Записки о болгарских восстаниях

1

На колени, дорогие читатели! Шапки долой! Перед нами — развалины Батака. Призываю всех честных болгар, любящих свою родину, посетить со мной вместе это болгарское святилище, этот жертвенник нашей свободы, обагренный кровью тысяч мучеников и святых, сотен малых детей, бесчисленных невинных юношей и девушек! Батак, славный и горестный Батак! Ужели найдется хоть один болгарин, сердце которого не дрогнет при одном упоминании о твоем имени?.. Не верю! Если на протяжении пятисот лет в различных уголках Болгарии вспыхивали искры протеста, то твое пепелище, где прах смешан с костями твоих жертв, занимает первое место в ряду тех городов и сел, где происходили знаменательные события. Благоговею перед твоим величием, перед ним будет благоговеть и история! Я в сто раз больше восхищаюсь слабейшим из твоих героев — борцом в короткой домотканой куртке, постолах и с кремневым ружьем в руках, чем каким-нибудь надутым генералом, восседающем на белом жеребце, в мундире с золочеными пуговицами и с саблей, осыпанной брильянтами…

Преклоняюсь перед твоими деревянными пушками, разрывавшимися после первого выстрела: они для меня более драгоценны, чем грозные, но чужие крупповские пушки и скорострельные орудия, грохот которых хоть и приятен нашему слуху, а все остается чужим. Твои немудреные окопы, вырытые на Свята-Троице и Сухо-Бырде, при всем своем сходстве с канавками на виноградниках, будут своим устройством вызывать такое восхищение потомков, какого не удостоятся ученые стратеги различных военных штабов. Болгарское государство, болгарская свобода зиждется не на костях бесчувственного богача, не на мощах святого владыки, а на хрупких черепах твоих годовалых младенцев. Почернели стены твоей скромной церковки и школы, они пропитаны кровью чуть не до основания и имеют гораздо большее историческое значение, чем иные громадные памятники.

Батак, ты — историческое место!.. Ты затмил славу Велико-Тырнова, которое, опираясь на свое многовековое прошлое, воображало, ничего не делая, будто имеет какие-то освященные временем права и преимущества. Ты затмил и родину старых воевод — Сливен. Ты погиб, исчез с лица земли, но на твоих развалинах выросла новая Болгария. Ты стал искупительной жертвой во имя блага целого народа.

Прежде чем вступить в твои окровавленные пределы, прежде чем начать рассказ о страшных, душераздирающих сценах, которым ты был свидетель, кланяюсь тебе еще раз и прошу читателей поклониться тоже.

—

Восстание в Батаке вспыхнуло так.

Петр Горанов, представитель Батака в Обориште, известил своих односельчан о решениях, принятых на последнем заседании, то есть о том, что если турки попытаются арестовать кого-нибудь из повстанцев, то это послужит сигналом к восстанию. Поэтому все приготовили ножи, зарядили бумажными патронами карабины и были начеку. Вечером 20 апреля Васил Петлешков ушел из Панагюриште с «кровавым письмом», обещая послать по одному экземпляру воззвания в соседние с Брациговым селения — Перуштицу, Пештеру, Батак и другие. Но, как выяснилось позднее, прокламация не была доставлена вовремя в самый важный для повстанцев пункт — Батак.

Впрочем, здесь и не нуждались в «кровавых письмах», красноречивых воззваниях и вообще в каких-либо обращениях, написанных в патетическом тоне. В ту весну в тогдашнем Филиппопольском санджаке /Пловдивском округе/ наблюдалось необычайное брожение умов. Можно сказать, что связным стал ветер — вести разносились с быстротой электрического тока. Довольно было пушечного выстрела, достаточно было подняться дыму над случайно подожженной пустошью, чтобы разнесся слух, что на такой-то дороге видели бегущего жандарма, и тогда члены комитета, созвав внеочередное собрание, тайно отдавали приказ выставить караулы и организовать засады на дорогах. Так было и в Батаке.

21 апреля в село вернулись несколько крестьян, ходивших по своим делам в Татар-Пазарджик. Они с жаром рассказали односельчанам о следующем немаловажном событии, случившемся среди бела дня в этом городе.

— Юзбаши Ахмед-ага, — рассказывали крестьяне, — прискакал вместе с несколькими жандармами на базар со стороны Калаглари. Это селение на панагюрской дороге. Они неслись во весь опор, а их короткие сабли так и подскакивали, коней по бокам били, стучали, словно молотки жестянщика. Спешились они прямо у конака. Тут их окружили чиновники да писаря. Все они лодыри, морды заспанные, а как поговорили о чем-то с приезжими, всполошились, сон как рукой сняло!.. Мы не знаем, — продолжали рассказчики, — что говорил юзбаши Ахмед конацким чиновникам, но видели своими глазами, как все они застегнули сюртуки и бросились бежать, даже не поклонились начальству, как по лагается, не подождали, пока изволит подняться и пой ти вперед сам каймакам-эфенди, а за ним — разные там писаря да служители, что подают начальству трубки и анисовку. Всем скопом выбежали со двора конака в полном беспорядке. Во всю прыть неслись.

Поведение местного начальства не замедлило сказаться на поведении татарпазарджикских правоверных османов. Как только показалась на улице толпа чиновников, все турки, находившиеся на базаре или в кофейнях, устроившиеся в тени деревьев и под навесами, с длинной трубкой или толстым мундштуком в одной руке и с чашкой кофе в другой, которое они потягивали с азиатской чинностью и византийской изнеженностью, — все турки мгновенно побросали и кофе, и трубки, с неописуемой поспешностью кинулись к своим лавкам и принялись закрывать ставни. С громким стуком захлопывались двери лавок, и странно было видеть, как проворно умеют действовать эти вечно заспанные и медлительные «белые чалмы». Редкостное было зрелище! Обгоняя друг друга, турки разбегались по домам, перешептываясь — видимо, о чем-то тайном и очень важном, насколько могли заметить крестьяне.

— Понятно, что, глядя на турок, засуетились и наши болгары. Бежали по улицам сломя голову, в домах своих прятались. Да и немудрено, ведь и у нас, в деревне, носятся тревожные слухи, что нынешней весной турки резню начнут, а по уездным городам об этом еще больше болтают. Болгары разбегались по домам, и по всему было видно, что они знают, отчего поднялся переполох. А мы, да и все приезжие, остались одни посреди базара, можно сказать, полными хозяевами… Но как они все ни спешили — и чиновники из конака, и прочие турки, да и наши болгары, а все-таки то и дело оглядывались на бегу, все в сторону Панагюриште смотрели, словно от этого города какой-то «дух» шел… А что это был за «дух», мы скоро сами догадались. Переглянулись, перемигнулись и порешили воспользоваться суматохой да бежать прочь, пока шкура цела.

— А не слыхали вы, чтобы пушки стреляли или колокола звонили? — спрашивали рассказчиков батакчане среднего достатка.

— Нет, не слыхали. Мы, когда уходили, то и дело оглядывались, смотрели на город, пока он был виден. Ждали, что вспыхнет пожар, но ничего не заметили.

Вот что рассказывали люди, вернувшиеся из Татар-Пазарджика, своим любопытным односельчанам, обступившим их большой толпой, а рассказав, разошлись по домам отдохнуть после быстрой ходьбы.

— Ну, должно быть, началось! Сдается мне, панагюрцы восстали, — заметил Петр Горанов.

По его предложению в тот же вечер было созвано внеочередное собрание в сельской школе, и на него пригласили наиболее видных и сознательных крестьян, участников заговора, чтобы вместе решить, что делать.

На этом первом собрании, предшествовавшем батакской трагедии, многословие и обсуждения были не в чести, вероятно, потому, что в нем не участвовал ни один ученый муж из тех, кто привыкли всесторонне обсуждать всякие вопросы.

Через несколько минут собравшиеся разошлись. В то же время загудел колокол, и тут поднялось все село, понимая, что гудит он неспроста. Вооруженные смельчаки уже ходили по улицам, обнимая друг друга. Вскоре все они вышли из села и заняли позиции в получасе ходьбы от него.

Это произошло 22 апреля, вечером, в канун Юрьева дня.

На другой день, 23 апреля, сельские священники Петр П. Илиев и Нейчо Паунов отслужили торжественный молебен за успех христианского оружия. Повстанцы, занявшие ближние позиции, пришли на этот молебен вооруженные. На свои посты они возвращались с песнями и зажженными свечами, под гул церковного колокола, который в этот день звучал как-то необычайно торжественно. Не одни повстанцы находились в церкви, сюда пришли и женщины, и дети — словом, все село от мала до велика. Ликовали все без исключения.

Предполагалось, что Батак станет центром восстания в этих местах, но оно началось преждевременно, и местная комиссия запретила жителям соседних селений приходить в Батак. Батакчане остались одни, если не считать случайно оказавшихся в Батаке трех-четырех человек из Ракитова да стольких же из Каменицы и Пештеры.

Руководили батакским восстанием Петр Горанов, Стефан Трендафилов, Бранко Димитров, Тодор П. Нейчев, Иван Божин, Ангел Трендафилов и Петр Трендафилов.

Турки не замедлили навестить Батак. 24 апреля они подошли к селу со стороны равнины, их было около двухсот. Батакчане же послали им навстречу триста пятьдесят человек, в том числе сорок конников. Как только они ступили на равнину, из турецкого стана выбежал болгарин Петр, уроженец Ракитова, и, встретив батакский отряд, сообщил его начальнику, что послан турками, живущими в селениях Ракитово, Костандово и Дорково. Ему велено предложить батакчанам, во избежание недоразумений, направить двух-трех уполномоченных в урочище Тумба, расположенное среди равнины, куда и турки пришлют своих уполномоченных для переговоров.

Батакчанам пришлось по душе это «добрососедское» предложение. Они выбрали из своей среды трех человек — Петра Трендафилова, Бранко Димитрова и Ивана Божина — и, дав им необходимые указания, послали их в место, назначенное турками. Одновременно и из турецкого стана вышли три человека и вскоре встретились с болгарскими посланцами на Тумбе. Ба-такчане прежде всего объяснили турецким посланцам, что болгарский народ сыт по горло ненавистным рабством и больше не желает оставаться «покорным стадом». Поэтому он сегодня взялся за оружие, отказался от «милостей» султана и, требуя для себя человеческих прав, хочет получить похищенную у него свободу. Против турецкого мирного населения он ничего не имеет, желает и впредь жить по-братски со своими соседями-турками. Затем наши три парламентера предложили туркам следующие условия: во-первых, турецкое население упомянутых грех сел и Бани должно в течение двадцати четырех часов освободить болгар из сел Ракитова и Каменицы: во-вторых, оно обязуется дать подводы этим болгарам и помочь им перевезти свое имущество в Батак, не нанеся им ни малейшего ущерба. Если же турки на это не согласятся, их селения будут превращены в прах и пепел.

Турецкие посланцы сказали, что охотно принимают все условия. Кроме того, они попросили повстанцев не чинить вреда их селениям, заверяя, что готовы выполнить /?/ любой приказ, отданный повстанческим воеводой.

Затем парламентеры расстались, турки направились в свои деревни, а болгары — в Батак. Они были в восторге от своих соседей-турок, безоговорочно принявших их предложения, и вошли в Батак с песнями и ликующими криками. А турки, судя по всему, или просто хитрили, чтобы выиграть время, или еще не разобрались в происходящем, или же, наконец, подошли к Батаку лишь для того, чтобы разузнать, нет ли там русских.

Так или иначе, но 25 апреля турки снова пришли на то же самое место: их было всего несколько человек, все уважаемые местные жители, и с ними явились старосты болгарских кварталов в турецких селениях Ракитово и Каменица. Старосты, то ли по принуждению турок, то ли по собственному почину, заявили батакчанам, что довольны своими односельчанами-турками и поэтому в Батак не пойдут. Батакчане не стали настаивать, только попросили турецких посланцев обращаться с болгарами по-братски. Те торжественно обещали это, потом передали батакчанам двух болгар, пловдивцев, пришедших в их селение по своим делам перед тем, как вспыхнуло восстание. Затем все разошлись. Как видите, маленькое «Батакское государство» уже было признано, оно теперь имело свои права, и это радовало повстанцев. Все ликовали — пели песни, водили хороводы.

Батакчане были уверены, что все уже кончено, что Турция погибла безвозвратно, и продолжали верить в это до 30 апреля. В этот день часов в пять вечера у Петрово-Бырдо, возвышенности, расположенной в четверти часа ходьбы к юго-западу от села, появилась многочисленная орда башибузуков со знаменем и под командой страшного Ахмеда Барутанлии.

Как только башибузуки разбили здесь лагерь, их предводитель, очевидно уже знавший, какими силами располагают батакчане, и потому не считавший нужным церемониться, направил к повстанцам одного их односельчанина, болгарина, с приказом сдать оружие в течение двух часов. В случае неповиновения он грозил послать в Батак свою башибузукскую орду и взять оружие силой.

На эту дерзость батакчане ответили неменьшей дерзостью. Посовещавшись, руководители восстания послали к Ахмеду-аге Вранко Димитрова в сопровождении одринского турка Саида-эфенди, местного десятника.

Пусть узнают враги болгарского народа, что восставшие против султанского владычества батакчане не только не обидели одного из его чиновников, не только предоставили ему равные с болгарами права, но еще послали его вести переговоры. Где же тут «болгарское тиранство», спрашивается?

Этим двум посланцам поручили сказать Барутанлии следующее: «Батакчане больше не покорные рабы; они навсегда отказываются от подлого девиза «покорную голову меч не сечет»: они с оружием в руках торжественно провозгласили свою независимость и готовы пролить за нее кровь до последней капли». Кроме того Ахмеду-аге сообщали, что, если он употребит силу, батакчане ответят ему тем же. Турок Саид-эфенди, злоупотребив доверием пославших его, не вернулся в Батак, предпочел остаться в лагере Барутанлии.

Еще не вернулся другой посланец, Вранко Димитров, когда Петр Горанов во главе сотни повстанцев быстро двинулся к турецкому лагерю. Не стоило ждать ответа Барутанлии — он был ясен всем. Сотня поднялась на курган Влашка-могилу, расположенный в получасе ходьбы от села, напротив Петрово-Бырдо: отсюда был хорошо виден башибузукский лагерь, который не просматривался с сельских позиций, отгороженных от него холмом. Лагерь башибузуков был разделен на несколько частей, и в каждой стояли лошади, нагруженные всякими боеприпасами и продовольствием. Говорят, будто припасено было и пятнадцать-двадцать бочонков с керосином для поджогов.

Как только наши повстанцы появились на Влашка-могиле, от лагеря башибузуков отделились двести человек со знаменем и, дико крича, направились к кургану. Повстанцы заняли боевые позиции. Турки, подняв крик, хотели этим нагнать страху на повстанцев, но, увидев, что те и глазом не моргнули, поняли, что криком ничего не добьешься и повернули в другую сторону, к возвышенности Свята-Троице, где и водрузили свое знамя, заняв позиции под растущими там деревьями.

—

Здесь уместно сделать небольшое разъяснение. Мерзкие лапы крупных земельных собственников дотянулись и до раскинувшегося в глубине Родоп Батака. Представители этого подлого сословия, которое наравне с турецкими головорезами угнетало своих беззащитных братьев и потому не желало свержения турецкой власти, противодействовали любому восстанию или протесту порабощенных болгар, направленному против турок. В Батаке они сначала не позволяли даже заикнуться о восстании, но впоследствии, увидев, что у них не хватает силы бороться с течением, скрепя сердце, отступили. Однако в глубине души они остались «турками», только крещеными, и неустанно искали удобного случая проявить свое раболепие и верноподданнические чувства. Этот случай представился, когда Барутанлия появился со своими полчищами на Петрово-Бырде.

В то самое время, когда Петр Горанов собирался открыть огонь по башибузукам, стоящим на возвышенности Свята-Троица, несколько богачей — Вылю и Ангел Кавлаковы, Георгий Серафимов и другие лица, пользовавшиеся влиянием в селе, вышли на улицы и на позиции и, останавливая всех подряд, пытались сломить дух людей, убедить их бросить оружие и разойтись по домам. Эта предательская агитация возымела действие — многие повстанцы, уже занявшие позиции, покинули их и вернулись в село. Вернулся и большой отряд, находившийся на кургане Свети-Георгий.

Расстройство в рядах повстанцев, разумеется, не укрылось от бдительного ока неприятеля и, надо думать, вызвало ликование в его рядах. Петр Горанов передал Серафиму Милеву команду над отрядом, высланным навстречу туркам, и пошел узнать, почему повстанцы убегают с позиций, но не успел он отойти и на несколько шагов, как весь отряд последовал за ним, а на его место пришли башибузуки.

Тогда наиболее отважные повстанцы вернулись в село и принялись громко убеждать своих павших духом товарищей вернуться на позиции, говоря, что неприятель уже наступает и скоро начнет расправляться с народом, не считаясь ни с полом, ни с возрастом. А в это время сельские богачи нашептывали людям по углам и закоулкам /они никогда не говорили открыто/, что надо, мол, сделать как раз наоборот, то есть подчиниться туркам без сопротивления.

Все те, которых удалось собрать в селе, пошли навстречу неприятелю, а он уже приближался к Среднему кладбищу. В это время к селу с противоположной стороны подошли другие башибузуки со знаменем, но здесь на позициях еще находились повстанцы. Отсюда грянул первый выстрел, и турецкий знаменосец рухнул на землю. Знамя подхватил другой, но и его постигла та же участь. В турецком лагере поднялся яростный вой. По селу дали залп из сотни ружей, повстанцы ответили таким же залпом.

Бой начался нешуточный — в воздухе засвистели пули, Батакская долина наполнилась пороховым дымом, обе враждующие стороны яростно кричали и ругались, в селе заволновались женщины, а повстанцы, сражаясь, думали о женах, детях, родителях, сестрах и то и дело оглядывались на село. Бой продолжался целых четыре часа — с восьми до двенадцати часов. Враги обладали преимуществом в оружии — у них были винтовки военного образца системы шаспо и бельгийские карабины: враги были опытны в военном деле — турецкие солдаты ложились ничком, маневрировали отдельными группами, — такое искусство нашим и во сне не снилось. И все же турки не могли продвинуться вперед ни на шаг. Мало того, они постепенно отступали.

В тот день сражались в двух местах — на Среднем кладбище и ниже села. Башибузуки численностью значительно превосходили повстанцев. Каждый час, каждую минуту к ним прибывали новые подкрепления из Доспата, и вооруженные силы врага возрастали. Вечером, когда стемнело, башибузуки отошли от села и подожгли лесопилки, овечьи кошары и сараи. На поле боя они оставили восемь убитых и невыясненное количество раненых: из повстанцев же никто не был убит и лишь несколько человек были ранены.

2

Но хотя победили батакчане, хотя вчерашние покорные рабы испытали тот день свои силы в неравной борьбе и поняли, что способны на многое, когда держат в руках карабин, никто в селе не торжествовал, никто не оглашал сельские улицы победными криками. Все чувствовали, что дело может принять плохой оборот.

Да иначе и не могло быть. Представьте себе, читатели, такую картину: ночь, темнота: подожженные лесопилки и кошары горят и рушатся с треском и грохотом: языки пламени и снопы искр взвиваются до облаков: перепуганные женщины и дети, которым, вероятно, и во сне не снились такие ужасы, заламывают руки и плачут во весь голос: собаки необычно громко лают и воют, задрав головы к небу: их лай сливается с дикими криками башибузуков, которые ревут, как звери, проклиная упорных повстанцев, а рев этот, читатель, исходил из трех тысяч здоровых глоток!..

Стрельба из неприятельского лагеря прекратилась на несколько минут: потом оттуда снова открыли огонь по всей линии осады, и пули градом посыпались на село. Все это вместе сильно поколебало крылатые надежды батакчан, и партия «покорных голов» завербовала новые голоса, а число отчаявшихся возросло.

—

3

—

1 мая враги ворвались в село с нижнего его конца. Они не встретили сопротивления, больше того, их позвали сельские богачи, заверив, что село сложит оружие. Несколько человек действительно отдали свое оружие неприятелю, но намерения этого подлого неприятеля оказались зверскими, коварными, ужасными. Палачи-башибузуки бросились на безоружных мужчин, схватили их, стали подводить одного за другим к лежащему на земле бревну и принялись рубить им головы… Из уст несчастных вырывались вопли, крики, мольбы, но не милосердие пробуждали они в толпе этих мясников, а еще более лютую жажду мести и какое-то зверское наслаждение. Селяне пришли в ужас от этого варварства. Мужчины без шапок, женщины, дети бежали по улицам к верхнему концу села. Их рассказ привел всех в смятение. Люди поняли, что пришел их смертный час, что их ожидает участь погибших братьев. И тогда они решили сопротивляться до последней капли крови.

В этот день, 1 мая, произошло ожесточеннейшее сражение между батакскими повстанцами и башибузуками Барутанлии по всей оборонительной линии вокруг села. Одновременно грянул залп четырех тысяч ружей — стреляли обе враждующие стороны. Крики «Аллах!» и «Бейте, братья!» раздирали воздух. Батакская долина наполнилась густым пороховым дымом. В тот день башибузуки подожгли множество опустевших домов на окраине села. Нападающие несколько раз ползком приближались к позициям, но отступали, отброшенные огнем повстанцев. Сражение продолжалось почти целый день. Неприятель потерял сорок шесть самых отчаянных головорезов, а у повстанцев были убиты лишь двое да трое ранены.

Поздно вечером обескураженные башибузуки отошли в свой лагерь.

Барутанлия созвал на совет башибузукских главарей. Заседание состоялось под открытым небом. Страшен был этот совет, на котором решалась судьба тысячи людей, обсуждалось, как истребить их с наименьшими потерями. Кровопийцы в чалмах сидели, уставившись в землю, в одной руке у каждого была длинная трубка, в другой ятаган. Каждому из них предстояло высказать свое мнение. Остальные, подвластные им головорезы, отдыхали. Одни уже громко храпели; другие подсчитывали, сколько бабаитов пало под пулями гяурских карабинов: третьи сговаривались попросить разрешения у своего предводителя отпустить их домой, так как еще неизвестно, удастся ли ворваться в непокорное село: кто-то рассказывал, что отрубленная голова одного болгарина подскакивала, прикусив язык, а это многим сулит смерть.

По достоверным сведениям, подтвержденным и самими башибузуками, участниками этого совещания, многие тогда предлагали разойтись по своим селениям. Ведь в тот день пали лучшие бойцы, а взятие Батака потребовало бы еще многих жертв.

Ахмед-ага Барутанлия был человек не глупый. Он сразу же угадал колебания и растерянность своих подчиненных. Но он лучше кого бы то ни было понимал, что эти человекообразные существа жаждут грабежа, насилия и зверской мести.

Уже на другое утро, 2 мая, Ахмед-ага приступил к выполнению своего тайного замысла. Тут уместно сказать, что в тот день бабаитское удальство и «право ятагана» уступили место подлости и коварству. Вот почему в тот день не было слышно ни стрельбы, ни отчаянных криков. На позициях башибузуков царила глубокая тишина. Перед обедом в село прибыл для переговоров румын, посланный Барутанлией. Он красноречиво рассказал населению о благих намерениях Ахмеда-аги, уверяя, что если батакчане сложат оружие и сдадутся, то им подарят жизнь и башибузуки все до единого будут распущены по домам — словом, потекут медовые и молочные реки. Этот румын встретился с уже знакомыми читателю противниками болгарского восстания — Ангелом Кавлаком и Георгием Серафимовым, те пришли в восторг от предложения Ахмеда-аги. Ангел Кавлак тотчас же отправился вместе с румыном в турецкий лагерь, чтобы подробно обсудить это предложение.

Ахмед-ага принял его очень ласково, заверил, что, если батакчане согласятся сложить оружие, им не причинят никакого вреда. Обещал распустить башибузуков по домам, после чего жизнь пойдет по-прежнему, всякий станет заниматься своим делом, сообщил, что на этом спасительном выходе настаивает и само правительство, по приказу которого он, Ахмед-ага, якобы действует. Для большей убедительности Ахмед-ага в присутствии Кавлака поклялся именем Магомета в том, что слова его искренни.

— Клянусь моей верой и богом! — добавил он, сжав кулаки.

Все это время ружья молчали, и обе стороны ждали конца переговоров.

Ангел Кавлак, со своей стороны, заверил Барутан-лию, что, вернувшись в село, во что бы то ни стало убедит односельчан сложить оружие и сдаться. И вот он вернулся и еще издали принялся громко призывать всех от мала до велика собраться вместе, чтобы выслушать приказ и пожелания Барутанлии. Кавлак обо всем доложил подробно, рассказал, как хорошо его принял Ахмед-ага, как говорил с ним и как поклялся, что, если батакчане согласятся сложить оружие, то с их голов и волоска не упадет.

4

Некоторые слабые, малодушные и нерешительные люди послушались Кавлака и согласились сложить оружие, но большинство, во главе с Трендафилом Тошевым, Петром Трендафиловым, Петром Банчевым и другими, твердо и упорно настаивало на том, чтобы оружия не слагать, сражаться до последней капли крови, а там будь что будет. Эти смельчаки утверждали, что надеяться на прошение просто глупо, после того как в течение нескольких дней, прошедших с начала восстания, убито столько турок.

— Не верьте! Это турецкая западня, нас хотят заманить в нее, чтобы легче перебить, — говорили они смятенному населению.

Итак, мнения разделились, и население раскололось на две партии — одна была за сдачу, другая против. Всюду слышался шум и ропот, а коварный Барутанлия, как хищная птица, наблюдал за селом из своего шатра. Кавлак и его приспешники не переставали твердить жителям села, что Ахмед-ага чуть ли не святой, что он проявит неумолимость и жестокость лишь по отношению к тем, кто не покорятся и не сдадут оружия. Наконец партия, соглашавшаяся на сдачу, взяла верх, а голос остальных умолк. Трендафил Тошев в последний раз сказал своим односельчанам, что после сдачи оружия произойдут страшные события — он в этом не сомневается. Но никто уже не хотел думать о последствиях. Затем начали собирать и сваливать в кучу оружие. Многие повстанцы отдали свои карабины скрепя сердце, против воли. Оружие погрузили на три подводы и повезли его в лагерь Ахмеда-аги в сопровождении ревностного Кавлака, Трендафила Тошева, Петра Трендафилова, Вранко Димитрова и Петра Каваджиева.

Подводы разгрузили. Замысел Барутанлии почти удался. Лицо башибузука засияло радостью и торжеством. Повернувшись к пришедшим болгарам, он заметил, что не все оружие отдано, лучшие ружья припрятаны.

— Головы с нас снимите, если в селе найдется хоть одно ружье, — отвечали обреченные.

— Скорей сдавайте все оружие, говорю вам! — загремел вдруг коварный Ахмед-ага и заскрежетал зубами. — Еще смеете оправдываться!..

Теперь болгары поняли, к чему привела сдача оружия, почувствовали, что смерть их близка, но было уже поздно. Барутанлия повернулся к своей орде и велел послать два-три десятка башибузуков в село с приказом тщательно обыскать его и найти спрятанное оружие. Башибузуки отправились в село безо всякой опаски, так как бояться им уже было некого. Они только хотели удостовериться, не обманывают ли их болгары, не сдали ли они только старые ружья. С башибузуками отправили Ангела Кавлака, остальных посланцев Барутанлия задержал как заложников, до возвращения башибузуков. А те степенно вошли в село и, еще не уверенные в том, что болгары действительно сдались, вели себя вполне пристойно. Они только приказали населению выдать, пока не поздно, всех, кто спрятали оружие, и потушить опустошительные пожары. Да, именно приказали, потому что видели перед собой уже не повстанцев с карабинами, а покорных рабов, по лицам которых можно было понять, насколько они обескуражены и пали духом.

И действительно, сдав оружие, несчастное население совершенно растерялось. Оно не смело ничего сказать, молча принимало любое предложение, раскаивалось в своем поступке, предчувствовало что-то страшное, ужасное, но, как я уже сказал, — делать было нечего… Некоторые, наиболее легковерные, главным образом женщины, пошли тушить пожары, а более впечатлительные и умные только вертелись на одном месте, словно их одурманили или ударили обухом по голове. Башибузуки оружия не нашли. Если кое-кто и не сдал его, то спрятал надежно.

Между тем Ангел Кавлак вместе с двадцатью башибузуками поднялся по холму к лагерю Барутанлии. Он снова заверил Ахмеда-агу, что все оружие сдано и во время обыска ничего не нашли. Возможно, Ангел Кавлак, один из главных виновников сдачи, уже готовился выслушать из уст Барутанлии слово «аферйм» /прекрасно/ или «машалла» /молодец/. Но зверь задумал иное…

Убедившись, что батакчане в его руках, Ахмед-ага вскочил, окинул взглядом своих кровопийц, заревел во все горло: «Марш! Бей их!» — и показал пальцем на наших испуганных посланцев, которые стояли ни живы, ни мертвы, окруженные со всех сторон врагами, как овцы, пригнанные на бойню. По приказу Барутанлии башибузуки бросились на них, кто с обнаженным ятаганом, кто с заряженным ружьем, готовые растерзать их на куски. Палачи набросились на свои жертвы, как волки на добычу. Петр Трендафилов, Вранко Димитров и Петр Каваджиев были отданы на растерзание нескольким разбойникам, и те изрубили их на мелкие куски.

Ангел Кавлак, этот турецкий интриган, который играл столь коварную роль во время восстания, который бегал от позиции к позиции, разлагая и деморализуя повстанцев, который, наконец, сделался чем-то вроде агента Барутанлии и стал виновником бесславной гибели множества храбрых батакчан, — Ангел Кавлак не получил награды за свои дела. Пронзенный десятком пуль, он рухнул на землю неподалеку от того места, где сложили свои головы истинные мученики. Вообще в 1876 году турки всегда так поступали с предателями, с теми, кто сдавались, кто были готовы целовать им ноги. Так было в Перуштице, Копривштице, Дряновском монастыре и других местах.

Из пятерых «заложников» самую мученическую кончину принял Трендафил Тошев. Его, как и Басила Петлешкова в Брацигове, положили между двумя подожженными кучами соломы и сожгли на медленном огне. Его отчаянные вопли не тронули ни одного мусульманского сердца…

Скорбная весть о зверском убийстве батакских посланцев быстро долетела до села, и жители узнали все подробности страшного события. Оно ошеломило всех от мала до велика, стало своего рода прологом драмы, задуманной Барутанлией. Смятенное и беззащитное население перестало тушить пожары, которые, впрочем, и нельзя было потушить, и вообще забросило все насущные дела. Как стадо овец, оно кинулось к церкви и школе, заперлось там в ожидании неминуемой гибели.

—

5

Кровожадные разбойники забегали по пути в опустевшие дома, грабили, убивали, насиловали. Наконец они собрались возле церкви и школы. Они уже знали, что за стенами этих священных зданий скрываются их беззащитные жертвы. Башибузуки попытались сломать ворота церковной ограды или перескочить через нее, но это оказалось не так-то легко. Крики «Саран!», «Басын!», «Вурун!» /Окружай! Топчи! Бей!/ оглашали воздух, вселяя ужас и трепет в сердца осажденных батакчан.

Что касается школы, стоявшей неподалеку от церкви, то ее судьба решилась очень быстро. Башибузуки ворвались в здание и начали резню, едва переступив порог. Многие осажденные прятались в шкафах и чуланах, но их тоже закололи или зарубили. В их числе были священник Нейчо Паунов и учитель Тонджоров, уроженец Самокова. Первому палачи сначала выкололи глаза, потом изрешетили все тело. Учителя Тонджорова изрубили. Он погиб в том самом здании, где всего несколько дней назад сидел за своим скромным учительским столом, учил, наставлял.

В нижнем этаже школы скрывалось около двухсот человек — мужчин, женщин, детей, — но кровопийцы второпях не заметили их. Может быть, вы подумаете, что они избежали гибели? Нет, читатель! Они избежали ятагана и легкой смерти от пули, но сгорели заживо, башибузуки на прощанье подожгли здание с четырех сторон. Немного погодя изверги услышали крики и вопли погибающих в страшных муках страдальцев и поняли, что «вышел грех» — грех не по отношению к двум сотням людей, а к самим себе — ведь сначала надо было обобрать жертвы, а они этого не сделали, следовательно, потерпели убыток. Это сильно раздосадовало палачей.

— Жаль! Столько одежды пропало, а может, и денег, — заключили они с турецким хладнокровием и направились к церкви.

Если в школе укрылось человек двести, то в церкви их было в десять раз больше. Здание церкви было нелегко взять приступом, к тому же, по народному поверью, храм божий повсюду считается таким местом, где во все тяжелые времена угнетенные, охраняемые невидимой рукой, находят спасение. Поэтому большинство жителей Батака укрылось в церкви. Не только храм, но и церковный двор были битком набиты людьми. Не сумев сломать ворота, башибузуки окружили двор, и те, кто были посмелее, не замедлили вскарабкаться на ограду, чтобы один за другим соскочить с нее во двор. Безоружные, но доведенные до отчаяния люди не сразу подставили шеи под ятаганы. Толпа мужчин и женщин с камнями и кольями в руках выстроилась у стены, готовясь к обороне. Кровопийцы, зная, что перед ними безоружные, намеревались спокойно перебраться во двор. Но многим башибузукам размножили головы камнями и кольями. Турки падали с ограды, выпуская из рук обнаженные ятаганы и заряженные ружья, а батакчане подхватывали их и, защищая себя, добивали владельцев этого оружия и многих их собратьев, так что спустя несколько минут верхушка ограды опустела. За нею раздавалась мерзкая ругань человекообразных зверей.

Но и это слабое сопротивление было недолгим: оно лишь на очень короткое время отсрочило ужасную трагедию, кровопролитную резню. Да и могло ли быть иначе? Могли ли камни и колья противостоять султанским стальным штыкам, пулям и видинским ятаганам? Разве могли слабые, перепуганные женщины и упавшие духом мужчины голыми руками отогнать тысячную толпу? Конечно, нет!

Вскоре враги пробили бреши в церковной ограде и, просунув в них ружейные стволы, стали стрелять в народ, теснившийся во дворе. Пока брешей было мало, бесстрашные женщины хватали руками ружейные стволы, изрыгающие пули. Одни падали, сраженные, другие тянули ружья к себе, пока не удавалось вытянуть их целиком. Но когда вся ограда оказалась продырявленной, храбрым батакчанкам пришлось отступить. Одни залегли под оградой, другие укрылись в церкви, уже битком набитой людьми, третьи просто легли на землю где попало, четвертые метались как безумные, а огонь неприятельских ружей все усиливался, и убитые, главным образом женщины и маленькие дети, падали, как срезанные колосья на ниве.

Рыдания, обращенные к Христу и Магомету, мольбы на турецком и болгарском языках, вздохи умирающих, страшные хрипы, стенания, просьбы подать хоть каплю воды, слабые голоса, умоляющие: «Смилуйтесь, добейте!» — оглашали церковный двор.

Но ни Христос, ни Магомет не приходили на помощь, первый — чтобы защитить христиан, главной виной которых было поклонение его кресту, а второй — чтобы вразумить правоверных, предсказать им, ежели он действительно пророк, а не обманщик, что гибель Батака приведет к гибели османской империи. Не было их тут! А неразумные сыны человеческие боролись — одни за главенство какого-то креста, другие — полумесяца… Эх ты, вера, вера! Признаю, что много ты сделала добра, но никто не станет отрицать, что ты плывешь, как ладья, по морю крови.

Вместо ангельских голосов, услышанных некогда праотцом Авраамом, в то время как он собирался зарезать своего сына, за церковной оградой раздавались крики «вурун! тутун! сарын!». Несколько женщин, имевших глупость думать, будто и у палачей в чалмах есть сердце, отворили ворота и закричали во весь голос: «Сжальтесь! Сжальтесь!».

Башибузуки мгновенно ворвались в церковный двор с обнаженными ятаганами в руках, и — о боже! — тут началась та душераздирающая, та кровавая драма, при одной мысли о которой помрачается разум, стынет кровь, мгновенно исчезают беспристрастие и хладнокровие, колеблется вера в превосходство людей над бессловесными тварями, и в душу закрадывается подозрение: полно, да разве турок лучше тигра?..

И вот взметнулись ятаганы. Они разили направо, налево, вверх, вниз — повсюду, куда направляла их костлявая кровожадная рука. Они звенели, сталкивались в воздухе, и горячая кровь лилась по их лезвиям, как по желобу, мелкой росой оседая на телах жертв…

«Ой-ой-ой, матушки!», «Где ты, милое дитятко?», «Смилуйся, пресвятая богородица»… — кричали жертвы.

«Бейте, молодцы!», «Бейте всех без разбору, старых и малых — все они неверные собаки!» — ревели палачи.

Трещали кости и черепа под ударами ятаганов. Очевидцы рассказывали, что можно было довольно точно определить, когда ятаган рубил окрепшую старую кость, а когда — хрупкую, детскую. В первом случае треск был громкий и отчетливый — казалось, рубят говяжью тушу, а когда сталь ударялась о кость, сыпались искры; а во втором — слышался только легкий и глухой хруст — казалось, это ломаются тонкие, сухие сучки.

Резня продолжалась почти всю ночь. Если кровопийцы уставали размахивать ятаганами, их место занимали новые бандиты, которые старались не отстать от своих предшественников, уже устлавших землю бесчисленными жертвами. Люди, ища спасения, бежали со двора к церковным дверям, а кровопийцы, как жнецы, двигались за ними от ворот ограды, оставляя за собой не колосья, а груды мертвых и полумертвых тел.

На рассвете, когда занялась заря, а может, и раньше, когда еще только пропели петухи, самые буйные и кровожадные башибузуки уже дошли до церковных дверей, у которых валялись растоптанные дети и даже взрослые женщины — это были те, кто, спасаясь от преследователей, пытались протиснуться внутрь церкви, хотя это было совершенно немыслимо, так как двери ее давно уже были забиты людьми. Внутри была невероятная давка, множество детей и больных задохнулись, в церковь удалось попасть только тем, кто пробирались по головам людей.

Так или иначе, но у ворот выросла целая гора трупов, и башибузукам пришлось попотеть. Отцы семейств, которым их заботливые жены, вероятно, наказали не возвращаться с пустыми руками из гяурского села, возились возле мертвых и умирающих и что-то делали.

— Что же именно? — спросят некоторые читатели.

— Оказывали медицинскую помощь страдальцам, — ответили бы нам тогдашние турецкие филантропы вместе с Эдибом-эфенди.

— Нет. Они грабили и разбойничали, они обирали мертвые тела и зарезанных их же руками жертв, — ответим мы.

Дикие грабители переходили от одного трупа к другому, и с одного бережно стаскивали одежду, конечно, если она того стоила, одежду похуже распарывали ножом, обшаривали умирающих.

6

Рассвело. Настал памятный для батакчан день 3 мая. Солнце, как всегда, встало и озарило первыми своими лучами ужасную картину, которой оно вчера не видело, ибо скрылось за высокими вершинами Доспата. Эта картина произвела отнюдь не одинаковое впечатление на зрителей, хотя все они были людьми.

У батакчан, скрывшихся в церкви, кровь застыла в жилах, когда они увидели валявшиеся во дворе трупы своих односельчан. Оставшиеся в живых содрогнулись. Они поняли, что подобная участь ждет и их. Они закричали хрипло, отчаянно, увидев среди убитых своих детей, жен, матерей, отцов, мужей.

Неподалеку, опираясь на ружья, выстроились палачи. Они дико хохотали, издевались над мертвецами.

— Молодец вы, Хасан-Пехливан! Не думал я, что вы умеете так быстро рубить гяурские головы — как серпом жнете, — говорил с усмешкой оборванец-турок, на голые плечи которого уже был накинут болгарский крестьянский плащ.

Ночью он стоял на страже, а когда рассвело, пришел сюда поживиться.

— Правая рука у меня, наверное, целую неделю будет болеть, — жаловался верзила с почти белой бородой и пустой глазницей, напоминавшей чернильницу.

— Видите старикашку с отрубленным плечом, вон того, что скорчился, подогнув колени? — спрашивал третий изверг с обезьяньей мордой, показывая пальцем на труп убитого старика у стены. — Пока я ему резал шею, нож у меня зазубрился, как серп.

— Да, шея у него, как у свиньи, — подтвердило несколько голосов.

— Поглядите-ка, друзья, какую красивую черноокую гяурку мы в эту ночь зря погубили по недосмотру! — говорил башибузук, шевеля концом ружейного ствола платье семнадцатилетней девочки, ее хорошенькая головка была рассечена пополам, и мозг, вытекший из черепа, смешался с длинными волосами.

— Жаль! — бормотали чалмоносцы таким тоном, словно разговор шел не о зарубленной девочке, а о том, что скот потоптал грядку чеснока.

Так хладнокровно, так спокойно и шутливо разговаривали между собой «герои» Барутанлии. Среди этих жертв были еще живые, они просили головорезов добить их, чтобы больше не мучиться, но башибузуки нарочно не прекращали их мучений.

Впрочем, башибузуки недолго сохраняли спокойствие, недолго стояли сложа руки. Они знали, что работы еще много — ведь церковь стояла нетронутая. Они сделали передышку только на короткое время, то ли чтобы отдохнуть от ночных трудов, то ли желая полюбоваться на дела рук своих, желая порадоваться тому, что аллах добр, а падишах милостив, что настал их день, и жертвы в клетке, и не спастись им, даже будь они птицами.

Башибузуки сначала столпились у церковных дверей, теперь уже закрытых. Они силились открыть или выломать двери, но не могли. Впрочем, это не имело большого значения, ведь перед ними была всего лишь маленькая церковка. Башибузуки стали карабкаться на стены храма, и вскоре над головами запертых в нем жертв повисли ружейные стволы, всунутые в окна. Сверкнули вспышки пламени, засвистели пули, пронизывая по пять человек зараз. Застреленные роняли головы на грудь, но все еще долго продолжали стоять, как статуи, ибо толпа, теснясь, поддерживала их, не давала упасть на пол. Духота в тесной церкви стала еще нестерпимей, когда внутрь повалил пороховой дым. Отчаянные мольбы о пощаде раздирали воздух.

— Сдавайтесь, останетесь живы! — послышались голоса врагов.

«Упавший в море хватается за змею», — гласит наша пословица. Полуживые люди не верили вражеским посулам, их не раз обманывали, но, не видя никакого пути к спасению, понимая, что все равно их перебьют в церкви, открыли двери. Они снова понадеялись на то, что и у чалмоносцев есть человеческое сердце, что и хищный башибузук может почувствовать сострадание, сжалиться над осажденными, увидев своими глазами задушенных, растоптанных детей, и других детей, еще живых, но напуганных до полусмерти, плачущих вместе с матерями и сестрами. Как видите, зрелище было душераздирающее, беспредельно страшное, но лишь для человека с душой и сердцем, а не для башибузука.

Когда башибузуки подошли к дверям с ятаганами наголо, осажденные стали молить их о пощаде — женщины протягивали им своих детей, надеясь хоть чем-нибудь умилостивить кровопийц, пытались целовать рукояти окровавленных ятаганов, называли разбойников сыновьями, братьями, отцами… Все впустую! Башибузуки хладнокровно перешагнули через лежавшие у дверей трупы, как через поленницу дров, и снова пустили в ход ятаганы. Резня продолжалась несколько часов. Сначала людей обирали и пытали, требуя, чтобы они сказали, где спрятаны их ценности, потом закалывали. Некоторые мужчины спаслись, спрятавшись среди зарезанных и притворившись мертвыми.

4 мая Батак посетили новые гости. Это были хищные белоголовые орлы, не замедлившие примчаться, как на парусах, из-за вершин Доспата. Стервятники взмахивали крыльями, вытягивали головы, спускались с заоблачных высот на окрестные холмы и ждали своего часа.

В тот же день Барутанлия отдал приказ временно прекратить резню, то ли для того, чтобы его герои могли отдохнуть, то ли для собственного своего удовольствия, чтобы причинить нравственные страдания уцелевшим жертвам. А может быть, ждал указаний от татар-пазарджикских беев. Как оказалось, он послал в тот день арнаута Селима к Али-бею в Татар-Пазарджик с письмом, в котором кратко излагал принятые им в Батаке меры, направленные к «сохранению тишины и спокойствия». В этом письме он спрашивал бея, как поступить с оставшимися в живых батакчанами.

Но и во время этого официально разрешенного отдыха или передышки деятельные башибузуки не сидели, сложа руки. Они выводили из церкви уцелевших женщин и девушек, вели их в село и всякого рода пытками принуждали сказать, где спрятаны их драгоценности, деньги, ожерелья, медная посуда, одежда… Вообще в тот день чалмоносцы вели себя более милостиво — резня уступила место грабежу и насилию.

Но прошел и этот день. Рано утром 5 мая вернулся человек, посланный Барутанлией в Татар-Пазарджик. К кому он являлся в этом городе и какой ответ принес Барутанлии, мы не знаем. Впрочем, нет надобности делать предположения и выводы, так как ответ ясен из последующих событий. Когда посланец вернулся, Барутанлия приказал всем батакчанам, мужчинам и женщинам, собраться у церкви, объявив, что там будут составляться списки убитых, а также оставшихся в живых. Женщин выделили из толпы и поставили в стороне, чтобы они не мешали «правильной проверке». Услышав об этом, каждый батакчанин поверил, что теперь-то он избежал смерти. Каждый поспешил к церкви, чтобы записали и его имя, — ведь за неявку он мог ответить головой. Вскоре перед церковью стояло все село от мала до велика, но никто не смел поднять голову и посмотреть в лицо тирану, опасаясь, как бы этот дикарь снова не озверел, как бы снова не засверкали ятаганы, с которых еще не стерли кровь.

И вот кровопийца Барутанлия, окруженный виднейшими из своих разбойников, торжественно подъехал к месту, где собрались несчастные. Окинув злобным взглядом беззащитных, он разгорячил у них на глазах своего скакуна, чтобы показать этим полумертвым людям свое могущество, взмахом руки приказал женщинам отойти еще дальше от мужчин, которых здесь собралось человека триста, и отдал приказ:

— Ятаганы наголо!..

Послышался грозный шорох тысячи ятаганов, выхваченных из ножен. Три сотни мучеников были со всех сторон окружены разбойниками, которые кинулись на них, как сущие звери. А мученики, уже осознав, что обречены, невольно прижались друг к другу, сбились в кучу, как стадо под напором бури, закричали, точно от боли, опустили головы, чтобы не видеть происходящего, стали креститься перед смертью.

В тот день резня совершалась гораздо более организованно, чем в первый раз, прежде всего потому, что она происходила днем, под открытым небом, и жертвы не сопротивлялись, как в церкви: а во-вторых, потому, что за всем наблюдал сам Барутанлия. Треск костей и звон ятаганов были слышны издалека.

—

7

В течение нескольких дней Батак представлял ужасающее зрелище. Там уже не было ни Барутанлии, ни его свирепых башибузуков. Обыскав все и забрав все, что удалось найти, они вернулись в свои селения.

После них Батак посетили немощные и почему-либо не попавшие на бойню турки. Они снова обобрали уже разлагающиеся трупы, перетащили в свои селения весь скарб, уцелевший от пожара, — повозки, бочки, кадки, доски. Брали даже совершенно ненужные вещи.

Когда Батак догорел, потому что некому было тушить пожары, когда на иссохших телах мертвецов уже не осталось ни лоскутка, когда убийственное в летний зной зловоние тысяч гниющих трупов отравило воздух, Батак стал вотчиной одичавших собак и хищных птиц.