Зеленый дом

Весь сельдерей повыдерган из грядок,

уложена вся пшенка за варок,

у матери давно везде порядок,

в похлебке тоже третий день жирок.

Туманами подернуты закаты…

Пора уж, батя, и тебе до хаты.

Я жду тебя, — уж я укараулю,

хотя свободной ни минутки нет;

я всю собрал картошку и цибулю,

дрова переколол в поленья дед,

мать на табак не разрешила траты…

Пора уж, батя, и тебе до хаты.

Она козу пасет на дальних кручах,

одна в залог уходит далеко —

там много трав целебных и пахучих;

на кухне выкипает молоко,

и сумерки уж больно длинноваты…

Пора уж, батя, и тебе до хаты.

На помидоры — урожай особый,

и шильхер тоже очень удался,

но сливовицу нашу ты не пробуй,

пусть даже мать пожарит к ней гуся:

в ней порошок, — но мы не виноваты…

Ты, батя, приходи скорей до хаты!

Померзла помидорная рассада,

по грядкам видно: на носу зима.

Осенний шильхер выспел то, что надо,

и пшенкою забиты закрома.

Поленницы пусть шатки, да не валки,

на юг убраться птицам невтерпеж…

Когда ж услышу стук дорожной палки,

когда ж, сынок, из города придешь?

Никто меня не кормит до отвала,

и я желудком очень нездоров;

твоя жена мне денег не давала,

наколотых ей вечно мало дров, —

чтоб всё понять, не нужно и смекалки;

а стук часов ночами так похож

на долгожданный стук дорожной палки, —

когда ж, сынок, из города придешь?

Она сама гоняет коз к разлогу

и сына к плавням шлет за тростником,

корсет натянет, выйдет на дорогу

и долго вдаль глядит, как под хмельком;

но сливовицу ты из рук нахалки

не пей, не то подохнешь ни за грош…

Когда ж услышу стук дорожной палки,

когда ж, сынок, из города придешь?

Посохли флоксы, выспел шильхер славно,

вся кукуруза сложена в сарай,

на грядках нет работы и подавно,

а гуси улетают в южный край;

я сею мак, мне временами худо,

тогда иду под вечер за порог…

Когда ж моя окончится причуда,

когда же ты вернешься, муженек?

Запасец дров твоим отцом наколот,

он вообще-то целый день в дому,

на хвори жалуется и на голод:

не буду резать курицу, ему

назло, — он всё бурчит, бурчит, зануда,

что про меня, мол, всё ему вдомек…

Когда ж моя окончится причуда,

когда же ты вернешься, муженек?

Коль ты прибавишь малость к тем деньжонкам,

что я с продажи сливок берегу,

то сможем мы разжиться поросенком, —

я мак давно готовлю к пирогу;

а так — узнать кому да и откуда:

не здешний он, тот возчик-паренек…

Когда ж моя окончится причуда,

когда же ты вернешься, муженек?

На палке трясется котомка,

дойти б уж домой поскорей.

На лужицах льдистая кромка,

повыдерган весь сельдерей.

И, радуясь каждой примете,

шагаю, маленько спеша:

зарежу козу на подклети,

у плавней возьму камыша.

Папаше несу, старикану,

табак и еще ветчину,

сынишке игрушку достану,

уважу, понятно, жену.

Забудем о прожитом лете,

ужо натомилась душа!

Зарежем козу на подклети,

у плавней возьмем камыша.

Готова ли каша из пшенки?

Довольно ли в печке огня?

Семь месяцев в дальней сторонке

мгновеньем прошли для меня.

Никто ни за что не в ответе,

да можно ли жить, не греша —

не резать козу на подклети,

у плавней не брать камыша?

Субботний зной, не торопясь, отхлынул,

восходят звезды и ласкают глаз.

Кирпичник кружку в горло опрокинул

и за другою тянется сейчас.

Домой плетется стадо; сколько денег

принес — истрать уж всё, да не мусоль:

прогнили доски стенок и ступенек,

но под окном цветет желтофиоль.

Нет росписей на балке потолочной —

оттуда колбаса глядит, с крюка.

Тут зашибает брынзу дух чесночный,

тут красный перец — радость языка.

Сюда идут в любой из деревенек

бобыль, поденщик и другая голь.

Прогнили доски стенок и ступенек,

но под окном цветет желтофиоль.

Еще домой идти, пожалуй, рано,

еще по кружке можно взять вполне.

Летит веселый грохот с кегельбана, —

хочу сыграть, подай-ка шар и мне!

Есть погребок в любой из деревенек,

везде табачный дым вонюч, как смоль, —

прогнили доски стенок и ступенек,

но под окном цветет желтофиоль.

Я песню пою, ибо люди поют

под шуршащим осенним дождем;

стелите солому и прячьтесь в уют

под шуршащим осенним дождем.

Ничто так не горько, не грустно для слуха,

как шорох травы, раздающийся глухо

под шуршащим осенним дождем.

Сидит у камина хозяин в дому

под шуршащим осенним дождем:

тепло в духоте и во мраке ему

под шуршащим осенним дождем.

Он запахом льна перепревшего дышит,

как яблоки падают наземь — он слышит

под шуршащим осенним дождем.

Поденщик, одетый в худое тряпье

под шуршащим осенним дождем,

проспит бесполезное время свое

под шуршащим осенним дождем.

Подмытый водой, словно стебель ничтожный,

глядит в никуда указатель дорожный

под шуршащим осенним дождем.

Смывается лыко, ограда гниет

под шуршащим осенним дождем;

скребутся дворовые псы у ворот

под шуршащим осенним дождем.

Вода не уходит с разбухшего луга,

канавы бурлят и клокочет округа

под шуршащим осенним дождем.

Где тропка петляет к ручью за деревней,

где скалы крошатся опокою древней

и держатся в скалах деревья с трудом —

стоит покосившийся травницын дом.

Хвосты сельдерея, фасоль и редиска

еще говорят — человечество близко;

но папорть, хозяйственным планам вразрез,

под окна решительно выдвинул лес —

тот самый, что женщине в рваной одежке

сморчки поставляет весной для кормежки,

до осени — ягоду в горла корчаг

ссыпает не скупо, зимою — сушняк

для печки дает приношением щедрым,

покуда метели гуляют по кедрам.

Дремучим чащобам и дочь, и сестра,

как зверь, нелюдима и так же мудра,

находит почти что без помощи зренья

заветные зелья, и злые коренья,

и то, что лекарство, и то, что еда,

и то, чем врачуется бабья нужда.

Февраль, и доедена пшенка, и смальца

в корчаге осталось едва на полпальца,

но лес, обрядившийся в иней и наст,

согреет, прокормит, в обиду не даст.

Далеко за деревней, со свалкою старой впритык,

где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик,

где ручей пробирается через коросту дерьма, —

неприметно к подошве горы притулилась корчма.

Кто кислятины местной не брезгает выпить — тому

самый раз завалиться под вечер в такую корчму,

если чертова шнапса желает какой однолюб —

блещет медной змеей самогоноварительный куб.

Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря

батрака, углежога, подручного золотаря;

всё растрескано небо, угар от похмелья тяжел, —

пей, покуда не взмокнут мозги и не рухнешь под стол.

Молчаливо садятся они на скамейки рядком;

колбаса — из конины с тухлинкой, зато с чесноком,

если кто припоздает — тому, для порядка ворча,

наливает корчмарь всё такой же стакан первача.

На стакане втором хоть один да развяжет язык,

тут же песня польется, до слез проберет горемык,

и на третий потянут слова неизбывной тоски,

и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки.

Там, за деревней, где ряской канавы цветут,

средь золотарников — поля неправильный кут.

Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы.

Прямо под дверью лежат на просушке грибы.

Шпанские мушки да всякие зелья у ней,

козочка тоже: Йозефа других не бедней.

Вечером трижды, попробуй, в окно постучи —

дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи.

Молча вдовец к ней приходит еще дотемна,

молча — кабатчик, пусть лезет на стенку жена,

молча — барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу,

молча — бирюк-винокур, зашибивший деньгу.

Горькой настойкой она угощает гостей,

есть постоянный запасец домашних сластей,

после — Йозефа постель приготовит свою.

Ежели что — так заварит себе спорынью.

Пышно цветут золотарник, татарник и дрок.

Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек.

Дом, и коза, и кусок полевого кута, —

совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.

Испятнан гарью городской

последний ряд лачуг,

и только чахнет день-деньской

за ними жалкий луг.

Как ты отчаянно мила,

тебе так мало лет;

я — городьба, на мне смола;

ты — яблоневый цвет.

Под вечер забрести сюда,

на насыпь лечь вдвоем;

гудят всё время провода

о чем-то о своем.

Брусчатник вечно перегрет,

летит по ветру шлак;

я — словно коксовый брикет,

ты — словно алый мак.

Проходит ночь, полдневный зной

по скупости храня;

курится над любой стеной

горячий воздух дня.

Акациями на юру

овеян наш ночлег;

я — пыль, что прячется в кору,

ты — первый сладкий снег.

Спешат кабатчики: скорей

задвинуть сталь щеколд;

огонь бессонных фонарей

неумолимо желт.

Ползет из подворотных дыр —

тяжелое тепло.

коль хоть один открыт трактир —

ну, стало быть, свезло.

Пусть циферблату и темно,

у стрелок — свой делёж;

акаций запах сладок, но

горчит, едва вдохнешь.

Ползет со стен отмокший мел

под ноги, как назло;

кто шлюху зацепить сумел —

тому, считай, свезло.

Шлагбаум фыркает огнем,

край неба — чуть белей;

пыль, та же самая, что днем,

кружится вдоль колей.

В ночлежку лучше б ни ногой,

да больно тяжело, —

ну, прикорни часок-другой:

тебе, считай, свезло.

Зальце заштатной кафешки

возле развилки дорог.

Здесь ни погонки, ни спешки —

смело ступи на порог.

Право, бывает и хуже,

кисло вокруг не смотри.

Движутся барки снаружи,

трубки дымятся внутри.

Кофе и булочка с тмином,

а за окном — облака

вдаль уплывают с недлинным,

чисто австрийским «пока».

Чужд размышлений тревожных

этот приветливый кров,

правил помимо картежных

и биллиардных шаров.

Тянутся дни как недели,

длятся минуты как дни.

Детка, не думай о деле,

дядя, костыль прислони.

Здесь, у дорожной излуки,

мы коротаем года:

сумрак протянет к нам руки

и уведет в никуда.

Орех и персик — дерева;

скамей привычный ряд;

я чую лишь едва-едва,

что мне за пятьдесят.

Вот рюмку луч пронзил мою,

метнулся и погас, —

я пью, хотя, быть может, пью

уже в последний раз.

Пушок, летящий вдоль стерни,

листок, упавший в пруд,

зерно и колос — все они

по-своему поют.

Жучок, ползущий по стеблю,

полей седой окрас;

люблю — и, может быть, люблю

уже в последний раз.

Свет фонарей и плеск волны,

я знаю — ночь пришла,

стоит кольцо вокруг луны,

и звездам нет числа;

но, силу сохранив свою,

как прежде, в этот час

пою — и, может быть, пою

уже в последний раз.

В больнице тихо, полночь на земле.

Да не умру я завтра на столе!

Я буйабеса не поел в Марселе,

я в роще пальм не погулял доселе…

О, пусть я поживу и погрешу!

Мария, исцели меня, прошу!

Листва сошла, узоры на стекле.

Да не умру я завтра на столе!

Я — тот сосуд, в который скорбь людская

сбегается, затем легко стекая

по капле к моему карандашу…

Мария, исцели меня, прошу!

Часы почти не движутся во мгле.

Да не умру я завтра на столе!

Еще в миру так широка дорога,

и не написано еще так много

того, что только я один пишу!..

Мария, исцели меня, прошу!

Дождик осенний начнет моросить еле-еле;

выйду на улицу, и отыщу на панели

гостя, уставшего после тяжелого дня,

чтобы поплоше других, победнее меня.

Тихо взберемся в мансарду, под самую кровлю

(за ночь вперед заплачу и ключи приготовлю),

тихо открою скрипучую дверь наверху,

пива поставлю, нарезанный хлеб, требуху.

Крошки смахну со стола, уложу бедолагу,

выключу тусклую лампу, разденусь и лягу.

Буду ласкать его, семя покорно приму, —

пусть он заплачет и пусть полегчает ему.

К сердцу прижму его, словно бы горя и нету,

тихо заснет он, — а утром уйду я до свету,

деньги в конверте оставлю ему на виду…

Похолодало, — наверное, завтра пойду.

Старым рабочим в мороз не нужны свитера,

ждут возле фабрик они с полшестого утра,

смотрят, кто прежде гудка проскользнет в проходную,

и не торопятся делать работу дневную.

Старых рабочих в цехах окружает уют,

спешки не любят, казенных вещей не берут,

дружно ругают в столовой фабричной кормежку,

носят с собою из дома горшочек и ложку.

Старым рабочим не в жилу сидеть в кабаке,

лягут на травку, а то соберутся к реке,

смотрят на злаки, на борозды, взрытые плугом,

речи со звездами долго ведут и друг с другом.

Старых рабочих судьба не сгибает в дугу,

но не пытайся найти их на каждом шагу:

меньше на свете была бы, пожалуй, тревога,

если бы их оставалось еще хоть немного.