Записки иноагента

7

Комната у нас с папой была маленькая. То есть формально это была моя спальня, но ещё и папина мастерская. Пока мы жили в коммуналке, мастерской периодически служила то гостиная (громко сказано! Она условно называлась «большая комната». Метров двенадцать, наверно), то общая кухня в часы, когда она относительно освобождалась. Разворачивались на столе чертежи и кальки, клеились макеты павильонов из зелёного картона, приходили разные дядьки, громко спорили, курили. А тут — отдельная квартира! (Нет, сегодня никому не понять, не пытайтесь!) Трёхкомнатная! Размер комнат не имел значения. В общем, наша спальня-мастерская была совсем маленькая. У одной стены, там, где дверь, стоял мой диванчик. Он был раздвижной, но раздвигался не в ширину (ещё чего!), а в длину. У противоположной стены располагался папин кульман (знаете, что такое кульман? Ушло слово в прошлое). Это большая чертёжная доска, по которой вверх-вниз двигается линейка — рейсшина. (Боже мой, у меня такое ощущение, что я рассказываю о приборах семнадцатого века — а ведь это было вчера! Чертежи делались руками, слово «компьютер» ещё никто не знал, кульманы стояли в ряд в проектных институтах и инженерных конторах. Готовые чертежи — на бумаге или на кальке несли в ксероксную, где на огромной шумной и нехорошо пахнущей машине с них печатали грязно-голубые копии — «синьки». Вход в ксероксную был строго ограничен, требовался «допуск», чтобы не дай бог кто-то несознательный не размножил там какую-нибудь антисоветчину. За это сажали.) Свой кульман папа сделал сам — он вообще был удивительно мастеровитым (качество, которое я, увы, не унаследовал). Рейсшина у него передвигалась по доске на двух роликах, которые ехали по натянутой шёлковой нити. Угол наклона доски менялся. Когда папа собирался рисовать, он опускал доску горизонтально и клал на неё либо бумагу, либо цинковый лист, на который накатывал краску. (Есть такая техника — «монотипия», папа её очень любил и постоянно совершенствовал. Если примитивно — на некую поверхность наносится краска, сверху кладётся лист бумаги, на нём рисуют задуманное. Вся красота получается с обратной стороны.) Рисовал папа очень быстро и много. Готовую работу клал на пол (а куда?), несколько секунд смотрел на неё, сощурясь, потом рисовал следующую — за это время предыдущая уже высыхала и можно было класть сверху новую. За вечер получалось около десятка работ. Они лежали в нашей комнатке толстенными пачками, мешая проходу граждан и проезду транспорта. Мама ругалась — а что делать? Получение мастерской требовало времени, знакомств и нечеловеческого упорства, папа всё это ненавидел. Мастерскую он всё-таки получил в самом конце жизни — чёрт знает где, в подвале новостройки на самой окраине, свёз туда работы и — никогда там не рисовал. На следующий день после его смерти в мастерской прорвало трубу, и несколько тысяч (тысяч!) великолепных работ погибли — сестре удалось спасти десятка три. (Такие дела, сказал бы Воннегут.) А рисовал он исключительно женские портреты. Не каких-то конкретных женщин, нет. Хотя портретное сходство ловил моментально и мог рисовать блестящие шаржи. Нет, это были женщины из какого-то другого, горнего мира. Иногда они были немного похожи на маму.

Согласитесь, я прошёл хорошую школу. Так учили в средние века. Сначала — просто быть рядом с Мастером, смотреть, как он работает. Через пару лет начать растирать ему краски. Потом — грунтовать холсты. Потом —…

Если сравнивать написание песни и рисование, то со вторым у меня, конечно, проще. Чтобы настроиться на это дело нужно всего несколько вещей: чтобы ты никуда не спешил и тебя никто не дёргал и чтобы на столе лежали предметы, которые меня лично притягивают: хорошая и разная бумага, маркеры, перья, кисти, карандаши, краски — чем больше и разнообразней, тем лучше. Нет, я не буду хвататься за всё подряд — скорее всего выберу что-то одно, но важно, чтобы было из чего выбирать. Я ещё не знаю, что и как я хочу нарисовать. Сейчас выясним.

На третьем курсе у нас появился новый предмет — живопись. Наш преподаватель Скобелев по кличке, естественно, «генерал», тончайший гиперреалист, пребывавший в опале у советской власти, человек деликатный и застенчивый, на первом занятии сказал очень важную вещь. Главное, сказал он, чтобы вы почувствовали, что класть краску на белый холст необыкновенно приятно. Я поймал это ощущение и стараюсь его не потерять.

В равной степени это относится к линии на бумаге.

Вот голову в этот момент желательно выключить. Иначе школа сыграет с тобой злую шутку — нарисуешь не как хорошо, а как дОлжно. Композиция, основанная на золотом сечении, за годы учёбы вбита вглубь головы, вживлена, как имплант. Всё вроде правильно, и именно от этого тошнит. Поймите меня верно — я не против золотого сечения, это основа учения о красоте, и ему сотни лет. Я просто не люблю, когда ты не вполне в состоянии управлять собой. Я знаю нескольких художников, которые умеют с этим справляться. Они могут рисовать как дети, не подделываясь под детский рисунок (это отвратительно и всегда видно), а просто отключив в голове жёсткие правила школы. Я ими восхищаюсь и немного завидую. Ну, Александр Войцеховский, по-моему, по-другому и не умеет, и рисунки его полны света и лёгкости необыкновенной, и правил для него не существует. А вот Саша Галицкий правила знает в совершенстве, просто может сознательно убрать их — как вазу со стола. А может и включить. Саша Бродский (а, может, Вова Радунский? Оба гении.) предлагал в момент рисования не смотреть на свою правую руку — но это уже уловки.

Детский рисунок часто бывает совершенным — с моей точки зрения. Пока ребенка не отвели в детскую художественную школу и там посредственный неудачник-преподаватель, не любящий ни рисование, ни детей, не объяснил ему, как надо. Всё, назад пути не будет. А у ребёнка еще незамыленный глаз, и видит он лучше взрослых — не так, как это должно выглядеть, а так, как это есть на самом деле, и никакие каноны ему не помеха. «Коленька, что же ты ёлочку фиолетовой нарисовал? Ёлочка зелёная!» А ёлочка может быть и фиолетовая, и синяя, и золотая, и чёрная — это зависит от освещения, надо просто уметь видеть. Дети — умеют. И главный герой на картинке будет в два раза больше остальных — да потому что он главный! Неужели не ясно? Ещё один наш преподаватель говорил — ошибочно думать, что у художника в основном работает рука, и надо поэтому её всё время тренировать. Ах, какая у него техника! Нет, рука, конечно, тоже. Но главное — глаз. А глаз начинает работать, как только ты проснулся — хочешь не хочешь.

Я занимался смешанными техниками, чёрно-белой и цветной графикой, живописью на больших досках. Сейчас не хочется. Небольшого формата бумага, перо, гелиевая ручка, чёрная темпера.

Не так давно возникло желание сделать рукотворную книгу со своими стихами и рисунками. Книгу мне изготовили прекрасную — огромную, в кожаном переплёте, с отличной бумагой. Стихи я туда вписал довольно быстро — долго искал хорошее перо. Для рисунков оставлял чистые страницы. Испортить ни одну было нельзя. Причём было понятно, что предметно иллюстрировать описанное в стихотворении — самое глупое, что может быть. Что рисовать? Я отключил голову. А тут началась война. Я не предполагал, что способен на такие мрачные рисунки (и стихи-то у меня не сильно весёлые, но всё-таки не настолько). Видимо, как ни отключай мыслительный процесс, а некие антенны работают, и ловят вибрации нашего безумного мира.