Засекреченный полюс

Глава IV НА ДОРОГЕ К МЕЧТЕ

"Люди отправляются в дальние неведомые страны по разным причинам: одних побуждает к этому просто любовь к приключениям, других - неутомимая жажда научных исследований, третьих, наконец, влечет в отдаленные страны таинственность и очарование".

Эрнст Шеклтон

Я с детства ненавидел ночные телефонные звонки. Они всегда таили в себе какую-нибудь неприятность. Поэтому телефонная трель, прозвучавшая в полночь, вызвала глухое чувство тревоги. И кто бы это мог позвонить мне в столь поздний час? Я поднял трубку и с удивлением узнал голос Люды Ольхиной - секретаря заместителя начальника Главсевморпути В. Ф. Бурханова.

-  Доктор, вы еще не спите?

-  Только собираюсь почивать, - ответил я игривым тоном.

-  Так вот, почивать вам не придется. Быстренько собирайтесь и летите к нам на Разина.

Мне повезло: такси высадило пассажиров почти у самого моего дома. Улицы ночной Москвы уже опустели, и поэтому через пятнадцать минут машина остановилась у знаменитого дома № 9.

Перескакивая через ступени, я взбежал на второй этаж и вошел в приемную начальства.

Ольхина, завидев меня, таинственно улыбнулась: раздевайтесь, доктор, и проходите в кабинет Бурханова. Вас ждут.

Я отворил дверь и очутился в знакомом просторном кабинете. За тем же огромным столом, заваленным кипами бумаг, сидел Водопьянов в неизменной потертой кожаной куртке на "молнии" со звездочкой Героя. Прижав к уху телефонную трубку, он что-то сердито выговаривал невидимому собеседнику. Заметив меня, он коротко бросил: "Подожди маленько". Я огляделся. Народу в кабинете, видимо из-за позднего часа, было не много. На диване вели оживленную беседу В. И. Аккуратов и начальник Управления радиостанций М. И. Ходов.

Развалившись в глубоких креслах, листали папки с документами летчик Б. С. Осипов и М. А. Титлов, знакомые мне по прошлым экспедициям.

Все были поглощены делом, и я, чтобы не мешать, стал рассматривать длинный застекленный стеллаж с макетами полярных судов. Все это были прославленные "старики", много лет бороздившие арктические воды. Крохотный "Персей", ставший первым отечественным полярным научно-исследовательским судном, участвовавшим за свою короткую восьмилетнюю жизнь в 84 полярных экспедициях. "Александр Сибиряков", начавший свою жизнь скромным зверобоем, а двадцать три года спустя проложивший дорогу с запада на восток, в одну навигацию - Северный морской путь. По соседству с ним виднелись спасители экспедиции У. Нобиле: гордость ледокольного флота могучий "Леонид Красин" и неприметный пароход "Соловей Будимирович" ("Малыгин". - В. В.). А вот и детище адмирала С. О. Макарова ледокол "Ермак".

В самом конце стеллажа притулился бедолага "Челюскин", затертый льдами в Чукотском море, породивший славную эпопею, названную челюскинской. Я задержал свой взгляд на красивых обводах "Георгия Седова", продрейфовавшего три года в Ледовитом океане, и вдруг услышал раскатистый бас Водопьянова:

-  Доктор, ты куда это запропастился?

-  Я здесь, - откликнулся я, подходя к столу.

-  Ну здорово, доктор, - сказал Михаил Васильевич, крепко пожав мне руку. - Знаешь, зачем вызвали? - И, не дожидаясь ответа, продолжил: - Разговор с Кузнецовым на льдине припоминаешь?

Я даже поперхнулся от радостного предчувствия и не мог выговорить ни слова.

-  Ну чего молчишь, словно в рот воды набрал? Хотим направить тебя к Сомову на станцию. Согласен? Или, может быть, передумал?

-  Конечно, согласен, - обрел я наконец голос, - готов хоть сегодня лететь.

-  Ну сегодня лететь не надо. Но деньков через десять, пожалуй. Так что завтра с утра принимайся за дело. Только вот еще что, - в глазах у Водопьянова запрыгали веселые чертики, - штат станции сокращен до 11 человек и тебе придется совмещать обязанности врача с поварскими. - Водопьянов помолчал и добавил: - Только учти, работа эта адская. А ты хоть готовить умеешь?

-  Если честно сказать, то не очень, - признался я. - Разве что пельмени варить, антрекоты жарить, строганину сделать.

-  Ну на первое время этого достаточно. Знаешь, как говорят: не умеешь - научат, не захочешь - заставят. Но в общем, доле твоей я не завидую. Матюгов тебе поначалу достанется порядочно. Только помни: характер свой не показывай, терпи до усеру.

-  Да уж постараюсь. Не подведу.

-  Значит, заметано. - Водопьянов затянулся папиросой. - Счас включу тебя в приказ. И вот еще что. Там Сомова медведи одолели, и он просил прислать десяток пистолетов. Завтра к 11.00 чтоб стоял в бюро пропусков Главного артиллерийского управления. Как покончишь с оружейными делами, дуй прямо к Шворину. Он в курсе. Получишь от него все указания по медицинской части. А сейчас отправляйся домой да выспись хорошенько.

Да какой уж тут сон. Всю ночь я ворочался с боку на бок, обуреваемый мыслями о предстоящей экспедиции. Чуть свет я уже был на ногах.

Точно в назначенное время я вошел в бюро пропусков и едва успел просунуть в окошечко свое удостоверение, как услышал хриплый глас репродуктора: представителя Главсевморпути просят подойти к проходной. Меня встретил молодцеватый полковник, с удивлением покосившийся на мои капитанские погоны. Видимо, его несколько смутил скромный чин посланца столь солидной организации. Мы поднялись на третий этаж, где, судя по шикарной ковровой дорожке, размещалось начальство. Миновав приемную, полковник приоткрыл массивную дверь кабинета и, остановившись на пороге, доложил: товарищ генерал, представитель Арктики прибыл.

Из-за стола навстречу мне поднялся рослый генерал с густой седой шевелюрой и разноцветьем орденских ленточек на кителе.

Я представился, почтительно пожал начальственную руку и уселся в предложенное кресло.

-  Ну-с, с чем пожаловали, доктор?

-  Командование Главсевморпути просит для выполнения правительственного задания одиннадцать пистолетов.

-  ТТ вас устроит или что-нибудь посолиднее?

И тут червячок романтики, копошившийся в моей душе, поднял голову.

-  Желательно кольты, - выдохнул я, вспомнив любимое оружие северных героев Джека Лондона.

-  Кольты, - хмыкнул генерал, - может, лучше дать вам автоматы?

-  Нет, именно кольты.

-  Ну что ж. Кольты так кольты, - он набрал номер внутреннего телефона. - Василий Петрович, нужны кольты, одиннадцать штук. Есть в наличии? Вот и отлично. А патроны к ним? В Туле? Так слушай меня внимательно. Завтра же доставь все это имущество в Захарково на аэродром полярной авиации. О выполнении доложишь мне лично.

Генерал нажал кнопку звона, и, как по взмаху волшебной палочки, на пороге кабинета возник тот же полковник с подносом, на котором стоял большой фарфоровый чайник, два стакана в серебряных подстаканниках, вазочки с печеньем и конфетами "Мишка на севере".

-  Угощайтесь, доктор. - Он сам наполнил мой стакан и, поглядев на меня с прищуром, спросил: - А скажите, голубчик, если это не секрет, для чего это вам понадобились кольты?

-  В общем, это секрет, - помялся я в нерешительности.

-  Да ты не тушуйся, - сказал генерал, переходя на доверительное "ты", - сам понимаешь, мне ведь и не такие тайны доверены.

И я решился:

-  В Северном Ледовитом океане есть такой район, который называется Полюсом недоступности. Так вот там на льдине с весны работает дрейфующая станция, вроде папанинской. Последнее время там часто стали появляться медведи. Сейчас, с приближением полярной ночи, опасность встречи с медведем, да еще в темноте, сулит большие неприятности. Вот и потребовалось надежное личное оружие. - Я, конечно, не сказал, что кольты - моя сугубо личная инициатива. - Армейский кольт сорок пятого калибра вполне подойдет. Надежная штука.

-  А кто их доставит на льдину?

-  Сам повезу.

-  Сам? Значит и зимовать там будешь, - сказал он уважительно. - Ну молодец, молодец. Наверное, тяжеленько там придется всю полярную ночь, на льдине? Это вы, значит, как папанинцы будете дрейфовать?

Он задал еще множество вопросов и о надежности льдины, и о полярной ночи, и о морозах. Удовлетворив свое любопытство и поднявшись, крепко пожал мне руку.

-  Ну, капитан, с богом. Ни пуха тебе, ни пера.

-  К черту, - расхрабрился я и, довольный успешно выполненной миссией, покинул кабинет.

Вернувшись на улицу Разина, я прямиком направился к Шворину.

Он встретил меня, как старого знакомого, и, полуобняв за плечи, сказал:

-  Я уже в курсе дела. Скажи, Виталий, честно, не ожидал такого сюрприза?

-  Если честно - то не ожидал. Но согласился сразу, не раздумывая.

-  Молодчина. Я от тебя и не ждал другого решения. Однако в твоем назначении - твоя собственная заслуга. Я уже слышал от участников экспедиции немало лестных слов и о твоем характере, и о твоих профессиональных знаниях. Так что выбрали твою кандидатуру не случайно. Только смотри - не возгордись. Ладно, - сказал он, помолчав, - на разговоры у нас с тобой еще будет время, а сейчас быстренько разыщи Буравика, ты с ним уже знаком, и готовь списки медицинского имущества на станцию.

Абрам Григорьевич Буравик - главный спец по медснабжению уже ожидал меня в своем крохотном кабинете под лестницей. Маленький, сухонький, с копной седых волос, он, несмотря на свой почтенный возраст, прямо лучился энергией.

Мы притулились с ним за столиком и принялись за работу. Список получился длиннющий. Чего там только не было - и медикаменты, и инструментарий, и перевязочные материалы, и всякие там грелки, клизмы. Список завершал большой хирургический набор (а вдруг придется делать операцию?). Буравик обещал, что "кровь из носа", но через три дня все будет получено и доставлено в МАГОН (Московская авиагруппа особого назначения. - В. В).

Мы бы, наверно, просидели еще не один час, уточняя и утрясая список, но нашу кипучую деятельность прервал телефонный звонок.

-  Доктор, - раздался в телефонной трубке бойкий голос Ольхиной, - быстренько к Кузнецову на совещание.

Кабинет начальника Главсевморпути генерал-лейтенанта авиации А. А. Кузнецова был полон народу. Здесь собрались все главные участники предстоящей операции - летчики, штурманы, руководители отделов ГУСМП. Лица большинства присутствующих мне были хорошо знакомы по прошлым экспедициям.

-  Все прибыли? - спросил Кузнецов.

-  Так точно, - отрапортовал Водопьянов.

-  Тогда начнем совещание. Ваша задача обеспечить Сомова на зимний период дрейфа всем необходимым: продовольствием, газом, бензином, научным оборудованием. Кроме того, вы произведете замену части личного состава станции и семь человек вывезете на материк. Вместо них доставите двух новых зимовщиков - врача Воловича и геофизика Миляева.

В операции участвует отряд из трех машин: Си-47 - командир Б. С. Осипов, Ли-2 - командир М. А. Титлов и Пе-8 - командир В. Н. Задков.

Общее руководство операцией возлагаю на М. В. Водопьянова. Вылет из Москвы Осипова и Титлова назначаю на 13 октября. Задков пойдет позже и догонит вас на Шмидте. Хочу еще раз всем напомнить о чрезвычайной секретности операции. Если вопросов нет - все свободны.

Мы гуськом покинули начальственный кабинет. Времени оставалось в обрез, но трудности состояли в том, что станция была "ужасно засекреченной" и о ее существовании знал лишь ограниченный круг лиц даже в самом Главсевморпути. Нашим эмиссарам то и дело приходилось выслушивать недоуменные вопросы: а зачем? а кому? а куда? На которые приходилось отвечать лишь пожатием плеча да ссылками на повеление начальства.

Наконец под вечер 12 октября автобус и грузовик, загруженные "под завязку", прибыли в Захарково. Первым делом я помчался в первый отдел (так именовался секретный отдел во многих учреждениях) узнать, как обстоят дела с моими кольтами.

-  Привет, доктор, - сказал начальник отдела, сухощавый, с бесцветным лицом и зализанными назад редкими темными волосами, одетый в принятую для сотрудников спецчасти в полувоенную форму. - Твой груз уже третий день как доставили.

Он поставил на тумбочку аккуратно сбитый зеленый ящик, вооружился отверткой и ловким движением сорвал пломбы.

-  Любуйся своим хозяйством, - сказал он, освобождая от промасленной бумаги лежавший сверху пистолет.

Я так и ахнул: Вместо предмета моих романтических грез, сверкающего вороненой сталью и отливающего чернью барабана револьвера, в руках у начальника спецотдела оказался пистолет, похожий на обыкновенный армейский ТТ. Не заметив моего разочарования, начальник тщательно обтер пистолет ветошью и, примерив по руке, уважительно сказал:

-  Хорошая машина. С такой не только на медведя, на мамонта можно ходить. А вот в этой "цинке" - две сотни патронов. Вот только с кобурами промашка вышла. Не подвезли. Но ты не беспокойся. Я по нашей линии уже дал команду в Тикси. Там пошьют кобуры. Ну, до завтра, - добавил он. - Все это хозяйство загрузим на борт Титлову. И вдруг, вот чего я не ожидал, он подошел ко мне, обнял и сказал: - Желаю удачи, доктор. Чтобы льдина не лопалась и больных было поменьше.

Теперь оставалось только получить полярные шмотки. Я отправился на вещевой склад, и скоро облезший брезентовый мешок заполнился пахнувшим нафталином обмундированием. И чего там только не было: начиная с шерстяных носков, свитера, перчаток, длиннющего шарфа, костюма спецпошива из толстого черного сукна, мехового жилета, шапки из пыжика, унтят и унтов из черного собачьего меха, кожаных сапог на меху и меховых брюк и кончая тяжелым спальным мешком с пуховым вкладышем и огромными рукавицами-грелками.

Я сменил модные полуботинки на меховые сапоги, нахлобучил пыжиковую шапку, набросил на плечи меховой реглан цвета разведенного какао, называвшийся почему-то "француженкой", и поволок полученное добро в "красный уголок". Устроившись в кресле, я извлек из кармана после долгих поисков трубку. Набил ее пахнувшим медом табаком "Золотое руно"{5} и закурил. Синие кольца дыма поплыли к потолку. До отлета оставалось еще часов десять, так что надо было набраться терпения, которое, по словам великого Нансена, является "величайшей добродетелью полярника". Устроившись на диване, я накрылся "француженкой" и задремал.

Ночью я несколько раз подбегал к окну: как там погода. Ведь понедельник, да еще тринадцатое число, по мнению многих летчиков, не самый удачный день для вылета. Но в Арктике, видимо, жили по другим законам, и мы, невзирая на столь неблагоприятное сочетание, покинули без помех московский аэродром, а через шесть часов благополучно приземлились в Архангельске на Кег-острове. Переночевав, самолеты взяли курс на восток: Амдерма, Косистый, Хатанга, Тикси. Здесь мы задержались на двое суток: надо было получить продовольствие. Вскоре грузовые кабины заполнили десятки оленьих туш, банки с пельменями, изготовленными руками жен тиксинских старожилов. Перед самым отлетом на собачьей упряжке подкатил укутанный до бровей красный молодец и обрадовал нас несколькими мешками свежего картофеля, тщательно укутанными в старые ватные одеяла, и ящиком репчатого лука.

Местный "особист" вручил мне пакет с одиннадцатью брезентовыми кобурами, одну из которых я мигом приобщил к делу, запихнув в нее кольт и привесив к поясу. Еще одна посадка в Певеке, беспокойная ночь, проведенная в борьбе с голодными клопами. Последний перелет, и вот самолетные лыжи уже скользят по обледенелому полю аэродрома на мысе Шмидта. Здесь царит настоящая зима. Одноэтажные домики поселка до самых крыш заметены снегом. По широким улицам гуляет поземка. Двадцатиградусный мороз с непривычки безжалостно кусает щеки и нос, заставляя кутаться в шарф. Чувствуется приближение полярной ночи, уже окутавшей поселок серыми сумерками.

Разместившись в скромном домике аэродромной гостиницы, все, наскоро пообедав, собрались на командном пункте аэродрома.

-  Работать будем по следующему плану, - сказал Водопьянов. - Первыми к Сомову Осипов с Титловым. С ними полечу я, Алексей Федорович (Трешников. - В. В.) и Миляев. Обратным рейсом захватим зимовщиков, завершивших работы на станции. Доктор остается на Шмидте и проследит за сохранностью грузов. Завтра вторым рейсом отправим его тоже на льдину. Как только машины будут готовы - вылетаем немедленно.

25 октября в 11 часов по МСК все, и улетающие и провожающие собрались на аэродромном поле. Перед самой посадкой в самолет Трешников вдруг отозвал меня в сторону и, закрываясь от пронизывающего ветра, сказал:

-  Вот что, Виталий, хочу с тобой посоветоваться, как с врачом, по одному деликатному вопросу.

-  Слушаю вас внимательно, Алексей Федорович.

Трешников на минуту задумался.

-  Дело вот ведь какое. У Михал Михалыча незадолго до нашего отлета умер отец. У меня в кармане письмо Серафимы Григорьевны (жена Сомова. - В. В.) с этим печальным известием. Я вот все голову ломаю - отдать письмо или не отдавать. Зимовать в полярную ночь с такой тяжестью на сердце - это такое тяжкое испытание.

-  Сказать честно, - сказал я, подумав, - лучше не отдавать. Как он его перенесет не сорвется ли?

-  Да нет, не сорвется. Я Михал Михалыча давно и хорошо знаю. Человек он крепкий. Выдюжит. Но я все же еще подумаю. А за совет спасибо.

Трешников натянул поглубже капюшон меховой куртки, и его грузная фигура исчезла в просвете самолетной дверцы.

Ровно в 12 часов самолеты один за другим поднялись в воздух и вскоре растворились в сумерках наступающей полярной ночи. Я медленно поплелся в аэродромную гостиницу, закрываясь от резких порывов ветра. Значит, еще одна ночь ожидания.

Но ни я, ни оставшийся экипаж Пе-8 и предположить не могли, сколь горький сюрприз преподнесет нам судьба.

Время шло к ужину, когда дверь моей комнаты распахнулась и на пороге возникла заснеженная фигура штурмана Николая Зубова.

Запыхавшись от быстрого бега, он, едва переведя дыхание, выпалил охрипшим от мороза и волнения голосом:

-  Беда приключилась, доктор!! Давай скорей на КП. От Бармалея (Титлова. - В. В.) радиограмма. Леша Челышев (радист Титлова) отстучал 25-25 - имею на борту раненых и больных. Видимо, Осипов разбился.

Одеваясь на ходу, я помчался на командный пункт аэродрома. Там уже собрался весь экипаж Задкова. Они стояли тесной кучкой, вполголоса обсуждая происшествие. Завидев меня, начальник авиапорта сказал, не скрывая беспокойства:

-  Произошло несчастье: Осипов разбился. Как это случилось - пока не известно. Очень опасаюсь, что он захватил с собою зимовщиков, которых решено было заменить на станции. Если мое предположение подтвердится - тогда полный п...ц. Лазарет у нас маленький, человек на пять, не больше. Где раненых размещать - ума не приложу! Вы до прилета Титлова сходите в лазарет стройбата, и чтоб подготовили все к приему пострадавших, команду я уже дал. Но врач у нас молодой, только недавно окончил Военно-медицинскую академию. Сами понимаете, какой из него помощник.

На пороге лазарета меня уже ждал его начальник - лейтенант медицинской службы с юным, немного испуганным лицом. Однако парень он оказался расторопным. В автоклаве уже стерилизовалось белье. В двух больших электрических стерилизаторах, заполненных хирургическими инструментами, кипела вода. Ампулы с кровью, извлеченные из холодильника, лежали на тумбочке, отогревались, обернутые одеялами. Хирургический стол и кушетка были застелены чистыми простынями. Бывших обитателей лазарета выписали и отправили долечиваться в казарму.

Оставалось только ждать. Но каким мучительным было это ожидание. Я не выдержал и отправился на аэродром встречать самолет. Было морозно. Ветер гнал по аэродромному полю потоки снежной пыли. Я отмерил не одну тысячу шагов, когда наконец на северо-востоке послышался гул моторов. Титлов с ходу направил машину на летную полосу и мастерски посадил ее прямо у "Т". Винты еще крутились, когда я подбежал к самолету. Распахнулась дверца, и на снег выпрыгнул механик Володя Водопьянов - сын Михаила Васильевича. Задыхаясь от быстрого бега, я только и смог спросить: "Сколько и кто?"

Володя понял меня с полуслова и коротко бросил:

- Отец и Коля Коровин.

Слава богу, мелькнуло в голове, что только двое. Подтянувшись на руках, я забрался в кабину и сразу увидел Водопьянова, притулившегося у большого свертка оленьих шкур. Он тихо раскачивался, поддерживая руками голову, замотанную бинтами, на которых алели пятна крови. Неумело наложенная повязка сползла на самые брови.

-  Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?

-  Не волнуйся, доктор. Ну царапнуло немного голову, - успокоил он меня. - Вот Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее, а я и подождать могу.

Коровин лежал рядом на чехлах, поверх которых набросили оленьи шкуры. Он был без сознания и тихо стонал. Я опустился рядом на колени. Рукав его кожаной куртки был разорван в нескольких местах и покрыт пятнами запекшейся крови.

-  Его винтом задело, - сказал Аккуратов. - Еще бы чуток, и руку бы напрочь отрубило.

У самолета послышались громкие голоса.

-  Носилки давай, - крикнул кто-то.

Коровина быстро уложили на носилки и, завернув в меховое одеяло, понесли через сугробы в медпункт. Но Водопьянов, несмотря на все мои настойчивые уговоры, от носилок отказался.

Положение Коровина оказалось серьезнее, чем я предполагал сначала. Плечевая кость была раздроблена и поврежден локтевой сустав. Тут нужна была помощь специалистов и операция в условиях настоящей больницы. Только где взять эту самую больницу? Ведь до ближайшей километров шестьсот, если не больше.

Пока я осматривал Коровина, мой молодой коллега уже помог Водопьянову раздеться, забраться на операционный стол и ввел противостолбнячную сыворотку.

Я разрезал бинты и снял повязку. Ну и ну. От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка, зияла рваными краями широкая рана. Кожа до самой кости была сорвана напрочь. Но кровотечение прекратилось. Однако серьезно встревожили темные, почти черные кровоподтеки вокруг глаз, так называемые "очки", которые нередко являются признаками внутренней травмы черепа. Я аккуратно промыл рану перекисью водорода и, к своей радости, при самом тщательном осмотре не обнаружил никаких повреждений костей черепа. Успокаивало также отсутствие следов кровотечения из ушей и носа, а главное, что мой пациент ни, разу не терял сознания.

-  Ты чего это примолк, доктор, - буркнул Водопьянов. - Говори, что там у меня, не темни.

-  Думаю, Михаил Васильич, ничего серьезного. Кости целы, только кожу сорвало. Счас наложу пару швов - и хоть завтра в самолет, - сказал я, стараясь придать голосу спокойную уверенность, хотя на душе у меня скребли кошки.

-  Только, доктор, не очень старайся, волосы не шибко выстригай. А то изуродуешь меня, как бог черепаху. Мне ведь скоро в Москву возвращаться.

Я поклялся, что волос уберу самую малость, и, наполнив шприц новокаином, собирался сделать укол.

-  Ты эти детские штучки брось, - сказал Водопьянов. - Обойдусь без анестезии.

-  Ну, Михал Васильич, тогда придется потерпеть, - сказал я, вонзая хирургическую иглу в край кожи.

Водопьянов только скрипнул зубами, но промолчал. Наконец я наложил последний шов и, облегченно вздохнув, принялся сооружать повязку, известную под названием "шапка Гиппократа".

-  Ну вот и конец вашим мучениям, Михал Васильевич, - сказал я, вытирая лоб, намокший от усердия и жары. - Теперь надо денек-другой полежать, и тогда все будет в порядке.

-  Добро, - сказал, соглашаясь, Водопьянов, - так уж и быть - полежу. Но тебе, кровь из носа, надо лететь завтра на станцию. Тебя там уже, наверное, заждались.

Тем временем начальник шмидтовского аэродрома лихорадочно опрашивал все ближайшие авиапорты, где есть больница, прося согласия на прилет Титлова с раненым.

-  Что будем делать, Михал Алексеевич? Певек закрыт по погоде. Бухта Провидения не принимает - пурга. И в Анадыре пурга. Остается только Сеймчан. Но до него топать больше тысячи километров. Да и, сказать честно, я не очень уверен, что они дадут добро. Как-никак лагерная зона. Но все же попытаюсь добиться их согласия. Ведь Сеймчан - единственный выход.

На удивление быстро Сеймчан дал добро, и Титлов распорядился готовить машину к вылету.

-  Как думаешь, Гена, - обратился он к штурману, - сколько нам времени потребуется, чтобы добраться до Сеймчана?

-  Если ветер будет попутным, то часа за четыре, - сказал Федотов, прикидывая по карте маршрут предстоящего полета.

Самолет долго пробивался сквозь клубящуюся муть насыщенных влагой облаков и наконец вырвался на голубой простор, подсвеченный начинающим тускнеть солнцем. Под нами простиралась мохнатая серая пелена, похожая на сероватую вату, скрывшая заснеженные конуса сопок, застывшие извивы рек. Самолет шел на автопилоте. Мерно гудели моторы.

Я занял место рядом с Коровиным, время от времени приоткрывая меховое одеяло, в которое он был закутан с головой. Николай спал после укола морфия. Дыхание стало ровным, глубоким. На бледном, осунувшемся лице красноватой полоской выделялись тонкие искусанные губы.

Промерзнув в неотапливаемом салоне, я протиснулся в пилотскую и устроился на маленькой скамеечке между креслами летчиков.

-  Как там дела у Коровина, доктор? - спросил Титлов, сдвигая со лба шлемофон.

-  Пока вроде бы нормально. Спит. А что же там произошло с Осиповым, Михал Алексеевич? Я ведь до сих пор толком ничего и не знаю.

-  Мы уже подлетали к станции, когда радист передал сообщение, что полосу только что сломало. Целым остался кусок метров в пятьсот. Я прикинул и решил, что этого нам за глаза хватит, и, сделав круг, пошел на посадку. Осиповский Си-47 стоял по другую сторону трещины. Мы быстро разгрузились, светлого времени оставалось в обрез, и пошли на взлет. А минут через двадцать Челышев крикнул мне из радиорубки: "Алексеич, возвращаемся обратно: Осипов разбился". Я развернул машину на 180° и по газам на станцию. Сели нормально. Я выскочил из машины и бегом к осиповскому самолету, черневшему среди торосов. Первым на пути я встретил Водопьянова. Он медленно брел, держась за голову. Между пальцами стекали струйки крови. Я кинулся к нему. Спрашиваю, Михал Васильевич, живой? Ну слава Богу!

А он и отвечает: чего со мной сделается, не впервой падать. Шишка к шишке - деньги к деньгам.

Я проводил Водопьянова до палатки, и там Сомов рассказал мне, что приключилось с самолетом Осипова. Видимо, полосы не хватило и Борис Семенович вынужден был круто набирать высоту. Вот машина и сорвалась. Накренилась и, скользнув на крыло, стала падать. Царапнув консолью левой плоскости верхушку высокого тороса, машина зацепила левым колесом за глыбу льда и стойку шасси срезало как ножом. Самолет, словно мяч, взмыл вверх на десяток метров. Его развернуло вправо, и он, ударившись второй стойкой о торосы, снова подскочили вверх и рухнул метрах в восьмидесяти от аэродрома.

Все буквально оцепенели от ужаса. Первым пришел в себя Курко и бегом кинулся к месту падения самолета. Следом за ним, задыхаясь от волнения, бросились остальные. При бледном свете сумерек все увидели, как из верхнего аварийного люка вылез человек, прошел по фюзеляжу к хвосту, вернулся обратно и снова исчез в люке. Это был второй пилот Юра Орлов (впоследствии он так и не мог вспомнить этого эпизода).

Затем в дверцу кабины протиснулся Водопьянов без шапки, держась за голову. Откуда-то возникла высокая фигура Осипова. Подошел, засыпанный с головы до ног снегом, Валентин Аккуратов. Тем временем бортрадист Богаткин и бортмеханик Зобнев открыли грузовую дверь, вытащили бортмеханика Колю Коровина и осторожно уложили на спальный мешок, расстеленный на снегу.

Слушая рассказ Титлова, я вдруг с поразительной четкостью представил себе всю эту картину. Какой ужас! Только что зимовщики радостно пожимали летчикам руки, желая им мягкой посадки. И вдруг, одно мгновение, грохот удара и... тишина. Страшная тишина смерти.

-  Командир, - прервал рассказ Титлова штурман, - до Сеймчана осталось километров триста. Пора снижаться.

Самолет долго пробивал облачность, и наконец на высоте 600 метров сквозь поредевшие облака открылась безрадостная картина заснеженной тайги, застывшей в морозных объятиях. Проплыла под крылом белая лента Оймолона.

-  Смотрите - поселок, да еще какой огромный, - сказал Федотов, показывая пальцем на видневшиеся длинные шеренги одноэтажных зданий. - Вроде бы такого на карте и нет.

-  Какой это к черту поселок, - процедил сквозь зубы Титлов. - Это же концлагерь. Видишь, вокруг колючка в три ряда, а по углам сторожевые вышки.

Это действительно был концлагерь, укрытый тайгой от посторонних глаз. И не один. Не прошло и десятка минут, как снова показались прямоугольники бараков. И снова колючая проволока и похожие на скелеты сторожевые вышки. За ним еще один, второй.

-  Мама родная, - прошептал Челышев, - да сколько же здесь народу мается. - Он оглянулся, словно опасаясь, не услышал ли кто посторонний эту крамолу.

Наконец, в морозной дымке просверкнули огоньки Сеймчана. Самолет мягко приземлился на укатанную посадочную полосу и покатил к аэродромному домику. Не успели затихнуть двигатели, как у борта лихо остановились сани-розвальни, запряженные парой покрытых инеем лошадей. За ними вторые. С них соскочили двое в белых полушубках, перетянутых офицерскими ремнями, и подбежали к дверце, на ходу придерживая кобуры с наганами.

-  Кто командир машины? - зычно крикнул мужчина с капитанскими погонами.

-  Командир самолета Титлов, - представился Михаил Алексеевич.

-  Где там ваш раненый? Быстренько разгружайтесь, - скомандовал капитан и вдруг, понизив голос, добавил: - Оружие взять с собой. Имеется информация, что зеки готовят нападение. Кто-то им сообщил что самолетом привезут деньги.

"Ничего себе перспективочка", - подумал я, запихивая за пазуху кольт.

Коровина со всеми предосторожностями вынесли из самолета и уложили в сани, тщательно завернув с головой в одеяла и накрыв сверху медвежьей шкурой. Мороз был нешуточный - градусов под сорок с гаком.

Возница гаркнул, и сани помчались по аэродромному полю, оставляя позади себя вихри снежной пыли. А вот и больница - аккуратное деревянное здание в два этажа, выкрашенное голубой краской. Из дверей выскочили два санитара с носилками. Коровина внесли в просторную комнату-приемную и, распеленав, уложили на кушетку, покрытую белой простыней.

Через несколько минут в приемной появился невысокий пожилой врач с короткой, тронутой сединой профессорской бородкой, в очках в металлической оправе.

Он уверенными движениями ощупал поврежденную руку, похмыкал и, улыбнувшись, сказал, потирая руки:

-  Среди вас есть врач?

Я подошел ближе.

-  Ну что ж, коллега, могу вас обрадовать. Хотя повреждения серьезные, руку мы ему сохраним. У нас тут хирурги отличные. - Он оглянулся на стоящие у двери фигуры в белых полушубках и, снизив голос до шепота, сказал: - Кланяйтесь матушке-Москве.

Я все понял. Это был такой же заключенный, один из многих тысяч, томившихся в колымских лагерях.

Простившись с Коровиным, мы погрузились в розвальни и вскоре уже влезали в кабину самолета. Мы не обмолвились за всю дорогу ни единым словом и лишь облегченно вздохнули, когда захлопнулась дверца кабины и самолет, резво промчавшись по снежному полю, покинул это проклятое место.

Обратно мы летели в полной темноте. Небо прояснилось, замерцало звездами. Самолет набрал высоту. Титлов взглянул на приборы и, передав управление Сорокину (второй летчик. - В. В.), выбрался из кресла.

-  Пошли, доктор, побалуемся чайком, - сказал он, снимая с головы шлемофон.

Мы перебрались в грузовую кабину. Бортмеханик Дима Шекулов поставил на ящик термос, приготовил несколько бутербродов, открыл банку со сгущенным молоком и присел рядом с нами.

Отхлебнув из кружки горячего "чифира", я задал вопрос, давно вертевшийся у меня на языке:

-  Михал Алексеич, а вы Сомова давно знаете?

-  Давненько. Со времен нашего беспосадочного полета на полюс в 1945 году. - Он на мгновение задумался, почесал шрамик, пересекавший наискось подбородок. - Интересный был полет. Помнишь, Дима?

-  Может, расскажете о нем, Михал Алексеич, если это не секрет?

-  Да какой тут секрет. Осенью сорок пятого меня вызвал Марк Иванович Шевелев (начальник полярной авиации. - В. В.) и положил на стол карту Центрального полярного бассейна и говорит: "Руководство подготовило план дальней авиационной разведки. Она очень нужна для разработки ледового прогноза по трассе Северного морского пути. Заодно обследуете состояние льда в малоизученной части Ледовитого океана. Пойдете через Амдерму, Дудинку, мыс Косистый на Челюскин. Туда уже завозят дополнительный запас горючего. Заправитесь и полетите прямо к Северному полюсу, а затем на юго-восток через Котельный. Посадка в Крестах Колымских. С вами полетит гидролог Сомов и корреспондент "Правды" Бессуднов. Штурманом пойдет Аккуратов".

Экспедицию готовили тщательно. На случай вынужденной посадки на лед доставили на борт шелковые палатки с пневматическим полом и двойными стенками. Правда, они похуже теперешних КАПШей, но от холода и ветра защищали вполне надежно. Снабдили нас большим клипперботом с автоматическим надувом, спальными мешками на гагачьем пуху, лыжами, карабинами, аварийной радиостанцией, а запаса продовольствия хватило бы на месяц зимовки на льду.

Выдали нам все новенькое: регланы, унты, шапки-пыжики, как именинникам. Но главное, оснастили нас новейшим навигационным оборудованием. Учли, что за восьмидесятой широтой уже началась полярная ночь. Вылетели из Москвы 29 сентября на Челюскин. Там отдохнули, заправились горючим под завязку и 3 октября махнули прямиком на полюс. В 6 часов 35 минут наш Н-331 уже делал круг над вершиной мира. Погода была ясная, лунная, но, несмотря на темноту, видимость была отличная. Сомов словно прилип к иллюминатору с тетрадью в руках. Все что-то записывал, вычерчивал. Внизу - сплошные паковые поля, только иногда встречались неширокие разводья.

По программе обратный путь лежал через районы совсем незнакомые. Раньше их никто не обследовал. Однако погода нас баловала недолго. Набежала облачность, пошел густой снег. Началось обледенение. Я набрал высоту четыре тысячи метров, пять тысяч метров - никакого просвета. Только на шести тысячах пробили облачность и сразу почувствовали - дышать стало трудно. Ведь на таких высотах без кислородных приборов никто не летает. Пришлось опять снижаться. К счастью, на четырех тысячах появились просветы в облаках. Сразу полегчало, да и обледенение почти прекратилось. А там и солнышко показалось, значит, пересекли 80-й градус. Посмотрели вниз - сплошные разводья, битый лед, ни одной порядочной льдины, чтобы сесть, если понадобится. Но двигатели работали исправно. Аккуратов точненько вывел нас на мыс Анисий (остров Котельный. - В. В.). Значит, скоро конец пути. Взяли курс на Кресты Колымские, а тут на борт пришла радиограмма: аэродром закрыт по погоде. Пурга. Пришлось лететь к устью Индигирки в Чокурдах. Сели нормально. В общем, за 16 часов полета отмахали мы 4360 километров. Вот, доктор, и вся история.

Титлов допил чай и вернулся в пилотскую. Часа через два показались огни шмидтовского аэродрома. Очередной полет на сомовскую льдину был намечен на завтра, 28 октября. Но меня мучили сомнения: здоровье Водопьянова все еще внушало мне серьезные опасения. Круги под глазами потемнели, а малейший поворот головы вызывал резкую болезненность. (Впоследствии, после возвращения в Москву, врачи установили перелом шейного отростка.)

-  Может, Михал Васильевич, мне задержаться на денек-другой?

-  И не думай, - буркнул Водопьянов. - Там тебя на льдине ждут, а ты будешь мои хвори лечить. И без тебя обойдусь. Собирай свои манатки и отправляйся на станцию.

Я было пытался возражать, но Водопьянов так грозно зыркнул на меня, что дальнейший разговор был бесполезен. Пришлось подчиниться.

Ровно в 17 часов по московскому времени самолет Ли-2 с бортовым номером Н-556 оторвался от взлетной полосы и, набрав высоту, устремился на северо-восток навстречу полярной ночи, уже укутавшей Ледовитый океан своим черным покрывалом. Путь предстоял неблизкий - более 1400 километров надо льдами.

Каким же мастерством должен обладать полярный штурман, чтобы отыскать в бескрайних океанских просторах крохотную точку дрейфующей станции! Ведь внизу, под крылом ни единого ориентира. Лишь звезды, мерцая, смотрят с высоты, и их холодный свет - единственный маяк в этом мире ледяного безмолвия. До СП-2 лететь почти семь часов, а если ветер будет встречным, то и дольше. Поэтому, почаевничав с гостеприимными бортмеханиками, я пристроился на оленьей шкуре, укрылся меховой курткой и задремал. Разбудил меня сильный толчок. Машина словно провалилась в глубокую яму. Уши заложило. Может, уже подлетаем? Я взглянул на часы. Стрелки показывали 10.00. Значит, в воздухе мы уже пять часов, но до станции еще лететь и лететь. Я поднялся со шкуры и заглянул в штурманскую.

Склонившись над картой, что-то бормоча себе под нос, Гена Федотов прокладывал курс. Ему явно было не до меня.

Но вскоре он сам прошел в грузовую кабину и опустился рядом со мной.

-  Ну до чего же сегодня погода хреновая, - сказал он, закуривая. - Сплошная кучевка. Не миновать нам обледенения.

И словно в ответ на его слова по фюзеляжу затарахтели кусочки льда, срывавшиеся с лопастей винта.

-  Слышишь? - сказал он. - А на плоскостях, наверное, с полтонны наросло. Скорей бы долететь. Ведь в этом чертовом океане ни одной порядочной льдины для посадки не сыскать. И луна, как назло, в тучи спряталась. Мрак кромешный.

Обледенение усиливалось с каждой минутой. Машина отяжелела и с трудом слушалась рулей. Надо снижаться. Стрелка высотомера быстро поползла по светящемуся циферблату. Восемьсот, шестьсот, триста, сто пятьдесят. При свете выползшей из туч луны черная мертвая вода казалась подернутой легкой рябью. Четко выделялись белые блины дремлющих льдин. Но вот наконец дернулась стрелка радиокомпаса.

-  Ну, слава Богу, теперь уже близко, - сказал штурман, облегченно вздохнув. - Километров двести осталось, не больше.

Самолет, словно конь, почувствовавший родное стойло, ускорил свой бег. Вскоре на кромке горизонта появились красные пятнышки - огоньки ледового аэродрома.

И вот уже мы мчимся над посадочной полосой. Титлов прошелся над ней еще раз и, убедившись, что все в порядке, повел самолет на посадку. Едва машина, пробежав пару сотен метров, остановилась, визжа тормозами, как из белого вихря, поднятого винтами, вынырнула фигура, повелительно размахивавшая флажками. Следуя за ней, Титлов зарулил на стоянку и выключил двигатели. Я взглянул на часы: 2 часа 20 минут.

Не успел бортмеханик отодрать примерзшую дверцу кабины, как я, не в силах сдержать нетерпение, выпрыгнул, не дожидаясь стремянки, на снег и, выхватив кольт, выпалил в небо всю обойму.

-  Ну бляха-муха, Арктика наша, - воскликнул появившийся из темноты Коля Миляев.

Мы радостно обнялись, словно не виделись целую вечность. Я принялся заталкивать пистолет в кобуру, как вдруг что-то большое, белое навалилось мне на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный пес Ропак спешил облобызаться с новоприбывшим.

Из густого морозного тумана один за другим появлялись все новые зимовщики в надвинутых до бровей капюшонах.

-  С прибытием, доктор, - сказал первый из них, в котором я сразу узнал Михаила Михайловича Сомова. Впервые я встретился с ним в 1949 году во время экспедиции "Север-4". Я сразу проникся какой-то особой симпатией к этому человеку с интеллигентным лицом и добрыми внимательными глазами. Тогда, даже в самых смелых мечтах, я не мыслил, что два года спустя я окажусь под его началом на дрейфующей станции.

-  Познакомьтесь, доктор, с нашим главным специалистом по льдам и снегам Гурием Николаевичем Яковлевым, - сказал он, уступая место коренастому мужичку с вызывающе торчащей из-под капюшона рыжеватой бородкой и улыбчивыми, с хитринкой глазами, поблескивавшими за круглыми стеклами очков в тонкой оправе. Он стиснул мне руку и представил своего соседа - высокого худощавого брюнета с лицом, украшенным густой растительностью.

-  Иван Григорьевич Петров - мой друг и коллега. Прошу любить и жаловать.

-  Здорово, док, - воскликнул кто-то бородатый, сжимая меня в объятиях.

Ба, так это же Вася Канаки, мой добрый приятель со времен экспедиций "Север".

Тем временем с дальнего конца аэродрома подошли еще двое бородачей.

-  А вот и наша молодежь, - представил их Сомов. - Зяма Гудков, мой аспирант и метеоролог станции, и Александр Иванович Дмитриев - гидролог и по совместительству наш завхоз. Он вам поможет разобраться в хозяйственных делах.

Из темноты вынырнула еще одна фигура, вся увешанная сумками, с киноаппаратом в руках. В ней я тоже узнал старого знакомого - кинооператора Яцуна. Не теряя времени, он принялся расставлять нас по местам и заставил с самого начала повторить ритуал встречи (кроме салюта). - Он то присаживался, то ложился на снег, не переставая трещать "Конвасом", приговаривая в ответ на недовольные ворчания: "давай, давай, ребята, пошевеливайтесь. Это же исторические кадры".

Следом за Яцуном появился механик Михаил Семенович Комаров. Закопченный с головы до ног дымом сигнальных факелов, в промасленной, прожженной во многих местах куртке, он, торопливо пожав мне руку, что-то пробормотал себе под нос и заковылял к самолету, возле которого копошились бортмеханики.

-  Ручаюсь, Комар пошел запчасти выцыганивать, - хохотнул Дмитриев.

-  Ему только разреши, так он полсамолета в свою мастерскую утащит, - съязвил Миляев.

-  Зря вы ехидничаете, братцы, - примирительно сказал Гудкович, - он ведь не для себя, для всех нас старается.

-  Ну вот, доктор, вы почти со всеми перезнакомились. Остались только радисты: Константин Митрофанович Курко и Георгий Ефремович Щетинин. Они сейчас на вахте. А наш гидролог и парторг Макар Макарович Никитин заняты исследованиями.

Слушая пояснения Сомова, я всматривался в лица окруживших меня людей, утомленные, похудевшие, обожженные морозом. Я даже почувствовал некоторую неловкость за свой "не усталый" вид, за неприлично нарядную "француженку" цвета разведенного какао, так контрастирующую с истрепанными, потертыми и замасленными куртками спецпошива, в которые были одеты зимовщики.

Итак, я на льдине. Широкая взлетная полоса убегала в темноту. Сколько же надо было вложить трудов, чтобы построить такой ледовый аэродром, подумалось мне. Вдалеке среди мрака наступившей полярной ночи едва виднелись купола палаток. К ним вела утоптанная десятками ног тропка. С этой минуты начинается новая, удивительная жизнь. Мне предстоит кормить и лечить десять человек, моих новых товарищей. Как это все у меня получится?

Сомов с удивительной проницательностью уловил мое состояние.

-  Что-то доктор наш, гляжу, растерялся, - сказал он, улыбнувшись, и дружески похлопал меня по плечу.

-  Просто он обдумывает свое первое меню, - пошутил Яковлев. - Теперь, док, на вас вся надежда. Сказать честно, нам кулинарные упражнения надоели до чертиков. А вы лицо заинтересованное - плохо покормите и лечить будете сами.

Этого было достаточно. Я уже пришел в себя и был готов вступить в шутливую перепалку.

-  Командир, - крикнул, высунувшись в "форточку", бортрадист Челышев, - пора полосу освобождать. Задков на подходе.

Экипаж заторопился в самолет, а следом за ним с грустными лицами, волоча мешки со шмутками, тронулись покидавшие станцию Рубинчик, Канаки и Чуканин. Они остановились у дверцы и, бросив прощальный взгляд на родной лагерь, исчезли в самолетном чреве.

Через несколько минут после отлета Титлова над лагерем показался Пе-8. Огромная четырехмоторная краснокрылая машина с ревом промчалась над лагерем и скрылась в облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать, и самолет на бреющем полете стал приближаться к полосе.

-  Ну держись, ребята! - крикнул Миляев. - Сейчас начнется потеха.

Однако то, что началось через несколько секунд, трудно было описать. Из люка самолета на льдину обрушился град всевозможных предметов. Словно авиабомбы, со свистом падали красные сушки баллонов с газом, грохались об лед жестяные банки, словно шрапнель, разбрасывая вокруг белые шарики замерзших пельменей, с глухими стуками шлепались ящики с мылом и консервами. Оленьи туши разламывались на куски, покрывая снег красноватым крошевом.

Неподалеку от меня плюхнулся ящик со сливочным маслом, превратившимся в большое желтое пятно. С двух баллонов сорвало вентили, и струя газа, с шипением вырвавшегося на волю, наполнила воздух сладковато-удушливым запахом пропана. Это был какой-то кошмар. Самолет сделал еще один круг, вывалив на наши головы очередную порцию груза.

-  Картина Брюллова "Последний день Помпеи", - прокомментировал происходящее Миляев, никогда не терявший чувства юмора.

Сомов был в ужасе. На глазах гибло драгоценное и, главное, ничем не заменимое добро.

-  Прекратите безобразие, - кричал в микрофон открытым текстом Курко, но экипаж самолета словно оглох. Выбросив остатки груза, самолет в знак приветствия покачал крыльями и удалился восвояси.

Картина, открывшаяся перед нами, была удручающей. Ругая летчиков на чем свет стоит, мы несколько часов бегали по полосе, собирая консервные банки, выковыривая из снега пельмени, сгребая на брезент обломки оленьих туш. Особенно рассвирепели курильщики. Папиросы, оказавшиеся в одном из ящиков, превратились в труху.

-  Еще одна такая бомбежка и останемся на зиму без газа и без продуктов, - сказал Сомов, схватившись за голову, - Алексей Федорович, надо срочно что-то предпринять, иначе работа станции окажется под угрозой.

-  По-моему, есть выход, - сказал, успокаивающе обняв его, Трешников. - Надо удлинить аэродром и уговорить Задкова посадить самолет на льдину. Давайте дождемся прилета Водопьянова. Он вроде бы завтра собирается в лагерь, и тогда все решим.

-  А ты как думаешь, Михал Семенович, сумеем принять Задкова?

-  Це дило треба разжувати, - задумчиво сказал Комаров, почесывая голову.

-  Ну ладно, нечего зря копья ломать, - сказал Сомов, закуривая. - Прилетит Водопьянов, тогда и решим все окончательно, а пока, Макар Макарыч, организуй сбор всего, что уцелело.

-  Ну а как наш доктор, - обратился Сомов ко мне, - привыкаете к новой обстановке?

-  Уже привык. Мне ведь, Михал Михалыч, не впервой льдины обживать.

-  Забыл, Виталий Георгиевич, что вы у нас бывалый полярник, - сказал, улыбнувшись, Сомов. - Ладно, не теряйте времени и все свое имущество тащите в аэрологическую палатку. Там вы будете размещаться. Сейчас подойдут Гудкович с Дмитриевым - они ваши будущие соседи - и помогут перенести вещи.

С помощью Зямы и Саши, как они тут же представились, я нагрузил нарты своим объемистым скарбом, и мы поволокли их в лагерь. Нарты легко скользили по накатанной колее.

Мы остановились у высокого сугроба, похожего на скифский курган средней руки, с черневшим отверстием входа.

-  Вот мы и дома, - сказал, отдуваясь, Дмитриев, - прошу к нашему шалашу.

Я протиснулся в узкий ход-лаз и, приподняв откидную дверь, оказался внутри палатки КАПШ-2. В неярком свете двух лампочек, свисавших с потолка, мое будущее жилище выглядело довольно мрачно. Бязевый полог, давно утративший свою первоначальную белизну, был сплошь разукрашен темными пятнами и причудливыми узорами изморози. Кверху от пола тянулся зубчатый бордюр наледи. Местами ее грязно-серые языки поднялись метра на полтора. Оленьи шкуры, выстилавшие пол, покрывали бугорки смерзшегося меха. Под ослепшим от наледи иллюминатором стоял и складной походный столик на ножках из дюралевых трубок с фанерной крышкой, покрытой остатками желтоватого потрескавшегося лака, и два таких же фанерно-дюралевых стула.

Центр палатки занимали две складные койки. На одной был разложен спальный мешок, вторая, видимо, предназначалась мне. Край третьей койки выглядывал из-за пестренькой, в мелких цветочках занавески, скрывавшей, как объяснил Дмитриев, его спально-шифровальный закуток. Слева, у самого входа на ящике виднелась закопченная двухконфорочная газовая плитка, соседствуя с шестидесятилитровым ярко-красным газовым баллоном и ведром, заполненным до верха водой, подернутой ледком.

-  Что-то не больно уютно вы устроились, - пробормотал я, оглядевшись по сторонам. - Да и холодновато малость.

-  Ай момент, - весело сказал Дмитриев. - Счас зажгу конфорки, раскочегарю паяльную лампу и, не успеете оглянуться, как будет полный "Ташкент". - Горелки вспыхнули голубоватым пламенем, низким басом загудела лампа. - Может, пока ваши шмутки принесем, - предложил Дмитриев и, не дожидаясь ответа, исчез за дверцей.

Вскоре палатка заполнилась моим имуществом, состоявшим из десятка ящиков с медикаментами и оборудованием, которые мы штабелем сложили рядом со столом. Последним я втащил свой объемистый мешок с обмундированием и взвалил на койку. В палатке явно потеплело, и я, скинув шубу, принялся, не теряя времени обустраивать рабочее место: застелил столик белой простыней, расставил банки-склянки с мазями и растворами, коробки с таблетками и пилюлями. За ними последовали два стерилизатора, отливавших хромированной сталью. В одном из них, что поменьше, покоились десяток шприцев разных размеров, обернутых марлей, инъекционные иглы, ампулы с хирургическим шелком и кетгутом. Другой, что побольше, был до верха заполнен пинцетами, скальпелями, иглодержателями. В довершение на свет божий появились две пузатые металлические банки-биксы, набитые ватой, бинтами и пачками стерильных салфеток.

Дмитриев принял деятельное участие в организации "рабочего места", с любопытством разглядывая каждый новый предмет, интересуясь, для чего он предцазначен.

-  А этот почему ты не распаковываешь? - спросил он, указывая на аккуратно сбитый полированный ящик. - Чего это там у тебя?

-  Это, Александр Иванович, большой хирургический набор.

-  Значит, если меня аппендицит прихватит или там... - Дмитриев задумался, вспоминая название какой-нибудь ему известной хвори, - грыжа, например, ты операцию сумеешь сделать?

-  Сделаю, если потребуется, а не сумею - позвонишь по телефону 03 и вызовешь "скорую помощь", - усмехнулся я, а про себя подумал: храни меня бог от всяких операций в этих условиях.

-  Значит, сделаешь, - уважительно сказал Дмитриев. - А то я чуть заболит в правом боку, так и думаю: не аппендицит ли? Теперь если и заболею - не страшно.

Когда последняя склянка заняла свое место на столе, стерилизаторы и биксы были тщательно протерты ветошью, я попросил Дмитриева отыскать в его хозяйстве шест метра полтора длиной. Он приволок со склада длинную дюралевую трубку. Я вбил ее в пол рядом со столиком и повесил на нее четыре термометра, чтобы ежедневно замерять температуру воздуха на разном уровне. Взглянув на них через часок, я обнаружил, что у пола ртутный столбик замер на цифре -12°С. В полутора метрах от него градусник показал -5, а под потолком даже +8°.

-  Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, - сказал Зяма, сбрасывая шубу, - занимайте вон ту свободную койку и располагайтесь как дома. Это ведь надолго.

Дмитриев, накрыв ящик чистым полотенцем, поставил на него закипевший чайник, пачку печенья, банку сгущенного молока и блюдечко с сахаром, а я, покопавшись в чемодане, извлек запасенную для новоселья бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет.

-  Богато живете, - раздался голос Миляева, высунувшего голову из-за откидной двери. - Гостей принимаете?

-  С превеликим удовольствием, - отозвался я.

За ним "на огонек" забежали Костя, Курко и Гурий Яковлев. Посыпались вопросы: как там на Большой земле, какие новости. Но я ораторствовал недолго, вскоре почувствовав, что семичасовой полет и волнения последних дней дают о себе знать.

Гости заметили мое состояние и, распрощавшись, удалились. Я развернул спальный мешок на волчьем меху, запихнул в него пуховый вкладыш и, быстренько раздевшись, залез в него с головой.

Минут десять я ворочался, стуча зубами от холода, пока наконец мое "гнездо", промерзшее на морозе, не согрелось и приятное тепло не проникло в каждую клеточку моего тела. Наконец, сморенный усталостью, я погрузился в сон.

-  Пора вставать, доктор, - услышал я сквозь дрему голос Дмитриева.

Он уже поднялся, зажег газ и паяльную лампу. В палатке было относительно тепло. Я выполз из мешка, совершил первое омовение ледяной водой, сразу прогнавшей остатки сна.

-  Пошли на склад, - сказал Дмитриев, - примешь от меня хозяйство. Покажу тебе наши запасы продуктов, где что лежит.

Склад размещался в старой брезентовой палатке рядом с кают-компанией. Хотя за прошедшие месяцы дрейфа запасы продуктов поубавились, но вдоль стенок выстроились еще с десяток больших мешков с крупами, сахаром, сухими овощами, бумажные мешки с макаронами, банки с яичным порошком, ящики с консервами, коробки со сливочным маслом, мясными полуфабрикатами и копченостями. У входа в склад возвышался холмик из замерзших оленьих туш, доставленных последним рейсом с материка, и мешков с какой-то рыбой.

-  Вот расходная ведомость. В ней все как в аптеке, - сказал он, протягивая толстую тетрадь. - Все сальдо-бульдо. А вот в этом, - он ткнул пальцем в большой фанерный ящик, - горячительное. - Он извлек из ящика полулитровую бутылку с надписью "Спирт пищевой" и, сделав серьезное лицо, заметил: - Выдавать его будешь только по личному разрешению Михмиха. Усек?

-  Усек, - сказал я, ухмыльнувшись, и, оглядев свое хозяйство, подумал, что мне придется затратить немало трудов, чтобы в будущем быстро находить нужные продукты.

-  Ну вот и все, - сказал довольно улыбаясь, экс-кладовщик. - Теперь тебе и карты в руки. А сейчас идем в кают-компанию. Познакомишься со своим рабочим местом.

Кают-компания находилась в просторной палатке КАПШ-2. При свете трех лампочек она выглядела довольно уютно. Справа от входа стоял длинный, сколоченный из папиросных ящиков стол человек на двадцать, покрытый растрескавшейся, когда-то зеленой с цветочками клеенкой. Стулья заменяли деревянная скамья и с десяток знакомых мне по экспедициям жестяных банок, обшитых брезентом, с аварийными пятнадцатисуточными пайками. В дальнем конце виднелась полочка с книгами. Слева от входа помещался собственно камбуз: две двухконфорочные плитки, соединенные шлангом с газовым баллоном, установленным рядом с палаткой, небольшой разделочный стол, иссеченный шрамами, фанерный ящик-шкаф со стопкой кое-как вымытых алюминиевых тарелок, пяток кастрюль и сковородок разных размеров и большой закопченный алюминиевый бак. Сбоку разделочного стола выглядывал толстый черный шланг, обернутый куском оленьей шкуры, с краником на конце.

-  Это наш водопровод, - пояснил Саша. - Там за стенкой установлена бочка со снегом. Его заготавливает дежурный. Он же должен следить, как работает АПЛ. Так что водой ты будешь обеспечен. Ну ладно, командуй, а я пошел помогать гидрологам, - сказал Дмитриев и шагнул за порог.

Я зажег все четыре конфорки, повесил на крючок свою "француженку", сел на скамью и, достав трубку, закурил. Итак, я заступаю на многомесячное дежурство на кухне, вернее на камбузе, ибо, как я понял с первых минут пребывания на льдине, здесь давно привилась морская терминология. Дежурство называлось вахтой, кухня - камбузом, повар - коком, беседы - травлей и т. п.

Как-то сложатся мои дела? Сумею ли я научиться так готовить, чтобы не вызвать неудовольствия моих товарищей? То ли дело было раньше, до моего прибытия на станцию. Все дежурили на камбузе по очереди и, естественно, любую кулинарную неудачу кока сносили молча. Каждый твердо усвоил: сегодня ты, а завтра я, и это помогало сдерживать эмоции.

Но теперь, теперь все шишки будут доставаться мне и их, вероятно, достанется немало на мою долю. Вся надежда была на "Книгу о вкусной и здоровой пище". Узнав, что отправляюсь на станцию, я позвонил маме в Кисловодск и попросил срочно выслать этот фолиант авиапочтой. Мама никак не могла понять, зачем в Москве мне понадобился сей кулинарный гроссбух. Никакого толкового объяснения я заранее не придумал и лишь промямлил, что собираюсь в экспедицию, пусть не волнуются из-за отсутствия писем, чем надолго поселил тревогу в сердцах родителей.

И кому только пришла эта бредовая мысль родить гибрид доктор-повар? Впрочем, она была не так уж нова. И видимо, в основе ее лежало убеждение высоких начальников, что врач в экспедиции от работы не переутомится, ибо в Арктике люди почти не болеют или, во всяком случае, значительно реже, чем на материке. Эдакие чудо-богатыри. И хотя жизнь давно опровергла это странное убеждение, но идея совместительства твердо засела в головах начальства, подкрепленная рассуждениями об экономии государственных средств.

Мой поварской дебют состоялся в тот же день. Не рассчитывая на свои поварские таланты, я "налег" на закуски, уставив стол всевозможной консервированной снедью из свежепривезенных запасов. В качестве горячего блюда я избрал свиные отбивные из полуфабрикатов, жарить которые научился в предыдущих экспедициях. Чтобы придать блюду большую привлекательность, я густо посыпал мясо зеленым луком, который после долгих уговоров выпросил у шеф-повара шмидтовской столовой. Гарниром послужила жареная картошка, которую я упрятал в спальный мешок, чтобы она не замерзла во время полета на станцию.

Скорость, с которой исчезало изготовленное мной кушанье, и требования добавки свидетельствовали, что мой дебют состоялся. Я благодарно выслушивал комплименты в свой адрес, хотя прекрасно понимал, что эта "ласточка" весны не сделает, поскольку запасы свинины и свежего картофеля у меня кот наплакал.

Когда обед подошел к концу и на столе появились железные кружки с чаем, начальник радиостанции Костя Курко, тяжело отдуваясь после сытной пищи, сказал:

- Обед вы, доктор, соорудили отменный. Теперь потравили бы малость. А то свой репертуар мы уже наизусть знаем. Вася Канаки рассказывал, что травить вы большой мастер.

Я не заставил себя долго упрашивать.

-  Хорошо. Расскажу вам историю про часы со Шмидтом. Только, может быть, кто-нибудь уже слышал ее?

В ответ послышалось дружное "нет!".

-  Тогда слушайте, - начал я, присев у края стола. - Целую неделю на стол начальника политотдела Главсевморпути ложились загадочные радиограммы. Разные по стилю, но совершенно одинаковые по содержанию. Они шли из Игарки и Нарьян-Мара, с Диксона и мыса Челюскин. "Коллектив аэропорта Нарьян-Мар убедительно просит зарезервировать четыре комплекта часов со Шмидтом". "Летный состав аэропорта Дудинка просит выделить для поощрения передовиков 10 штук часов со Шмидтом". "Полярники мыса Челюскин готовы приобрести 15 штук часов со Шмидтом. Деньги будут высланы немедленно".

Вы себе представляете в какую ярость пришел начальник? "Это что за херовина такая - часы со Шмидтом, - набросился он на помощника, растерянно разводившего руками. - Разберись, кто там безобразничает, и доложи. Даю тебе час, а не то смотри у меня!"

Не прошло и часа, как помощник вновь возник перед грозными очами шефа.

-  Разобрался?

-  Так точно. Это - проделки Кекушева.

-  Кекушева? А при чем тут Кекушев?

-  Именно он и причем, - пролепетал помощник. - Кекушев летает первым механиком на самолете Головина. Головин летит по маршруту Архангельск - мыс Шмидта. Я сверил время посадки самолета в каждом порту с датами радиограмм. Они уходят или в тот же день, или на следующий.

-  Ладно. Иди работай. Вернется Головин, Кекушева немедленно ко мне.

Наверное, многие из вас слышали о Кекушеве. Николай Львович человек был неординарный и прославился не только как блестящий знаток авиационной техники, но и великий мастер розыгрышей. Возможно поэтому жертвы его не всегда безобидных шуток прозвали Кекушева Леопардычем.

Секрет загадочных радиограмм скоро раскрылся. Прилетев в Игарку - это был первый аэродром посадки самолета Головина, экипаж, как обычно, отправился в аэропортовскую столовую, где его ждал традиционный обед из копченой рыбы, наваристого борща и жаркого из оленины. Борттехник, как обычно, захватил с собой объемистую флягу со спиртом, именуемую "конспектом" (бидон со спиртом, находившийся на борту, именовался "первоисточником"). Наполнили кружки, произнесли первый тост за всех летающих в Арктике, и трапеза началась. Поговорили о московских новостях, о погоде на маршруте, о дамах, а когда, разомлев, запели любимую песню "Летят утки и два гуся", Кекушев, обняв за плечи начальника аэропорта, жарко зашептал ему в ухо: "Слушай, Петрович, ты же знаешь, как я тебя уважаю. Так вот, поделюсь с тобой одним важным секретом. Пока это тайна, и ты смотри никому ни гу-гу. Проговоришься - подведешь меня под монастырь".

Начальник поклялся, что ни одна душа об этом не узнает.

-  Тогда слушай. Второй часовой завод приготовил полярникам сюрприз: новые часы. Да не простые, а особенные. Корпус изготовили из дюраля списанных полярных самолетов, а на циферблате вместо цифр изображены портреты полярных летчиков-героев: Водопьянова, Мазурука, Слепнева и других. А в центре циферблата имеется маленькое окошечко, из которого каждый час выглядывает голова Шмидта и называет время. Снизу сделана подсветка в виде северного сияния. Часов, понимаешь, изготовлено немного, на всех не хватит, но если ты поторопишься, дашь радиограмму в политуправление Главсевморпути с обоснованной просьбой - думаю, тебя уважут.

На следующее утро радист "отбил" в Москву соответствующую радиограмму.

Успех окрылил Леопардыча, и начальник каждого следующего аэропорта, посвященный в "тайну" необыкновенных часов, немедленно извещал Москву о своей просьбе.

Кекушев отделался выговором, но вся Арктика еще долго хохотала, вспоминая историю "часов со Шмидтом".

31 октября с очередным самолетом прилетел Водопьянов. На мой вопрос о самочувствии он только отмахнулся.

-  Заживет как на собаке, - буркнул он, усаживаясь за столом в кают-компании.

-  Ну так что же будем делать, Михал Васильич, - сказал Сомов. - Еще одна такая "бомбежка" и нам хана. Может, попробуем все же уговорить Задкова посадить машину на льдину?

-  Боюсь, полосы не хватит. Не дай бог еще одна авария, и тогда мне головы не сносить.

-  Хватит полосы, - уверенно сказал Комаров. - Поднатужимся, еще метров двести расчистим и будет порядок - хоть Ту-4 сажайте.

-  Ну смотри, Комар, на тебе вся ответственность. Значит, решаем: даем Задкову добро. - Водопьянов допил кружку с крепко заваренным чаем, закурил и пробасил: - Доктор, а у меня для тебя подарок. Чуть не забыл.

Он вышел из палатки и вскоре вернулся, держа в руках два больших свертка. Когда их освободили от промасленной бумаги, перед моим восхищенным взором появились два огромных примуса, сверкавших начищенной медью пузатых пятилитровых бачков.

-  Вот держи. Они тебе хорошими помощниками будут.

Мы мигом заправили бачки бензином, погрели горелки, покачали поршнями, и палатка заполнилась басовитым гудением чудо-агрегатов.

-  Ну, Михал Васильевич, потрафили вы мне. О лучшем подарке и мечтать нельзя.

-  Ладно благодарить. Пользуйся ими на здоровье, да корми ребят повкуснее.

Привезенные примуса оказались большим подспорьем в моих кухонных делах. На них водрузили огромные дюралевые баки со снегом, который на глазах превращался в воду, получение которой с наступлением зимы снова стало проблемой. На газовых плитках эта процедура длилась часами, а от вододобывающего агрегата пришлось отказаться. АПЛ сжирала тьму бензина, запасы которого были довольно ограничены.