Заповедное место

VII

Адамберг всегда читал газету стоя, медленно передвигаясь вокруг стола в своем кабинете. Это была не его газета, он каждый день одалживал ее у Данглара, а потом возвращал в измятом, бесформенном виде.

В небольшой заметке на двенадцатой странице сообщалось о том, как продвигается одно полицейское расследование в Нанте. Адамберг хорошо знал тамошнего комиссара: сухой и замкнутый на работе, этот человек совершенно преображался, когда вместе с коллегами усаживался за стол или за стойку бара. Чтобы потренировать память, Адамберг оторвался от чтения и стал вспоминать его фамилию. После Лондона или, быть может, после того как Данглар обрушил на Адамберга все свои познания о Хайгетском кладбище, комиссар решил уделять больше внимания терминам, фамилиям и афоризмам, которые ему приходилось слышать. Такие вещи никогда не удерживались у него в памяти, притом что он мог годы спустя вспомнить какой-нибудь звук, внезапно хлынувший свет, выражение на чьем-то лице. Как же звали комиссара из Нанта? Боле? Роле? Когда их за обедом бывало человек двадцать, этот парень умел всех развлечь и развеселить: Адамберг восхищался им. А сейчас комиссар еще и завидовал этому Ноле — он прочел его имя в заметке, — который расследовал вполне рутинное убийство, в то время как у него самого все еще стояло перед глазами запачканное бархатное кресло. В сравнении с хаосом, царившим в дачном домике, нантское дело казалось глотком свежего воздуха. Классический случай: две пули в голову, жертва сама открыла дверь убийцам. Никаких осложняющих моментов, ни изнасилования, ни буйного помешательства; пятидесятилетнюю женщину застрелили, строго соблюдая правила игры, кодекс чести настоящих убийц: ты мне мешаешь — я тебя убиваю. Ноле надо было лишь разобраться в ее отношениях с мужем и любовником, а затем спокойно завершить расследование, ему не придется ходить по коврам, сплошь покрытым раздробленными человеческими останками. Не придется вступать на территорию безумия, на неведомый континент Стока. Адамберг знал, что не совсем точно запомнил фамилию британского коллеги, который вскоре отправится рыбачить на северное озеро. Возможно, вместе с Дангларом. Если только майор не будет занят выяснением отношений с женщиной, условно называемой Абстракт.

Адамберг поднял голову, услышав щелчок в больших настенных часах. Пьер Водель, сын Пьера Воделя, через несколько минут будет здесь. Комиссар поднялся по деревянной лестнице, перепрыгнув сломанную ступеньку, о которую все спотыкались, и вошел в комнату, где стояла кофейная машина, чтобы сделать себе чашку эспрессо. Эта маленькая комната считалась владением лейтенанта Меркаде, обладавшего редкими способностями ко всевозможным подсчетам и другим логическим операциям, но невероятно сонливого. Куча подушек, наваленная в углу, помогала ему восстанавливать силы в течение дня. Лейтенант только что сложил одеяло и вставал, потирая глаза.

— Кажется, вы там вляпались в ад кромешный.

— Строго говоря, не вляпались. Мы там ходили по мосткам, в шести сантиметрах над полом.

— Но все равно, мы еще нахлебаемся, верно?

— Да. Как только освободитесь, поезжайте и взгляните, пока там не убрали. Эта бойня выглядит совершенно бессмысленной. Однако толчком к ней послужила какая-то четкая идея. Что сказал бы по этому поводу лейтенант Вейренк? «Стальная нить трепещет в глубине / Того, что хаосом казалось с виду». Короче, тут есть скрытый мотив, который, возможно, помогла бы прояснить поэзия.

— Вейренк придумал бы стихи получше. Нам его тут не хватает, правда?

Адамберг залпом допил свой кофе. Этот вопрос застал его врасплох. Он не думал о Вейренке с тех пор, как тот ушел из Конторы. Ему не хотелось вспоминать о бурных событиях, которые превратили их с Вейренком в противников.^[7]

— Возможно, для вас это не имеет значения, — сказал Меркаде.

— Очень возможно, лейтенант. А главное, нам не хватает времени, чтобы отвечать на подобные вопросы.

— Уже еду, — покачав головой, сказал лейтенант. — Между прочим, Данглар оставил вам записку. Но ее содержание никак не связано с убийством в Гарше.

Спускаясь по лестнице, Адамберг на ходу дочитал заметку. Похоже, весельчаку Ноле все же придется повозиться с этим делом. У бывшего мужа оказалось алиби, расследование забуксовало. Адамберг закрыл газету с чувством некоторого удовлетворения. В приемной его ждал Пьер Водель-младший, он сидел рядом с женой, держась очень прямо; на вид ему было не больше тридцати пяти. Адамберг немного помедлил, прежде чем выйти к ним. Как сказать человеку, что его отца разрезали на куски?

Комиссару удалось оттянуть этот момент, насколько было возможно: он долго расспрашивал Воделя-младшего о нем самом и его родителях. Пьер был единственным, и притом поздним, ребенком. Его мать забеременела после шестнадцати лет супружеской жизни, когда отцу было сорок четыре. Пьера Воделя-старшего этот факт отнюдь не обрадовал, а напротив, разозлил, даже привел в бешенство: он не стал объяснять жене причину. Просто он категорически не желал заводить потомство, и ребенок не должен был появиться на свет, этот вопрос не подлежал обсуждению. Жена сдалась и сказала, что ляжет в клинику на аборт. После чего исчезла на полгода и, когда срок беременности подошел к концу, родила Пьера-младшего. Через пять лет гнев отца поутих, но он по-прежнему не желал, чтобы жена с сыном вернулись к нему в дом.

Таким образом, маленький Пьер виделся с отцом только изредка; он боялся этого человека, который отверг его с таким ожесточением. Других причин для страха у мальчика быть не могло, поскольку друзья называли Пьера-старшего покладистым и щедрым, а жена — нежным и заботливым. По крайней мере, таким Водель был раньше; каким он стал впоследствии, сказать трудно, поскольку со временем он все больше отдалялся от людей, все больше замыкался в себе. К пятидесяти пяти годам он растерял своих многочисленных друзей и почти никого не пускал в дом. Позднее Пьер, уже ставший подростком, все-таки занял место в его жизни, хоть и весьма скромное: он приходил по субботам и играл на рояле пьесы, специально подобранные с таким расчетом, чтобы смягчить сердце старика. И в конце концов повзрослевший Пьер сумел сблизиться с отцом. Вот уже десять лет оба Пьера регулярно встречались, а после смерти матери эти встречи сделались еще более частыми. Пьер-младший стал адвокатом, и его знакомые помогали Пьеру-старшему в журналистских расследованиях. Таким образом, у отца и сына был один круг профессиональных интересов, но в работе они друг с другом не сталкивались.

— Зачем он занимался этими расследованиями?

— Во-первых, ради заработка. Он на это жил. Вел хронику судебных заседаний для газет и специальных журналов. А еще он исправлял судебные ошибки. У него был научный склад ума, и он постоянно возмущался тем, насколько несовершенна машина правосудия. Он говорил, что закон — словно мягкая глина, им можно манипулировать как угодно и в этом омерзительном крючкотворстве уже никому нет дела до истины. Говорил, что несправедливый вердикт можно распознать на слух, по характерному скрежету, как слесарь определяет неисправность замка. И если он слышал этот скрежет, то начинал искать истину.

— И находил?

— Во многих случаях — да. Он добился посмертной реабилитации так называемого убийцы из Солони. А еще — оправдания К. Джимми Джонса в Америке и банкира Треванана, прекращения дела против мадам Панье и снятия обвинения с профессора Галерана. Его статьи имели огромный резонанс. Многие адвокаты не хотели, чтобы он выступал со своим особым мнением в печати: это могло нарушить их планы. Ему предлагали взятки, но он отказывался.

Пьер замолчал, с хмурым видом подперев подбородок рукой. Он не был красив: заостряющееся книзу лицо со слишком большим лбом. Но на этом лице выделялись не совсем обычные глаза: тусклые и равнодушные, они напоминали наглухо закрытые ставни, сквозь которые состраданию, быть может, и не пробраться. Сейчас он сидел ссутулившись, смотрел на жену, ожидая от нее совета, и производил впечатление кроткого, уживчивого человека. И все же Адамберг увидел непримиримость в его неподвижных как стекло глазах.

— А были у него менее успешные расследования? — спросил комиссар.

— Он говорил, что истина — это дорога с двусторонним движением. Три человека после его выступления были осуждены. Один из них клялся, что невиновен, а потом повесился в тюрьме.

— Когда это случилось?

— Перед тем как отец удалился от дел, а значит, тринадцать лет назад.

— Как его звали?

— Жан-Кристоф Реаль.

Адамберг кивнул: ему было знакомо это имя.

— Реаль повесился в день, когда ему исполнилось двадцать девять лет.

— Никто не собирался за него отомстить? Ваш отец не получал писем с угрозами?

— О чем это вы? — вмешалась жена Пьера: ее лицо, напротив, было миловидным и волевым. — Разве папа умер не своей смертью? У вас есть сомнения на этот счет? Если да, скажите сразу. С самого утра мы не можем получить от полицейских никакой конкретной информации. Папу вроде бы нашли мертвым, но неизвестно, он это или нет. А ваш помощник не разрешает нам взглянуть на тело. Почему?

— Потому что это представляет определенные сложности.

— Потому что папа — если это папа — умер в объятиях шлюхи? Это меня удивило бы. Или в объятиях дамы из высшего общества? Вы хотите замять какой-то скандал, оберегаете покой каких-то важных особ? Мой свекор знал многих важных особ, начиная с бывшего министра юстиции, насквозь прогнившего коррупционера.

— Элен, ну зачем ты так, — для виду запротестовал Пьер.

— Не забывайте, это его отец, — продолжала Элен, — и у него гораздо больше прав все видеть и все знать, чем у вас или у всяких там важных особ. Сначала покажите нам тело, а потом задавайте вопросы.

— Это кажется мне разумным, — произнес Пьер тоном адвоката, который соглашается на компромисс.

— Тела нет, — сказал Адамберг, глядя женщине прямо в глаза.

— Тела нет? — машинально повторил Пьер.

— Нет.

— Тогда почему вы решили, что это отец?

— Потому что оно находится в его дачном домике.

— Какое еще «оно»?

— Тело.

Адамберг встал, открыл окно и посмотрел на верхушки лип. Они цвели уже четвертый день, ветер занес в кабинет запах липового отвара.

— Тело разделено на мелкие фрагменты, — произнес он. — Его… как бы это назвать? Измельчили? Искрошили? В общем, разрезали на сотни частей, которые затем были разбросаны по всей комнате. Большой комнате с роялем. Ни один из фрагментов не поддается опознанию. Я не рекомендую вам смотреть на это.

— Тут что-то нечисто, — настаивала Элен. — Вы скрываете от нас правду. Что вы в настоящий момент с ним делаете?

— В настоящий момент мы собираем то, что от него осталось, и кладем в пронумерованные контейнеры. Сорок два квадратных метра — сорок два контейнера, по одному на каждый.

Адамберг оторвал взгляд от цветущих лип и обернулся к Элен Водель. Ссутулившийся, поникший Пьер окончательно уступил инициативу жене.

— Говорят, нельзя признать близкого человека умершим, пока ты не увидел собственными глазами его тело. Но я знаю случаи, когда люди настаивали, чтобы им показали покойника, а потом жалели об этом. Впрочем, вы можете взглянуть на первые фотографии, сделанные на месте преступления, — сказал он и протянул Элен свой мобильник. — Если захотите, вас отвезут в Гарш. Но сначала подготовьтесь к тому, что вас там ожидает. Фотографии неважные, но по ним все можно понять.

Элен решительно взяла телефон и стала просматривать фотографии одну за другой. Она прервала просмотр, когда увидела седьмую, на которой была изображена крышка рояля.

— Ясно, — сказала она, откладывая телефон и слегка изменившись в лице.

— Мы не едем? — спросил Пьер.

— Мы не едем.

Это прозвучало как приказ, и Пьер послушно кивнул. Даже не подумал взбунтоваться, хотя речь шла о его отце. Не проявил ни малейшего интереса к фотографиям. На первый взгляд — абсолютное бесстрастие. А на самом деле — притворная пассивность, до поры до времени, когда можно будет снова взять инициативу в свои руки.

— Вы ездите верхом? — спросил у него Адамберг.

— Нет, но я бываю на скачках. Отец когда-то увлекался этим, делал ставки. Но в последние годы — не чаще одного раза в месяц. Он изменился, ушел в себя, почти не выходил из дому.

— Он не посещал конюшни или ипподромы, не ездил в деревню? В такие места, откуда можно принести на подошвах навоз?

— Навоз на подошвах? У папы?

Пьер встрепенулся, как будто это предположение пробудило его от сна:

— Вы хотите сказать, что в отцовском доме нашли навоз?

— Да, на коврах. Маленькие комочки, возможно приставшие к подошвам сапог.

— Он ни разу в жизни не надевал сапоги. Он терпеть не мог животных, природу, землю, цветы, маргаритки, которые собирают в поле и которые потом вянут в вазочке, — в общем, все, что растет. Убийца зашел к нему в дом в сапогах, облепленных навозом?

У Адамберга зазвонил телефон; прежде чем ответить, он сделал извиняющийся жест.

— Если Водель-младший все еще у вас, — без всякого предисловия сказала Ретанкур, — спросите, держал ли его отец кошку, собаку или какое-нибудь другое пушистое животное. На кресле эпохи Людовика Тринадцатого найдены остатки густой шерсти. Но в доме нет ни подстилки, ни миски — ничего, что указывало бы на присутствие животного. Это позволяет предположить, что шерстинки были на брюках убийцы.

Адамберг тактично отошел на несколько шагов, чтобы уберечь супругов от профессиональной бесцеремонности Ретанкур.

— У вашего отца была кошка, или собака, или какое-нибудь другое домашнее животное?

— Я же вам только что сказал: он не любил животных. Он не хотел тратить время на людей, а на животных — тем более.

— Нет, — сказал Адамберг в трубку. — Отправьте вашу находку на анализ, лейтенант: возможно, ее источник — одеяло или пальто. И проверьте остальные кресла и стулья.

— А бумажные носовые платки? Он ими пользовался? Мы нашли в траве за домом скомканный бумажный платок, а в ванной их нет.

— У него были бумажные носовые платки? — спросил Адамберг.

— Что вы! — ужаснулся Пьер и вытянул руки, словно отталкивая от себя эту чудовищную гипотезу. — Он пользовался только матерчатыми платками, сложенными втрое в длину, а потом вчетверо — в ширину.

— Только матерчатые платки, — повторил в трубку комиссар.

— С вами очень хочет поговорить Данглар. Он ходит кругами по траве, словно там находится невидимый предмет, который причиняет ему беспокойство.

Какое точное определение, подумал Адамберг. Именно так и делает Данглар: без конца кружит возле полостей, в которых залегли его проблемы. Все еще держа телефон, он другой рукой пригладил волосы: о чем это они говорили до звонка Ретанкур? Ах да, о сапогах и навозе.

— Сапоги не были облеплены навозом, — пояснил он. — Только к подошвам пристали мелкие частицы. А потом они размокли и отвалились.

— Вы видели садовника? Человека, который делал всю работу по дому? У него наверняка есть сапоги.

— Нет, еще не видел. Говорят, он грубый, неотесанный тип.

— Грубый, неотесанный тип, бывший уголовник и наполовину дебил, — подхватила Элен. — Папа в нем души не чаял.

— Не думаю, что он наполовину дебил, — поправил ее Пьер. — А скажите, — нерешительно произнес он, — зачем было измельчать его тело и разбрасывать по комнате? Что кто-то захотел его убить — это я еще могу себе представить. Например, родные молодого человека, который покончил с собой. Но к чему его кромсать? Вы уже сталкивались с таким способом убийства?

— Этого способа раньше не существовало, преступник применил его впервые. Он не воспользовался одним из уже известных методов, а изобрел новый.

— Можно подумать, речь идет о произведении искусства, — поджав губы, заметила Элен.

— Почему бы и нет? — неожиданно резко спросил Пьер. — Такая версия вполне вероятна. Ведь он был художник.

— Ваш отец?

— Нет, Реаль. Самоубийца.

Адамберг снова махнул рукой в знак извинения: ему звонил Данглар.

— Я так и знал, что эта мерзость свалится нам на голову, — сказал майор, как-то особенно четко выговаривая слова: это означало, что он выпил несколько бокалов и тщательно контролирует свою речь.

Очевидно, он все-таки зашел в комнату с роялем.

— Вы видели место преступления, майор?

— Я видел фотографии, и с меня достаточно. Но теперь уже установлено: обувь — французская.

— Вы имеете в виду сапоги?

— Я имею в виду туфли. Это похуже. Когда я это увидел, было такое чувство, как если бы в темном туннеле кто-то чиркнул спичкой у меня перед носом, как если бы отрезали ноги у моего дяди. Но у нас нет выбора, я еду.

Больше трех бокалов, заключил Адамберг, притом за очень короткий промежуток времени. Он взглянул на часы: было около четырех. Сегодня Данглар уже ни на что не сгодится и никому не понадобится.

— Не стоит, Данглар. Уезжайте оттуда, увидимся позже.

— Я вам это и говорю.

Адамберг сложил телефон и вдруг неизвестно почему подумал о кошке и котятах. Как они там? Он сказал Ретанкур, что кошка чувствует себя хорошо, но он знал: один котенок, девочка, плохо передвигается и худеет. Может быть, он слишком крепко сжал ей голову, когда вытаскивал, или слишком сильно потянул? Вдруг он что-то повредил ей?

— Жан-Кристоф Реаль, — настойчиво повторил Пьер, словно боясь, что без его помощи комиссар не выйдет на верную дорогу.

— Художник, — кивнул Адамберг.

— Он постоянно имел дело с лошадьми, брал их напрокат. В первый раз он выкрасил лошадь бронзовой краской, чтобы получилась движущаяся статуя. Хозяин лошади подал против него жалобу, но это пошло ему на пользу — он приобрел известность. Потом он выкрасил еще много лошадей. Он красил все, на это уходило огромное количество краски. Красил траву, дорогу, стволы деревьев, листья — каждый в отдельности, красил булыжники, — он как будто хотел, чтобы все вокруг превратилось в камень.

— Комиссару это неинтересно, — жестко сказала Элен.

— Вы были знакомы с Реалем?

— Я часто посещал его в тюрьме. Я тогда добивался его освобождения.

— В чем его обвинял ваш отец?

— В том, что он выкрасил старую женщину, его покровительницу, которая сделала его своим наследником.

— Не понимаю.

— Он выкрасил ее бронзовой краской, чтобы посадить на одну из своих крашеных лошадей, — получилась бы живая конная статуя. Но масляная краска не пропускает воздух, поры у женщины закупорились, и, прежде чем краску успели смыть, покровительница Реаля задохнулась, сидя на лошади. Реаль унаследовал ее имущество.

— Удивительно, — прошептал Адамберг. — А лошадь?

— А вот лошадь осталась жива. Реаль знал свое дело, лошадей он покрывал дышащей краской. Он ведь был не сумасшедший.

— Ну предположим, — скептически заметил Адамберг.

— Эксперты сказали, что смерть наступила в результате химической реакции между масляной краской и косметикой, которой пользовалась женщина. Но отец обратил внимание на то, что, выкрасив лошадь и собираясь красить женщину, Реаль взял другое ведро с краской, а значит, он хотел, чтобы женщина задохнулась.

— А вы так не считали?

— Нет, — ответил Пьер, упрямо выпятив подбородок.

— Аргументы вашего отца были обоснованными?

— Возможно. Ну и что? Отец напустился на этого парня с какой-то патологической злобой. Возненавидел его без всякой причины. И в конце концов погубил.

— Неправда, — вмешалась Элен: впервые за все время разговора она была не согласна с мужем. — Реаль страдал манией величия, у него была масса долгов. Он убил эту женщину.

— Ни черта подобного, — отрезал Пьер. — Отец напустился на этого парня так, словно в его лице хотел уничтожить меня. В восемнадцать лет я собирался стать художником. Реаль был на шесть лет старше меня, я видел его работы и восхищался им. Я два раза приходил к нему в тюрьму. Когда отец узнал об этом, то прямо взбесился. По его мнению, Реаль был корыстолюбивый невежда — я привожу его слова, — чьи нелепые фантазии подрывали нашу цивилизацию. Отец был косным человеком, он верил в незыблемость вековых устоев, и Реаль вызывал у него ужас. Этот старый мерзавец пустил в ход все свое влияние, чтобы отправить его за решетку и погубить.

— Этот старый мерзавец, — повторил Адамберг.

— Конечно, — невозмутимо произнес Пьер. — Мой отец был не кто иной, как старый мерзавец.