Засекреченный полюс

Глава XI БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

"Не is happy, whose circumstances suit his temper; but he is more exellent, who can suit his temper to any circumstances".

D. Hume{23}

Утро 8 декабря началось как обычно, не предвещая никаких неожиданностей. Погода успокоилась, лед помалкивал, и я, как обычно, суетился на камбузе, готовя обед. Все собрались вовремя и с аппетитом уплетали наваристые щи из оленины. Запаздывал только Дмитриев, видно расшифровывая очередную радиограмму. Наконец и он появился на пороге и молча положил на стол перед Сомовым листок бумаги. В этом не были ничего особенного. Но я слишком хорошо изучил Сашу, лицо которого было воистину зеркалом души, чтобы понять: произошло что-то особенное. Да и весь его вид в наброшенной на плечи куртке и с незавязанными ушами потертой пыжиковой шапке, свидетельствовал, что я не ошибся.

Сомов прочел радиограмму и медленно обвел взглядом сидящих за столом. Все затихли, чувствуя, что произошло что-то очень важное.

-  Так вот, друзья мои, - начал он. - Правительство приняло решение продлить работу станции еще на один год, - и снова замолчал.

Все впились глазами в лицо Сомова, понимая, что это лишь присказка, а сказка еще впереди.

-  Руководство Главсевморпути считает, что для успешного продолжения дрейфа необходима преемственность в работе. А для этого необходимо, чтобы два-три человека из нынешнего состава станции остались дрейфовать на второй год. Я, конечно, понимаю, что выдержать еще один год - тяжелое испытание. Но без этого не обойтись. Никого неволить не буду. Это дело сугубо добровольное. Пусть каждый обдумает предложение, оценит свои силы и возможности. Торопиться не надо. Это ведь не к теще на блины сходить. Не позднее завтрашнего утра тех, кто решил остаться продолжать дрейф, прошу сообщить мне. Вопросы есть?

Наступила тишина. Сомов набросил на плечи шубу и вышел из кают-компании. Вскоре она опустела, и я остался наедине со своими ложками-поварешками. На ужине тоже никто не появился. Помыв посуду, притащив со склада порцию продуктов для дежурного, я отправился восвояси. Гудкович, забравшись в спальный мешок с головой, тихо похрапывал. Дмитриев, покряхтывая, ворочался в своем закутке за занавеской.

Газ был потушен, и в палатке царил мороз. Я торопливо разделся и нырнул, словно в прорубь, в заледеневший за день пуховый вкладыш, скрючившись, как младенец в матке.

Наконец мое гнездышко прогрелось, и я, вытянув ноги, предался размышлениям. Впрочем, гамлетовский вопрос "быть или не быть" я для себя решил не задумываясь еще в кают-компании. Я закрыл глаза и предался воспоминаниям. После возвращения из последней высокоширотной экспедиции меня ни на один день не оставляла надежда оказаться на дрейфующей станции.

Вспомнилось, как огорчил меня отказ Кузнецова. Пять долгих месяцев после возвращения из экспедиции меня не оставляла надежда попасть на льдину к Сомову. И вот неожиданный ночной вызов в Главсевморпуть. Перед моим мысленным взором возник заставленный старинной мебелью кабинет. Вспомнилось, как, затаив дыхание, слушал я Водопьянова и охватившее меня чувство телячьего восторга.

Желание попасть в эту загадочную страну, называемую Арктикой, зародилось еще в детстве, наверное, тогда, когда я впервые прочел книгу Лялиной "Русские мореплаватели, арктические и кругосветные". Я воображал себя то отважным первопроходцем, бредущим среди полярной пустыни вслед за собачьей упряжкой, то суровым капитаном ледокола, ведущим свой корабль среди арктических льдов, то бесстрашным полярным пилотом, покоряющим воздушные арктические пространства. Видимо, этому способствовали и присущая мне склонность к романтике, и жилка авантюризма. И вот случайная встреча с Павлом Бурениным, и мечта стала реальностью. Арктические экспедиции, прыжок с парашютом на Северный полюс, многомесячный дрейф на станции, казалось бы, должны полностью утолить мою жажду приключений. Но нет. Стоило судьбе поманить меня пальцем, и я вновь готов пуститься во все тяжкие.

Что же заставило меня сейчас безоговорочно согласиться на продолжение дрейфа? Обуреваемый воспоминаниями и сомнениями, я беспокойно ворочался с боку на бок и вдруг явственно услышал свой внутренний голос:

-  Ну чего ты мечешься? Ведь решил остаться, и дело с концом.

-  Решил-то решил, но все же...

-  А кто тебя заставляет остаться? Никто ведь не неволит?

-  Нет, не могу иначе. Совесть не позволяет. Все же я один из самых молодых, не женат, да и на станции всего несколько месяцев.

-  Да брось ты лицемерить, - съехидничал внутренний голос, - молодой, холостой. Уж самому-то себе можешь честно признаться: славы захотелось.

-  Захотелось, ну и что? А кому ее не хочется? Только о ней даже мечтать смешно. Слава - это известность, портреты в газетах, письма от незнакомых девушек. А тут притаился, как разведчик в тылу врага. Даже родители не знают, где ты находишься.

-  Может, экзотика так подействовала? Или просто подзаработать деньжат решил? - съехидничал голос.

-  Нет, пожалуй, экзотики я нахлебался досыта. А насчет подзаработать. - Я даже рассмеялся вслух. - Это с нашими-то командировочными. 2 рубля 26 копеек в сутки. Да и то, как однажды сострил Миляев, как бы нам не переплатили. Ведь мы как бы в сельской местности, а там положено всего 1 рубль 34 копейки.

-  Ну так что же? - продолжал шептать внутренний голос.

-  Да ничего, - обозлился я. - Кончай это дурацкое самокопание и спи. Как там у французов: "J'y suis, J'y reste"{24}?

С этой мыслью я уснул.

-  Виталий, ты не спишь? - услышал я сквозь дрему голос Дмитриева.

-  Сплю, сплю. Отвяжись, не слышишь, даже храплю.

-  Ладно меня разыгрывать. Лучше скажи, что ты решил. Я вот твердо решил остаться еще на год. Может быть, и ты составишь мне компанию? Вместе веселей будет. А если и Зяму уговорим - вообще блеск.

-  Думаю, Зяма не согласится, - сказал я с сомнением в голосе. - Он ведь перед самым вылетом на льдину женился.

-  Пожалуй, ты прав. Нам, холостякам, что? Перебьемся. А ему свою женушку еще целый год не видеть.

Дмитриев замолк, да и я, сморенный усталостью и умственными упражнениями, тоже задремал.

Едва поднявшись с постели, мы отправились в палатку к Сомову. У самого входа нас догнал Гудкович. Судя по его утомленному лицу, он всю ночь так и не заснул, мучаясь сомнениями.

-  Ай да Зямочка! - воскликнул радостно Дмитриев. - Ну молодец. Теперь нам никакие трудности не страшны! - И, сдержав обуревавшие его чувства запел, чуть перефразировав известную песню: "Три танкиста, три веселых друга, экипаж палатки боевой".

Мы ввалились в гидрологическую палатку. Сомов поднял на нас усталые от ночного дежурства глаза и негромко сказал:

-  Как я понимаю вы все втроем решили остаться для продолжения дрейфа. Молодцы. Скажу честно, именно на вас я рассчитывал. - Он помолчал немного и добавил: - Надеюсь, свое решение вы обдумали самым серьезным образом. Ведь нелегко придется.

-  Обдумали, Михаил Михалыч, все тщательно обсудили, - уверенно сказал Дмитриев. - Можете на нас положиться.

Через два часа в Москву ушла срочная радиограмма: "Продление дрейфа единодушно одобрено коллективом станции. Продолжение дрейфа дали согласие Волович, Гудкович, Дмитриев. Наши координаты на 9 декабря 80°30' северной широты, 196°54' западной долготы".

Сбросив с плеч тяжкий груз сомнений, мы разбрелись по рабочим местам: Гудкович на метеоплощадку "за погодой", Дмитриев в гидрологическую палатку помогать Никитину, а я, передоверив готовить завтрак очередному вахтенному, отправился "делать науку": изучать температурный режим в палатках, утепленных в зависимости от предприимчивости и изобретательности их хозяев. Одни сиротливо чернели, едва прикрытые снегом, другие были окружены монументальной стенкой из снежных кирпичей, третьи - закованы толстым панцирем обледеневшего снега, придававшим им вид фронтового блиндажа.

Палатку радистов окружала лишь невысокая снежная насыпь. Им, счастливцам, не приходилось страдать от холода. Газовую плитку им вполне заменял движок, который, помимо основной функции - снабжать передатчики электроэнергией, излучал столько тепла, что его хватило бы еще на пару палаток. Закончив обход, я решило осуществить свою давнишнюю мечту: построить эскимосскую иглу, воспетую полярными корифеями Амундсеном, Расмуссеном{25}, Стефанссоном{26}. Благо, количество материала, предоставленного в мое распоряжение матушкой природой, не могло присниться ни одному строителю. Да материал какой: легкий, плотный, легко поддающийся обработке простой пилой-ножовкой и, главное, - воздух, заполняющий пространство между снежными кристаллами, составляющий до 90% его веса, превращает снег в отличный теплоизолятор. Недаром он столь любим эскимосами, возводящими из него великолепные куполообразные жилища-иглу. Кнуд Расмуссен, изучавший в течение многих лет жизнь эскимосов на Великом санном пути от Гудзонова залива до Аляски, открыл, что порой эти снежные дома составляли целые архитектурные ансамбли. "В самом главном жилье, - писал он, - могли легко разместиться на ночь двенадцать человек. Эта часть снежного дома переходила в высокий портал, вроде холла, где люди счищали с себя снег, прежде чем войти в жилое помещение. С другой стороны к главному жилью примыкала просторная светлая пристройка, где поселялись две семьи. Жира у нас было вдоволь, и поэтому горело по семь-восемь ламп зараз, отчего в этих стенах из белых снежных глыб стало так тепло, что люди могли расхаживать полуголыми в полное свое удовольствие".

Для выполнения своего "грандиозного" зодческого плана я подыскал подходящее место поблизости от стеллажа с оленьими тушками. Оно отвечало двум главным требованиям: было ровным как стол, снег был таким плотным, что на нем не оставалось даже следа от моих унтов. Ночь была лунной, и я решил обойтись без дополнительного освещения, чтобы не привлекать к себе внимания любопытных. Прежде всего, с помощью нехитрого чертежного инструмента - метровой веревки с двумя колышками по концам - я начертил на снегу круг. Затем по соседству в сугробе вырыл лопатой "карьер" метр на метр и, вооружившись пилой-ножовкой, принялся вырезать блоки-кирпичи размером 60x30x10 см. Поддев блок лопатой и пошуровав ею, я вытаскивал кирпич за кирпичом и складывал их в штабель.

Заготовив строительный материал, я принялся за строительство. Уложил фундамент из блоков по окружности, а затем от верхнего края первого до нижнего края второго последнего аккуратно срезал снег, так чтобы образовалась ступенька. Теперь можно было начинать укладку кирпичей по спирали. Каждый блок, прежде чем водрузить его на место, я обрезал по краям, придавая ему вид трапеции. Ее наружная грань была несколько больше внутренней, чтобы не дать блоку провалиться внутрь хижины. Чуть подрезав основание, я устанавливал блок на нижнее переднее ребро, так чтобы он опирался на три точки: две снизу и одну, сверху. Работа спорилась. Я укладывал блок за блоком, но в строительном азарте забыл о двух основных правилах: во-первых, верхний блок должен был обязательно перекрывать вертикальный стык нижележащих и, что еще важнее, блоки следовало наклонять внутрь сначала градусов на пять, а затем постепенно увеличивать угол наклона, иначе никакого купола не получится. Пришлось, поругивая себя за несообразительность, все начинать сначала. Время бежало незаметно, и я едва не прозевал час обеда. Вовремя спохватившись, я помчался на камбуз и, поставив вариться щи, возвратился к своему детищу.

Наконец последний кирпич стал на место и щели были затерты снегом. Я мог полюбоваться делом своих рук. Конечно, моей иглу было далеко до совершенства. Но все же это было куполообразное сооружение, которое теперь вполне могло укрыть от ветра. А спастись от холода мне должна была помочь жировая лампа. Ее роль выполняла большая жестяная банка из-под сельдей, заполненная керосином (за неимением тюленьего жира) с кусочками бинта-фитиля. Следуя указаниям Стефанссона, я прорыл с восточной стороны иглу лаз и забрался внутрь. Большая снежная глыба, уложенная у стенки, в самом начале строительства выполняла роль ложа. Дрожа от холода и нетерпения, я запалил фитили, и они, чадя и потрескивая, осветили убогую внутренность моего жилища. Растянувшись на лежанке, я предался ожиданию минуты, когда наступит "Ташкент". Но мои надежды были безжалостно рассеяны. Фитили так невыносимо коптили, что через несколько минут я, чертыхаясь и отплевываясь, выбрался наружу, вышвырнув лампу на снег, где она неумолимо погасла.

Но охота пуще неволи. Не вышло с лампой - попробую обыкновенные свечи. Я притащил четыре штуки и укрепил в центре иглу на фанерной дощечке. Когда свечи разгорелись и посветлевшие язычки пламени потянулись, чуть потрескивая, кверху, внутренность иглу волшебно преобразилась. Стены ее заискрились, засверкали разноцветными огоньками - красными, синими, зелеными, превратив снежный домик в сказочную пещеру из "Тысячи и одной ночи". Я не стал закрывать отверстие лаза снежной глыбой: воздушная пробка надежно защищала от проникновения наружного воздуха, и отправился на камбуз готовить обед.

Часа через два я все же не выдержал и помчался навестить свою постройку. Свечи почти наполовину сгорели, но зато столбик термометра, оставленного мною, поднялся с минус тридцати до нуля. Да здравствует иглу! После обеда я не удержался и похвастался своей работой.

-  Приглашаю всех желающих посетить "настоящую эскимосскую иглу". - Охотников оказалось немало. Миляев заполз внутрь и, взглянув на термометр, изрек свое любимое: "Ну, бляха-муха".

12 декабря.

Никитин пришел в кают-компанию мрачнее тучи.

-  Вот беда-то какая, - пробормотал он, глубоко затягиваясь папиросой.

-  Что стряслось, Макар Макарыч? Часом, не заболели? - обеспокоенно спросил я.

-  Уж лучше бы заболел. Это дело поправимое, доктор. Понимаешь, вертушка утонула.

Я припомнил день, когда Алексей Федорович Трешников с загадочной улыбкой поставил на стол в кают-компании большой полированный ящик и извлек из него странный прибор, напоминающий цилиндр с лопастями-крылышками.

-  Где це таке? - изрек свое любимое Комаров.

-  Автоматическая буквопечатающая вертушка БПВ-2. Личный подарок конструктора Алексеева гидрологам станции СП-2. Все параметры течений она автоматически печатает на телеграфной ленте. Ее пружинный механизм рассчитан на неделю непрерывной работы. В прибор встроен магнитный компас и отсчет направления ведется относительно плоскости магнитного меридиана, на который он указывает. Вот все инструкции по эксплуатации прибора, изучите и пользуйтесь им на здоровье.

Радость гидрологов не поддавалась описанию. Ведь этот прибор избавлял их от утомительных многодневных дежурств над лункой.

-  Жаль только, - добавил Трешников, - что к моему отлету из Ленинграда удалось изготовить вертушку в единственном экземпляре. Так что берегите ее как зеницу ока.

Сомов и Никитин несколько дней вникали в тайны прибора, строчка за строчкой изучали инструкцию и, наконец, решили, что пора действовать. С сосредоточенными лицами они осторожно на тросике опустили вертушку в жерло лунки и несколько дней ходили именинниками, в ожидании, когда наступит торжественная минута пожинать лавры конструкторской мысли.

Я себе представил состояние Никитина, когда он, придя в гидрологическую палатку проверить "самочувствие" прибора, обнаружил, что тросик, на котором висела вертушка, подозрительно ослаб.

Охваченный ужасным предчувствием, он потянул за тросик, ставший странно легким. Вертушка исчезла. То ли трос оказался с внутренним изъяном, то ли соленая океаническая вода разъела за несколько дней его стальные нити. Причина уже не имела никакого значения. Драгоценный прибор был утрачен безвозвратно.

В довершение всех бед Мишу Комарова вновь скрючил радикулит. Как ни убеждал я Михаила поберечься, он, как всегда, был глух к медицинским советам и вот теперь лежит обложенный грелками, проклиная свою злосчастную судьбу.

17 декабря.

Все в мире относительно. Еще недавно я проклинал нашу старую палатку - кают-компанию и испытывал телячий восторг от нового камбуза в штурманской рубке самолета. Он действительно был намного комфортабельнее прежнего. Но все его преимущества потеряли цену от царившего в нем холода. Металлические стенки фюзеляжа словно впитывают в себя мороз, и поутру температура в нем немногим отличается от наружной. Деревянный щит на полу покрыт слоем льда. Заготовленная с вечера вода превращается к утру в прозрачный слиток. Стены обрастают белым пушистым мхом. Эх, сюда бы хоть один водопьяновский примус. Цены бы ему не было. Но примусы давно покоятся в каком-то сугробе, а нет-нет да вспомню недобрым словом их горе-изобретателей. Нет, кулинарное поприще не моя стихия. А ведь старожилы Арктики утверждают, что должность повара одна из самых завидных. Тут тебе и самые вкусные кусочки достаются, не надо тащиться в мороз и пургу на метеоплощадку или к гидрологической лунке. И, главное, человек постоянно в тепле. Возможно, в этих рассуждениях есть доля правды (а может быть, элементарной человеческой зависти). Но я твердо уверен, что ни один человек на нашей станции не завидует моей поварской доле. Ведь даже теплом, этой неотъемлемой привилегией кока, я не пользуюсь. Разве что в короткие промежутки, когда баки и кастрюли перестают закрывать горящие конфорки. Пока я нарублю твердое, как бетон, мясо, отмерю порции круп и сухих овощей, ноги так замерзают, что приходится приплясывать на обледенелом полу. Чтобы не впасть в уныние, я предаюсь художественной самодеятельности. Читаю вслух стихи, распеваю во весь голос цыганские романсы и патриотические песни, аккомпанируя себе стуком ложки или ножа. Но особенно я люблю исполнять куплеты с "хитрой" рифмой.

В турнирный день один вассал

Весь графский замок... обошел.

Нигде уборной не нашел

И в книгу жалоб записал.

Жан, возвращаясь из кино,

Случайно вляпался в... историю.

Ему нельзя ходить в "Асторию",

Когда на улицах темно.

Сразив кардиналистов рать,

Три мушкетера сели... кушать

И приготовилися слушать,

Как д'Артаньян им будет врать.

Весна. Крестьянин торжествуя

Идет, держась за кончик... плуга,

А позади его супруга

Ворчит, на мужа негодуя.

Маркиз гурманом слыл давно,

И в теплом виде ел... окрошку.

Он был хороший парень, но

Оригинальничал немножко.

Тореадор попал в беду,

Схватив маркизу за... мантилью,

Она вскричала: "Эскамильо,

Вы хам. К вам больше не приду".

Турецкий канцлер Иненю

Сказал по радио... народу:

"Я обещал для всех свободу,

Но дать ее повременю".

Себя от старости страхуя,

Пришли в госстрах два старых... деда

И там затеяли беседу

О важной роли поцелуя.

Однажды в разгар "концерта" на камбузе появились в неурочное время Яковлев с Дмитриевым. Песня понравилась, и они потребовали донести ее до широких станционных масс. Я выполнил их просьбу после ужина и даже сорвал аплодисменты.

Однажды, обнаружив на книжной полочке томик "Евгения Онегина", я загорелся идеей выучить его наизусть. Положив его на разделочный столик, я принялся твердить звучные пушкинские строфы. И сразу же меня привлекли (о профессионализм!) "кулинарные" строки.

"Пред ним окровавленный

И трюфли, роскошь юных лет,

Французской кухни лучший цвет,

И Страсбурга пирог нетленный

Меж сыром лимбурским живым

И ананасом золотым.

Я со смаком повторял их раз за разом, хотя из всех этих яств мне удалось отведать только ростбиф, под именем которого в московских ресторанах подавали кусок жесткого пережаренного мяса. О лимбургском сыре, трюфлях и нетленном страсбургском пироге я знал понаслышке, а ананас видел только на картинках. И тем не менее каждый раз воображение рисовало передо мной роскошный стол петербургского ресторатора, и я невольно глотал слюнки. Хорошо жили буржуи. Правда, работа над Пушкиным продвигалась черепашьими темпами. Обстановка камбуза мало способствовала усвоению стихов. Но я не унывал. Впереди было еще много обедов и ужинов.