Зеленый человек

Глава 3. МАЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА

Ответ я получил следующим утром. Первые полчаса нового дня прошли так, что и вспоминать не стоит. За пять с половиной часов я хорошо и без всяких сновидений выспался; сны мне вообще не снились уже с мальчишеских лет, и восстановить в памяти, что они собой представляют, я мог с большим трудом, но когда проснулся, сердце билось так беспорядочно, что, казалось, просто разучилось справляться со своей работой и каждый удар для него — новая проблема, которую надо решать особо. Не теряя времени, к боли в сердце присоединилось покалывание в спину. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала так тихо и спокойно, что только дыхание ее выдавало, я думал, почему ни сердце, ни спина не мучили меня в течение нескольких часов до сна и почему Джек Мейбари неоднократно советовал сначала разобраться с неурядицами, беспрестанно случавшимися в хозяйстве, а затем посмотреть, не изменится ли мое состояние. И вот вам, пожалуйста, яркий пример его правоты. Сейчас, лежа в темноте без сна, я, безусловно, был наглухо отгорожен от всего и вся, а здоровье при этом нисколько не улучшилось…

Я приступил к утомительной процедуре вставания — со всей этой дюжиной действии, имеющих, думается, не больше смысла, чем религиозный обряд, который совершает человек, забывший его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил на подбородке справа новый прыщ. Иногда я все еще страдал от этих незваных мет молодости, говорящих о том, что с утратой ее привлекательных черт не приобретаешь гарантии на прощание и с ее отвратительными чертами. Этот экземпляр, в частности, был в совершенно цветущем состоянии, словно зрел много дней подряд и так хитро и глубоко укоренился, что подрезать его бритвой мне бы не удалось, а выдавить — означало пожертвовать десятой долей собственного лица.

— Инструкция для назревающего прыща, — сказал я себе, когда сбривал щетину над верхней губой. — Первое. Медленно формируй собственную головку. Исключение: если чувствуешь, что, следуя этому указанию, не успеешь выставить себя на всеобщее обозрение раньше шести вечера, отступи от инструкции. Назревшая головка, которую заметили уже утром, сведет на нет все жалкие попытки страдальца поухаживать, рассказать веселый анекдот и так далее. Второе. Вскакивай там, где выдавливание болезненно, то есть под нижней губой, на шее, сбоку (если речь идет о шее, предпочтительнее выбрать то место, которое натирает воротничок рубашки). Третье. Вскакивай не в одиночку, а в компании, рядом с уже имеющимися пустулами (пустулой). Если их нет, возьми за ориентир сетку расширенных сосудов, родинку, пятнышко, любую дурацкую бородавку, — теперь я говорил вслух, хотя и негромко, — все, что поможет создать впечатление, будто какое-то общее кожное заболевание вот-вот прорвет преграды и займет каждый квадратный дюйм кожи, вплоть до корней волос, причем обязательно выбирай для наступления тот день, когда бедолага встречается со своей девушкой.

Заканчивал монолог, я не так громогласно, ибо внутренний голос тихо и отрезвляюще спросил, осознаю ли я, что эта самая штука на подбородке — ужасно забавна…

На кухне, где я стоя пил кофе с поджаренным хлебом и слушал шеф-повара, который рассказывал и показывал, как плохо вчера Рамон занимался уборкой, ничего нового не произошло. Я велел заняться уборкой Дэвиду, а также позаботиться обо всем остальном в ближайшие шесть-восемь часов и вышел, пока что в контору. Оттуда я позвонил Джону Дьюеринксу-Вильямсу в Кембридж. По любому поводу, а не только в связи с сегодняшним делом, в Кембридже я мог обратиться к нему одному, хотя был знаком еще с дюжиной университетских преподавателей (и отнюдь не как с посетителями моего заведения); я бы не решился встретиться ни с одним из студентов середины тридцатых годов из страха наглядно убедиться, сколько с той поры утекло лет, не говоря о том, что не отважился бы их просить о помощи в моем нелепом, по всей видимости, исследовании.

Несмотря на все козни привратника колледжа Святого Матфея я в конце концов связался с Дьюеринксом-Вильямсом, который согласился встретиться со мной в одиннадцать часов. Собравшись было уезжать, я решил предварительно повидаться с Джойс, чтобы сообщить кое-что о планах на день; и тут мне на глаза попалась бухгалтерская книга, куда мы с Джойс и с Дэвидом обычно заносили различные пометки и замечания. Книга была согнута по корешку, и ее левые листы находились под задней обложкой; верхняя часть правого листа почерком Дэвида была заполнена какими-то записями о мясе, а ниже мной собственноручно с бесконечными подробностями была изложена информация (сравнимая по полноте с «curriculum vitae»[4]) о неком лондонском торговце произведениями искусства, который, бросив трубку, сразу же аннулировал заказ, как только я сообщил, что у нас в номерах нет телевизоров. Но все это произошло на прошлой неделе, дней десять назад. Затем начал читать записи, которых, как подумал вначале, прежде не видел, но вскоре понял, что этого быть не могло, ибо я сделал их собственноручно, бог весть в какое время, ночью и, прости господи, в сильном подпитии. Вот они:

«Акцент похож на западноанглийский с примесью ирландского. Голос дурной, искусственный. В движениях что-то неуловимо смешное, будто стоит где-то за стеклом.? воздух неподвижный. Не могу прикоснуться. Не видел, чтобы рука высунулась, было все же что-то похожее на руку перед н между ним и мной и даже эта рука протянулась вперед а между нами не более фута. Не мог спросить. Все же „островумный“? — одарен(ный) умом. Не отвечает, где. Непроницаемый. За головой какая-то штука. 3 дюйма на 1,5, серебряная, руки тянет, левой кисти нет, улыбается. Хотел чтобы…»

Человеку, который впал, по моей терминологии, в поверхностную алкогольную амнезию, легко напомнить о том, что он временно забыл. При более глубокой потере памяти, вызванной алкоголем, все воспоминания стираются безвозвратно. Произошло именно последнее: я готов был поверить в то, что прошлой ночью беседовал с призраком Томаса Андерхилла, но мне уже никогда не узнать, что же там случилось. Возможно, в следующий раз я постараюсь и справлюсь с ситуацией лучше; у меня предчувствие, что следующего раза не миновать. А если так, мне надо попытаться расшифровать некоторые темные места: что, например, означает «непроницаемость» блуждающих останков Андерхилла, а также — из чего они могли состоять? Мысль, что у него «за головой» укреплена какая-то гигантская серебряная заколка, была беспомощной и странной; я пришел к заключению, что, подобно большинству людей, которые по ночам делают краткие записи, чтобы те сослужили им службу днем, я не удосужился взять на заметку некоторые важные вещи, считая их очевидными и легко запоминающимися. Кроме того, при следующей встрече я смогу выяснить, были ли мои наброски об увиденном и услышанном блестящей попыткой описать неописуемое, или они — прямой результат вызванных алкоголем ошибок в моей ориентации в пространстве. Другие вопросы тоже удастся сразу же снять, например, почему я стал писать на странице, которая уже была использована (чтобы скрыть случившееся от посторонних глаз?), но одновременно оставил книгу открытой именно на этом месте (чтобы самому обратить на нее внимание?). Это объяснение было настолько правдоподобным, что показалось мне маловероятным.

Я заторопился наверх и на площадке встретил Джойс. Вначале она стояла поджав губы, что, по всей вероятности, выражало ее пламенное желание вызвать меня на разговор, потом передумала.

— Что случилось? — спросила она, окинув меня взглядом.

— Случилось? Что ты имеешь в виду?

— Ты какой-то взвинченный. Будто вот-вот взорвешься.

И это была правда. С тех пор как я получил собственное послание, меня неуклонно закручивало по спирали восторга и беспокойства — к такому состоянию я не привык. Могу предположить, что, равным образом, я не имел обыкновения браться за дело, конец которого непредсказуем. Не сумел я вспомнить и того, когда в последний раз ощущал такое же напряжение, вызванное сходными причинами, пусть даже это сходство было неполным и не слишком очевидным.

Я решил закончить разговор.

— Правда? Я этого не замечаю. Плохое самочувствие отличается от дерьмового только тем, как ты сам его воспринимаешь.

— Что ж, пусть будет так. Зачем ты едешь в Кембридж?

— Посмотреть кое-какие документы о нашем доме, ведь я уже говорил.

— Неужели на это уйдет целый день?

— Может, и не уйдет, я же сказал. Все зависит от того, как скоро я найду то, что мне нужно.

— Ты не за тем туда едешь, у тебя свидание, разве не так?

— Я хочу повидаться с инспектором колледжа, где учился Ник, зря ты меня подозреваешь.

— Хм-м. А что Ник будет здесь делать все это время?

— Сам найдет, чем заняться. Он привез какие-то материалы из университета. Или проведет время с Эми.

— Почему бы тебе не взять их с собою в Кембридж? Там куда больше всяких…

— И мне придется болтаться там, дожидаясь их? Говорю же тебе, может быть, я вернусь без задержек. Все равно я поеду один.

— Ладно. Ты знаешь, что Люси утром уезжает?

— Завтра спозаранку она вернется к похоронам. Но, если хочешь, попрощайся с ней за меня.

— А может, мне заняться расчетом жалованья, печатями и всякими другими делами, как ты считаешь?

— Решай сама. Мне нужно ехать.

Второпях я хлебнул в гостиной пару глотков и вскоре на «фольксвагене» уже огибал дорожные повороты на ветке А595. День был по-настоящему жарким, духота сразу же проникала во все поры, через зыбкое марево просачивались солнечные лучи. Машины сверкали и искрились на ходу, их металлическая фурнитура казалась полированной, а окрашенные части лоснились. Они проносились мимо, мчась мне навстречу; впереди, у перекрестков, то сворачивали с шоссе, то вылетали на него; стремительно сворачивали вбок, чтобы на полной скорости обогнать соседа, напоминая актеров, желающих покрасоваться на выгодном для себя фоне. Даже в густой тени деревьев, окаймляющих дорогу, отдельные ветви, переплетения листьев и участки почвы отражали свет с такой интенсивностью и, одновременно, с такой глубиной и точностью открывали взгляду свои собственные цвета, что подобную картину я обычно наблюдал только в приморских Альпах. На середине пути то и дело стали возникать и тут же исчезать призрачные полоски воды — миражи, вызванные рефракцией света. После Ройстона, где сходятся ветки А10 и А505, поток машин увеличился, но я сохранял свою прежнюю среднюю скорость — сорок пять миль в час и выше. Остались позади окраины Кембриджа с пышной зеленью деревьев и кустарника около дороги, что, скорее, говорило о близости леса, чем города. Затем все это исчезло. В болотистом просторе, характерном для данных мест, где даже по утрам в разгаре учебного года никогда не наблюдалось большого наплыва людей, появились знакомые названия: школа Лейс, госпиталь Эдденбрукс, улица Фицвильям (где я занимался зубрежкой в свои студенческие годы, в 1933-м), Петерхауз, Пемброк и впереди, почти бок о бок с колледжем Святой Екатерины, на перекрестке улиц Трампингтон и Силвер, длинное, с неровными стенами, прямоугольное, с плоским фасадом здание колледжа Святого Матфея, построенное в тюдоровские времена и совсем неплохо отреставрированное в конце восемнадцатого столетия.

Я нашел место для стоянки только в ста ярдах от главных ворот. На стенах здания здесь и там мелом или белой краской были намалеваны лозунги: «ОБОБЩЕСТВЛЯЙТЕ И ПЕРЕДАВАЙТЕ В КОММУНУ ИМУЩЕСТВО КОЛЛЕДЖА», «БАСТУЕМ ГОЛЫМИ, В 14.30, В СУБ., В ГИРТОНЕ», «ЭКЗАМЕНЫ — ПРИЗНАК ТОТАЛИТАРИЗМА». Вначале один юнец с бакенбардами в открытой облегающей рубашке, затем другой, с длинными волосами, похожими на паклю, поравнявшись со мной, замедлили шаг, практически до полной остановки, чтобы разглядеть в упор и хорошенько проверить, не проступают ли на мне телесные признаки фашиста, душителя свободы слова, потенциального расового насильника и тому подобное. Я все это пережил, пересек двор (который выглядел, с моей точки зрения, убийственно чистым), прошел под низкой аркой и поднялся в квадратный, обшитый дубовыми панелями кабинет, окна которого выходили в сад колледжа, расположившийся по вытянутому склону холма.

Дьюеринкс-Вильямс, худой, сухопарый человек, выделяющийся сутулостью и сильной близорукостью, хотя и был лет на десять с гаком моложе меня, встал и, пристально вглядываясь мне в лицо, улыбнулся. Я встречался с ним по делам Ника, видимо, не один десяток раз.

— Salut, vieux — entrez donc. Comment ca va?

— Oh, pas trop mal. Et vous? Vous avez bonne mine.

— Faut pas se plaindre[5].

Затем он сделался серьезным, вернее, стал еще серьезнее.

— Ник рассказал мне о вашей утрате. Примите мои самые искренние соболезнования.

— Благодарю вас. Знаете, отцу было около восьмидесяти и последнее время он себя неважно чувствовал. Его смерть не застала нас врасплох.

— Вот как? Судя по собственному опыту, полагаю, — он произносил слова с таким выражением, словно его опыт восходил к временам основания колледжа плюс-минус одно столетие или что-то в этом роде, — такие вещи нельзя предугадать заранее. Но я рад, что все это вас не сломило. Не хотите ли промочить горло? Шерри? Пиво? Портвейн? Кларет?

Как всегда, он проявлял доброжелательность и ум, давая понять, что плохо разбирается в напитках и предлагая мне самому, без всякого смущения, выбрать все по собственному вкусу. Я ответил, что с удовольствием выпью один-два глотка виски. Вынимая для меня бутылку и по-прежнему демонстрируя полное отсутствие навыка, так как пролил чуть ли не полпинты на пол, он сказал несколько лестных слов о Нике. Затем, когда мы расположились у великолепного камина, сохранившегося со времен короля Георга, он спросил, чем может быть полезен. Я ограничился рассказом о своем интересе к истории собственного дома и, в частности, к Андерхиллу и его дневнику, упоминание о котором нашел в книге, случайно попавшей мне в руки; я выразил надежду, что он, Дьюеринкс-Вильямс, свяжется по телефону с библиотекарем колледжа Всех Святых и убедит того в моих самых бескорыстных и честных намерениях.

— М-м-м. Как срочно вы хотите познакомиться с дневником этого человека?

— Особой срочности нет, — солгал я. — Просто у меня так редко выпадает случай отлучиться из дома, что хотелось бы этим воспользоваться. Конечно, если есть какие-то…

— Нет, нет, я буду счастлив сделать все, что в моих силах. Просто библиотекаря может не оказаться в помещении. В колледже Всех Святых не любят сидеть на одном месте. Но я сразу же все выясню. Если позволите, я на минутку?

Он позвонил и вскоре вернулся.

— Нам повезло, Морис. Он не только на месте, но и совершенно свободен. Не хотите ли еще… этого самого? — спросил Дьюеринкс-Вильямс, будто не помнил, что именно я пил.

— О… нет, благодарю вас.

— В таком случае, мы можем отправиться. Нет, нет, уверяю вас, это не доставит мне никаких хлопот. Отсюда три минуты ходьбы, не больше. Да вы сами знаете.

Четыре минуты спустя через старинную резную деревянную дверь мы входили в библиотеку колледжа Всех Святых, узкую с высокими потолками комнату, вытянувшуюся в форме гигантской буквы «L», в угловой части которой были окна из цветного стекла. В воздухе чувствовался характерный запах, главным образом пыли и чернил. Библиотекарь пошел нам навстречу, в его манерах уживалось высокомерие с подобострастием — черта, характерная для администратора универмага из Вест-Энда. Последовало официальное представление и разъяснения.

— Андерхилл. Да. В колледже учился где-то в 1650-е годы. Да, — сказал библиотекарь, носивший, по всей видимости, фамилию Уэр, и добавил с видимым воодушевлением: — Понятия не имею, кто это такой.

— У вас в библиотеке большая коллекция рукописей, не так ли? — спросил Дьюеринкс-Вильямс.

— О, она, действительно, очень большая, — сказал Уэр, слегка раздраженный этим неуместным замечанием.

Кроме того, личные документы студентов, собранные в вашем фонде и проверенные в начале века, как я понимаю, хранятся у…

Уэр, кажется, слегка смягчился:

— Возможно, у нас и имеется рукописный каталог, датируемый сороковыми годами восемнадцатого века. Тогда библиотеки впервые стали проявлять интерес к рукописям и материалам более раннего периода. Скорее всего, мы основоположники этого дела. Вот и он. Вернее, его фотокопия. Великолепное изобретение. Андерхилл. Андервуд. Обри. Несколько случайных стихотворений — отрывки из «Филоктета», героической поэмы в стиле господина Драйдена. Ужас что такое. К вашему типу отношения не имеет? Нет. Надо сказать, Андерхилл — сомнительная фамилия. Ничего даже отдаленно на нее похожего нет. Какая жалость. Примите мои извинения.

— У вас нет другого каталога, в котором он может быть упомянут?

— Датируемого временем, которое указали вы, — нет.

— Но автор, на которого я ссылаюсь, видел рукопись где-то около 1810 года.

Дьюеринкс-Вильямс вглядывался в тексты, написанные четким каллиграфическим почерком.

— А не мог ли дневник войти в одну из подборок рукописей, которые не имеют авторства, такое случается при особых обстоятельствах, например, при утрате первого или первых листов, вырванных из сброшюрованного текста?

— О, об этом ничего сказать не могу, — ответил Уэр, снова раздражаясь. — Возможно, вы и правы. Давайте посмотрим в рубрике «Анонимные рукописи». Вот трактат без указания автора о пороках католицизма, относящихся к культу девы Марии, он написан джентльменом, никогда не издававшим своих произведений. Очаровательная вещь, но, полагаю, вы ищете другое. Есть еще работы без названия — большое количество проповедей, молитв, религиозных размышлений недавно скончавшегося пастора церкви Святого Стефания, издано в Литл-Эвердсене. Не то. Вот еще анонимные сочинения на самые разные темы, написанные каким-то ученым. Не слишком информативно, не правда ли? Но не стоит пренебрегать и этим, с моей точки зрения. Анонимные…

Других предложений не было. Уэр смотрел на меня с мрачным ожиданием.

— А не могу ли я ознакомиться с этими самыми рукописями на разные темы? — спросил я.

— Все они хранятся в кабинете Хобсона, — ответил Уэр с убеждением в голосе, но без малейшего намека на ожидаемую ответную реакцию: издам ли я животный вопль ужаса при этом известии, или зайдусь от хохота из-за чрезвычайной комичности и ничтожности просьбы, или натворю еще что-нибудь. Я повернулся к Дьюеринксу-Вильямсу.

— Полагаю, кабинет открыт для посещений посторонних лиц только с письменного разрешения ректора, — сказал тот, — но, как мне кажется, общее правило можно нарушить, если речь идет о мистере Эллингтоне, магистре искусств, выпускнике моего колледжа, за которого я счастлив буду поручиться.

— Разумеется, — сказал Уэр, испытывая теперь нетерпение и уже с ключом в руке.

В прежней манере администратора универмага он добавил:

— Не угодно ли пройти?

Как оказалось, кабинет Хобсона занимал целый этаж находившейся в противоположном углу двора башни, куда вела винтовая каменная лестница, а в его стенах с трех сторон были прорезаны маленькие окна. В комнате стояла прохлада, по всей видимости, это было первое помещение без удушающей жары, куда я попал за последние недели. Стены большей частью были уставлены дубовыми книжными полками времен короля Эдуарда, а два письменных дубовых стола и стулья с высокими спинками того же периода дополняли обстановку. На полках рядами стояли тома в серых папках, в которых, вероятно, и находились рукописи. Уэр старался рассмотреть, что написано в их верхней части сбоку, как делают, когда просматривают коллекцию граммофонных пластинок. Но мне было не до него: я силился разобрать надпись на корешке маленькой книги, которая втиснулась между другими, но не мог понять ни единого слова.

— А вот и она, — сказал Уэр. — Оказывается, есть даже форзац: «Томас Андерхилл», доктор богословия, olim Sodalis Collegii Omnium Sanctorum Universitatis Cantabrigiensis.

Последние слова ему пришлось произнести по памяти, потому что я, повернувшись, выхватил у него папку. Туда была вложена книжка или какая-то ее часть форматом в одну восьмую листа с сорванной обложкой — остались следы клея и брошюровки, — которая, если не считать редких бурых пятен, прекрасно сохранилась.

— Странно, что в анонимной рукописи на первой же странице во всю ее ширину выведено имя автора.

— Благодарю вас, — сказал я.

Редко мне хотелось так сильно, как сейчас, выставить обоих за дверь, чтобы заняться чтением того, что я держал в руках.

Дьюеринкс-Вильямс сразу же это почувствовал.

— Мы не станем вам мешать. Если, паче чаяния, освободитесь минут через тридцать, я буду счастлив пригласить вас на ленч в колледж Святого Матфея. Пища обычная — как в любой студенческой столовой, но вполне съедобная. Однако связывать вас этим приглашением мне бы не хотелось.

— Вас не затруднит закрыть дверь, когда будете уходить, и занести ключ в библиотеку, — сказал Уэр, протягивая ключ мне.

— Конечно, — ответил я, раскрывая книжку на одном из столов и включая настольную лампу. — Благодарю вас.

Наступила короткая пауза, во время которой они, вероятно, переглянулись или, к вящему моему удовольствию, скорчили мины, выдававшие бессильную ярость, затем звякнула железная задвижка на захлопнувшейся за их спинами дверью.

У Андерхилла был хороший четкий почерк, не пользовался он и какой-либо собственной системой быстрого письма: сокращения встречались редко и сразу же поддавались расшифровке. Он начал записи 17 июня 1685 года (а умер в 1691 году), начав с того, что воздал самому себе хвалу за ученость, и перечислил книги, которые прочел, коротко их описав. Очевидно, у него была обширная собственная библиотека. Большинства из упомянутых им авторов и книг я не знал, но философы неоплатоновской школы, на работы которых он ссылался и которые являлись его современниками, а возможно, и сокашниками, безусловно, были мне знакомы: это относится к «Интеллектуальной системе» Кадворта, «Божественным диалогам» Мора и паре других вещей. Я даже вспомнил, что Мора был членом секты (или близок к ней), которая занималась магией и в которую входил небезызвестный датский барон, пользовавшийся дурной славой. Что о нем говорили? Не имеет значения, возможно, его имя послужило бы любопытной подсказкой для школьника, но я не школьник и мой интерес к Андерхиллу далеко не ученический.

Я стал читать дальше, но находил все те же проникнутые мистикой рассуждения, которые были либо банальны, либо неразборчиво написаны, и я почувствовал, что чтение меня утомляет. Неужели и дальше не станет интереснее? Наконец я дошел до записи от 8 сентября.

«Мой человек Гарни, в соответствии с моим поручением, посоветовал мне посмотреть на дочку вдовы Тайлер, что пришла к моим дверям, для продажи овощей и фруктов. Когда это было сделано, спросил ее, не выпьет ли (она) чашку шоколада в гостиной, ибо на дворе ненаст(ье). Она охот(но) согласилась, мы говорили ок(оло) получаса. Расписыв(ал) чудеса, кои вершить могу, и как, по обычаю своему, осыпаю дарами угожд(ающих) мне. Она все выслушала и, клянусь, поверила каждому слову моему. Наконец сказал, что ежели желает доброго мужа, здоровья, богатст(ва) и удачи до самой могильной черты, должна прийти завтра вечером к десяти часам, но наложить печать на уста, ибо искусен я в разоблачении обмана и, проговорившись, лишится (она) благодеяний, мною обещанных. Она сказ (ала), что страшится ночной тьмы. На это ответил — пусть держит в руках распятие (и сунул ей сию дешевую игрушку), ибо оно дарует покровительство удвоенное и нерушим(ое) Господа нашего на небесах и мое на земле. Она спросила, огражу ли ее от зла неодолимым заклятием? Самым непреодолимым, дорогая /(я) улыбнул(ся)/. Тогда (она сказала) приду, как не прийти.

А роста она — среднего, осанки — превосходной и грудь — как полная чаша. С местным людом (вовсе) не схожа: щечки розовые, не красные, зубки белые, ручка маленькая, как у настоящей леди. Четырнадцати лет от роду. Смею утверждать, что сам царь Соломон не обладал более восхитительной девкой».

После этого признания Андерхилл, очевидно, с обычным усердием возвратился к чтению: после полудня изучал латинский трактат некоего Алануса Кандидуса о тайной силе ветра, вернее, о предсказаниях с помощью наблюдений за интенсивностью, направлением и устойчивостью ветра; а после обеда у него начиналась совсем иная жизнь, о которой я раньше ни от кого не слышал. У меня было чувство, что его бесстрастное отношение к дочери вдовы Тайлер не сулит той ничего хорошего. Как зачарованный, со страхом я открыл записи Андерхилла, сделанные на следующий день.

«Как только явилась она ровно в срок, дал ей выпить зелья для гостей, с кларетом, и бренди, и с другими примесями, Якобусом Магнусом в его „De Inductione Luxurize“ предписанными. Разжег жаровню и бросил в оную, искусно последовательность просчитав, и ладану, и порошка, и прочих трав из запасов моих, а сделав так, воскурил дивное и сладострастное благовоние, с дымом чудным и многокрасочным смешанное. Когда же, как и положено тому быть, поддалась (она) дурману, внушил, будто слышит (она) сладкую музыку и голоса, возносящие любовные похотливые напевы. Затем призвал духов являться ко мне по первому зову в обличьях пастухов, пастушек, нимф, дам и кавалеров, гуляк, ведьм, машкерадных масок, героев, цариц античного мира и велел некоторым совокупляться. Потом возжелал, чтобы сбросила она одежду свою. Почему, сэр (сказала она), вводите меня во грех? Велико заблуждение твое, дитя (сказал я): какой грех в том, чтобы явить красоту свою тому, кто вложил столько труда ради веселья твоего и кто не устает заботиться о радостях твоих? Посмотри (указал я на греческого юношу и девушку в толпе), чем занимается сия пара на глазах твоих, дабы и тебе удовольствие доставить. Раздеться и только? (спросила она лукаво). Отчасти. Не противься желаниям моим (ответил я). Ну, что ж (сказала она), раз им дозволено, чем я хуже (как не плениться шаловливостью ума ее), и сразу сбросила одежду, представ в наготе своей. О quae deliciae![6]

Затем показал ей создания, отвращающие видом своим, — ослов, грифонов, турок, гарпий, химер, кентавров, палачей, червей, которые бились между собой и пожирали один другого. Наполнил уши ее и воем диких животных, и раскатами грома, и стонами грешников. И разразилась она воплями, и умоляла изгнать видения сии. Надрывайся сколько душе угодно (сказал я), никто тебя не услышит, слуг я отпустил, а сии твари — не видения, посмотри, как вьются они вокруг, и, стоит приказать, разорвут (тебя) в клочья (утаил я, что это — лишь призраки, пугающие, но бессильные). Когда, по наблюдениям моим, ужас переполнил ее, я надругался над нею, бросив на пол, а потом вытолкал вон, швырнув следом скомканную одежду и предупредив, дабы не размыкала (она) рта, иначе дьяволы мои станут преследовать непокорную до могилы и за гробовой чертой, а сама снова являлась ко мне по первому зову, и была она во власти моей.

Я осушил стакан эля, дабы утолить жажду, и удалился в комнату, и открыл Иоганна Понтийского на строках, где повествует (тот) о яде жаб и змей, но доверия моего сии описания не вызвали, ибо фантастичны сверх меры, и отложил их в сторону с неудовольствием, и, от усталости обессилев (хотя и в ясном уме), отошел ко сну».

Как выяснилось, и в кабинете Хобсона бросало в жар. Мне сразу захотелось как можно скорее выпить — это просто безумие, что я не захватил с собой фляжку, — но вначале надо было привести в порядок мысли или, по крайней мере, самому в них разобраться. Однако какой уж тут порядок! Я не знал, умел ли в действительности Андерхилл вызывать духов, поднимать шум и так далее, но в одном не сомневался: и он сам, и девочка верили в его могущество, и ужас перед случившимся заставлял малышку постоянно держать язык за зубами, так как мне ни разу не довелось услышать даже намека на подобные любовные авантюры. Мне не удалось вспомнить дату смерти миссис Андерхилл, но я предполагал, что умерла она после 1685 года и, вероятно, все это время жила в доме, но пока, в тех записях, которые я прочел, о ней не было ни единого упоминания. Наверное, она понимала, слушая крики девочки, что ей лучше не вмешиваться. Мне стало ясно, что Джозеф Торнтон, будучи ученым, не мог не рассказать о существовании дневника и о месте его хранения, но, как моралист или просто как человек, он решил оградить своих читателей от тяжелого чувства, которое охватило его самого, когда он познакомился с этим дневником. Аналогичные мотивы, желание уберечь других от чтения, убрать записи из поля зрения, должно быть, охватило и того человека, который заносил эту рукопись в каталог за семьдесят лет до Торнтона. Мне тоже захотелось как-то помочь дочке вдовы Тайлер, но она была мертва уже два с половиной столетия, если не больше.

Через десять минут, съев сэндвич с ветчиной, который намазал суррогатом горчицы из тюбика, и сполоснув шотландским виски и бутылкой содовой, я возвратился и сразу же снова принялся за чтение дневника Андерхилла. Когда я подошел к записям конца 1685 года, то понял, что их характер начал меняться. Конспектирование стало более лаконичным, об определенных работах имелись только замечания, полезны те или нет для «целей», о которых он умалчивал. Вначале мне подумалось, что эти цели связаны с девочкой Тайлер (которая, как мимоходом заметил Андерхилл, «возвращалась в объятия его» почти каждую неделю), а может быть, кроме нее, и с другим существом под кличкой Канавка (его пренебрежение их христианскими именами само по себе было отвратительно); двенадцатилетняя Канавка попалась в его когти в начале декабря, и конечно, для отлова он воспользовался той же техникой, хотя сам об этом не распространялся. В тот период, очевидно, Андерхилла больше всего занимала его далеко идущая цель или, как он сам написал в январских заметках 1686 года, цели. Меня привело в бешенство одно обстоятельство — не успел я с удовлетворением отметить полноту информации о прочитанных им книгах, как он стал упоминать только авторов и названия, иногда в сокращенной форме. Разобраться в этих сокращениях я не мог, например: «Гео. Верул. — о духах и тому подобном»; однако напрашивалось заключение, что в любом случае интересы Андерхилла оставались постоянными.

Затем в записи от 29 апреля 1686 года я наткнулся на следующий пассаж:

«Нужно отказаться от плотских радостей и волнений (на данный момент). Теперь, когда мой метод до совершенства доведен, мне можно отбросить осторожность с теми, кто волнует меня. Место сие подходящее (id est[7] через густой ужасный лес лежит к нему путь, а там в достатке кустов и деревьев). То, чем отныне владею, осененное заклятием, несомненно дарует мне мощь невиданную в Королевстве ни во времена готические, ни при саксах, а доступную лишь диким первобытным племенам, жившим до пришествия Господа нашего Иисуса Христа, когда люди деревьям и кустам поклонялись (по жалкому невежеству своему или из мудрости? Для пам(яти): поразмышлять на сей счет и затем высказать суждение). Благословляю случай, открывший мне сей механизм, и талант, сподвигнувший понять пользу его.

Что касается второй цели моей, не сравнимой с первой по величию своему, то сейчас не о ней речь, но замечу: кто знает устремления ума моего, несомненно разыщет последнее хранилище, где я скрыл от глаз людских орудие, дающее силы для достижения этой цели и познания тайны, которая сделает сего избранника Хозяином собственного естества, а значит, владыкой всего и всея на земле (vide достопочт(енного) Вольдемара Пров. Verum Ingenium)».

Эти строки почти целиком заполнили правую страницу, и когда я ее перевернул, то других записей не обнаружил: последние двадцать или тридцать листов рукописи были чистыми. Я налил себе еще немного виски и стал размышлять.

Торнтон, как я и думал раньше, не прошел через испытание, выпавшее мне на долю в лесу на вершине холма, напротив моего дома, и поэтому не мог сделать никаких замечаний по поводу лесных зарослей, описанных на последней странице дневника. Он, должно быть, выпустил из поля зрения первую цель Андерхилла, сочтя ее слишком неясной и поэтому не заслуживающей упоминания, а возможно, воспринял ее как пустое бахвальство или обман. Если говорить о второй цели, то и здесь Торнтону, в отличие от меня, не привелось беседовать с призраком Андерхилла, и понять, что эта цель связана с какой-то формой жизни после смерти, он был просто не в состоянии. Если же Торнтон все-таки составил правильное представление о природе тайного места, описанного в заключительной части дневника, то, как я могу предположить после прочтения его книги, он, несомненно, являлся глубоко верующим человеком, и сама мысль о том, что будут потревожены останки усопшей души пусть даже «отвратительного создания», подобного Андерхиллу, показалась бы ему кощунственной. Меня не останавливали религиозные запреты, и я решил вскрыть могилу и гроб, чтобы посмотреть, какие «книги и бумаги» (о которых упоминал Торнтон), а также другие вещи там находятся.

Сидя на жестком ученическом стуле перед раскрытым дневником, я испытывал тот же восторг и тревогу, что и перед отъездом из дома, — пожалуй, они даже усилились. Мне было ясно, что надо действовать как можно осторожнее, но в то же время одно упоминание об осторожности вызывало отвращение. До встречи с Даяной жизнь долгие годы не предоставляла мне случая выйти за рамки тривиального легкомыслия и никогда прежде степень риска не была так высока. В предполагаемой тайне скрывался некий ключ — безусловно, вызывающий острый интерес, — который позволит мне стать хозяином собственной судьбы. Я, единственный из всех людей, мог узнать этот секрет. Не стану утверждать, что выпустил из виду, чем обернулись обещания, которые Андерхилл давал девочке Тайлер и, вероятно, той же Канавке. Фактически обе они каким-то образом повлияли на мое решение начать это расследование, хотя тогда я еще не мог сказать — как и насколько.

Но перейдем к Даяне… Было без двадцати пяти три, времени как раз достаточно, чтобы сделать копию последней страницы дневника Андерхилла, спрятать ее, закрыть комнату на ключ, возвратить его Уэру в библиотеку, оставить у привратника колледжа Святого Матфея записку с благодарностью Дьюеринксу-Вильямсу, доехать до Ройстона, вступить в яростный спор с тощим сморщенным молодым человеком, поставлявшим мне спиртные напитки, и принять меры предосторожности, дабы впредь он никогда не пытался всучить по завышенной цене товар, пока рост налога на него только намечается, доехать до Фархема и на условленном углу в три тридцать посадить в машину Даяну.

Именно так все и произошло. Вопросы Даяны были того же характера, что и накануне, и, без всякого сомнения, вливались в русло одной генеральной темы: почему мужчины так непохожи на женщин и что я об этом думаю; говоря по чести, задача не из легких. Затем, не успели мы добраться до ложбины, как она с похвальной скоростью стала раздеваться. Пожалуй, все происходило иначе, чем в прошлый раз. Когда она полностью сбросила с себя одежду, мне все еще не удавалось стянуть с себя брюки; Даяна лежала на спине и, глядя на меня, нетерпеливо ерзала по земле. Едва я к ней прикоснулся, как она сразу же дала понять, что уже перевернула последнюю страницу брошюры под названием «Прелюдия к любовным играм»; фактически не успел я ее поцеловать, как мгновенно был запущен в действие главный механизм любви. Казалось, он работал и работал часами, а необычайная энергия Даяны не ослабевала. Был ли этот пыл для нее естественен или она его симулировала, меня в тот момент не заботило, и не без основания. В любом случае различие между природными свойствами и их имитацией чрезвычайно сомнительно: оргазм сам по себе — рефлекс, но очень многое из того, что его сопровождает, далеко не рефлекторно (даже если оставить в стороне другие стадии любовной игры). Я не задавался вопросом, действительно ли Даяна испытывала оргазм так часто, как демонстрировала. В такие моменты я об этом не думаю и уверен в своей правоте. Тайна, эмоциональная скрытность, остраненность женщин, весь багаж переживаний, который они хранят в ожидании мужчин, способных ими управлять, — все указанное и несчетное число более конкретных проявлений чувственности — проистекают не из того ничтожного обстоятельства, что женщины носят, рожают и воспитывают детей, а из-за отсутствия у них эрекции и эякуляции (и пока это так, пока именно мужчины наделены подобными способностями, пассивным гомосексуалистам недоступна глубина и подлинность страсти).

Эякуляция, как знают все настоящие любовницы, — причина перемены настроения и расположения духа. И теперь, когда я лежал рядом с Даяной, в голову впервые пришла мысль о непредсказуемости, которую она проявила: вчера — полная пассивность; сегодня — неустанная активность. Некоторое время спустя, то ли из сострадания к ней, то ли по другим мотивам, и решил, что вчера она была слишком возбуждена и не могла вести себя так, как ей в действительности хотелось, а причина сегодняшних кульбитов — в желании добиться восхищения ее сексуальными достоинствами: от непроизвольного нарциссизма, если можно так сказать, она перешла к намеренному. Ну и что из этого? И первое и второе меня устраивало.

Более или менее внятно я выразил свои впечатления по поводу ее непредсказуемости, и мои слова были благосклонно приняты. Я уже подготовил новые материалы в том же духе, когда она произнесла:

— Хочу вернуться к твоему предложению лечь в постель втроем, вместе с Джойс.

— Да?

— Я думала об этом.

— Прекрасно.

— Морис…

— Да.

— Морис, что ты собираешься извлечь из этой ситуации, объясни точнее? Кажется, я знаю, что получу для себя, по крайней мере, думаю получить, но какова твоя роль? Нет, Морис, ты не должен так поступать, это ужасно и отвратительно. Понимаешь, что я имею в виду?

— Думаю, да. Однако, если учесть, как приятно находиться в постели с одной красивой женщиной, оказаться там сразу с двумя — приятно вдвойне, а возможно, даже более. Чем больше, тем занятнее. В любом случае попробовать стоит.

— М-м. Тебе хочется подглядывать за нами, как за куклами, не правда ли?

— Да, пожалуй. Не стану спорить. Никогда не находил ничего дурного в наблюдении за другими в постели, при условии, что сам не только наблюдаешь. А без дела, разумеется, я не останусь. И еще одно условие, которое я ставлю, — никаких посторонних мужчин. Но это нам тоже не угрожает.

— Я… понимаю. Ты хотел бы, чтобы я относилась к Джойс так же нежно, как она ко мне?

— Делай все, что тебе самой приятно.

— Но ты бы хотел?

— Да, конечно.

— О, Морис… Морис, а не поведем ли мы себя на деле так, как заранее и представить не можем?

— Почему бы и нет? Боже мой, все это в порядке вещей.

— Я считаю, что это просто мальчишество, и не возражай, пожалуйста.

— А, тогда понятно, почему к подобным вещам так тянет.

— Ладно, но должна сказать, что Джек бы не одобрил наш тройной союз, — выпалила она стремительно, хотя обычно первое слово тянула дольше, чем сейчас всю фразу целиком.

Я широко открыл глаза, инстинктивно чувствуя, что таким образом легче подготовиться к любому продолжению, хотя в поле зрения Даяны не могло попасть ничего, кроме плотно прижатой к ней щеки, кончика носа и подбородка.

— Конечно, — сказал я.

— Я знаю, что все врачи трахают своих пациенток, но Джек хотя бы мог притвориться, что он не такой, — продолжала она, некоторое время следуя новой тактике — говорить с нормальной человеческой скоростью. Затем вернулась к прежней манере. — Но это ерунда в сравнении с тем, что у меня действительно накопилось на душе против него.

Воцарилась тишина. Наступит день, когда я по самую шею зарою ее в муравьиную кучу или притворюсь спящим, когда она попытается закопать туда меня, но произойдет это не сегодня.

— В чем дело?

— Я его терпеть не могу. Просто ненавижу.

— Неужели?

В действительности я был удивлен куда сильнее, чем можно было понять по моему тону. Даяна так редко вызывала у меня всплески чувств (за исключением сильной похоти и крайнего раздражения), что я, вероятно, приобрел привычку в случае необходимости широко открывать глаза и еще шире улыбаться.

— Разумеется… не переношу его. Безусловно, ты должен знать об этом. Он против меня ничего не имеет, потому что я ему безразлична, как любая другая жалкая козявка, но я его ненавижу со страшной силой.

— Что тебя в нем не устраивает?

— О, все. Я убеждаю себя много лет подряд, что должна его оставить. Но, Морис, тебе не кажется это странным?

— Что именно?

— Послушай, ты знаешь меня и Джека более трех лет и никогда не замечал, хотя все абсолютно ясно и очевидно, что я его не переношу. Ты действительно не замечал? То есть ты не шутишь?

— Нет.

— Ты в этом уверен?

— Да. Да, я абсолютно уверен.

— Морис. — Она повернула голову, и я увидел огромные глаза, смотревшие на меня в упор. — Просто потрясающе, это неслыханное дело. Я всегда считала тебя одним из самых наблюдательных и чутких людей, о встрече с таким человеком можно только мечтать, так неужели тебе никогда не приходило в голову, что я не выношу собственного мужа, а ведь, полагаю, ты проявлял ко мне повышенный интерес.

Я был уверен, что никогда слыхом не слыхивал ничего такого о ее отношениях с Джеком, даже в худшем случае они укладывались в рамки взаимной терпимости, но сейчас не мог понять, сделано ли признание с целью оправдать наши отношения или оно — еще один тактический ход в кампании против меня, указывающий, насколько я менее чуток, чем другие, — сама она, например. Однако не успел я изобрести каких-либо избитых аргументов в защиту своей эмоциональной неполноценности, как — она, видимо желая создать удобный плацдарм для наблюдения, стала понемногу от меня отодвигаться, при каждом движении ерзая всем телом. Откат продолжался, на мой взгляд, до тех пор, пока челюсть у нее не отвисла, а глаза не поглупели, как вчера. Выгнув спину, она сказала, без всяких дефисов между слогами:

— Хорошо, давай устроим это. Когда захочешь. Я сделаю все, что доставит удовольствие тебе.

Я пришел в такое возбуждение, что наслаждения растянуть не удалось, однако мне не попадалась женщина, которая бы не оценила по достоинству накал страсти мужчины, и даже в самое короткое время я сумел разыграть виртуозное попурри на тему интимных ласк, испробованных нами прежде. На самом-то деле это в известной степени ложь. Мое воображение не в силах воспроизвести их во всей полноте, ибо я забыл, что именно тогда происходило, но вспомнить могу любую из них. И если они и несут в себе некоторую порочность, хотя бы в каком-то смысле, то пусть и будут порочны. В противном случае катитесь вы ко всем чертям. Кто считает, что обычный сексуальный акт, а возможно, и не совсем обычный, не должен приносить наслаждения, тот просто монстр, в большей или меньшей степени.

Когда мы ехали обратно, Даяна выглядела подавленной. Я задавал себе вопрос, не собирается ли она набить себе цену и, по обыкновению, повернув свою интересную личность новой гранью, заявить, что передумала и отказывается от оргии; но размышлять над догадкой долго и всерьез не было возможности, ибо меня занимала другая мысль — как сделать ей еще одно предложение, в своем роде не менее хитроумное. В конце концов я сказал:

— Даяна, я хочу попросить тебя еще кое о чем.

— Понятно, ты, я и Дэвид Полмер?

— Ничего похожего. Полагаю, я нашел место, где зарыт клад. Не составишь ли компанию, когда я туда пойду?

— Морис, ты меня ужасно пугаешь. Какой клад? Откуда ты о нем знаешь?

— Я наткнулся на старинные документы, касающиеся моего дома, в которых, собственно, и указано, где клад зарыт, хотя что в нем — неизвестно. Разумеется, там может ровным счетом ничего не оказаться.

— Понимаю. А где это?

— Видимо, э-э-э, на том маленьком кладбище, которое расположено по дороге к «Зеленому человеку».

— В могиле? В чьем-то гробу?

— Именно так и написано в бумагах.

— Ты хочешь раскопать могилу и вскрыть чей-то гроб?

Она быстро схватила мою мысль.

— Да. Это очень старая могила. В ней не осталось ничего, кроме костей. И этого клада.

— Морис Эллингтон, неужели ты окончательно и бесповоротно сошел с ума?

— Нет, не думаю. С чего ты взяла?

— Шутишь? Раскапывать могилу!

— Я вовсе не шучу, уверяю тебя. Мне нужен этот клад. Я же сказал, возможно, там вообще ничего нет, а если есть — то какая-нибудь ерунда, заранее ничего сказать нельзя. Я попросил о помощи тебя, одну-единственную, ведь ты не из тех, кого такие вещи шокируют, а мне нужно, чтобы кто-то подержал фонарь и при необходимости был под рукой.

Все прошло гладко, но она не преминула меня поддеть.

— Признайся, тебе нужна не помощь? Нет, тебе нужен сообщник. Ты просто боишься взяться за дело в одиночку.

Я кивнул с преувеличенным раскаянием. Ее последние слова были далеки от истины: если при вскрытии могилы произойдет что-то неожиданное, необходимо, чтобы кто-то был рядом и видел это. Но я не кривил душой, сказав, что Даяна была единственным человеком, которого я мог попросить об услуге. И услуге существенной.

— Пойдешь туда ночью?

— Думаю, да. Не возражаешь? Ведь днем по дороге ходит народ, а если по нужде бродяга забредет — не отвяжешься. Нам понадобится не больше получаса.

— Над могилой не тяготеет проклятие или какая-нибудь другая пакость?

— Да нет, бог ты мой, ничего похожего. Старик просто подыскал безопасное место, чтобы кое-что спрятать.

— О, ну что ж, замечательно. Тогда я пойду с тобой. Забавно, ничего не скажешь.

— Во всяком случае, необычно. Как насчет сегодняшней ночи? Нет смысла откладывать. Сможешь отлучиться?

— Конечно. Я делаю то, что хочу.

Мы добрались до конечного поворота. Условились, что в полночь я подъеду поближе к ее дому. На обратном пути я остановился у кладбища и осмотрел могилу Андерхилла с особым вниманием. Показалось, что существенных трудностей не возникнет; могильную плиту удастся поднять беспрепятственно, почва, когда ее ковыряешь пальцем, видимо, такая же мягкая, как и везде вокруг. Какое бы впечатление ни производило это место в пять часов вечера в летнем сумраке, в нем не было ничего сверхъестественного, оно не возбуждало мыслей ни о прошедших столетиях, ни о тлении, просто там рядами вытянулись обветшалые надгробия, почти повсюду густо заросшие растительностью (правда, за исключением участка, где покоился Андерхилл) и замусоренные бумажными обертками от мороженого и пивными банками, а отнюдь не осколками каменных плит.

Я подъехал к «Зеленому человеку», поднялся по лестнице и, прежде чем помыться и переодеться, решил на скорую руку подкрепиться виски. Я сел в невзрачное, но комфортабельное кресло, что стояло у камина напротив окна с фасадной стороны дома. Занавеси на нем были задернуты, но свет проникал через другое окно, находившееся слева от меня, где виднелась бронзовая французская статуэтка девушки. Проигрыватель Эми разносил по всему коридору грохот, визги и удары, слитые в причудливое разноголосье. Когда я прислушался или, вернее, постарался приноровиться к шуму, он внезапно прекратился. Прихлебывая шотландское виски, я неосознанно ждал, когда Эми поставит новую пластинку. Воцарилась тишина, по контрасту — особенно глубокая; фактически умерли все звуки. Это было не просто странно, но почти невероятно. Ни в одной гостинице тишина не длится более нескольких секунд, если не принимать в расчет четыре или пять часов между отходом ко сну последнего постояльца и приходом первой прислуги. Я подошел к двери и открыл ее. Не было слышно ни единого звука. Когда я вернулся, мне показалось, что комната, несомненно, выглядит иначе, чем пять минут назад при моем появлении здесь. В ней стало темнее. Но как это могло произойти? Солнечный свет из бокового окна по-прежнему ее заливал. Ах, вот в чем дело, потемнело второе окно, ни один солнечный луч не просачивался между двумя занавесками и в боковые щели по сторонам. Это было просто невероятно. Не ощущая до поры ничего, кроме огромного любопытства, я поторопился к этому окну и раздвинул занавески.

Как показалось вначале, снаружи царила ночь, полнейший мрак, словно я открыл глаза под водой, на морском дне, в тысячах саженей от поверхности. Затем я понял, что в действительности было не так темно, как показалось вначале: в безоблачном небе низко повис месяц, серп которого был прикрыт лишь на четверть. Горизонт находился на том же расстоянии, что и в обычную ночь, только у его линии исчезли посадки хвойных деревьев. А где-то на полпути от него появились луга, заменившие небольшие возделанные поля, которые я привык видеть прежде… Совсем рядом, подо мной, исчезла живая изгородь, окаймлявшая дорогу, конечно, пропали и телеграфные столбы, а сама дорога превратилась в узкую бугристую тропу. Хотя все застыло в неподвижности, это была живая картина, совершенно не похожая на фотографию.

Я повернулся и осмотрел столовую, в ней ничего не изменилось. Мои изваяния, как обычно, вписывались в интерьер, но впервые мне показалось, что, несмотря на бесстрастность, в них затаилось какое-то лукавство. Я подошел к боковому окну и, выглянув, увидел знакомый дневной ландшафт. Пока я в него всматривался, светло-голубая спортивная машина, судя по ее виду, TR5, выехала из деревни и направилась, резко, но беззвучно наращивая скорость, к моему дому. Разумеется, через фронтальное окно ее видно не было.

Я стоял и думал. Напрашивалась мысль добежать до Эми и привести ее сюда в надежде доказать самому себе и другим, что мне ничего не померещилось, что я действительно вижу реальные вещи и, во всяком случае, абсолютно здоров. Но я не мог допустить, чтобы девочка пришла в ужас при виде того, что наблюдал я сам, либо поняла, что мы видим разные вещи. Кроме всего прочего, я далеко не был уверен в том, что, направившись по коридору в комнату дочери, действительно найду ее там или хотя бы увижу знакомую обстановку.

Все еще решая, как поступить, я услышал доносившиеся снизу голоса — мужской и женский, а затем стук захлопнувшейся наружной двери. Однако моя наружная дверь издавала другой звук, когда ее закрывали. Женщина, которую я дважды видел на лестничной площадке, вышла из дому с фонарем в руках и направилась в сторону деревни, и хотя мне лишь мимолетно удалось остановить взгляд на ее лице, контуры фигуры и походка не оставляли никакого сомнения. Чуть слышно с нижнего этажа до меня опять донесся мужской голос, но на этот раз интонация его была совсем иной и отличалась особой монотонностью, безусловно мне знакомой, — при желании ей можно подыскать близкую аналогию; речь пастора, священника, произносящего проповедь, сразу приходила на память.

Женщина почти пропала из поля зрения; дрожащий свет ее фонаря был едва заметен. Затем я стал различать какое-то движение, начавшееся с другой стороны, шум доносился из леса, вернее, из мест, которые повременю называть иначе. Высокая и невероятно широкоплечая фигура брела по тропе, неуклюже ступая массивными ногами, которые, видимо, имели разную длину и грохотали с размеренностью мощного механизма, причем огромные руки рассекали воздух почти в том же ритме. Если допустить, что это человеческое существо, то его вес равнялся бы почти 350 фунтам, однако ничего человеческого в нем не было: оно состояло из отдельных бревен с грубой ребристой корой или тонкой блестящей кожицей и ветвей, скрученных веревками, а также из спрессованной массы зеленых, сухих и гниющих листьев. Когда существо приблизилось, с усердием ускоряя шаг, я увидел, что его левое бедро, то, что ближе ко мне, кое-где покрыто пластинчатой древесной губкой, — ее частицы падали вниз при каждом шаге, и до моих ушей долетал хруст и треск, сопровождавший его продвижение. Когда чудовище поднялось по тропе вверх и оказалось напротив меня, оно повернуло в сторону дома глыбообразную шишковатую голову, и я сразу же зажмурил глаза, ибо желания лицезреть физиономию, приснившуюся мне две ночи назад в гипногогическом видении, с тех пор не прибавилось. В ту же минуту снизу донеслись проклятия и тревожные крики; я знал, что Андерхилл в это самое время (будь это сейчас или в далеком прошлом) наблюдает из окна ресторана, который в мою бытность в такой час пустел и был закрыт.

Когда я снова открыл глаза, существо гротескным валким шагом начало удаляться. Я ждал, размышляя, как поступить, если спектакль не прекратится и я останусь в подвешенном состоянии между современностью и веком Андерхилла. Возможно, если бы удалось перебраться в знакомые места, которые я все еще видел через боковое окно, возникли бы прежние звуки и я бы перестал за себя бояться. Но как туда добраться? Когда несколько мгновений назад я открыл дверь, достаточно было просто прислушаться, не вглядываясь, чтобы понять — эта комната, единственная в доме, не отброшена почти на три столетия назад. Оставался только один возможный путь — вылезти в окно и спуститься по стене. Меня стали мучить сомнения, не является ли привидевшаяся мне версия реальности только зрительной галлюцинацией, но тут я услышал пронзительные крики, раздававшиеся не рядом, а, вероятно, где-то в двухстах ярдах от дома, и в окружавшей сказочной тишине казавшиеся очень ясными и звонкими — их сопровождал еще один звук, такой же гулкий — то ли вой, то ли прерывистый свист, я часто его слышал, но только в другой гамме, скорее всего, он напоминал сильный шум ветра в ветвях деревьев. Я зажал уши пальцами и, не отрываясь, смотрел через фронтальное окно на этот новый ночной пустынный ландшафт. Надолго ли меня хватит, чтобы все это вынести?

Затем чуть слева по линии горизонта мгновенно вспыхнул ослепительно яркий свет или огонь желтовато-зеленого цвета. Прошло несколько секунду, скорее всего, в небе запылало еще одно пламя, огромное, напоминающее солнце, но зубчатое, ажурное, ярко-синего цвета. Через довольно продолжительное время еще две вспышки почти одновременно осветили окрестность, одна — желтовато-зеленая — появилась рядом с самой первой, а другая — еще более синяя — на противоположной оконечности неба. По оси той, что зажглась чуть раньше и имела форму слегка зазубренного толстого цилиндра, проступил темный тонкий вертикальный ствол. Я его сразу же узнал, хотя вначале не мог вспомнить, как он называется, и лишь потом понял, что это часть телеграфного столба. Следующие вспышки появлялись через короткие неравные интервалы и были похожи на сгустки расплавленного металла, брошенные на темную фотографическую пластину. Три сгустка слились воедино, и перед глазами открылось несколько ярдов освещенного солнцем и покрытого металлом шоссе. Я разжал уши; значительно быстрее, чем возможно в действительности, со стороны дороги нарастал гул приближающейся машины. Затем до меня донеслись голоса людей и скрип хлопающей наружной двери — моей собственной. Когда за окном осталось всего несколько отдельных темных пятен, дверь в комнату открылась настежь.

Я резко повернулся. Виктор в несколько прыжков оказался у моих ног и завалился на бок. За ним стояла Эми. Я заторопился к ней навстречу и прижал к себе.

— Что случилось, папа?

— Ничего. Все в порядке. Я просто неважно себя почувствовал.

— Ой, ты слышал крики?

— Что?

— Крики. Кажется, орали где-то на улице, но казалось, будто совсем рядом. Ты слышал?

— Да, — я старался говорить и выглядеть спокойно, но слова застревали в горле. — Разве ты не заводила пластинки?..

— Я как раз сняла одну и собиралась поставить другую, в доме было тихо.

— И за окном все потемнело?

— Потемнело? Нет. Как это?

— Кто кричал, как ты думаешь?

— Ты же сказал, что сам слышал.

— Да, — произнес я, наливая в стакан и залпом выпивая виски. — Но хочу знать твое мнение.

— Ой, ну… Наверное, это была женщина. Кажется, она очень перепугалась.

— Не думаю, дорогая. Скорее всего, это деревенские девчонки затеяли возню.

— Что-то непохоже.

— А какой-нибудь другой шум до тебя не долетал?

— Нет. Ой, да! Причитания, завывания, будто кто-то тянет мелодию без слов, поет себе и поет. То тише, то громче. Ты тоже слышал?

— О да. Народ веселится как умеет.

Эми помолчала, а потом произнесла:

— Хочешь, пойдем посмотрим вместе «Лучшие хиты»? Они начнутся в пять сорок.

— Пожалуй, я не смогу. Спасибо, Эми.

— Ты же сам говорил, что в прошлый раз тебе понравилось?

— Говорил? Ах да, но сегодня я буду очень занят. Мне надо переодеться и тут же спуститься вниз.

— Хорошо, папа.

— Я посмотрю в другой раз.

— Ладно уж.

Она вышла из комнаты в мирном настроении. Хотя я бы предпочел, чтобы она устроила сцену. Эми не успокоилась, а только ушла в себя и удовлетворения не чувствовала: она знала, что я не открыл правды. Но как ей объяснить, что нечего бояться криков и шума, раз дело происходит около 1680 года?

Несмотря на довольно сильное душевное потрясение, вызванное событиями, в гущу которых меня втянуло, я испытывал облегчение. Ведь немногим удавалось устоять, опираясь только на внутреннюю уверенность в собственном здравом рассудке перед лицом впечатляющих фактов, доказывающих обратное. В ознаменование собственной победы, а также из других побуждений я за пару минут выпил два полных стакана шотландского виски с содовой, причем без всякого усилия… Затем пошел принять ванну.

Лежа в оцепенении в ванне, я не мог пожаловаться на самочувствие. Не вызывало сомнений, что сердце и спина с самого раннего утра жизнь мне не портили. Джек Мейбари нашел бы что сказать по этому поводу, хотя мне не удалось бы объяснить, какие именно заботы почти весь день отвлекали меня от эгоистической рефлексии. Я ощущал себя трезвым, скорее, практически трезвым, так как чувство абсолютной трезвости было мне неприятно уже много лет. Иначе говоря, если для полного комфорта чего и недоставало, то об этих мелочах не стоило и упоминать. Зеленый человек. «Зеленый человек». Десятки, а возможно, и сотни английских пивных и гостиниц носят такое название; я вспомнил, что читал то ли о «Джеке в зеленом» — одном из персонажей традиционных майских гуляний, то ли просто о леснике, который в прежние времена одевался во все зеленое. Возможно ли, чтобы мой собственный дом, который имел неизменное имя со времени его основания в последние годы четырнадцатого столетия, настолько отличался от всех прочих жилищ, а сверхъестественный слуга Андерхилла существовал уже тогда? В таком случае освящение здешних мест для его изгнания означало бы, в некотором смысле, создание нового обряда. Интересная мысль.

Оцепенение сковывало меня все сильнее. Посматривая смутным взглядом из-под прикрытых век на линию стыка стены с потолком, я заметил какую-то красно-зеленую штучку, медленно передвигающуюся справа налево. Вначале лениво, потом в сильном волнении я старался понять, что это такое. Вероятно, муха или мошка. Безусловно, насекомых такой окраски не существовало, во всяком случае в Англии. И передвигалась эта тварь иначе, чем муха, часто и быстро взмахивающая крыльями, которые вместе с ногами сливаются в один круглый или округлый темный комок, да и мошка порхает совсем по-другому. Оба крыла твари, от которой я не отводил взгляд, бились в воздухе в едва различимом медленном ритме, почти незаметном для глаза, ноги — обе — снизу плотно прижимались к туловищу, виднелись шея и голова. Это была птица. Вернее, птичка размером не больше мухи или мелкой мошки.

Я вскочил на ноги и всмотрелся в нее пристальнее. Несомненно, это птица: я отметил, как блестят перья, и, напрягая зрение, рассмотрел коготки на лапках и даже услышал шум крыльев. Я протянул руку, чтобы схватить ее, но птица сразу же исчезла, а потом появилась снова, вылетев из-под моей ладони. Я схватил полотенце, скомкал его и, прижав ко рту, около двух минут орал, не разжимая глаз. Когда я их все-таки открыл, птица пропала. Я вопил и стенал в полотенце еще две-три минуты, затем впопыхах вытерся им и, считая про себя, помчался в спальню. Если успеть одеться раньше, чем число достигнет четырехсот пятидесяти тысяч, загадал я, птица больше не появится, по крайней мере, некоторое время. Я зажмуривал глаза, как только предоставлялась возможность, завязывал вечерний галстук вслепую, но, причесываясь, все-таки взглянул прищуренным глазом в зеркало и тут же заметил мушку, беззвучно летающую вокруг головы. Абсолютно уверенный в том, что это всего-навсего муха, я не мог удержаться от воплей и, бросившись в постель, долго всхлипывал, уткнувшись носом в подушку, однако считать не переставал. Вначале я решил, что все мои вопли и всхлипы потянут не больше чем на сто тысяч и, вероятно, не ошибался, хотя точно сказать трудно: я не обратил внимания, когда назвал первую цифру, но так или иначе, меньше полутора минут пройти не могло. Я надел обеденный сюртук и на счете четыреста двадцать семь тысяч уже стоял в дверях, а следовательно, имел шанс какое-то время птицу не видеть.

Я беспрепятственно вышел на лестничную площадку, зажмурив один и слегка приоткрыв второй глаз. Там наткнулся на Магдалену и отправил ее за Ником или, если его не найдет, за Дэвидом. Затем вернулся в столовую, в основном на ощупь, и, обойдя стул, который стоял напротив фронтального окна, сел, все еще не раскрывая глаз. Не прошло и минуты, как я услышал шаги и тут же вскинул веки и перестал считать, хотя до последнего момента без всякой цели продолжал про себя это занятие. Теперь я дышал нормально.

Ник поспешно входил в дверь вместе с Джеком Мейбари. Оба выглядели весьма озабоченно — Ник по-своему, по-сыновнему, Джек профессионально, но без тени осуждения. Он подошел ближе и посмотрел на меня.

— Что случилось, Морис?

— Я что-то видел…

— Опять призраков? — Он взглянул на Ника, а затем снова на меня. — Наслышан о твоих встречах с духами.

— Зачем ты приехал, Джек?

— Сделать пару глотков по пути в клинику. И, кажется, заглянул не зря. Ник, вы не позвоните Даяне предупредить, что я задержусь? — Джек дал номер телефона, Ник вышел, а он произнес почти вкрадчиво. — Теперь, Морис, выкладывай свою историю.

Я рассказал почти все про зеленого человека, про женские крики, про признание Эми, заявившей, что она тоже их слышала. Не упомянул только о молитвенном бормотании, долетевшем до нашего слуха.

— Значит, полагаешь, что ты с Эми одинаково отреагировал на происшедшее, ну хотя бы в общих чертах? Понятно. Когда это случилось? Понятно. Хочешь еще что-то сказать?

— Да, я видел птичку, которая летала в ванной. Она совсем маленькая, — тут я снова всхлипнул, — но порхала, как большая. И крылышками медленно-медленно взмахивала. Потом взяла и улетела. Незадолго до того я сильно перебрал, поэтому просто камень с души упал, когда Эми призналась, что тоже слышала крики, понимаешь, не мне одному померещилось. В этом не мешает разобраться.

— Да, возможно, но ведь это у тебя не первый случай. Здоровье надо восстанавливать, вот в чем загвоздка.

— Думаю, это…

— Это действительно смахивает на начало белой горячки, спору нет, а вот твой деревянный парень, пожалуй, из другой оперы. Ты видел прежде сны, Морис?

— Да говорю же тебе, это не сон. Я никогда не вижу снов.

— А задремать в кресле ты не мог? Наверняка ты…

— Нет, я видел его собственными глазами.

— Хорошо.

Он стал щупать мой пульс.

— Что ты на это скажешь?

— Ровным счетом ничего, пожалуй. Ты все еще потеешь?

— Сегодня — нет.

— Судороги продолжаются?

— Как обычно.

— Хорошо. Итак, какие бы диковины ни привиделись, вреда тебе они не причинят. Понимаю, ты напуган, но не забывай — все, что они могут, — это вызвать страх, не больше. Белая горячка — только предупреждение, а не само несчастье, и мы можем ее лечить. Ее обычно вызывает эмоциональный стресс плюс алкоголь, и причину стресса я вижу в смерти твоего отца. Думаю, все твои привидения — прелюдии к происшествию в ванной, и твоя вера в зловещие и враждебные существа, которые тебя якобы окружают, в таких ситуациях достаточно банальна. Согласен?

— В определенном смысле да. Я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Хорошо. Тебе нужно на какое-то время уехать отсюда. Юный Дэвид, вполне компетентный малый, да и Джойс…

— Джек, я не позволю себя запереть.

— Боже мой, о чем ты говоришь! Это просто частная клиника, которая занимается практикой такого рода, с очень хорошим..

— Я туда не пойду. У меня слишком много работы здесь. Завтра похороны отца, это первое. Ну а дальше будет видно. Ты должен мне помочь. Скажи, что я… — Я услышал приближающиеся шаги и заторопился: — Никому ни слова и дай какое-нибудь лекарство, ведь есть таблетки от этого, правда?

Вошел Ник.

— Кое-что есть. Ладно. Но я с тобой не согласен. — Джек повернулся к Нику. — Все в порядке?

— Да. Сожалею, что не управился быстрее.

— Да, знаю. Итак, вот мое заключение по поводу вашего отца — слишком большое пристрастие к бутылке. Нужно бросить пить, не без помощи медицины, конечно.

— Прекрати молоть чушь, черт возьми, — сказал я. — Капли в рот не возьму в ближайшие пятьдесят лет.

— Нет, Морис, так нельзя. Это верный способ заработать неприятности. Для начала надо сократить норму спиртного наполовину, всего лишь наполовину, не больше. Относись ко всему как можно спокойнее. В делах положись на юного Дэвида. И поговори обо всем с Ником и Джойс. Это — медицинский совет. О, кажется, я ненадолго задержался, не предполагал. Ник, если не возражаете, загляните ко мне через полчасика, я дам вам кое-какие рекомендации для вашего отца. Звони в любое время, Морис. Все пройдет через пару дней, но при одном условии — делать, как я сказал. Ну, будь здоров.

— Я провожу вас, Джек.

— О, зачем… Хорошо, благодарю вас.

Как только они вышли, я прикрыл глаза. Предосторожности ради: я чувствовал себя намного лучше, во всяком случае не так плохо. Только под угрозой смерти жизнь сводится к чему-то одному. А пока, есть птичка или нет… Позднее я должен заехать за Даяной и посмотреть, что именно забрал с собой в могилу Андерхилл. Раскопки, вероятно, вгонят в холодный пот, но, как говорится, все к лучшему. Пока меня продирал мороз по коже при мысли о том, что может произойти на кладбище, никакая птичка не была страшна.

Ник вернулся и подвинул ко мне табурет.

— Он ведь не случайно здесь очутился, а, Ник?

— Нет. Я попросил его заехать. Он сам тебе сказал.

— О чем ты спросил его минуту назад?

— Не съехала ли у тебя крыша. Он сказал, действительно, кое-что вызывает сомнения, но в целом он так не считает.

— Ну что ж, должен признаться, это ободряет.

— Что у тебя не ладится, папа? Я хочу знать, тебе в самом деле плохо?

— Ничуть. Просто пристрастился к бутылке. Сам слышал. Джек настоящий пуританин в отношении спиртного. Его манера…

— Чепуха. Ты несешь ерунду, потому что стараешься щадить мои чувства, хотя сам меня абсолютно не уважаешь. Решил ни о чем не рассказывать и думаешь, что совершил благородный поступок. Героический и чувствительный Морис Эллингтон ни словом не заикнется о том, что грузом лежит на его героической и чувствительной душе. Ты слишком ленив, высокомерен и равнодушен, чтобы снизойти и заметить сына или жену и признать их, черт побери, достойными разделить великие секреты, которые тебя мучат: что со здоровьем, что на сердце, что с тобой творится, в конце концов. Прости, папа, сейчас не время говорить о таких вещах, знаю. Но замыкаться в себе — глупо; если речь идет о мелочах или если тебе словом обмолвиться не с кем — еще куда ни шло, молчи. Но ты-то в другом положении; твои близкие на тебя полагаются полностью, а ты боишься им довериться, это из рук вон плохо. Вижу, ты чувствуешь себя отвратительно, но, поделись ты со мной или с Джойс заблаговременно, все могло бы быть иначе. А если действительно случится что-то скверное, тебе некого будет винить, кроме самого себя, хотя и я с себя вины не снимаю — мог раньше поинтересоваться тобой. Не стану ни о чем расспрашивать сейчас, но когда начнешь выкарабкиваться, мы с тобой поговорим. Прости, папа. Забудем пока обо всем этом, — он протянул мне руку, и я схватил ее. — Ты только скажи, чего ты хочешь прямо сейчас, сегодня вечером — и у тебя будет все, я прослежу.

Я пробормотал что-то нечленораздельное насчет того, что все нормально и что я, возможно, посмотрю телевизор. Без всяких объяснений Ник заявил, что переставит телевизор (общий, не Эми) из гостиной, где он стоял почти все время, и установит его здесь, в столовой. Так он и сделал и сразу же уехал к Джеку за лекарствами, оставив меня, наподобие Эми, смотреть передачу о планируемом переселении жителей в новые дома (думаю) в Солфорде.

Как только Ник вышел, я взял из ящика с инструментом молоток, стамеску и какой-то стальной прут, нашел пару фонарей в конторе, вышел из дома и направился к сараю, где днем очень ленивый и неприятный старик (другого найти не удалось) коротал время, распивая чай и, несомненно, занимаясь своими делами, хотя ему платили за работу в саду; там я нашел лопату, которой по всем признакам давно не пользовались, затем сложил все инструменты в багажник «фольксвагена». Движение немного взбодрило, а главное, помогло заглушить мысли о том, чем же, черт подери, я все-таки занимаюсь. Должно быть, именно тогда я бесповоротно решил довести до конца всю эту историю с Андерхиллом, во всяком случае, впоследствии у меня ни разу не возникало желания отступить, поскольку пути назад уже не было.

Разумеется, отвлекали меня и соображения о том, как посвятить Джойс в план будущей оргии. Я решил переговорить не откладывая, хотя не имел ни малейшего представления, с чего начать и чем кончить. Если все остальное будет в порядке, первый шаг легче сделать навеселе или прикинувшись пьяным, но сейчас большая доза мне противопоказана, а дурачить Джойс, делая вид, что выпил, бесполезно: она слишком хорошо меня знает, по крайней мере с этой стороны, и ничего, кроме вреда, такая выходка не принесет. Я мысленно прокручивал все это, пока в сопровождении Дэвида делал блиц-обход бара, кухни и ресторана, но ничего путного в голову не приходило. Однако особой озабоченности я не ощущал, возможно, потому, что недавно открыл коробочку с лекарствами Джека и проглотил два цветных прозрачных цилиндрика с коричневым крупнозернистым порошком, которые отдаленно напоминали детскую игрушку. Значит, надо положиться на внезапное вдохновение, другими словами, броситься с головой в омут.

Решающий момент наступил незадолго до девяти часов, когда я, между делом поболтав с Эми у нее в комнате, зашел в столовую, где расположились Джойс и Ник. Не успел я смешать шотландское виски с водой — десять к одному — и подать Джойс стакан «Тио-Пепе», как Ник, взглянув на меня, сказал, что ненадолго спустится в бар и встретится с нами за обедом.

Джойс спросила, как я себя чувствую, и я удовлетворил ее любопытство, которое не показалось мне слишком уж жгучим. Затем я сказал:

— Я наткнулся на Даяну после полудня, когда возвращался из Кембриджа.

— Наткнулся?

— Когда я проезжал мимо почтового отделения, она как раз оттуда выходила, я остановился и подбросил ее. У нее была тяжелая сумка.

— Ну и что?

— Знаешь, все это мне показалось довольно удивительным. Могла бы ты себе представить, что ей приходится туго? Не так, как мне, но тем не менее?

— Нет.

Я тоже нет, но сегодня мне действительно показалось, что у нее не все благополучно. Во всяком случае, такие признаки есть. Думай, что хочешь, но она стала взахлеб тебя расхваливать — ты и необыкновенно привлекательная, и яркая, и фигура у тебя потрясающая, и прочее, и прочее. С каждым словом становилось все яснее, что она не просто говорит комплименты, но держит кое-что на уме. И туман начал рассеиваться.

— Продолжай.

— Долго-долго жаловалась на скуку в Фархеме: мол, для нее и для таких людей, как мы с тобой, жить здесь невыносимо; разумеется, я не мог с ней не согласиться; сказала, что надо что-то менять, взбодриться, поднять тонус. Да, но как? А что я думаю по поводу предложения устроить забаву на троих. — Джойс не отреагировала, и я продолжал: — Она имела в виду — в постели. Вначале подумал, что она шутит, но, видимо, дело обстояло иначе. Я усомнился, смогу ли я удовлетворить сразу двух дам, но она заметила, что беспокоиться не о чем, в этом не будет необходимости.

— Что она имела в виду?

— Ну, предполагаю, а, честно говоря, практически не сомневаюсь, — по ее мнению, вы с ней сами сумеете развлечься. Это будет как бы смешанный секс.

— Понятно. Что ты ответил?

— Сказал, что, с моей точки зрения, в ее предложении есть изюминка, но, естественно, ничего обещать не могу, пока не поговорю с тобой. Да, она призналась еще в одной вещи. Беспокоиться по поводу Джека нет необходимости, потому что, оказывается, она его ненавидит.

Джойс посмотрела на меня в первый раз с тех пор, как мы заговорили.

— Даяна ненавидит Джека?

— Она так сказала.

— А ты сам не догадывался? — Тут в свою очередь промолчал я. — С нашей первой встречи было ясно, что она терпеть не может Джека. И не переносила его с самого начала, хотя и жила с ним. Забавно, как ты сам этого не замечал.

— Почему ты не ввела меня в курс дела?

— Мне казалось, это так бросается в глаза, что и говорить не о чем.

— Странное поведение. Обычно люди делятся друг с другом, и ты могла бы мне намекнуть как бы между прочим. Почему ты так долго все от меня скрывала?

— Потрясающее умозаключение, — сказала Джойс, видимо искренне и с легким восхищением, хотя я боялся, как бы она чего не заподозрила, особенно сейчас. — Не говорила, потому что ждала, когда ты сам разберешься, а у тебя даже догадки не возникло. И это очень характерно для тебя, причем характерно вдвойне — ты не просто ничего не заметил сам, но и не понял, что я не распространялась на эту тему намеренно. Ты верен себе. Все время наблюдаешь, и многое подмечаешь чертовски верно, но одновременно — чертовски слеп. Тебе ясно, о чем я говорю?

— Да, может, ты и права, — сказал я, стараясь скрыть нетерпение. — Но давай вернемся к предложению Даяны. Кажется, она полагает, что мы…

— Допустим, она имеет в виду, что сначала ты займешься ею, затем, пока ты отдыхаешь, мы с ней переключимся друг на друга, потом ты начнешь работать со мной сзади. Я, понятно, не против, но именно сзади, пока она будет заниматься мной спереди, после этого мы с ней продолжим сами, ты же, снова собравшись с силами, повторишь все сначала, только в других позах, или мы с тобой одновременно возьмемся за нее, причем у каждого будет свой участок, потом вы с Даяной таким же способом обработаете меня и так далее. Ты это имел в виду?

— В общих чертах да.

Наброски Джойс вполне можно было сравнить с фабулой «Ромео и Джульетты» в пересказе подмастерья штукатура. Пока она говорила, я прилагал все усилия, чтобы не расхохотаться:

— Разумеется, мы многое сможем придумать…

— Прекрасно.

— Что?

— Давай все так и сделаем.

— Ты в этом уверена?

— Да. Можем попробовать. Почему бы и нет? Договорись с Даяной о времени встречи и скажи мне. А теперь мне надо поискать Магдалену. На вечер шеф-повар приготовит «гаспачо» и телячьи отбивные котлеты «Реформа». Должно быть чертовски вкусно.

Устроив свернувшегося клубком Виктора у себя на коленях, я рассеянно следил за событиями пятничного «Игорного дома» — где усилия двух главных героев сводились на нет чрезмерным количеством второстепенных лиц. Ответ Джойс на мое предложение я воспринял как сенсацию: если прежде я и мечтать не мог о том, чтобы она согласилась на участие в наших увеселениях, то теперь жалел, что не встретил возражений и не имел случая их опровергнуть или добиться своего с помощью лести. Здесь скрывался материал для внутренней дискуссии на тему «Секс и мужская власть», но я отложил ее на будущее. Вероятно, реакция Джойс, кроме всего прочего, лишила меня триумфального настроения, так как робкий набросок предстоящей оргии сменился ее реальным планом, хотя не исключено, что тут сыграли свою роль таблетки Джека. В последнем случае дело начинало приобретать угрожающий оборот.

Пришло и миновало время обеда[8], завершилась и телевизионная передача, кульминационным финалом которой стал диспут о Боге, где утверждалось, что Господь без промедления воздаст каждому по делам его, а значит, с этим нельзя не считаться, словно сфера влияния Всевышнего охватывает любое тысячелетие и распространяется на всю солнечную систему, в пространстве на несколько световых лет, и что достоверные следы его деятельности простираются аж до начала девонской эры. Джойс тихо ушла спать еще до окончания передачи. Ник некоторое время читал французский научный журнал, затем сказал, чтобы я его будил в любое время, если мне понадобится компания, и тоже ушел.

Было ровно двенадцать часов ночи. Я проглотил еще две таблетки, запив их привычным глотком виски, и вышел из жилого помещения, захватив по пути легкий плащ. Он мог пригодиться для камуфляжа, а не для плохой погоды; прежде чем спуститься по лестнице, я надел его, застегнул на все пуговицы, до самого подбородка, и выскользнул из бокового входа. Снаружи повсюду еще стояли и слонялись люди; укрывшись в тени и дожидаясь удобного момента, я порадовался тому, что выбрался из здания заранее. Наконец какой-то юнец подсадил в машину (которая, судя по его возрасту, вряд ли ему принадлежала) свою девицу и выехал со двора; стоянка для машин опустела. Я торопливо добежал до «фольксвагена» и, никем не замеченный, отправился в путь, сразу почувствовав в голове такую легкость, которая в буквальном смысле слова раньше мне и не снилась: та часть моего мозга, которая обычно предназначалась для умственной деятельности, теперь, видимо, была заполнена газом с низким атомным весом, плохо поддающимся контролю — скорее водородом, чем гелием.

Чтобы убить время, я пару раз объехал вокруг деревни. В ней было пустынно, и почти без огней. Даяна ждала меня там, где мы условились; я втащил ее в машину с ловкостью телегероя в кадрах о грабеже или убийстве. Эта ассоциация, очевидно, пришла в голову и ей, так как она тут же принялась вопрошать меня о вкусе к приключениям, и, если таковой у мужчин развит сильнее, чем у женщин, не означает ли сей феномен, что в душе мужчины не перестают быть детьми… во всех отношениях. Наверное, сказал я, это действительно так.

Мы добрались до кладбища. Я запарковал машину вдали от дороги, в глубокой тени двух вязов; в небе повис тонкий, но яркий серп месяца. Даяна стояла, засунув руки в карманы шерстяного свитера, напоминавшего форменную одежду учительницы, и ждала, пока я выну из багажника инструменты.

— Ты не боишься, Морис?

— Сейчас нет. А почему я должен бояться?

— Но ты сам признался, что можешь потерять присутствие духа, и попросил побыть рядом.

— А, да. Закралась такая мыслишка, когда мы затеяли дело. Возьми-ка это, ладно? Не свети в сторону дороги.

Мы пошли по густой траве, останавливаясь каждый раз секунд на пятнадцать и пережидая, пока исчезнут огни очередной проносившейся мимо в том или другом направлении машины, наверняка набитой пьяными клиентами «Зеленого человека». Заржавленные железные ворота кладбища поддались. Мы вошли, фонарь, который держала Даяна, высвечивая зеленые пятна у ног и над головами, преображал их в миниатюрные слабые вспышки фейерверка. Мы то и дело спотыкались о какие-то мелкие преграды.

— Осторожно, — сказал я, — обогни стену, возьми чуть левее. Да, вот она.

— Пришли, значит… Морис, а тебе не жутко от того, что мы переступаем границу дозволенного? О, знаю, христианские представления доживают свой век, но существуют же, и это несомненно, какие-то нравственные законы, запрещающие тревожить мир в местах последнего успокоения, а потом, сам знаешь, какие бытуют суеверия, страхи и прочее. Ты действительно считаешь, что овчинка стоит выделки?

— Посмотрим. Крепче держи фонарь. Сейчас начнется самая утомительная часть работы.

И я это понимал. Даже сухая песчаная почва с трудом поддавалась лопате, и прошло наверняка не меньше часа, прежде чем я, обливаясь потом и едва держась на ногах, очистил от земли большую часть крышки длинного дубового гроба, ради которого сюда и пришел. Даяна вела себя самым похвальным образом, потратила много времени и труда, чтобы укрепить фонарь в расщелине стены, не заводила никаких разговоров, торопливо прикрывала свет, когда по дороге проезжала машина, и даже задремала на десять-пятнадцать минут. Она проснулась, когда я кончил копать, и снова взяла в руки фонарь, уже резервный, потому что у первого, пока я орудовал молотком и стамеской, села батарейка. Стамеску я обернул тряпкой, но ее стук тем не менее заметно нарушал окружающую тишину. Теперь ни один посторонний звук не вторгался в полное безмолвие ночи, мы находились по крайней мере в ста пятидесяти ярдах от ближайших домов, погруженных в темноту; дюжины ударов оказалось достаточно, чтобы поднять крышку гроба, которая все-таки скрипнула раз-другой, как я ни старался этого избежать.

Когда я открыл гроб, пахнуло сухой землей и, пожалуй, иначе не назовешь, ароматом чистых простынь, который даже намека на неприятные ощущения вызвать не мог. Я взял фонарь у Даяны, низко склонившейся над гробом, и лучом стал обшаривать его изнутри. Андерхилл был целиком обернут в полотняные простыни, которые западали на животе и бедрах и резко выступали на коленях и ступнях. Вначале ничего другого разглядеть не удавалось. Затем рядом с головой что-то сверкнуло тусклым металлическим блеском. Я зажал предмет пальцами и, вытащив наружу, осветил фонариком. В руке у меня лежала грубая свинцовая прямоугольная шкатулка величиной с пачку сигарет или чуть больше. Она была закрыта крышкой, припаянной к корпусу, и представляла собой водонепроницаемый контейнер. Я встряхнул шкатулку, и внутри что-то глухо и зловеще щелкнуло. Думаю, я не обманулся по поводу этого угрожающего стука.

— Что это? — спросила Даяна.

Я осветил гроб фонариком.

— Ничего другого я и не ожидал найти. Могу размотать простыни, если хочешь, но я…

— Нет, ни в коем случае, давай опять закроем его крышкой.

Работа отняла много времени, ведь гроб надо было засыпать землей и разровнять ее, чтобы ничего не бросалось в глаза. Вероятно, пройдут годы, прежде чем исчезнут следы вскрытия, но я не мог представить фархемского констебля, круглолицего парня, проводившего все свободное время на бегах в Ньюмаркете, а остальное — в разговорах о скачках и подобных вещах, в роли следователя по делу о предположительном осквернении затерявшейся в глубине кладбища могилы старого ублюдка.

— Ну что ж, вот и все, — сказал я.

— А ты не хочешь открыть эту вещицу?

Я сам думал об этом. Засыпая могилу и разравнивая землю, я не выпускал из мыслей шкатулку, но хотел вскрыть ее в полном одиночестве. С другой стороны, если уж Даяна в качестве верной помощницы молчаливо провела со мной два часа, она заслуживала вознаграждения или, по крайней мере, имела право на него рассчитывать — справедливости ради. И все же, если я в самом деле не ошибаюсь, что за вещица там постукивает… Однако перспектива поссориться с Даяной пока что мне не улыбалась.

Я нашел молоток и стамеску.

— Хорошо, давай попробуем.

Через пару минут я сделал столько насечек по стыку крышки со шкатулкой, что мягкий металл уступил, и крышку удалось отжать. Я перевернул шкатулку, и на ладонь упал небольшой предмет. Он был невероятно холодным, намного холоднее, чем крышка, которую я почти полностью открыл. Даяна посветила фонариком. Это несомненно была та самая фигурка, в полном соответствии с моим описанием. Она была из серебра, высотой около трех дюймов и около полутора дюймов от ладони одной вытянутой руки до другой, на лице странная улыбка. Я не знаток серебра, но не сомневаюсь, что фигурке было намного больше трехсот лет.

— Что за уродливое создание? — спросила Даяна. — Что это такое? Думаешь, она имеет ценность? Ведь она из обычного серебра, а?

Я ее почти не слушал. Вот оно доказательство, которое предоставил Андерхилл. Если раньше я подумывал, а не показать ли Нику или кому-то еще записи в рабочем журнале, которые прочел утром до начала ночной экспедиции, то теперь у меня появится возможность предъявить кое-что на обозрение всему миру. Конечно, не саму фигурку, а, возможно, какой-нибудь пример экстрасенсорного восприятия, любопытное совпадение, необычную историю, некую странность. А фигурка была лишь для одного меня, и я даже не мог сказать, насколько весомым доказательством она являлась и что именно доказывала. Пока что не мог, по крайней мере; но у меня появилась надежда, которой прежде не было.

— Морис, она имеет отношение к колдовству, а? Что это такое, как ты думаешь?

— Не знаю, но должен разобраться. Посвети-ка еще минутку.

Я заметил внутри шкатулки листки бумаги, которые и ожидал найти. Я вынул их и развернул. Они также были ледяными на ощупь, но из-за сырости или низкой температуры — я не мог понять, да это было и не так важно. И почерк и первые слова не оставляли никаких сомнений, но некоторое время я продолжал механически читать.

«Ave, о mi amice sapientissime[9]. Увидев строки сии, проникнись пониманием. Считай себя счастливейшим из чад человеческих. Еще немного, и величайший секрет Жизни будет доверен тебе. Прояви любопытство к тому, что прочтешь ниже, и ты овладеешь даром более долговечным, чем богатство, и более вожделенным, чем корона…»

— О чем идет речь? Какое-то колдовское заклятие?

— Пока не знаю. Большая часть текста — на латыни. Юридические советы, наверное. Докопаюсь до сути через некоторое время.

Прекрасно, значит, и по поводу бумаг я не ошибся, но в них не было ничего сверхъестественного. Я снова их сложил, вместе с серебряной фигуркой положил в шкатулку и засунул ее в боковой карман куртки. Затем стал собирать инструменты.

— И это всё? Нечем похвастаться, правда?

— Ну, кое-что мы все-таки нашли, согласись. И это совсем неплохо.

— Разве это похоже на клад?

— Фигурка может стоить денег, кто его знает. Я найду в Кембридже специалиста, он оценит.

— Что ты ответишь, если он спросит, откуда она у тебя?

— Придумаю.

Когда мы выходили за ворота кладбища, ветер, совершенно неожиданный для такой тихой ночи, раскачивал ветви деревьев и шумел в листве у нас над головами. Должно быть, я вспотел сильнее, чем думал, так как почувствовал озноб. В этот самый момент луч фонаря, который держала Даяна, внезапно ослаб. Мы пробирались к «фольксвагену» почти в потемках, луна едва светила. Над пустой дорогой и «Зеленым человеком» нависла темнота, царило глубокое безмолвие. И пока мы не дошли до машины и, открыв багажник, я с грохотом не бросил туда инструменты, тишину нарушали только наши шаги. Даяна, превратившаяся в смутную, колеблющуюся тень, едва тронутую светом у виска, плеча и локтя, повернулась ко мне.

— А что подумает Джойс о том, куда ты пропал? — спросила она осуждающим тоном, напомнившим манеры ее мужа.

— Если случайно проснется, хотя обычно спит крепко, решит, что я читаю, пью или размышляю. Послушай, я спросил, как она относится к нашей идее объединиться и немного развлечься. Джойс ответила, что ничего не имеет против. Ее устроит любое удобное для нас время.

Несколько секунд я не мог разобраться, как Даяна отреагировала на мои слова. Затем она подошла, прижалась ко мне, и ее тело задрожало.

— Морис…

— Да?

— Морис, ты не поверишь, но, кажется, я абсолютно развратное существо, хотя раньше и не догадывалась об этом, понимаешь?

— Думаю, ты ошибаешься. Но во всяком случае, мы с тобой стоим друг друга.

— Знаешь… В тот самый момент, когда ты заговорил о нас и Джойс, я вдруг почувствовала, что безумно хочу тебя. Я имею в виду прямо сейчас, не дожидаясь нашей встречи. Это очень безнравственно, а? Нет ли здесь связи с сегодняшним?..

Я уже был готов вслух сослаться на усталость и про себя обвинить во всем таблетки Джека, когда понял, что в этом нет никакой необходимости. Своеобразность Даяны начинала раскрываться во всё более интересных формах. Не прошло и минуты, как мы, укрывшись в тени, уже стояли на коленях друг перед другом.

— Но ведь мы не станем и вправду…

— Нет, давай попробуем…

— Хорошо, да, отлично.

Еще полминуты мы стояли в той же позе. Я с трудом мог представить, что рядом находится человеческое существо; это было то шерстяной, то прочей материей, то щекой, то чем-то трепещущим, шевелящимся, сжимающим; но я все-таки делал все, что мог. Какое-то время за неимением лучшего партию приходилось разыгрывать вслепую. Вдруг все изменилось и без особых усилий пошло на лад. Тело Даяны приподнялось и показалось мне огромным, затем опустилось и вновь стало хрупким и бессильным.

Обстоятельства не располагали к отдыху. Я уже собирался встать, когда сердце вдруг судорожно забилось, а Даяна надрывно закричала — это был не обычный женский визг, а вырвавшийся из глотки вопль ужаса.

— Кто-то на нас смотрит. Погляди туда, в…

Со всем проворством, которое мне доступно, я высвободился и, все еще стоя на одном колене, обернулся. Месяц светил не так ярко, как прежде, но если бы кто-то был рядом или шевельнулся, я бы заметил. Кругом — ни души.

— Это… Он стоял посреди дороги и смотрел на меня. О боже. Какой ужас. Он глядел на меня.

Отчаянно задвигавшись, она села. Я встал на колени рядом и обнял ее.

— Теперь там никого нет, — сказал я. — Все в порядке.

— Он жутко выглядел. Тело у него просто ненормальное. Руки и ноги словно ненастоящие. Я видела его не больше секунды, но, клянусь, он какой-то покалеченный. И даже не покалеченный, калеки такими не бывают. Он сложен как-то не по-людски. Где-то слишком толстый, а где-то — чересчур тонкий.

— Из чего он был сделан?

— Сделан? — спросила она вновь дрогнувшим от страха голосом. — Что ты имеешь в виду?

— Прости… Во что он был одет?

— Одет? Я не разглядела. Ведь он показался всего на пару секунд.

— Какого цвета была одежда?

— Разве можно рассмотреть цвет при таком освещении?

Что правда, то правда: спрашивать об этом не имело смысла. Я не зря взял Даяну с собой в ночную экспедицию, хотя, как выяснилось, по другой причине: она рассмотрела то, что раньше видел только я. Новая мысль неожиданно пришла мне в голову:

— Делал он какие-нибудь движения, шевелился?

— Нет. Я же тебе сказала, он просто стоял и вдруг исчез.

— Ты хочешь сказать, пропал?

— Да, я не видела, как он уходит.

— Черт его знает, как он сумел так быстро убраться, ведь когда ты закричала, он стоял посреди дороги, а я его увидеть не смог.

— Да, наверное, так оно и есть. Кто это, как ты думаешь?

Я старался рассуждать не выходя за рамки рационального мышления! Призрак зеленого человека, как и положено привидению, — и этому правилу, видимо, подчинялся и призрак Андерхилла, — показался на мгновение и сразу же исчез; его вызвали из небытия то ли раскопки на могиле хозяина, то ли какая-то связь с серебряной фигуркой, которую мы потревожили и унесли, хотя та имела мало общего с образом зеленого человека. В любом случае, серьезных оснований для волнения не было, хотя нашу тревогу понять можно. Я инстинктивно чувствовал, что привидения, как и говорила Люси, не способны причинять вред (так же, как призраки, которыми Андерхилл запугивал девочку Тайлер), в их власти — вселять в человека страх, не более. Этот страх имел совсем иную природу, чем ужас перед красно-зеленой птичкой размером с муху… Такому страху можно противостоять, и в ваших силах избавиться от него; он куда менее опасен, чем маленький, бесконечно изменчивый бес, проникший в ваш мозг и разрушающий его. Я привел мысли в порядок.

— Очень жаль, что так случилось. Кто бы это мог быть? Какой-то малый с фермы, бредущий домой после пьянки. Среди местных парней попадаются удивительно нескладные экземпляры. Во всяком случае, узнать тебя он не мог, так что не переживай. Уже… боже, почти три часа. Я отвезу тебя домой.

Как раньше Эми, Даяна кивнула, но дала понять, что предложенное объяснение ее не удовлетворяет. На обратном пути Даяна почти не раскрывала рта.

— Я очень благодарен тебе за помощь сегодня ночью.

— О… какая ерунда.

— Когда тебе можно позвонить насчет встречи с Джойс? Какое время для тебя удобно?

— Любое.

— Давай не будем откладывать. Что скажешь о завтрашнем дне?

— Но ведь завтра ты хоронишь отца?

— Да, но к ленчу все закончится.

— Морис… — Она не стала тратить время на бессмысленные, нарочито многозначительные вопросы, к которым я приготовился.

— То… что там было… Может, я видела привидение, а, Морис? Ведь как мне показалось, оно сразу же исчезло.

На этот раз я был полуготов к ответу.

— Да, я думал над этим. Трудно сказать наверняка, но и встречу с привидением исключить нельзя, тем более, что такое случается. Хотя очень забавно, правда, обнаружить привидение посреди дороги? Я и сам не понимаю.

— Значит… твои слова о деревенском парне понадобились, чтобы просто меня успокоить, да?

— Да, конечно.

— А возможно, и себя самого?

— Не стану спорить.

— Морис… знаешь, что мне больше всего в тебе нравится — твоя честность. — Она поцеловала меня в щеку. — Теперь поезжай. Звони как можно быстрее по поводу нашей встречи с Джойс.

Она бодро побежала вперед, испытывая, видимо, двойное удовлетворение: и от того, что заставила меня признаться в необходимости самому успокоиться, и от того, что снова продемонстрировала свое превосходство, углядев привидение, которого мне лицезреть не удалось (правда, как ни странно, последним соображением она со мной не поделилась). Неужели она всерьез решила, что видела призрак? И какие мысли придут ей в голову, когда Джек при случае расскажет о моих признаниях по поводу привидений? Не беда, поживем — увидим; теперь же я окончательно выдохся и, направляясь от гаража к дому, шатался, словно пьяный (хотя в данный момент был трезв, как стеклышко).

Я проглотил еще две пилюли, запив их сильно разбавленным шотландским виски, и, закрыв шкатулку в конторе, отправился в постель. Нужно было хорошенько выспаться перед похоронами и теми пикантными развлечениями, которые маячили впереди и к которым, несомненно, прибавится что-то новенькое.