Зеленый человек

Счастливчик Эмис

Подбирая первую фразу для статьи о Кингсли Эмисе, хотелось бы сделать ее оригинальной и сразу «высветить» какую-нибудь особенность его биографии или творчества, но под перо просится пресловутое слово «типичный»: типичный англичанин, типичный английский автор, ряд добротно сделанных романов в типично английской литературной манере… У Эмиса типичная для Англии и, с точки зрения российского наблюдателя, благополучная судьба: в отрочестве и юности — учеба в престижных учебных заведениях, потом — какие-то искания, которые не привели ищущего на баррикады, какое-то недовольство, которое не закончилось отстранением недовольного от работы, лишением прав, ссылкой или десятилетними раздумьями в местах не столь отдаленных, а в зрелости, когда награды, почести и слава еще имеют вкус и значение, — хорошая литературная премия (Букеровская), орден (Британской империи), а к старости, когда все равно приятнее получать награды, чем выносить оскорбления, возведение в рыцарское звание: с 1990 года перед именем Уильяма Кингсли Эмиса, некогда одного из «рассерженных молодых людей», в английских энциклопедических словарях и ежегодниках «Кто есть кто» ставится «сэр», указывающее на дворянский титул.

Кингсли Эмис родился в 1922 году в Лондоне, учился в Оксфордском университете, преподавал в Кембриджском. Написал и опубликовал восемь сборников стихов и восемнадцать полновесных романов, куда входит представляемый читателю «Зеленый человек». Зная о литературной премии, даже двух — ведь кроме Букеровской была (в 1955 году) еще премия Моэма, — помня об ордене и о возведении в рыцарство, как не подумать: человек жил и живет полной жизнью. А если еще добавить, что Кингсли Эмис был на войне и остался жив, дважды женился и, похоже, к собственному удовольствию дважды развелся, что у него два сына, один из которых тоже литератор, довольно известный в Англии, и еще дочь, то так и хочется воскликнуть: счастливчик Эмис!

Причем — без той иронии, которая была заложена в названии романа «Счастливчик Джим» — первого романа, написанного Кингсли Эмисом в 1954 году, тут же напечатанного и принесшего известность автору — молодому человеку из среды «рассерженных». Как и большинство английских литераторов, начиная, наверное, с Чосера, включая Шекспира и Диккенса, Эмис любит иронизировать, шутить, ставить своих персонажей в комические ситуации. В подобных ситуациях не раз оказывается и герой «Зеленого человека» трактирщик Морис Оллингтон — своего рода Пантагрюэль, постоянно подогревающий себя спиртным, любитель разного рода исследований и изысканий — от сортов и видов спиртного до истории своего постоялого двора, от прелестей женского тела до скульптуры. Вполне комичной можно считать ту пикантную сцену, когда нашему любвеобильному Морису после всякого рода маневров и приготовлений удается уложить в постель сразу двух женщин — свою жену и ее подругу. Честно говоря, читая это место, я опасался, что у автора не хватит такта вовремя остановиться и он уронит себя, сбившись, как это получается у очень многих пишущих, на хорошо известные мелколитературные приемы, с помощью которых принято живописать «физиологию любви».

Гадая, чем кончится «маленькая оргия» Мориса с Джойс и Даяной и как выпутается из созданной им ситуации — нет, не наш любитель женской плоти Морис, а наш любитель английской словесности Эмис, — я ошибся, не угадал: он выпутался самым неожиданным для меня образом — все «искания» Мориса оказываются тщетными и обнаруживается, что он «третий лишний» в этом любовном треугольнике, и ему ничего не остается, как послать своим «партнершам» воздушный поцелуй, выйти из гостиничного номера и повесить на дверь табличку «Не беспокоить». Я заговорил именно об этом эпизоде, потому что на любовных сценах, будь то невинные романтические вздохи под луной или вздохи иного рода под гостиничными простынями, проверяется каждый литератор. Кингсли Эмис не стесняется раздевать своих героев в «Зеленом человеке», но решение любовных сцен, их второплановость по отношению к основной сюжетной линии и позволяют сейчас обсуждать роман не как продукт потребления для самой невзыскательной публики, которую, среди прочего, нужно обязательно «попотчевать клубничкой», но как замечательное литературное произведение с запоминающимися событиями, вполне выпуклыми характерами и некоторыми мотивами, которые заставляют вспомнить о Рабле.

Эмису посчастливилось, наверное, еще и в том, что он не читал статей, посвященных его творчеству советской «энциклопедистикой». Данный очерк не является скрупулезным литературоведческим исследованием, так что я не стал соскребать по книжно-журнальным сусекам всего, что было, есть (или нет?) у нас по творчеству Эмиса, я обратился только к «академическому» источнику информации под названием «Краткая литературная энциклопедия» — издание 1975 года.

«Литературная энциклопедия» приводит точные даты: родился, учился, преподавал, положительно оценивает его принадлежность к «рассерженным молодым людям», за этим уже следует «оценка» с выверенных классовых позиций.

В романе «Счастливчик Джим», 1954 (русский пер. 1958 г.), автор высмеивает ханжество и косность английской провинции. Это злой сатирик и критик буржуазных нравов (романы «Вынь да положь», «Девушка, 20 лет»)… Эмис зло издевается над шпиономанией, высмеивает военную истерию (роман «Лига против смерти», 1966 г.)… В середине 60-х годов взгляды Эмиса правеют, он пишет апологию реакционного шпионского романа Иэна Флеминга («Досье Джеймса Бонда», 1966 г.), а после смерти Флеминга пытается «продолжить» его серию книг об агенте 007 («Полковник Сан», 1968 г., публикуясь под псевдонимом Р. Маркхэм).

Мне вспомнилось: я тоже был когда-то молодым, сердитым, учился некоторое время в Кембридже, обедал как-то в трактире под названием «Зеленый человек»… Было это в 1973 году. Когда мы возвращались в Советский Союз, таможенники в Шереметьево, пропуская без досмотра наши многочисленные сумки, чемоданы и пакеты, задавали только один вопрос: «Флеминга не везем?» Создавалось впечатление, что в сводном «черном» списке зарубежной, «западной» продукции, как материальной так и нематериальной, запрещенной к ввозу в СССР, первым пунктом значился «ярый антисоветчик» Ян Флеминг со своей низкопробной «шпионской стряпней» о «пресловутом» Джеймсе Бонде. Я не вез книжек Флеминга в багаже; один из наших студентов купил в Англии «Доктора Живаго», но брать с собой не рискнул: роман Бориса Пастернака был тоже в числе запрещенных…

Читая статью в «Литературной энциклопедии», понимаешь: еще одного писателя-недруга, а именно Кингсли Эмиса, советские, не знаю уж какие, «службы» в свое время, что называется, «проглядели». Статья написана как будто только для этого — оправдаться за «недогляд»: иностранный автор несколько ввел нас в заблуждение своим «Джимом», человеку поверили — поскольку он критикует пороки буржуазного строя, ему оказали честь — перевели на русский язык, — его обласкали вниманием — «молодого и сердитого», «злого сатирика» буржуазной действительности, а он отплатил черной неблагодарностью — отошел вправо, оказался почитателем Флеминга, «реакционным апологетом» и продолжателем его шпионского сериала! В более современном издании «Энциклопедического словаря» по Эмису дополнительно проходятся за «натуралистическое изображение патологических состояний» (роман «Конец», 1974 г.); на этом «ознакомление» советского читателя с творчеством Кингсли Эмиса оборвалось; читателя, видимо, подталкивали к мысли, что «Счастливчик Джим» остался единственным литературным достижением Эмиса, а после «Досье Джеймса Бонда» наступил неизбежный закат и духовная смерть бывшего «молодого и сердитого».

Думаю, что прежде всего советского читателя оберегали от следующего «реакционного» произведения Кингсли Эмиса — его романа «Игра в прятки по-русски» (Russian Hide-and-Seek), появившегоя в 1980 году. Автор заглядывает в будущее, в двадцать первый век, и видит там свою зеленую Англию окраинной провинцией Красной России; Александр Петровский — молодой блестящий офицер; Соня Коротченко — жена одного из высокопоставленных чинов, дама большегрудая и в любовных играх ненасытная; Соня расставляет амурные сети, Александр в них запутывается… В офицерской столовой Александр, Дмитрий, Виктор и Всеволод за завтраком обсуждают последние новости, пересыпая речь казарменной бранью… Мадам Табидзе крупно выигрывает за карточным столом, в то время как ее муж, полковник Табидзе, рассуждает о справедливости: «Ее нет. Все, что есть, все, что было в прошлом, — это цепь более или менее несправедливых действий, событий и государственных актов, а параллельно им живет идея справедливости. Во имя этой идеи совершаются все несправедливости. Возьмите любую форму рабства и идею свободы, возьмите варварские преступления во имя прогресса…»

Прямо какие-то толстовские, куприновско-бунинские мотивы! Но события имеют место не под Курском, а в английской провинции, на английской земле, которую, как считает после некоторых раздумий Александр Петровский, надо вернуть англичанам. Начиная действовать, он не подозревает, что попадет в куда более опасные сети мужа Сони Коротченко, старшего офицера госбезопасности…

Но вернемся к «Зеленому человеку». Его появление в 1969 году было встречено английской критикой «положительно», но без того горячего внимания, которое заслужил до него «Счастливчик Джим», а после него, скажем, «Девушка, 20 лет». По-моему, критика не усмотрела в «Зеленом человеке» того, что она так любит усматривать, — злободневности. «Счастливчик Джим» был злободневен, в нем — столкновение «передовых» детей с закоснелыми отцами; «Один толстый англичанин» — в нем тоже болезненная тема: давнее сравнение — противопоставление всего английского всему американскому; «Игра в прятки по-русски» — это о «красной угрозе», куда уж актуальнее! А вот «Зеленый человек» — это о потустороннем, о подсознательном, то есть о чем-то «отвлеченном». На мой взгляд, отсутствие злободневности — как раз тот большой плюс, который выделяет «Зеленого человека» из всего Эмисом написанного, и позволю себе сделать предсказание, что по прошествии какого-то времени «Зеленый человек» поднимется на более высокое место в длинном списке эмисовских произведений.

Так вот, о художественности: в романе присутствует фантастика — та фантастическая мистика, реальность которой так хорошо нам знакома по шагам командора в пушкинском «Каменном госте», по гоголевскому «Вию», по «Мастеру и Маргарите» Булгакова; из нашей недавней классики сразу вспоминается «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких. В романе Эмиса привидение рыжеволосой женщины, дух Томаса Андерхилла и, наконец, сам зеленый человек, лесное чудище из сучков, веток, прутьев и листьев, — все эти образы из мира сверхъестественного вводятся в повествование и действуют в нем с естественностью остальных, «живых» персонажей — Мориса, его жены Джойс, его дочери Эми… Чудо в подлинных произведениях искусства не требует научно-логических объяснений; и вот мы видим Мориса, беседующего с самим «князем тьмы», который скромно выступает в образе прилично одетого молодого человека.

Расследование, предпринятое Морисом, чтобы разгадать тайну Андерхилла и противостоять его «дьявольским козням», ведется по всем правилам английского детектива: смерть отца Мориса (так на него подействовало видение рыжеволосой женщины в старинном платье), «контакты» самого Мориса с Томасом Андерхиллом, развратным чернокнижником из далекого прошлого, выкапывание останков Андерхилла, нападение зеленого страшилища на Эми — короче говоря, завязка, перипетии, кульминация и развязка — все происходит на узко ограниченном пространстве — внутри стен постоялого двора, под его стенами, в ближайшем соседстве с ними. Лишь один раз Морис для продолжения своих расследований отправляется в «дальний» путь — в Кембридж, который всего лишь в получасе езды: там, в колледже Всех Святых — библиотека, а в библиотеке — рукопись, дневник чернокнижника, а в том дневнике, возможно, разгадка, каким образом Андерхилл уберег свое тело от тления и приобрел власть над лесным зеленым чудищем.

Читая в свое время «Зеленого человека», я вдруг начал смутно ощущать, что речь идет о знакомых местах… Однажды нас вывезли на обед (вместо студенческой столовой) за город — не знаю уж почему, в какую-то деревушку, в таверну (трактир) с вывеской, на которой красовалась густо-зеленая личина «зеленого человека» — утопленника, водяного, как подумалось мне тогда, лесного чудища, лешего, персонажа местных предании, как выяснил я позже. Вполне возможно, что это был тот самый постоялый двор, под крышей которого разворачивается реальность — фантастика нашего романа.

…«Потом возник город, где никогда не увидишь людских толп, и вот потянулись хорошо знакомые ориентиры: школа Лейс, Адденбрукская больница, улица Фитцуильяма, Питерхаус… Продолговатый и словно спиленный с торца прямоугольник колледжа Св. Матфея… тут и там внешняя стена была украшена лозунгами, написанными мелом и известкой: „Имущество колледжей — в общественное владение!“, „Бастуем в голом виде — сбор в субботу в 2.30 около колледжа Гертон…“»

В том 1973 году, когда я ходил теми улочками мимо «знакомых ориентиров», на той стене было выведено — не мелом, а едкой краской из баллончика — не про экспроприацию и забастовку, а упадническое: «Завтрашний день отменяется — поскольку он не представляет никакого интереса». «Сердитое» поколение к тому времени уже кануло в прошлое, брюки в дудочку сменились джинсами-клеш, длинными волосами, цветочком на щеке, протесты — демонстративно-безразличным лежанием на транс городского парка, ничегонеделанием и покуриванием «травки» — наступила эпоха хиппи.

Уже несколько раз помянув сердитых молодых людей, я чувствую, что слишком широко раздвигаю границы уже устоявшегося термина, который относится к довольно четко очерченному литературному явлению. Необходимо уточнение: сердитость, проявляемая с большей или меньшей энергией, характерна для каждого нового поколения, здесь действует хрестоматийное гегелевское «отрицание отрицания», а вот «рассерженные молодые люди» (Angry young men) — это конкретная группа, а точнее, ряд именно британских авторов, появившихся после десятилетия «пустоты», образовавшейся в искусстве из-за второй мировой войны. В число «рассерженных» входил Кингсли Эмис, Джон Осборн, известный прежде всего по пьесе «Оглянись во гневе» (1957 г.), Джон Брейн, роман которого «Комната наверху» (или, в другом переводе, «Путь наверх») весьма популяризировался в Советском Союзе — в связи с вышеупомянутой «критикой буржуазной действительности», Джон Уэйн, чей роман «Спеши вниз» (1953 г.) тоже отражает мироощущение «рассерженных», Колин Уилсон с его антигероем Джимми Портером (роман «Аутсайдер», 1956 г.); это объединение нескольких писателей под одним названием носит довольно условный характер, поскольку они не оформляли своего творческого единства разными документами и совместными акциями; английские источники включают в круг «рассерженных» Алана Силлитоу, Айрис Мердок и других. События в их произведениях вращаются вокруг одинокого героя, точнее, антигероя, он без корней, «со стороны» (к примеру, тот же «счастливчик Джим»), действие происходит в провинции, в английской глубинке, герой конфликтует с начальством, с окружением — людьми консервативными, пошлыми обывателями, его поза — сардоническая усмешка, нежелание смешиваться с местными, им презираемыми «сливками». И еще существенная деталь: деятельность «рассерженных» ограничивается пятидесятыми годами, позднее вышеперечисленные писатели отошли от указанного героя и темы. Сегодня движение «рассерженных» воспринимается иначе, чем современниками-пятидесятниками, возникает желание произвести «переоценку» их литературного наследия, но это не входит в задачу автора данного очерка, поэтому ограничусь личным, в общем-то субъективным высказыванием по поводу нашего уважаемого Кингсли Эмиса: хорошо, что он перестал быть «рассерженным», и настроением его творчества стало не единичное чувство, а все многообразие чувств, присущих человеку.

«Жесток гнев, неукротима ярость» — это из Библии; «на сердитых воду возят» — это из простонародных речений (это в связи с осборновским «Оглянись во гневе»); писатель должен садиться за письменный стол со спокойной душой и спокойными мыслями — это рекомендация Чехова. В том, что Кингсли Эмис политически поправел, английские источники вторят советской «Литературной энциклопедии», но только не делая при этом оценки с классовых позиций, а просто констатируя факт. Повторяю, мне кажется куда более важным не политическая, а литературная переориентация Кингсли Эмиса, отказ от героя и темы ради героев и тем. В одном из выступлений по радио (в 1979 году) Эмис высказывает ту мысль, к которой пришел он сам и к которой должен прийти рано или поздно любой человек, желающий писать художественную литературу, а не «откликаться» на те или иные события или состояния в обществе: «Пусть это прозвучит банально, но, по мере того как проходят годы, писательство становится для меня все больше и больше литературным упражнением; составление словесных рисунков стало намного важнее, чем высказывание своих наблюдений о жизни, куда более важным занятием, чем попытки изменить общество».

Помимо чисто художественных произведений, Эмис написал кучу «беллетристики», как он это называет: «Социализм и интеллектуалы», «Редьярд Киплинг и его мир», «Загадка Джейн Остин», обзор научной фантастики «Новый атлас преисподней» и многое другое, в том числе исследование об алкогольных напитках и «культуре пития» (вот откуда такое удивительное знание «темы» при работе над портретом трактирщика Мориса!); он редактировал оксфордское издание английской поэзии, избранную фантастику в пяти томах и даже песенник («Песни Великобритании»)!

В 1989 году я отправился в Англию — в потоке советских граждан, которых подхватил и понес на Запад через проломы в границах и «занавесах» ветер перемен, он же вихрь иллюзий. Работа что-то не «подворачивалась», в эмигрантском издательстве мою рукопись вежливо отклонили — за аполитичность и отсутствие злободневности, как я полагаю, хозяева лондонской квартиры — молодая пара, не отягощенная интеллектуальными исканиями, рано уходила на работу, чтобы как можно быстрее сделать карьеру и заработать как можно больше денег, оставляя меня в одиночку убивать время (опять!) у телевизора; совпадение: «зеленый» вновь «явился» мне — с экрана, из только что созданного на Би-би-си телефильма: он бродил ночами под стенами трактира и вдоль кладбищенской ограды, дожидаясь, когда злая воля его хозяина повелит ему пустить в ход свою немую, грубую силу… Не верю в мистику, которая якобы присутствует где-то рядом с нами, под знамя которой шарлатаны собирают легковерных невежд, но верю в мистику художественного образа и в мистическую силу художественного слова; когда «зеленый человек» выбрасывает вперед руку и наносит удар, который отбрасывает и валит на землю, тебя вытряхивает из обыденности и мыслям дается ход, бывает, что самый неожиданный: оглянись, и лучше не во гневе, всмотрись — в себя, в окружающих, в историю своего дома, в судьбы авторов и книг; мыслям дан ход и помыслам движение: или пригнись и замолчи, или постарайся нагнать упущенное — стихами, романами, беллетристикой, переводами, любовью, жизнью и, может быть, даже успехом.

Константин Васильев