Записки натуралиста

1935—1940 гг.

В марте 1935 г. наша расширенная и реорганизованная станция принимала участников Первой Всесоюзной конференции по изучению Черного моря. На ее открытии в Доме флота присутствовала почти тысяча человек. Пленарные заседания проходили в соседнем со станцией здании яхт-клуба. Это своеобразное деревянное здание известно многим по довоенным снимкам. Сейчас на его месте построен летний кинотеатр.

На конференцию прибыло свыше 150 представителей из многих городов. В ее работе участвовали крупнейшие ученые: С. А. Зернов, Н. М. Книпович, Ю. М. Шокальский, Л. А. Орбели, П. П. Лазарев, А. Д. Архангельский, В. В. Шулейкин, В. К. Солдатов, Д. К. Третьяков, И. И. Месяцев, Л. А. Зенкевич; руководящие деятели черноморских учреждений: Ё. Ф. Скворцов, В. А. Снежинский, Н. А. Загоровский, Е. А. Потеряев, В. Н. Никитин, В. П. Воробьев, С. М. Малятский, В. Л. Паули, В. Н. Тихонов; представители Зоологического института: Е. Ф. Гурьянова, П. В. Ушаков, В. М. Рылов и многие другие. Были заслушаны доклады и предложения ряда бригад: гидрографии, гидрологии, метеорологии, гидрохимии, гидробиологии, ихтиологии и морских млекопитающих. Конференция приняла конкретные постановления с характеристикой состояния изученности Черного моря и задач дальнейших исследований.

В период подготовки конференции в бригадах прошли большие дискуссии. Они касались и уже выполненных исследований, и ближайших задач. Особенно горячо спорили в бригаде гидробиологии. Кое-кто вообще выступал против права гидробиологии считаться наукой. Доводы подобных дебатистов были довольно прямолинейны: есть зоология, ботаника, физиология, гидрология и т. д., а гидробиология не имеет ни специфического объекта, ни оригинальных методов исследования и представляет набор отдельных вопросов смешанного характера, решаемых методами фундаментальных наук. Эти утверждения невольно вспомнились через несколько лет, когда Севастопольская биологическая станция была объявлена чисто зоологическим учреждением. Не забылись они и в 1953 г., когда в «Зоологическом журнале» развернулась дискуссия о задачах гидробиологии и о нецелесообразности ее существования как самостоятельной науки.

Участники конференции решили просить Академию наук СССР создать постоянно действующую комиссию по изучению Черного и Азовского морей. Конференция явилась первой попыткой коллективного планирования морских исследований, которое в дальнейшем было широко принято на всех морях и стало основой океанологических исследований, руководимых государственными органами. Опубликованные в свое время резолюции конференции сыграли свою положительную роль и теперь служат небесполезным справочным материалом.

В. А. Водяницкий, 1935 г.

На конференции явственно проявилось кардинальное расхождение во взглядах Н. М. Книповича и Ю. М. Шокальского и, пожалуй, даже их психологическая несовместимость. К этому времени уже вышла упомянутая выше книга Н. М. Книповича. Ю. М. Шокальский демонстративно ее игнорировал и, выступая незадолго перед севастопольской конференцией на Международном географическом конгрессе в Варшаве, без изменения повторил все положения Шпиндлера и Врангеля о несмешиваемости глубинных и поверхностных вод в Черном море. Выпуклость изоповерхностей он приписывал подпору средиземноморских вод, втекающих через Босфор (что но сути дела физически непонятно). Само по себе растекание по дну более соленых вод должно было, конечно, усиливать стратификацию (слоистость), но оно еще не могло образовать выпуклости, да еще и в виде двух куполов. Было удивительно, что, получив громадный новый материал во время своей многолетней Черноморской экспедиции, Ю. М. Шокальский не усмотрел необходимости подойти критически к общепринятой теории гидрологического строения Черного моря, разработанной его предшественниками в Военно-Морской академии.

Н. М. Книпович, по специальности зоолог, создавший капитальные труды по океанографии Баренцева, Каспийского, Черного и Азовского морей и Северного Ледовитого океана, слыл среди профессиональных гидрологов дилетантом-самоучкой. В его адрес была даже пущена острота: «Лучший зоолог среди океанографов и лучший океанограф среди зоологов». Истина заключалась в том, что Николай Михайлович получал существенные результаты, пользуясь несложными методами гидрологических построений и в значительной мере здравым умом глубокого натуралиста, умея видеть то главное, что непосредственно вытекает из анализа материалов экспедиций. Во всяком случае, именно его труды в свое время стали основой действительного комплексного изучения наших морей и того, что теперь называется рыбопромысловой океанографией. Хорошо известно, как высоко ценил Ф. Нансен исследования Н. М. Книповича по Северному Ледовитому океану и Баренцеву морю.

Что касается Черного моря, то гидрологи-профессионалы упрекали Н. М. Книповича в слишком широких обобщениях некоторых выводов, сделанных в результате его плавания в ограниченном северо-восточном районе, и переносе их на весьма далекие районы Черного моря. В особенности острые споры возникли между Н. М. Книповичем и участниками экспедиций Ю. М. Шокальского Е. Ф. Скворцовым и В. Н. Никитиным из-за мощного холодного течения, открытого ими на протяжении от Синопа до Туапсе. Н. М. Книпович утверждал, что у берегов Турции «неоткуда взяться холодным водам, поскольку это самый южный район Черного моря». Впоследствии гидрологи показали, что к берегам Турции зимой действительно приходят весьма холодные воды, образовавшиеся в северо-западном районе и обошедшие (против часовой стрелки) все промежуточные берега.

На фоне таких споров недооценивалась правильная мысль Н. М. Книповича о динамическом происхождении куполообразных поднятий всех изоповерхностей в средних частях Черного моря.

Я полностью разделял это утверждение Н. М. Книповича и все больше и больше убеждался в полной несостоятельности прежних представлений о процессах в открытых частях Черного моря. Тщательно ознакомившись с выводами наших севастопольских гидрохимиков, сделанными на основе обширного экспедиционного материала, я обнаружил их несостоятельность. И это несмотря на то что они базировались на доброкачественном первичном материале.

С такими заключениями мне неоднократно приходилось выступать на наших научных собраниях, И вот спустя несколько месяцев после конференции я заметил, что мои высказывания вызывают враждебную реакцию среди некоторых сотрудников станции. Дело дошло до того, что двое из них обратились в Президиум Академии наук СССР с письменным заявлением, утверждая, что я веду станцию по неправильному пути и дискредитирую советскую науку, критикуя общепризнанные в океанографии авторитеты. С. А. Зернов пытался примирить нас через посредничество М. А. Галаджиева, много работавшего в экспедициях с моим предшественником по руководству станцией В. Н. Никитиным, но из этого ничего не получилось.

Н. В. Морозова-Водяницкая за подготовкой работы по фитопланктону Черного моря, 1935 г.

Президиум Академии наук не поддержал заявление двух недовольных сотрудников. С. А. Зернову поручили принять меры по укреплению дисциплины на станции. Президент Академии наук академик В. Л. Комаров даже сказал «недовольным»: «Я вижу, вы хотите распоряжаться на станции, а Водяницкий вам не разрешает и правильно делает!»

Тем временем Новороссийская биологическая станция решила отметить свое 15-летие. Работа на станции шла в общем хорошо, появились новые сотрудники. В ихтиологических исследованиях работникам станции помогал крупный специалист профессор А. Н. Пробатов, работавший в то время в Краснодаре. В начале 1934 г. Главнаука возбудила вопрос о целесообразности объединения Севастопольской и Новороссийской станций. Вопрос решился быстро, и в справочнике Академии наук за 1934 г. Новороссийская станция уже числилась в составе Академии наук СССР. Но вскоре руководители Ростовского университета предложили присоединить Новороссийскую станцию к созданному на базе университета Биологическому институту, считая, что она станет хорошим местом практики студентов. К просьбе ростовцев прислушались, и станция перешла под начало Ростовского университета. Это событие совпало с юбилеем станции. Меня, Нину Васильевну и группу сотрудников Севастопольской станции пригласили на торжества в качестве гостей.

В. А. Водяницкий в лаборатории. Севастопольская биологическая станция, 1937 г.

Мы прибыли в Новороссийск на теплоходе с некоторым опозданием и попали прямо на юбилейное заседание. Нину Васильевну и меня попросили занять места в президиуме. Мы очутились среди почтенных профессоров, возглавляемых ректором Ростовского университета И. П. Дерновым и деканом биологического факультета, известным зоологом профессором П. Г. Щелкановцевым. Участники заседания уже прослушали доклад Е. А. Потеряева о 15-летней деятельности станции. На трибуне заканчивала выступление незнакомая нам молодая женщина. Неожиданно она обращается к нам с Ниной Васильевной и благодарит за поддержку, которую мы ей когда-то оказали. Ничего не понимаю. «Кто она?» — спрашиваю соседей. Слышу в ответ: «Заведующая Отделом народного образования». Тем временем выступавшая присела около нас:

— Здравствуйте, как я рада, что вы приехали. Вы меня не узнаете? Я ваша бывшая уборщица Нюся Белестова.

Вот так неожиданность! В 1925 г. один наш матрос после долгих поисков разыскал в Сибири свою младшую сестру, потерявшуюся в гражданскую войну. По его вызову она приехала в Новороссийск, работала на станции, а потом получила от комсомола направление на учебу в Краснодар. Там Нюся, так звали девушку, окончила рабфак, потом пединститут, работала в школе, а в прошлом году была выдвинута на руководящую работу. Какая приятная и символичная встреча!

Вскоре слово предоставили мне. Я зачитал приветствие от Севастопольской биологической станции, добавив несколько теплых слов от имени Нины Васильевны и лично от себя. После заседания состоялся банкет.

На станции за последнее время были выполнены основательные работы по комплексному описанию ряда портовых районов Азовского моря и Кавказского побережья. Их результаты легли в основу около десяти очень ценных монографий с большим количеством гидрологических, биологических и санитарных данных. Но вместе с тем, к моему величайшему изумлению, превосходные работы В. П. Воробьева по бентосу Новороссийской бухты и по биологии полихет, уже сданные в печать, оказались возвращенными назад. Их решили не издавать под предлогом, что бумага понадобилась для новых работ станции. Обнаружились и другие довольно грубые попытки затушевывания прошлой деятельности станции. Все это вызвало справедливую, но довольно резкую реакцию со стороны В. П. Воробьева, в то время заместителя директора Керченского института (АЗЧЕРНИРО).

Вскоре после юбилея профсоюзное собрание станции постановило просить об устранении некоторых сотрудников как дезорганизаторов работы коллектива. Ростовский университет признал необходимым сменить директора станции. На эту должность временно назначили одного из местных хозяйственных работников, который действительно сумел установить нормальные отношения в коллективе. Спустя некоторое время по моему совету на должность директора был приглашен С. М. Малятский.

Между тем на Севастопольской станции тоже обострились мои разногласия с маленькой группой «недовольных». Последних я публично упрекал в нежелании печатно отчитываться в своей экспедиционной работе, публиковать результаты экспедиционных исследований. По существующему статусу я был лишь заместителем директора станции, ее же директор академик С. А. Зернов постепенно попал под влияние «недовольных». Это сильно мешало работе, и я подал Зернову заявление с просьбой перевести меня на должность научного сотрудника. С. А. Зернов просил меня не уходить и обещал все уладить миром. Однако вскоре Президиум АН СССР принял решение выдвигать на руководящую работу в академических учреждениях молодые кадры, даже аспирантов. Вскоре мне предложили сдать дела присланному из Ленинграда экономисту. В это же время (1938) наша станция потеряла самостоятельность: ее включили в состав Зоологического института АН СССР на правах лаборатории. Должность заместителя директора упразднялась, прибывший экономист стал просто заведующим станцией.

Все мы с огорчением восприняли понижение станции в «научном ранге». Ведь именно в 1938 г. деятельность станции протекала особенно оживленно: продолжались работы академика Л. А. Орбели, а также важные исследования группы ленинградских физиологов, возглавляемых членом-корреспондентом Е. М. Крепсом; работали 25 студентов-практикантов из Московского университета с группами руководителей во главе с Л. А. Зенкевичем; киноэкспедиции А. М. Згуриди и Б. Г. Долина снимали первый морской биологический фильм «В глубинах моря».

Но главная беда заключалась в том, что отныне свертывалось основное — экологическое — направление научных работ станции — закрывались физиологические и новая микробиологическая лаборатории, прекращались исследования по биохимии. Станция как бы отбрасывалась далеко назад во времени: она вновь становилась чисто зоологическим учреждением, ведущим лишь работы по морфологии и систематике морских организмов.

Лично мне прибывшая на станцию комиссия Президиума АН СССР посоветовала сменить место работы. Кое-кто считал, что я не сработаюсь с новым ее заведующим. И в этом была доля здравого смысла.

Пришлось думать о новой работе. Но вскоре я получил два предложения — во 2-й МГУ (реорганизованный в дальнейшем в Государственный пединститут) и в Саратовский университет. В ведение последнего должны были передать Волжскую биологическую станцию, и мне сообщили, что я могу возглавить ее, если возглавлю кафедру в университете. Вспомнив свои пресноводные симпатии и старую дружбу с А. Л. Бенингом (бывшим директором Саратовской станции), который уже давно переехал в Ленинград, я отправился в Саратов.

Но здесь меня ожидало разочарование. Волжскую станцию передали в рыбное хозяйство. Я поехал в Москву. Однако во 2-й МГУ обратиться не решился, несмотря на настойчивые уговоры друзей: там требовалось сразу читать курс дарвинизма, к чему я не считал себя подготовленным. Отправился в Наркомпрос. Там мне предложили поехать в Чебоксары в качестве председателя Государственной испытательной комиссии и временно возглавить кафедру зоологии в местном Педагогическом институте. Предложение было соблазнительным: в районе Чебоксар предполагалось строительство плотины и можно было рассчитывать на большие исследования в связи с образованием большого водохранилища. Я уехал в Чебоксары. Нина Васильевна переехала в Батуми на Биологическую станцию, считая, что в Чебоксарах я долго не задержусь и тоже переберусь в Батуми.

Весной 1939 г. Нине Васильевне и мне предложили стать профессорами Ростовского университета и одновременно возглавить Новороссийскую биологическую станцию. Мы согласились и в конце августа переехали в Ростов. Сначала я числился на кафедре зоологии позвоночных, а Нина Васильевна — на кафедре низших растений. Но вскоре в университете открылась кафедра гидробиологии, профессором которой меня и избрали.

Москва одобрила организацию новой кафедры, и нам выделили небольшой штат. Вскоре мы уже читали ряд курсов. Студенты живо откликнулись на создание кафедры гидробиологии. На наших лекциях и занятиях всегда присутствовало много народу, а в качестве дипломников к нам записалось более 20 студентов. Последнее вызвало недовольство работников некоторых других кафедр, имеющих по 2—3 дипломника. Этот вопрос даже обсуждался на заседании факультета, но все осталось на своих местах.

Меня избрали председателем университетского месткома и вскоре заместителем председателя Обкома профсоюза. Первое, чем мне пришлось заняться на новом поприще, была организация большой столовой. Ее открытие способствовало популярности месткома среди студентов и преподавателей.

Против моего избрания в университет, как позже выяснилось, особенно выступал заведующий кафедрой зоологии беспозвоночных профессор Стефан Иосифович Вейсиг, перебравшийся в Ростов из Баку всего лишь за полгода до нашего приезда. Большой мастер преподавания зоологии, он считался хорошим гидробиологом, но занимался больше пресноводными животными, чем морскими. Вейсиг считал, что сможет сам обеспечить постановку преподавания гидробиологии в университете и на объявленную вакансию предложил кандидатуру очень заслуженного профессора-зоолога из прежних своих сослуживцев. Однако он отнесся очень лояльно к моему избранию и сам явился к нам представиться. Вскоре между нами установились самые лучшие отношения, а между кафедрами возникло добрососедское сотрудничество. На кафедре Вейсига ассистентом был Филарет Дмитриевич Болтовской, уже тогда крупный знаток фауны Азовского моря. Он принимал близкое участие в работе кафедры гидробиологии и очень хорошо руководил студенческой практикой в Новороссийске. Дружеские контакты у нас наладились и с доцентом Авениром Григорьевичем Томилиным, отличным лектором и крупным знатоком китообразных.

Кафедру низших растений в Ростовском университете возглавлял Л. И. Волков, наш старый знакомый по харьковской школе В. М. Арнольди. Высшими растениями занимался Иван Васильевич Новопокровский. Большой специалист в этой области, он вместе со своими сотрудниками выполнял крупные работы для академической серии «Флора СССР». На кафедре физиологии растений в то время работал крупный систематик и флорист Александр Федорович Флеров. Между ним и Новопокровским на заседаниях факультета постоянно вспыхивали споры и перепалки. Сам Александр Федорович практически мало занимался физиологией растений, но зато лекции читал прекрасно. На его кафедре работала микробиолог доцент Ольга Ивановна Щепкина, наша старая приятельница. Ее муж, Николай Николаевич Вершковский, был создателем Ростовского ботанического сада. Он принадлежал к числу тех старых специалистов, которые переехали в Ростов в 1915 г. при эвакуации Варшавского университета. Мы знали Вершковского очень хорошо еще в 20-х годах, когда он был видным деятелем Северо-Кавказского края.

Среди членов кафедры физиологии животных был один из учеников И. П. Павлова — крупный ученый Д. Н. Рожанский. Правда, в основном его деятельность протекала в Медицинском институте. В общих университетских делах он принимал сравнительно малое участие, переложив их на плечи сотрудников кафедры.

Деканом факультета являлся Иван Федорович Лященко. Он слыл отличным руководителем факультета и своего большого хозяйства под Ростовом, где занимался генетикой сельскохозяйственных культур. Но в последнем ему не повезло, приходилось крутиться между фактами природы и прессом «творческого дарвинизма».

С нашим приходом на биологическом факультете оказалось достаточное количество докторов наук. Это давало нам право принимать к защите диссертации. Первые диссертации, защищенные на кафедре, относились к гидробиологии и ихтиологии: Ф. Д. Болтовского — по бентосу Таганрогского залива, Н. Н. Данилевского — по биологии барабули и Н. С. Олейникова — об американском окуне, обитающем в озере Абрау.

Дела нашей кафедры, несмотря на большую тесноту помещения, шли, пожалуй, даже отлично. Я опять загорелся преподавательским пылом, как в былое время в Харькове, и с увлечением вел два необязательных курса: океанографию и общую гидробиологию. Нина Васильевна читала курс водной растительности, собрав вокруг себя многочисленную группу энтузиастов студентов-ботаников, Ф. Д. Болтовской — специальный курс об Азовском море.