Засекреченный полюс

Глава XVII ДНЕВНИК (продолжение)

3 января.

Выбравшись поутру из палатки, я увидел на востоке робкую лиловеющую полоску, которую сначала принял за отблеск луны. И вдруг меня осенило. Это же зорька! Первая зорька - предвестник окончания полярной ночи. Значит, не долго ждать и появления солнца. И сразу же в голову пришли слова Харальда Свердрупа: надо прожить некоторое время без дневного света и солнца, чтобы оценить их по достоинству. Святые слова.

Но радость была кратковременной. Небо вновь потемнело. То ли солнце, оповестив нас о своем приближении, снова провалилось за горизонт, то ли тучи, прижавшись к торосам, скрыли зорьку за своим пологом... Как я ни всматривался в даль, напрягая зрение, - ничего. Только надо мною в разрыве облаков сверкнули искорки звезд. Я вернулся в кают-компанию, где меня уже ждали несколько едоков. Все сидели за столом, не снимая теплых курток. Изо рта при дыхании вылетали клубы холодного пара.

5  января.

Занемог Никитин. Его познабливает. Появился сухой лающий кашель. Померил Макару температуру - 37,5^е. Я долго, внимательно прослушивал его легкие. К счастью - там все спокойно. Правда, дыхание, как говорят медики, немного жесткое, но ни единого хрипа. В порядке профилактики уложил его в постель, поставил круговые банки и напоил его крепким чаем с малиновым вареньем. Макар переживает, нервничает: как там Сомов справится с вахтами у лебедки. Дмитриев немедленно вызвался помогать Михал Михайловичу. Как-никак он все же числится на станции гидрологом и при каждом удобном случае старается оправдать свою причастность к науке.

6  января.

Саша Дмитриев, заступив на очередную вахту по лагерю, бросил на меня сочувствующий взгляд и, раскрыв вахтенный журнал, записал в него своим витиеватым почерком:

"Распоряжение. По указанию начальника дрейфующей станции камелек в кают-компании топится:

18.30-20.30

23.30-04.30

6.00-10.00".

Я было приуныл, но Михаил, заглянув в кают-компанию и поглядев на мою кислую физиономию, сжалился и разрешил, если мне уж будет совсем невмоготу, включать камелек на полчаса вне расписания.

8 января.

Почему-то высокое начальство убеждено, что в Арктике редко болеют, а посему врач не шибко загружен работой и его можно назначать по совместительству поваром, кладовщиком, метеорологом и еще бог знает кем.

Однако, вопреки этому утверждению, пациенты у меня не переводятся. На днях Костю Курко прихватил радикулит, и он с трудом может сидеть на стуле, принимая невообразимые позы, чтобы уменьшить боль. Вчера Миляев пожаловался на "ужасную" ломоту в суставах кистей рук. Дала себя знать работа в астрономическом павильоне, которую он вынужден выполнять без перчаток. А сегодня заболел Макар Никитин. Температура поднялась до 38 градусов. Послушал - бронхи поют на все лады. К счастью, в легких все спокойно. Никаких хрипов. Видимо, бронхит. Назначаю ему полный курс лечения с банками и антибиотиками.

9  января.

Человечество напридумывало множество различных праздников: традиционных, государственных, религиозных, профессиональных, личных и неплохо использовало их, чтобы повеселиться и отдохнуть. Поскольку мы не отделяли себя от всего человечества, то каждый праздник (кроме религиозных) отмечался веселым застольем. Нет, не потому, что на льдине собралась компания выпивох, просто для всех нас стала жизненной необходимостью возможность хоть на короткое время расслабиться, снять копившееся день за днем нервное напряжение.

Сегодня поводом для торжества стал день рождения Вани Петрова. Ему исполнилось двадцать девять.

В соответствии с традицией мы отмечаем это событие маленьким банкетом. Именинник заявился ровно в 20.00, в белой рубашке, при галстуке, благоухающий "Шипром". Его усадили на почетное место во главе стола, где он и принимал поздравления и маленькие презенты.

Но главным подарком для него явилась поздравительная телеграмма из Ленинграда от жены. Жора Щетинин вручил это послание в большом голубом конверте.

Но вечер принес еще одно приятное сообщение. Пришла радиограмма от директора Арктического института, гласившая, что Ученый совет АНИИ обсудил итоги работы станции за первое полугодие и признал результаты исследований отличными.

Чем же не повод опрокинуть лишнюю рюмочку?

10  января.

Наше полярное обмундирование далеко от совершенства. Правда, куртка спецпошива из плащпалаточной ткани с подстежкой из пуха (якобы гагачьего) и шерстяной ваты хорошо защищает от холода и ветра. Но она коротковата и имеет всего четыре кармана, в которые вечно набивается снег из-за коротких клапанов. Но зато свитер - ниже всякой критики. Вместо чистой шерсти их изготовили из вигони, и притом без высокого воротника. Унтов - этой классической обуви полярников нам выдали всего по одной паре. Их войлочная подошва быстро сыреет, замерзает, и мы ходим постукивая, словно в деревянных сабо.

По мнению наших арктических авторитетов Курко и Щетинина, нам бы лучше подошли чукотские торбаза.

Пушистые, теплые пыжиковые шапки-ушанки - которые могли стать предметом столичных модников - не выдержали столь длительной и варварской эксплуатации и давно уже утратили свой первоначальный шикарный вид. Мех свалялся, вытерся местами. Суконные костюмы тоже основательно поизносились, а обещанных кожаных мы так и не видели в глаза. То ли севморпутские хозяйственники забыли их выдать, то ли они разошлись по начальству.

Судя по всему, конструктора-швейники, сочинявшие нашу одежду, либо отнеслись к порученному делу с прохладцей, либо просто не имели представления (а это весьма возможно, учитывая особую секретность экспедиции), кто и где ее будет носить. Во всяком случае, вряд ли она имела достаточно КЛО{33}, чтобы обеспечить наш тепловой комфорт.

Но зато спальные мешки из волчьего меха были великолепны. Только в них мы находили спасение от проклятого холода.

11 января.

Сегодня день явно не лекционный: сорок пять градусов мороза да еще с ветерком. Вскоре мы оба превратились в елочных дедов-морозов. Борода, усы, брови поседели от инея. Ресницы смерзаются и их приходится то и дело оттирать рукавицей. Пальцы отказываются держать карандаш, а пар от дыхания, ложась на страницу, превращается мгновенно в пленку изморози.

Я сжался в комок на своей подстилке. Но Миляеву, обдуваемому ветерком, еще муторнее.

-  Ну все, финиш, - просипел он, натягивая чехол на теодолит. - Бежим греться, не то я в сосульку превращусь.

Мы помчались в кают-компанию. Какое же это блаженство оказаться снова под защитой дюралевых стен фюзеляжа. Я мигом убрал с плитки бак, закрывавший газовые горелки. Сразу потянуло теплом.

-  Давай, доктор, неси лекарство от холода, - сказал Миляев, отбивая зубами морзянку. Я наполнил кружку спиртом, и он, не долго думая, опорожнил ее одним махом и, громко выдохнув, захрустел луковицей. Я последовал его примеру. Спирт словно огнем опалил рот, пищевод и пошел растекаться по жилам, разнося тепло в застывшие клеточки организма.

-  Ну вот теперь порядок, - сказал Миляев повеселевшим голосом. - Спасибо за лекарство. Теперь можно идти считать координаты.

Поставив на газ кастрюлю со щами, я принес оленью тушу со склада и отправился в гости к радистам. Их палатка, словно Мекка, была местом постоянного паломничества жителей лагеря. Здесь всегда было тепло. Движок для зарядки аккумуляторов, нагреваясь во время работы, служил отличной печкой. Только в ветреные дни радисты, экономя бензин, давали ему отдохнуть, передавая "зарядные функции" ветродвигателю ВД-3,5. Еще весной его установили на верхушке десятиметрового деревянного столба, вмороженного в лед и закрепленного шестью стальными растяжками. Он чем-то напоминал бескрылый самолет с пропеллером и хвостом. Хвост-флюгер позволял держать "нос по ветру", а набегавший ветерок добросовестно вращал лопасти пропеллера, приводя в действие динамо-машину, питавшую энергией аккумуляторы.

Миновав просторный снежный тамбур, я приподнял дверцу и бочком, по-крабьи, влез внутрь палатки. Курко, склонившись над столиком, сосредоточенно крутил кремальеру, настраиваясь на рабочую волну. Из репродуктора сквозь шорохи и трески эфира пробивались то звуки незнакомой речи, то обрывки джазовых мелодий. По одну сторону от столика на койке, уронив на грудь книгу, дремал Щетинин. На Костиной койке привалился к стенке с блаженной улыбкой Дмитриев.

Чтобы не мешать Косте, я тихонько присел в ногах у Щетинина и осмотрелся.

Почти треть палатки занимал рабочий столик, заставленный матово-черными коробками приемника и передатчика мощной восьмидесятиваттной радиостанции "ПАРКС-0,08". Под ним теснились деревянные, выкрашенные зеленой краской ящики с аккумуляторными батареями. Справа от входа дышал жаром бензиновый движок Л-3, соединенный с генератором ГС-1000. Слева на ящике с запасным рейдовым передатчиком виднелась газовая плитка. Между койками возвышался фанерный ящик из-под папирос - обеденный стол.

На тросике, протянутом под куполом, покачивались повешенные для просушки куртки, унты, меховые носки.

Тем временем Курко настроился на нужную волну, отбил телеграфным ключом свои позывные, прислушался и, получив "квитанцию", лихо застучал ключом. Передав зашифрованные данные наших координат, метеосводку, Костя завершил передачу традиционным "ОК", что на языке радистов обозначало "все в порядке", и, щелкнув тумблером, выключил станцию и повернулся на стуле.

-  Здорово, док. Как насчет чайку?

-  С превеликим удовольствием.

-  Эй, Жора, просыпайся. Надо попотчевать чаем дорогих гостей.

Через несколько минут на ящике-столе появились кружки, блюдечко с наколотым рафинадом, похожим на льдинки, и пачка печенья.

Но распивать чай долго не пришлось, на камбузе меня ждали кипящие кастрюли и оттаивающее мясо, которое надо было еще превратить в котлеты. Они-то меня сегодня и подвели. В соответствии с указаниями кулинарного талмуда я, оттаяв оленью ляжку и кусок свинины, нарезал их ломтями и принялся запихивать в жерло мясорубки, обнаруженной на складе.

Когда в тазике выросла гора бледно-розового фарша, я, добавив в него размоченного хлеба, сухого лука и перца, оставил "котлетный полуфабрикат" лежать до обеда, чтобы подать блюдо "с пылу с жару".

Когда до прихода едоков осталось минут двадцать, я, засучив рукава, принялся яростно месить фарш. И вдруг обнаружил, что пальцы словно онемели, потеряли чувствительность. Выдернув руки из фарша, я увидел, что они совершенно побелели. Вот тебе и раз. Это надо же - отморозить пальцы в котлетном фарше. Узнают - позора не оберешься. Я с перепугу сунул пальцы прямо в кастрюлю с горячей водой. Средство помогло. Пальцы покраснели, и я почувствовал, как в них впиваются тысячи острых иголок. Превозмогая боль, я то сгибал, то разгибал пальцы, пока не понял, что опасность миновала. Но котлеты я все же приготовил.

13 января.

-  Ну, братцы, и морозище сегодня, - сказал Яковлев, подсев к камельку так близко, что запахло паленым мехом унтов. - Это же надо: всего трех десятых не хватало до минус 50 градусов.

-  Бедняга Николай Алексеевич. Вот уж сегодня на астрономической площадке ему достается, - сказал Никитин, зябко поеживаясь, грея руки о кружку с чаем. - Брр!

-  Достается, точно достается, - сказал Миляев, появляясь на пороге кают-компании.

-  Сегодня еще ветерок поднялся, так прямо кровь застыла в жилах, пока звезды ловил. Может, Ропака научить координаты брать? У него одежда потеплее, чем моя куртка.

-  Алексеич, - удивленно спросил Комаров, - а это что за одеяние на тебе какое-то непонятное?

-  Это защитная одежда новой конструкции, - сказал Миляев, хитро прищурившись и стягивая с головы странной формы покрывало, которое при ближайшем рассмотрении оказалось брюками. - Кстати, Михал Михалыч, у вас с Макаром вроде бы пятнадцатисуточная станция начинается. Придется координаты каждые четыре часа брать. Боюсь, что вдвоем с доктором мне не управиться. Надо бы еще помощничков подбросить.

-  Может, есть добровольцы? - спросил Сомов, оглядывая сидящих за столом.

-  Конечно, поможем, - раздался в ответ хор голосов.

-  Тогда, Николай Алексеич, в ваше распоряжение переходят Щетинин с Гудковичем. А уж очередность сами установите.

-  Только ты, Алексеич, доктора нам не заморозь, - сказал Курко. - Не то мы сразу и медицинской и кулинарной помощи лишимся.

-  Меня, Михал Михалыч, вот что еще тревожит, - сказал Яковлев. - Ассманы{34} наши на такие низкие температуры не рассчитаны. Ведь никто в АНИИ и представить себе не мог, что в Центральном полярном бассейне могут быть такие морозы. Как-никак океан - большая грелка. Наверное, следовало заменить ртутные термометры на спиртовые. Я сегодня ухватил ненароком резервуар, а он возьми и тресни. Гляжу, в руках замерзший шарик ртути, как пуля.

-  Вот жалость, что у нас охотничьего ружья нет, - усмехнулся Миляев, - а то бы эта пуля для охоты на медведя сгодилась бы.

-  Ну и мастер ты пули отливать, - хохотнул Дмитриев.

-  Это ты зря, Саня, - сказал Гудкович. - Николай Алексеич ничего не выдумал. Например, Кейт Кэн использовал замерзшую ртуть вместо пуль при охоте на медведей.

-  А Джеймс Росс писал, что такая пуля легко пробивает доску толщиной в дюйм, - добавил я.

-  Вот это здорово! - удивился Дмитриев. - Вот бы нам охотничье ружье - и мы бы поохотились.

-  Да и медведей не видать, - заметил Петров.

-  Да, друзья, если дело так дальше пойдет, мы, глядишь, новый Полюс холода откроем.

-  Лично мне вполне достаточно Полюса недоступности, - проворчал Курко.

Да, морозы стоят такие, что даже Костя, отнюдь не отличающийся сентиментальностью, записал в вахтенном журнале: "Хуже всех приходится магнитологической группе, в которую входят Миляев, Гудкович, Волович, Щетинин, созданной на период 15-суточной гидрологической станции.

Участникам этой группы приходится работать на 49-градусном морозе почти голыми, а иногда совсем голыми руками".

Что за удовольствие мне пришлось испытать во время очередных астрономических наблюдений! Минус 49 да еще с ветерком метров шесть в секунду. Если судить по таблице ветро-холодового индекса, придуманного американским метеорологом Сэйплом, то такая комбинация равна морозу 85°. Пока Миляев "брал звезды", мы успели оба превратиться в живые сосульки. Добежав до кают-компании, я, к счастью, обнаружил, что забыл на плите чайник, который весело звонил крышкой. Выпив по кружке обжигающего чая с стопкой коньяку (из моего секретного запаса), мы постепенно пришли в себя. С теплом ко мне вернулась любознательность.

-  Скажи, Алексеич, правду говорят, что в Арктике компасом можно только гвозди забивать да спирт из него выпить? Мол, для другой цели он не пригоден?

-  Это дураки говорят, а умный, коли отправится в Арктику, обязательно захватит с собой карту магнитных склонений, и все будет тип-топ.

Заметив мое недоуменное выражение, он сказал со своей обычной усмешечкой:

-  Ну коли ты у нас такой необразованный, я тебе счас все разобъясню.

Он взял лист бумаги, валявшийся на столе, достал карандаш и нарисовал круг. Потом поставил на окружности точку и написал рядом: СП.

-  Представь, что это земной шар, а СП - северный географический полюс. Уразумел?

Я кивнул головой.

-  Вот теперь проведем меридианы. - И он начертил несколько дуг, сходившихся почему-то много правее точки, обозначавшей полюс.

-  Так вот это - магнитные силовые линии, и сходятся они на северном магнитном полюсе. Как известно, на стрелку компаса воздействует сила земного магнетизма, которая складывается из горизонтальной и вертикальной составляющих. С увеличением широты сила горизонтальной составляющей постепенно ослабевает и не может удержать стрелку в направлении север-юг. А следовательно, показания компаса искажаются и могут отличаться на 4-5 и даже 10°. Вот угол между географическим и магнитным меридианами и есть магнитное склонение. Усек?

-  Усек, - понимающе сказал я.

-  Тогда заруби себе на носу: отправишься в путешествие по Арктике - не забудь карту магнитных склонений, иначе уподобишься матросу Железняку.

-  А при чем тут Железняк? - удивился я, не поняв подвоха.

-  А при том, что, как поется в песне, "он шел на Одессу, а вышел к Херсону". Только в Арктике эта ошибка дорого обойдется. Промахнешься, и не будет тебе ни хера, ни сона, - ухмыльнулся ехидно Миляев. - Говорят, что один такой умник-штурман Ту-4, забыв о шутках магнитного компаса, умудрился проложить курс в обратную сторону и шибко удивился, когда вместо палаток лагеря на полюсе узрел горы Северной Земли. Вот шума было.

-  М-да, - хмыкнул я, припомнив эту историю. - Ну бог с ним с этим штурманом. Ты лучше просвети меня насчет магнитного полюса. Насколько я припоминаю, его открыли даже раньше, чем географический.

-  Точно, намного раньше. Почти на восемьдесят лет. И история эта весьма примечательна. А дело было так.

В 1818 году английское Адмиралтейство, не оставлявшее надежды открыть Северный путь в страны Востока, выделило для этой цели два корабля: "Изабеллу" и "Александр", командовать которыми поручило капитану Джону Россу. Однако экспедиция потерпела фиаско. Достигнув Баффинова пролива, Росс увидел в тумане горную цепь, которая казалась непреодолимым препятствием для дальнейшего плаванья. Это был лишь оптический обман, игра рефракции, ошибка, омрачившая славу исследователя. Несмотря на уговоры своих помощников, Росс приказал повернуть назад. Разочарование лордов Адмиралтейства было столь велико, что Росса уволили с флота и напрочь отказались от его дальнейших услуг.

Лишь 11 лет спустя Росс, уговорив богатого винозаводчика Бута, на его средства снарядил новую экспедицию. На колесном пароходе  "Виктория"  путешественники  вышли  из  Лондона.

10  августа 1829 года они вошли в залив Принца-регента, а затем, повернув на юг, открыли большой полуостров, названный в честь своего покровителя его именем - полуостровом Бутия Феликс. Здесь экспедиция расположилась на зимовку. Только через 11  месяцев - 17 сентября 1830 года корабль поднял паруса (паровая машина давно вышла из строя), но вскоре снова был затерт льдами. На этот раз зимовка оказалась намного продолжительней. Однако полярные путешественники не теряли времени даром. Племянник командира Джон Росс предпринял несколько санных экспедиций для изучения неведомой земли, установив, что полуостров связан с континентом нешироким перешейком. Ему удалось открыть еще один полуостров, названный впоследствии Землей Короля Виллиама. Но главным подвигом молодого исследователя было открытие точки, на которой стрелка компаса стала отвесно. Это был Северный магнитный полюс. Здесь на 70°05' северной широты и 96° западной долготы Джон водрузил английский флаг. Только летом 1833 года отважные путешественники, после четырех с половиной лет отсутствия, с триумфом вернулись на родину.

-  Вот, брат, какая приключилась история, - завершил рассказ Миляев. - Но, что самое интересное, магнитный полюс в отличие от географического, как оказалось, не стоит на месте, а перемещается. Много лет спустя его обнаружили на острове Принца Уэльского в Канадском Арктическом архипелаге на 75° северной широты и 100° западной долготы. Но чтобы тебя уже полностью просветить, в Ледовитом океане пару лет назад обнаружили еще одно место к северо-востоку от Новосибирских островов, на 86° северной широты, принятое за второй магнитный полюс. Впрочем наши геофизики доказали, что это ошибка. Сгущение магнитных меридианов в этой точке было вызвано гигантской магнитной аномалией, почище, чем известная тебе Курская, протянувшейся узкой полосой от Таймырского полуострова к полуострову Бутия, открытому Россом.

15 января.

-  Ну что там, доктор, у тебя на ужин? - спросил Костя Курко, заглянув через мое плечо на плитку. - Никак антрекоты? Ты их, наверное, в экспедициях намастырился так вкусно готовить?

-  Точно, в экспедициях, - отозвался я, польщенный лестным отзывом. - Мы там, главным образом, если не считать пельменей, мясными полуфабрикатами питались. До чего же удобная штука эти полуфабрикаты. Нам для экспедиции Микояновский комбинат наготовил. Ящик - бифштексы, ящик - свиные отбивные, ящик - антрекоты. И каждый аккуратненько в пергаментную бумагу завернут. Штучка к штучке. Любая хозяйка, глядя на них, от зависти бы померла.

-  А ты, Виталий, во всех трех высокоширотных участвовал? - спросил Дмитриев, смачно пережевывая сочное мясо.

-  Нет, только в двух. В сорок девятом и в пятидесятом. В первой, в сорок восьмом, врачом был Паша Буренин. Он, кстати говоря, и рекомендовал меня главсевморпутскому начальству после своего поступления в адъюнктуру.

-  И что тоже по совместительству поваром работал? - поинтересовался Миляев со своей неизменной усмешечкой.

-  Нет, функцию повара я выполнял совершенно добровольно. Когда ребята возвращались из очередного полета, мне всегда хотелось хоть как-то проявить свое внимание. Да и работы чисто врачебной было совсем немного. Так, одни пустяки: ушибы, ссадины. Кому горло подлечить. В общем, к счастью, никаких серьезных травм.

-  Все же удивительно, - сказал Никитин, - такая чертовски трудная работа. Полеты в адских условиях, посадки на неизвестные льдины. И ни одной аварии?

-  Ни одной, - подтвердил я. - Я даже в душе удивлялся фантастическому мастерству наших полярных летунов. Впрочем, одно серьезное происшествие все-таки было. Помните, Михал Михалыч?

-  Это вы про историю с самолетом Черевичного? - отозвался Сомов.

-  А что это за история? - встрепенулся Дмитриев. - Что же ты помалкивал до сих пор?

-  Ну если хотите, могу рассказать, - сказал я, присаживаясь за стол. - История произошла примерно через месяц после нашей высадки на льдину. Начались интенсивные подвижки полей. По краям аэродрома наворотило горы торосов, а на взлетной полосе стали появляться все новые трещины. Вот Кузнецов и принял решение подыскать более безопасное место для лагеря.

Поутру начальство погрузилось на самолет Черевичного и отбыло в сторону полюса. Штабная палатка опустела, и я остался в одиночестве.

Дожидаясь их возвращения, я забрался в мешок и раскрыл книгу. Почитал, почитал и задремал. Вдруг слышу громкие голоса, и один за другим в палатку ввалились человек пять летчиков и штурманов. Я присел на койке, не вылезая из мешка, как вдруг Осипов и говорит мне:

-  Поднимайся, доктор, Черевичный исчез. Уже пять часов, как с ним нет связи. Мы сейчас вылетаем на поиск, а ты на всякий случай приготовь свою медицинскую сумку и проверь парашюты. Боюсь, придется тебе прыгать. В общем, будь на стреме.

Меня словно ветром выдуло из мешка. У меня прямо ноги похолодели: неужели произошла катастрофа?

Почти сутки я провел в томительном ожидании. Только к вечеру второго дня в палатку буквально ворвался Евгений Матвеевич Сузюмов - начальник штаба. Радостно улыбаясь, он буквально выкрикнул:

-  Доктор, дорогой, все в порядке. Все живы, здоровы и скоро будут дома. С борта Осипова пришла радиограмма.

Вечером, когда все "пропавшие" отдохнули и успокоились после перенесенных волнений, я подсел на койку рядом с Аккуратовым.

-  Валентин Иванович, голубчик, расскажи, что же там с вами произошло?

Аккуратов запалил свою неизменную трубочку и, пустив в потолок густую струйку дыма, сказал:

-  Да доктор, натерпелись мы из-за разгильдяйства нашего бортмеханика.

-  Вот уже прошло сколько временит, а я до мельчайших подробностей помню рассказ Аккуратова. А произошло следующее. Они долго искали подходящую льдину, и, наконец, подвернулась большая старая льдина, рядом с молодым полем. Сели благополучно. Поставили палатку и завалились спать. Все нуждались в отдыхе после многочасового напряженного полета. Кузнецов, осмотрев льдину, распорядился на завтра поутру вызвать экспедиционные самолеты и перебазировать лагерь на новое место. Бодрствовать у самолета остались лишь бортмеханик Вася Мякинкин, радист Герман Патарушин, чтобы первые десять минут каждого часа связываться с базовым лагерем. К ним присоединился и Аккуратов. Необходимо было определить точные координаты льдины. Но, как назло, небо заволокло тучами и солнце не появлялось. Аккуратов решил пойти в палатку поспать, наказав Герману, чтобы он, в случае появления солнца, немедленно его разбудил.

Что произошло дальше, я попытался рассказать словами Валентина Ивановича.

-  Я было задремал, как вдруг в голову пришла тревожная мысль: аварийная радиостанция осталась в самолете. А надо было захватить с собой. Но сработало наше русское "авось". Ну что там может случиться, успокоил я сам себя. Льдина крепкая. Погода нормальная, самолет надежно закреплен ледовыми якорями. Никаких подвижек не ожидается. С тем и задремал. Проснулся я от чьего-то отчаянного крика. Не раздумывая, я выскочил из мешка, сунул ноги в унты, набросил на плечи реглан. Выбравшись из палатки, я буквально застыл на месте, ослепленный ярким светом. Но это было не солнце. Метрах в ста от палатки бушевало пламя. К небу поднимался огромный столб черного дыма. Я помчался к самолету. Огонь охватил большую часть фюзеляжа, подбираясь к пилотской кабине. В голове молнией сверкнула мысль: под штурманским столиком лежит ящик с аварийной рацией. Ее надо немедленно спасать. Ведь если останемся без рации - отыскать нас не смогут, как Леваневского.

Не раздумывая, я взобрался на правую плоскость и, выбив ногой иллюминатор штурманской кабины, пролез внутрь, не обращая внимания на яростный крик Кузнецова: "Куда? Назад! Сейчас самолет взорвется!"

В густом дыму я на ощупь отыскал ящик, вышвырнул его через разбитый иллюминатор на снег и сам последовал за ним. Задыхаясь от дыма, чихая и кашляя, я протер слезящиеся глаза и хотел оттащить ящик в безопасное место. И в этот момент из штурманской вырвался столб огня, мгновенно охвативший правую плоскость.

-  Скорей сюда, прячься за торосы. Сейчас рванет! - услышал я крик Черевичного. Я сделал несколько шагов и остановился, пораженный увиденным. Выброшенный ящик лежал открытым на снегу, а рядом с ним стоял на коленях наш кинооператор Марк Трояновский, направив кинокамеру на пылающий самолет.

-  А рация где? Где рация? - заорал я, ничего не понимая.

-  Какая рация? - крикнул в ответ Марк, продолжая снимать. - Ты мне кинокамеру спас. Век тебе благодарен буду.

Я прямо обалдел от неожиданности и разочарования. Подбежавший Черевичный буквально силой затолкал нас за торосы, где сбились все члены экспедиции, с ужасом наблюдавшие, как гибнет наша машина.

-  Почему, Валентин Иванович, вы не выполнили приказ? Что за ненужное геройство? - возмутился Кузнецов.

-  Там же под столом лежала аварийная рация, но, видимо, в дыму я не разглядел и ухватил эту проклятую кинокамеру.

А самолет уже превратился в огненный факел. Отвалился хвост. За ним плоскости. Переломился пополам фюзеляж. С треском взрывались сигнальные ракеты. Что-то гулко рвануло в передней кабине.

-  Это антиобледенительный бачок со спиртом жахнул, - с сожалением пробормотал бортмеханик. С лицом, почерневшим от копоти, с обожженными руками, в разорванном обгоревшем костюме, он горестно смотрел, как гибнет его детище. Потоптавшись на месте, Мякинкин как-то безнадежно махнул рукой и поплелся в палатку.

Наконец пламя погасло. К счастью, бочка бензина, стоявшая в фюзеляже, так и не взорвалась. Собрав валявшиеся на снегу кое-какие уцелевшие вещи, мы набились в палатку и молча расселись на оленьих шкурах. Все ждали, что скажет Кузнецов.

-  О причинах пожара говорить сейчас не будем, - начал он, - забудьте об этом. Мы попали в сложную ситуацию. Но не безнадежную. О нашем месте посадки в базовом лагере приблизительно знают. Так как в положенное время мы на связь не вышли, нас через три часа начнут искать.

А сейчас надо сделать следующее. Часть людей под руководством Черевичного приведет в порядок посадочную полосу. Аккуратову - уточнить наши координаты, снять кроки льдины, а затем вместе с Патарушиным собрать все уцелевшие продукты и взять на строгий учет. Вопросы есть?

Вадим Петрович Падалко - второй штурман поднял руку.

-  Александр Алексеевич, может быть, вместо Патарушина сбором продуктов займется кто-нибудь другой, а мы с Германом постараемся разыскать в останках самолета магнето - ведь их было четыре. Двигатели только обгорели, и вероятно, магнето могли сохраниться. Если хоть одно уцелело, можно сделать искровую радиостанцию. Патарушин большой специалист в этом деле. По собственному опыту знаю - не будет радиостанции, отыскать нас на льдине, что иголку в стоге сена. Проволоку найдем и все сделаем как надо. Правда, радиус у нее будет километров сто и работать будет только на длинных волнах, но это все же выход.

-  Братцы, это я во всем виноват. Казните меня самой лютой смертью! - вдруг с надрывом воскликнул до сих пор молчавший Мякинкин. - Четвертую экспедицию я накрываю аварийную силовую установку специальным чехлом, чтобы не застыла. Отработаешь на связи минут десять - пятнадцать, накроешь чехлом, и к следующему сеансу она снова готова к работе. А тут я, растяпа, недосмотрел. Вот чехол меня и подвел.

Герман отработал ключом, и мы забрались в пилотскую кабину. Уж очень холодно было на ветру. Мороз, наверное, за сорок градусов. Только задремал, чувствую, что задыхаться стал. Открыл глаза - все в дыму. Растолкал я Германа, открыли дверь - а грузовая кабина вся в огне. Стали мы сбивать пламя: я - огнетушителем, Герман - брезентом, но ничего не получилось. Наверное, на чехле прорвалась асбестовая подкладка, вот он и вспыхнул от раскаленного цилиндра аварийного мотора.

-  А может, не чехол загорелся, а произошло короткое замыкание, - предположил Черевичный.

-  Нет, Иван Иванович, я перед тем, как лечь отдыхать, выключил аккумуляторы. Это все чехол. И я один виноват и нет мне оправдания, - обреченно сказал Мякинкин.

Отдыхать времени не было, и все разошлись выполнять приказ Кузнецова. Вместо Патарушина поиском остатков продовольствия занялся вместе со мной Марк Трояновский. К нашей великой радости, среди обгорелых останков самолета мы нашли 19 банок мясных консервов, 4 обгорелых буханки хлеба и большой ком расплавившегося шоколада килограммов на восемь.

Эти запасы вполне можно было растянуть дней на десять. Гибель от холода нам тоже не угрожала, поскольку запас топлива был у нас вполне приличный: бочка бензина литров на триста, да еще в баках правой плоскости сохранилось литров семьсот. Механики тут же принялись конструировать камелек из листов дюраля и трубок гидросистемы, пообещав, что к утру печка будет готова. Предложение Падалко, к счастью, оправдалось. Бортмеханик Мохов извлек из отвалившегося мотора целехонькое магнето, а Патарушин уже начертил схему искровой радиостанции.

Мы так увлеклись работой, - продолжал Аккуратов, - что позабыли, что ели последний раз часов восемнадцать назад.

Все получили по сто граммов подгорелого хлеба, по 25 граммов шоколада и по банке консервов на двоих.

Едва мы принялись за еду, Черевичный насторожился:

- Слышите - гудит? Никак самолет?

-  Самолет, самолет, - раздался крик Патарушина, копавшегося у машины.

Всех словно ветром выдуло из палатки. Мигом собрали в кучу промасленные тряпки, остатки самолетных чехлов и подожгли. Столб черного дыма поднялся к небу, завиваясь кольцами. А вскоре на фоне поголубевшего неба показалась черная точка. Она быстро увеличивалась. Самолет шел прямо на нас, но вдруг изменил курс и ушел на северо-восток. Неужели он не заметил наших сигналов? Хотя на фоне бесчисленных темных трещин и разводий это вполне могло случиться. Я ведь сам не раз искал в Арктике пропавшие самолеты и на льду, и в тундре. Проходишь прямо над ними и ничего не видишь. Только радио и помогало. Сообщат: вы идете на нас, подверните правее... а мы тут как тут.

-  Ладно, ничего тут не поделаешь, - сказал Иван Иванович, никогда не терявший оптимизма. - Пойдем сначала попитаемся, а потом и подумаем, что делать дальше.

-  Валентин Иванович, - позвал меня Кузнецов, - вы, кажется, участвовали в поисках Леваневского?

-  Да, Александр Алексеевич, - ответил я. - Но тогда была полярная ночь и у нас не было ни опыта, ни соответствующей техники. Не то, что сейчас.

-  А какова вероятность нашего обнаружения?

-  Если радио будет - то стопроцентная, - уверенно сказал я, - а если нет, то по закону случайности.

-  Почему случайности, - не согласился Кузнецов. - В инструкции экспедиции есть схемы поисков. Прочесывание галсами каждые пять километров.

-  Это весьма сомнительно. Ведь на галсы может не хватить горючего. От земли мы далеко забрались, километров тысячи на полторы.  В базовом лагере запасов горючего - не разлетаешься.

-  Будет вам радиостанция, - сказал Патарушин, высовываясь из спального мешка. - Осталось только разрядники доделать. Завтра утром выйду в эфир со своими позывными.

-  Спасибо, Герман, - сказал Кузнецов, - а теперь всем отдыхать, набираться сил. Работы завтра предстоит много.

Но мне не спалось. Поворочавшись в спальном мешке, я выбрался, надел реглан и отправился посмотреть аэродром. По дороге меня догнал Черевичный. Мы долго бродили по взлетной полосе, придирчиво рассматривая каждую трещинку.

-  Полоса нормальная, - сказал Черевичный, - но мне что-то небо не нравится. Смотри, какие перистые облака пошли. Боюсь, циклон нагрянет. Начнет пуржить - всю полосу переметет. Да и подвижки могут начаться.

И вдруг мы оба отчетливо услышали гул моторов. Самолет. Прямо на нас на малой высоте шел самолет. Но, не дойдя километров двух, он отвернул вправо. Затем сделал коробочку. Одну, другую. Мы уже разглядели номер машины.

-  Это же Осипов! - воскликнул Черевичный, размахивая шапкой. - Но почему он не садится?

Этого никто из нас понять не мог. Ну не боится же он? Вроде бы полоса нормальная. Да и Борис Семенович один из опытнейших полярных летчиков. Пока мы мучались сомнениями, самолет неожиданно, качнув крыльями, пошел на посадку и, проскользив на лыжах до конца полосы, остановился. Из кабины высыпали люди и медленно направились к нам. Мы с Черевичным двинулись им навстречу. И вдруг кто-то из прилетевших крикнул: "Иван Иванович, Валентин! Живы, живы!" - и все бегом бросились к нам. Сколько радостных возгласов, похлопываний, объятий. Мы словно опьянели от радости.

-  Что же ты, Борис, так долго не садился? Полосы, что ли, не разглядел?

-  Послушай, Иван, - удивленно спросил Осипов. - А где же твой самолет?

-  Мы еще в первый полет разглядели и палатку и людей, а самолета-то не видно. Вот и решили, что это американская научная база, вроде нашей дрейфующей станции. Сначала боялись нарушить нейтралитет, а потом подумали: может, американцы терпят бедствие. Вроде бы рядом полюс, стоит палатка, бегают люди, а никакой техники не видать. Вот и решили: была не была - сядем, а там уж и поглядим, что к чему. Только все же где твой самолет?

-  Вон там его остатки под снегом, - показал Черевичный рукой. - Нету его, сгорел.

Вскоре мы уже распивали кофе на пути домой.

-  Вот так это было, - сказал я, заключив свой рассказ.

-  Веселенькая история, - сказал Никитин, покачав головой. - А ведь никто об этом и слыхом не слыхал. Вот она, наша пресловутая секретность.

-  Вот и вся история, - заключил я свой рассказ. - Так что без ЧП все же не обошлось. Но, к счастью, все окончилось благополучно. Главное, люди целы. А самолет - его списали. Как-никак Арктика.

-  Пожалуй при наших порядках самолет легче списать, чем обыкновенный спирт, - сказал Зяма, вспомнив случай, рассказанный кем-то в Арктическом институте. Самолеты улетают из Москвы на ледовую разведку. Как и положено, каждый экипаж перед вылетом получил изрядный запас спирта для борьбы с обледенением. Ничего другого пока не придумали. Так вот, спирт почти весь выпили в Москве, уверенные, что в Архангельске наверняка получат новый. И надо же под Череповцом экипаж сел на вынужденную. Самолет сактировали, а спирт никак не могли. Погода до Череповца была отличная и никакого обледенения быть не могло.

16 января.

Весело булькает уха в кастрюле, ей вторит бак с компотом. Покачиваются от ударов пурги буханки, висящие под потолком. В такие короткие минуты перерыва в кухонных хлопотах хочется сидеть не шевелясь, предаваясь воспоминаниям о такой далекой, кажущейся сейчас нереальной, прошлой жизни. И вдруг в голове непроизвольно зазвучала мелодия, и сами по себе возникли слова: "спустилась на льдину полярная ночь". Я схватил карандаш и на обложке тетради стал набрасывать слова песни. "И ветер, настойчиво в мачтах звеня, у двери стучится, как будто не прочь погреться у огня". Строфы рождались одна за другой, словно в душе открылся поэтический шлюз. К началу обеда я написал шесть куплетов, а затем, вспомнив начатки музыкального образования, полученного в детские годы, попытался музыку положить на ноты.

ПОЛЯРНЫЙ ВАЛЬС

Спустилась на льдину полярная ночь,

И ветер, настойчиво в мачтах звеня,

У двери стучится, как будто не прочь

Погреться у огня.

В палатке тепло нелегко удержать.

Брезентовый пол покрывается льдом,

Но кто в ней не пожил - тому не понять,

Как дорог этот дом.

Пускай нелегко приходилось подчас,

И в трудности много мы пожили дней,

Но дружба нас сделала в тысячу раз

Отважней и сильней.

И с кем не бывало, взгрустнется кому

О ласке далекой, о доме родном,

Грустить не позволим ему одному,

Мы вместе с ним взгрустнем!

Пусть тысячи верст до земли пролегли,

За месяцы, право, домой не дойдешь,

Но мы друг для друга тепло берегли,

А с ним не пропадешь.

У нас под ногами дрейфующий лед,

Пурга наметает сугробы вокруг.

Мы вместе с тобою всю ночь напролет

Не спим, мой друг.

Спустилась на льдину полярная ночь,

И ветер, настойчиво в мачтах звеня,

У двери стучится, как будто не прочь

Погреться у огня.

Но лишь через несколько дней я решился исполнить свое творение перед критически настроенной аудиторией. К моей радости, песня всем понравилась, а неугомонный Миляев заявил, что "песня - даже очень вполне соответствует нашей жизни", и даже предложил выпить за здоровье новорожденного поэта.

17 января.

Происшедшее сегодня событие вызвало в лагере настоящий переполох. Уже готовясь забраться в спальный мешок, я вспомнил, что забыл погасить свет в кают-компании. Вот незадача. Как мне ни тошно было, пришлось снова одеваться. Я воткнул ноги в унты, набросил на плечи "француженку" и отправился исправлять допущенную ошибку, памятуя: Курко обнаружит - житья не даст. По дороге в кают-компанию мне пришла мысль заглянуть на склад за консервами, а заодно захватить пару тушек нельмы для ухи. Небо вызвездилось. От мороза захватывало дыхание. Отыскав все необходимое, я собрался было уходить, как вдруг услышал у самой палатки-склада странные звуки - не то урчание, не то попискивание. И вдруг меня осенило: Майна ощенилась. Вот это неожиданность. Я направил луч фонаря и увидел между палаткой и ящиками Майну, прижавшуюся к Ропаку, и черные шевелящиеся комочки. И тут же меня пронзила мысль: мороз 49°. Они же мокрые и мгновенно замерзнут. Я бросил на снег свой груз и помчался в палатку. "Ребята, вставайте. Майна ощенилась".

К счастью, Саша еще трудился, и мы, схватив куртки, бросились к складу. Щенят оказалось целых шесть штук. Мы завернули их в куртки и бегом вернулись в палатку. Зяма тоже уже поднялся, зажег газ и паяльную лампу и постелил возле плитки оленью шкуру.

Мы разместили на ней новорожденных, заботливо прикрыв куртками. Майна свернулась в клубок рядом с ними.

Наутро от посетителей не было отбоя. Все охали, ахали, удивляясь собачьей выносливости и моей рассеянности. Ведь не забудь я погасить свет и не решись я вернуться в кают-компанию, малыши бы не уцелели.

18 января.

-  Чего это ты, Митрофаныч, такой хмурый сегодня? - спросил я, глядя на поскучневшего Курко. - Не захворал часом?

-  Тьфу-тьфу, типун тебе на язык, - отозвался Курко, поглаживая поясницу. - Разве что радикулит. Так куда от него денешься. Как в амбарчике спину застудил, так с тех пор и мучаюсь.

-  Ну так в чем причина твоего необычного настроения?

-  Если сказать честно, так мне просто остое... эта секретность. Не с кем слова перемолвиться. Ведь как в Арктике. То с одним погуторишь радистом, то с другим. А здесь одни проклятые цифры. Ни одного живого слова. Вот вчера попалась мне на глаза книга Кренкеля "Четыре товарища" и такая меня зависть взяла. Он ведь как даст в эфир свой позывной "УПОЛ", так коротковолновики во всех концах света на уши вставали.

-  Они, черти, весь Радиоцентр своими куасельками завалили, - подал голос Щетинин.

-  А что за зверь "куаселька"? - спросил я удивленно.

-  Карточки такие, - пояснил Жора. - Их посылают коротковолновики для подтверждения установления радиосвязи. Как свяжутся с кем-нибудь, так и шлют такую квитанцию. В ней указаны позывные, время связи, тип приемника и антенны.

-  А почему такое смешное название - "куаселька"?

-  По радиошифру Ку-Эс-Эль, что значит на нашем языке: "прием подтверждаю".

-  Не ценят у нас коротковолновиков, - вмешался в разговор Костя. - Считают, что они только ля-ля между собой. А ведь сколько раз они первыми принимали сигнал "SOS". Помнишь экспедицию Нобиле?

-  Конечно.

-  А ты знаешь, кто первым принял ее сигнал бедствия? Думаешь, какая-нибудь мощная радиостанция? Шмидт ее принял!

-  Это какой Шмидт? Неужели академик? - сказал Дмитриев, пытаясь продемонстрировать свою эрудицию.

-  Ну ты даешь, Саня, - хохотнул Курко. - Тоже мне сказал - академик. Радиолюбитель Николай Шмидт. Толковый был парень. Он с детства увлекался радиоделом, всякие там детекторные приемнички мастерил. А в тот год соорудил регенеративный приемник для дальней радиосвязи О-V-I, что по-нашенски значит: детектор с обратной связью и один каскад усилителя низкой частоты. Ну это для тебя - китайская грамота. Так вот этим "чудом техники" он умудрился обскакать все мощные радиоцентры, первым поймав сигнал бедствия итальянцев.

Слушая Костю, я как бы прокрутил в памяти ленту трагической истории экспедиции Умберто Нобиле, волновавшую много недель все человечество. В конце двадцатых годов по проекту Нобиле был построен огромный дирижабль. Р. Амундсен предложил использовать его для покорения Северного полюса. Весной 1926 года дирижабль, названный "Норге", вылетел из Конгс-Фьорда (Шпицберген) и через семьдесят часов приземлился на Аляске, у города Ном. Два года спустя Нобиле решил повторить арктическое путешествие.

Утром 23 мая 1928 года дирижабль "Италия" покинул гостеприимный Шпицберген и взял курс на полюс. И вдруг связь с дирижаблем прервалась. Как потом стало известно, на пятьдесят шестом часу полета дирижабль стал быстро терять высоту. Перестав слушаться рулей, воздушный корабль ударился о груду торосов. Моторную гондолу оторвало, облегченная корма задралась, и командирскую гондолу, зацепившуюся за ледяную глыбу, оторвало от корпуса дирижабля. На лед выбросило 10 человек. Облегченный дирижабль носом вверх стал тяжело подниматься в хмурое небо, унося остальных 6 членов экипажа. Десять дней об участи экспедиции ничего не было известно. Шесть стран организовали спасательную экспедицию из 21 самолета и 18 кораблей, в том числе советского ледокола "Красин", ледокольных пароходов "Малыгин" и "Г. Седов". Сотни коротковолновиков шарили в эфире, надеясь услышать позывные итальянцев. Но эфир молчал. И вдруг на десятые сутки мир облетела ошеломляющая новость: 3 июня в 19 ч 35 мин советский радиолюбитель Николай Шмидт из забытой богом и людьми деревеньки Вохма Нижегородской губернии уловил едва слышимые сигналы: "Italia... Nobile... Fran Uosef, SOS, SOS, SOS, terri tengo EhH".

На следующее утро срочная телеграмма ушла в Москву. 20 июня летчик Маддалена обнаружил лагерь экспедиции, а несколько дней спустя на льдину совершил посадку летчик Лундборг.

11 июля советский пилот Борис Чухновский заметил людей, которые отправились в начале июня к берегам острова, очертания которого удалось разглядеть на горизонте.

На следующее утро "Красин" подошел к льдине и взял бедолаг на борт. Но из трех, отправившихся в путь, на льдине оказались только Цапли и Марьяно. Третий - Финн Мальмгрен, как следовало из путаных объяснений итальянцев, отморозил обе ноги, и они бросили шведа на произвол судьбы, умирать в одиночестве в ледяной пустыне. К вечеру того же дня на борт "Красина" поднялись остальные шесть путешественников.

После спасения Нобиле многих занимал вопрос, почему Шмидт своим самодельным приемником сделал то, что не удалось ни одному радисту мощных радиостанций. Ответ оказался прост. Биаджи посылал в эфир сигналы бедствия в 19 часов 30 минут на волне 32 метра.

И именно в это время почти на той же волне радиостанции мира слушают радио Эйфелевой башни.

-  Эй, Виталий, ты чего задумался? - окликнул меня Саша. - Ты вот скажи, чем они там на льдине питались столько дней?

-  С продуктами было у них плоховато, - ответил я, припоминая записки Бегоунека - чешского ученого, участвовавшего в экспедиции, - всего две банки с пеммиканом, килограмм по семнадцать, бочонок масла 5 кг, банка с шоколадом. Вот, пожалуй, и все. Не густо на 10 человек. Правда, им удалось подстрелить белого медведя. Но, думаю, если бы не Шмидт, кто знает, чем бы закончилась эта история.

-  Спасибо, хлопцы, за рассказ и за чай, - сказал Дмитриев, поднимаясь. - Пошел шифровать. Там мне Мих работки подвалил.

Я тоже отправился восвояси. После тепла, уюта радиостанции мой закуток показался особенно неприглядным.

19 января.

Даже с завязанными глазами можно без труда определить, в чьей палатке ты оказался. Каждая из них имеет свой специфический запах. Воздух палатки-радиостанции насквозь пропитан парами бензина, в обиталище гидрологов постоянно чувствуется запах химических реактивов, с помощью которых они исследуют состав проб воды. Жилище Комарова можно узнать по "ароматам" машинного масла и металлических стружек. В домике гидрологов приятно благоухает одеколоном. Палатка кают-компании - пережаренным луком, испарениями щей-борщей. Только наше подснежное убежище пахнет лишь сыростью и газом. А теперь, после поселения к нам собачьего семейства, к ним добавился запах псины, пропитавший полог и спальные мешки.

20 января.

Как счастье быстротечно. Камелек, сооруженный Комаровым пожирает бензин, как Молох. Одной бочки едва хватило на неделю. А их всего-то пять. Да одну удалось наскрести, слив остатки из старых бочек. Пришлось умерить свои аппетиты.

Но Дмитриев вспомнил, что на аэродромном складе горючего есть две полные бочки бензина.

Обрадованный этим сообщением, я сходил к Сомову и, получив разрешение, отправился с Дмитриевым на аэродром. Вернувшись, мы взгромоздили одну из бочек на подставку, всунули в нее трубку бензопровода и уселись рядом с камельком на корточки. Керосин разгорелся, и дымное пламя потянулось в трубу. Эх, если бы мы знали, к каким пагубным последствиям приведет наша предприимчивость.

Не прошло и получаса, как в кают-компанию буквально ворвался Яковлев.

-  Доктор, злодей, ты что же это делаешь?! Всю нашу рабочую площадку засрал. Теперь показаниям электротермометров - грош цена.

Я выскочил наружу вслед за Гурием из кают-компании и ужаснулся. Из трубы клубами валил густой черный дым. Ветер подхватывал сажу и расстилал ее по окрестным сугробам.

-  Это же катастрофа, - продолжал бушевать Яковлев, - гаси свой проклятый камелек. Мало того, что актинометрическая площадка пропала, так весной здесь целое озеро образуется.

Чтобы умаслить Яковлева, я налил ему кружку крепкозаваренного чая и поставил на стол банку с его любимым клубничным вареньем.

-  Ты уж извини, Гурий, что так нескладно получилось. Но пойми, без камелька я совсем пропаду. Керосина-то всего две бочки осталось, а сажу до весны сто раз заметет.

-  Заметет-то оно конечно, - сказал миролюбиво Яковлев. - А если не заметет, здесь такой потоп будет, что и Комар не поможет со своими бурами.

Впрочем, потоп весной мало меня беспокоил. До весны еще надо было дожить, а вот камелек не желал работать на керосине. Густая, жирная сажа напрочь забивала широкий просвет вытяжной трубы, и я то и дело, вооружившись половником на длинной ручке, превращался в трубочиста.

Во время очередного сеанса чистки в кают-компанию забрел Костя Курко.

-  Ты чего это там маракуешь? - спросил он удивленно.

-  Да все керосин проклятый. От него столько копоти, что я чистить трубу не успеваю.

-  Ну это дело поправимое, - уверенно сказал Костя. - Счас я тебе покажу классный способ для удаления сажи. Потом спасибо скажешь.

Я не успел спросить его, что это за способ, как он схватил кастрюлю, стоявшую на плите, вынес наружу и выплеснул ее в жерло трубы. Эффект был грандиозный. Раздался громкий взрыв. Труба отлетела в одну сторону, камелек в другую. Из топки вырвались языки пламени и, лизнув просохший полог, поползли вверх по брезенту.

Я кинулся в тамбур за огнетушителем, но он, видимо, не был рассчитан на борьбу с пожарами в Арктике и, по змеиному зашипев, выпустил струйку пены и затих.

Отшвырнув огнетушитель в сторону, оставив на скобе примерзшие клочки кожи с пальцев, я ухватил ведро с водой и выплеснул ее на огонь. Пожар удалось быстро ликвидировать, но кают-компания приобрела страшный вид. Все было в дыму, в копоти, пол залит водой, обгоревший полог свисал черными лоскутами. Сам я, с головы до ног перепачканный сажей, стоял растерянный посреди учиненного разгрома.

-  Это что здесь приключилось? - удивленно вопросил Ми-ляев, пришедший перекусить.

-  Да вот трубу Костя помог чистить. А она и жахнула, - смущенно сказал я. - Боюсь, теперь с обедом придется погодить.

-  Тогда тебя с первым пожаром, - схохмил Николай Алексеевич.

-  Это почему же с первым? - ехидно заметил Яковлев. - Лично для Курко - это второй.

Костя аж побелел от ярости, но сдержался. И, процедив сквозь зубы:

-  Ну, Гурий, погоди. Попомню я тебе эту шутку, - вышел из кают-компании, громко хлопнув дверью.

Злополучное событие, напоминание о котором вызвало гневную реакцию Курко, произошло летом. 12 июля по неизвестной причине в палатке радистов вспыхнул пожар. Пламя мгновенно охватило высохший под солнечными лучами брезент, и, когда прибежали хозяева, она успела превратиться в огромный костер.

-  Документы, документы спасайте! - не своим голосом закричал Петров и кинулся в огонь. К счастью, чемодан с записями наблюдений оказался неподалеку от входа. Едва успели его вытащить, как взорвался бачок с бензином и четырехметровый столб пламени поднялся над палаткой. За бачком стали рваться патроны. Пришлось оставить дальнейшие попытки спасти что-либо из имущества. Но главная беда заключалась в том, что лагерь остался без радиосвязи. Выручили станционные умельцы. Из остатков радиоаппаратуры и запаса деталей они собрали новый радиопередатчик.

Связь с Большой землей была восстановлена. Правда, пожар в кают-компании не принес особых бед, и после объявленного аврала она стала даже чище, чем раньше. К тому же Сомов разрешил разжечь камелек бензином, чтобы просушить помещение.

Но история с пожаром на радиостанции получила свое неожиданное продолжение - литературно-музыкальное. После моих настоятельных просьб радисты наконец установили в кают-компании репродуктор. Превратившись в очередной раз из доктора в повара, я принялся разделывать рыбу, лихо приплясывая, чтобы не замерзли ноги, под бравурную джазовую музыку. Когда она смолкла, диктор объявил: "Передаем французскую песенку "Все хорошо, прекрасная маркиза" в исполнении Эдит и Леонида Утесовых". Не успели замолкнуть слова последнего куплета, как я схватил карандаш и принялся набрасывать полярный вариант "Маркизы". Песня писалась легко, и вскоре я, аккомпанируя ударами ножа по разделочной доске, во весь голос принялся напевать: "Все хорошо, тепло и безопасно, работа в меру нелегка. Дела у нас идут почти прекрасно, за исключеньем пустяка".

Вечером, когда, насытившись, все разомлели, попивая чаек, я вдруг объявил:

- Сейчас я исполню новую песню под названием "Полярная маркиза". Предварительно объясняю: идет радиоразговор между Сомовым и Кузнецовым. Итак, "Полярная маркиза" в исполнении заслуженного кока Центрального полярного бассейна Виталия Воловича. Слова его - музыка народная.

"Алло, алло, Мих, какие вести,

Как на дрейфующей дела?

Надеюсь, дрейф идет без происшествий,

И льдина крепкая цела?"

"Все хорошо, тепло и безопасно.

Работа в меру нелегка.

Дела у нас идут почти прекрасно,

За исключеньем пустяка.

Случилось маленькое горе:

Чехол спалили на моторе,

А в остальном на льдине в океане

Все хорошо, все хорошо".

"Алло, алло, но как движок зимою

Работать будет без чехла?

Сообщите мне шифровкой деловою,

Потеря как произошла".

"Все хорошо, тепло и безопасно,

Работа в меру нелегка.

Дела у нас идут почти прекрасно,

За исключеньем пустяка.

И что чехол - не в нем терзанья:

Сгорел движок до основанья,

А в остальном на льдине в океане

Все хорошо, все хорошо".

"Алло, алло, мы все теперь в волненьи,

Удар полученный жесток.

Без промедленья шлите объясненье,

Как погорел у вас движок".

"Все хорошо, тепло и безопасно,

Работа в меру нелегка.

Дела у нас идут почти прекрасно,

За исключеньем пустяка.

И что движок - не в этом дело:

Радиостанция сгорела,

А в остальном на льдине в океане

Все хорошо, все хорошо".

"Алло, Мих, Главсевморпуть в печали.

Всему начальству тяжело,

Как вы в беду ужасную попали,

Как это все произошло?"

"Мы получили важное сообщенье,

Что скоро будет самолет,

И, как один, оставив помещенье,

Ушли с лопатами на лед.

Мы чистили аэродром,

Как вдруг раздался страшный гром,

Рвануло где-то по краям

И льдина лопнула к х...м.

Дошел до рации толчок,

На керогаз упал мешок

И запылал в один момент

За ним палаточный брезент.

Мы видим, рация в огне.

Мы прибежали наконец,

Но поздно - рации п...дец.

Движок расплавиться успел,

А на движке чехол сгорел,

А в остальном на льдине в океане

Все хорошо, все хорошо".

Последние слова песни заглушил громовой хохот, от которого зазвенели бутылки. Курко было насупился и процедил сквозь зубы:

-  Ну, доктор, погоди.

Но долго дуться он не умел и в знак примирения похлопал меня по плечу.

Когда все разошлись, в кают-компании появился Щетинин, заступивший на вахту. Мы мирно беседовали, как вдруг за стенкой камбуза раздались странные звуки, словно кто-то передвигает железные бочки.

Торошение!!! Набросив шубы, мы выскочили наружу.

Шум все усиливался, превратившись в непрерывное бу-бу-бу.

-  Слышишь, как корежит? Может, пойдем поглядим? - сказал Жора, зажигая фонарь.

Неподалеку что-то грохнуло, застонало и смолкло. Льдина вздрогнула от удара. Мы прошли метров сто-сто пятьдесят, и яркий луч фонаря выхватил из темноты груду шевелящихся, словно живых, глыб. Ледяной вал двигался довольно быстро. Под его тяжестью край поля треснул, а за нашей спиной появилась темная полоса воды. Мы отбежали назад, чтобы не оказаться отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющуюся трещину.

Торошение усиливалось. Из лагеря навстречу нам приближались огоньки. Все население станции спешило к месту происшествия.

-  А все потому, что мы без конца твердили: наша льдина надежная, прочная, ей никакое торошение не страшно. Вот и сглазили, - пробурчал Щетинин, пытаясь закурить на ветру папиросу.

Льдину нашу основательно помяло, но взлетная полоса, к счастью, пока не пострадала. Только нашим щенятам на все это наплевать, и на торошение, и на холод. Они уже прозрели, окрепли, твердо стали на ножки и целыми днями ведут нескончаемую игру: носятся как угорелые по палатке, тявкают, дерутся и все время норовят что-нибудь утащить или разорвать. То Саша, чертыхаясь, разыскивает пропавший меховой носок, оказывающийся в ведре с водой, то исчезает унт, то портянка превращается в лоскутки. В довершение ко всему их маленькие желудки работают в непрерывном режиме, и ты то и дело рискуешь вляпаться в пахучую кучку, оказавшуюся в самом неподходящем месте.

22 января.

-  Гурий Николаевич на обед не придет, - сказал Ваня Петров, заглянув на камбуз, - нездоровится ему что-то. Всю ночь кряхтел и охал. Боюсь, не захворал ли. Ты зайди к нам, когда народ покормишь.

Едва кончился обед, я тотчас же отправился в палатку к ледоисследователям.

-  Плохо дело, док, - мрачно сказал Яковлев, поворачиваясь ко мне лицом.

-  Ты что ж это захандрил, Гурий? - сказал я, присаживаясь рядом на койку.

-  Мы вчера на дальнюю площадку с Иваном ходили. Видимо, перемерз я сильно. Вернулись в палатку - не могу согреться. Знобит. Я и чайку похлебал, и стопку спиртика выпил. Не помогает. Забрался в мешок, да так и не заснул до утра. А под утро, чувствую, грудь заложило и кашель появился. - Словно в подтверждение Яковлев закатился глубоким, лающим кашлем и, обессиленный, откинулся на подушку.

-  А температуру не мерил?

-  Иван предлагал, но я что-то не решился. Но думаю, что повышенная.

-  Тогда держи, - я протянул ему термометр.

Пока Яковлев мерил температуру, я огляделся. После переезда Гудковича в "аэрологическую палатку" в жилище гляциологов стало сразу просторнее. В центре ее на столике стояли различные приборы, которые постоянно требовали ремонта. Справа и слева от входа располагались койки. Над Ваниной виднелись фотографии двух его отпрысков - Фитьки и Саши. У входа на ящике пылали обе конфорки газовой плитки,  и поднимавшиеся теплые потоки воздуха шевелили чашечки вентилятора.

-  Тридцать восемь и пять, - убитым голосом сказал Гурий, взглянув на термометр, - и снова закашлялся.

-  Ладно, ты не паникуй - сейчас послушаю твои легкие и все узнаем.

Я надел белый халат, что всегда положительно действует на пациентов, даже на полюсе, и прижал фонендоскоп к груди Гурия.

-  Так-так. Теперь перевернись на живот. Дыши глубже. Отлично. Еще подыши. - Я невольно подражал манере детских врачей, вносивших в эту настораживающую процедуру элемент успокоения. В легких явно царил непорядок. И если в правом было довольно спокойно, то левое, особенно в верхней доле, хрипело и свистело на все лады. Отложив стетоскоп, я принялся выстукивать, задерживаясь на каждом подозрительном участке. Результат перкуссии был не очень утешительным. Область под лопаткой на удары пальца отвечала глухим, притуплённым звуком. Правда, температура оказалась небольшой - всего 37,8. "Неужели все-таки воспаление легких?" - с тревогой подумал я. Нелегко его будет лечить здесь, на льдине, в царстве холода и сквозняков.

-  Ну как там у меня, док, что-нибудь серьезное?

-  Да нет, Гурий, тривиальный бронхит, - ответил я, пытаясь придать голосу уверенность. - Счас сделаю тебе укольчик пенициллина, а затем будешь принимать три раза в день сульфазол и аспирин. У меня их запас немереный. В общем, ничего серьезного. Так что причин для беспокойства у меня нет.

-  А как там мои легкие? - настороженно спросил он.

-  Ну, твои легкие меня не особенно беспокоят, - сказал я и непроизвольно улыбнулся.

-  Чего это ты ухмыляешься, док?

-  Да так. Просто вспомнил историю с Черчиллем.

-  А при чем здесь Черчилль?

-  Я прочел в его мемуарах, что однажды знаменитый английский премьер-министр сломал ногу. Врач, чтобы утешить пациента, сказал: "Ваша нога, господин Черчилль, меня совершенно не беспокоит". - "Это понятно, - отпарировал Черчилль, - ваша нога, доктор, меня тоже совершенно не беспокоит".

О чудодейственная сила шутки! Яковлев сразу как-то повеселел, заулыбался. С лица исчезло настороженное выражение, и он, откинувшись на подушку, сказал, облегченно вздохнув:

-  Ну, слава Богу, а то я думал, что воспаление легких прихватил.

-  Вот и прекрасно. Ты полежи, а я сбегаю к себе в палатку за лекарствами.

Вернувшись, я приказал Гурию лечь животом вниз и принялся ставить банки. Намотав на корнцанг ваты, я окунул ее в кружку со спиртом и поджег. Спирт бесшумно вспыхнул голубоватым пламенем. Одну за другой я прогревал банки и с размаху прижимал к спине. Кожа мгновенно вздувалась багровыми подушечками.

-  А ведь я теперь рекордсмен - первый человек, которому банки поставили на восьмидесятой широте, - хохотнул Гурий и закашлялся.

-  Счас мы установим еще один рекорд, - подыграл я Гурию. - Вот сделаю тебе укол пенициллина - и ты будешь первым, кому на этой широте вкололи в задницу антибиотик.

Мы перебрасывались шутками, как вдруг Гурий поскучнел.

-  Чего это ты вдруг скуксился? Вроде бы все у нас идет как надо.

-  Да нет, я не о себе, - сказал Гурий. - Я о Ване беспокоюсь. У нас завтра должны начаться долгосрочные наблюдения. Вместо четырех надо будет восемь раз ходить на площадку. Боюсь, он без меня совсем укайдохается.

-  Да ладно, старик, не беспокойся. Найдем ему помощника. Если надо, я сам могу поучаствовать в исследованиях.

Приказав Гурию лежать и не канючить, я сходил на камбуз и вскоре вернулся с пятком бутербродов и кастрюлей горячего куриного бульона. Увидев принесенные яства, Гурий радостно охнул: ну, док, спасибо.

-  А скажи, - сказал он просительно, - может, и стопарик можно принять?

-  Как говорил знаменитый римский эскулап Цельсий, "Praesente medico nihil nocet" - в присутствии врача ничто не вредно.

Убедившись, что настроение у Яковлева явно исправилось и даже появился аппетит, я пошел докладывать Сомову. Он встретил меня встревоженным взглядом.

-  Что там с Гурием приключилось, доктор? Что-нибудь серьезное?

-  Подозреваю, Михаил Михалыч, что у него воспаление легких.

-  А вы не ошиблись в своем диагнозе?

-  Боюсь, что не ошибся.

-  Вот незадача, - огорченно сказал Сомов, закуривая папиросу. - Это же надо, подхватить такую хворь в наших условиях.

-  Ничего, Михаил Михалыч. Надеюсь, что с ней я справлюсь. У меня такой арсенал лекарств заготовлен, что любую болезнь осилим.

-  Ну ваши слова да Богу в уши, - сказал Сомов, несколько успокоенный моим уверенным тоном. - Но меня тревожит подозрительная тишина. Как бы торошение не началось. Ветер неделю дул не переставая и вдруг прекратился. Не к добру это.

Я вышел из сомовской палатки и замер перед открывшимся мне зрелищем. Еще минуту назад чистое, украшенное звездами небо пылало. Красноватые смерчи с бешеной скоростью неслись по небосводу, то свиваясь в кольца, словно гигантские огненные змеи, то образуя бесформенные пылающие облака. А над горизонтом повисло, мерцая, насыщаясь зеленью, огромное драпри. Словно порывы ветра шевелили этот волшебный занавес, и он переливался, подрагивая бесчисленными складками. Вдруг словно ураган подхватил его зеленовато-серебристую ткань, унес в зенит, и она рассыпалась серебристой пылью. Я замер, завороженный фантастикой зрелища, подавленный его буйством и размахом. Краски быстро померкли, и снова на льдину опустился мрак, ставший еще гуще и непроглядней.

30 января.

Погода, словно настроение капризной женщины, непрерывно меняется, то насупится низкими лохматыми тучами, то улыбнется, сверкнув драгоценными камешками звезд, то рассвирепеет, обрушив на лагерь снежные смерчи, то снова наступает блаженное затишье. Эти непрерывные смены погоды, скачки атмосферного давления небезразличны для организма. Но уж тут ничего не поделаешь. Приходится смириться.

К моему удовольствию, здоровье Гурия пошло на поправку. Он приветствует меня радостной улыбкой, высунувшись до половины из спального мешка. С некоторых пор он окончательно уверовал в мои врачебные способности и безропотно выполняет все прописанные процедуры. Я стараюсь навещать его почаще, помня еще по академии, сколь благотворно действует на больного приход врача.

А здесь, на льдине, когда Петров уходит проводить наблюдения, ему становится особенно одиноко и... страшно. Впрочем, чтобы понять это, надо самому оказаться на льдине и заболеть.

Я внимательно прослушиваю ему легкие и, похлопав по плечу, удовлетворенно хмыкаю. Скоро все будет о'кей.

-  Ну, слава Богу, не то я уже совсем захандрил.

Сняв с плиты чайник, я наливаю нам обоим по полной кружке и усаживаюсь рядом у изголовья.

-  Послушай, док, это правда, что ты первым прыгал с парашютом в Арктике?

-  На Северный полюс - действительно первым, вместе с Андреем Медведевым, а что касается Арктики, то здесь первенство принадлежит Павлу Буренину.

-  А ты с ним знаком?

-  Не только знаком. Ведь именно Паша Буренин рекомендовал меня в 1949 году в высокоширотную экспедицию.

-  А он что, тоже доктор?

-  Доктор, да притом отличный.

-  А зачем ему понадобилось прыгать в Арктике с парашютом? Ради спорта, что ли?

-  Да нет. Это целая история.

-  Может, расскажешь? - умоляюще сказал Гурий, которому очень не хотелось оставаться в одиночестве.

Я отпил большой глоток круто заваренного чая и начал свой рассказ.

-  Все началось с радиограммы, принятой Радиоцентром. Радист полярной станции на острове Бунге, это островок в архипелаге Новая Сибирь, сообщил, что в результате несчастного случая его напарник получил серьезное ранение глаза и требуется немедленная медицинская помощь. Стало начальство думать да гадать, что делать. Навигация только началась, да и на судне к острову быстро не добраться - море Лаптевых забито тяжелыми льдами. На собаках доставить врача с материка - тоже нереально. Значит, остается одно - послать доктора с гидросамолетом. Если отыщет открытую воду - сядет. Если не отыщет - сбросит врача на парашюте. Так и порешили и обратились к десантникам. Вот так Буренин и очутился на борту летающей лодки, известной в Арктике под названием "Каталина". Через неделю "Каталина" взлетела с Химкинского водохранилища и понеслась на северо-восток. Экипаж на ней подобрали первоклассный. Да ты, наверное, о многих слышал. Командиром назначили Матвея Ильича Козлова - кавалера аж трех орденов Ленина, вторым пилотом - Виталия Масленникова, Героя Советского Союза. Путь прокладывал знаменитый полярный штурман Валентин Иванович Аккуратов. А бортмеханика Глеба Косухина вся полярная авиация знала как первоклассного спеца. Вместе с Бурениным полетел и мастер парашютного спорта Опаричев. Только 1 июля они добрались до Хатанги. Дальше путь лежал почти прямо на север. Погода была отвратительная. Облачность, снегопад. В общем, все удовольствия. А тут началось обледенение. Пришлось снижаться чуть ли не до самого льда. Так и шли на высоте 100 метров. Ледовая обстановка тоже была малоутешительной. Всюду битый лед, торосы, ни единого хорошего участка чистой воды. Наконец вдали показался долгожданный остров - пологий, какой-то унылый, весь изрезанный оврагами. Покружились они, покружились - ни одного приличного разводья. Только недалеко от берега пара широких промоин.

Матвей Ильич посовещался с Масленниковым и решил: будем доктора бросать с парашютом. Запросили у радиста Бунге скорость и направление ветра, чтобы парашютиста снесло поближе к домику станции.

Буренин совершенно окоченел в неотапливаемом отсеке, а тут, как назло, меховые перчатки, полученные перед полетом, оказались на два размера меньше. Масленников предложил свои, но и они не подошли. Опарышев помог Паше надеть парашют, проверил, надежно ли привязана медицинская сумка, унты, иначе при открытии парашюта их может сорвать напрочь. Пока они возились, машина легла на боевой курс и Буренин услышал в наушниках шлемофона голос командира: "Приготовиться!"

Масленников открыл колпак блистера, и Буренин, поднявшись на ступеньку, просунул ноги в открытый люк и ухватился за поручни. Масленников хлопнул Пашу по плечу: пошел!

Буренин подался вперед и, отпустив поручни, полетел вниз, прямо в клубящиеся облака. Отсчитал три секунды свободного падения, как было условлено, дернул за вытяжное кольцо. Купол с шорохом помчался вверх. Рывок открывшегося парашюта. Но почему-то скорость падения почти не замедлилась. Буренин взглянул вверх и ахнул. Вместо купола над ним болталась огромная белая тряпка. Видимо, при динамическом ударе ткань парашюта не выдержала, и он почти полностью оторвался от кромки. Буренин попытался открыть запасной, но пальцы так задеревенели от холода, что он никак не мог ухватить вытяжное кольцо. Наконец это ему удалось. Запасной парашют мгновенно открылся. Но скорость падения оставалась еще приличной, и он тяжело плюхнулся в промоину, нахлебавшись черной, горько-соленой воды, и потерял сознание. И тут выручил парашют. Порыв ветра надул купол, и он, словно парус, поволок Пашу к берегу. Буренин пришел в себя от удара о ледяной припай. С трудом выкарабкался на лед и, чувствуя, что замерзает, побежал к берегу, едва передвигая непослушные ноги. Силы были на исходе, когда его подхватил на руки выбежавший навстречу радист. Добравшись до станции, Буренин снял промокшую насквозь, отяжелевшую одежду, сбросил ставшие пудовыми унты и, наскоро растеревшись махровым полотенцем, принялся осматривать пострадавшего. Поставить диагноз не составило труда: тяжелое ранение глаза. Нужна немедленная операция. Операция прошла нормально, и хотя глаз спасти не удалось, больной выздоровел. Вот вроде бы и все. Могу только добавить, что Паша получил орден Красной Звезды, а Самуил Яковлевич Маршак написал повесть в стихах "Ледяной остров", посвятив ее капитану медицинской службы Павлу Ивановичу Буренину.

31 января.

Кончается самый долгий, самый суровый месяц полярной зимы. Льдина доплыла до восьмидесятой широты, и, по утверждению Миляева, пора бы появиться зорьке.

Она порадовала нас лишь однажды, украсив восточный край неба светлыми полосками. Ее мягкие, чуть розовые тона плавно переходили в густую синеву предрассветного неба. Но природа радовала нас недолго. Низкие тучи нахлобучились чуть ли не на самые верхушки торосов. Повалил снег огромными тяжелыми хлопьями.

В такую безрадостную погоду одно удовольствие: побаловаться чайком, усладить душу беседой на вольные темы. Я то и дело выглядывал из камбуза, прислушиваясь к словесной дуэли завзятых спорщиков, Саши и Михаила, как вдруг камелек, пыхнув в последний раз, погас.

-  Все, хана, - констатировал Курко. - Это ведь последняя бочка этилированного бензина. Ну и что будем делать, бояре?

-  Мерзнуть, - мрачно сказал Миляев.

-  Не будем мерзнуть, - радостно воскликнул Гудкович. - Я знаю, где раздобыть бензин. И много.

-  Наверное, Зяма обнаружил тайный склад в торосах, - сказал Гурий.

-  Ну и где же вы, Зяма, храните свои запасы? - спросил удивленно Сомов.

-  В самолете, - выдохнул Гудкович. - Там же в самолетных баках остался весь бензин на обратную дорогу.

-  Ай да Зяма, - радостно воскликнул Яковлев. - Ну, светлая голова!

-  Так кто же вам разрешит жечь в камельке авиационный бензин? - сказал, криво усмехнувшись, Комаров.

-  А ничьего разрешения и не требуется, - сказал Курко.

-  Мое требуется, - сказал Комаров. - Все авиационные дела на станции поручены мне, и я не допущу, чтобы ценный бензин, предназначенный для заправки самолетов, расходовали на отопление.

-  А мы тебя и спрашивать не будем, - зло отпарировал Курко.

-  Еще как будете, - сказал Комаров. - Сказано, не разрешаю, значит, не разрешаю, и точка.

-  И чего ты, Комар, выпендриваешься? - возмутился Дмитриев. - Тоже мне начальник нашелся.

Разговор грозил перерасти в серьезный скандал. Но тут вмешался Сомов. Зная упрямый характер Комарова, он понимал, что его не убедят никакие доводы.

-  Возможно, Комаров где-то прав, - миролюбиво сказал он. - Но с горючим у нас, сами понимаете, напряженка. Надо искать выход. Я сейчас подготовлю радиограмму в УПА (Управление полярной авиации. - В. В.) с просьбой разрешить использование бензина из разбитого самолета. Подождем ответа из Москвы. А пока прошу прекратить все споры.

Все нехотя согласились. В остывшей кают-компании никому больше сидеть не хотелось, и все разошлись по домам злые и недовольные.

Известная русская пословица гласит: "Нет худа без добра". Как только камелек перестал функционировать, у меня тут же появилась пара лишних часов свободного времени. Никому не доставляет удовольствие сидеть после ужина в нашем дюралевом саркофаге, стенки которого излучают космический холод. Поэтому, быстренько перемыв тарелки и заготовив запас продуктов на завтрак, я бегу в палатку, где меня ждет очередная книга об Арктике. Мои соседи куда-то запропастились, и я, развалившись на спальном мешке, включив обе конфорки, раскрываю книгу Роберта Пири "Северный полюс".

Это одна из серии книг, посвященной Арктике и ее исследователям, которую с 1934 года регулярно выпускает издательство Главсевморпути.

Я с волнением прочел текст записки, которую написал отважный путешественник, посвятивший 15 лет жизни достижению цели - Северного полюса:

"Сегодня я водрузил национальный флаг Соединенных Штатов Америки в точке, где, согласно произведенным мною астрономическим определениям, проходит северно-полярная ось Земли. Таким образом, я формально присоединил всю эту область к владениям Соединенных Штатов Америки. Я оставляю здесь эту записку и флаг Соединенных Штатов.

90° с. ш. Северный полюс, 6 апреля 1909 г.

Р. Э. Пири".

Удивительное существо человек. Вот уже в течение нескольких столетий он рвется в Арктику. Его не страшили ни суровые морозы, ни пурги, ни порой смертельный риск. Одних туда влекло честолюбие и жажда славы, стремление побывать там, куда до него еще никогда не ступала нога человека (черта столь характерная для рода человеческого), других дух приключений, третьих - желание испытать свои силы, бросив вызов суровой арктической природе, четвертых - желание обогатить науку, проникнув в тайны этого никем не изученного района планеты.

Но, видимо, всех их объединяло стремление постичь неведомое.

"Пожалуй, самое сильное чувство, движущее родом человеческим, - это любопытство, неодолимое желание узнавать, - писал американский писатель-фантаст Дж. Финней. - Оно может стать и нередко становится целью всей жизни".

"Все неизвестное представляется величественным" - гласит латинская пословица. "В неведомом таится манящая сила" - "Omne ignotum pro maqnifico est".

Веками слова "Северный полюс" заставляли взволнованно биться человеческие сердца. Множество экспедиций пытались пробиться на кораблях к этой заветной точке, но все они вынуждены были повернуть обратно, встреченные непроходимыми льдами. Природа стойко охраняла свои тайны. В конце XIX столетия смелую попытку достичь полюса предпринял Фритьоф Нансен, снискавший к тому времени славу покорителя Гренландии, которую он вместе с пятью товарищами пересек с востока на запад. Его план был рискован, но крайне оригинален. Он предполагал вморозить судно в ледяное поле где-то у Новосибирских островов и вместе с ним продрейфовать до самого полюса. 14 марта 1896 года, убедившись, что направление дрейфа льдов делает его план неосуществимым, он покинул судно и вместе со штурманом Иогансеном отправился к полюсу на лыжах.

Однако на 86° северной широты, убедившись, что дальнейший путь невозможен, норвежцы повернули обратно. Ценой невероятных усилий они добрались до Земли Франца-Иосифа. Пришлось зазимовать. Это были месяцы тяжких испытаний. Норвежцы уже почти не верили в благополучный исход. Но счастье улыбнулось им. Их спасла английская экспедиция Ф. Джексона, посланная на Землю Франца-Иосифа для изучения ее природных условий. А через месяц пароход "Виндворд" доставил путешественников на родину.

В те же годы Северного полюса попытался достичь американский журналист Вальтер Уэльмен. В феврале 1899 года он вышел в поход с тремя товарищами. Но экспедиция кончилась полным провалом.

Столь же безуспешными оказались попытки экспедиций, организованных герцогом Абрууцким в 1899-1900 годах. Правда, одной из санных партий, руководимой капитаном Умберто Каньи, удалось достигнуть рекордной широты 86°34' но это достижение стоило трех человеческих жизней. Неудача постигла американцев Э. Болдуина в 1901-1903 годах и А. Фиала в 1903-1905 годах, чьи экспедиции финансировал американский миллионер Циглер, жаждавший увековечить свое имя в истории покорения Арктики.

Точку на этих "международных скачках", как называли их современники, поставил Роберт Пири.

Еще более яркими, полными трагических страниц были псь пытки достигнуть Северного полюса по воздуху.

Первую из них предпринял шведский инженер Саломон Андре. По его проекту был построен специальный воздушный шар, названный "Ornen" ("Орел"). Вместе с физиком Н. Стриндбергом и техником К. Френкелем 11 июля 1897 года он взлетел над Шпицбергеном и, влекомый попутным ветром, удалился на северо-восток. Только один раз весточку об Андре и его спутниках доставил почтовый голубь - 15 июля. На этом связь прервалась. "Орел" исчез среди бескрайних ледяных просторов.

Только тридцать три года спустя останки экспедиции были обнаружены на острове Белом восточнее Шпицбергена.

Но идея покорить полюс по воздуху не умерла. В мае 1925 года Р. Амундсен и Л. Элсуорт на самолетах N-24 и N-25 достигли 87°43' северной широты. И тут удача изменила смельчакам. Двигатель начал барахлить, и они вынуждены были совершить посадку на воду. После многодневной изнурительной работы по ремонту двигателя и постройке аэродрома, ибо полынья покрылась толстой коркой льда, им все же удалось взлететь и вернуться на Шпицберген. Успешной оказалась попытка достичь полюса Ричарда Бэрда. 9 мая 1926 года на самолете "Жозефина Форд", сделав круг над полюсом, он после шестнадцатичасового беспосадочного полета опустился на аэродроме в Кингсбее (Шпицберген). В этом же году состоялся триумфальный трансарктический перелет Амундсена-Элсуорта-Нобиле на дирижабле "Норвегия", сконструированном Умберто Нобиле. Стартовав 11 мая в Кингсбее и пройдя 12 мая над полюсом, дирижабль после семидесятичасового пребывания в воздухе опустился на берегу Аляски.

Два года спустя Нобиле решил повторить полет, который закончился трагически.

История спасения экспедиции превратилась в эпопею, в которой участвовали 18 кораблей (в том числе советские ледоколы "Красин" и "Малыгин") и 21 самолет. Но спасти удалось лишь девять из десяти ее участников, выброшенных на лед при ударе гондолы о его поверхность.

Шесть участников экспедиции исчезли вместе с взмывшим в воздух дирижаблем. А во время поисков "Италии" погибли три итальянских летчика, разбившись на пути со Шпицбергена в Италию, и шесть членов экипажа норвежского самолета "Латам" вместе с великим Амундсеном, исчезнувших в волнах Баренцева моря. Дорогую цену заплатило человечество за эту попытку покорить Арктику.

А девять лет спустя весь мир облетело известие, что четыре советских четырехмоторных самолета совершили посадку на Северном полюсе, высадив на лед первую дрейфующую станцию, названную "Северный полюс-1".

Я не раз задумывался, что же мешало многим из этих отважных людей достигнуть намеченной цели. Ведь мужества у них было хоть отбавляй. Но этого оказывалось недостаточно. Причины были разные: недостаточное знание арктических условий, излишняя самоуверенность, свары и распри между членами экспедиций, плохая организация и, наконец, недоброкачественная экипировка. Кстати, последние две из них привели к неудаче экспедиции Г. Седова, а сам ее руководитель погиб при попытке достичь полюса на лыжах.

Я полон надежды, что нас не постигнет их печальная участь.

1 февраля.

Арктика не устает напоминать о себе всяческими каверзами. То напустит на лагерь свирепый ветер, грозя унести палатки, разметать бочки, то удивит снегопадом, перекрыв все дорожки непроходимыми сугробами. А сегодня она преподнесла нам очередную подвижку ледяных полей. Всю ночь палатки тряслись как в лихорадке. Воздух наполнился гулом и треском ломающегося льда. Поля молодого льда, окружившего наш островок, наползали на него, нагромождая беспорядочные груды торосов. Только к утру все неожиданно прекратилось, и наступила тревожная тишина, нарушаемая время от времени уханьем обрушившихся глыб.

Поутру мы всем скопом отправились к месту событий, дабы убедиться, что натворила природа. Картина, открывшаяся нашему взору в сером рассветном сумраке, была удручающей. Куда хватал глаз виднелись беспорядочные груды льда, перемолотые, искореженные ледяные поля. Местами ровные ледяные плиты вползали друг на друга, образовав гигантские белые надгробья, окруженные черной сеткой трещин. К счастью, аэродромная полоса пока уцелела, но за ней зловеще темнела широченная полоса темно-свинцовой мертвой воды.

Убедившись, что наша льдина пока жива-здорова, мы, промерзнув до костей, разошлись по палаткам. К температуре минус 40°С мы вроде бы притерпелись. Но поднявшийся ветер превращал работу на открытом воздухе в настоящую пытку. Это и неудивительно. Ведь даже небольшой ветерок усиливает охлаждающее действие низких температур. Эту взаимозависимость изучил американский исследователь Антарктики П. Сейпл и назвал ветро-холодовым индексом.

Я заглянул в таблицу этого самого индекса и, найдя перекрестье -40° и 10 метров в секунду, присвистнул от удивления. Сегодняшний мороз оказался ничуть не меньше -80°. Ну и ну! Куда там Оймякону с его 60°. То-то мы сегодня так трясемся от холода, несмотря на то, что напялили на себя весь комплект теплой одежды, начиная с двух пар теплого белья, шерстяного свитера, мехового жилета и кончая шубой.

Стоит повернуться лицом к ветру, как нос превращается в сосульку, а на щеках появляются зловещие белые пятна. Правда, руки надежно защищены шерстяными перчатками и огромными меховыми рукавицами-грелками, этакими портативными спальными мешками. Но достаточно на пару секунд извлечь из них руки, как пальцы деревенеют и перестают сгибаться.

2 февраля.

Два раза в месяц я провожу медицинское обследование, чтобы оценить состояние здоровья товарищей. Одни - Яковлев, Никитин и Дмитриев - относятся к нему с повышенным интересом, каждый раз выспрашивая, что да почему, другие - Гудкович, Щетинин и Петров - соглашаясь с его необходимостью, Миляев - с ироническим любопытством. И лишь Курко с Комаровым, как с неизбежным злом и докторской причудой. Комарова вообще приходится по нескольку раз приглашать на осмотр, и лишь категорическое распоряжение Сомова заставляет его нехотя подчиняться. Но все без исключения охотно опрокидывают чарку со спиртовой настойкой женьшеня. Все единодушно утверждают, что это "лекарство" очень полезно, снимает усталость и повышает бодрость. Что это, результат благотворного действия веществ, содержащихся в таинственном восточном корне, похожем на фигурку крохотного человечка, или самоубеждения, вызванного моими восторженными описаниями? Трудно сказать.

Сегодня я жду к себе Макара Никитина. Зная его пунктуальность, я заранее устраиваю "Ташкент", зажигая обе горелки, и развожу паяльную лампу, чтобы хоть немного прогреть воздух в палатке. Облачившись в белый халат - это создает особый настрой у моих пациентов, - я внимательно выслушиваю легкие, сердце, подсчитываю частоту пульса, измеряю артериальное давление, а потом въедливо выспрашиваю, нет ли каких-либо жалоб, не изменились ли сон, аппетит и проч. Макар Макарыч внимательно следит за моим лицом - не появилось ли на нем озабоченное выражение. Ну как мои дела, доктор? Все в порядке, убежденно заявляю я, укладывая инструменты на место. Все - как часы. Ну и слава богу, облегченно вздыхает он, а то я стал замечать, что аппетит ухудшился, и спать стал беспокойно - просыпаюсь по нескольку раз за ночь. Да и нервишки немного пошаливают - раздражаться стал по пустякам.

Впрочем, жалобы эти я выслушиваю почти у всех подопечных. Все они - признак полярного невроза. А причин для его возникновения в наших условиях предостаточно. Дают себя знать и условия нашей жизни на льдине. Все чаще на медицинских осмотрах я выслушиваю жалобы на возросшую раздражительность, повышенную утомляемость, тревожный сон. Это - результат воздействия темноты полярной ночи, холода, от которого спасают только спальные мешки, неуют палаток, постоянное ощущение опасности, которое усиливается при каждом торошении. Ко многому мы уже притерпелись. Но свыкнуться с полной оторванностью от Большой земли, порожденной секретностью, отсутствием известий от родных и близких, видимо, невозможно. Это особенно гнетет и давит.

Наверное, к нам можно было отнести строки Н. Асеева: "Гвозди бы делать из этих людей. Не было б в мире крепче гвоздей". Да, из нас получились бы неплохие гвозди, если бы их только не подтачивала ржавчина нашей жизни.

Да и сам я чувствую порой, что нервишки стали пошаливать. Меня вдруг стали раздражать мелочи, на которые я раньше не обращал внимания: кто-то стучит ложкой по тарелке, кто-то хлюпает супом. Я стал болезненнее реагировать на ехидные замечания по поводу моей поварской неумелости и кулинарного новаторства. Но я сдерживаюсь, памятуя наставления Водопьянова и обещание, данное ему перед отлетом на льдину.

"Когда под влиянием полярной ночи пространство вокруг суживается и когда ничего больше не видишь, то душа как-то сжимается, чувствуешь себя помертвевшим, подавленным, - отмечал в своем дневнике Д. Гиавер{35}. - Иногда такое состояние приводит почти к душевному заболеванию, против которого нет другого лекарства, кроме света".

Холод,  от  которого  избавляешься,  только  забравшись  в спальный мешок, к которому можно притерпеться, но нельзя привыкнуть. Тысячи раздражающих жизненных неудобств, превращающих простейшие процедуры в проблему, от утреннего мытья до посещения туалета. Постоянное ощущение опасности, нависшей над станцией. Оно несколько притупляется в "спокойные" дни, когда, глядя на мирный пейзаж, напоминающий скорее заснеженное холмистое поле где-то в центре России, на время забываешь,

Что наш корабль - замерзшая вода,

Гонимый то теченьем, то ветрами.

Четыре метра пакового льда

И бездна океанская под нами.

Что мы плывем без весел, без ветрил,

Прокладывая путь в кромешном мраке.

И нет защиты от могучих сил,

Готовых к сокрушительной атаке.

Но когда начинает наступать вал торосов и лед вокруг трескается, как стекло, это чувство просыпается и держит нас в непрерывном напряжении. В дополнение ко всему состоянию нервного напряжения способствует обстановка "совершенной секретности станции", наша полная безызвестность, отсутствие нормальной человеческой связи с Большой землей, беспокойство за близких, пребывающих в абсолютном неведении о нашей судьбе.

3 февраля.

У Макар Макаровича - сорокалетие. Это круглая дата, и мы отмечаем ее традиционным банкетом с поздравлениями, скромными подарками и торжественными тостами за здоровье новорожденного. До чего же разные собрались за столом люди. И не только по возрасту, по характеру, разные по привычкам, склонностям и образованию. Одни высокообразованные, разбирающиеся в философии и литературе, другие путают Эйнштейна с Эйзенштейном, парадокс{36} с параллаксом{37}, гипотезу{38} с гипотенузой{39}, убеждены, что Эдмон Дантес (герой романа Дюма "Граф Монте-Кристо") дрался на дуэли с Пушкиным. Вот они все сидят передо мной, веселые, оживленные: подвижный как ртуть, неистощимый выдумщик и остроумец Коля Миляев, всегда доброжелательный, безотказный в работе Зяма Гудкович, ироничный умница Гурий Яковлев, самый уравновешенный и неизменно добродушный Ваня Петров, суматошный, доверчивый симпатяга Саша Дмитриев, сдержанный, немногословный "полярный волк"

Жора Щетинин, беззлобно-ворчливый скептик Костя Курко, мудрый Макар Никитин, трудяга и талантливый изобретатель упрямец Миша Комаров. И во главе этой разношерстной компании - Михаил Михайлович Сомов, объединяющий ее своим тактом и непререкаемым авторитетом.

Давно известно, что любая полярная экспедиция - это не только тяжкий труд в суровых природных условиях, лишения и опасности. Это еще и жесткая проверка человеческих характеров, стойкости, испытание, которое в условиях зимовки может выдержать не каждый.

В условиях городской жизни с человеком, который тебе не по душе, можно расстаться после первой же встречи. Но в экспедиции, где твое пребывание ограничено "четырьмя стенами", ты вынужден постоянно встречаться с тем, кто тебе неприятен. Ты живешь словно в стеклянном доме. Все, что думаешь, говоришь, все тайники твоей души становятся известны всем. И никого не обманешь ни вынужденной улыбкой, ни лживыми заверениями. Все на виду: и твои недостатки, и помыслы, и взгляды на жизнь. Это порой и служит первопричиной конфликтов, столкновений характеров, конфликтов, которые ведут к самым непостижимым, непредсказуемым последствиям. В этом лежит причина неудачи американской экспедиции А. Грили. Это они, вызвав раскол экспедиции Г. Брусилова, привели к гибели ее экипаж, из которого только чудом уцелел штурман В. Альбанов. К полному краху американской экспедиции привела распря между ее начальником Э. Болдуином и капитаном судна "Америка", в которую были постепенно втянуты все ее участники. История Арктики хранит память о трагедиях, вызванных столкновениями характеров на полярных станциях и зимовках.

В условиях вынужденной изоляции (психологи называют ее групповой изоляцией), когда люди с разными характерами, привычками и манерой поведения не могут уединиться, возникшее чувство антипатии переходит постепенно в прямую вражду. В человеке постепенно накапливается раздражение, подобно электрическому заряду в шарах электростатической машины, и когда он превысит допустимый предел, между ними проскакивает разряд-молния.

Но нас, к счастью, сия чаша миновала. Конечно, бывает, что вдруг за столом вспыхивает из-за пустяка шумный спор. Не обходится без резких слов и "непарламентских" выражений. Но эти столкновения еще ни разу не переходили в серьезный конфликт. И в этом немалая заслуга Сомова. Он всегда с необычайным тактом умеет погасить возникший конфликт. Но, главное, при всех наших различиях, нас объединяет высочайшее чувство ответственности, долга перед Родиной, доверившей почетную и опасную работу. Все эти месяцы на станции царит удивительный дух доброжелательности, готовности прийти на помощь друг другу, подставить свое плечо.

Все наши маленькие торжества - праздники, дни рождения - помогают расслабиться, снять усталость и нервное напряжение, помогают дружескому общению. И здесь чарка вина играет не последнюю роль. Однако, как ни странно, во многих арктических экспедициях царит "сухой закон". Зачастую он порожден прихотью начальника, его осторожностью, вызванной случаями тяжелых отморожений в результате злоупотребления алкоголем и даже гибели людей. Даже Нансен считал, что "употребление вина на Крайнем Севере вредно, и оно, взятое в такую трудную, опасную экспедицию, может сослужить очень печальную службу". Вот почему на "Фраме" весь алкогольный запас состоял из нескольких бутылок хорошего коньяка. Спирт же для консервации биологических экспонатов, имевшийся в достаточном количестве, был отравлен и для питья непригоден. Но я утвердился в мысли, что эти запреты порождены недоверием к людям. К счастью, Сомов не относится к начальникам такого рода. Я бы не считал его особым поклонником Омар Хайяма, утверждавшего, что "мы должны вина чураться? Вздор! Это дивный дух, что оживляет нас". Сам Михаил Михалыч довольно равнодушно относится к "горячительному", и запас портвейна, хранящийся у него в палатке, расходуется только по праздникам. Но не отрицает благотворного действия алкоголя, позволяющего немного расслабиться, поднять настроение, снять нервное напряжение. Вернее, он просто согласен с китайским поэтом Ли Бо, написавшим еще в восьмом веке:

Мне говорили, что вино

Святые пили без конца,

Что чарка крепкого вина

Была отрадой мудреца.

Но коль святые мудрецы

Всегда любили пить вино,

Зачем стремиться в небеса,

Мы здесь напьемся все равно.

За все прошедшее время ни один из нас "не перебрал", хотя издавна повелось, что в кают-компании на ящике у книжной полки стоит бутылка спирта. Намерзнувшись на открытом воздухе, любой может опрокинуть чарку "для сугрева". Но досуг, даже самый короткий, остается досугом. Его как-то надо заполнять и разнообразить в экспедициях. В экспедициях Нансена и Амундсена со скукой полярных зимовок боролись по-разному: организацией вечеров самодеятельности, охотой, игрой в карты, чтением книг. С развитием техники в арсенале борьбы появилось радио, патефоны, кино. Папанинцы развлекались шахматами и слушаньем специальных "Арктических передач" московского радио. Седовцы, помимо всего прочего, изучением "Истории партии". Но круг наших развлечений был до предела ограничен. О кино нечего было и мечтать, открытая радиосвязь исключалась, игра в карты в советских экспедициях была запрещена, шахматы так и не привились. Оставались "посиделки" по случаю каких-либо событий и книги. К счастью, наша библиотека была разнообразной, хотя в ней преобладали книги о полярных исследованиях и приключениях. Урывая время между приготовлением супов-борщей, я читал все без разбора: русскую классику, романы Гюго и Бальзака, дневники Нансена и Амундсена, увлекательные фантастические повести академика Обручева "Плутония" и "Земля Санникова", северные рассказы Джека Лондона. Но одну книгу я перечитывал по многу раз, причем с любой страницы, заранее предвкушая события, которые должны произойти. Это было бессмертное творение А. Дюма "Три мушкетера". И каждый раз, открывая книгу, я невольно уносился памятью к далеким временам детства. Я вспоминал Кисловодск. Вечно пыльную улицу Урицкого, всю изрытую рытвинами и колдобинами. И неказистый трехэтажный дом под номером 21 с широкими балконами и застекленными верандами, с развесистой алычой у входа и огромным орешником на заднем дворе, увешанном по осени зелеными шариками грецких орехов; и запущенный вишневый сад за забором, весь поросший бурьяном и лопухами; и невысокий холмик, называемый горкой, со старенькой церквушкой из красного кирпича, где мы проводили вечера, упиваясь рассказами о подвигах незнакомых нам героев. Там я услышал впервые о бесстрашном, хитроумном гасконце д'Артаньяне, о могучем и наивном великане Портосе, знатном и несчастном Атосе и лицемерном красавце интригане Арамисе. Я весело улыбался, слушая, как Портос, нанимая слугу для гасконца, остановил свой выбор на человеке, стоявшем на мосту и плевавшем в воду, полагая, что это признак, свидетельствовавший о склонности к рассудительности и созерцанию, преклонялся перед благородством Атоса, считавшего, что "надо всегда поступать хорошо, а люди потом пусть говорят, что хотят", восхищался тонкой насмешливостью д'Артаньяна, прошептавшего Арамису в минуту примирения друзей: "Ах, предатель, вы заставили нас поклясться на кресте фрондерки" (герцогини де Лонгвиль. - В. В.). Но все же самым действенным из лекарств, помогающих переносить невзгоды, как я убедился, служит смех. "Этот драгоценный дар, - как сказал С. Моэм, - ниспосланный нам Богом. Он облегчает нашу жизнь в этом смешном мире и помогает терпеливо выносить удары судьбы".

Не случайно в Арктике так ценятся анекдоты, шутка, остроумный розыгрыш. Хотя запасы анекдотов уже давно исчерпаны, и мы без труда могли бы составить список и называть только номера, но воспоминания об удачных полярных розыгрышах всегда вызывают веселый смех. Вот и сегодня припомнили Саше о резиновых женщинах, просмаковали историю "часов со Шмидтом", оценили байку Водопьянова, заставившего новичков на "Челюскине" смазывать сапоги сгущенным молоком.

- Я всей душой за остроумный розыгрыш, - сказал Сомов, - но он никогда не должен оскорблять человека.

-  Беда в том, - сказал я, - что есть люди, начисто лишенные остроумия и воспринимающие шутку как личную обиду.

-  И что, попадались вам такие? - поинтересовался Яковлев, поглаживая свою рыжую бороду.

-  К сожалению, был в моей практике такой случай. Я со своей "хохмой" попал как кур в ощип.

-  Давай, Виталий, выкладывай эту историю, - сказал Миляев.

-  Это произошло в прошлом году. Экспедиция уже заканчивала свою работу, а тут подоспел праздник - Первое мая. Начальство решило отметить знаменательную дату маленьким банкетом. Все участники экспедиции собрались в штабной палатке. Накрыли стол белой скатертью. Из заначки извлекли бутылки армянского коньяка, экипаж, прилетевший накануне с Большой земли, привез свежие фрукты. Слегка омрачало празднество отсутствие поздравительных телеграмм из дома, но мы прекрасно понимали, что это несбыточная мечта. Экспедиция была совершенно секретной. Так и казалось, что всюду развешаны плакаты: "Осторожно - враг подслушивает". И тут меня осенила идея. Видимо, на нее меня натолкнул постный вид моего соседа - известного геофизика. Он со снисходительной усмешкой слушал анекдоты довольно вольного содержания и, морщась, только пригубливал бокал при каждом тосте.

"Ну, погоди. Счас я тебя, ханжу, развеселю" - подумал я и, выбрав момент, спросил:

-  Кто-нибудь слушал сегодня последние известия? Никто? А ведь передали любопытное сообщение ТАСС.

-  Наверное, о нашей экспедиции? - сострил Иван Черевичный.

Тут все разом навострили уши.

-  Иван Иванович, ты почти угадал, - сказал я, принимая загадочный вид. - Так вот, - продолжал я, - ТАСС сообщило: Американское правительство приняло решение провести в мае месяце в районе Северного полюса испытание новой атомной бомбы. Но, в связи с тем, что там сейчас работает советская воздушная экспедиция, испытания переносятся на осень. - Я сделал паузу, чтобы присутствующие сумели оценить сказанное мною. - ТАСС уполномочен заявить, что никакой советской экспедиции в приполюсном районе не существует и это является злостным вымыслом американской пропаганды.

Громкий хохот присутствующих свидетельствовал, что моя шутка оценена по достоинству. Правда, Кузнецов, улыбаясь, погрозил мне пальцем. Между тем мой сосед, поерзав, приподнялся и незаметно покинул палатку.

Минут тридцать спустя я вышел подышать свежим воздухом и с удивлением увидел профессора-геофизика, занятого упаковкой своих приборов. Вот тебе и на. Оказывается, он на полном серьезе воспринял мой розыгрыш и стал готовиться к эвакуации. Я было пытался объяснить ему, что это сообщение всего лишь шутка, но он, зло зыркнув на меня, продолжал начатое дело.

Наш шумный "банкет" завершился чаем с кексом, приготовление которого я уже успешно освоил, и все в отличном настроении разошлись по домам. Помыв посуду - процедура, которую я всегда делал с большим удовольствием, наслаждаясь ощущением тепла, разливавшегося по всему телу, притащив со склада продукты на завтрак для вахтенного, я надел свою "француженку", давно переменившую свой первоначальный цвет разведенного какао на черное кофе, и отправился не торопясь в палатку. Но, остановившись у входа, передумал и протопал дальше, к аэродрому. Морозный воздух был крепок и вкусен. Перевалив через гряду торосов, я остановился. В душе появилось ощущение, что я нахожусь в каком-то другом, нереальном мире. Сквозь тучи, помигивая, сверкают яркие звезды. Тишина. Не слышно ни тарахтения движка, ни трелей гидрологической лебедки, ни человеческих голосов, ни скрипа снега под ногами вахтенного, обходящего с дозором лагерь. Царство белого безмолвия. "Ничто не шелохнется, небо ясно, как отполированная медь, малейший шепот кажется святотатством, и человек пугается звука собственного голоса. Единственная частица живого, двигающаяся по призрачной пустыне мертвого мира, он страшится своей дерзости, понимая, что жизнь его не более, чем жизнь червя. Сами собой возникают странные мысли, тайна вселенной ищет своего выражения". До чего же здорово описал Джек Лондон!{40} Тишина. Удивительная, неправдоподобная. Я вслушиваюсь в нее, охваченный каким-то щемящим чувством одиночества. Я вглядываюсь в бескрайние, заснеженные пространства с причудливыми очертаниями торосов, освещенное мертвенно-желтым светом луны и бликами звезд, мерцающих в глубинах бездонного неба.

Что миру до тебя? Ты перед ним - ничто;

Существование твое лишь дым - ничто.

Две бездны с двух сторон небытия зияют

И между ними ты, подобно им - ничто{41}.

Небо опять заволокло тучами, и крупные мохнатые снежинки, бесшумно кружась, садятся мне на плечи. Пора домой. А вот и лагерь. Ярко светится лампочка-маяк на верхушке антенны. Из темноты выплывают знакомые купола палаток: радиостанция с торчащей выхлопной трубой, похожей на пушку, и балкой с ветряком. Чуть дальше виднеются палатки гидрологов, одна - рабочая, которую легко узнать по штырю с флюгером и груде деревянных барабанов с намотанным стальным тросом, вторая - жилая, окруженная стенкой из снежных кирпичей и длинным снеговым тамбуром; по соседству - укрытое снежно-ледовой броней жилище ледоисследователей, от которого тянутся толстые провода к заиндевевшей градиентной установке; чуть дальше виднеется скворечник метеобудки, а неподалеку от нее брезентовый трехгранник магнитологического павильона. А вот и наша родная "аэрологическая", утонувшая в огромном сугробе. За невысоким заборчиком из снежных блоков чернеют миляевские хоромы, которые он дружески делит с Комаровым. Правда, Михаил редко бывает дома, проводя целые дни в мастерской, откуда по всей округе разносится визжание пилы, перестук молотков, басовитое гудение паяльной лампы. Здесь трудится автомобильно-ремонтная фирма "Комаров и Ко", пытающаяся оживить газик, привезенный осенью.

Кто его готовил для нашей станции - неизвестно, но вскоре после отлета титловского Ли-2 обнаружилось, что в машине не хватает ряда деталей. К счастью, для Михаила Семеновича не существует технических трудностей. Он непрерывно что-то пилит, точит, режет, паяет, заставляя нас поверить, что к весне машина будет на ходу.

Между фюзеляжем и старой кают-компанией, превращенной в склад, протоптана "народная тропа", которая никогда не зарастает. Его не спутаешь ни с какой другой палаткой, столько вокруг набросано старых ящиков, наставлено бочек и газовых баллонов. Кажется, я вернулся вовремя. Откуда-то из-за торосов примчался ветер, закружил смежные смерчи и весело погнал их по лагерю.

Началась пурга. Впрочем, все эти напасти природы стали столь неотъемлемой частью нашей жизни, что как бы ни лютовал мороз, ни бесновался ветер, все равно точно в срок отправятся на метеоплощадку Гудкович со Щетининым, уйдут на дальнюю площадку к своим электротермометрам гляциологи, а Миляев с помощниками будут топтаться у теодолита, определяя очередные координаты станции.