Зеленый человек

Глава 2. ДОКТОР ТОМАС АНДЕРХИЛЛ

На следующее утро я был в конторе и к десяти часам заканчивал отдавать распоряжения на день Дэвиду Полмеру.

— Как Рамон? — спросил я.

— Рамон, он приготовил овощные блюда — у него неплохо получилось, правда частично, и я отправил его варить кофе. Пока что никаких жалоб. С его стороны, конечно.

— Не спускай с него глаз, пока он возится с посудой, понимаешь? Особенно с бокалами для мороженого. Объясни, что они должны блестеть, как новенькие, даже если гости их не видят.

— Я объяснял, мистер Эллингтон.

— Ладно, тогда объясни еще раз, пригрози, если понадобится. Скажи, что он должен собственноручно отдать их лично мне перед ленчем. Ах да, к ленчу — два дополнительных прибора наверх. Приедет мой сын с женой. Все на месте?

— Почти. Вместе с парой из Бирмингема исчезло банное полотенце и пепельница. Фред говорит, она из тех, что из толстого стекла.

— Знаешь, Дэвид, меня так и подмывает поехать в Бирмингем, разыскать дом этих подонков и выкрасть оттуда полотенце. Иначе нам его не видать, как собственных ушей. На будущее — надо вешать к ванную кухонные полотенца и грязные тряпки, а для окурков ставить пустые банки из-под консервов. Сам не пойму, чего ради мы так о них заботимся. Думаю, другого выхода все равно не останется. Если у тебя все — я уезжаю в Больдок.

— Хорошо, мистер Эллингтон. — Длинное, забавное лицо Дэвида приняло решительное выражение. — Разрешите сказать, если вам понадобится что-то еще, ну, что-нибудь особенное, я буду просто счастлив оказать вам любую услугу. Только намекните. И весь персонал тоже — от всего сердца.

— Благодарю, Дэвид, сейчас ничего в голову не идет, но если будет необходимость, я обязательно тебе скажу.

Дэвид вышел. Я собрал деньги, чтобы сдать их в банк, нашел и положил в карман список, заготовленный для поставщика вин, надел клетчатую кепку и вышел в холл. Уборщица, моложавая и, пожалуй, симпатичная женщина, с пылесосом в руке шла по залу к ресторану.

— Сегодня прохладнее, — сказала она, приподняв брови и, вероятно, намекая на мой вид или одежду.

— К вечеру будет прежняя жара, вот посмотрите.

Женщина согласилась, кивнув, и исчезла из виду. Я решил, что она принадлежит к числу тех, кому чужая жизнь или смерть совершенно безразличны. Затем с решительным видом появилась Эми, нарядившаяся в чистую ситцевую полосатую рубашку и юбку.

— Когда мы едем, папочка?

— Ох, дорогая… — Впервые за утро я о ней вспомнил. — Мне очень жаль, но, боюсь, тебе придется подождать до другого раза.

— Ой, нет. Ой, почему ты опять тянешь резину?

— Ну… Мы с тобой уговаривались до…

— До дедушкиной смерти, я знаю. Но она-то здесь при чем? Он бы не возражал, чтоб я поехала. Ему нравилось, когда мы вместе занимаемся делом.

— Знаю, но мне надо заняться совсем особенным делом — зарегистрировать смерть и сходить в бюро. Ты таких вещей терпеть не можешь.

— Я не против. А что это за бюро?

— Там организуют похороны. Похоронное.

— А разве я против? Могу посидеть в машине. Ведь кофе-то ты все равно пить будешь, спорим? Могу походить по магазинам и встретиться с тобой у машины.

— Прости, Эми.

Мне действительно было ее жаль, но я и мысли не мог допустить, что проведу ближайшую пару часов в чьем-то обществе, даже если оно окажет самое благотворное воздействие, а с Эми, как я давно понял, мне всегда было не по себе.

— Такие вещи не для тебя. С тобой мы можем поехать завтра утром.

Это привело ее в ярость.

— О, опять тягомотина. Не хочу завтра, хочу сегодня. Тебе просто нужно от меня отделаться.

— Эми, перестань орать.

— Ты на меня чихать хотел. Тебе безразлично, чем я занимаюсь. С утра до вечера мотаюсь без дела.

— Можешь помочь Джойс прибрать в номерах, это было бы просто замечательно…

— О, фантастика! Огромное спасибо. Пап-уля-улю-лю!

— Не смей говорить со мной таким тоном.

— А вот и смею. И наркотики начну глотать, тогда попрыгаешь. Хотя чего там. Тебе до меня, как до лампочки.

— Эми, марш в свою комнату.

Она испустила трубный звук — этакий стонущий вопль — и умчалась. Я подождал, пока через стены до меня явственно не донесся стук двери. В ту же минуту с отменно ехидной синхронностью в ресторане загудел пылесос. Я вышел из дома.

Сегодня, конечно же, было прохладнее. Лучи солнца, стоявшего над лесной тропой, за которой, по слухам, наблюдало привидение Томаса Андерхилла, еще не пробились сквозь тонкую пелену тумана или низко плывущие облака. По пути к «фольксвагену», стоявшему во дворе, я подумал, что стоит только почувствовать удовольствие от одиночества (не потому, что я отделался от Эми, а благодаря возможности некоторое время побыть одному), как сразу же осознаешь — оно предполагает погружение в самого себя, в глубины собственного тела, в свои воспоминания, предчувствия и сиюминутные настроения, в эту неопределенную сферу существования, которая складывается из вышеперечисленного и чего-то еще, лежащего за его рамками; одиночество — не что иное, как уход в конфликтную целостность всей гаммы человеческих переживаний. Двое — это коллектив, который, конечно же, имеет много пороков, но когда ты один, в тебе оживает целая толпа.

Не успел я включить зажигание, как почувствовал внизу, в левой части спины, немного ниже поясницы, спазматическую, тупую, но четко выраженную боль. Каждый приступ продолжался где-то около двадцати секунд, без снижения интенсивности, потом сразу же проходил. Эти ощущения я испытывал уже около недели. Была ли сегодняшняя боль острее, приступы чаще, их продолжительность дольше, чем в первый раз? Я подумал, что, вероятно, она, действительно, стала более резкой и возвращалась раньше. Это — рак почки. Нет, не рак, а болезнь, из-за которой почка перестает функционировать и нуждается в удалении хирургическим путем, причем другая почка будет безупречно работать до тех пор, пока тоже не станет бесполезной и не потребует операции, после чего ты попадешь в полную зависимость от машины. А может, это даже не почечнокаменная болезнь, а вызванное избытком спиртного легкое воспаление, которое без труда снимается с помощью нескольких доз голландского джина и снижением дозы ликеров. Да и вообще, это не воспаление, вернее, воспаление, проявляющееся только в болях и коликах, не имеющих патологической природы и проходящих самостоятельно, — их просто не замечаешь, если о них не думаешь. Но как найти прием, помогающий не думать о боли, этой или любой другой?

Боль возобновилась, когда я поворачивал на юго-запад, к ветке А595, и задержался секунд на двадцать с небольшим, хотя, возможно, остановка — только игра моего воображения. Мне подумалось, насколько больше пользы приносил бы нам этот божий дар — воображение, если бы научиться определять, включилось оно в работу в данный момент или нет. К тому же это могло бы повысить его коэффициент полезного действия. Мое собственное воображение, безусловно, не справлялось с ролью наставника, подсказывающего, как поступить, если над почкой действительно нависла смертельная угроза. В свое время я становился жертвой самых серьезных расстройств, но пока все они поддавались лечению. Прошлым летом мне удалось приостановить и даже купировать атаку хореи Хантингтона (прогрессирующей болезни нервной системы, которая обычно приводит к полной беспомощности и, как правило, считается неизлечимой), просто-напросто сократив употребление шотландского виски. За год до этого или несколько раньше перестал развиваться и законсервировался рак толстой кишки, стоило мне перестать есть местные сливы — ренклод и прочее, выпивать по две бутылки кларета в день и отказаться от пристрастия к сырому луку, маринованным огурчикам и пряным приправам. Новая, более сильная настольная лампа в течение недели излечила меня от серьезнейшей опухоли мозга. Все прочие поражения тканей, новообразования, атрофии и редкостные вирусные инфекции исчезали тем же путем. По сегодняшний день включительно.

В этом-то все и дело. Ипохондрия у других всегда служит поводом для издевок, более того, стоит человеку только мысль допустить о чем-то подобном, как он сразу становится мишенью для насмешек. Каждый приступ ипохондрии, как только он остался позади, у вас самих вызывает смех. Беда ипохондрика состоит в том, что он, став объектом для зубоскальства, будет ошибаться относительно состояния своего здоровья девятьсот девяносто девять раз, но окажется абсолютно правым в тысячный, тысяча первый или какой-нибудь следующий за ними раз. Как только я уяснил для себя эту истину, боль в моей спине, возвратившись через полминуты, элегантно ее подчеркнула.

Я выехал на ветку А507 и добрался до Больдока, ничего вокруг не замечая и механически выполняя действия, позволяющие не сбиваться с пути. Теперь, когда пришло время отдать последний долг отцу, мысли о нем меня не покидали, что бы я ни делал. Ставя «фольксваген» у обочины широкого шоссе, главной магистрали города, я вспомнил, как играл с отцом в крикет на песчаном берегу бухты Пивенси в, дай бог памяти, 1925 или 1926 году. Когда я промахнулся по шару в первый раз, он тут же похвалил меня за спокойствие, с которым и подобает держаться настоящему спортсмену. Пока я ждал и улаживал дела в бюро записи актов гражданского состояния, то думал о его ежедневных прогулках в деревню и жалел, что не сопровождал его туда чаще. Придя в похоронное бюро, я мучился мыслью о первом ударе, который он перенес, и о его выздоровлении, а в банке старался представить, какое влияние инсульт оказал на его умственную и психическую деятельность, и воображение нарисовало это настолько ярко, что я, стремглав перебежав дорогу, ровно в одиннадцать тридцать оказался в пивной «Джордж и Грегори». Чем бы я ни занимался, я не терял способности примечать, как тривиальны и скучны все процедуры, в них не было никакой значительности, даже проблесков драматизма, и чиновника из бюро по регистрации актов гражданского состояния, и гробовщика, и банковского клерка можно было спокойно поменять местами.

После трех двойных виски, выпитых залпом, я почувствовал себя лучше: фактически полностью захмелев, я ощутил ту первобытную свежесть, тот полумистический подъем духа, которые, как чудится каждый раз, будут длиться вечно. Сейчас я владел всем, что достойно познания, вернее, сумел бы узнать все, что желал, стоило только сконцентрировать на этом внимание. Ни жизнь, ни смерть не таят загадок, это просто точки отсчета, к которым стягиваются различные, большей частью ошибочные теории. Согласно определению или чему-то в этом роде, любая загадка в действительности лишена всякой загадочности. Впечатленный безыскусной силой этого суждения, я украдкой кивнул самому себе и, выйдя из пивной, отправился туда, где, по моему глубокому убеждению, имел все основания найти оставленный «фольксваген».

Поиски машины заняли некоторое время. Разумеется, они не прервались, когда стало ясно, что я веду розыск не в Больдоке, а во дворе «Зеленого человека», куда, по-видимому, недавно сам машину и пригнал. На обшивке корпуса, сзади, бросалась в глаза зияющая вмятина, которую почти наверняка я раньше не замечал. Это несколько обеспокоило, пока я не понял, что любое происшествие, которое не воспрепятствовало моему прорыву к дому, в расчет не принимается. В следующую минуту я оказался в холле и говорил с Дэвидом Полмером вполне связно, в ясном уме и твердой памяти, но постоянно затруднялся вспомнить, что же сообщил ему десятью секундами раньше. Кажется, он решил, что мои огорчения, расспросы, заверения, какими бы интересными и ценными сами по себе они ни были, не заслуживали его сиюминутного отклика. Сопровождаемый по непонятной причине Фредом, я оказался у лестницы, где и находился некоторое время, наглядно демонстрируя, что не только не нуждаюсь даже в самой незначительной помощи, но и просто ее не потерплю.

На лестничной площадке я также показал себя с самой лучшей стороны, но только после того, как были приложены огромные усилия, чтобы привести меня в чувство. Прежде я никогда не страдал временными провалами в памяти с утра пораньше, а также после такой маленькой дозы спиртного. Да, сегодня — день особенный. Я направлялся к дверям в жилые комнаты, когда женщина, попавшаяся мне на глаза вчера вечером почти на этом же месте, неожиданно прошла мимо — откуда, представления не имею, — и заторопилась к лестнице. Недолго думая, я окликнул ее, с усилием ворочая языком:

— Что вы здесь делаете?

Не обращая внимания, она начала спускаться и, когда после далеко не профессиональной погони я тоже выскочил на площадку, уже исчезла.

Я устремился вниз по лестнице с той скоростью, которая исключала падение вниз головой, то есть практически заплетаясь ногой за ногу. Дэвид как раз подходил к паре ступенек, ведущих вниз, в ресторан. Я окликнул его по имени, но громче, чем хотелось, и он резко обернулся.

— Да, мистер Эллингтон? Что случилось?

— Посмотри, Дэвид…

— Хэлло, папа, — послышался голос моего сына Ника. — Мы добрались раньше, чем…

— Подожди, Ник. Дэвид, ты видел женщину, которая только что спустилась по лестнице?

— Нет, думаю, я…

— В длинном платье, с рыжими волосами? Господи, всего за десять-пятнадцать секунд до того, как я тебя окликнул?

Дэвид размышлял на предложенную тему так долго, что мне хотелось на него заорать. Времени, чтобы оглянуться по сторонам и посмотреть, не привлекаем ли мы внимания, у меня было хоть отбавляй, но я им не воспользовался. В конце концов Дэвид сказал:

— Мне по пути никто не попадался, но я шел прямо из бара и мог не заметить. Мне очень жаль.

— Ладно, Дэвид, это все ерунда. Я подумал, а вдруг это та самая баба, что как-то раз всучила мне фальшивый чек, вот и все. Не имеет значения. Если в ресторане возникнут проблемы, сообщи. Хэлло, Ник.

Мы поцеловались, Дэвид пошел дальше.

— Прости, что так получилось, просто я подумал… А где Люси? Путешествие было приятным?

— Все хорошо. Люси во флигеле, моется. Случилось что-нибудь, папа?

— Ничего. Просто день сумасшедший, сам понимаешь, все эти…

— Нет, сейчас. У тебя такой вид, будто ты сильно перепугался или…

— Да нет.

В действительности я был напуган. Признаться, я и сейчас испытывал страх. Я не знал, чего бояться больше — мыслей, которые лезли в голову, или того, что они сюда вошли и неизвестно, убрались ли восвояси. Я старался не анализировать ситуацию.

— Говоря по правде, Ник, в Больдоке я второпях опрокинул пару лишних порций, ты должен меня понять — немного поспешил, наверное, а только что чуть не полетел вниз головой, когда гнался по лестнице за этой чертовой бабой. Все могло плохо кончиться. Тебе ясно, надеюсь.

Ник, высокий, широкоплечий, с темными волосами и глазами, унаследованными от матери, смотрел на меня бесстрастно. Он знал, что я не сказал ему правды, но уличать меня во лжи не хотел.

— Тебе бы не помешало выпить еще в таком случае, — торопливо и мягко произнес он; таким тоном Ник впервые заговорил со мной, когда был десятилетним ребенком.

— Может, поднимемся? Люси дорогу знает.

Несколько минут спустя Люси присоединилась к нам в столовой, где мы уже сидели с Ником и Джойс. Она подошла и поцеловала меня в щеку, всем видом давая понять, что, хотя и не собирается подавлять свою антипатию и менять негативное ко мне отношение, но в связи с обстоятельствами сегодня не намерена меня задевать, если, конечно, ее не спровоцируют. Меня всегда удивляло, что Ник нашел в этой унылой курносой коротышке со стрижеными волосами неопределенного цвета, с этими ее вечными дурацкими шалями и сумочками с бахромой. Сам же он ни разу не попытался просветить меня на сей счет. Однако, должен признать, между собой они прекрасно ладили.

Вошла Эми и в упор уставилась на меня, пока я не заметил, что она переоделась в грязный свитер и джинсы вместо утреннего наряда. Затем, все еще буравя меня время от времени глазами, она подошла к Люси и с театральным наигрышем стала проявлять к ней симпатию и сердечность, хотя всегда считала ее зазнайкой, чего от меня не скрывала. Я что-то говорил Нику, но в голове крутились совсем другие мысли, это сближало мой мозг с разумным животным, делающим работу без постороннего присмотра — пробираясь сквозь частокол вопросов и загадок, он группировал факты. И усердно занимался этим до самого ленча.

Джойс подала холодные закуски: артишок с соусом, бреденхемскую ветчину, язык, который шеф-повар прессовал собственноручно, паштет из дичи его же производства, салаты и блюдо из сыра с редисом и зеленым луком. Я отодвинул артишок, блюдо, которое вызывало у меня постоянное отвращение по биологическим причинам. Я неоднократно повторял, что человеку с излишним весом не следует есть ничего другого, потому что с каждым разом он будет получать меньше калорий, чем пережигать, с трудом выковыривая из этого чертова овоща ничтожные крохи питательности. Могу предположить, что очень маленький человек, вынужденный принимать пищу не намного реже, чем полевая мышь или крот, быстро умер бы от голода или истощения, оставшись на складе, заваленном артишоками; но он испустил бы дух еще скорее, совершая, помимо всего прочего, идиотскую процедуру макания каждого листа в соус. Однако я хранил эти мысли про себя, частично из-за Джойс, которая любила любую съедобную вещь, а артишоки особенно, так как она не осталась бы в долгу и обрушилась бы на меня с упреками за мое отвращение к пище.

И в этом есть изрядная доля истины. По-моему, пища не только отвлекает от дела, пока ты ешь и сидишь в ожидании следующего блюда, но и обладает магической силой, принуждающей к безделью до и после ее приема. В отведенное для еды время никто не имеет права испытывать иные чувственные побуждения, а ведь ни одно из них не накатывает на вас так неотвратимо и так часто. Кое с какими съедобными вещами еще можно примириться. Фрукты проглатываются без труда, от хлеба во рту почти сразу ничего не остается, а пряности имеют вкусовую ценность, превосходящую их питательные качества. Что касается всего остального — разжевывания волокнистого мяса, вытаскивания костей из безвкусной, забивающей рот рыбы или заглатывания абсолютно бесполезных овощей, — все это не имеет ничего общего с моими представлениями об удовольствии. Во всяком случае, секс не нуждается в одновременной беседе, а алкоголь не требует пережевывания.

И никакими напитками такой ленч уже не украсить. Стараясь сосредоточиться на своих претензиях к пище, я залил кусок ветчины и языка острой приправой и горячим соусом и смыл все это в глотку полным стаканом крепкого виски с содовой. Внешне оно не выглядело таким уж крепким, так как я употреблял один из сортов мало окрашенной шотландской водки, которая очень удобна для человека, нуждающегося в более сильном зелье, чем он рекомендует другим. Лук и редиску удалось отправить в желудок при помощи небольшого куска свежего чеддера; мой завтрак удался на славу. Мы перешли к кофе — традиционному инструменту для искусственного затягивания пищеварительного процесса за общим столом. Я выпил довольно много кофе, но не из желания протрезветь, так как от кофе толку мало (а я сверх всяких ожиданий уже протрезвел), а чтобы стряхнуть сон. Мне нужно было сохранить форму на вторую половину дня.

Как только Эми вышла из-за стола, я привел мысли в порядок. Когда между собой разговаривают двое, сохраняется шанс, что один может выслушать другого со всем вниманием и отнестись к услышанному всерьез. Если собеседников больше, этот шанс сводится к минимуму. Я отказался от намерения отозвать Ника в сторону, налил себе еще кофе и, обращаясь все-таки к нему, а не к остальным, сказал как будто между прочим:

— Знаете, у меня возникло сомнение, а не могло ли в комнате появиться что-то необычное, когда старик умирал? Я спросил…

— Что значит необычное? — резко спросила Люси, твердо решившая внести в вопрос ясность, прежде чем мне удастся окончательно переключить беседу на футбол или виды на урожай.

— Я как раз к этому и подхожу. По рассказу Джойс, прежде чем потерять сознание, он вскочил и уставился на дверь, хотя там никого не было. Потом, перед самой смертью, он спросил меня: «Кто?» и «там у…» чего-то. Я думаю, он хотел сказать: «Кто там у двери?» То есть…

— Не вижу ничего необычного, — сказала Люси. — С ним случился удар… у него могли быть…

— Продолжай, папа, — произнес Ник.

— Хорошо. Это первое, скорее, два первых замечания. Дальше, за несколько минут до того он рассказал, что слышал, как кто-то прохаживался взад и вперед по коридору. Не думаю, чтобы это было какое-то живое существо, хотя, само собой, вряд ли важно, ходил там кто-то или нет, я это признаю. Потом, дважды, прошлым вечером и около часа назад, на верхней площадке лестницы я видел женщину, да-да, в простеньком домашнем платье фасона восемнадцатого века. И думаю как в первый, так и во второй раз она бесследно исчезала. Сказать что-нибудь наверняка про вчерашний вечер не берусь, но сегодня, когда она спускалась по лестнице, я бросился следом, однако никто, кроме меня, ее не видел. Если бы она вышла через центральную дверь, Ник бы ее заметил, правда, Ник? Прости, что плету всякую чушь про нее, но тогда я чуть не свихнулся. Признайся, ты видел хоть кого-то, когда входил в дом?

Острое желание облегчить душу, всего-навсего рассказав кому-нибудь о своих впечатлениях, наложило отпечаток даже на мой тон, и Ник отвечал очень обдуманно:

— Да, ничем не могу помочь, там никого не было. Но что из этого? Кто она, по-твоему, эта женщина?

Я понял, что не могу выдавить из себя ни слова, хотя в голове от слов было тесно.

— Но ведь ты сам слышал пересуды, якобы с нашим домом что-то неладно. Не знаю, разумно ли говорить о таких вещах, но все это действительно заставляет задуматься. Кроме того, там был Виктор…

Я бросил взгляд на Виктора, который, как крышка на блюде, сидел напротив камина, подобрав под себя лапки и изображая благонамеренного кота, с которым ничего или почти ничего необычайного, в принципе, приключиться не могло.

— Когда с отцом случился удар, Виктор вел себя так, будто был чем-то сильно напуган. Стрелой промчался мимо, когда я вернулся в комнату. Сам не свой от страха, это несомненно.

В тот момент я был не в состоянии оторваться от собственных мыслей. Все три мои собеседника выглядели так, словно долго вслушивались в какой-то рассказ, ни в коей мере не показавшийся им странным или неожиданным, но оскорбивший их до глубины души, иначе не скажешь. Я чувствовал себя болтливым, эгоистичным и очень, очень глупым.

В конце концов. Люси зашевелилась и бесстрастно изрекла (я вспомнил, что она получила вторую премию за участие в каком-то философском сборнике, сдаваемом «новым» университетом):

— Я делаю вывод, что в ваших словах содержится намек на присутствие в доме привидений.

Сердце чуть не выскочило у меня из груди, когда слово наконец было произнесено. Я не мог выдавить из себя даже жалкой шутки по поводу домов, населенных духами, или испаряющихся женщин в старинных одеяниях, которые, как принято считать, вызывают именно такие ассоциации.

— Да, — сказал я.

— Прекрасно, но, во-первых, считается, что не коты, а собаки чувствительны к паранормальным явлениям. Нет возможности выяснить, что видел ваш отец, если он вообще что-то видел. А вы делаете из мухи слона, ссылаясь на то, будто он пробормотал пару бессвязных слов, которые толком вы могли и не расслышать. Что касается женщины, которую вы видели, ну что ж… Кто-то мог подняться наверх из холле; и спуститься вниз. Вы уверены, что она не зашла в одну из комнат на нижнем этаже, например, в женский туалет?

— Нет, не уверен. А что скажешь по поводу шагов по коридору?

— Что? Разве не вы заявили, что сами по себе они значения не имеют?

— Хм-м. — Я выпил глоток кофе.

— Помнится, вы рассказывали нам историю о привидении, которое якобы наведывается в ресторан, но речь шла о мужчине, не так ли? Слышали ли вы когда-нибудь о женщине-призраке?

— Нет.

Люси не просила представить свидетеля, но сейчас это было уже и не нужно. Ник смотрел на меня снисходительно, Джойс — раздраженно, скорее, с чувством, которое вылилось бы в раздражение, если б ей не вспомнилось, что недавно я потерял отца. Я усиленно искал в голове ответы. Но найти их было очень непросто. Какое-то изменение в обмене веществ или, возможно, почти целый стакан виски, которым я заправился, сделали мои мысли слегка расплывчатыми. Потом, вопреки всем ожиданиям, что-то прояснилось. Я снова повернулся к Люси.

— А если бы существовало предание о женщине-призраке, одетой так, как я описал, ты бы поверила, что я видел именно ее?

— Да, — сказала она, сбивая меня с толку и давая понять, что знает, о чем говорит.

— Ты хочешь сказать, что веришь в привидения?

— Да. Но только в одном отношении — я готова признать, что люди их действительно видят. Понять не могу, как разумный человек может в этом усомниться. Разумеется, реальное существо вы видите совершенно иначе, чем привидение, это надо уточнить. Перед вами привидений нет, поэтому вы не можете их сфотографировать и все такое прочее. Но люди действительно их видят.

— Ты полагаешь, они думают, что видят, — сказал Ник. — В собственном воображении.

— Не совсем так, дорогой. Я бы скорее сказала, что призраки предстают наподобие галлюцинаций или мистических видений. Например, мы не говорим, что святая Бернадетта решила, будто видела деву Марию; так мы выразимся, если захотим обвинить святую во лжи или в том, что ее саму обманули или мистифицировали. В противном случае мы скажем, что она видела деву Марию.

— Которой в действительности и в помине не было. Полагаю, что это галлюцинация. У привидений та же природа.

— Сходство есть, безусловно, но это не совсем так.

Люси пощупала свою очередную сумочку с бахромой — нечто в красно-белых полосах, — приобретенную, вне всякого сомнения, чуть ли не на заказ, и вынула оттуда пачку ментоловых сигарет. Зажигая одну, она продолжала добросовестно объяснять.

— Разные люди видят одно и то же привидение одновременно или в любое другое время. Галлюцинации же, кажется, проявляются иным путем. Их можно вызвать у человека, дав ему определенные лекарства, но создать у него те же самые галлюцинации, что у других, не удастся. Люди видят привидения, не подозревая, что кто-то еще, совершенно им не знакомый, наблюдает за теми же призраками. Но эти люди не в состоянии стать зрителями целой галереи иных образов, которые населяют воображение страдающих галлюцинациями. Поместите человека в дом, где есть привидение, и тот может его увидеть, хотя раньше о нем и не подозревал. Дайте человеку психотропное лекарство, и у него начнутся галлюцинации. Мы не знаем, почему так происходит, как в первом, так и во втором случае, но одно можем сказать со всей определенностью — общей точки зрения по этому вопросу нет и не будет.

— А ты что думаешь, Джойс? — спросил Ник, внимательно слушавший, но, видимо, заинтересованный только в выяснении достоверности самой теории.

— Я ничего об этом не знаю, — сказала Джойс, — но думаю, что все эти привидения — чепуха. Такого просто быть не может. У Мориса сдали нервы, сами понимаете, и поэтому разыгралось воображение.

— Я тоже в основном так думаю, — произнес Ник.

Люси нахмурилась и, вертя пачку в руках, казалось, продолжала обдумывать свою позицию молча.

Меня по-прежнему всерьез не воспринимали, иначе говоря, никакого беспокойства, по всей видимости, я у них не вызывал. Я бы предпочел, чтобы меня сочли сумасшедшим или подняли на смех, а не занимались трезвой и спокойной оценкой моей идеи фикс.

— Ладно, но что же мне-то теперь делать? — спросил я.

— Забудь обо всем, папа, — сказал Ник, а Джойс кивнула.

Вздохнув, Люси осторожно произнесла:

— Если женщина появится снова, попытайтесь до нее дотронуться. И попробуйте ее разговорить. Это было бы очень кстати, потому что пока засвидетельствованных показаний о говорящих привидениях на удивление мало. Во всяком случае, пойдите за ней следом и выясните, видят ли ее другие. Обо всем этом неплохо узнать для вашей же пользы.

— Не вижу в этом смысла, — сказала Джойс.

— Ну, что ж… но это могло бы быть интересно.

Я понял, что злюсь на Люси. Именно она дала мне практический совет, которому я тут же решил последовать, но меня воротило от ее непробиваемой рассудительности, от самого вида, который, казалось, говорил, что хотя она на тридцать лет моложе, но накопила достаточно информации и мудрости, чтобы справиться с любой задачей, какую бы жизнь ей ни подбросила, и конечно же, сделала бы это лучше меня. Заинтересованно, без всякой задней мысли, с моей точки зрения, я спросил:

— Ты, по всей видимости, знаешь об этих вещах очень много интересного. Изучала их специально?

— Совсем не изучала, — ответила она с упреком в голосе, словно я намекал на то, что в университете она прослушала целый курс лекций о привидениях. — Но эта проблема не прошла мимо моего внимания. Я делала доклад о научной ценности свидетельств, не нашедших подтверждения, и сейчас неожиданно поняла, что ваше заявление о призраке, который вы видели, можно, в качестве особой рубрики, занести в перечень этих неподтвержденных свидетельств. Я читала некоторые отчеты. Отмечала кое-какие, думаю интересные, моменты в переписке по этому вопросу. Например, тот факт, что перед появлением привидения температура тела снижается, или, возможно, возникает такое ощущение. Были утверждения, что падение температуры регистрируют термометры, но я в этом не убеждена. Возможно, здесь должна идти речь о субъективных, сопутствующих симптомах у человека, впадающего в психологическое состояние, при котором он может видеть привидения. Вам не стало холодно перед тем, как у вас перед глазами появилась женщина?

— Нет, мне было жарко. Скорее, никакой разницы я не почувствовал.

— Значит, нет. С моей точки зрения, привидения ваш дом не посещают, по крайней мере, сейчас. Но скажите мне… Морис, — произнесла Люси с запинкой, давая понять, чего ей стоило назвать меня по имени, — скажите, вы-то сами верите в привидения?

— Господи, откуда я знаю?! — До событий, случившихся прошлой ночью, и сегодняшних, принявших такой оборот, я не размышляя ответил бы нет. Не такой я отпетый дурак, черт побери, чтобы купить «Зеленого человека», если бы хоть одно живое существо заикнулось о том, что и сегодня в доме не все чисто. — Разумеется, если появятся новые свидетельства…

— О свидетельствах, каковы бы они ни были, я уже высказала свою точку зрения. Могу ошибаться, но полагаю — привидение вам померещилось.

Ну а потом — потом завтрак расстроился. Джойс пошла проверять постельное белье. Я сказал, что немного подремлю, а затем заеду за фруктами и овощами на парочку близлежащих ферм. Ник заявил, что в таком случае он бы не прочь позвонить Джону Дьюеринксу-Вильямсу (филологу, специалисту по французскому языку, который был инспектором колледжа Святого Матфея, когда Ник там учился) и договориться о том, что они с Люси приедут к нему в Кембридж на чашку чая, а затем возвратятся назад часам к шести. Я сказал, что это прекрасная идея, и мы расстались.

Было без десяти три. Я принял душ, надел чистое белье, проще говоря, подготовился к встрече с Даяной. По какой-то причине, тогда неясной мне самому, я был уверен, что она придет. Я старательно причесал волосы, затем, решив, что те приобрели сходство с темно-рыжим париком, взбил их, после чего они легли небрежно, но в то же время выглядели ухоженными. К тому моменту, когда я остался доволен результатом, времени на сон уже не оставалось. Скорее, мне бы просто не удалось забыться: напряжение не ослабевало. Вообще-то я свыкся с этим малоприятным состоянием, но сейчас к нему примешивалось предвкушение любовных радостей. Я посмотрел на свое лицо в зеркало. Оказывается, все не так уж плохо: оно было бледным, под глазами небольшая краснота и возрастная, заметная, как обычно, ложбинка между подбородком и нижней губой; с точки зрения физической, его нельзя назвать отталкивающим. Но что меня в моем лице всегда удручало, так это то постоянство, с которым на нем отражались все тайные тревоги и мелочная ожесточенность. Это неизбежно подстегивало желание задавать лишние вопросы, от которых некуда деться. Выбрав самый подходящий момент, сердце у меня, по обыкновению, резко забилось, что сразу же вызвало боль в спине, о которой я с утра не вспоминал и которая в мгновение ока возобновилась. В отместку я состроил рожу самому себе, изобразив безграничный восторг перед собственной персоной, и решительно зашагал прочь. Я слишком тертый калач, чтобы отказаться от удовольствия, даже если в перспективе особых радостей оно не сулит. Чему быть, того не миновать.

Боль прошла. Я вывел задним ходом из гаража грузовичок вместимостью в восемь центнеров и поехал к центру деревни. Шум мотора не мог заглушить грохота и треска двух землеройных машин, которые выравнивали склоны за задними дворами вытянувшихся вдоль улицы домиков. Возможно, к началу 1984 года, если темпы строительства сохранятся, здесь появится целый ряд коттеджей, хотя мне трудно представить людей, которые отважатся в них жить. Деревня выглядела так, будто уже несколько недель была необитаемой. Почтовый грузовичок, покрытый пылью, стоял за углом лавки, а его водитель, скорее всего, нежился в объятиях начальницы почты, незамужней особы средних лет, по слухам, очень ветреной штучки, у которой было двое бесспорно незаконных детей и вполне законная мамаша, прикованная к постели. Обитатели других домов, пока были живы, беспокоились о своих пшеничных полях, тупо наблюдали за послеполуденной дойкой, надеялись, в общем и целом, что субботняя игра в крикет против Сендона пройдет удачно, заваривали чай в чайниках, играли с детьми, спали. Деревенская жизнь покрыта тайной, пока не поймешь, что в любом уголке земного шара она почти целиком проходит в подготовке к коротким, но изматывающим циклам, которые ведут к полному истощению сил и к длительному их восстановлению; она неотделима от работы на полях и от горького чувства, что занимаешься трудом, не имеющим конца, будто всю жизнь напролет стираешь что-то во дворе. Я никогда не понимал, как, начиная с пятнадцатого столетия, человек рискует стать крестьянином.

Дом, где жили Мейбари, выстроенное из природного камня здание, которое легко можно было переоборудовать под женскую школу или пищевую фабрику для производства маринованных огурцов, находился на дальнем конце деревни. Я проехал мимо него по изрытой ухабами тропе между двумя рядами живой изгороди из ежевики, повернул на песчаную стежку и остановился у перекрестка с дорогой, которая шла от какой-то фермы и петляла между пшеничными полями. Это было то самое место, где пару раз мне выпал случай, увы упущенный, встретить Даяну. Время подошло к трем часам тридцати двум минутам.

За полями пшеницы человек, сидевший на тракторе, волочил по широкой полосе голой земли, где-то посредине участка, какое-то сельхозорудие. Отсюда казалось (возьму на себя смелость утверждать, что, находясь на моем месте, любой, даже вооружившись биноклем, увидел бы не больше моего), что несмотря на всю его активность пашня оставалась нетронутой, если не брать во внимание множество борозд, появлявшихся в почве. Вероятно, парень начисто измотал себе нервы, стараясь свыкнуться с мыслью, что на следующей неделе займется настоящей работой — пахотой.

Только грохот его трактора оглашал округу, если не считать трелей дрозда, которому, видно, нечего было делать. Уже почти не надеясь, что удастся отвлечься от своих мыслей, я различил еще один звук, повернул голову и увидел, что раньше всяких ожиданий, опоздав только на пять минут — верх благородства, по ее понятиям, — сюда идет Даяна; и это хороший знак. На ней была темно-синяя блузка и твидовая юбка, в руках она держала сложенную газету. Газета меня несколько удивила. Когда она подошла к грузовичку, я наклонился и открыл дверь с ее стороны, но сесть она не пожелала.

— Ах, Морис, — проговорила она.

— Хэлло, Даяна. Может, поедем?

— Морис, а вам не кажется, что ваш приезд сюда после всего случившегося не укладывается ни в какие рамки?

Она произнесла фразу как вдохновенный монолог какого-нибудь популярного телеведущего, отделяя слоги в длинных словах паузами, как дефисами. Чтобы я рассмотрел эту сцену в исполнении Даяны, она не только должна была пригнуть шею и колени, но и проникнуться убеждением, что мне удастся повернуться и сделать глубокий крен в ее сторону.

— Мы можем поговорить об этом по дороге.

— Неужели вы действительно так думаете? Вы готовы волочиться за чужой женой, хотя после смерти вашего отца не прошло и восемнадцати часов?

Железная уверенность в том, что прошло именно столько времени, говорившая о предварительных подсчетах, все расставила по своим местам. Теперь я понял, почему и раньше у меня не было сомнений, что она откликнется на мое приглашение и придет: я чувствовал заранее — она не сможет устоять перед искушением устроить чрезвычайно содержательный вечер вопросов и ответов.

— О, не знаю, — сказал я. — Но если вы сядете, возможно, я смогу это объяснить.

— Я считаю, что большинству мужчин и в голову бы не пришли подобные мысли, если б на них обрушилось такое несчастье. Почему вы так не похожи на других?

— Постараюсь, чтобы в самое ближайшее время вам все стало ясно. Садитесь.

Словно только сейчас приняв решение, она села рядом. Я обнял ее и насильно поцеловал. Даяна сидела спокойно, но стоило мне положить руку ей на грудь, как она сразу же ее отвела. Тем не менее я был убежден, что сегодня, подготовившись заранее, она сдастся, и как раз в эту минуту понял, в чем причина моей уверенности. Разведя для меня ножки именно сегодня, она проявит удивительную отзывчивость, уступая удивительным домогательствам этого вызывающего удивление человека, с которым, возможно, на удивление споется, — другими словами, сможет представить самое себя как особу чрезвычайно интересную. Но прежде чем проявить эту удивительную отзывчивость, она сполна взыщет дань, заставив безропотно и долго мириться с ее вопросами и делать вид, что я тоже признаю ее интересной личностью. Видимо, к счастью для меня, ничего другого она не потребует, так как в действительности Даяна вовсе не нуждалась в подтверждении собственного мнения о своей персоне. Так неужели, говоря по чести, я ей нужен только для этого лицемерного признания ее достоинств? Нет, скорее, она предвкушала удовольствие полюбоваться тем, как я буду лезть из шкуры вон, чтобы обуздать свое нетерпение.

Даяна развернула газету — «Гардиан», разумеется, — но, по всем признакам, ее не читала. Когда мы заворачивали за угол и в поле зрения попал старик, сидящий в саду, она спрятала за газетой лицо. Неплохая маскировка и добрый знак на будущее, если оно нас ждет, но раз она хочет, чтобы ее не видели в моей машине, то почему вдруг вскочила и торчит на виду уже целую минуту? Да, чужая душа — потемки.

— Куда вы меня везете? — спросила она.

— Видите ли, боюсь, что свободного любовного гнездышка мне найти не удастся, но день сегодня теплый, дождя не было уже целых две недели, поэтому, думается, мы сможем прекрасно расположиться на природе. Менее чем в миле отсюда есть чудесное местечко.

— Которое вам хорошо известно по прежним наездам и с той же целью, конечно?

— Безусловно.

— Морис, вы не разозлитесь, если я вас кое о чем спрошу?

— О, с какой стати! Попробуйте, и посмотрим, что из этого получится.

— Морис, почему вы такой бабник?

— Какой там бабник. В молодости я действительно не упускал возможности приударить, но это время давно ушло.

— Вы — не-ве-роят-ный бабник. В деревне все знают, что ни одна миловидная женщина, зашедшая к вам в дом, не может чувствовать себя в безопасности.

— А вы думаете, свободные бабенки часто заглядывают в мой дом?

— Почему свободные? А что приключилось весною с женой датчанина, который разводит тюльпаны?

— Злые языки плетут небылицы. Все было иначе. Он напился до потери сознания в ресторане, и Дэвид уложил его в постель, а она заявила, что спать не хочет. И это была великолепная ночь. А что я мог поделать?

— Но в чем здесь дело, Морис? Почему вы так настойчиво хотите переспать со мною, например?

— Естество берет свое, так я думаю.

Я знал, что мои слова ни в коей мере не соответствовали тому душевному настрою, в котором она находилась все три года, что мы знакомы. Мрачно я старался подыскать какой-нибудь другой, неожиданный и свежий, ответ вместо общепринятого — репродуктивная потребность организма, энергетическая разрядка, демонстрация собственной потенции (чуть было не ляпнул, но тут же раздумал), внутреннее беспокойство, любопытство, склонность мужчины к полигамии, а женщины к моногамии (хоть и старая наживка, а вдруг клюнет) и прочая мешанина, которую придется изрядно сдобрить эротикой и лестью. Однако едва я принялся за эту черную работу, как сама Даяна, указав на дорогу, дала мне лазейку, чтобы от нее улизнуть.

— Куда мы едем? Вы везете меня обратно в деревню!

— Объезжаю деревню. Через минуту мы пересечем центральное шоссе и за холмом поднимемся наверх, совсем рядом со стройкой.

— Но это почти напротив «Зеленого человека».

— Не совсем. Вас оттуда никто не увидит.

— Все равно — почти напротив.

Впереди показался крестьянский грузовик, и «Гардиан» снова пошла в ход. Когда мы разминулись, она продолжала:

— Морис, это что, составная часть авантюры? Она придает остроту вашим ощущениям? Вам нужно все выставить напоказ?

— Ничего не собираюсь афишировать, говорю я вам, никто вас не увидит.

— Однако… — она опустила газету. — Знаете, что еще меня ужасно озадачивает?

— Что?

— Почему вы не проявляли ко мне никакого интереса практически до последних дней? Мы познакомились сразу же, как я с Джеком переехала в Фархем, но вы относились ко мне чисто по-дружески, и вдруг, откуда ни возьмись, такой потрясающий напор. Я все время себя спрашиваю; почему… такая перемена?

Пока что это был самый осмысленный вопрос, во всяком случае, ответа на него я дать не мог ни сейчас, ни впоследствии. Я ляпнул первое, что пришло в голову.

— Думаю, понял, что становлюсь стариком. Времени осталось в обрез.

— Это полная чушь, Морис, вы и сами прекрасно знаете, дорогой. Живота у вас нет, волосы не поредели, я просто не могу понять — вы сильно пьете, а выглядите так, будто вам не больше сорока четырех — сорока пяти лет, поэтому перестаньте нести ерунду.

Ей ничего другого не оставалось, как сморозить что-нибудь в этом роде, потому что признаться в необъяснимой и позорной любви к престарелому, но цветущему пенсионеру означало ощутить себя не просто интересной личностью, но еще и глубоко порочной. Хотя, что ни говори, слышать это было приятно.

Мы успешно пересекли центральное шоссе неподалеку от старого, заросшего зеленью кладбища, где был похоронен Томас Андерхилл, и поехали вверх по петляющей дороге; подернутое дымкой солнце начало клониться вниз, спускаясь за разбросанные группами тополя. Сразу же за гребнем холма я вывел грузовик на поворот, такой узкий, что кустарник царапал дверцы машины с обеих сторон. Через две минуты мы въехали на поляну, почти замкнутую высоким откосом вздыбленной земли в форме неровного полукруга, поросшим ежевикой и отгораживающим нас от центрального шоссе. Я выключил мотор.

— Это здесь?

— Почти. Есть великолепная небольшая ложбинка за кустами, которую отсюда вам просто не разглядеть.

— Там безопасно?

— Я никогда никого по пути не встречал. Дорог в этих лесах почти не осталось.

Я начал ее целовать, не оставляя времени на размышления по этому или любому другому поводу, который может поразить ее воображение. Единственная реальная польза от коротких юбок заключается в том, что мужчина может спокойно прижаться рукой к бедру женщины, вплоть до колена, не рискуя услышать требование не лезть под юбку. Я от души этим воспользовался. Даяна задвигалась так энергично, словно решила доказать, что ее недавнее равнодушие бесследно исчезло. Но вскоре, воспользовавшись моментом, когда ее губы освободились от моих, спросила, будто действительно нуждалась в ответе.

— Морис, а вы не думаете, что нам надо выяснить кое-какие вещи?

Я представить себе не мог, что это за вещи, но сказал не без уныния:

— Давайте забудем об этом сейчас.

— О нет, Морис, об этом ни в коем случае нельзя забывать. Мы не должны.

В некотором смысле я чувствовал то же самое, меня это беспокоило раньше и будет беспокоить впредь, но не настолько, чтобы сдавать позиции. По-настоящему меня волновало другое — смутное, но твердое чувство, что она еще не все сказала — вернее, спросила — и ни за что сейчас не откажется от тех выгод, которые имеет, еще не уступив своего товара; и, не откладывая реализацию этих преимуществ на будущее, постарается использовать их как можно раньше, пока я не уложил ее на спину. А что если ей подыграть; и хотя, с учетом прошлого, особой охоты к этому я не испытывал, возможно, тогда уменьшится поток слов или, по крайней мере, сократятся интервалы между его отдельными порциями. Стоит попробовать.

— Вы правы, разумеется, — сказал я, выпуская ее из объятий, взяв за руку и устремив проникновенный взор куда-то мимо, за кусты. — Мы взрослые люди. И не должны с закрытыми глазами пускаться в такую опасную авантюру.

— Морис.

— Да? — спросил я хрипло, чтобы подчеркнуть свои мучения.

— Морис, почему вы вдруг так переменились? То соблазняете меня с упорством, на которое способны только вы, то сразу же идете на попятную, говоря, что мы должны отдавать себе отчет в своих действиях. Что у вас на уме?

— Ничего, — произнес я торопливо, — конечно же, ничего, но вы сами сказали, что нам надо выяснить кое-какие вещи, и это напомнило мне о хмм…

— Вы уверены, что действительно так думаете? — В ее тоне сквозило подозрение, и я понял: считать, что лицемеры, несущие вздор в силу привычки или из желания произвести впечатление, не способны вывести на чистую воду себе подобных — ошибка.

Она продолжала:

— Когда такие вещи говорите вы, ничего, кроме смеха, это вызвать не может.

Я на лету схватил ее мысль: весь вздор, что будет звучать сегодня вечером, нужно отдать на откуп ей.

— Хм, я… — пробормотал я и свободной рукой выписал в воздухе нечто затейливое. — Просто я был…

— Морис, — сказала она, вновь обретя уверенность и уставившись на меня широко раскрытыми карими глазами, — разве не предосудительно свое удовольствие ставить выше всего прочего, выше счастья других людей?

— Возможно, не знаю.

— Разве вы не согласны с тем, что наиболее типичный образ жизни, которому сегодня следуют все, — это жизнь по собственным законам?

— Вы недалеки от истины.

— Но меня беспокоит, правильно ли это. Вы же не станете утверждать, что мы просто животные, не правда ли?

— Нет.

— Морис… вам не кажется, что сексуальное влечение — самая непредсказуемая, необычайная и абсолютно сумасшедшая вещь на свете?

Тут мне стало немного веселее. То ли Даяна, сама того не сознавая, нащупывала свой следующий, сто шестьдесят четвертый вопрос, ту финальную порцию вздора, которая стала бы пробным камнем, определяющим, позволю ли я ей выиграть состязание, то ли у нее просто иссякла изобретательность.

— Я никогда этого не мог понять, — смиренно сказал я.

— Но разве не правда, что люди, не обращающие внимания на зов инстинкта, непременно замыкаются, отгораживаются от мира и становятся просто невыносимыми?

К этому времени я дошел до такого состояния, словно много недель подряд не обращал внимания на зов инстинкта и уже никогда на него не откликнусь, но тут, чтобы подчеркнуть свои мысли о дурных наклонностях и о пренебрежении ими (а это еще вреднее), она так наклонилась вперед, что я смог разглядеть у левой груди полоску обнаженного тела, открывшуюся под чашкой бюстгальтера. Я отключился, но когда через пару секунд пришел в себя, то оказалось, что у меня с языка уже сорвались слова: «Ну, так давайте докажем, что мы люди другой породы», — и постарался открыть дверцу со своей стороны.

Она схватила мою руку, надула губы и нахмурилась. Еще до того, как она открыла рот, я понял, что, преодолев целый ряд небольших, но в совокупности важных преград, упустил из виду главную опасность. Но, как в любой игре, имеющей принципиальное значение, а именно такую игру мы вели с Даяной, один-единственный удар, попавший в цель, может вернуть потерянные в прежнем туре преимущества и даже их приумножить.

— Морис.

— Да?

— Морис… может быть, когда два человека по-настоящему хотят друг друга, в этом и нет ничего дурного. Вы действительно хотите меня?

— Да, Даяна, я действительно хочу вас. Я говорю это совершенно серьезно.

Она снова посмотрела на меня. Возможно, решила, что я сказал правду; господи, любой мужчина, который со смехом не отказался участвовать в этом спектакле и готов, если понадобится, разыгрывать его и дальше, без всякого сомнения и в прямом смысле слова хочет женщину. Наверное, в этой сексуальной игре я произнес, наконец, необходимую формулу убедительным тоном и обнаружил хорошие манеры. Видимо, и в самом деле есть какая-то разница между тем, как действительно хотят женщину и хотят без лишних слов, подумалось мне. Во всяком случае, последняя преграда осталась позади или, по крайней мере, мне так показалось.

— Давай займемся любовью, дорогой, — сказала Даяна.

Обозначилась новая проблема — помещать ей делать слишком много замечаний, пока не наступит момент, когда слова станут излишними. Я вышел из грузовика, обошел его и помог ей спуститься.

— Летом, — сказала она, глядя в небо, — под мягким солнцем…

— Да, на погоду нам грех жаловаться, — пробормотал я, увлекая ее за собой. Еще одна такая рулада, и силы мои иссякнут.

— Позднее обещали дождь, но разве можно верить прогнозам? Просто гадание на кофейной гуще.

Я первым спустился в ложбину и перенес ее на три-четыре фута вниз. Здесь было так же чисто, как накануне, когда я делал разведку, ни малейшего следа влюбленных парочек в глаза не бросилось. Вероятно, в Фархеме им недоставало энергии для ухаживаний, и из стеснения они сразу же вступали в брак, точно так же, как при случае брали деньги в долг или впадали в старческое слабоумие.

— Морис, я уверена, все будет удивительно красиво с…

Я закрыл ей рот поцелуем. Не отрываясь от ее губ, расстегнул блузку и лифчик. Грудь была упругой на ощупь, почти твердой. Это открытие сразу же подействовало, и я потянул ее за собой на землю. Она освободилась и отступила в сторону.

— Я должна раздеться. Ради нас я должна быть обнаженной.

Она сняла блузку, и я сразу же оценил ее стиль и утонченность. Если ей хотелось, чтобы я со всей искренностью признал ее интересной, то сейчас она нашла куда более надежное средство, чем раньше. Грудь у нее оказалась высокой, налитой и упругой, с острыми сосками, а еще через пару секунд я смог оценить, с каким тонким мастерством она выточена, каким стройным и длинноногим было ее тело. За тот короткий промежуток времени, пока она раздевалась, лицо у нее изменилось, только теперь исчез острый прямой взгляд и раздвинулся плотно сжатый рот, взор томно затяжелел, губы вспухли и стали мягкими от сдерживаемого возбуждения. Не торопясь, откинув назад плечи и втянув живот, она расположилась на травяной подушке и, кажется, только тогда подняла на меня глаза.

— Разденься тоже, — сказала она.

Эта новая и не особенно удачная идея меня ошеломила. Раздетый мужчина теряет достоинство; более того, на открытом воздухе он чувствует себя незащищенным, и у него для этого есть все основания. С точки зрения постороннего наблюдателя обнаженная женщина — или солнцепоклонница, или жертва насилия, мужчина в том же виде — или сексуальный маньяк или законченный лунатик. Но я заставил себя сбросить одежду, почувствовав при этом, что воздух был приятным и теплым. Даяна сидела и ждала, не глядя в мою сторону, прижатыми к телу руками она ритмично с боков слегка сжимала грудь. Стало абсолютно ясно, что ей необходимо быть обнаженной не ради нас, не говоря уже обо мне, но ради себя самой. Неожиданно в ней обнаружилась черта, характерная, согласно определению, для людей, страдающих нарциссизмом, которым безразлично, находят ли их интересными окружающие или нет. В этом был некоторый парадокс, если вспомнить, как Даяна вела себя, когда была одета, но времени на размышления не оставалось: я совершенно искренне готов был признать, что ее тело имеет самодовлеющую ценность.

Вскоре, лежа рядом, я понял, что верхняя половина ее фигуры влекла к себе особенно сильно. В определенном смысле все сексуальные и эстетические достоинство преобладали именно здесь. Каким бы привлекательным ни было лицо одетой женщины, оно становится еще более манящим, если та обнажена; тогда и подчас только тогда, оно превращается в ее глазную прелесть. Шея, плечи, руки, не говоря уже о груди, — очень индивидуальны или, по крайней мере, своеобразны; ниже талии кончается эта специфическая прорисовка деталей и остается лишь некоторая совокупность анатомических органов. Отобрав главные точки ее тела, я какое-то время усиленно трудился над каждой, вызывая безусловное и часто шумное одобрение. Но неотвратимо наступала пора переходить к ускоренному ритмическому продвижению под анатомические своды, когда, в определенном смысле, уже не до деталей. Восторг Даяны сразу же спал.

И тут я понял, что у меня имеется выбор. Вероятно, есть еще время заняться тем, что доставляло ей невероятное удовольствие, забыв (правда, не до конца) о собственных нуждах; мои действия можно было бы назвать сексуальным эквивалентом ситуации, когда, исполняя сонату на фортепьяно, ты не забываешь подкрепляться сэндвичами с блюда. Или, чтобы не делать над собой никаких усилий, я мог забыть о Даяне и, что намного важнее, о себе самом. Ведь сегодня мне необходимо было расслабиться куда сильнее, чем обычно, но, с другой стороны, удовлетворенная и благодарная Даяна (если такое вообще возможно) мне нужна была больше всего остального. Поэтому я выбрал первый вариант, фактически его улучшенную версию, и, выражаясь метафорически, продолжал играть заказанную оду, украшая ее арабесками и трудными пассажами для обеих рук спустя долгое время после того, как исчез последний сэндвич (а сэндвичи были очень хороши, как любые сэндвичи, когда они кончаются).

Я слегка отодвинулся от Даяны. Она взглянула на меня. Лицо у нее горело, кожа вокруг глаз и рта припухла.

— О, боже, — сказала она, — милый, это такое пиршество. Как мне хочется все запомнить. Я просто не могу описать своих чувств.

— Ты очень хороша. Ты прекрасна.

Она улыбнулась и опустила глаза вниз, рассматривая собственное тело. Вскоре Даяна перестала потягиваться и облизываться, подняла подбородок, скрестила ноги и подтянулась на локтях, приняв полусидячее положение. Когда она снова посмотрела на меня искоса, ее припухшие глаза почти потухли, в них читалась ее обычная легкая нагловатая тоска.

— Морис, — сказала она, — это было со-вер-шен-но по-тря-са-юще. Я не знаю, как ты… этого добиваешься. А тебе самому понравилось? Ты, безусловно, заслужил свою долю радости.

— Все было великолепно.

Я обнял ее снова и быстро прошелся пальцами по тем главным точкам, на которые потратил недавно столько времени, но сейчас сделал это небрежно и спокойно, стараясь подчеркнуть, как она соблазнительна и желанна для меня. Через несколько минут я сказал:

— Даяна.

— Да?

— Даяна, тебе приходилось делить постель не с одним партнером, а с несколькими? Я имею в виду — одновременно.

— Действительно, Морис… Пришлось однажды. Много лет назад. До того, как я встретила Джека.

— Это забавно? Я предполагаю, ты была с двумя мужчинами?

— Морис… Да, это были мужчины, если их так можно назвать. Я думала, что все организовано ради меня, но они интересовались только друг другом. Каждый поочередно ложился посредине, и то, что они требовали от меня, радости не доставляло. Я абсолютно измучилась, выдохлась и просто-напросто сбежала. Это было так ужасно. Но…

— Не сомневаюсь. Но, думаю, все было бы иначе, если бы ты…

— Хочешь сказать, была бы с тобой и Джойс.

— Да, да. Она всегда…

— Морис, не злись на меня, я ведь знаю, что ты часто сердишься, но я должна тебя кое о чем спросить. Как такая мысль могла прийти тебе в голову? Ведь это никому не нужно. Возможно, ты действительно стареешь? Если позволишь, я задам еще вопрос.

— Спрашивай.

— Часто ли вы с Джойс занимаетесь любовью? В среднем?

— Не знаю. Раз в неделю. Иногда реже.

— Ты верен себе. Нуждаешься в острой приправе, чтобы подхлестнуть себя, да еще таким ужасным образом. У тебя очаровательная молодая жена, которая души в тебе не чает, но ты соблазняешь меня, и тут же выясняется, что и этого тебе мало.

— Прости, Даяна. Давай забудем. Я сделал ошибку. Думал, ты относишься к той категории людей, с которыми можно говорить на такие темы. Прости.

— О каких людях ты говоришь?

— Ну, жадных до новых ощущений, новых экспериментов. О тех, кто хочет расширить… свои познания. — Ее голова надежно покоилась у меня на плече, поэтому заглянуть мне в глаза ей бы не удалось. — О тех, кто ко всему проявляет интерес, кого увлекают многие стороны…

— Морис, разве я сказала, что мне неинтересно? Просто безумно хотелось узнать, откуда у тебя такие желания. Ты понял меня иначе?

— Прости. Конечно же, ты права. Разумеется. И знаешь, у нас все было бы совсем не так, как с теми парнями. Я буду делать все, что тебе нравится, понимаешь? Здесь я устроил мини-показ того, что имел в виду. Разве не так, дорогая?

— О да. Ты делаешь это замечательно.

— И Джойс считает, что ты самая потрясающая женщина, которую…

— Она так думает? Что она говорит?

— О, что стоит на тебя посмотреть, и становится понятно, как выглядят лесбиянки, что ей хотелось бы самой разобраться, так ли это. Посмотришь, дорогая, ты будешь в центре внимания. Честно говоря, мы с Джойс привыкли друг к другу, но с тобой мы оба…

— Ты говорил ей об этом?

— Еще нет.

— Хорошо, тогда и не надо, пока мы не вернемся к этому разговору. Морис…

— Да?

— А что еще Джойс говорит обо мне?

Я пустился во все тяжкие, выдумывая и преувеличивая. И хотя Джойс, безусловно, нравилась внешность Даяны, но было ли это восхищение окрашено чувственностью или нет, я понятия не имел. Мои излияния в памяти не задерживались, но производили эффект. Даяна глубоко задышала, поднимая и опуская плечи при каждом вздохе. И я овладел ею.

Некоторое время спустя, полностью одевшись и испытывая в связи с этим облегчение, обязательно возникающее при каждом адюльтере, я подчинился требованию оставить ее минут на пять и, вскарабкавшись по откосу, выбрался из ложбины, которая до сих пор, как выяснилось, по-настоящему не привлекала моего внимания. Даже рисунок, который крест-накрест прочертила трава на моих локтях и коленях, бросившийся в глаза, когда я одевался, не имел ничего общего с теми отпечатками, которые остаются после лежания на траве; и возникшая наверху картина каменистых откосов, заросших ежевикой, с деревьями на заднем плане, казалось, лежала за гранью реального. Теперь в сумрачном свете под небом, покрытым облаками, это бросалось в глаза. Я пошел к лесу по тропе, пропадавшей за деревьями. Воздух был густым, солоноватым и неподвижным, без малейшего признака ветра. Пройдя сотню ярдов, я свернул в лес в сторону шоссе вначале чтобы справить малую нужду, а потом разобраться от нечего делать, где же находится мой дом. Я начал подниматься по склону, огибая непроходимые участки, густо поросшие дубом и ясенем, по которым были разбросаны заросли поддубка, орешника и бузины; они напомнили мне рощи, видные снизу, когда стоишь у фасада дома — прежде я никогда не забирался так высоко.

Продвигаться было трудно, ноги скользили по поросшему травой дерну, по сыпучей почве, разбросанной отдельными пятнами, то здесь, то там попадались ямы глубиной не менее фута. Когда я вскарабкался на вершину, стали видны тонкие трубы «Зеленого человека», скаты крыши, выложенные черепицей, и наконец центральное здание с пристройками. Флигель, где находились спальни для гостей, был скрыт за корпусом старой гостиницы. Пока я там стоял — незаметная фигурка, затерявшаяся на фоне высокого холма, — то сперва увидел, как подъехала и завернула во двор машина (вероятно, группа из Кембриджа, предварительно заказавшая номера по телефону), а затем человека, стоявшего у окна ресторана и смотревшего в эту сторону. Кем бы тот ни был, возможно официантом, дожидавшимся, когда подойдет время накрывать столы к обеду, рисковать все-таки не хотелось. Я совсем было повернул назад, когда заметил заросшую тропинку, ведущую через лес к той же самой дороге. Она увеличит на дюжину ярдов мой путь, но убережет от осыпей и бугров, которыми был усеян мой прежний маршрут. Я ступил на эту тропинку.

И сразу же меня охватил сильный испуг. Вначале, хотя не знаю, стоит ли об этом говорить, сам по себе он волнения не вызвал. Я привык к беспричинному страху с его набором случайных стандартных симптомов, варьирующихся от ускоренного пульса и дыхания до зуда в затылке и задней части шеи, неожиданного обильного пота и сильного желания завопить во всю глотку. Затем, когда сердце охватила судорожная неуемная дрожь, которая обычно сопровождает страх, а сейчас, вероятно, из-за него и возникла (хотя в ней самой тоже приятного мало), я остановился. Несколько секунд меня мучила мысль, не умру ли я прямо сейчас, но вскоре понял — надвигающаяся опасность не внутри, а вне меня. Что это такое или откуда исходит, я не мог понять. Да, стряслось нечто жуткое и чудовищное, настолько чудовищное, что тот ужас, который надвигался и расползался вокруг, перенести было труднее, чем реальную угрозу лично себе. У меня стала неудержимо трястись голова. Я услышал, а возможно, мне это только показалось, шорох, похожий на шелестенье травы под ветром, увидел, и в этом сомнения быть не может, как по плющу, обвивающему стоящий рядом дуб, пробежала дрожь и его листья заколебались, словно их всколыхнул порыв вихря, хотя того не было и в помине. Тут же я заметил, как в зарослях показалась чья-то тень, хотя знал, что в лесу никого нет, да и тени быть не могло, так как солнце пряталось за облаками. Это было то самое место, за которым, по словам очевидцев, наблюдал призрак Андерхилла, и то, что доктора приводило в ужас, находилось рядом. С резким хрустом сам по себе обломился у корня лист высокого папоротника, растущего рядом с тропинкой, и, вертясь, будто его подгоняли порывы шквала, понесся к зарослям, в которых показалась тень. Я не стал дожидаться, когда снова ее увижу, и сломя голову помчался по тропе через лес, а выскочив из него, — по той дороге, где прогуливался пять минут назад, и, не снижая скорости, налетел прямо на Даяну, которая сидела у кромки ложбины и курила сигарету.

Когда я очутился рядом, она обернулась с приветливым видом, но, взглянув на меня, тут же изменилась в лице.

— Что случилось? Почему ты несешься, как угорелый? Ты…

— Пошли, — сказал, а скорее всего, заорал я, задыхаясь.

— Что случилось? Тебе плохо? Что случилось?

— Все хорошо. Надо ехать. Не задерживаясь.

Даяна выглядела искренне взволнованной, пока мы усаживались в грузовичок, который было, не так-то просто развернуть; я повел его по тропе в сторону дороги, выжимая всю скорость, на какую он был способен. Выехав на шоссе, я сделал поворот, чтобы обогнуть деревню. Приблизительно через милю нашел пастбище с открытыми воротами и запарковал грузовик там. Дыхание стало нормальным, дрожь прошла, но страх все еще хватал за горло при мысли о лесе, хотя тот остался позади. Случившееся меня потрясло. Открыв щиток под приборной доской, я увидел, что не ошибся — там действительно была бутылка шотландского виски, наполовину полная. Мимоходом решил добавить туда немного воды для вкуса. И выпил все сразу.

Я понимал, что пора что-то сказать Даяне, которая непривычно тихо сидела рядом, но в голове было пусто. Я начал говорить, надеясь, что слова сами подскажут какие-то идеи.

— Прости. Неожиданно мне стало так нехорошо! Нужно было срочно оттуда выбираться. Не знаю, что приключилось, но чувствовал я себя из рук вон плохо.

— Хочешь сказать — у тебя что-то заболело?

— Не совсем. Нет, боли не было. Просто… Боюсь, это трудно описать словами. Наверное, что-то с нервами. Ну, да ладно, все позади.

— Морис…

После этого обычного призывного восклицания голос ее сразу зазвучал искренне и робко.

— Да, Даяна?

— Морис… скажи мне, только честно. Может, используя такой прием, ты даешь мне понять, что не хочешь иметь со мной… близких отношении, а?

— Что? Как это могло прийти тебе в голову?

— Да-да, возможно, ты понял, что чувствуешь себя ужасно виноватым или что-то в этом роде, забил этим голову и наговорил потрясающую чушь, будто все было слишком хорошо для тебя. — Неуверенные нотки в ее голосе исчезли. — Мне кажется, тебе стало ясно, что я тебя не устраиваю или как-то не так себя веду.

Про себя я отметил, что так говорит женщина, которая три минуты назад выражала, как могла, искреннее сочувствие другому человеку.

— Да нет же. Ничего похожего, уверяю тебя.

— Ведь если ты думаешь, что я недостаточно хороша для тебя, то лучше об этом сказать сразу.

— Раз это тебя так пугает, — сказал я с яростью, — то, вероятно, потому, что тебя не устраиваю я, как бы ни старался угодить. Неужели ты воображаешь, что каждый раз, занимаясь любовью, я так выкладываюсь?

Некоторое время она моргала глазами, кривила рот и пожимала плечами, что было признаком внутреннего разлада. Потом улыбнулась и прикоснулась к моей руке:

— Прости, Морис. Я неожиданно впала в жуткую панику. Подумала, что совсем тебе не нравлюсь. Это так страшно, чувствовать неуверенность в себе. Знаешь, с женщинами иногда такое бывает. Хм, во всяком случае, с некоторыми. Я просто ничего не могла с собой поделать, поверь мне.

Я поцеловал ее.

— Понимаю, — сказал я, и это было правдой. — Но ведь там… ты провела чудесные минуты, признайся?

— М-м-м. Вели… колепные. — Как только ее гегемония на тонкость чувств была восстановлена, она могла проявить великодушие. — Совершенно великолепные.

— Но обещаю тебе — это ничто по сравнению с тем удовольствием которое мы с Джойс тебе доставим.

— Морис, ты совершенно необычайный человек. То ты несешь бог весть что про свое самочувствие, то настаиваешь, чтобы я участвовала в твоих оргиях. Почему ты меняешься прямо на глазах?

На обратном пути я выдвинул парочку теорий, разъясняющих мое поведение, не переставая повторять, что дело не во мне, а в ней, Даяне, в ее прелестях и очаровании. Сказал, что приеду за ней завтра, к тому же месту и в то же время, добился обещания, что она подумает о моем предложении насчет оргии (я был абсолютно уверен, что в душе она согласна, но признать это сейчас выглядело бы перебором даже для такой интересной особы, как она), высадил ее у поворота и поехал за овощами и фруктами.

Эта последняя операция заняла не более трех четвертей часа, а могла бы окончиться в два раза скорее, если бы оба фермера побыстрее поворачивались. Старший вел себя так, словно я явился торговать его дочерей, а не салат и томаты; тот, что помоложе, с верхним резцом, выпяченным горизонтально поверх нижней губы, от которого дурно пахло, обращался со мной с высокомерием царского акцизного чиновника. Но все это время мое приподнятое любовными утехами настроение омрачалось непрошеными воспоминаниями о происшествии в лесу и чувством вины перед отцом, о котором весь день я старался вспоминать как можно реже. Боль в спине усугубляла мои переживания, так как приступы стали более стойкими и острыми.

Когда я загнал грузовичок во двор «Зеленого человека» и позвал Рамона, чтобы отправить его разгружать машину, было двадцать минут седьмого, и мои мысли снова сосредоточились на спиртном. Я решил распить одну большую порцию — и единственную, потому что, пока мылся под душем и переодевался в вечерний костюм, не забывал доливать стакан, еще не успевая его осушить. Затем я заглянул к Эми, которая смотрела по телевизору отчет о страховании владельцев недвижимости и была со мной еще менее многословна, чем обычно, если вообще удостаивала ответом. Отсутствие отца, как мне показалось, заметно сократило ежедневную вечернюю программу. Я сказал пару слов Дэвиду Полмеру и сразу после семи присоединился в баре к Нику, Люси и Джойс, плохо представляя, как мне удастся проработать еще два часа. Мы выпили (как всегда в это время, я отдал предпочтение шерри), и очень скоро первые посетители, по всем признакам, созрели для изучения меню и заказов.

Трудностей не возникало, во всяком случае, сам я был в этом абсолютно убежден. К этому времени я обслужил третий, а возможно, четвертый стол, однако, как выяснилось, появились проблемы, с которыми я безуспешно боролся и раньше, когда вернулся из Больдока: поддерживать связную беседу мне удавалось, но вспомнить, даже в общих чертах, о чем говорилось минуту назад, было явно не по силам. Прийти на выручку мог блокнот, но только в том случае, если бы я знал, что туда записать. Бар почти опустел. Одни, решив поужинать пораньше, отправились в ресторан, другие, уставившись на меня во все глаза, спешили смыться, хлопнув дверью. Чуть позднее я снова напомнил Дэвиду, что сейчас самое время наведаться на кухню. Насколько я понял, он ответил, что идея превосходная, но она только выиграет, если пройдет немного больше времени после предыдущего посещения. Я поинтересовался, когда же оно имело место и не высказал ли я, находясь там, дельных мыслей, остроумных по форме и глубоких по содержанию и проникновению в суть человеческих проблем. Выражение лица Дэвида мало что прояснило. Своим особым, внушающим доверие голосом он произнес:

— Мистер Эллингтон, почему бы вам прямо сейчас и до конца вечера не передать все в мои руки? Заказов осталось немного, а у вас был такой тяжелый день, ведь в десять часов вы все равно поручите дела мне. Недавно вы сами признали, что мне нужно больше свободы для самостоятельной работы.

— Благодарю, Дэвид, но думаю еще немного потрудиться. Ты ведь помнишь, что к нам приедет профессор Берджес, который заказал столик на девять тридцать, я лично хочу его обслужить после несчастного случая с суфле в его прошлый приезд.

За последние двадцать-сорок минут моя речь, надо полагать, не стала более связной, но — любопытная деталь — я уже мог вспомнить, что недавно говорил сам и даже — что Дэвид. Я снова контролировал или почти контролировал себя, не приложив к этому никаких усилий, хотя по прежней практике знал, что в таких случаях помогает только сон или воздержание от выпивки. Но тот же долгий опыт мне подсказывал, что я смогу снова потерять над собой контроль, если серьезно не займусь профилактикой, поэтому я яростно набросился на сыр, бисквиты и фаршированные маслины, которые Фред выставил на стойку, и решил не пить до тех пор, пока не поднимусь к себе. Дэвид получил по заслугам, и ему ничего не оставалось, как убраться восвояси.

Через короткое время подъехал Берджес — этакая карикатура на ученого мужа — в сопровождении жены, ученой дамы с не менее карикатурной внешностью, но, скорее, немецкого образца, то есть более образованной. Она привезли с собой пару друзей, кажется, уступающих им в эрудиции. Как я и предполагал, все они приехали ради шотландской куропатки — это первый заказ с начала года, поэтому птичке пришлось повисеть и хорошенько подождать — и пары бутылок «Шато Лафит» 1951 года, которые я хранил под прилавком только для избранных, таких, как старина Берджес (а до вина подавался великолепный паштет из копченой сельди — фирменное блюдо шеф-повара). Я сам проводил их в ресторан; старший официант, предупрежденный заранее, встретил нас в дверях. Зал с невысокими потолками, заполненный более чем наполовину, выглядел приятно и приветливо, блики свечей играли на начищенном серебре и полированной дубовой мебели, обитой темно-синей кожей; здесь было прохладнее, чем в баре. Зрелище такого количества жующих ртов под аккомпанемент несмолкаемой болтовни меня несколько смутило, однако и спиртное не было забыто, правда, о нем вспоминали реже, чем мне бы хотелось, но мои надежды никогда не оправдывались.

Я устроил Берджесов и их друзей и уже собирался направиться к другим столикам, когда заметил человека, стоявшего у окна, который, кажется, смотрел в щелку между занавесками, хотя в такой позе делать это было несколько неудобно. Я ни минуты не сомневался в том, что, когда входил в зал, его у окна не было. Вначале я решил, что это посетитель, озабоченный, например, состоянием фар на его машине. Затем, когда, побуждаемый безусловным рефлексом хозяина гостиницы, я в качестве официального лица решительной походкой устремился на помощь, то увидел на нем короткий седой парик, черную мантию и белую ленту, повязанную вокруг шеи. Теперь я находился от него в шести футах. Я замер.

— Доктор Андерхилл?

Совершенно неверно, будто мы настолько не контролируем свои действия, что хотя бы на долю секунды не отдаем себе отчета в случайно вырвавшейся фразе. Но сознательного намерения произнести это имя у меня не было.

Сразу же, хотя и медленно, его голова повернулась, и наши взгляды встретились. Глаза у него были темно-карие, веки изрезаны глубокими морщинами, густые нижние ресницы, а сверху — дуги бровей. Я также разглядел бледное лицо, какое бывает у затворников, испещренное необычайно густой сетью кровеносных сосудов, широкий лоб, длинный кривой нос и рот, который на другом лице мог показаться забавным, с очень четко очерченными губами. Потом, а скорее сразу же, доктор Андерхилл меня узнал. И улыбнулся. Такая улыбка может быть у бандита, приветствующего своего помощника, перед тем как начать совместную погоню за беспомощной жертвой. В ней сквозила и открытая угроза, что любое попустительство этой жертве будет рассматриваться как пособничество.

Я повернулся к ближайшему столику, где сидели три молодых лондонских юриста с женами, и спросил очень громко:

— Вы его видите? Человека в черном… Вон там. Стоило мне отвернуться, как Андерхилл исчез. Я испытывал сильное раздражение и усталость — ведь все это можно было предсказать заранее. Некоторое время я еще делал идиотские попытки выкрутиться, утверждая, что пару секунд назад он все-таки там стоял и что они не могли его не заметить, но тут почувствовал, как подо мной подкашиваются ноги. Сердце билось ровно. Не было ни головокружения, ни недомогания, а в обморок я не падал ни разу в жизни; просто ноги перестали слушаться. Кто-то, кажется, старший официант, меня подхватил. Я услышал взволнованные голоса и шарканье подошв вскакивающих со своих мест людей. Откуда ни возьмись, сразу же появился Дэвид. Он обхватил меня рукой, распорядился, чтобы позвали из бара жену и сына, и потянул за собой в холл. Там, у камина, он усадил меня в кресло с высокой спинкой времен Регентства и стал расстегивать воротничок, но я отвел его руку.

— Все хорошо, Дэвид, уверяю тебя. Просто… Все в порядке.

— Что случилось, папа? — спросил Ник.

— Я позвоню Джеку, — сказала Джойс.

— Нет, не надо. Это ни к чему. Просто у меня чуть-чуть закружилась голова. Я, должно быть, немного перебрал и не заметил этого. Со мной все в полном порядке.

— Где бы вам хотелось расположиться, мистер Эллингтон? Сможете ли вы подняться по лестнице, если мы вас поддержим?

— Пожалуйста, не беспокойся, думаю, прекрасно доберусь сам.

Я встал, правда, не совсем твердо, на ноги и заметил, что за мной наблюдают из ресторана и из бара, двери коих были настежь распахнуты. Короче, наблюдали отовсюду.

— Ты мог бы объяснить всем, кому интересно, что я недавно перенес сильный стресс, или запудрить им мозги чем-нибудь еще? Они решат, что я в стельку пьян; нужно что-то сделать, чтобы об этом не поползли слухи, раскинь мозгами.

— Это никому и в голову не придет, за немногим исключением, уверяю вас, мистер Эллингтон.

— Да пусть думают, что хотят. Теперь я пойду. Не переживай, Дэвид. Если Рамон примет нож для рубки мяса за рыцарский меч, ты все-таки дай мне знать, при любом другом раскладе — дом в твоем полном распоряжении до завтрашнего утра. Спокойной ночи.

Без особого комфорта мы вчетвером расположились в гостиной, как называл эту комнату мой предшественник, хотя небольшие размеры и удручающая симметрия, по моим представлениям, делали ее похожей, скорее, на приемную или прихожую. Я старался всего-навсего придать ей приличный вид, не более, и превратил ее в склад для мебели, которая не имела особой ценности, и скульптуры, начинавшей действовать мне на нервы; тут находился бюст некоего духовного лица ранневикторианской эпохи и статуэтка обнаженной женщины из неполированного дерева, которую я, изрядно нагрузившись за завтраком, купил в Кембридже и от которой мне было недосуг избавиться впоследствии. Только моему отцу, кажется, нравилась эта комната, во всяком случае, он ее регулярно посещал. Но, как бы там ни было, здесь нас никто не мог потревожить.

Я рассказал им обо всем, что видел. Ник смотрел на меня с глубоким сочувствием, Джойс — просто с сочувствием, Люси — с пристальным интересом, как член комиссии, проводящей всенародное обследование пьяниц, которые видят привидения. Где-то посредине рассказа я заставил Ника принести мне небольшую порцию виски с содовой. Он стал было возражать, но я своего добился.

У Джойс в течение моего рассказа выражение сочувствия постепенно сходило с лица. Когда я кончил, она сказала:

— А не похоже ли это на белую горячку, как вы считаете?

Она говорила тем же заинтересованным тоном, каким спорила со мной о том, есть ли у отца шансы пережить этот год, или давала понять, что причина замкнутости Эми в психическом сдвиге.

— Господи, что за мысль, — сказал Ник.

— А что в этом ужасного? Ведь с горячкой можно бороться, насколько мне известно. Вот если бы он сошел с ума, было бы куда страшнее.

Ник повернулся к Люси.

— Разве белая горячка — это не всякие там зверушки или что-то в этом роде?

— Часто да, — убедительно ответила Люси. — Что-то совершенно далекое от реальности. Человека, который стоит рядом и просто улыбается, едва ли можно увидеть в горячечном бреду.

Мне стало немного легче, но я бы предпочел, чтобы она не описывала моего призрака, как какого-нибудь официанта в грязном воротничке.

— Хорошо, — сказал я, — так что же это все-таки было?

Ник поджал губы и печально покачал головой.

— Ты был в стельку пьян, папа. Не знаю, отдавал ли ты себе отчёт, но, разговаривая с нами в баре, ты словно ворочал жернов во рту.

— Теперь я не пьян.

— Да, потому что недавно ты испытал потрясение, к тебе сбежались люди. До этого ты был пьян. О, ты говорил связно, но я знаю интонации твоего голоса и выражение глаз.

— Однако после этого я обслуживал людей, я говорил с Дэвидом… Послушай, Ник, спустись и поговори с профессором Берджесом. Он подтвердит, что я был в хорошей форме.

— О, папа, у меня язык не повернется спросить его об этом.

— Спустись, возьми с собой Дэвида и вместе с ним поговори в сторонке с кем-нибудь из наших постоянных клиентов. Дэвид знает, кто это. Спроси, видели ли они кого-нибудь у окна. Я описал, как он выглядел, они…

— Боже мой, папа… Прекрати. Вот тебе мой совет. Они и так будут чесать языки на твой счет. Не надо усугублять. Какая тебе польза, если по округе поползут слухи, будто хозяину «Зеленого человека» мерещатся призраки. Не настаивай, что рассказал об этом только нам троим, ведь все знают, что ты пьяница. И видели ли они кого-нибудь или нет, все равно ни за что не признаются. Брось ты в самом деле эту затею.

— Ник, пойди и приведи сюда Дэвида.

— Нет. — Лицо Ника стало жестким, больше десяти лет я наблюдал, как оно каменеет прямо на глазах. — Перестань упрямиться, папа, хватит.

Наступила тишина. Джойс подобрала под себя ноги и, не глядя в нашу сторону, пригладила волосы. Люси щелкнула зажигалкой перед ментоловой сигаретой.

— А ты что думаешь? — спросил я ее принужденно.

— Разумеется, не нужно проводить никаких расследований. Мы и так знаем все. В основном я согласна с Ником. Думаю, вы переутомились, голова была забита мыслями о привидениях, вы наслушались всех этих россказней про Андерхилла, скажем честно, алкогольные пары лишили сознание ясности, да и освещение в ресторане слабое, особенно у этого окна. Там действительно кто-то стоял, я готова в это поверить, но — реальный человек, официант или один из клиентов. Как и прежде, вам опять померещилось привидение.

— Но парик, одежда…

— Это плод вашего воображения.

— Но он узнал меня и улыбнулся.

— Разумеется, узнал, ведь вы его хозяин или хозяин гостиницы. Вероятно, он был слегка удивлен, когда его окликнули чужим именем.

— Но он исчез. Когда я…

— Он отошел.

Опять наступила тишина, и я услышал, как Магдалена вошла на жилую половину и направилась в столовую. Мне очень хотелось рассказать им всем, что случилось в лесу, хотя бы чтоб оспорить выводы Люси и ее постоянное Q.E.D.[1], но я не мог придумать ни малейшего повода, объясняющего, почему я вдруг оказался в лесу. И что ни говори, я действительно переутомился, слишком много выпил и все такое прочее.

— Значит, мне просто показалось, — сказал я, допивая виски.

— Именно так я и думаю, — заявила Люси, — но это только моя точка зрения. Мои утверждения нетрудно опровергнуть.

— Правда? Но как?

— Меня переубедит всякий, кто завтра, а фактически в любую минуту, заявит, что видел в точности то же самое, — хотя, если кто-то и видел, лично вам все-равно могло почудиться, — или, если благодаря привидению откроется нечто такое, чего самостоятельно узнать вы бы никогда не смогли. Конечно, это не доказательство в прямом смысле слова, но для меня оно бы имело существенное значение.

— Что же это такое?

— Ну, предположим, вы бы увидели, как привидение проходит сквозь стену там, где раньше, по всей видимости, была дверь, а затем обнаружили бы доказательства, говорящие о существовании этой двери в прошлом, причем без посторонней помощи найти ее вы бы не сумели. Ну, например, о ней вы могли бы узнать из книги или отыскав какую-то заделанную дверную панель, ключа к которой у вас нет; все это, я считаю, весомые аргументы.

Джойс сказала:

— Мне надо пойти присмотреть за Магдаленой, — и вышла из комнаты.

Ник тихонько насвистывал и раскачивался на стуле из стороны в сторону:

— Не валяй дурака, дорогая, — ну какие это аргументы? Оставь его в покое, и пусть он обо всем забудет, ладно? Прости, папа, я знаю, что ты еще не пришел в себя. Никому не доставляет удовольствия видеть привидения или думать, что за тобой наблюдают призраки, или, если хочешь, любая другая чертовщина. Хорошего здесь мало, даже если это происходит только в твоем мозгу; фактически последний вариант — страшнее всего. Папа, говорю тебе, выброси все из головы. Если ничего такого в природе нет, значит, нет. Если же что-то все-таки есть, ни один человек в твердом рассудке не захочет этого признать.

Положив руки на колени, Люси вздохнула и в назидание мне произнесла:

— Привидения не причинят вам вреда. Тут их нет, раньше я вам это уже объяснила.

— У тебя может поехать… э-э-э, ты можешь потерять душевное равновесие из-за этих идиотских штучек.

— Все зависит только от самого человека. Ни одно привидение не повредит его рассудок, если он сам не доведет себя до безумия. Люди теряют разум только тогда, когда у них что-то не в порядке в собственном организме.

Не поворачивая головы, я чувствовал, что Ник взглядами подает жене знаки. Воцарилось молчание. Я сказал, что не прочь на часок прилечь, а затем подойду, вероятно, сюда, чтобы выпить на прощание пару рюмок и поболтать, если кому-то придет охота составить мне компанию. В коридоре я наткнулся на Джойс.

— Обед готов, — сказала она, — я как раз иду…

— Я не хочу есть, спасибо.

— Ты должен немного перекусить. — сказала она не очень уверенно.

— Я не голоден. Позднее, может быть, пожую немного сыра.

— Хорошо. Куда ты идешь?

— Хочу чуть-чуть вздремнуть.

— Значит, ты встанешь как раз тогда, когда я лягу в постель, затем пойдешь поболтать с Ником, а потом, где-то до двух ночи, тебя будет не оторвать от бутылки, завтра я увижу тебя за ленчем, в следующий раз — вечером в баре в обнимку с твоими гостями; так было вчера, сегодня и так будет завтра.

Для Джойс это была очень длинная и полная горечи речь. Я решил не спрашивать, куда она клонит, и произнес:

— Знаю. И очень сожалею, дорогая. Это самое горячее время в году.

— Любое время — горячее. Не вижу причины, мешающей нам видеться.

Я подумал, что сейчас, в коридоре, прислонившись к стенке рядом с одной из моих охотничьих фотографий, она удивительно хороша, пожалуй, даже более привлекательна, чем Даяна: голубое шелковое платье облегало ее полное, но абсолютно пропорциональное тело, желтые волосы были гладко зачесаны наверх, открывая красивые уши.

— Понимаю, — сказал я.

— Тогда сделай что-нибудь. Для тебя я деловой партнер, экономка, мачеха Эми — вот и все.

— Разве это все? Разве постель не имеет значения?

— С экономками тоже спят.

— Я как-то не замечал, чтобы ты была слишком заботливой мачехой, должен сказать.

— А я и не могу навязывать свою заботу. У тебя с Эми союз, и вас обоих ничего не касается.

— Не думаю, что сейчас время, сегодня неподходящий день, чтобы…

— Это самый подходящий день. Если ты не удосужился поговорить со мной наутро после смерти отца, то какой еще нужен удар, чтобы ты наконец заговорил? Я не помню, когда мы в последний раз… Нет, — сказала она, отстраняя мою руку, когда я, сделав шаг вперед, постарался ее обнять. — Я не этого добивалась. Это не разговор.

— Прости. Когда бы тебе хотелось поговорить со мной?

— Говори не говори, толку не будет. Это безнадежно. Иди спать.

Она прошла мимо.

На какие-то переговоры пойти все-таки придется, подумалось мне, и не для того, чтобы сразу же попробовать заманить ее в постель со мной и Даяной, а для подготовки почвы. Первым делом завтра этим и займусь. А пока нужно выполнить другую работу (еще далеко не ясную мне самому).

Я прошел в столовую, где на столе стояли четыре накрытых горшочка с супом, и направился к книжным полкам слева от камина. Там я хранил две или три дюжины книг по архитектуре и скульптуре и около сотни сборников широко известных английских и французских поэтов, творчество которых не захватывало наше время: Малларме и лорд де Табли для меня самые современные поэты. Я не собираю романистов, потому что считаю их творения слабыми и вздорными, даже в лучших образцах им удается правдиво отобразить лишь малую толику огромного мира, который они рассматривают только в качестве отправной точки для собственных откровений. Нужно только испытать какое-нибудь чувство, любую эмоцию, просто-напросто что-нибудь отчетливое, и задуматься на минуту о том, как это можно было бы отобразить в романе — не в посредственном, а в произведениях самого Стендаля или Пруста. — как сразу же бросится в глаза достойное жалости несоответствие всей художественной прозы тем задачам, которые она перед собой ставит. Для сравнения: самая скромная вещь, относящаяся к области визуальных искусств или скульптуры, — это триумф изобразительных возможностей как в материальном, так и в духовном плане; а поэзия, по крайней мере лирическая, одинаково далека как от художественной прозы, так и от жизни, и существует сама по себе.

Однако книга, за которой я пришел, не имела никакого отношения ни к одному из упомянутых жанров. Это было второе издание (1838 г.) объемистого сочинения Джозефа Торнтона «Английские народные предания о привидениях и духах». Я снял его с полки, налил себе среднюю порцию шотландского виски (скажем, в три раза превосходящую ту, что подают в баре), пошел в спальню и расположился в моем кресле, обтянутом красной кожей.

Торнтон посвящает почти три страницы Андерхиллу в главе «Чародеи и заклинатели», но большей частью он описывает появления доктора в течение полутора столетий после смерти в самом фантастическом виде и приводит свидетельства людей, слышавших от очевидцев, как тот с треском и хрустом бродит неподалеку от дома после наступления темноты. Расследованию убийств и их последствий отведено меньше места; из-за нехватки времени или просто из-за отсутствия сохранившихся улик, к тому же противоречивых, Торнтон не смог обнаружить никакой реальной связи между Андерхиллом и двумя нераскрытыми убийствами и вынужден был ограничиться пересказом традиционных легенд, бытовавших среди жителей Больдока, Ройстона, а также окрестных деревень: они утверждали, что этот человек владел «загадочным и дьявольским искусством» расправляться со смельчаками, которые когда-либо перебежали ему дорогу; он на расстоянии «руками, протянутыми из другого мира, разрывал свои жертвы на части, поэтому ни один крестьянин не рисковал проходить мимо его дома ни днем, ни ночью из страха, что зловещий взгляд доктора остановится на нем и превратит в новую мишень для устрашения или ненависти».

Не имея ясного представления о том, что искать, я рассеянно пробежал глазами четыре или пять длинных абзацев, скорее, перечитал их в двенадцатый раз. Затем, почти закончив чтение, я наткнулся на пару высказываний, которых, как мне помнилось, раньше не видел: «…таковы были события, сопутствовавшие похоронам этого омерзительнейшего, по крайней мере с моей точки зрения, создания, внушающего отвращение вне зависимости от того, правдивы или нет многочисленные свидетельства о его колдовстве. Его чары то ли случайно, то ли по волшебству, но, видимо, все же рассеялись: большая часть книг и бумаг сгорела на второй день после его смерти (хотя я не могу найти ни одной убедительной причины для возникновения пожара); меньшая их часть по его требованию была захоронена вместе с ним; фрагмент дневника сохранился в библиотеке колледжа Всех Святых в Кембридже, где он учился. Об этой реликвии должно сказать, что не стоит затрачивать труда на ее изучение, ибо она представляет интерес только для человека, чье любопытство к обычаям тех, безусловно, варварских времен сможет подавить естественное отвращение к сему занятию».

Мне подумалось, что в этом последнем отрывке заметна некоторая странность. Почему Торнтон, который обычно (и, возможно, слишком часто) старается заразить читателей своим энтузиазмом настолько, чтобы заставить их самих просматривать источники, упомянув о фрагменте из дневника и о месте его хранения, сразу же рекомендует не тратить силы на его «изучение»? Ну что ж, эту загадку можно легко разгадать завтра. Если рукопись Андерхилла находилась в библиотеке колледжа Всех Святых в начале девятнадцатого столетия, есть надежда, что она все еще там. Так или иначе, я решил утром отправиться в Кембридж и все выяснить. Почему я сразу же пришел к такой мысли, сказать не берусь.

Между страницами книги о привидениях, касающимися Андерхилла, я обычно хранил некоторые имеющие к нему отношение бумаги, которые перешли ко мне «вместе с домом», главным образом вырезки из местных газет времен королевы Виктории, не представлявшие большого интереса, но содержавшие показания, сделанные прислугой в более ранние годы. В прежние дни я откладывал их в сторону, находя скучными, и не просматривал уже четыре или пять лет, но теперь почувствовал, что они приобретают важность. Я развернул слежавшийся, весь в пятнах листок:

«Я, Грейс Мэри Хеджер, горничная в услужении у Сэмюэля Роксбора, эсквайра, XLDC[2] лет от роду, христианка, торжественно присягаю в том, что вчера вечером, в третий день марта A°D. MDCCLX[3], около пяти часов, вошла в малую приемную (сейчас это часть зала ресторана), чтобы уборкой заняться, и увидела джентльмена, у окна стоявшего. Платье оного господина походило на одеяние преподобного пастора Миллиншипа, коего в преклонные лета его видела я, будучи весьма юной девицей. Лицо же его — бледное весьма, однако все в красных прожилках, а нос длинный и кривой, а рот похож на женский. Показалось мне, что мрачные раздумья терзают его. Когда же спросила, что угодно господину, оный исчез, будто сквозь землю провалился, ибо комнаты не покидал. И охватил меня страх и ужас, и стала я оглашать дом воплями, и упала без чувств, и госпожа моя подошла ко мне. Не приведи Господь снова джентльмена сего встретить, а хоть бы и за сто фунтов. Клянусь, что сказала правду и только правду».

К сему Грейс Мэри приложила собственноручную подпись, и некто Вильям Тотердейл, пастор этого прихода, который, по-видимому, и записал показания, был указан в качестве свидетеля. Они оба сняли наконец тяжесть с моей души, во всяком случае, по одной причине: три точно указанные особенности лица Андерхилла были сами по себе чрезвычайно своеобразны, даже без упоминания о его одеждах, похожих на облачение старого пастора в двадцатые годы восемнадцатого века, — самая близкая параллель, пришедшая Грейс на ум. Я выпил за нее и возблагодарил за острую наблюдательность и цепкую память.

С другой стороны, хоть это и не ее вина, помочь мне она не могла. Убедить Люси или кого-то еще, включая себя самого, в том, что я не читал этих письменных показаний раньше, я бы не смог. Видимо, сам того не желая, я такую возможность допускал: когда прежде пару раз пробегал глазами газету, факты отпечатались где-то в дальних уголках памяти, а потом по какой-то причине всплыли, вызвав зрительную галлюцинацию. Эта специфическая «причина» сама по себе была загадочна, так как любая мысль о призраке Андерхилла также покоилась где-то в тайниках мозга, но проблемы такого рода нас перестали занимать сейчас, в далекое от философских раздумий время, когда вы будете признаны виновным уже потому, что не сможете доказать свою невиновность.

Я сложил листок с показаниями Грейс и, сунув его вместе с другими листами в книгу, уже собирался ее закрыть, когда мой взгляд упал на другой пассаж Торнтона, о котором я забыл, вернее, на одну-единственную фразу, заключенную в скобки в середине рассказа о невидимом ночном бродяге: «некоторые подозревали, что он посланец доктора». Сразу же прояснилось то, что я должен был заметить раньше, а возможно, и замечал, не отдавая себе отчета. Очевидцы, спорившие о выражении лица призрака Андерхилла, в действительности не имели предмета для спора: они и впрямь видели его лицо таким, каким оно было в разное время, хотя этот временной промежуток мог исчисляться секундами. В его взгляде сквозила пытливость медика, когда он хотел рассмотреть существо, которое своими чарами вызвал из леса, и его глаза наливались ужасом, если он видел, как на пути к нему эта тварь разрывала на части жену или врага. Чудовище, а скорее его призрак, и после смерти Андерхилла не могло найти себе покоя и время от времени искало путь к дому своего бывшего хозяина — не для того ли, чтобы получить инструкции? Когда оно двигалось, слышался хруст ветвей, сучьев, шелест листьев, потому что они были его плотью. Если бы у меня хватило выдержки подольше задержаться в зарослях, я бы сам увидел либо его самого, либо его призрак.

Вся левая половина моего тела, включая руку и ногу, раза четыре подряд с силой дернулась из стороны в сторону. Первая мысль, сразу же пришедшая в голову, — начались обычные судороги, но уже не во сне, а наяву. И меня охватил ужас, но потом я разобрался, что просто дрожу от страха, того удвоенного страха, который уже испытал однажды и который был вызван и образами, гнездившимися в мозгу, и самим фактом их возникновения, и их навязчивостью. Я не знал никого настолько хорошо (и не мог вообразить, что вообще возможно так довериться человеку), чтобы рассказать подобную историю. Вероятно, мысль поделиться с кем-то не показалась бы мне такой невозможной, если бы совсем недавно я не превратился из просто печального пьяницы в печально известного пьяницу, которому черти чудятся. Что, впрочем, сомнительно. Как бы там ни было, разбираться во всем придется мне самому, хотя я не имею ни малейшего представления о том, что же случилось и как уберечься от последствий. Но надо хорошенько подумать: а вдруг блеснет какая-нибудь идея? Я решил прокрутить в голове некоторые мысли не откладывая и пришел к выводу, что Торнтон потому не нашел прямой связи, вернее, никаких связей между Андерхиллом и лесным чудовищем, что никогда не посещал той рощи (а если там и бывал, то в те моменты не складывалось особых условий, как шесть часов назад). На этом умозаключении силы мои иссякли. Я почувствовал, что на данный момент сыт по горло собственной персоной, даже если принять во внимание все неудобства общения с публикой. Я прошел в ванную, в темпе помылся, протер лицо лосьоном, аромат которого мог перебить запах виски, и направился в бар.

Спустя полчаса, поболтав с парой бизнесменов из Стивенейджа и молоденьким фермером из соседней деревни, который был достаточно богат, чтобы позволить себе роскошь заниматься фермерством, так сказать, из принципиальных соображений, я вернулся обратно. Поднимаясь по лестнице, я обнаружил, что не помню ни слова из беседы с ними, но виной тому были не краткосрочные провалы в памяти, которые я дважды испытывал раньше, а вызванная алкоголем забывчивость, благотворно сказывающаяся в зрелом возрасте, ибо смягчает его невзгоды, хотя со временем все труднее поддается корректировке. На лестничной площадке я приготовился к встрече с рыжей дамой, по всей видимости, женой Андерхилла, привидением вполне послушным, по местным стандартам: но ее не было видно. Затем перед входом на жилую половину меня на мгновение затопила радость, простая и эгоистичная, при воспоминании о случившемся в ложбине, и сразу же возникла настоящая галлюцинация — я всей своей плотью почувствовал, как ко мне сладостно прижалось обнаженное тело Даяны. Я никогда не удивлялся тому, что некоторые мужчины стараются перекрыть список побед Дон-Жуана, удивляет другое — что большинство этого не делают. Обольщение — вот уникальный чувственный акт; прочие удовольствия, включая половые сношения, — это просто длительные и однообразные действия. Каждое новое обольщение — это вещь окончательная и бесповоротная, некая часть истории, подобно утоленному голоду, который мучил вас целую вечность перед ленчем, или выигранному состязанию (хотя в них и не награждают оргазмом). И статуя может показаться гротескной и пошлой, и поэма теряет свою утонченность, но ничего подобного не грозит тому, что вы испытали однажды ночью с барменшей или принцессой.

В столовой все трое сидели за кофе. Чашки были пусты. Пока они преодолевали молчание, которое воцарилось при моем появлении, я налил себе стакан кларета и начал жевать хлеб с кусочком чеддера.

Явно неудачно подготовившись, Ник, как бы между прочим, заявил, что, раз уж он случайно захватил с собой кое-какую работу, а в университете срочных дел не предвидится — разумеется, если это удобно, — он бы с радостью провел пару дней без малютки Джозефины, у которой снова режутся зубки, и остался бы на похороны. Люси тоже хотела бы возвратиться к похоронам, если нет возражений, а пока что, завтра утром, отправится обратно домой. Я сказал, что и это, и все остальное меня абсолютно устраивает.

Снаружи доносился шум, было слышно, как люди, выйдя из дома, останавливаются, болтая друг с другом, рассаживаются по машинам и отъезжают — эта разноголосица звуков всегда ненадолго пробуждала во мне оживление, печаль и беспочвенную зависть. Сегодня, впрочем, как и всегда по вечерам, старый римлянин, елизаветинские юные кавалеры, французские офицеры и девушка смотрелись в комнате лучше, чем днем, сливаясь с окружающими предметами, хотя их присутствие все равно ощущалось. Влажность воздуха, казалось, снова увеличилась, во всяком случае, у меня на лбу и у корней волос выступил пот.

— Подумать только, это просто невероятно, еще вчера дедушка был с нами, живой, — сказала Джойс.

Она никогда не принадлежала к людям, которые воздерживаются от неприятных замечаний в силу их очевидности.

— Ты права, — ответил я, — но о таких вещах стараются не думать, даже в трудном положении, когда кажется, что от тяжелых мыслей невозможно избавиться. Как это людям удается — просто невероятно! Честно говоря, не могу себе представить, почему человек, расставшийся с детством и теоретически достаточно зрелый, чтобы понять, что такое смерть, не посвящает всего своего времени размышлениям о смерти. Это завораживающая мысль — ты ничто, ты нигде, а мир продолжает существовать, как ни в чем не бывало. Только для тебя все остановилось и не на миллионы лет, а навсегда. Ты дошел до последнего рубежа, и впереди тебя ничего не ждет. Я могу представить любого человека, погрузившегося с головой в созерцание этой перспективы, потому что рано или поздно мы все там будем, и — скорее рано, чем поздно. Разумеется, сказать, что ничего, кроме небытия, тебя впереди не ждет, значит не открыть всей правды. Предстоит перенести и многое другое, например, сидеть в ожидании врача, решиться сделать анализ, ждать, пока его возьмут, считать дни до получения результатов, отважиться на другой анализ, тянуть время, пока его сделают и ты получишь ответ, лечь на обследование и остаться в больнице, и ждать операции, и прихода анестезиолога, и сообщения о том, что у тебя нашли, и решиться на вторую операцию, и томиться, теряясь в догадках, как она прошла, и услышать, что, к несчастью, нельзя рассчитывать на полное выздоровление, но, естественно, будут приняты все меры, чтобы продлить жизнь и облегчить страдания; это и будет вашим первым шагом. Но вам предстоит пройти долгий путь, прежде чем начнет разматываться цепь событий, которые случаются с вами в последний раз; например, последний день рождения, отъезд из дома, обед за общим столом, а затем потянутся заключительные звенья — прогулка, спуск по лестнице, тяга лечь в постель, бессонница, неподвижность, желание прикрыть глаза и вздремнуть. Но и это тоже только начало…

— Не со всеми так бывает, — сказала Джойс.

— Да, совершенно согласен, с некоторыми дело обстоит намного хуже. Я ничего не говорил о боли. Но для большинства из нас все будет либо так, как я описал, либо так, как случилось с отцом. Если соблюдать осторожность и если вам дьявольски повезет, можно протянуть еще с десяток лет, или с пяток, или два года, или шесть месяцев, но тогда, разумеется, и в этом я абсолютно уверен, стремясь к объективности, вы оцените совсем с других позиций то, что вам уже недоступно. Поэтому в будущем, каким бы оно ни было, каждый день рождения нужно подготавливать и справлять, как последний в жизни, то же самое можно сказать о любом уходящем вечере, и когда останутся позади четыре из отпущенных вам пяти лет или пять из оставшихся шести месяцев, радуйтесь всему, что вам еще доступно, включая сон или пробуждение и так далее. Таким образом, как бы ни повернулись события, разделите ли вы судьбу отца или вам уготовано иное, почувствовать себя победителем будет трудно, я не знаю, чей удел хуже, ваш или чужой, но в одном убежден твердо — в каждом заключено нечто такое, что вызовет у вас желание хотя бы ненадолго занять его место. Одно известно наверняка: наступит час, когда человек, каков бы ни был его жребий, вступит на свой последний путь, и это неотвратимо.

Ник зашевелился и что-то пробормотал. Люси, бросив на меня взгляд и убедившись, что пока я выложился полностью, произнесла:

— Страх смерти проистекает из нежелания подчиняться фактам, логике и здравому смыслу.

— О, в таком случае подавить его не составило бы труда. Но это не просто страх. И не только страх. К нему примешивается какая-то злость, ненависть, вероятно, возмущение, проклятия, отвращение, сожаление, думаю, даже отчаяние.

— Разве за этими чувствами не стоит эгоизм? — в голосе Люси слышалось что-то вроде жалости ко мне.

— Возможно, — сказал я, — но людям обычно становится не по себе, когда они замечают, что привязаны к одной из ветвей в той цепи событий, о которой я говорил раньше. Это чувство вполне естественно для любого человека, который поймет, что мы прикованы к этой цепи с самого рождения.

— Не волнуйся, Ник, я просто стараюсь помочь. Естественно, это так. Но естественно и другое — зачастую мы находимся во власти эмоций, которые лучше не испытывать. Боязнь темноты, например; она совершенно естественна, но сам человек может справиться с нею хотя бы с помощью разума. То же самое можно сказать и о смерти. Начнем с того, что смерть — не форма бытия.

— Именно это меня и не устраивает.

— Она даже не событие в человеческой жизни. А все, о чем вы говорили, — боль, тоска, которые действительно могут стать невыносимыми, — проявляются только в жизни.

— Именно этим она меня и отталкивает. И многим Другим тоже, позволь тебе заметить.

— Я имею в виду то, что, находясь при смерти, вы теряете ясность сознания и не можете сами за нею наблюдать. Было бы огромным потрясением стать свидетелем собственной смерти. Но нам этого не дано. Смерть — за гранью нашего опыта.

— В том, что мы испытываем до смерти, тоже хорошего мало и удовлетворения не приносит. Древние ассирийцы верили в бессмертие, не ведая ни о небе, ни об аде, ни о каких-то других формах потустороннего мира. С их точки зрения, душа остается рядом с телом навечно и ведет за ним наблюдение. Черт его знает, есть ли за чем наблюдать, но в любом случае она рядом. Некоторые, видимо, думают, что это ужасно, хуже, чем тлеть в могиле, но мне так не кажется. Хоть что-то от тебя остается.

— Несомненно, остается, но и только. Как бы при том вы проводили время? Уверена, вы бы поняли, что вам его просто некуда девать.

— Пожалуй. Ну что ж, можно было бы поразмышлять. Да мало ли чем еще заняться.

— Пойду спать, — сказала Джойс. — У меня утром стирка. Спокойной ночи, Ник. Спокойной ночи, Люси.

Она поцеловала обоих, потом без всякого выражения бросила мне:

— Не задерживайся.

Когда она уходила, я налил себе шотландского виски с содовой. Ник выглядел абсолютно измученным. Люси, кажется, устроила перерыв на пару минут, как на семинаре между двумя темами. Налив себе ровно полчашки кофе и добавив совсем немного молока, она произнесла:

— Э-э, Морис, если я правильно вас поняла, вы не допускаете возможности жизни после смерти.

— Господи, конечно, нет. Я никогда не верил в такую чепуху, даже ребенком. Смерть казалась мне чем-то вроде сна или забытья, это несомненно. В противоположной точке зрения слишком много эгоизма, если хочешь. И конечно же, преувеличений. Только сумасшедшему она близка и понятна. Но почему ты спрашиваешь?

— О, я просто подумала, что одна из традиционных причин, побуждающих верить в загробную жизнь, — это существование привидений, которые обычно похожи на реальных людей, живших прежде, и ведут себя, как они, вернее, повели бы, если бы встали из могилы.

— Но раньше ты утверждала, что привидения не являются реальными объектами, и когда ты видишь привидения, значит, у тебя перед глазами то, чего в действительности нет.

— Да, и я своей точки зрения не изменила, но есть спорные случаи, свидетельствующие об их реальном существовании. И я должна признать, что некоторые привидения устраивают впечатляющие спектакли, мгновенно возвращаясь в наш мир оттуда, где оказались после физической смерти. В основном я имею в виду не тех призраков, которые постоянно посещают какое-нибудь одно место, например ваш дом. Я веду речь о привидениях, которые появляются в самых обычных обстоятельствах, иногда днем, и заговаривают с людьми, часто с теми, кого хорошо знали при жизни. Например, так случилось с летчиком, который вошел в комнату друга и поздоровался с ним через пять минут после своей гибели в авиационной катастрофе и за час до того, как друг о катастрофе услышал. Или женщина, умершая шесть лет назад, вдруг показалась в дверях дома ее сестры как раз в тот час, когда обычно приходила с ней повидаться, однако сестра к тому времени переехала, и новые жильцы узнали покойницу по фотографии, которую показывала им сестра. И даже ваш друг Андерхилл… Есть одна особенность в том, что, по вашим словам, случилось сегодня в ресторане, которая не позволяет отнести Андерхилла к категории обычных призраков.

Я решил, что Люси протянет до самой смерти, так и не открыв мне этой особенности, если ее не поторопить, и я сразу же задал наводящий вопрос.

— Какая именно? — спросил я, почувствовав себя актером в телевизионном спектакле; в точности такое же ощущение преследовало меня практически постоянно, когда я имел дело с Даяной.

— Дело в том, по крайней мере вы сами так говорите, что Андерхилл вас узнал. Разумеется, он мог ошибиться и принять вас за кого-то другого, но если он действительно опознал именно вас, есть все основания утверждать, что он в каком-то смысле живет в двадцатом веке, хотя физически умер в семнадцатом, — живет, сохраняя все эти годы возможность выполнять, возможно, одну функцию, но требующую твердого ума и светлой памяти: он умеет различать людей. Мы не знаем, что еще он может делать. То есть пока не знаем. Но, познакомившись с вашими представлениями о смерти, должна сказать — сам бог велел, чтобы вы попытались установить контакт с тем существом, которое вы принимаете за призрак Андерхилла.

Ник заерзал на стуле.

— Установить контакт с призраком? Но как же это можно сделать, Лу?

— Я же говорила раньше, твой отец мог бы попробовать завязать отношения с женщиной, которую, как ему кажется, он видел, а пожалуй, и видел на самом деле — я никогда не отрицала, что это возможно — или попытался бы вступить с ней в разговор, если снова ее встретит. То же самое относится и к Андерхиллу. Тот, кажется, услышал, как сегодня вечером произнесли его имя. Хотя я не думаю, что это Андерхилл, но так считает твой отец. На его месте я бы задержалась в ресторане позднее обычного и подождала, не появится ли Андерхилл. В следующий раз он мог бы с ним и заговорить. С вашей точки зрения, это логично, у вас нет возражений, Морис?

— Господи, Лу, — сказал Ник, прежде чем я успел ответить (а я бы, конечно, согласился с ней). — Ну зачем папе сидеть до глубокой ночи, ожидая встречи с этим ублюдочным призраком? Кто его знает, какие напасти обрушатся на голову того, кто этим занимается. Вести игру с такими вещами, скажу я тебе, к добру не приведет. Посмотри на этих лохматых, которые ходят к медиумам, на спиритические сеансы, занимаются парапсихологией и так далее. Свихнувшиеся психи — вот кто они такие, во всяком случае большинство из них. И прекрати так усиленно интересоваться этими вещами. Папа сейчас чувствует себя очень неважно, в голове у него сумбур, ему не дают покоя мысли о дедушке. Оставь это, Лу.

— Хорошо, я больше не буду. Но напрасно ты думаешь, что все, как ты сам, поддаются настроениям. У тебя дьявольски светлый ум, Ник, но почти всегда, если только дело не касается Ламартина, твои мысли в разладе с чувствами. Я же предпочитаю не заблуждаться и относиться к словам твоего отца так, как они того заслуживают. Но обещаю к этому разговору больше не возвращаться. А пока пойду спать. Увидимся завтра утром.

— Ты не должен принимать слова Люси близко к сердцу, — сказал Ник, когда мы остались одни. — Она соскучилась по горячим академическим баталиям. Тут я ее не одобряю, но жены преподавателей университетов даже двух связных замечаний не могут сделать, о чем бы ни шла речь. А вообще-то с ней все в порядке. Знаю, ты не можешь понять, что я в ней нашел, не уверен, что сам понимаю, но я ее люблю. Несмотря ни на что. Как ты себя чувствуешь, папа?

Я был в нерешительности. До этого момента у меня и мысли не было о том, что в данную минуту мне хотелось ему сообщить незамедлительно; точно так же я выпалил на одном дыхании мою обличительную речь о смерти, словно знал ее наизусть, хотя, как понял с запозданием, сознательно не смог бы повторить ни единого слова. Я отбросил колебания.

— Думаю, что должен был сделать для деда больше, чем получилось на деле. Я говорю не о чувствах, которые каждый питает в душе, не о желании, чтобы при жизни к нему относились уважительнее, добрее и тому подобное. Я мог постараться и как-то помочь ему прожить дольше. Например, все эти прогулки, возможно, его излишне утомляли. Я должен был подумать об этом, потолковать с Джеком Мейбари или сделать что-то еще.

— Постой, начнем с того, что мой дед — не твой пациент. А Джек — хороший врач, он знал, что для деда лучше. Да и тот был крепким стариком; черт возьми, он умер бы намного раньше от душевного дискомфорта, если бы его все время держали взаперти. Не переживай.

— Хм-м. Не хочешь виски или пива?

Ник покачал головой:

— Налей себе.

Наливая, я произнес:

— Здесь очень крутая лестница. Я должен был…

— Что ты мог сделать? Встроить лифт? Не думаю, что удар получают от того, что поднимаются по лестнице. Дело в сердце, я полагаю.

— Не знаю, — я опять заколебался. — Все это навело меня на мысли о твоей матери.

— Мама? Какое она имеет к этому отношение?

— Знаешь, я чувствую свою ответственность и за нее, некоторым образом.

— О папа, единственный человек, на ком лежит ответственность, так это тот парень за рулем. Возможно, мама и сама была немного виновата, потому что переходила дорогу, хорошенько не посмотрев по сторонам.

— Меня никогда не покидала мысль, что она могла это сделать обдуманно.

— О боже, да ведь она держала за руку Эми! Мама ни за что не стала бы рисковать, когда Эми рядом. И зачем ей это было нужно? Я имею в виду самоубийство.

— Это очевидно. Томпсон ее унизил.

Томпсон — человек, ради которого Маргарет оставила меня и который за четыре месяца до ее смерти сказал, что вовсе не собирается оставлять жену и детей и создавать с ней новую семью.

— Ну, тогда пусть у Томпсона и болит голова, если вообще можно найти виноватого. Лично я в это не верю.

— Я должен был удержать ее от этого шага.

— Ох, ерунда. Как? Она — свободный человек.

— Мне надо было лучше к ней относиться.

— Ты относился к ней настолько хорошо, что двадцать два года она была с тобой. Все это чепуха. В действительности не твоя вина в ее смерти тебя беспокоит, а то, что она умерла. То же самое с дедом. Их смерти напоминают, что придет день, когда и тебя постигнет та же судьба. Знаю, тебе неприятно, что я сейчас подыгрываю Люси, но ты ведешь себя как эгоист. Прости, папа.

— Хорошо, может, ты и прав.

Он, безусловно, был прав, если говорить о первой половине его обвинений — меня преследовало смутное, но постоянное отчаяние, бессмысленный страх из-за того, что я прожил с покойницей столько лет, говорил, принимал гостей, выезжал, ел, пил с нею, а главное, занимался любовью и имел от нее детей. До сих пор не меньше трех-четырех раз я просыпался по утрам с мыслью, что Маргарет еще жива.

— А как Эми? — спросил Ник. — Она так выглядит…

Я перестал его слушать, когда до меня донесся (или просто показалось) хрустящий шорох, стелющийся по земле перед домом, где-то родом с центральной дверью. Я вскочил, подбежал к окну и выглянул наружу. Верхний свет еще горел, освещая стены, клумбу, дорогу, край крыши, которые были настолько унылыми и пустынными, словно никто никогда здесь вообще не появлялся. Шорох прекратился.

— Что случилось, папа?

— Ничего. Мне показалось, что у дверей кто-то есть. А ты ничего не слышал?

— Нет. Ты себя чувствуешь нормально? — Ник устало на меня посмотрел.

— Конечно.

Меня взволновало то, что шум, который я услышал или который мне послышался, долетел до ушей сразу после упоминания об Эми. Не имею представления, почему я связал одно с другим… Мне хотелось в этом разобраться.

— Ходят… слухи, что в округе появился бандит. Ты о чем-то говорил.

— Ты что-нибудь увидел?

— Нет. Продолжай.

— Хорошо. Я хотел спросить, как именно в эти дни Эми переживает смерть мамы?

— Думаю, в таком возрасте все очень быстро забывается, уходит в прошлое.

— Но она-то сама помнит? Что она говорит?

— Мы не обсуждаем таких вопросов.

— Ты хочешь сказать, что никогда не говорил с ней об этом? Но…

— Попробуй спроси у тринадцатилетнего ребенка, что она чувствует, когда видит, как мать сбивают с ног и она погибает прямо на глазах.

— Нет, это ты должен спросить. — Ник посмотрел на меня. — Берегись, папа, тебя затягивает в омут. С моей точки зрения, все не так страшно, пока твои фантазии не более чем экстравагантная причуда. Но нельзя допустить, чтобы она стала неуправляемой и отвлекала от самого важного. Ты должен поговорить с Эми. Если хочешь, я все устрою. Мы могли бы…

— Нет, Ник. Еще рано. Я хочу сказать, дай мне вначале немного времени, чтобы подумать.

— Конечно, но я к этому разговору еще вернусь, если не возражаешь. И даже если возражаешь.

— Договорились.

Ник встал:

— Паршиво на душе. Как-то все неладно, черт побери. Боюсь, что тебе от меня мало проку сегодня.

— Ошибаешься. Я благодарен за то, что ты приехал и решил остаться.

— Шуму много — толку мало. Боюсь, я только тем и занимался, что давал полезные советы — делай то, не делай этого.

— Наверное, они мне нужны.

— Да, надеюсь. Спокойной ночи, папа.

Мы поцеловались, и он вышел. Я выпил еще виски. В моей записной книжке, оказывается, было очень много самых разнообразных заметок. Я сделал круг по комнате и поочередно осмотрел каждую скульптурную группу. Они не натолкнули меня ни на одну свежую мысль, и я, не признав за ними сейчас ни художественной ценности, ни удачной имитации человеческой природы, никак не мог понять, чем эта скульптура привлекала меня прежде. Услышав, что кто-то скребется в дверь, я впустил Виктора. Он проскочил мимо, раздраженный, возможно, какими-то обрывочными воспоминаниями о Нике, посмевшем ненароком его вспугнуть. Я наклонился и принялся его гладить; под моей рукой он напружинился и заурчал, словно где-то рядом завели старый мопед. Когда я расположился в кресле у книжных полок, он ко мне присоединился и не выразил неудовольствия по поводу того, что его спину используют вместо конторки. В книге, которую я на нем раскрыл, были напечатаны поэмы Мэттью Арнольда в издании Оксфордского университета. Я старался вчитаться в одну из них под названием «Берег в Дувре», которую в основном считал вполне удовлетворительной, хотя и приукрашенной повестью о жизни. Сегодня в ее стоицизме я обнаружил свободу суждений, а эти строки:

представляли разительный реалистический контраст с романтическими грезами и открывали перед человеком благодарное и интересное поле деятельности, где он может достойно себя проявить. Я сделал вторую попытку вчитаться в поэму, но на этот раз, как ни старался вникнуть в ее смысл, дальше чем на строчку продвинуться не смог.

Выпив еще немного виски, я стряхнул книгу и Виктора на пол и вновь прошелся по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудовище, Эми, Даяна: романист представил бы их в единой связке, в качестве звеньев головоломки, которую можно разгадать, если отыскать ключ. Попробуем. Одна — тысяча — две — тысячи — три — тысячи — четыре — тысячи — пять — тысяч — шесть… Если ничего не случится до тех пор, пока я досчитаю до ста тысяч или, лучше скажем, до двухсот либо двухсот пятидесяти, что будет круглым и красивым числом, тогда мы с Джойс сможем поздравить себя с удачным браком, и с Эми у нас все наладится. Как первая половина моих желании соответствовала или противостояла планам организовать оргию — девятнадцать — тысяч — двадцать — тысяч — двадцать — одна — тысяча — я представления не имел да и не хотел иметь; не лучше обстояло дело и со второй половиной моих устремлений (связанных с призраками), ибо, во что все это выльется, было не ясно. Я налил себе еще виски — тысяч — двадцать — девять — тысяч — тридцать…

…Тысяч — восемьдесят — семь — тысяч — восемьдесят — восемь — тысяч —… Я медленно, но успешно поднимался по лестнице, ведущей на жилую половину. В правой руке был пустой бокал, которым я только что пользовался; мизинец левой руки был прижат к ладони, четыре других пальца — растопырены. Это означало, что сумма подошла к пятистам тысячам и соответствовала четырем минутам с небольшим; но, принимая во внимание, что я завершил кон и теперь снова вел отсчет в сторону большого пальца, общий итог равнялся семистам тысячам или, ну разумеется, одному миллиону пятистам тысячам (то есть превышал двадцать минут), а возможно, и миллиону семистам тысячам или того больше. Я перестал считать. Направлялся-то я в постель, но где оказался?

Ручные часы показывали без десяти два. Я был внизу, но сколько прошло времени — определить не мог, даже приблизительно ничего подсчитать не удавалось: то ли полчаса, то ли все два. И я решил сделать ставку на ресторан, где все должно проясниться. Вернувшись туда, открыл дверь и зажег свет. Мне вспомнилось, что в прежних ночных блужданиях по дому я видел ресторан чаще всего именно таким: тяжелые шелковые занавеси задернуты, стулья с высокими спинками аккуратно составлены по два, четыре или шесть, большинство столов — пустые, те, что у окна, накрыты для завтрака; помещение выглядело таким безлюдным, как мне и показалось прежде, когда я смотрел на него снаружи, с лестничной площадки. Однако у меня возникла абсолютная уверенность: все, что я вижу теперь открылось мне впервые.

Обстоятельства, в которых я оказался, делали это мое чувство очень далеким от истинной уверенности. Я быстро обошел столы, проверяя их с помощью личной техники сыска, которую совершенствовал годами: я искал следы моих собственных художеств, такие, например, как разбросанные ножи или развернутая салфетка, которую я никогда не забывал подложить под стакан, — мне не доводилось (во всяком случае, до сих пор) напиваться до такой степени, чтобы поставить его прямо на полированное дерево. Но все было в абсолютном порядке, что являлось доказательством либо моего отсутствия, либо стараний скрыть присутствие, но не более того. Приходил ли я сюда раньше? Вероятно, да, показалось мне, но когда я считал, что иду по лестнице, возможно, это тоже мне только казалось. Не случилось ли здесь чего-нибудь? Да, я чувствовал уверенность, скорее, был почти уверен — что-то тут произошло. Но что именно? Что-то… необычайное, не просто интересное само по себе, но и открывающее передо мной новые перспективы. Узнаю ли я когда-нибудь, что это такое?