Земля под копытами

О СЕРЬЕЗНОМ — ВСЕРЬЕЗ

…Могу себе представить, как непросто было «сложить» эту книгу, — по существу, сборник избранной прозы, который дает русскому, а через русский перевод и всесоюзному читателю представление о творческих поисках видного украинского писателя Владимира Дрозда.

Писатель этот вошел в родную литературу в 60-е годы. С 1969 года после сборника «Маслины», изданного «Молодой гвардией», В. Дрозд стал известен и тем, кто по-украински не читает. Известен разными сторонами своей творческой личности. Он работает много. И не повторяя себя, не в одинаковых манерах.

Ему принадлежат, например, строго документальные психологические романы-биографии, где, по словам самого автора, «нет ни одного придуманного героя и домысленных эпизодов. Домысливать не было нужды: жизнь оказывалась богаче творческого воображения писателя. Напротив, довольно часто я беспомощно останавливался перед иными фактами из летописи своих героев, ощущая ограниченные возможности художественного слова и свои собственные».

Ну что касается «беспомощности», отнесем такое признание к проявлениям, может, даже чрезмерной авторской скромности — романы В. Дрозда о Ювеналии Мельникове, одном из первых марксистов в России, и о славной семье Богомольцев, революционерке Софье Николаевне Богомолец и ее сыне Александре Александровиче, великом медике, физиологе, долголетнем президенте Академии наук Украины, имели явный успех.

Имели успех и «веселая, лирико-фантастическая повесть» В. Дрозда «Ирий», и примыкающие к ней по стилистике небезобидно-юмористические рассказы-«небылицы», что дало возможность издательству «Молодая гвардия» выпустить в 1976 году сборник на русском языке в переводе Н. Дангуловой под названием, совпадающим с названием заглавной повести. А стилистика этих произведений, вовсе не сходная с биографическо-психологической стилистикой названных выше романов, отличалась буйной, близкой к народным бывальщинам фантазией, всяческими перевоплощениями и невероятностями, на манер знаменитых «сорочинских ярмарочных». Есть в украинском языке слово «химерність», о б ъ е д и н я ю щ е е слово — то бишь «фантастичность», «странность», «причудливость», «затейливость», все тут есть в сплаве; в нынешней украинской критике оживилось и необыкновенно участилось сейчас даже специальное понятие — «химерный стиль».

Вот хотя бы один отрывок-образчик: «…Дядько Денис уже стоял над самой Собакаревой горой, которая, за многие весны подрытая водоворотами, зависала над ним рыжими челюстями глинищ… Вдруг река переломилась пополам от берега к берегу, словно стальная коса, струи вырвались из трещин и выбросили на покрывшуюся водой льдину клочья серебряной пены — зеркальных карпов, которые, опершись на пружинистые хвосты, заплясали на морозе; а затем ледяные поля под горой поднялись, стали торчмя и рассыпались на мелкие звенящие буруны; из широкой, на полреки проруби, где вода кипела и взрывалась, появился…»

Кто бы, вы думали?

«…Черный, в тине, угол гаража, сваренного из брони, и через миг боковая стена его затемнела в пене.

— Паць, паць, паць… — нежно звал дядько Денис.

Дверцы гаража распахнулись от удара изнутри, и в колюче-белом сумраке зимнего дня зарозовел…»

Ну, что бы вы ожидали?

«…Пятачок кабана, а сквозь бульканье воды и шорох льдин послышалось добродушное:

— Рох-х-х-х-рох-х-х-х…»[32]

Вот ведь какая она, «химерность»!

Совсем не похожа ее атмосфера на ту, что окружает нас плотным воздухом реальности, повседневных, будничных забот — третий пример! — в повести В. Дрозда «Люди на земле»; тут не только на зоотехника Елену Загорную (она еще и партийную работу ведет в колхозе), но и на читателя повести «все с новой силой свалилось: молоко, отсутствие свинарки, ее нужно срочно подыскать, телята, плохо евшие сечку с мочевиной, поломанный навозотранспортер, договор с бригадой, строящей крольчатник, кирпич и цемент для школы, шелкопряды, подготовка к партийным собраниям, шифер колхозникам на крыши, которого требовалось много, а было мало, оплата за свеклу, автомашины, бульдозер, приезд шефов, уполномоченный по зеленому конвейеру, который неотложно требовал расчетов»…[33]

«Очерковость»? «Газетная информационность»? Нет, повесть «Люди на земле» вовсе не из одних таких «текстов» состоит, но этот «кусочек» я привел как бы для демонстрации стилистической полярности, для сравнения с предыдущим.

Когда мы, критики, говорим о своеобразии того или иного писателя, о том, что у него есть «свой стиль», мы обычно не ставим вопроса, так сказать, о широте диапазона этого своеобразия, — и напрасно не ставим. Какого типа своеобразие перед нами? — вопрос не праздный.

Есть писатели (в том числе тонкие, как принято говорить, стилисты), умеющие работать лишь на одной ими избранной волне. Владимир Дрозд не из таких. Ему подвластна весьма широкая шкала «волнового», то есть тематического, жанрового, собственно-стилевого — диапазона. Поэтому-то (я возвращаюсь к началу своего послесловия) книгу его, лежащую ныне перед читателем, непросто было составить. Непросто решить двойную задачу: показать многообразие проблем, характеров, умений и «почерков», которые влекут писателя и которыми писатель привлекает нас к себе, а одновременно — дать читателю не «россыпь», не механически сцепленный «сборник» (собранье разного), но нечто цельное, что пронизывалось бы определенным единством, освещено было бы лучами, проистекающими из одного центра, из сердцевины авторской индивидуальности. Такое единство вовсе не всегда отливается в повторяющуюся — будто и независимо от темы — стилевую форму, которая дает читателю «угадываемость» автора по строению фразы, характеру образности и т. п.

Уместно вспомнить знаменитые слова Льва Николаевича Толстого из его статьи-предисловия к сочинениям Мопассана — о «цементе, который связывает всякое художественное произведение в одно целое»; этим цементом является, по Толстому, «единство самобытного нравственного отношения автора к предмету». Благодаря такому отношению мы, «когда читаем или созерцаем художественное произведение нового автора», получаем ответ на «основной вопрос, возникающий в нашей душе… — «Ну-ка, что ты за человек?», какова «душа самого художника»?»

С «самобытного нравственного отношения» все и начинается.

Предметы, взятые В. Дроздом для изображения в трех повестях, обоснованно отобранных для данной книги, — весьма различны. Жизненный материал, угол зрения, стилевая и эмоциональная «окраска» — все, казалось бы, здесь несходно.

В самом деле: героика, трагизм, бескомпромиссность социальных и моральных конфликтов, противостояний, где, с одной стороны, — бездна бесчеловечия и опустошения, распахнувшаяся в душе предателя-отщепенца, «полицая» Степана Конюша-Шуляка, а с другой — светлый образ Гали Поночивны, женщины, для которой оставаться верной родине, детям, любви своей так же естественно, как дышать, монументальный и в любой своей клеточке реальный образ дарительницы и защитницы жизни на земле, светлый антипод войне, фашистскому зверству, предательству и эгоизму — вот атмосфера, масштаб, стиль повести «Земля под копытами», не случайно эпиграфом к себе имеющей величественную и горькую метафору из «Слова о полку Игореве».

…А затем — «странная» и сильная, горько-лекарственно полезная по воспитательному своему смыслу повесть «Одинокий волк», яростное и психологически сложное (композиционно, пожалуй, и переусложненное) разоблачение «растиньяковских», завоевательно-карьеристских, потребительско-агрессивных мотивов и «стилей поведения» иных наших современников, увы, не исчезнувших до сей поры, не исчезающих, как могло казаться прекраснодушным моралистам, запросто, автоматически, вместе с социально-экономическим продвижением общества вперед. Люди, подобные Андрею Шишиге, не раз являлись нам в литературе о современности. Начитанный читатель легко и сам припомнит соответствующие «параллели» — подскажу только — у Гранина, Тендрякова, Трифонова, в «Царь-рыбе» Астафьева, в романах и повестях литовских, грузинских, конечно же, и украинских прозаиков — «до» и «после» В. Дрозда (например, сходный «шишига» действует в недавнем сильном романе Ю. Мушкетика «Вернись в дом свой»). Но почему все-таки у В. Дрозда так прямо: Шишига? Автор не зря прибегает к этимологически-значимым фамилиям персонажей. «Шишига» — у древних славян, да и посейчас в иных русских и украинских говорах, означает нечто вроде нечистого, чертяки, злого наваждения (кстати, и Шуляк — в разговорном украинском — «коршун», и «харлан» напоминает «харлань» — оборванец, так сказать, выскочка, рвущийся из грязи в князи…). Повесть «Одинокий волк» — воплощенная химера. И по характеру главного персонажа, и по сюжету, и по стилю. Злое наваждение, Шишига, «с волчьей жадностью к жизни» пробудившийся растиньяк, который «не любит, а только берет», «вовкулака»-оборотень разоблачается здесь поверх бытового сюжета, на исходе которого он посрамлен, но в общем-то не повержен, сюжетом фантасмагорическим: превращением реального службиста Андрея Шишиги сначала в волка во сне, в галлюцинацию, а затем как бы уже и в реального, не иносказательного волка, во шерсти и крови, так сказать. Рискованным был замысел (и я вижу некоторые расходящиеся «швы» в его исполнении), и все же стилевая двуплановость такого рода, смелая эта «химерность» оказалась оправданной и эстетически в принципе осуществилась.

…Третья повесть — «Баллада о Сластионе» — совсем иного, гротескно-юмористического, ироничного склада. Будто в насмешку она: баллада. Да о ком же эта «баллада навыворот»? — бурлескная традиция снижения высоких жанров идет в украинской литературе еще от бессмертной «Энеиды» Котляревского. Она повествует о «деяниях» напыщенного дурака Сластиона (слово означает: лакомка, сладкоежка, сластолюбец и т. п., а еще — и «род оладий»!). Сей Сластион поистине «мусор на чистой воде», забыл про столярничанье, про дело, которому единственно и был обучен, он до одури, до опупения верит в свою «начальническую» миссию, грезит о трибунах, президиумах, портфелях начальницких (в нем хоть топорище носи, важно, что портфель несешь на людских глазах!), о служебных телефонах и «прикрепленных» машинах — словом, о вещах, значимость которых вовсе не заключена в них самих… Однако же сатирик-иронист, автор веселых «небылиц» в народно-юмористическом духе, Владимир Дрозд вполне суровый реалист, и потому его Сластион, хоть и помешался на бюрократических соблазнах, однако же и дефицит из-под прилавка себе умеет добыть, и ворованными материалами на строительстве собственной дачи пользуется. Где-то он дурак, Сластион, а где-то еще и хам, еще и подхалим, еще и «тонкий» игрок на струнах человеческих слабостей, и все это уместилось в цикле о Сластионе, цикле, рассказываемом чаще всего лицами, у которых собственное рыльце тоже так или иначе в пушку, — отсюда убеждающая целостность произведения; это цикл, построенный по принципу «рыбак рыбака видит издалека», только Сластион дан крупно-сатирично, по-своему монументально, а «окружение» его — юмористическими блестками…

Но мы начали разговор о единстве нравственного отношения автора к своему предмету.

Вот тут оно и проявляется. Всякий раз по-своему, никоим образом не одинаково, и всякий раз родственно. Источник «лучей» — в одном центре, в одном пункте.

Автор исследует — в различных регистрах, на контрастах разных высот (и низин) — противостояние людей чести и долга и людей, приверженных или склонных к аморализму, «не́людей»; противостояние тех, кто естественно и душевно живет в мире нашей, социалистической коллективности, с теми, кому этот мир чужой и кто враждебен ему. Люди истинно народной психики, непоказной доброты, трудолюбия, радостного творчества, веселого товарищества — и своекорыстные эгоисты, хапуги, «волки»-потребители, карьеристы, перерожденцы, все, кто выламывается из русла народного дела и мирочувствия, — вот из каких противостояний рождается нравственный пафос Владимира Дрозда. И рождает общую черту стиля писателя, хотя всякий раз особо проявляющуюся в атмосфере данного произведения, — я назову эту черту «внимательный психологизм».

В. Дрозд скрупулезен как исследователь социально-исторической почвы «шуляковщины»: биография Шуляка, этого, если резко сказать, подкулачника, жаждавшего стать кулаком, — показательна. Внимателен В. Дрозд и к нравственным традициям, тоже немало объясняющим в том, каковы те или иные нынешние персонажи (и вот почему, кстати, автор немало места уделяет семейным генеалогиям Шишиги, Харлана, да и Йоська Македоновича Сластиона). Не всегда, не все в «генезисах» отрицательных персонажей кажется мне одинаково глубоко обоснованным (не имею в виду «Землю под копытами», вообще наиболее сильную вещь из читанного мною у автора). Но художественно сильно, психологически и нравственно-полноценно показывается крушение тех, кто идет против норм народной социалистической жизни. Писатель не склонен к назидательным концовкам по схеме «зло наказано, а добродетель торжествует» — крушение шуляков, шишиг, сластионов, прочей нечисти и мусора свершается у В. Дрозда реалистически достоверно. И процесс их поражения ни в коем случае не облегчен волей жаждущего их поразить автора. Но неизбежность поражения здесь оправдана. Наказание за преступление перед народным социалистическим коллективом — это факт жизненно, а не литературно неотвратимый.

Страшен, заслуженно страшен конец предателя и палача Шуляка. «Сухая трава» (как назвала его несчастная Лиза), он лишается наследника, и Лизы лишается, и непутевой Фросины, ушедшей от него «к людям». Ему только и остается, что Волчья гора, обойденная (последняя сцена повести!) «утренними огнями» просыпающегося села, просыпающейся после военного лихолетья жизни. «Война горем отойдет, станут люди снова жить, и дети ее — среди людей». Так думает Галя Поночивна. А Шуляку — с Волчьей горы в днепровскую прорву…

Страшен конец Шуляка… Комически жалок кающийся и улетевший, наконец, в «высшие сферы» Сластион… Долгим тоскливым волчьим воем заканчивается повествование о беззастенчивом карьеристе. О страшном в античеловечности своей Шишиге. («С удивлением и холодом в душе я почувствовал, что, и вправду не колеблясь, могу уничтожить город с миллионами людей…») О жалком растиньяковском подобии — ему ли «завоевывать», а тем паче уничтожать наши города? «…С балкона открылось мне, как безгранично велик город, где я хотел утвердиться. Распростершись от горизонта к горизонту, он благодушно, празднично щурился от осеннего солнца, и даже лента Днепра лежала на его теле, как поясок на великане. Он зримо рос — леса новостроек подпирали небо, ступая за горизонт. Город смеялся над Андреем Шишигой — букашкой на его теле»…

Благородно и актуально то нравственное отношение к жизни, которым определяются творческие поиски украинского писателя Владимира Дрозда.

Разнообразные поиски. И всегда — всерьез, всегда — во имя утверждения серьезных истин. Они осуществляются в широком диапазоне: от трагической героики до буффонадного смеха. И это очень хорошо. Нужно широко видеть, воспринимать жизнь.

А без шутки тоже, как сказал поэт, «не прожить наверняка». Серьезному она отнюдь не мешает. Помочь — может…

Ю. СУРОВЦЕВ