Запретная правда Виктора Суворова

АМЕРИКАНСКИЙ «ИСТОЧНИК ИНФОРМАЦИИ» В ГЕРМАНСКОМ ПОСОЛЬСТВЕ В МОСКВЕ

Многие тайны международной политики периода развязывания Второй мировой войны отнюдь не были таковыми в буквальном смысле этого слова. То есть тайнами, о которых мало кто мог знать и даже догадываться. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться, например, к обильным материалам разведывательного характера, увидевшим свет в третьем томе многотомных «Очерков истории российской внешней разведки» (изданных под редакцией Е.М. Примакова) или в «Пятисотлетней войне в России» И.Л. Бунича (Книга третья: «Гроза. Кровавые игры диктаторов»). Сказанное верно и в отношении длительных закулисных советско-германских переговоров, завершившихся ошеломившим внешний мир подписанием 23 августа 1939 г. пакта о ненападении между СССР и Германией. Между государствами, до этого казавшимися непримиримыми врагами.

Со второй половины мая 1939 г. о скрываемых и советской, и германской сторонами переговорах («разговорах» — по В.М. Молотову, «беседах» — по И. Риббентропу) стало известно, причем подробно, в деталях, президенту Ф. Рузвельту и государственному секретарю США К. Хэллу. С этого времени второму секретарю посольства США в Москве Ч. Болену (впоследствии американскому послу в СССР) «повезло» проникнуть через завесу тайны бесед посла Германии в СССР Ф. Шуленбурга и главы советского правительства В.М. Молотова, который с начала мая по совместительству стал наркомом иностранных дел (вместо смещенного сторонника сближения со странами Запада М.М. Литвинова). «Повезло» благодаря антинацистски настроенному второму секретарю посольства Германии в Москве Г. Биттенфельду (Hans Heinrich Herwarth von Bittenfeld), обычно именовавшемуся Джонни Хервартом и слывшему среди западных дипломатов в советской столице человеком интеллигентным и честным. Во время одной из совместных верховых прогулок в окрестностях Москвы он поделился с Боленом информацией о срочном вызове в Берлин Шуленбурга за новыми инструкциями, взявшись сообщать о дальнейшем ходе дела. Информацию «Джонни» передавал Болену во время конных прогулок, игры в теннис или за выпивкой.

Глава в воспоминаниях Ч. Болена, повествующая об этой удивительной конфиденциальной связи, называется «Источник информации в нацистском посольстве»[2]. О значимости этого канала информации говорит тот факт, что одновременно с закулисными советско-германскими «разговорами» и «беседами» сталинское руководство вело официально объявленные переговоры с Англией и Францией о военно-политическом союзе с целью противодействия дальнейшему наступлению нацистской Германии.

Сопоставляя дипломатические депеши американского посольства в Москве о содержании бесед В.М. Молотова с Ф. Шуленбургом, имевших место начиная с 20 мая 1939 г., то есть с того времени, когда эти депеши основывались на информации от «Джонни» (кодовое имя американского информатора), с опубликованными немецкими (в сборнике «Нацистско-советские отношения в 1939–1941 гг.») и советскими (в сборнике «Год кризиса. 1938–1939» и 22-м томе серии «Документы внешней политики СССР» за 1939 год) документами, нетрудно прийти к выводу об их, за малым исключением, тождественности.

Естественно, американцы дорожили секретной информацией из германского посольства, заботясь о сохранении в тайне ее источника. В посольстве США о «Джонни» знал только узкий круг лиц. Ими были, помимо Ч. Болена, его жена, поверенный в делах США в СССР С. Грамон и прибывший в Москву в августе 1939 г. новый посол Л. Штейнгардт. Утечку сведений удалось предотвратить. Г. Биттенфельд, рисковавший жизнью, уцелел и по окончании войны стал первым западногерманским послом в Англии.

Шеф Г. Биттенфельда, германский посол в СССР Ф. Шуленбург, казненный в 1944 г. за участие в антигитлеровском заговоре, был сторонником советско-германского сближения. Как рассказывает в своих мемуарах Л. Гендерсон, в 1937–1938 гг. временный поверенный в делах США в СССР, Шуленбург в беседах с ним неоднократно говорил о том, что война между Советским Союзом и Германией чревата гибельными последствиями для обеих стран[3]. По воспоминаниям шведского дипломата С. Острлма, «для посла нацистской Германии вел он себя довольно своеобразно, поговаривали о его симпатиях к России»[4]. Германский посол, по свидетельству Ч. Болена, настолько был привержен идее долгосрочного сближения с Советским Союзом, что «в своем рвении добиться этого он выходил за рамки полученных инструкций»[5].

Американский информатор действовал с присущей немцам пунктуальностью. В результате, писали американские историки У. Лангер и Э. Глиссон (одними из первых получившие доступ в архив Госдепартамента США), «фактически каждый шаг, который вел к немецко-советскому пакту, становился известным Вашингтону почти одновременно с Берлином»[6].

Г. Солсбери, корреспондент New York Times в Москве в 1949–1955 гг., в своих воспоминаниях добавляет новые штрихи к вышеизложенному. Он пишет: «Пройдет сорок лет, прежде чем я узнаю, что вся эта история, весь ход переговоров между Гитлером и Сталиным вообще не были тайной. Благодаря мужественному поведению молодого немецкого дипломата Ганса фон Херварта, или Джонни… Болен рассказал мне лично большую часть всей этой истории…» Рассказ Ч. Болена дополнил сам «Джонни», поведавший Солсбери о своих попытках «насторожить итальянцев, надеясь, что Муссолини сможет остановить Гитлера». Затем «пробовал убедить англичан и французов, что, если они не разморозят переговоры, которые они вели в Москве с русскими, Гитлер обойдет их на самом старте. Все его усилия ни к чему не привели. Муссолини проявил весьма слабый интерес, а Лондон и Париж даже не сообщили, прочитали ли они информацию Херварта. Только в Вашингтоне сообщения Болена были восприняты всерьез»[7]. Правительство США было единственным, помимо правительств Германии и Советского Союза, кто обладал полной информацией о советско-германских переговорах[8].

Но еще до установления конфиденциального контакта между американским дипломатом и «источником информации в нацистском посольстве» в Москве в Госдепартамент США из европейских столиц по дипломатическим каналам постоянно поступали сообщения о состоянии и эволюции советско-германских отношений. В том числе из Москвы и Берлина, хотя США не имели своего посла в советской столице с середины и в германской столице с конца 1938 г. Но посольства продолжали функционировать, возглавляемые временными поверенными в делах.

Такие дипломатические сообщения из американских посольств в Москве и Берлине составляют особый раздел в первом томе официального издания «Внешняя политика Соединенных Штатов. Дипломатические документы. 1939 год» под названием «Улучшение германо-советских отношений, завершившееся подписанием в Москве 23 августа 1939 года договора о ненападении»[9]. Вместе с семью другими разделами он входит в обширную подборку документов «События, приведшие к возникновению войны в Европе 1 сентября 1939 года». Кроме того, в упомянутом разделе о советско-германских отношениях имеются ссылки на такие публикации документов, как «Нацистско-советские отношения в 1939–1941 гг.» и «Внешняя политика Соединенных Штатов. Дипломатические документы. Советский Союз. 1933–1939 гг.»[10].

Американские публикации документов дополняют мемуары и дневниковые записи дипломатов США: государственного секретаря К. Хэлла, главы европейского отдела Госдепартамента Дж. Моффата, его помощника Л. Гендерсона (в 1934–1938 гг. входившего в штат посольства в Москве), работников посольства в Москве Ч. Болена и Дж. Кеннана, а также обильная историография темы.

По воспоминаниям К. Хэлла, впервые сведения о возможности сближения между СССР и Германией он получил в конце 1938 г.[11]. Вероятно, государственный секретарь имел в виду донесения из посольства США в Варшаве и их миссии в Бухаресте, датированные последними числами ноября 1938 г. В них сообщалось о немецком предложении Советскому Союзу, переданном по частному каналу, заключить пакт о ненападении; а в первом донесении предлагалось также договориться о разделе сфер влияния[12]. Косвенное подтверждение проявления в это время линии немецкой стороны к поискам согласия с Советским Союзом можно обнаружить в речи Гитлера перед командующими вермахта накануне подписания пакта — в его заявлении о том, что с осени 1938 г. он «решил быть заодно со Сталиным»[13]. О существовании различных каналов политических связей между советским вождем и немецким фюрером читатель может судить по недавно вышедшей книге члена-корреспондента РАН Р.Ш. Ганелина[14].

С начала 1939 г. посольство США в Москве в своих депешах в Вашингтон сообщало о наметившемся «улучшении» советско-германских отношений, связывая признаки перемен с возобновившимися торгово-кредитными переговорами между Германией и СССР (на условиях предоставления германского кредита в 200 млн марок).

Одно такое донесение, отправленное из посольства 16 января, завершалось изложением мнения, высказанного дипломатом из германского посольства в Москве, о том, что предполагаемое советско-германское соглашение по экономическим вопросам «не имеет политического значения»[15]. Через месяц временный поверенный в делах США в СССР А. Керк, сообщая о том, что переговоры застопорились, резюмировал: «До сих пор нет никаких признаков того, что возможное улучшение советско-германских экономических отношений приведет к подлинному политическому сближению между двумя странами, о чем строят так много предположений»[16].

Упоминаемые в документе «предположения» о будущем двусторонних советско-германских отношений, ПОСТОЯННО циркулировавшие в прессе и дипломатических кругах европейских столиц, заметно умножились после Мюнхена. Посольство США в Москве прослеживало появления любой такой информации, регулярно сообщая о них в Госдепартамент.

Одно из таких сообщений, отправленное шифровкой государственному секретарю К. Хэллу 20 января, заслуживает отдельного внимания.

Американские корреспонденты, говорилось в шифровке, получили информацию из Лондона о предстоящей в скором времени тайной советско-германской встрече в Стокгольме или Копенгагене на предмет согласования вопросов экономического и военного сотрудничества. В этой связи упоминалось неожиданное проявление Гитлером внимания к советскому полпреду А.Ф. Мерекалову на официальном приеме для иностранных дипломатов в Берлине 12 января. С этого времени в донесениях американского посольства из Москвы все больше стало информации о политической стороне советско-германских отношений.

20 февраля А. Керк в очередной депеше в Госдепартамент писал, что советско-германские переговоры по экономическим вопросам, какой бы ограниченный характер они ни носили, учитывая антагонизм между правительствами Германии и СССР в прошлом, «едва ли могут быть отделены от соображений, включающих возможные политические последствия»[17].

Предметом особенно тщательного изучения дипломатическим корпусом советской столицы стал доклад Сталина, сделанный 10 марта на XVIII съезде Коммунистической партии. Наибольшее внимание иностранных Дипломатов привлекли его высказывания о советской внешней политике в отношении Германии.

Показательно, что первое донесение о речи Сталина, посланное в Вашингтон А. Керком, касалось реакции германского посольства в Москве. Немецкие дипломаты, подчеркивалось в сообщении, с удовлетворением восприняли речь, полагая, что она открывает путь к улучшению отношений между Германией и СССР[18]. В следующем донесении Керка, содержащем подробное изложение внешнеполитического раздела сталинской речи[19], вновь обращалось внимание на положения, которые касались Германии.

Слова Сталина о стремлении стран Запада спровоцировать советско-германский конфликт «без видимых на то оснований» в сочетании со сформулированной им задачей советской внешней политики — «соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками»[20], привели А. Керка к такому выводу. Это «дало повод для мнения, будто Советский Союз, судя по словам Сталина, публично провозгласил, что если Германия не станет непосредственно угрожать советским границам, то она может рассчитывать на советский нейтралитет в случае войны против западных держав»[21]. Несмотря на оговорки («дало повод», «будто»), сталинская мысль передана верно.

Но что означал в плане конкретном советский нейтралитет в случае войны Германии с Англией и Францией? Американский историк Р. Такер, автор биографии Сталина, следующим образом комментирует прогерманские высказывания в его докладе на партийном съезде: «Это поднимало вопрос о возможности переговоров о нейтралитете, что застраховало бы Гитлера от того, чего он опасался больше всего — войны на два фронта»[22].

В дни партийного съезда Германия, в прямое нарушение Мюнхенского соглашения о международных гарантиях новых границ Чехословакии, оккупировала всю страну. Заранее располагая информацией о намерениях Гитлера (о чем было известно во всех европейских столицах), американская дипломатия старалась оценить возможные последствия нового акта агрессии Германии для ее отношений с Советским Союзом. В записи в дневнике главы европейского отдела Госдепартамента США Дж. Моффата за 14 марта (за день до вступления немецких танков в Прагу) ожидавшийся захват Чехословакии интерпретировался двояко. И как стремление Германии «обеспечить себе тыл на случай, если она решит двигаться на Запад. В то же время… они (нацисты. — Д.Н.) пока что поддерживают в состоянии неопределенности свой украинский маршрут в надежде, что смогут в обмен договориться с Советской Россией, сперва по линии торговой, а затем и по политической». И как «продолжение движения на восток»[23].

После выступления Сталина на съезде, по наблюдениям американских дипломатов в Москве, стремление советской стороны к налаживанию отношений с Германией получило новые подтверждения. В частности, в начале апреля А. Керк сообщал в Вашингтон о том, что в Советском Союзе как на официальном уровне, так и на неофициальном заметен «отход от демонстрации абсолютной враждебности, которая прежде была присуща отношениям с Германией»[24].

Смещение М.М. Литвинова с поста народного комиссара иностранных дел СССР, объявленное через прессу в самом начале мая, посольство связало со сменой курса советской внешней политики. А. Керк сообщал в Госдепартамент: «Эта перемена может означать отход от принципа коллективной безопасности к установлению отношений с Германией в соответствии с указаниями, содержащимися в речи Сталина на XVIII съезде ВКП(б).

О чем свидетельствуют также неподтвержденные слухи, циркулирующие в последнее время в Москве, о некоем германском предложении советскому правительству, сделанном, по-видимому, чтобы нейтрализовать франко-британское влияние»[25].

С переменами в советской внешней политике связывали американские дипломаты и последовавшую с приходом в НКИД СССР В.М. Молотова чистку его кадрового состава. Изменился, отметили в посольстве США, за очень небольшим исключением, почти весь штат Наркомата иностранных дел[26]. Новый поверенный в делах США в СССР С. Грамон (сменивший получившего назначение в Берлин А. Керка) писал государственному секретарю К. Хэллу, что налицо «очевидное стремление удалить из комиссариата по иностранным делам служащих, которые были тесно связаны с литвиновским руководством»[27]. «…Всех надо было менять… мне пришлось строго очень менять почти всю головку»[28], — вспоминал В.М. Молотов.

Большой интерес представляют донесения американского посольства в Вашингтон, посвященные одному из ключевых событий в советско-германских тайных переговорах — первой встрече В.М. Молотова в качестве наркома иностранных дел с германским послом Ф. Шуленбургом, которая состоялась 20 мая.

Ранее Ф. Шуленбург, в прошлом германский посол в Иране, выезжал в Тегеран для участия в церемонии бракосочетания члена шахской семьи. Оттуда он был неожиданно вызван в Берлин, где получил новые инструкции от министра иностранных дел И. Риббентропа. С. Грамон доносил 17 мая в Госдепартамент, основываясь на информации, полученной от «Джонни»: ожидается прибытие Шуленбурга с важной, но пока еще неизвестной инструкцией, и что он будет принят Молотовым и его заместителем Потемкиным[29].

В тот же день, когда Ф. Шуленбург был принят g#M. Молотовым, Госдепартамент получил от своего посольства в Москве информацию с грифом «сугубо конфиденциально», в которой излагалось содержание инструкций И. Риббентропа. Перечислялись их основные пункты: германское правительство считает, что отныне между Германией и Россией не существует непреодолимого идеологического барьера; у Германии более нет враждебности к СССР, в связи с чем она хотела бы выяснить нынешнюю советскую позицию. Послу вменялось в обязанность соблюдать осторожность, чтобы не вызвать тревогу у Японии — участника Антикоминтерновского пакта[30]. Американский информатор в германском посольстве подчеркивал, что «инструкции послу носят общий характер и пока не могут рассматриваться как определенное немецкое предложение Союзу Советских Социалистических Республик, хотя и являются, возможно, первым шагом в этом направлении, и что дальнейший прогресс по очерченной линии будет зависеть от того, какова будет здесь реакция на беседы с послом»[31].

Известные по официальным публикациям документы о приеме В.М. Молотовым германского посла 20 мая — как донесения из Москвы американского посольства, основанные на информации от «Джонни», так и запись беседы, сделанная Молотовым, практически совпадают.

Согласно американскому документу, часовая беседа началась с заявления посла, что он нашел в Берлине новую, более благоприятную по отношению к СССР атмосферу и что следует возобновить прерванные экономические переговоры. Но В.М. Молотов выразил сомнение в перспективности таких переговоров, пока под переговоры не будет подведена «политическая база».

Дальше разговор сконцентрировался на политическом аспекте советско-германских отношений, причем каждый из собеседников пытался выведать что-либо конкретное о позиции другой стороны. Посол говорил, что он по своему положению не может определять политику правительства Германии, но Молотов, будучи главой правительства, обладает для этого полномочиями, чтобы объяснить, что он имеет в виду под «политической базой». Молотов ограничился словами, что вопрос требует дальнейшего обсуждения[32].

Осторожность, проявленная обеими сторонами, объяснима — ведь речь шла об изменении вектора их внешнеполитической ориентации. Перехода, в преддверии всеобщего европейского конфликта, от глухой враждебности — к партнерству. Значит ли это, что сталинское руководство уже сделало свой выбор между западными демократиями и нацистской Германией? Этим вопросом задавались и в посольстве США. Несмотря на отрицание немецкой стороной связи между ее предложением возобновить торгово-экономические переговоры и тройственными переговорами в Москве, писал С. Грамон в Госдепартамент, «немецкое обращение не могло не быть связанным с советско-английскими переговорами»[33].

Оставим пока в стороне вопрос о том, когда в Кремле приняли принципиальное решение договориться с нацистской Германией вместо соглашения с Англией и Францией. Здесь отметим не менее важное обстоятельство, о чем говорят оба документа — и американский (основанный на информации от «Джонни»), и советский. А говорят они об одном и том же: непосредственная инициатива перевода советско-германских переговоров из экономической плоскости в политическую принадлежала советской стороне — отнюдь не германской. После заявления В.М. Молотова о том, что «экономическим переговорам должно предшествовать создание соответствующей базы», в его записи беседы читаем: «Во время всей этой беседы видно было, что для посла сделанное мною заявление было большой неожиданностью. Он всячески пытался заверить, что Германия серьезно относится [к переговорам] и рассчитывает на заключение экономического соглашения с СССР. Посол, кроме того, весьма стремился получить более конкретные разъяснения о том, какая именно политическая база имеется в виду в моем заявлении, но от конкретизации этого вопроса я уклонился»[34]. Мог дать разъяснения, но уклонился.

После приема у наркома посол направился к его первому заместителю. Ф. Шуленбург пришел ко мне, записал В.П. Потемкин, «растерянный и смущенный». Не получив ответа на вопрос, что за надлежащая политическая база должна быть подведена под экономические переговоры, посол не знал, что ему сообщить в Берлин о беседе с Молотовым[35]. Любопытно, что эта важная для выяснения сути дела запись Потемкина не была отобрана для публикации составителями сборника документов «Год кризиса. 1938–1939».

Хотя В.М. Молотов не решился конкретизировать свой интерес к политическому соглашению с Германией, Ф. Шуленбург, подводя итог беседе, оказался близок к истине. По его мнению, «только определенное предложение, исходящее от германского правительства, будет здесь рассматриваться всерьез»[36].

Догадка Ф. Шуленбурга о том, что В.М. Молотов своим требованием о необходимости подведения под Двусторонние отношения «политической базы» хотел подтолкнуть немецкую сторону к «определенному Предложению» на переговорах, нашла подтверждение в выступлении В.М. Молотова 31 августа на сессии Верховного Совета СССР с предложением ратифицировать подписанный им советско-германский пакт. По признанию Молотова, с 1926 года «политической основой» отношений с Германией стал «договор о нейтралитете» (Берлинский договор о ненападении и нейтралитете), «который был продлен уже нынешним германским правительством в 1933 году». Добавив, что «этот договор о нейтралитете действует и в настоящее время»[37].

Следовательно, к моменту заключения пакта о ненападении продолжал действовать продленный Гитлером в мае 1933 г. Берлинский договор, представлявший ценность именно как политический договор. Так как статью о нейтралитете дополняли и развивали другие статьи договора, закрепившие характеристику двусторонних советско-германских отношений со времен Ра-палло 1922 г. как «самых дружественных» (М.М. Литвинов). Но объяснение советского стремления заключить с Германией новый договор только тем, что вместе с ним стороны подписали секретный протокол о разделе «сфер интересов» в Восточной Европе, будет неполным. Не учитывающим широкого геополитического контекста пакта о ненападении, подлинное значение которого раскрылось через несколько дней, когда Германия напала на изолированную Польшу, а сталинский Советский Союз закрепил антизападную направленность нацистской агрессии.

По этим документам видно — и это следует подчеркнуть, — что на данной стадии продолжавшейся эволюции советско-германских отношений большее стремление к двустороннему сближению проявляла советская сторона. Высказываясь за то, чтобы не ограничиваться сферой экономических отношений, а урегулировать двусторонние политические отношения. Более того, сделать политическое урегулирование приоритетным.

Все же нельзя не задаться вопросом: подведение какой «политической базы» под советско-германские отношения имел в виду В.М. Молотов? Если он имел в виду только заключение договора о взаимном ненападении, то мог воспользоваться заявлением Ф. Шуленбурга о том, что германское правительство считает Берлинский договор 1926 г. сохраняющим силу. Молотов же, как уже говорилось, «уклонился» от разъяснения своей позиции, несмотря на настойчивость посла. Другими словами, у него была уже выработана определенная позиция, но Молотов предпочел пока не раскрывать карты.

В Берлине, в отличие от Москвы, еще не были готовы к сделке, на которую прозрачно намекал В.М. Молотов. Через несколько дней «Джонни» передал американцам информацию о реакции германского МИДа на отчет Ф. Шуленбурга о встрече с Молотовым — воздержаться от дальнейших шагов по сближению[38]. Через месяц в еще одной депеше в Госдепартамент о состоянии советско-германских отношений С. Грамон сообщил о результатах очередной поездки Шуленбурга в Берлин. Как выяснилось, И. Риббентроп никак не откликнулся на предложение Молотова подвести «политическую базу» под двусторонние отношения[39].

До 28 июня, когда произошла вторая встреча Ф. Шуленбурга с В.М. Молотовым, депеши, посылаемые американским посольством в Госдепартамент, в основном касались советско-германских экономических переговоров. Такие переговоры шли — не очень активно, но и без формального разрыва[40].

Запрос германского посла о новой встрече был тут же удовлетворен. В.М. Молотов, вероятно, спешил узнать ответ на свое предложение относительно подведения под советско-германские отношения «политической базы». Но его ждало разочарование. В беседе, продолжавшейся больше часа, Ф. Шуленбург ограничился тем, что повторил заверения об отсутствии у Германии агрессивных намерений в отношении Советского Союза. Приведя в подтверждение такие аргументы: полное прекращение антисоветских публикаций в немецкой прессе, уступка Венгрии Закарпатской Украины (снимавшая с повестки дня так называемый украинский вопрос, то есть продолжение движения Германии в восточном направлении), заключение в начале июня Германией договоров о ненападении с Эстонией и Латвией[41].

Но на В.М. Молотова эти аргументы не произвели впечатления. На его замечание, что договоры Германии с прибалтийскими странами не имеют прямого отношения к Советскому Союзу, посол откликнулся вопросом, не желает ли СССР заключить с Германией такой же договор. Однако «Молотов уклонился от обсуждения вопроса»[42].

Далее В.М. Молотов пожаловался на несоблюдение Германией советско-германского договора 1926 г., говорил о ненадежности договоров о ненападении в свете аннулирования Германией аналогичного ее договора с Польшей. Он ответил утвердительно на вопрос посла, распространяется ли на Германию провозглашенная на партийном съезде советская политика поддержания нормальных отношений со странами, которые не покушаются на интересы СССР[43].

Заключение, к которому пришли в германском посольстве по результатам второй встречи Ф. Шуленбурга с главой советского правительства, нашло отражение в отправленном в Берлин отчете. В.М. Молотов, говорилось в отчете, придерживается выжидательной тактики, но проявил определенный интерес к возможности конкретного предложения политического характера, которое исходило бы от Германии[44].

Опубликована и советская запись беседы В.М. Молотова с Ф. Шуленбургом 28 июня. Запись подтверждает, что главу советского правительства интересовал прежде всего немецкий ответ на предложение о создании «политической базы» в двусторонних отношениях. Молотов настойчиво просил посла изложить его видение возможности улучшения отношений между Германией и СССР, и остался недоволен ответом последнего, что «надо пользоваться каждой возможностью, чтобы устранить затруднения на пути улучшения отношений». По оценке Молотова, более чем часовая беседа мало что дала. Читаем запись: «Если посол и теперь, после поездки в Берлин, ничего другого не предлагает, то, очевидно, сказал я, он считает, что в советско-германских отношениях все обстоит благополучно, и посол — большой оптимист»[45].

Проявив инициативу с предложением о подведении «политической базы» под советско-германские отношения, Молотов был, с его точки зрения, вправе ожидать содержательного ответа. Какого — тогда осталось невыясненным. Во всяком случае, Молотов не проявил интереса к предложению Ф. Шуленбурга заключить, по примеру договоров Германии с Эстонией и Латвией, двусторонний договор о ненападении как таковой. Договор под таким названием был заключен только в августе, за несколько дней до всеобщего конфликта в Европе. Советские условия, принятие которых немецкой стороной привело к заключению пакта о ненападении, нашли свое выражение в секретном дополнительном протоколе к пакту «о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе». Согласно сохранившейся немецкой записи о переговорах в Кремле, завершившихся подписанием пакта о ненападении, именно Условия секретного протокола, а не текст самого пакта, стали предметом дискуссии Сталина и Молотова с приехавшим в Москву министром иностранных дел Германии И. Риббентропом. Об этом — геополитическом назначении пакта говорит факт его подписания в самый канун всеобщего конфликта.

Тем временем, на этот раз в Берлине, возобновились советско-германские переговоры по экономическим вопросам. Но и только. Из рассматриваемых депеш американского посольства в Москве (которые, напомним, основывались преимущественно на информации от «Джонни») не ясны причины медлительности германской стороны. Возможно, сказывалась борьба мнений в нацистском руководстве. Так, в телеграмме из Берлина от 3 июля новый поверенный в делах США в Германии А. Керк оценивал как компромисс между сторонниками и противниками сближения с СССР возобновление переговоров в немецкой столице вместо Москвы[46], куда ранее предполагалось послать заведующего восточноевропейской референтурой отдела экономической политики министерства иностранных дел Германии Ю. Шнуре. Но скорее всего Гитлер, которому принадлежало окончательное слово, еще не решил, на каких условиях следует договариваться со Сталиным. Инструкция министерства иностранных дел Германии Ф. Шуленбургу по-прежнему предписывала воздерживаться от каких-либо шагов по дальнейшему сближению с советской стороной[47].

О возобновлении советско-германских переговоров о кредитах и торговле ТАСС сообщило только 22 июля. Задержку с официальным объявлением о переговорах нетрудно объяснить внешнеполитическими соображениями. Пониманием, что любое изменение в отношениях между СССР и Германией неизбежно будет иметь широкий международный резонанс. И прежде всего не может не сказаться на московских тройственных англо-франко-советских переговорах с провозглашенной целью изолировать нацистского агрессора.

На Западе многие государственные деятели (хотя и далеко не все) отказывались верить в возможность советско-германского сближения. Например, министр иностранных дел Польши Ю. Бек говорил, что не следует ожидать, вопреки циркулирующим слухам, сближения Берлина с Москвой, по крайней мере в ближайшем будущем. Легче Западу найти какое-то взаимопонимание со странами Оси, полагал Бек, чем нацистам с коммунистами — из-за фундаментальных расхождений в их идеологических доктринах, служащих основой внешней политики и Германии, и СССР[48]. Но вскоре польского министра постигло горькое разочарование.

К августу 1939 г., последнему предвоенному месяцу в Европе, отношениям между Германией и СССР было придано ускорение — наконец от взаимного зондирования позиций стороны перешли к их политической конкретизации.

С немецкой стороны решительный шаг был сделан 26 июля, который стал, констатировала Комиссия по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от 1939 года, образованная Съездом народных депутатов СССР, принципиально важным рубежом в двусторонних контактах — «на всех направлениях — и по объему, и по содержанию»[49].

В этот день К. Шнурре, который вел в Берлине переговоры по экономическим вопросам с временным поверенным в делах СССР в Германии Г.А. Астаховым, уединился с ним в кабинете одного из берлинских ресторанов. Здесь, за обедом, собеседники, по выражению Дж. Кеннана, «добрались до сути дела»[50]. Неожиданно Для советского представителя Шнурре стал развивать пространные мысли о перспективах советско-германских отношений. По его словам, руководители германской политики были преисполнены решимости «нормализовать и улучшить эти отношения». В условиях, продолжил Шнурре, когда «державы стоят на распутье, определяя, на какую сторону стать», Германия желала бы использовать все возможности, чтобы сблизиться с СССР. Но с советской стороны она не получает должного отклика, оставив без ответа германское предложение продлить или освежить Берлинский договор 1926 г.

Пораженный услышанным, советский дипломат спросил, не является ли услышанное им личной точкой зрения К. Шнурре. Ответ последовал тут же: «Неужели вы думаете… что я стал бы говорить вам все это, не имея прямых указаний свыше?» Далее, сообщал в НКИД СССР в тот же день Г.А. Астахов, «он подчеркнул, что именно такой точки зрения держится Риббентроп, который в точности знает мысли фюрера». Тем не менее Астахов выразил сомнение, что намечаемое изменение германской политики «носит серьезный, неконъюнктурный характер и рассчитано надолго вперед». На это последовало: «Скажите, каких доказательств вы хотите? Мы готовы на деле доказать возможность договориться по любым вопросам, дать любые гарантии. Мы не представляем себе, чтобы СССР было выгодно стать на сторону Англии и Польши, в то время как есть полная возможность договориться с нами».

«Чувствуя, что беседа заходит слишком далеко», доносил в тот же день в Москву Г.А. Астахов, «я перевел ее на более общие темы…». В частности, на тему антисоветской программы в книге Гитлера «Main Kampf» («Моя борьба»). На что К. Шнурре ответил, что Гитлер «прекрасно учитывает все изменения в мировой обстановке. Книга была написана 16 лет тому назад в совершенно других условиях. Сейчас фюрер думает иначе. Главный враг сейчас — Англия». Возвращаясь к основной теме беседы, К. Шнурре добавил к вышесказанному: «Мы считаем, что СССР и сейчас может стать на путь сближения с Германией и Италией, подобно тому как это имело место в так называемый рапалльский период. Этому способствует и то обстоятельство, что Германия и Италия хотя и боролись с коммунизмом, но настроены антикапиталистически..»[51]Ссылки К. Шнурре на изменение международной обстановки объясняют готовность германской стороны идти так далеко навстречу советской стороне, насколько это возможно — лишь бы предотвратить образование антигерманской коалиции в Европе и изолировать Польшу, нападение на которую было предрешено Гитлером. Об открывшихся таким образом возможностях для Советского Союза Г.А. Астахов писал в другом сообщении в Москву: «Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заверений по интересующим нас вопросам». И пророчески добавил: «Какова была бы цена этим заверениям и на сколь долгий срок сохранили бы они свою силу, это, разумеется, вопрос другой»[52].

2 августа Г.А. Астахова, который посетил статс-секретаря МИДа Германии Э. Вайцзеккера, неожиданно захотел принять и министр иностранных дел И. Риббентроп. Последний, доносил в Москву советский дипломат, «приступил к монологу, продолжавшемуся свыше часа… Мне едва удалось вставить несколько реплик и замечаний».

И. Риббентроп не только подтвердил новую официальную позицию Берлина по вопросам советско-германских отношений, высказанную до него К. Шнурре в беседе с Г.А. Астаховым, но и расставил некоторые важные акценты. Хотя министр говорил о том, что в деле урегулирования двусторонних отношений он «не считает необходимым особенно торопиться», повторный, и на более высоком уровне, прием советского поверенного в делах говорит о другом. (Достаточно сказать, что всего лишь тремя неделями позже стороны подписали пакт о ненападении.) Благополучное завершение торговых переговоров, продолжил И. Риббентроп, «может послужить началом политического сближения». Единственное условие с немецкой стороны — «это взаимное невмешательство во внутренние дела», сопровождавшееся заявлением, что «никаких поблажек коммунизму в Германии мы не допустим».

В различных выражениях и несколько раз, доносил в Москву Г.А. Астахов, министр говорил о своей уверенности в том, что «по всем проблемам, имеющим отношение к территории от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться». Ссылаясь на свой долгий опыт пребывания в странах Запада, И. Риббентроп подытожил этот опыт такими словами: «ему кажется, что германцам с русскими, несмотря на всю разницу идеологий, разговаривать легче, чем с «западными демократиями»[53].

На следующий день информацию о приеме им Г.А. Астахова германский министр направил послу в Москве Ф. Шуленбургу. В ней он сообщил о готовности немецкой стороны к «конкретизации» переговоров, как только получит официальное согласие советской стороны «приступить к формированию новых отношений». Как И. Риббентроп представлял себе «конкретизацию», можно судить по его сообщению послу, что в разговоре с советским поверенным в делах он «сделал намек, что о судьбе Польши мы можем с Россией договориться»[54].

Очередная встреча Ф. Шуленбурга с В.М. Молотовым 3 августа началась с заявления посла, что он «имеет поручение германского правительства подтвердить высказанное К. Шнурре» в беседе с Г.А. Астаховым[55].

По-видимому, из беседы с германским послом, продолжавшейся полтора часа, В.М. Молотов сделал вывод о принципиальном изменении германской позиции. В его записи беседы приводится заявление Ф. Шуленбурга, уполномоченного на то германским правительством, — что «между СССР и Германией не имеется политических противоречий». На уточняющий вопрос Молотова о недавнем военно-политическом договоре Германии с Италией он получил заверения, что это соглашение имеет антизападную направленность. Посол говорил об отсутствии у Германии враждебности к СССР как на Востоке, где Германия «не старается ободрять Японию в ее планах против СССР», так и на Западе, где «нет пунктов, которые бы вызывали трения Между Германией и СССР на всем протяжении между Балтийским и Черным морями»[56]. Что касается продолжавшихся тройственных переговоров, то Ф. Шуленбург поставил В.М. Молотова перед выбором заявлением о том, что вхождение СССР в новую комбинацию держав В Европе «может создать затруднения для улучшения отношений Германии и СССР»[57].

Сообщая в Вашингтон о результатах этой, третьей по счету встречи В.М. Молотова с германским послом, С. Грамон сослался на информацию от «Джонни» об общем настрое немецких дипломатов в Москве. Налицо улучшение советско-германских отношений, полагали они, но потребуется время для устранения советского недоверия[58]. Однако предположение немецких дипломатов не оправдалось. Из работы комиссии А.Н. Яковлева известно, что уже 11 августа — спустя неделю после встречи В.М. Молотова с Ф. Шуленбургом, Политбюро ЦК постановило отдать переговорам с Германией предпочтение перед переговорами с Англией и Францией[59]. Причем накануне прибытия в Москву военных миссий Англии и Франции.

Что же подвигло сталинское руководство на такое принципиальное решение? Напомним, что с советской стороны не раз раздавались публичные заявления о желании улучшить отношения с Германией, наиболее авторитетным из которых было заявление Сталина на XVIII партийном съезде в марте 1939 г. об отсутствии для советско-германского конфликта «видимых на то оснований». Решение Политбюро от 11 августа означало, что эти призывы наконец нашли отклик у другой стороны.

15 августа, по настоятельной просьбе посла, Ф. Шуленбурга снова принимал В.М. Молотов. Свою настойчивость посол объяснил «инструкциями, полученными из Берлина, а также характером тех вопросов, которые он желал бы изложить». Эти инструкции в виде «Памятной записки», включавшей шесть пунктов, были вручены Молотову.

В записке «единственной причиной» взаимной враждебности сторон назывались мировоззренческие противоречия. Однако, говорилось в документе, идеологический фактор не должен помешать «возможности восстановления доброго взаимного сотрудничества», чтобы навсегда положить конец «периоду внешнеполитических противоречий». Подобно тому, как Сталин не видел для советско-германского конфликта «видимых на то причин», в документе содержался призыв принять такие решения, чтобы обеим странам не пришлось «без принудительной на то причины опять скрестить свое оружие». Записка призывала советское правительство считаться с тем, что «капиталистические западные демократии являются непримиримыми врагами» обеих стран, а «в настоящее время они вновь пытаются, путем заключения военного союза, втравить Советский Союз в войну с Германией». Противопоставление Германии и СССР странам Запада сопровождалось заявлением об отсутствии у Германии агрессивных намерений против СССР, которое подкреплялось вполне определенными предложениями. А именно: «Германское правительство стоит на точке зрения, что между Балтийским и Черным морями не существует ни одного вопроса, который не мог бы быть разрешен к полному удовлетворению обеих стран. Сюда относятся вопросы Балтийского моря, Прибалтийских государств, Польши, Юго-Востока и т. п.». Это называлось — «совместно внести ясность в территориальные вопросы Восточной Европы». Но до предлагаемого совместного решения судьбы малых восточноевропейских стран должна была быть «внесена ясность», и в скором времени, в советско-германские отношения. Что ставилось в прямую связь с обострением германо-польских отношений и попытками создания антигерманского союза. В конце записки для ускорения переговорного процесса предлагалось отбросить обычный путь дипломатии как медленный и принять в Москве министра иностранных дел И. Риббентропа, «чтобы от имени фюрера изложить г-ну Сталину точку зрения фюрера»[60].

«Памятная записка» окончательно убедила В.М. Молотова в стремлении Германии «к улучшению взаимоотношений», которое он «приветствовал». Наконец глава советского правительства получил исчерпывающий ответ на свое предложение подвести под двусторонние отношения политическую базу. Теперь и он был готов изложить советские условия соглашения: заключение пакта о ненападении; согласование взаимных интересов в Прибалтике; заключение широкого хозяйственного соглашения; содействие Германии урегулированию отношений СССР с Японией. Чтобы «говорить более конкретно», Молотов предложил перенести дальнейшие переговоры из Берлина в Москву[61].

Обратим внимание на то, что совершенно откровенно изложенная в немецкой записке программа нацистской экспансии на континенте, к участию в которой приглашалась советская сторона, не встретила у В.М. Молотова возражений. Не встретила по той простой причине, что германские предложения, как представлялось сталинскому руководству, открывали путь к достижению классово-имперских целей Советского Союза: возвращения под свой контроль утерянных Россией в итоге Первой мировой войны территорий, изменения в свою пользу баланса сил в Европе, а главным образом — создания условий для расширения «второй империалистической войны» между государствами «враждебного капиталистического окружения».

На следующий день после встречи В.М. Молотова с Ф. Шуленбургом содержание их беседы подробно изложил в телеграмме в Госдепартамент США их новый посол в СССР Л. Штейнгардт (вручивший свои верительные грамоты 8 августа)[62].

В Вашингтоне итоги последней беседы главы советского правительства с германским послом были восприняты как окончательный шаг к достижению договоренности между Германией и СССР. Государственный секретарь К. Хэлл поспешил пригласить английского и французского послов, ознакомив их с сутью только что полученной из Москвы телеграммы, сообщив также о предстоящей поездке в советскую столицу И. Риббентропа. Судя по мемуарам Ч. Болена, государственный секретарь США впервые решился поделиться с правительствами Англии и Франции информацией о советско-германских тайных переговорах, хотя такая информация поступала к нему уже с мая месяца[63].

Своевременно организованная Соединенными Штатами утечка информации в печать, пишет Г. Солсбери, «могла бы отсрочить начало войны или, по крайней мере, предупредить мир о том, что его ожидает впереди»[64].

16 августа Г. Биттенфельд (он же Джонни) был направлен из Москвы в Берлин со стенограммой последней беседы Ф. Шуленбурга с В.М. Молотовым. Поэтому, сетует в мемуарах Ч. Болен, посольство США «не получало ничего в течение недели между отъездом Джонни и прибытием в Москву Риббентропа 23 августа»[65]. До возвращения Джонни американские дипломаты довольствовались информацией советской печати.

21 августа посольство США телеграфировало в Вашингтон о появившемся в этот день в печати сообщении ТАСС о заключении советско-германского кредитного соглашения (с перечислением его условий). Внимание Госдепартамента привлекалось к передовым статьям в «Правде» и «Известиях». Из передовицы «Правды» цитировалась заключительная фраза о значении заключенного соглашения: «Оно может явиться серьезным шагом в деле дальнейшего улучшения не только экономических, но и политических отношений между СССР и Германией»[66].

В тот же день в Госдепартамент поступила телеграмма от американского поверенного в делах США в Германии А. Керка. Она содержала текст сообщения германского телеграфного агентства, переданного также по радио: «Германское и советское правительства согласились заключить пакт о взаимном ненападении» и для его подписания министр иностранных дел Германии И. Риббентроп прибудет в Москву 23 августа[67].

Информируя Вашингтон о предстоящем подписании пакта, посол в Москве Л. Штейнгардт добавил от себя: «Быстрое развитие советско-германских отношений явилось полным сюрпризом для английского и французского посольств и их персонала…»[68]

В телеграмме А. Керка, отправленной из Берлина в Вашингтон 22 августа, излагались объяснения неназванного «советского дипломата из посольства в Берлине, только что вернувшегося из Москвы», о причинах, побудивших Советский Союз согласиться на заключение договора о ненападении с Германией. Договор, со слов этого дипломата, оправдывался такими соображениями: отказом Англии и Франции предоставить на тройственных переговорах в Москве исчерпывающую информацию о своих армиях; их отказом согласиться в случае войны на большее, чем проведение консультаций; английскими уступками Японии на Дальнем Востоке и готовностью Англии пойти на «второй Мюнхен» за счет Польши. Советский дипломатический источник не исключал продолжения англо-франко-советских переговоров после заключения советско-германского договора и даже того, что «явный» акт агрессии Германии против Польши может привести к участию СССР в антигерманском союзе[69].

Трудно представить себе, чтобы «советский дипломат из посольства в Берлине» был посвящен в помыслы сталинского руководства. Его «объяснения» скорее служили целям пропагандистского прикрытия уже подготовленной масштабной сделки.

О видении из Лондона складывающейся в Европе ситуации сообщал американский посол Джозеф Кеннеди (отец будущего президента США Джона Кеннеди).

Его длинная телеграмма, целиком посвященная намеченному подписанию советско-германского договора о ненападении, основывалась на беседах посла с министром иностранных дел Э. Галифаксом и главным дипломатическим советником английского министерства иностранных дел Р. Ванситтартом[70].

Э. Галифакс поделился информацией, поступившей от посла Великобритании в СССР У. Сидса. В ней приводился ответ В.М. Молотова на вопрос посла, будет ли советско-германский договор включать обычный для договоров о ненападении с советским участием пункт о его неприменимости в случае неспровоцированной агрессии. Ответ, высказанный в явном замешательстве, гласил: «Посмотрим, что будет потом»[71].

По оценке Э. Галифакса, «русский ответ едва ли мог быть более неудовлетворительным». Р. Ванситтарт же полагал, что заключаемый между Германией и Советским Союзом договор предусматривает «четвертый раздел» Польши[72]. Заявление Э. Галифакса о решимости англичан защитить Польшу американский посол прокомментировал следующим образом: «Однако у меня сложилось твердое убеждение, что они не хотят быть большими поляками, чем сами поляки, и что они молятся, чтобы поляки как можно скорее нашли какой-либо способ урегулировать свои споры с немцами»[73].

Ранним утром 24 августа, когда И. Риббентроп отсыпался в германском посольстве после ночных переговоров в Кремле, завершившихся подписанием советско-германского пакта, этажом ниже «Джонни» сообщал Ч. Болену условия пакта и секретного дополнительного протокола. Удивительно, вспоминал американский дипломат, что передача столь секретной информации происходила не где-нибудь, а в самом германском посольстве[74].

В полдень того же дня в Вашингтон была отправлена зашифрованная телеграмма Л. Штейнгардта с результатами советско-германской договоренности. Ее содержанием было полученное послом «строго конфиденциальное сообщение» о достижении между Германией и СССР полного взаимопонимания относительно территориальных изменений в Восточной Европе. Конкретно — относительно Эстонии, Латвии, восточной части Польши, Бессарабии, признанными сферой советских интересов. В телеграмме оговаривалось, что в секретном протоколе «Финляндия, по-видимому, не упоминается». Ошибка, одна из немногих, допущенная американским «источником информации в нацистском посольстве» в Москве.

В телеграмме Л. Штейнгардта подчеркивалась роль Сталина в заключении советско-германского пакта: «Как мне сообщили, переговоры вел сам Сталин, который не скрыл от Риббентропа, что он давний сторонник советско-германского сближения. После заключения договора Сталин поднял тост за Гитлера и «за возрождение традиционной германо-русской дружбы»[75].

Еще в одной телеграмме (от 24 августа) Л. Штейнгардт касался обстоятельств поездки в советскую столицу И. Риббентропа. «По существу, — говорилось в телеграмме, — далеко идущее соглашение по политическим вопросам было достигнуто между правительствами Германии и Советского Союза до решения послать Риббентропа в Москву, и пребывание здесь Риббентропа носило прежде всего характер театрального жеста, рассчитанного на то, чтобы произвести впечатление на мировое общественное мнение, в частности на английское и французское»[76]. Действительно, поездка министра иностранных дел Германии в Москву могла состояться только потому, что обе стороны еще до этого выказали полную готовность договориться.

31 августа, в самый канун нападения Германии на Польшу, поверенный в делах США в Германии А. Керк передал в Госдепартамент, что секретарь советского полпредства в Берлине назвал слухи о советско-германском соглашении о совместных действиях против Польши «злобным измышлением». Керк, однако, полагал, что в полпредстве вряд ли располагали полной информацией о советско-германской договоренности[77].

Ратификация советско-германского договора о ненападении Верховным Советом СССР, состоявшаяся 31 августа, была прокомментирована Л. Штейнгардтом в телеграмме К. Хэллу от того же числа. Посол обращал внимание государственного секретаря на выступление В.М. Молотова, «построившего свои рассуждения о договоре на речи Сталина на XVIII съезде ВКП(б), опустив ту часть речи, где заявлялось, что Советский Союз поддержит страны, ставшие жертвами агрессии»[78]. Другими словами, как не раз высказывался на эту тему Молотов, именно своей речью на партийном съезде Сталин проложил путь к достижению советско-германской договоренности.

Текст выступления В.М. Молотова на сессии Верховного Совета СССР стал предметом анализа в меморандуме помощника главы Европейского отдела Госдепартамента США Л. Гендерсона (отозванного из Москвы). В меморандуме внимание фиксировалось на следующих моментах в выступлении: 1) отсутствие упоминания о «мировой революции», в связи с чем автор задавался вопросом, не означает ли это, что Сталин отбросил саму идею мировой революции; 2) отсутствие твердого обязательства не вмешиваться в общеевропейский конфликт; 3) подчеркивание международного значения советско-германского договора могло означать, что это больше, чем просто договор о ненападении; 4) вина за возникновение войны в Европе скорее возлагается на Великобританию и Францию, чем на Германию; 5) отсутствие ссылки на положение о помощи жертвам агрессии, содержащееся в выступлении Сталина на XVIII съезде ВКП(б)[79].

Нападение Германии на Польшу 1 сентября сконцентрировало внимание американских дипломатических представительств в европейских столицах на позиции Советского Союза, только что подписавшего советско-германский договор о ненападении. Посол в Москве Л. Штейнгардт в депеше, направленной в Госдепартамент в этот же день, с одной стороны, подвергал сомнению достоверность слухов о тайном военном соглашении между Германией и СССР, направленном против Польши, а с другой — писал: «Однако соглашение [советско-германский пакт о ненападении], как представляется, не исключает вознаграждения Советского Союза, пожелай он этого, посредством военной оккупации»[80].

Посол США во Франции У. Буллит, до этого американский посол в СССР (1934–1936 гг.), менее других американских дипломатов в Европе был склонен доверять сталинскому руководству. В телеграмме своему шефу в Вашингтоне К. Хэллу он сопоставил заявление советского посла в Варшаве о том, что советско-германский пакт не является препятствием для торговли СССР с Польшей с прибытием в Берлин советской военной миссии. И заключал: «Это может означать, что советское правительство намерено оказывать дозированную помощь обеим сторонам в начавшейся войне, чтобы она продолжалась как можно дольше — чтобы максимально продлить страдания и чтобы в конечном счете свежие советские армии смогли промаршировать по континенту»[81].