Земля русская

НЕУХОЖЕННАЯ

Кажется, улеглись споры о нечерноземной деревне: быть или не быть малодворке, как строить поселки, в каком доме жить крестьянину. Десять лет ломали полемические копья публицисты, архитекторы, экономисты, социологи, председатели колхозов. Сошлись на том, что село должно оставаться все-таки селом и негоже превращать его в гибрид города и деревни, что жить селянину лучше в индивидуальном доме с усадьбой, что малые деревни, безусловно, подлежат сносу, а большие нецелесообразно расстраивать до таких размеров, при которых трактористу понадобится полдня, чтобы добраться до поля.

Но если так, стоит ли писать?

Стоит. Прийти к единому мнению в споре еще не значит, что жизнь сразу пошла по выправленному руслу, потекла без сучка без задоринки. Десятилетний спор оставил следы не только в умах, что-то ведь делалось — и немало! — пущены заводы, разработаны проекты, приняты решения, все это непросто повернуть, пересмотреть, переналадить, движение какое-то время будет продолжаться по инерции, то есть по пути, признанному ошибочным. А самое главное, на мой взгляд, — в споре не присутствовала в качестве основного аргумента и, к сожалению, до сих пор упоминается вскользь — земля. Судьба земли. Во главе угла оказался почему-то быт, удобства жизни, а не земля — основа всего сущего.

Вспомним, как все было.

В наших краях укрупнение колхозов началось в самом начале 50-х годов. Я работал тогда в селе под Себежем, принимал участие в собраниях и помню, что шло оно по принципу территориальности и не всегда — по необходимости. Если брать деревню в целом, то экономическая необходимость укрупнения, безусловно, была, но условия, как известно, вызревают неравномерно, а сознание вообще отстает от производства, мы же действовали по неписаному закону кампании — кто скорей! — и провели укрупнение в одну весну. И тогда обнаружилось одно неприятное последствие: мужики, возвратившиеся с фронта в деревни, поставившие избы, начали правдами-неправдами уходить в лесхозы, заготконторы, промкомбинаты, на железную дорогу. Причина, которую они чаще всего выставляли, казалась, на наш взгляд, несерьезной: «Не будет порядку». А теперь вот, раздумывая, я прихожу к выводу, что именно тогда начал порой утрачиваться принцип артельности: охватывать взором все дело целиком, предвидеть общий результат и свою долю в нем. Житель Ивановки не видел, что и как делается на полях Сидоровщины, и, зная, что работники там не ахти какие старательные, не желал их «обрабатывать» и постепенно остывал к своей земле.

За первым туром укрупнения последовал второй, а там и третий, в течение десяти лет колхозы вобрали по 25—30 деревень с площадью угодий 5—6 тысяч гектаров и теперь уже не только видеть, но даже бывать жителю Ивановки на полях какого-нибудь Залесья не приходилось. Впоследствии введением бригадного хозрасчета мы пытались как бы приостановить это «охлаждение» к своей земле, но, честно говоря, нужная мера несколько запоздала — деревни успели сильно обезлюдеть.

К середине 60-х годов в областях Нечерноземного Северо-Запада укрупнение колхозов и совхозов закончилось и началось составление схем районной планировки. В схемах большинство деревень было отнесено к неперспективным. В Ржевском районе Калининской области, например, из 520 селений были признаны жизнеспособными 112. Исполнение схемы начали с ликвидации малых ферм, которые были почти в каждой деревне. Правда, скоро спохватились, потому что производство мяса упало, и затрубили отбой, но вернуть их на прежнее место уже не удалось, и малые деревни без ферм стали редеть буквально на глазах. В том же Ржевском районе и концу 70-х годов картина сложилась такая: с числом жителей от двух до десяти — 121 деревня, от одиннадцати до пятидесяти жителей — 237, от пятидесяти до пятисот — 123 деревни. Первая группа — это, можно сказать, исчезнувшие, они ни в какие производственные расчеты не берутся. Будущее за третьей группой, они — перспективные, развиваются, застраиваются. Сложнее со второй, самой многочисленной. Схема числит их «неперспективными», а производственная необходимость в них еще сильна и, похоже, не скоро исчезнет. Идет своеобразное противоборство схемы и экономики. В схеме записано: строить нельзя, экономика диктует: строй! Деревня Плешки, в двадцати километрах от Ржева, совсем уже было покорилась приговору — оставалось пять жихарей, — как вдруг в одно прекрасное утро приходит весть: быть Плешкам центром нового совхоза. Что случилось? А то, что и должно было случиться: народ уходил — земля запускалась, но экономика напомнила: почему толкуете о бескормице, когда под боком тысяча гектаров «не работают»? И организовали специализированное хозяйство для производства кормов. Плешки начинают застраивать заново. И таких примеров, когда экономика берет верх над схемой, множество.

Летом семьдесят восьмого года я объехал верховья Волги, Днепра, Западной Двины, Великой, Ловати, Шелони — весь край истоков — Валдайскую возвышенность, со специальной целью: собственными глазами поглядеть, что с землей.

Не скрою, меня радовало, что в споре о переустройстве российской нечерноземной деревни верх взяли разумные доводы. Вот как выразил их доктор архитектуры А. Иконников: «Укрупнение сел имеет свои пределы. Централизация расселения по городскому типу вела бы к разрастающимся до нереальных размеров расстояниям между жильем и местами работы. Открывая возможность совершенствовать системы обслуживания, она за определенным пределом вызвала бы снижение эффективности сельскохозяйственного производства.

Ключом к решению противоречивой задачи становится организация групповых систем расселения, где инфраструктура коммуникаций объединяет обширные «созвездия» населенных мест. В главных поселениях «созвездий» при этом будет возможно создать крупные, эффективно функционирующие центры экономической и культурной жизни, в то время как отдельные поселки сохранят разумную величину, оптимальную для организации производства и связи между жилой средой и природой. «Созвездия» могут образовывать «галактики», объединяемые городом, что позволит распространить на село уровень общественных услуг, который сейчас считается специфически городским».

Что же, собственно, утверждает доктор архитектуры? Да то, что есть в реальности, то, что сложилось исторически, выверено веками. «Созвездия» и «галактики» — это существующий тип расселения в наших краях: два-три десятка деревень, экономически и культурно тяготея к большому торговому селу, образуют своеобразный круг («созвездие»), ныне являющийся одним хозяйством, колхозом или совхозом, а десятка полтора-два таких кругов объединены районным городком — вот вам и «галактика». Основа основ такого расселения — земля, угодья. Густота расселения, величина селения определялись землей, возможностями производства. Определяются и сейчас. Абсолютно прав доктор Иконников: расстояния между жильем и местом работы должны иметь разумные пределы, иначе последует снижение уровня производства. А разумные пределы, тут и доказывать нечего, определяются средствами производства: работали на лошадях — один предел, стали на тракторах и автомобилях — другой. Плюс к тому дороги. Да еще география. Так вот, соответствует ли нынешний предел нынешнему уровню средств производства? Не убежали ли мы в погоне за культурно-бытовыми благами чересчур далеко от земли-матушки?

Увидеть и понять, что, куда и как идет, лучше всего можно там, где жил долгие годы, знал, что было когда-то, делал сам и видел, как делали люди. Я поехал на родину, под Бежаницы, в Псковское ополье. Через полтора часа, отсчитав сто двадцать километровых столбов, я сошел на пригорье у лесочка, называемого Яров-клин, и огляделся.

Первой мыслью, нет, не мыслью, а, скорее, чувством, ощущением было: как сократились расстояния! Тридцать лет назад отсюда я ездил в Великие Луки, тогдашний областной центр, на дорогу уходил целый день. Целый день и полтора часа! О каком же отдалении места жительства от места работы я толкую, если заводские шефы из Великих Лук ездят под Бежаницы на работу обыденком.

И все же что-то мешало восторгаться прогрессом. Я глядел на еловый лесок, на березник на Пашменовом болоте, на густую кущу садов, скрывавшую крыши Верховинина, и мне казалось, что и ели, и березы, и вербы на гуменниках не молодые, успевшие подняться на военных вырубках, а те, старые, знакомые с детства. Это было, пожалуй, и все, что позволяло сказать: узнаю родину. Остальное — не узнавал. А что именно, не могу сразу схватить. Не могу с ходу понять, что же тут обновилось.

Стоп! Обновилось? В том-то и дело, что нового, кроме асфальта на большаке… нет. И нового нет, и старое не похоже. Тридцать пять лет пролетело, я стою на пригорке, с которого видно окрест верст на десять, и теперь уже глядя вдаль — на крыши Макарина, Игнашева, Лифанова, Рудницы, Хряпьева, на сугористое поле Ренду, на заливной луг Заремянье, — отмечаю не прибавку, а убавку. Поредели и ужались деревни, пропала, словно испарилась до донышка, речка Заремянка, исчезли полевые дороги и тропинки, как будто скатали их в рулоны и спрятали за ненадобностью подальше. И проклюнулось пугающее тоскливой болью чувство. Я стараюсь отогнать его, внушаю самому себе: нет, нет, не поддавайся первому впечатлению, вспомни, что тут было, когда вернулся с войны, нельзя же одним махом зачеркивать людской труд, ведь если бы люди не приложили рук, тут бы и хлебным колосом не пахло, а ты погляди — колосятся на полях хлеба, море травы кругом, вон сколько скирд за деревней, будто посад новых изб.

Спускаюсь с пригорка и иду полями в деревню. Что меня до сих пор удивляет в покойных верховининских мужиках — это их страсть сажать сады. Земли-то было по три десятины на двор, а они из края в край насажали садов, да добро бы яблони, вишни, а то по всем гуменникам, у прудов-копанцев — красная верба, плакучие ивы, калина, лещина, на задах — кучные светлокорые осинники. Издали все это воспринимается как один массив, как ландшафтный парк, и от этого чудо-сада становится светлее на душе. Я ускоряю шаги, нетерпеливо, как с родным человеком, жду встречи — и вдруг словно спотыкаюсь: взгляд упал на колосья.

Густыми шпалерами тянется через поле высокий, по пояс, осот, а между ними тощие колоски ржицы. Сиротское поле! Миром посеяли, а доглядеть некому…

Сворачиваю с давно не езженной дороги, обхожу деревню слева — меня уже тянет взглянуть на другие поля, — иду к Горовашке, на Митину гору, на Пашменов хутор — все занято ячменем, низкорослым, еще зеленым, и наметанным глазом вижу: большого хлеба тут не соберут. За задними огородами скошен клевер, убран и сложен в скирды, считаю их, прикидываю урожайность: так себе клеверок, центнеров по 20, не больше. Луга стоят еще не кошенные, точнее, бывшие луга, сейчас это мелколесье — лозняк с березами, дойдут ли до них руки, трудно сказать, скорее всего нет, потому что, если бы доходили, кусты не расплодились бы. Канавы, ложбины, закрайки полей — все, что раньше называлось покосами, заросло, заплыло, забурьянилось, это уже не угодья, это пустая ненужная земля.

Опять заныло под грудью. Вхожу в деревню. Всего три крыши и жердь колодезного журавля поднимаются над садами. Бывшие подворья обозначены густыми крапивными буграми. Я замедляю шаги перед каждым бугром, вспоминаю имена, лица, судьбы… Потом иду к колодцу, отцепляю крюк с ведром, достаю воду и, припав к ведру, пью не напьюсь — утоляю жажду души.

Павел Яковлевич, старик сосед, которого я плохо знаю — он принят в примаки после войны, — рассказывает, что в деревне осталось всего-навсего шесть душ, это не коренные верховининцы, хотя и давно живут, но родились не здесь, последний коренной житель, Катя Федиха, умерла год назад. Он перечисляет живых, раскиданных по белу свету, называет таких, как я, которые нет-нет да и навестят родные Палестины, походят, повздыхают и уезжают всяк своим путем. А деревня стоит, не покоряется времени, вон избу Васьки Алексеева купил приезжий Володя, мужик в силе, пасеку совхозную водит, а было б чего купить, так и еще охотники нашлись бы, чего не жить, не деревня, а курорт: лес рядом, шоссейка под боком, приволья сколько хочешь, сады хоть все под себя бери. А главное — земля, нужны землице руки. Мне, говорит, старику, план спустили — восемь тонн сена накосить, тогда на свою корову дадут. Трое нас — значит, двадцать четыре тонны должны поставить. И то слава богу, двенадцать коров совхоз прокормит. А были б руки… Да что говорить, помнишь, чай, сколько скотины Верховинино держало — стадо! Через год-два и этого не возьмут: состаримся. Приезжие-то поковыряют, семя бросят — расти как знаешь. Видел поля-то, неухоженная, брат, земля…

Вот оно, что вертелось в голове, беспокоило ноющей болью и не могло вылиться словом, — н е у х о ж е н н а я земля. Земля, как изба, нуждается в уходе, иначе грязью обрастешь, жить невозможно станет. Верховининцам за своей землей уже не под силу ухаживать. Приедут из центра, километров за десять, трактористы, вспашут, засеют, сожнут, а доглядеть, обиходить, как у нас говорят, некому. Берут то, что из последних истощенных сил дает земля. Надолго ли ее хватит? И ведь не за дальней далью она, верховининская земля, а рядом с большаком, мчатся по асфальту стремительные «Икарусы», и все же — неухоженная.

Теперь и другие поля, знакомые и незнакомые, оценивал я по степени ухоженности. И вскоре заметил, что она, степень ухоженности, прямо пропорциональна заселенности.

В радиусе 7—8 километров лежат три старинных села: Ашево, Гора и Хряпьево, каждое из которых в свое время «притягивало» по два десятка деревень. На моей памяти в селах были лавки, маслодельные заводы, школы. Народные дома с библиотеками и киноустановками, сельсоветы, почтовые отделения, ярмарки. Все это, исключая ярмарки, есть и сейчас. Они по-прежнему культурные, экономические и административные центры своих маленьких округ — «созвездий». В первом — центральная усадьба колхоза «Прожектор», во втором и третьем — отделения совхоза «Ударник». Стоят, хотя и сильно поредевшие, и деревни. Пройдя улицами, я заметил то, чего не разглядел издали, — в каждой выделяются две-три новые или обновленные совсем недавно избы. Причем ставили их не колхоз, не совхоз, а сами хозяева, своими силами, на свои деньги. По схемам застройки эти деревни «неперспективные», колхоз и совхоз не имеют права там строить, но и не возражают, скорее, наоборот, содействуют заселению. Получается такая картина: одной рукой, скажем, директор совхоза заносит деревню в план на сселение, а другой подписывает распоряжение о помощи застройщику. Почему так? Да потому, что директор, как никто другой, видит хозяйственную необходимость существования деревни, и если люди не хотят сниматься, он всецело на их стороне.

Как же быть с «непокорными» деревнями? Будем и дальше вписывать их на сселение или, вникнув наконец в суть дела, заговорим о… заселении? Иначе какие же «созвездия» из звезд без спутников?

Директор совхоза «Маевский» Юрий Станиславович Янкевич вез меня в деревню Але. Между давно обезлесенными Опочкой и Новосокольниками лежит обширный красивый район — верховья Великой. Чистейшей воды озёра, дубравы на холмах, серпантин дорог и троп, воздух — целебный настой хвои и луговых трав, жгуче-холодные ключи, бьющие из-под сопок — все это создает впечатление нетронутого края, далекого от дымных городов, хотя ехать сюда от любого райцентра считанные часы. «Нетронутость» края объясняется бездорожьем. От Маева до Вяза — единственная грунтовка, в затяжные дожди доступная лишь тракторам да вездеходам. Но край не обезлюдел совсем, деревни стоят, в каждой встретишь если не совсем молодых, то и не старых мужчин и женщин, тех, которых никакой силой не сдвинешь с земли предков.

Деревня Але — одна из таких: полтора десятка изб, скотный двор, навесы под серой дранкой за околицей, по штату — бригадный центр. Вытянулась по берегу узкого, с островками озера с таким же названием, как у деревни, — Але. Противоположный берег горист, там что-то похожее на заглохший парк.

— Деревня была, — говорит Янкевич. — Названия не помню: давно исчезла.

Поднимаемся на гору, вылезаем из машины, осматриваемся и… молчим. Ему-то привычно, а мне в новинку, но воздерживаюсь от «ахов» и «охов» — они тут неуместны, надо молча вобрать в себя всю эту мягкую, теплую, неповторимую красоту: величавый березник, нежные предвечерние дали, зеркально-спокойную воду и дремотную тишину полей.

— Богом данные места, — сдержанно произносит Янкевич. — Умели предки выбирать.

Я киваю в знак согласия. Я целиком разделяю похвалу предкам.

— Вернемся — покажу будущий поселок: ахнешь! Институт проектировал, не какой-нибудь сивый дед.

В глазах усмешка. Не успеваю понять, к кому она относится — к деду или к институту, — у него новый поворот.

— Пройдет десяток лет — начнем заселять эти места.

— Заселять? Все говорят о сселении, а ты…

— О сселении говорят, о заселении мечтают. Многолюдье — вот что надо нашей земле. Тут должно жить много людей. Каких — не суть. Я не сторонник взгляда, что в деревне должен жить только земледелец. Много людей — большая жизнь. И — возделанная земля. Техника, сколько бы ее ни было, решает не все. Далеко не все. Стоим мы с тобой на горе, трава по пояс, сена — на полста коров, а как взять? Только косой. У меня таких угодий — половина. Будет человек с косой — смогу держать скота в два раза больше. Не желаете с косой — дайте косилку, дайте такую машину, которая взяла бы с нашей земли все, что она родит. Нельзя же, в самом деле, всерьез уповать на «кировца», ему тут делать нечего, тут еще конь кормит и сто лет будет кормить. А к коню человека надо. Могу я в ближайшие годы рассчитывать на многолюдье?

Понимаю и разделяю боль Юрия Янкевича. И желание видеть большую жизнь на отчей земле. Но как вдохнуть ее, ведь отток людей из деревни не приостановился, он продолжается, весь этот древний, славный историей, чудесной красоты Псковско-Новгородско-Тверской край все еще числится в «убывающих по населению»!

В ответ на одно из моих выступлений о судьбе старинных русских сел пришло письмо от семьи Кузнецовых. «Мы — горожане, москвичи, но родились и выросли в деревне, ваши земляки. Сколько лет уже прошло, как из деревни — еще до войны переехали, — а родная деревня, земля все перед глазами стоят. Надо все же добиваться, чтобы каждый горожанин имел небольшой участок земли в кооперативе. Сейчас так много пенсионеров, они бы с охотой приложили руки, а дети получат ценное воспитание через труд и приобщение к земле. И насколько уменьшилось бы пьянства, хулиганства, бесцельного житья-бытья. А как пополнился б зеленью прилавок страны. Этот вопрос сейчас ставится на высоту — в отношении индивидуального подсобного хозяйства, но в печати речь идет больше о сельских жителях, не надо обходить и горожан…»

Садоводческие кооперативы в пригородах — явление полезное со всех сторон. Это для всех очевидно, я коснусь лишь одной стороны. Отводится под кооперативы самая что ни на есть неудобица, а через два-три года земли не узнать — сплошной сад-огород. Сколько вложено труда, старания, подлинной любви в клочок земли! Это те самые старание и любовь, которые я знал в своих верховининских мужиках и в которых так нуждается ныне неухоженная земля. Вот какое сложилось положение: есть трудолюбие, старательные руки, есть тяга и любовь к земле и есть земля, просящая заботы, — как их соединить с наибольшей пользой обществу? Может, в самом деле, в таких краях разрешить селиться людям с городской пропиской? В сущности, ведь совершенно нет разницы между совхозным рабочим и заводским, и если первый, живя в многоэтажном доме, держит хлев и огород в километре от жилья, то и второй, наверное, может держать за сто километров, коль есть такое желание.

И еще заселить деревни, а следовательно, сделать землю ухоженной можно быстро лишь в том случае, если будут созданы самые широкие возможности для личного строительства. Деньги есть, желание иметь свой дом есть, и строители найдутся — те же приезжие бригады, но нет продажного дома, нет материалов, хотя… — Как сказать. Не обеднела же русская земля! Лесу, например, хватает, но его почему-то… сжигают. Инспектор Псковского областного комитета народного контроля С. Мингинович пишет в газете, что мелиораторы области уничтожают тысячи кубометров деловой древесины. «Как правило, институт «Псковгипроводхоз» в проектах предусматривает уничтожение древесины, ссылаясь на высокую стоимость ее заготовки из-за малой плотности древостоя. Отказываются пилить и хозяйства… и деревья обрекаются на уничтожение. В 1977 году в области на мелиорируемых землях подлежало корчевке 273 тысячи деревьев диаметром свыше 16 сантиметров. Это почти 50 тысяч кубометров древесины! На 1978 год было предусмотрено выкорчевать 143 тысячи кубометров деловой древесины и 144 тысячи кубометров маломерной».

143 тысячи деловых кубов! Это пять-шесть тысяч изб с надворными постройками! Надо ли говорить о нехватке материалов? О другом надо говорить: о нежелании думать о возрождении своей земли так широко и с такой болью, как думает Юрий Янкевич. Размах мелиоративных работ ширится, значит, пахотных угодий будет прибавляться и прибавляться, но не забудем одной существенной детали: мелиорируемые земли — это, как правило, окраинные, дальние, уже обезлюдевшие, так сколько же толку в них, если одновременно не обновятся деревни? Снова — неухоженная земля?

Заселение… Острый вопрос — к а к, еще острее — к е м? Давайте поставим точки над «и». Смоленский колхоз имени Радищева снимает с гектара по 40 центнеров зерна, почти по тонне льноволокна, продает 700 тонн мяса и 6 тысяч тонн молока, имея 2 миллиона рублей чистого дохода, потому что на одни трудовые руки приходится 13 гектаров угодий. Во многих хозяйствах Северо-Запада нагрузка в два-три раза больше. Сколько ни имей машин, земля без людей не станет урожайнее. Значит, численность рабочих надо, как минимум, удвоить. Это — первое. Второе, коль согласились наконец, что система застройки сохранится исторически сложившаяся — «созвездия», — значит, часть деревень, в спешке отнесенных к неперспективным, возьмемся не сселять, а заселять, поскорее связав их с центрами хорошими дорогами.

Из Бологого в Великие Луки, через всю Валдайскую возвышенность я ехал поездом. Мой попутчик, агроном, мужчина в годах, назвавшийся Василием Николаевичем, неотрывно глядел в окно, хмурился и время от времени сокрушенно качал головой. Мы разговорились.

— Два часа едем — ни одной деревни. Погляди на эти холмы — пахались. По низинам покосы были. Куда что подевалось. М-да… Валдай — это, знаете ли, край, богом посланный человеку. — При этих словах я с изумлением поглядел на собеседника: что они, сговорились? Он спросил, что меня удивило в его словах. Я сказал, что в какую-нибудь неделю от второго слышу про «щедрого бога». — А, нормальное явление: дефицит красоты. Боремся за изобилие, о красоте подумать некогда. А если всерьез, знаете, что я сделал бы? Эту благодать очень легко и быстро можно обратить на пользу. Только подход к проблеме нужен иной — исходить из того, что земля не должна пустовать, что пустующая земля — это самая невыгодная для общества штука. Я бы не стал строить тут комплексы-гиганты. Тут нужны мелкие фермы, ну, скажем, коров на полсотни, от силы на сотню. И животноводческое звено из трех-пяти трактористов. С набором машин, разумеется. На таком вот косогоре, в светлом березничке, над озером, поставил бы симпатичные домики. С возможными в наше время удобствами, ну, там газ, водопровод, русскую баньку и прочее. Оплату разработал бы аккордную, чтобы старание стимулировала. Можно даже на такой вариант пойти: дать трактористам квартиры в поселке — все-таки дети, школа, аптека для матери-старушки, — а тут вроде стана. Ну, это кто как пожелает. Найдутся ли охотники? Отбоя не будет. Городские пошли бы. Говорил я с некоторыми. Малость, правда, присочинил, выдал мечту за реальность, есть, говорю, такие фермы. Спрашивают: где, дай адрес, съездим поглядим. По-моему, только таким путем можно снова обжить эту землю. Главное — время! Иначе не дождется она своей очереди, зарастет окончательно. А жаль. Чертовски жаль. Богатейший край!

Я рассказал Василию Николаевичу о том, что видел в других местах, о неухоженной земле, о живучести «неперспективок», о мечте хозяйственников — многолюдье, и спросил, какого он мнения на сей счет.

— А вот какого: прекратить беспрестанное повторение слов «неперспективная» и «сселение». Какую статью о деревне ни почитай, какую речь ни послушай — так и сыплется горохом: сселить, закрыть, нет будущего… Словесные упражнения ведь не безобидны. Давайте-ка с утра до вечера внушать, что тысячи деревень неперспективны, кому захочется жить на такой земле? Я тридцать лет агрономом, всякого нагляделся. Помню, на трудодень — ничего, граммы какие-нибудь со второго рукава веялки, а люди надеются, ждут: ничего, перетерпим и это, дождемся лучшего. Никуда не бежали, ждали лучшей жизни на своей земле. А после денежную оплату ввели, заработки — иной такого в городе не видит, с чего теперь-то бегут? С того, что не лучшей жизни дождались, а… сселения: дескать, нет у вас тут будущего. А где оно? В поселке городского типа. А поселки где? В проекте. Да-да, главным образом в проектах, в натуре — единицы. Ну и прямиком, без задержки — в город. Нет, не безобидны эти разговоры о неперспективности деревни. Если уж которой не жить, так ее само производство назовет, и переселится она без всяких словесных пророчеств.

Возразить было нечего. В самом деле, почему так много говорят о сселении при столь крохотном — к потребности — строительстве? Где новые поселки? А те, что строят, каковы? Есть ли там многолюдье?

Юрий Янкевич обещал показать застройку центра. Из Але едем в Маево, останавливаемся у околицы и… глядим на болото, на котором, словно редкие подберезовики, сидят (стоят — нельзя сказать, именно: сидят) магазин, детсад, жилой дом. В квартирах первого этажа, в подсобках магазина, в спальнях детсада под полами в дожди стоит вода. Шофер, получивший квартиру внизу, скоро сбежал: дети от сырости стали болеть. Заплатил «Рембытконторе» восемь тысяч рублей, бытовики срубили ему новую избу. А в трехстах метрах от болота — сухой открытый косогор с видом на чудное озеро — тут стояла когда-то деревня, — стройся, живи и радуйся.

Упрекать проектный институт в головотяпстве? Вроде бы и надо, но… Оказывается, продуктивные угодья под застройку занимать не разрешается, за это наказывают, а бывшие подворья положено распахивать и вводить в оборот. «Богом данные места» засейте овсом, а жить лезьте в болото — вот положеньице!

Мало построено в наших краях поселков, еще меньше идеальных или хотя бы удобных для жизни. Время бракует их беспощадно. Беда в том, что сам селянин, тот, кому тут жить, работать, растить детей, никак, ни с какой стороны не участвует в деле. Он вроде бы посторонний. Вот сложившаяся схема: проектировщики выбрали место, составили проект, банк отпустил кредит, передвижная мехколонна приехала строить, комиссия из представителей десяти-пятнадцати организаций обойдет, поглядит и напишет акт приемки. Ни на какой стадии сотворения «рая» селянин, будущий житель, не участвует — ни голосом, ни рублем. В положении наблюдателя он ждет, что для него создадут. А создают люди, на селе не живущие, более того, смутно представляющие, что это за штука — сельский уклад жизни. Они дети города, с психологией горожанина, а к тому же и установка: подтягивать село до городского уровня — вот и переносят метраж и планировку квартиры, схему застройки и прочие нормативы прямиком в деревню, будучи при этом искренне убежденными, что создают крестьянину современные житейские блага. Только вот понятия о благе разные. Для горожанина благо — рукотворное (квартира с ванной, насаженный парк, асфальт на улице, одетая в камень река, трамвай к месту службы), для селянина — природное (красивое место, чистое озеро, лес за околицей, сухой подвал, жаркая баня). Там, где рукотворное с природным разъяты, как в «Маевском», ничего хорошего не получается. Истинный житель деревни — великий практик, он очень скоро понял и рассудил: если уж жить по-городскому, так поеду-ка в город, а быть серединкой на половинку не хочу.

Невдалеке от «Маевского» стоит колхоз «Большевик». Из дальних деревень переезжают люди поближе к центру. Заметьте: не в центр, а поближе. Тут не стараются собрать весь колхоз в одну громадную деревню. Выбрали живописное место в массиве угодий, у большой дороги и сказали: будем строиться, кто желает переехать, тому всячески поможем. Какие усадьбы понастроили! Каждая наособицу: то у ручья, то в лесочке, будто в сквере, у одного колодец под окном, у другого скважина, дворы то вынесены поодаль, то под одной крышей — словом, строили сами для себя, каждый на свой вкус, с максимальными выгодами и благами. И еще одно существенное обстоятельство учтено — рельеф. В этих местах нельзя без колоссальных затрат выстроить деревню в одну линию или поквартально, если, конечно, не лезть на болото, от силы две-три усадьбы разместятся на холме, поэтому селение как будто нарочно раскидано, вписано в среду, в природу, не нарушая естественней прелести места.

Удобства… Почему так сузили это понятие? Заключили в раму из четырех стен некий набор бытовых благ — и вроде бы ничего более человеку не надо. На мой взгляд, это — удобство жизни на земле. И коль так, то нельзя изъять, не нарушив уклада, эти вот холмы, озеро, грибной лес, утреннее солнце, живую землю, колыбель души и кормилицу. Отодвинуть все это, спрятать за серым бетоном — значит сделать жизнь неудобной. А там, где неудобно жить, многолюдья не бывает.

И еще одно — хлев. Обыкновенный хлев, в котором держат скотину. Что, если посмотреть на труд в хлеву не как на обузу, от которой надо крестьянина поскорее избавить, а как на благо, без которого жить на земле тоже неудобно. Распространенное представление: хлев — это придаток, некая пристройка, что ли, к общественной ферме, с которой приходится мириться, поскольку последняя пока еще не удовлетворяет полностью наших потребностей. Статистика подтверждает: да, в общем производстве сельхозпродукции доля личного подсобного хозяйства еще солидная. Посему, дескать, надо поощрять и поддерживать, посему и городские многоэтажки не годятся: негде скотину ставить. Все это, разумеется, так. Деревня все еще потребляет мясо и молоко собственного производства. И не только кормится, но и продает немало.

Председатель исполкома Старорусского райсовета Новгородской области Г. Гражданкин пишет в газете, что местные Советы вместе с колхозами и совхозами всячески стимулируют развитие личного подсобного хозяйства. За 1978 год поголовье крупного рогатого скота у населения выросло на 1430 голов, свиней — на 1153, овец — на 600 голов. Только молока закуплено более двух с половиной тысяч тонн, да еще мясо, шерсть, овчина, да еще тысяча тонн картошки. Усадебные участки занимают 1800 гектаров, столько, сколько пашет средний колхоз. Немало! Что происходит с усадебным полугектаром, когда хозяин переезжает в благоустроенный «городской» дом? Земля пустует, потому что деревня еще стоит и колхоз в усадебную чересполосицу не лезет, а ждать, пока вся деревня переедет, долго, огороды превращаются в бурьянистые пустоши, и тогда на них в лучшем случае пасут скотину. Пустующей приусадебной земли в Российской Федерации насчитывается около 250 тысяч гектаров.

Обществу надо, чтобы селянин имел приусадебный участок и хлев на нем, и необходимость эта исчезнет не скоро, следовательно, «превращение» сельского жителя в горожанина преждевременно. А из этого, в свою очередь, следует, что бытовые удобства, о которых столько говорим и от которых, конечно, никто не откажется, надо — и уже возможно! — устраивать в индивидуальном доме.

Это даже в том, повторяю, случае, если бы в крестьянском хлеве была одна лишь материальная нужда. Но водить скотину — благо. Не знаю, надо ли доказывать это. Думаю, урбанизированное общество уже достаточно убедилось: без общения с домашними животными с человеком происходит что-то не то. Недаром же в городах поголовье комнатных собак растет завидными темпами. Так что же, и сельскому жителю, вознесенному на пятый этаж, заводить вместо коровы и овцы болонку?

Попытки строить деревню по образу и подобию города оказались несостоятельными. Это четко и ясно сказано в материалах июльского (1978 г.) Пленума ЦК КПСС: «Необходимо обеспечить правильный подход к сельскому строительству с учетом особенностей жизни и интересов сельского населения. Очевидно, сельское строительство следует ориентировать на обеспечение семей, как правило, отдельными благоустроенными домами с приусадебными участками и надворными постройками для домашнего скота, птицы и личных транспортных средств.

Очень важно обеспечить развитие индивидуального и кооперативного жилищного строительства с привлечением средств сельского населения»[8].

Ответ на вопрос, как заселить землю, дан: поскорее строить современную деревню, всячески поощряя местную инициативу, привлекая личные средства и труд. А на вопрос кем, я бы ответил так: всякому место, чьи руки помогут сделать всю нашу землю ухоженной. Ставка, без всякого сомнения, на молодежь, на сельских парней и девчат, потомственных земледельцев. Но их мало.

Среднему в Калининской области Зубцовскому району потребно не менее трех тысяч рабочих, а школы выпускают двести — двести пятьдесят человек. Без привлечения рабочей силы извне не обойтись. Некоторые колхозы и совхозы уже отнесены к категории переселенческих, то есть на них распространено положение, в силу которого людям, переезжающим сюда на жительство, предоставляются немалые льготы. Осуществляется переселение в порядке организованного набора. Идет и стихийное передвижение. Среди «мигрантов» много добровольцев-энтузиастов. С ними, как правило, имеют дело те колхозы и совхозы, о которых рассказала печать или телевидение.

Наконец — промышленность. Можно ли сейчас говорить о переустройстве села, не беря во внимание промышленность? Нельзя. Один из крупных, самых существенных недостатков схем районной планировки в том, что авторы их, отрываясь от реальности, пожелали построить некий «чистый» сельскохозяйственный район.

В самом деле, какой бы район Новгородской, Псковской или Калининской области мы ни взяли, везде одно и то же: проект планировки касается только сел и совершенно не затрагивает поселки предприятий всевозможных ведомств. У каждого ведомства своя задача — добыча торфа или нерудных материалов, деревообработка или разведение рыбы, сообразно с этой задачей они строят поселки, цеха, прокладывают дороги, нимало не думая об общей и единой для всех заботе — земле, ее благоустройстве, ухоженности и силе. Число самых разнообразных предприятий в некогда чисто сельскохозяйственных районах множится с невероятной быстротой, и беда под названием «ведомственность» становится угрожающей: если подойти к сложившейся практике ведомственной застройки по большому счету (а только так и нужно подходить), то окажется, что строим-то мы… ту же самую «неперспективку», и лет через десять-пятнадцать начнем с нею воевать так же, как воюем сейчас с малодворной деревней.

От Ржева на запад, вдоль Волги, идет старинный Торопецкий тракт. Проедем по нему километров тридцать. Сразу за городской чертой — село Хорошево, центр совхоза-техникума. Чуть поодаль, за садами, за полями — деревня Толстиково, а в километре от нее начато строительство крупной бройлерной фабрики с поселком на тысячу жителей. Миновав несколько небольших деревень, въедем в поселок известкового завода Заволжский. Между Хорошевом и Заволжским увидим две дороги: налево — к поселению строителей газопровода, направо — к щебеночно-гравийному карьеру. Сразу за Заволжским, едва переехав речку Дунку, увидим еще два поворота: направо — к Малаховскому карьеру, налево — в новый поселок колхоза имени В. И. Ленина. А еще через пяток километров приметим колышки, говорящие о том, что тут будет поставлен поселок гидростроителей. Ко всему перечисленному надо приплюсовать цех горпромкомбината, учебное хозяйство сельского профтехучилища, пионерский лагерь, две заводские турбазы. Это на тридцати километрах! Многолюдно, что и говорить.

А толку? Для земли-то какой толк от такого многолюдья? Ну вот, поставил Малаховский карьер прямо на краю выработки два двухэтажных дома, вроде бы хорошо: переступил порог — и в кабине экскаватора. Но жене механика на работу надо в колхоз, а жене экскаваторщика — на известковый завод. Через пять лет выработка кончится, рабочие снимутся и уедут, а дома? Куда дома, кто в них пойдет жить? Никто. На кирпич разберут, коль нужда будет. А скорее всего, от дождей, от ветров сами развалятся. А ну-ка, стояли бы они в колхозном или заводском поселке! Конечно, не пустовали бы.

Зачем обособилась птицефабрика? Цеха ладно, цеха пусть и в поле стоят, а жилой поселок — почему рабочие фабрики должны жить обособленно от рабочих совхоза или от колхозников? Нельзя найти сколько-нибудь вразумительного ответа на эти «почему», кроме одного: ведомственность. И сидит она, эта болезнь, в умах тех местных руководителей, коим дано право решать, что и где строить. Сплошь и рядом случается так, что верх берет субъективное мнение, а не объективная потребность.

…Неухоженная земля. Она прячется за средним показателем, ни из какого, даже самого высокого, окна ее не видать. Надо пройти по ней ногами, нагнуться к колосу, взвесить на ладони, только тогда войдет она в душу болью, не дающей покоя.

ПРИЕЗЖИЕ

Стояла середина сентября. Приопустилось небо, попросторнели поля, кострами загорелись в лесу осины — наступала тихая осенняя пора, когда не слышно птиц, не видно грибников и рыболовов, пустеют деревни. На деревенские улицы возвращается привычная размеренная жизнь, без суеты и пестроты, привносимых на лето городским людом.

Красненький «Москвичок», появившийся под вечер в нашей Усть-Дёрже, как раз и обращал на себя внимание своей запоздалостью, будто это был журавль, перепутавший времена года: все улетели, а он прилетел. Потребительские ценности нашей деревни: рыбалка, грибной лес, солнце, ромашковые луга, чистый воздух, речная прохлада были исчерпаны до новой весны. К тому же моросил дождь, небо хмурилось, и наступали сумерки. По всем статьям выходило, что «Москвичок» транзитный, стоять ему тут незачем. А он стоит час, другой…

Пассажиры неприкаянно бродят по деревне, торкнутся в одну избу, в другую, но что-то скоро выходят, потопчутся без видимого интереса на берегу, заберутся в машину, затихнут.

— Странные какие-то, — говорит Нина, наблюдая за «Москвичкой» из окна. — Может, разыскивают кого?

Я слышу в голосе жены обеспокоенность. Она начинает собираться к соседке за молоком. Знаю, мимо приезжих не пройдет — обязательно поинтересуется, в чем у людей нужда и не может ли она помочь. Так и есть. Десяти минут не прошло — возвращается и говорит:

— По-моему, они тебя заинтересуют. — А у самой в глазах лукавые искорки. — Ищут дикую деревню.

— Каку…ую?

Она уже улыбается.

— Надо понимать, не тронутую цивилизацией.

— Они… не инопланетяне? — Я тоже смеюсь, но… мне как-то не по себе.

— Ночевать просятся. Пустим?

В нашей избе две кровати и стол. С трудом можно втиснуть раскладушку. А их четверо. Ну да как хотят, устраивает — пусть устраиваются.

— Я позову, поговори сам.

Входит женщина. На лице недоумение, в жестах нервозность. С первых слов догадываюсь: эта из тех напористых, пробивных дамочек, у которых большие чином, но беспомощные житейски мужья.

— Нехорошие у вас люди. Ни один не пускает. Просторные избы, живут по двое, а не пускают. Мы хотели на три-четыре дня, не за так, конечно, мы хорошо заплатим. Представьте себе, отказываются! Не понимаю: в деревне отказываются от денег. Не ночевать же на улице…

— Погодите, — останавливаю я. — Почему же на улице? В десяти километрах райцентр, хорошая гостиница, у вас машина, через полчаса там будете.

— Райцентр мы видели — не годится. Нам хочется чего-нибудь дикого, такой, знаете, деревни, как раньше.

— Когда… раньше?

— А что? Хотите сказать, такой уже нет? Но муж говорит, надо отъехать подальше от Москвы и…

В десять минут она изложила программу семейного путешествия: живут хорошо, обеспеченно, квартира экспериментальная, такие начнут строить в недалеком будущем, все электрифицировано, везде кнопки, словом, уют неслыханный, ко они решили убежать от уюта хотя бы на несколько дней в глухую деревню. «Бегство» преподносится как подарок сыну. Сын сдал экзамены в институт, переутомился, стал очень нервным, дома ему все надоело, он даже заявляет, что институт ему не нужен и весь этот электрифицированный домашний рай тоже не нужен, он уйдет в лесники. Смягчить стресс и должна эта поездка.

Признаюсь, поначалу меня сильно задел неуважительный, какой-то снобистский взгляд на деревню: дикая! Это же черт знает что: в конце XX века жить представлениями столетней давности! Подайте им курную избу с глиняными чашками-плошками, с лавками, с лоханью. Есть ли предел человеческой наивности?

Но досада скоро прошла, и я спокойно стал размышлять. Ладно, бывают и такие, оранжерейные, сознательно или несознательно отгородившие себя от жизни. Но почему же все-таки не пустили их ночевать? Избы в деревне действительно просторные, семьи небольшие, люди отзывчивые — это я не понаслышке знаю, живем вместе, — а ночлежников тем не менее не пожелали.

Ну в самом деле, сколько себя помню, ночлег в деревне никогда не был проблемой. Трактористов МТС пускали по трое-четверо, стряпали на них, стирали, хозяйки, случалось, даже спорили из-за постояльцев.

Причина, приходил я к выводу, в общем положении: город далеко вперед шагнул, и деревня на месте не стояла. Материальная обеспеченность, культура жилища — все это сильно поднялось, а вместе и стремление к покою, к уюту, к некоторому семейному замыканию, что ли, но отнюдь не глухота и черствость. А еще и то надо учесть, что слишком много стало приезжих, так много, что, если всех расселять по избам, изб не хватит. «Нашествие» деформирует сложившийся деревенский мир. И в лучшую сторону и в худшую. Отсюда — либо радушие, либо неприязнь.

Кто и зачем едет сегодня в деревню?

Я решил действовать тем же методом — ехать в места знакомые и изучать положение там. Выбор остановил на колхозе имени В. И. Ленина под Ржевом.

Прежде всего спрашиваю председателя Михаила Ефимовича Голубева, какого он мнения о «сселении», многолюдны ли его деревни и что он вообще думает о сельском многолюдье. Он говорит, что жаловаться на безлюдье не приходится, пустынностью тут, на верхней Волге, вблизи города, на большой дороге, конечно, не пахнет, но только многолюдье многолюдью рознь, от одного колхозу польза, от другого вред.

— Ладно, — удовлетворяюсь я такой преамбулой, — с твоего позволения займусь статистикой, а потом обсудим, кто и с какой стороны желанен вам, а кто не очень.

Два дня сижу в сельсовете, в конторе колхоза, расспрашиваю руководителей подразделений, составил длинную таблицу-простыню и начинаю раскладывать по полочкам.

Колхоз объединяет 13 деревень с числом жителей от 4 до 89. Всего коренного населения — 460 человек, из них трудоспособных — 200, детей до шестнадцати лет — 86, пенсионеров — 174. Постоянно в течение года приезжают в колхоз на работу строители, мелиораторы, ремонтники, рабочие разных подрядных служб — всего до ста человек, как говорят, среднего списочного состава. С весны до осени в деревни приезжают городские родственники, или, как их здесь называют, дачники. Точно сосчитать их трудно, сельсовет дал цифру — 200. В последние годы появилась новая категория, пока еще малочисленная, но имеющая тенденцию расти, к которой, пожалуй, точнее всего, приложимо слово «дачник». Это — горожане, унаследовавшие или купившие выморочные избы. Они поселяются в деревне вместе с птицами — от снега до снега. Таких семей пока 5. С весной же появляются в деревне и другого рода горожане — трактористы, то есть заводские рабочие, выученные на краткосрочных курсах водить тракторы. Категория уже традиционная, из года в год возрастающая. Колхозу имени В. И. Ленина таких полагается 12. С наступлением сенокоса и до конца уборочной страды — массовые приезды шефов, студентов, мобилизованных, командированных, добровольных работников — до 150 человек в периоды «пик». Наконец, опять же с весны до осени, но более всего по субботам и воскресеньям, и особенно в ягодную и грибную пору, — самый многочисленный контингент: заводские турбазовцы и городские машиновладельцы. Этих несчитанные сотни. Короче говоря, приезжего люда на территории колхоза бывает в три-четыре раза больше, чем коренных жителей. Председатель прав: безлюдьем тут и не пахнет.

Всю эту разношерстную, разноликую массу мы с председателем делим на две категории: имеющие отношение к колхозному производству и не имеющие. Анализ начинаем со второй, которую наскоро, не сумев найти более точного определения, крестим: «посторонние».

Самую многочисленную группу «посторонних» в деревне составляют горожане, имеющие личный мотор: машину, мотоцикл, мопед, лодку. Купив мотор, они обрели неслыханную мобильность: за два выходных дня могут объехать целую округу. Подвижность в свою очередь обеспечила легкую доступность всех природных благ. А природные блага так же, как и рукотворные, существуют известно для чего — для потребления. И стал владелец мотора самым рьяным потребителем.

На территории колхоза имени В. И. Ленина есть природные ягодники — малинники, черничники, земляничники, есть грибные леса, есть рыбные реки. Помимо этого — великолепный воздух, солнце, речные пляжи, сухие, здоровые места. Это тоже блага, пользующиеся спросом. Все это на земле, а землею владеет деревня, то есть колхоз. Казалось бы, вполне естественно: хочешь пользоваться — получи разрешение. Сама-то деревня, в сущности, пользовалась и пользуется природными благами не безвозмездно: платит либо рублем, либо трудом. Грибной лес, ягодные поляны, поля и луга сохраняются не только бережным пользованием, но и непрестанным трудом.

Владелец мотора берет блага, не вкладывая в эти угодья ни грамма труда. И берет — пусть не коробит ваш слух сравнение — по методу козы, попавшей в огород: дорвался — ешь, в следующий раз тебе может и не достаться. В результате черничники — голые, безлистые: ягоду берут «комбайнами», обдирая лист; черника усыхает, на будущий год урожая не жди. На земляничных полянах — рубцы от колес, масляные пятна, кострища, банки и лоскуты полиэтилена. Малинники вытоптаны, грибница истощена, речные пляжи захламлены. И это еще не вся беда. Добираясь до природных благ, владелец мотора топчет и хлебную ниву и сенокосный луг, наносит прямой ущерб благам, создаваемым непосредственным трудом земледельца.

Как реагирует на это нашествие деревня? На первый взгляд кажется — никак, ибо открытых, внешних проявлений конфликта не видать. А со скрытым вплотную столкнулась та семья, о которой рассказано выше, и называется это проявление — неприязнь. Да, у сельского жителя налицо неприязнь к беззастенчивому обирателю.

— Ты учти психологию крестьянина, — говорит Голубев. — Все, что вокруг деревни, исстари считается ее собственностью, и вдруг явится некто, заберет из-под носа и скажет: имею право. Мужику нечего возразить. Утрата чувства ответственности за коллективное — вот что мы начинаем пожинать в деревне. Так что «посторонние» вовсе не такие уж посторонние, их влияние на хозяйство — через психологию. У крестьянина появляется равнодушие, ну а что такое равнодушный работник, объяснять не надо.

Как попытку противопоставить хоть что-то этому негативному влиянию я расцениваю согласие колхоза на заводскую турбазу. На месте деревни Крутики — там осталось всего семь жителей — колхоз отвел участок ржевскому заводу автотракторного электрооборудования под турбазу. Название, пожалуй, чересчур громкое. Первое время там вообще ставили одни палатки, позднее сколотили кое-что из досок. Вообще-то районные власти не разрешили колхозу отводить землю, и, следовательно, база существует на птичьих правах. Почему же колхоз упорствует? А по той самой причине — пытается ввести в организованное русло «туристскую стихию» с елико возможной пользой для колхоза. Что касается земли, то хозяйству убытка в том никакого нет. База занимает не более гектара, это бывшие подворья, на крутом берегу Волги, при всем желании пахать тут нельзя: водоохранная зона.

На выходные дни заводские рабочие, человек пятьдесят, иногда побольше, приезжают отдыхать. Эти ведут себя иначе. Чувствуется — хозяева, не на час приехали, к красоте, к природным дарам бережливы. Не отказываются и колхозу помочь: лен вязать, сено грести. Деловой союз. С такими «посторонними» уже можно кашу варить.

Третью группу мы наименовали — «свой дачник». Таких, как я уже говорил, сельсовет насчитывает более двухсот, то есть по одному на коренной двор. Эти главным образом — помощники дома. Хорошие помощники. Многие специально подгадывают с отпуском к сенокосу, — помочь накосить на свою корову сена. Что ж, выгода колхозу прямая и немалая: вся некось, которую машиной не возьмешь, выкашивается, с колхоза отчасти снимается забота об обеспечении личного скота кормами, а его немало — 100 коров и 600 овец. Когда у колхозника за свою скотину душа не болит, он спокойнее работает на общем поле. С этих сторон — свой дачник выгоден. А невыгоден вот с какой стороны: завоз продуктов в сельские магазины ограничен. В принципе это нормально, ведь и в городе завозят не сверх меры. Только в селе в результате вечных транспортных затруднений завоз продуктов в расчете лишь на коренное население. Проблема некоторого перераспределения товарных фондов на летний период в пользу сельской местности — особенно в районах массового туризма — давно назрела.

Полезен и «дачник новый», то есть горожанин, получивший в деревне избу по наследству или купивший ее. Их пока немного, 5 семей, но выводы уже можно сделать. Во-первых, они прямо просят работы. Во-вторых, хотя и не положены им земельные участки, поскольку прописка городская, но сотки три-четыре под грядки колхоз дает (все равно бурьяном порастет), значит, и себя кормят, и землю содержат в порядке. Дай побольше, то и поросенка держали бы. Как видим, этот дачник — не иждивенец, деревня его уважает, потому что работящ и хозяин добрый.

Голубев высказывает такую мысль: а что, если выморочные избы брать «под себя» и сдавать внаем? Тот же деловой союз, что и с турбазой. Этим самым можно привлечь в деревню не всякого желающего, а прежде всего наиболее полезного. Со временем, надо думать, колхоз сможет и новые дачи строить, и тогда эта форма взаимовыгодного союза получит широкое распространение. Примеры тому уже есть в Прибалтике, газеты отзывались похвально. Беда, что мы еще бедноваты, а дело нужное.

Ну вот, категория «посторонние», кажется, исчерпана. Вторая — это те, кто едет в деревню с прямой целью — работать. Она очень и очень разнохарактерна. А по среднегодовой численности равна половине трудоспособного населения колхоза. Собственными силами колхоз осуществляет, если можно так сказать, малый производственный цикл. Многие виды работ выполняются силами специализированных подрядных организаций, городских шефов и разного рода наемных артелей. Это порождает сложную систему взаимоотношений деревни и города.

Итак, группа первая — городские трактористы. Механизаторами, как теперь принято, назвать их нельзя, ибо за три зимних месяца едва успевают освоить устройство трактора, на изучение других машин времени нет. Встречаются среди них и довольно опытные, но большинство все же наскоро обученные. Таким, как правило, технику не доверяют, ставят либо в мастерские на ремонт, либо… Это второе «либо» весьма любопытно. Колхозу имени В. И. Ленина «положено» 4 тракториста от электромеханического завода и 8 от известкового. От первого взяли электриков, от второго пастухов, потому что своих нет, со стороны нанять некого, а электрохозяйство в колхозе сложное, коров пасти надо — и приходится идти на такой вот обмен. Выгадывают все три стороны: завод доволен тем, что может «поставить» не особенно дефицитные для него кадры, колхоз — тем, что получил работников наиболее нужных ему профессий, а рабочий — двойным окладом: завод платит 75 процентов среднего заработка, плюс колхоз электрику оклад 120 рублей, пастуху — с выработки, до 300 рублей. В накладе остается государство, дороговато все же обходится подобное шефство.

Считается как бы аксиомой, что заводской рабочий несет в деревню более высокую культуру производства, лучшее знание техники и навыки организации труда, большую социальную активность и сознательность. Не оспаривая сего утверждения в целом, я тем не менее хочу сказать о данной группе: ничего подобного она порой не несет. Некоторые работают по принципу: «тянуть резину». А почему бы и не тянуть тому же электрику: два оклада-то идут исправно!

Социальная активность таких работников крайне мала. В общественной жизни села почти не участвуют, к заботам колхоза, бригады большого интереса не проявляют. На собраниях их встретишь редко, в числе активистов тоже. Но не надо думать, что влияние их тоже незначительно. Тут как раз наоборот. Колхозники видят, что вознаграждение приезжие получают не соответственно трудовому вкладу, что они, земледельцы, платят присланным некую дань. А главное-то вот в чем: в деревне понимают, что завод шлет не первоклассные свои кадры, а, прямо скажем, то, что похуже, и это вот «похуже» оказывается в смысле заработков в довольно благоприятном положении. И возникает если не желание подражать, то сомнение наверняка: а зачем я-то стараюсь, не лучше ли и мне через пень-колоду? Да если бы пример был единственный!

Группа вторая: наемные артели. Число их множится из года в год, чем больше колхоз строит, чем шире его производство, тем больше артелей посещает его. За лето в колхозе имени В. И. Ленина побывало десять бригад самого разного профиля. По профилю и разделим их, так сказать, на подгруппы: а) строительные, б) ремонтные, в) узкоспециализированные, г) полеводческие.

В наших местах колхозы и совхозы примерно половину объема производственного и жилищного строительства ведут хозяйственным способом. Для этого и нанимаются артели строителей. Они приезжают из других областей и республик. Берут аккорд: столько-то за объект, как правило, до сорока процентов от сметной стоимости. Они — пример дисциплинированности и организованности. Никаких эксцессов в отношениях с местным населением. Приехали заработать — работают от зари до зари.

В последние годы стали появляться артельки в пять-шесть человек из студентов и городских интеллигентов. У этих опыта меньше, берут объекты попроще.

Объемы ремонтных работ нарастают. Фермы, сушилки, склады, жилые дома — все, что построено за последнее десятилетие (а построено все же немало!), уже нуждается в ремонте. Своих ремонтных бригад нет, службы в районе — никакой, приходится довольствоваться тем, что бог пошлет. А бог шлет что попало. Заявились к Голубеву три мужичка с сизыми носами, представились специалистами «по навозным делам», то есть по ремонту навозных колодцев и лотков на фермах, запросили по два рубля за погонный метр. А работа такая: сгнившую доску вынуть, новую поставить. 900 рублей за декаду заработали.

Узкоспециализированные артельки объявились недавно, года два-три назад. Прежде всего, они — моторизованные, в силу этого весьма мобильны, охватывают не одну область. Собственно, это обстоятельство — собственная машина — определяет и численность бригады, не более трех человек, и вид выполняемой работы: важен не объем и сложность, а количество — по принципу: птичка по зернышку клюет, а зобик набивает. Работают быстро и качественно, без перекуров, это сверхделовитые люди. Их мало кто видит, никаких контактов, кроме как с председателем и кассиром, В этом отношении они — скромники, всего четыре слова: надо? — сделаем! — гони копейку. Очень удобные ребята, поглядишь — завидки берут: эх, нашим бы службам так!

Наконец — подгруппа полеводов. Неслыханная на тверской земле штука: жены донбасских шахтеров стали чуть не профессиональными льноводами! Свои состарились, на пенсию ушли, девчата в города подались, за прилавки магазинов, к парикмахерским креслам встали, с подносиками в кафе бегают, а ленок-то по-прежнему женских рук требует. Механизация, сколько ни бьются, дальше теребления не продвигается. Поднять, отсортировать, связать, с поля увезти — руками. Некоторые колхозы уже многие годы приглашают южанок. Иногда рассчитываются картошкой (они и на копке работают), по три-четыре тонны на душу приходится, иногда деньгами — рублей по восемьсот, по тысяче получают. Ничего худого о них сказать нельзя, только похвальное. Работают отлично. В последние годы сами же и на завод возят, в ГОСТе разбираются великолепно, поскольку прямая заинтересованность: получат в зависимости от номерности тресты или соломки.

Размышляя над этим явлением, мы с Голубевым приходим к выводу, что вот, собственно, образец, по которому следовало бы строить отношения колхоза и льнозавода. Почему приехавшей за тысячу верст бригаде выгодно брать у колхоза подряд, а заводу, как пытаются уверить, невыгодно? Разве завод не способен набрать такую же бригаду? Способен, когда бы нужда прижала. Дело опять же в психологии. С тех пор как появились заводы, привыкли они сидеть купцом-барином: им везут, а они капризничают, да еще обдерут как липку. Дабы не показалось сие выражение оскорбительным, приведу такой факт: десятого октября Голубев отправил три машины льносоломки — и вот квитанция № 378117. Физический вес — 11 тонн, сброшено на засоренность и влажность — 5 тонн, зачтено, следовательно, 6 и за них начислено 1400 рублей. И опять же из этой суммы удержано за влажность (то есть за воду, которую уже вычли — 5 тонн) полтысячи рублей. Получи колхоз 900 рублей за продукцию с шести гектаров и считай убытки — не менее сотни с гектара. Этак-то заводу можно жить. Зачем ему какие-то там подрядные методы?

Теперь — о главных. О рабочих подрядных организаций и предприятий, едущих в деревню по долгу и обязанности. Операции большого (полного) производственного цикла, которые отошли и продолжают отходить от земледельца к специализированным, государственным или межколхозным, службам: строительство, мелиорация, внесение извести, удобрений, добыча торфа, ремонт и техническое обслуживание машин и оборудования и т. д. можно подразделить на две группы: первая целиком базируется в городе — контора, база, штат рабочих; вторая — серединка на половинку: контора в городе, рабочие в деревне, то есть те же колхозники, но зачисленные в штат спецорганизации. К последним относятся такие службы, как лесная, по эксплуатации электрооборудования, по искусственному осеменению животных и другие. У нас речь пойдет о первых.

Заглавными по возрасту и значимости идут три кита: строители — ПМК «Минсельстроя» и ПМК «Межколхозстройобъединения», мелиораторы — ПМК «Калининмелиорация», наконец — «Сельхозтехника». Далее различные «спец» — специализированные субподрядчики, в просторечии «субчики». Затем ставшие уже традиционными студенческие строительные отряды.

Колхоз имени В. И. Ленина по части строительства несколько выпирает из общего ряда: здесь строится экспериментальный поселок с производственной зоной. Генподрядчик — ПМК «Минсельстроя». Стройка длится уже восемь лет, от эксперимента осталось одно название, жизнь давно обогнала идеи, заложенные в проект. Годовые объемы не нарастают, а снижаются, похоже, что в планирующих органах началось охлаждение к «объекту». Постоянно на стройку в колхоз приезжает не более 40 рабочих. Их привозят и отвозят каждодневно за 25 километров. Производительность труда низкая, организация и качество работ — ниже среднего. Особенного воодушевления от стройки у колхозников не замечается, какое и было, говорят, пропало, потому что, сами понимаете, за восемь лет можно и к жене остыть, не то что к поселку, который только берет и ничего не дает. Растягивание сроков до необозримого конца есть самый большой минус нынешнего сельского строительства. Такая стройка не вселяет уверенности, не порождает надежд — молодежь продолжает уходить.

На полтора летних месяца ПМК в виде подкрепления придается строительный студенческий отряд в 40 человек. Вот, казалось бы, сила, которая хотя бы на короткий летний срок должна приносить в деревню свежую, веселую, энергичную струю. 40 молодых способных людей — это же сила! Три наших колхоза надо сложить, чтобы получить столько молодежи. Первые студенческие отряды, появившиеся в наших краях, именно такой, боевой, будоражащей, азартной силой и были.

— То первые, — говорит колхозный инженер-строитель Николай Алексеевич Шувалов. — Я тоже, помню, имел с ними дело. Золотые ребята! А последние годы я в недоумении: что случилось? Два года к нам приезжают студенты из Баку, будущие инженеры-строители. Поражает их неумелость: ни бревна вытесать, ни кирпича положить не умеют. Но это ладно. Возмущает меня показуха. Вот считай, средняя выработка рабочего ПМК 500 рублей в месяц. Допустим, студенты добьются такой же, значит, за полтора месяца 40 человек освоят 30 тысяч. А они заключают с трестом договор на 90. Зачем? Обязательство такое взяли. И думаешь, старались? В августе 40 студентов да 40 рабочих ПМК выполнили работ на 25 тысяч. Раздели пополам, прибавь еще полмесяца — от силы тысяч 20, а в тресте выклянчили справку на 100 тысяч! И поехали героями. Возмутительно! Портим молодежь. Какие же из них специалисты выйдут, если уже сейчас без зазрения совести рапортуют о победе, которую и в глаза не видели?

Мелиораторы несколько наособицу стоят. Они работают на окраинных землях, там же, в вагончиках, и живут или ездят в город автобусом. Их работу первыми оценивают трактористы и комбайнеры. В прошлом году ПМК сдала колхозу 90 гектаров дренированных земель. Колхоз засеял их овсом. Мы с Голубевым поехали посмотреть, как убирают комбайны. С утра на поле пришли три комбайна и три автомобиля и все разом сели. Пришлось срочно послать гусеничник — вытаскивать из грязи. Это называется осушили! А урожай? Не более 10 центнеров. Нынче ПМК сдаст еще 600 гектаров, в каждый из которых «зарыта» тысяча рублей. Дорогая, очень дорогая земля! Но для того чтобы она давала достойный вложения урожай, сюда надо валить и валить навоза. Голубев разводит руками: как это сделать? В проект заложили всего лишь 15 тонн органики на гектар, больше, говорят, нельзя, и так слишком дорого обходится ваша земля. Записать в проект — очень важно, у колхоза будет право потребовать от подрядчика «выполнить цифру». А если не записано — рассчитывай на свои силы. Своих нет. 35 колхозных трактористов едва управляются с пахотой да с севом. Вся надежда на «Сельхозтехнику».

Мощная фирма «Сельхозтехника». Чего только в ней нет! Что только не обязана она выполнять в колхозе! Вот организовали станцию технического обслуживания, взяли на свою заботу тракторный парк колхоза. Механик Николай Горюнов от радости на седьмом небе был, как же, в договоре записано: станция обязуется доставлять любую запчасть в течение 24 часов. То, что и надо! Доставляют?

— Шиш возьми, — негодует Горюнов. — Сами не едут и запчастей не везут. А я ежемесячно 520 рублей им плачу. Надоело, взбунтовался. Подал через юриста претензию, тот дал делу ход. Поехали мы с председателем к управляющему отделением «Сельхозтехники», говорим ему: вот так, верни деньги и не надо нам такого обслуживания. Управляющий вежливо улыбается: верну, мужики, все верну, договор расторгну, но — забудьте к нам дорогу. Почесали мы в затылках, подумали и рукой махнули: где наше не пропадало, а с такими знаем, как отношения портить, научены, не даст — и пляши на поле камаринского вместо того, чтобы сеять.

Что же, в сущности, получается? Нету разницы между какой-нибудь артелью шабашников и мощной фирмой «Сельхозтехника»: обе пользуются безвыходным положением колхоза. Назрела, остро назрела необходимость прямой зависимости обслуживающих подразделений от урожайной силы земли. В свое время МТС ликвидировали, ссылаясь, что не может быть двух хозяев на земле. Сейчас не два, а целый десяток, и ни один не зависит от хлеба. Ликвидировать их, как МТС, невозможно, а вот объединить можно. Сделать всех хозяев равноправными и равноответственными.

С наступлением сенокоса в деревне появляется самый многочисленный «приезжий» — шефы. Пожалуй, следовало бы уже называть их как-то иначе, например «опекуны», ибо все шефство свелось к одному — послать рабочую силу. Завод автотракторного электрооборудования опекает восемь колхозов и совхозов, он постоянно в течение года держит в хозяйствах 400 человек. На заводе они лишь исправно расписываются в ведомостях на зарплату. В сущности, пришли мы к такому положению, когда город, точнее промышленность, расплачивается рублем за то, что без меры переманила рабочую силу из деревни. Только в этом положении есть одно весьма щекотливое обстоятельство: деньги-то идут не в том направлении — в карман тех, кого и заводским рабочим не назовешь, ибо он там только числится, и к колхозникам не отнесешь, ибо там он работает, но не числится.

В сенокос и в уборочную город Ржев ежедневно вывозит на поля более 2 тысяч рабочих, как раз столько, сколько числится сейчас трудоспособных в районе. Один к одному! С оплатой та же картина: и там и тут. На выработку шефов редко где смотрят (ее не всегда сразу и учтешь), платят по трёшке на нос, которую мужская половина тут же и оставляет — в магазине.

Домой довольным этот кочующий народ едет: каждый везет с собой мешок картошки. Как дань. Я был свидетелем десятков случаев, когда без спроса и стеснения насыпают с бурта в мешки, грузят в машину и увозят. Просто вот так взяли и увезли, как грибы или ягоды из лесу. Но самое непонятное и пугающее то, что никто их не останавливает, никто не возражает, не стыдит. Земледелец безучастен!

Теперь, надеюсь, понятно, сколь наивна была та семья, пожелавшая отдохнуть от городского уюта в глухой деревне, и почему желание это не нашло у местных жителей сочувствия. В новоявленном «барине» деревня усмотрела оскорбление своего достоинства: да за кого же ты, в конце концов, нас принимаешь? Бесцеремонно пользуешься нашими благами да еще хочешь, чтобы мы ублажали твою скучающую душеньку патриархальщиной? Нет уж, уволь.

Увы, деревня реагирует на «нашествие» не всегда доброжелательно. Слишком много «гостей» приходится ей видеть — таково наше время, — но к этому ведь надо привыкнуть, разобраться, что же такое надвинулось. Бесследно ничто не проходит. Всякий приезжий оставляет свой следок, и всякий деревней оценен. Следочки, накапливаясь, меняют психологию. Уловить их трудно, нельзя сказать: этот вот положительно влияет, а тот отрицательно, но то, что не исчезают следочки, откладываются в сознании, это бесспорно. Надо честно признать, что в силу ряда причин, в том числе и под влиянием «едущих в деревню за деньгой», характер меняется, увы, не в лучшую сторону — безразличия заметно прибавляется. Поэтому-то и поставлена партией задача: «… сделать бережливое отношение к материальным ценностям, принадлежащим народу, первым законом жизни и труда советских людей»[9].

Осталось сказать еще об одной группе приезжих, о тех, кто едет в деревню р а б о т а т ь и ж и т ь. О них я отложил разговор напоследок специально. Дело в том, что слышу все более настойчивые доводы в пользу горожан: дескать, сколько б мы ни говорили о закреплении молодежи на селе, она все равно уходит, и остановить этот процесс невозможно, поэтому будут пахарь и доярка жить в городе, а на работу ездить в деревню.

Я не согласен. Уже по той причине не согласен, о которой говорил в предыдущем очерке, — земля без человека остается неухоженной. Голубев целиком разделяет эту точку зрения. Поехали мы с ним на окраину колхоза, за восемь километров, где стояли некогда деревни Савино, Мешково, Хохлы, Копытово, Дор. Без малого тысяча гектаров да таким массивом (единое поле!) лежат, какой редко и встретишь на верхней Волге, а земля-то уже запущенная, десяток лет — и запустела, и понадобилось звать мелиораторов, чтобы снова ввести ее в полноценный оборот, и обойдется это удовольствие в миллион рублей. Недешево обходится исчезновение всего пяти некрупных селений. Здравый смысл говорит, что подобное запустение, а потом возрождение обществу крайне невыгодно.

Иная картина вокруг жилых деревень. Если брошенная земля родит от силы 7 центнеров хлеба, то обжитая — 17—20. Там пожни не выкашиваются вовсе, здесь по овражкам, по закрайкам накошено 300 тонн сена — на прокорм 200 коровам и 600 овцам личных хозяйств. Чтобы еще раз убедиться, что это не пустяк, поставлю рядом такие цифры: колхоз продает 212 тонн мяса и 1500 тонн молока, личные хозяйства колхозников соответственно 40 и 150. Неплохой довесок! Нет, не скоро достигнем мы такого уровня общественного производства, чтобы всех селян сделать горожанами. Мечтать, конечно, не грешно, но руководствоваться мечтами в хозяйственной деятельности опасно.

Поэтому всякий приезжающий в деревню работать и жить встречается здесь с полным радушием. В те дни, когда я был в колхозе, приехал с юга Владимир Могильный с семьей. Голубев предложил ему трехкомнатную квартиру с удобствами в двухэтажном доме. Новосел отказался и попросил обыкновенную избу с хлевом и усадьбой. «Ого! — сказали в деревне, — этот собирается пустить корни, такие нам нужны».

Переселенцев пока немного: 5 семей, всего 12 человек. Но письма идут, люди просятся. Беда — нет информации. Только изустная. Кто-то видел или слышал — передал. Как, например, Могильный узнал? От знакомого. Еще одна семья переехала по совету родственницы, которая здесь на стройке работает. Уже очевидно: нужен постоянный информационный бюллетень. Нечерноземье обширно, спрос на рабочую силу велик, нужна и соответствующая информация.

Вопрос о тех, кто едет в деревню жить, сложный, скороговоркой тут не отделаешься. Рассмотрим его в отдельном очерке.

КОРЕННЫЕ

Что же представляет собой коренное население деревни?

Лучше всего, вероятно, поехать за ответом в тот же колхоз имени В. И. Ленина на верхней Волге. Я знаю это хозяйство более пятнадцати лет, часто и подолгу бываю там и, не заглядывая в отчеты, скажу по памяти: там было 400 колхозников. Когда называлась эта цифра, всем было ясно: столько людей работают на полях и фермах. Нынче совсем не так. Нынче общая цифра вовсе не отвечает, например, на вопрос: насколько обеспечено хозяйство рабочей силой?

На начало 1979 года на территории колхоза проживало 600 человек, из коих колхозников 460, остальные — рабочие и служащие промышленных предприятий. Нас интересуют работающие на земле. В числе 460 — пенсионеров 174, детей 86, трудоспособных 200. Значит, можно сказать, что вот эти две сотни и есть работники полей и ферм? Нет, это трудоспособное население, но оно не равнозначно числу непосредственно работающих на поле и на дворе. Трудоспособные делятся на несколько групп: механизаторы — 60, животноводы — 56, полеводы — 14, административно-управленческий аппарат, включая технологов, — 38, работники сферы обслуживания — 25, домохозяйки — 7. Выходит, непосредственно, своими руками, производящих продукцию всего-навсего 130 работников, или 60 процентов от числа трудоспособных.

Колхоз имени В. И. Ленина согласно плану должен произвести за год продукции на полтора миллиона рублей, затратив 95 тысяч человеко-дней. Допустим невероятное: все трудятся без выходных и отпусков, ни разу не заболев, то есть все 365 дней в году, но и в этом случае получится 47 тысяч человеко-дней. Иначе сказать, невероятными усилиями они выполнят план только наполовину. В бухгалтерии колхоза мне дали справку: силами всех колхозников и всех присланных и нанятых со стороны отработано за год 66 тысяч человеко-дней. Следовательно, производственная программа на одну треть оказалась не обеспечена самым главным — рабочей силой.

О том, что нечерноземная деревня страдает хронической нехваткой рабочей силы, говорится теперь и устно и печатно. Но — все как-то в общем и целом. Острейший вопрос наших дней не стал еще той «печкой», от которой следовало бы танцевать. Он, конечно, ставится в повестки дня, но, так сказать, в персональном порядке, отдельно, специально, а еще точнее — разово: поставили, обсудили и… пошли дальше. Получается так: в общем-то признаем, что людей не хватает, а как только касаемся конкретного дела — снижения удойности стада, запаздывания с жатвой, непроизводительного использования техники, — то всю вину валим на отсталую технологию, на организационные неполадки, и создается впечатление, что никакого «кадрового вопроса» и не существует. Происходит это по двум причинам: во-первых, инерция, за многие десятилетия привыкли, говоря о деревне, не брать в расчет «обеспеченность рабсилой», ее всегда хватало, до последнего времени такой графы даже в производственных планах не было. Во-вторых, некая психологическая настроенность: только заговори, мол, живо найдутся любители объяснить все свои недоработки малолюдьем. На поверхностный взгляд кажется, резон есть: не надейся на скидку, товарищ председатель, выкручивайся как знаешь, а план подай, на самом деле болезнь загоняем вглубь: главное звено производства и главная задача хозяйственного руководителя — кадры — превращается в его сознании в какую-то общую, отдаленную, от него не зависящую проблему, тогда как она не должна бы выходить у него из головы.

И вот наконец областная партийная конференция ставит проблему в число главных причин и первоочередных задач: «Обком, горкомы и райкомы партии, советские, сельскохозяйственные органы обязаны уделять особое внимание закреплению кадров, увеличению рабочей силы на селе». О с о б о е!

Рассмотрим численность коренного населения по составу. Группа первая: административно-управленческий аппарат. Растет абсолютно и удельно. Сравните: 38 и 130. Еще недавно сюда относили бригадиров, заведующих, счетоводов, кладовщиков, ныне прибавились дипломированные специалисты-технологи. Их уже — 21, больше половины. Это сплошь молодые люди. Непривычное для деревни обстоятельство: молодые, не нажившие еще опыта — на первых ролях, пожилые — на вторых. Дети руководят родителями! Но жизнь расставила их именно так. Дело в том, что технологи не выдвигались в таком порядке, как, скажем, бригадиры — из рядового в учетчики, в помощники, наконец в бригадиры, — а сразу приходили на должность. Открывалась должность — появлялся молодой специалист. А поскольку «текучесть» технологов велика, и вакансии всегда открыты, и занимаются они выпускниками вузов, то «несоответствие возрастов» продолжается годами. В колхозе имени В. И. Ленина много раз ставили молодых специалистов во главе производственных участков, но, честно говоря, ничего не получилось, в результате долгого и мучительного отбора только трое и удержались. Оказывается, руководить бригадой, фермой, то есть непосредственно и каждодневно организовывать труд людей, труднее, нежели быть «главным» и отдавать распоряжения. Трудность замены бригадиров-практиков дипломированными специалистами, которая сейчас идет, состоит, в частности, в том, что получается как бы движение вниз. У технолога — мнение, что его понижают, с другой стороны, он знает, что «там» труднее, — и отказывается. Но если «главный» охотно и с сознанием идет бригадиром или заведующим, то со временем руководитель получается из него толковый. Надо полагать, в недалеком будущем процесс этот войдет в свое нормальное русло: выпускник вуза начнет восхождение снизу вверх: звеньевой — бригадир — главный специалист и т. д., а пока положение такое, как сказано выше. Это особенность времени, так сказать, переходного периода. А время, как известно, делает характер.

В характере молодых специалистов настораживает одна довольно заметная черта — их, позволю себе так выразиться, бездумная исполнительность. Из района или из области спускается какая-то директива, касающаяся технологии. Ну, скажем, скармливать солому только в запаренном виде, известковать почвы, использовать на удобрение торф… Да сотни их, подобных директив, идут в хозяйства. А в хозяйстве что-то свое, особенное, сложившееся, проверенное годами. И вот бездумный специалист начинает внедрение, поспешно, без подготовки, словом, по команде, в результате — разлад, ни старого, ни нового. Это очень заметно, если наблюдать хозяйство в течение многих лет. Исчезнет стиль, или, как говорят, почерк. Нет устойчивости. Оговорюсь, речь идет не о дисциплине технологов — очень похвальном качестве, — а о бездумности и неразборчивости.

Это, конечно, не просто — быть самостоятельным. Особенно молодому. Директивы-то все нужные, полезные, и проводятся они в жизнь с похвальной настойчивостью. Беда разве в том, что директива не различает особенностей, местных условий, она — универсальна. Когда технолог пытается доказать, что у них этого делать не надо или делать несколько иначе, в районе выслушивают так: опытного, заслуженного — совсем вниманием, молодого — вполуха: высказался, а теперь исполняй. Строптивые долго не держатся. Последствия — грустные: апатия, утрата желания бороться.

Материально группа управления живет неплохо. Зарплата у «главных» от 180 до 200 рублей, у вторых — немного поменьше. Подсобное хозяйство держат не все, главным образом — семейные и те, у кого родители живут далеко. Свои же, то есть местные, а таких большинство, кормятся, как тут говорят, из родительского магазина. Впрочем, это относится не только к специалистам, а ко всем молодым. Пока родители в силах обработать огород, держать скотину, дети своим хозяйством ве обзаводятся.

И все же сравнительно с другими группами коренного населения административно-управленческая обеспечена похуже. Они, например, в течение трех лет не получали ни одной премии, потому что хозяйство по какому-либо виду продукции не вытягивает плана. По-моему, есть в этом доля несправедливости. Животноводы, к примеру, все, что положено, произведут и продадут, дояркам, скотникам, пастухам выпишут солидные премии, а зоотехникам и ветеринарам не полагается, потому что… пропал лен. Как-то директор совхоза в селе Успенском жаловался мне на свое «безвластие»: по существующей системе материального поощрения он ежемесячно выдает животноводам до тысячи рублей премий, а зоотехникам — ни копейки, ждите конца года, а что будет в конце года, того никто не скажет.

— Да я и сам в таком положении, — говорил директор. — А ведь всем ясно, что не будь зоотехник толковым, знающим распорядителем, особенно при нынешнем разделении труда на фермах, ни доярка, ни скотник — они же только свои операции выполняют — не добьются высоких надоев или привесов. Отказывая технологу в премии, мы тем самым умаляем и значение его организаторской деятельности, и личное старание. Система поощрения отстала от жизни, она все еще ориентируется на работника-универсала.

Твердый оклад не понуждает специалиста к инициативе. И в первую очередь там, где инициативность остро нужна, — в отстающих хозяйствах. Вывести хозяйство из прорыва можно только инициативным, руководством, а оно-то как раз и не поддерживается системой материального поощрения.

Руководители сельскохозяйственных органов часто сетуют на технологов: туговаты, мол, на всякие новинки. Как только, говорят, ни распространяем передовой опыт, и на семинарах, и через печать, и на совещаниях долбим, и требуем со всей строгостью, а дело — на воробьиный шаг. Что правда, то правда. Я сам многие годы был причастен к «распространению» и тоже дивился инертности, пока не понял простой истины: новое внедряется легко и быстро, когда х о з я и н и щ е т о п ы т а, а н е о п ы т х о з я и н а.

Вторая, самая главная, группа коренного населения деревни — механизаторы. В газетах и в речах сельского тракториста иначе не называют как решающей фигурой. Так оно и есть. Ныне он — единственный работник на поле. Но их мало. Меньше, чем машин на дворе. В истекшем году в колхозе имени В. И. Ленина стояли без хозяев двадцать два трактора. Плюс два десятка зерновых, льноуборочных и картофелеуборочных комбайнов, на которые в страду пересаживаются трактористы и шоферы, ставя на прикол тракторы и автомобили. Проблема механизаторских кадров приобрела небывалую остроту. Зимой 1978/79 года в области было подготовлено 10 тысяч новых трактористов, в том числе 3450 из промышленных предприятий. Своими силами селу с весенним севом уже не управиться.

Техническая вооруженность колхозов и совхозов растет небывалыми темпами, ни с каким прошлым временем нынешнее не сравнимо. Но — беда: было кому, не было на чем, стало на чем, оказалось некому.

Пять-семь лет назад ядро тракторных бригад составляли механизаторы эмтээсовской выучки, сейчас их единицы: 7 из 60. И молодежи мало, в возрасте до тридцати лет 16 человек, основная масса, как говорится, в годах, от сорока до пятидесяти. Династий почти нет. К таким можно отнести лишь семью Александра Шаврова: сам тракторист и три сына трактористы. Еще у пятерых по одному сыну на машинах. Вот и все. А бывало, великой честью считалось посадить сына на трактор.

Сложно ответить на такой вопрос: какова степень привязанности нынешнего тракториста к родной земле? Не подлежит сомнению, зависимость работника от урожая почти не ощущается. Получает он за норму выработки, и пусть колхоз «сработает» с убытком, механизатор от этого не страдает, зарплата выплачивается без задержки. Исчезла и прежняя, так сказать, осязательная связь человека и земли. Нынешний полевод руками ни к земле, ни к ее продукту почти не прикасается. Из всех органов чувств, через которые в душу проникает «власть земли», действующим осталось только зрение. Он видит поле, но не вдыхает его запахов (солярка и железо все забивают), не слышит шелеста хлебной нивы (гул мотора все покрывает), не ощущает волшебного тепла нагретого солнцем колоса, осенней стылости зяби, весомости картофельного клубня.

Казалось бы, ну все: кончился земледелец! А ничего подобного. Много лет приглядываясь к трактористам, замечаю я в них новую черту, какое-то сложное смешение качеств земледельца и заводского рабочего. Богатство и тонкость чувств, формируемые природой, соединяются с осознанием собственной силы и власти над землей, рождаемых машиной, и создают постепенно новый характер, который нам еще предстоит понять и оценить.

Я очень люблю этих людей, спокойных, полных достоинства, безотказных трудяг, смекалистых, не знающих безвыходных положений и очень добрых и щедрых душевно. Вижу, как переживают они, когда в поле под дождями и снегом гибнут плоды земли и труда, их радость и смысл жизни.

Следующая группа коренных — животноводы. Вторая по численности, а нередко и первая. В колхозе имени В. И. Ленина работников ферм — 56. Что сказать о них? Во-первых, исчезли такие профессии, как свинарка, птичница, конюх, остались доярка, скотница, овцевод, телятница. Это — результат специализации. Сейчас редкость — встретить в хозяйстве все виды скота и птицы. Во-вторых, изменилось и содержание профессии. Хотя доярка по-прежнему называется дояркой, но из прежних функций ее профессии осталось две — доить и кормить, а часто и одна — доить, таких уже называют операторами. Разделение труда на ферме стало обычным делом, работать куда легче. Однако на заработках это не отразилось, животноводы — самая высокооплачиваемая категория. В колхозе, о котором речь, доярки и телятницы получают по 250—270 рублей, пастухи значительно больше, на дойном стаде, бывает, до 500 доходит, но их работа все-таки сезонная.

Пришли на фермы и мужчины. Их привело туда то же разделение труда плюс механизмы. Появились в штатах ферм слесари, скотники и, конечно, трактористы с кормораздатчиком, бульдозером, тележкой. Обслуживание ферм повсеместно становится функцией механизаторской.

Самое тревожное — возраст животноводов. Моложе 30 лет всего-навсего 5 человек, 6 уже пенсионеры, 18 уйдут на отдых в течение двух лет. Чуть не половина отряда к концу пятилетки оставит фермы. Положение кажется безвыходным. Если за это время колхоз не сумеет зазвать работников со стороны, единственная надежда — шефы. Они уже и так выполняют авральные работы: вышли из строя в сильные морозы транспортеры и поилки — завод присылает парней лопатами выгружать навоз и с ведер поить коров.

О группе полеводов в прежнем значении слова, то есть о работниках, занятых на конно-ручных операциях, можно сказать немногое. Десяток человек на колхоз — это не сила, она почти что и в расчет не берется. Люди, как правило, предпенсионного возраста или с ограниченной трудоспособностью. Но нужда в ручном труде не исчезла, доля его еще велика, особенно на уборке льна и картофеля, и выполняется он сплошь приезжими — заводскими шефами, студентами, наемными бригадами.

Восторгаясь механизацией, забываем мы, что на нечерноземном поле ручной труд исчезнет нескоро. Вот сенокос. Машинами скашиваются только сеяные травы, то есть пахотные угодья, а так называемые естественные сенокосы — по-прежнему косой. Можно косу заменить ручной косилкой? Да, и с успехом. В Старицком районе, например, каждое лето сотни гектаров закустаренных пожен, оврагов, придорожных полос выкашивают этими самыми косилками. Если уж горожанину неизбежно ехать в деревню на сенокос, так пусть он не литовкой машет (у него и навыка нет), а возьмет в руки косилку с моторчиком (к мотору он более привычен). Но беда та же — косилка дефицит.

Небольшую долю ручного труда выполняют пенсионеры. Особенность нынешнего сельского пенсионера в том, что он все меньше и меньше участвует в общественных работах. Причины тут такие: во-первых, очень редко бывает работа вблизи дома, во-вторых, пенсии пошли немалые, острой нужды в копейке нет, в-третьих, занятость в личном подсобном хозяйстве. Так называемая пассивность стариков вызывает нарекания в их адрес со стороны бригадиров, агрономов, председателей: вот, мол, раньше старики сами работы искали, а вас теперь и просишь — не допросишься, а как прижмет, так бежите в правление за помощью. Нарекания, конечно, несправедливые и обидные, это и сами руководители понимают и, когда сменяют гнев на милость, идут к пенсионерам с добрым словом, те охотно откликаются и помогают. И все-таки некоторое, скажем так, ущемление существует, особенно в сенокос: спускают старикам задания — накоси столько-то тонн, тогда получишь «проценты» на свою корову.

Удивительно живучая патриархальщина — эти проценты! Уж, кажется, куда как ясно и твердо сказано о необходимости обеспечивать личный скот наравне с общественным, ан нет, на местах все равно установят если не «десятину», так испольщину.

Остается сказать еще об одной группе в составе коренных — людях, занятых обслуживанием. Служб этих в деревне становится все больше, следовательно, растет и численность персонала. В колхозе имени В. И. Ленина эта группа насчитывает 25 человек, или 12,5 процента к числу трудоспособных. Такого в нашей деревне еще не бывало. Появились детские учреждения, общественные бани, столовые, зарождаются комхозы. В сферу обслуживания идут, как правило, женщины, и это создает некоторый просвет в решении проблемы «сельских невест». Даже на таком объекте, как центральная котельная колхоза, работают женщины, к тому же со средним специальным образованием, — автоматика сделала этот труд легким и привлекательным. В связи со строительством новых поселков, это уже очевидно, будет на селе расширяться и сфера обслуживания.

Что касается отличия коренного сельского населения от городского, так сказать, в социальном плане, то его почти и нет. Сейчас все колхозники имеют паспорта, могут вступать в профсоюз, на них распространяются все социальные блага. В течение года колхоз выплатил своим членам 20 тысяч рублей отпускных, более 9 тысяч по больничным листам и декретным отпускам, 6 тысяч рублей своих, колхозных, пенсий (дополнительно к основным), выдал десятки бесплатных путевок в дома отдыха и санатории, оказывал материальную помощь нуждающимся.

А по «общественным нагрузкам» сельский житель, пожалуй, перегнал городского. Депутаты местных Советов, члены комитетов и комиссий, народные дружинники, члены товарищеского суда и женсовета, народные контролеры — всего и не перечислишь. 150 человек, почти каждый трудоспособный, имеют какую-то общественную должность.

Но вот какое негативное явление заставляет тревожиться — меньше становится в сельских семьях детей. Если исключить пенсионеров, то получается, что в среднем нынешняя деревенская семья состоит из трех человек: отец, мать и ребенок. Таких семей, в которых есть либо бабка, либо дедка, мы насчитали меньше десятка. За четыре последних года родился 41 ребенок, а стариков умерло 46. Тут что-то надо делать.

ЗАСЕЛЕНИЕ

В предыдущих очерках этого цикла, анализируя социальную структуру нечерноземной деревни, я ссылался главным образом на верхневолжский колхоз имени В. И. Ленина, считая его типичным хозяйством нашего края. Читатель может взять под сомнение характерность явлений и правильность выводов. Я и сам подумал было, уж не слишком ли сузил поле наблюдений, поэтому и предпринял в начале лета 1979 года поездку в южные районы Псковской области, соблюдая, однако, прежний метод — посещать давно знакомые места. Географически это верховья рек Великой и Ловати, экономически — «средние» хозяйства мясо-молочного и льноводного направлений, исторически — «дорога нашествий» в Россию с Запада, на которой что ни город — то древняя крепость.

Изучение «объекта более широкого» убедило меня, что можно было и не ехать, можно было продолжать изучение того же колхоза имени В. И. Ленина — положение везде одинаковое, процессы одни и те же. Но коль поехал — посмотрим, что там.

По данным областного статистического управления, в Калининской области сельское население сократилось. Аналогичная картина и в Псковской области. Несмотря на принимаемые до сих пор довольно энергичные меры, приостановить отток, к сожалению, не удается. В селах Пустошкинского района, например, население ежегодно уменьшается на 200—250 человек. В 1941 году на его территории жило 57 тысяч, сейчас — четырнадцать с половиной, из коих на село приходится 9500. Трудоспособных же из них ровно половина — 4700. Но и это еще не все. Из числа трудоспособных 470 заняты в промышленности, торговле, лесном хозяйстве, 500 — в сфере культуры, народного образования, бытового обслуживания, 316 — в административно-управленческом аппарате. Что же остается на долю поля и фермы? Менее трех с половиной тысяч. Это — на 60 тысяч гектаров сельскохозяйственных угодий.

Надо учесть и то обстоятельство, что в основном трудоспособное население сосредоточено в 14 центральных деревнях, а угодья разбросаны на полутора тысячах квадратных километров. Равномерность же расселения для этого края крайне важна. Экономическая необходимость некогда «поставила» здесь 261 деревню. Ныне в 130 деревнях проживает от одного до десяти человек и в 114 — от десяти до пятидесяти. Первую половину можно не считать, она исключена из всех хозяйственных планов.

Да, ровно половину некогда довольно людных деревень в любом районе Нечерноземного Северо-Запада уже не принимают во внимание, а в отдельных колхозах и совхозах и того больше.

Край переступил «красную черту», и как следствие — падение производства. Несмотря на крупные капиталовложения, которые пришли с началом десятой пятилетки — по программе обновления Нечерноземья, — сельское хозяйство не справляется с государственными планами.

Самое тяжелое последствие малолюдья — сокращение продуктивных угодий. Исчезают деревни — лес немедленно начинает наступать на пашню и сенокосы. Сейчас для списания продуктивных угодий, то есть для перевода полей и лугов в лес, норма залесенности поднята до 75 процентов. Это значит, если луг на три четверти зарос кустами, то он еще не лес, он числится по разряду «естественные сенокосы». Так искусственным путем прячут фактическое сокращение угодий. За три года пятилетки в Псковской области введено в эксплуатацию 42 тысячи гектаров осушенных земель, а пашни за это время прибавилось всего-навсего 3 тысячи гектаров. Нельзя же думать, что здесь осушают только пахотные угодья. Как правило, половина, а то и больше мелиорируемых земель — ранее выпавшие из оборота. Выходит, с одного края — осушаем, с другого — запускаем.

Вывод следует один — без коренного крестьянина нечего и думать о подъеме сельского хозяйства Нечерноземья. Вместо исчезнувших и исчезающих деревень надо строить новые. Как они строятся, эти новые села, кто сюда приезжает и зачем — жить и работать на земле или только в поисках заработка, — как складывается характер селения и чем он отличается от прежнего деревенского уклада?

Если попытаться в многоличье наших сел найти что-то характерное для сегодняшней застройки, то прежде всего бросятся в глаза две черты, или два облика: поселковый и деревенский. Разница не в материале и не в характере застройки — посадный или поквартальный, разница — в типе жилья: в первом — квартира, во втором — усадьба.

Правда, в чистом виде ни того, ни другого села не увидим, они существуют как два лица одного селения. Обусловлено это, во-первых, тем, что новое ставится не в чистом поле, а на околице старого: земля-то обжитая! Во-вторых, материальными возможностями: ставим то, что подвернется. А в-третьих, оказывается, так и быть должно. Оказывается, что строить село целиком на манер поселка, то есть поселить всех крестьян в квартиры, преждевременно, что «усадебный» тип еще не отжил свое, более того, он имеет будущее, и, пожалуй, преимущественное.

Во взглядах на застройку села начался поворот. Хозяйственники приходят к единому мнению: иметь и то и другое. Те, кто строил только квартиры, уже планируют усадьбы, а те, кто гнался за усадьбами, просят хотя бы немного квартир. Главная причина «поворота» — экономическая: рано сельскому жителю отказываться от подсобного хозяйства. Не так скоро, как следовало бы, но все-таки причина была увидена, и мы спешим поправить дело.

А вот следствие — сложение нового психологического типа селянина — пока что, на мой взгляд, если и замечено, то в достаточной степени не осмыслено. А ведь они, причина и следствие, взаимодействуют: наступает время, когда устранить причину можно только через следствие, ибо оно само становится причиной. Скажем, хозяйственник (председатель или директор), желая поощрить расширение личного подсобного хозяйства, принимает экономические меры: выдает корма, предоставляет пастбище, пастуха, строит вместо квартир усадьбы. Достаточно ли этих мер? Нет. У селянина, пожившего в многоэтажном доме, уже сложились новые представления, привычки, он не хочет заводить скотину. Вот эти-то новые привычки, будучи следствием экономических условий, становятся причиной, парализующей экономические меры хозяйственника. Простейшая, как видим, диалектика.

Встает вопрос: начиная тот или иной «экономический поворот», достаточно ли точно прогнозируем мы «психологический тип», четко ли представляем себе, каким станет в результате этого человек? Это ведь не только программный вопрос, а и сугубо практический. Общая наша задача, генеральный курс — воспитание человека коммунистического общества. Конкретные качества названы в моральном кодексе строителя коммунизма. Формирование их происходит в повседневной практике строительства нового общества. И причастны к этому все, буквально каждый, один больше, другой меньше, но неучаствующих тут нет. Поэтому и важно делать свое дело с ясным представлением результата.

Ну вот, скажем, председатель колхоза, решая главную задачу — постоянное увеличение производства сельской продукции — и избирая к этому пути, приходит к выводу: надо строить поселок, собирать людей покучнее. Как практик, он выбирает из возможного наилучшее (в смысле большей выгоды для хозяйства и больших удобств для работника), но кто ему скажет: изберешь этот вариант — твой работник утратит то-то и обретет то-то, а если другой… Может ли председатель ожидать, что к проекту нового села, которое он собирается строить, будет приложен не только экономический расчет, но и п с и х о л о г и ч е с к и й п р о г н о з? Или это фантастика: никто таких прогнозов не выдает. Так ли?

Прогнозы основываются на практике. Практику мы постоянно изучаем, анализируем удачи, неудачи, выделяем положительное для данного времени, заостряем внимание на отрицательном. Выводы, большие и малые, глубокие и поверхностные, докладываем на собраниях и совещаниях, публикуем в печати. Наконец, не спит и наука — социология, выдает довольно обстоятельные исследования. Да и сами практики, пожалуй, как никто другой, с пристрастием следят, кто и как делает, у кого что получается. В них осознанно или подспудно, но постоянно присутствует интерес: а что происходит с человеком, в какую сторону он меняется. Так что анализировать-то мы анализируем, ибо без этого и дела не сделаешь, — а вот насчет прогнозов, да еще психологических, пожалуй, не густо. Во всяком случае, начиная перестройку деревни, будущее мы представляли в самых общих чертах: идем на сближение с городом. Но это опять-таки касалось условий жизни, а какую они родят «психологию», всяк рядил по-своему. Предвидения не было.

Предвидение — задача ученого и инструмент практика. В том, чтобы к проекту нового села был приложен психологический прогноз, ничего фантастического нет. Это возможно и необходимо.

Ну хорошо, согласились: возможно. А так ли уж необходимо? У прогресса свои законы, как говорится, чему быть — того не миновать. Он продиктовал концентрацию населения, и хочешь не хочешь, собирай народ в кучу. И каким станет в этой куче человек, тоже прогрессом определено. В общем-то оно, конечно, так. Ну, а вот конкретный пример: дети, будущие работники. Отличительная черта сельского семейного воспитания — ранний труд ребенка в огороде, на дворе, в поле. Переехала семья в благоустроенную квартиру — ребенок до пятнадцати лет ни топора в руках не держал, ни огурца с грядки не сорвал. Изъяли его из той среды, которая и трудовые навыки давала, и незримыми соками душу наполняла. Теперь формирует его другая среда, он ждет не дождется, когда покинет деревню, ибо ничто его к ней не привязало, ничего он тут не умеет делать. А предвидь председатель такой оборот, наверно, предпринял бы что-нибудь противодействующее, точнее, возмещающее утраченное, например, построил бы для ребят что-то вроде учебной мастерской, нашел бы дело ребячьим бригадам, то есть создавал бы условия для трудового участия. Мне скажут: таких примеров по стране немало. По стране — да, а у нас пока не густо, да и то взялись за это дело лишь в последние годы, когда нужда, что называется, с ножом к горлу подступила. В том-то и беда, что без прогноза спохватываемся мы слишком поздно, когда психологический тип уже сложился, когда следствие стало причиной.

Или вот другой пример, более широкого плана: решили продавать в личное пользование автомобили. Знали ли мы, что сделает с человеком автомобиль? Предполагали ли, что в условиях общенародной собственности породит он тип беззастенчивого обирателя даров природы, равнодушного вытаптывателя полей и лугов, дремучего эгоиста? В ответ на мое выступление по этому поводу пришли сотни очень тревожных писем, в одном из которых автор бросает справедливый упрек: а где были социологи и психологи, разве нельзя было предвидеть и принять предотвращающие меры? А теперь что ж, потребитель вошел во вкус, с ним уже надо бороться. Вот и выходит; прозеваем, потом боремся.

Метко сказано: прозеваем, потом боремся. Так, собственно, и с новой деревней получилось. Строили-строили и спохватились: что случилось с мужиком, почему охладевает к земле и скотине?

Нашли причину: квартира на пятом этаже. Затрубили отбой: строить усадьбу. Но следствие уже стало причиной, и с ней… бороться надо. Но с чем именно? С какими обретенными качествами, с какой психологией? Не зная ч т о, не скажешь к а к.

Лишь на седьмой день поездки обратил я внимание на одну деталь. Председатели и директора, когда я спрашивал, сколько вернулось в село парней после службы в армии, сколько сыграли свадеб, сколько жителей малых деревень переехало в центр, сколько из других краев приехало, начинали загибать пальцы на руках, считая по фамилиям. Вот, подумал я, какое великолепное знание: всех поименно помнят! Но оказалось, что к счету на пальцах хозяйственники прибегают и при ответах, сколько осталось деревень, имеющих надежды на будущее, сколько поставлено новых домов, сколько земли осушено мелиораторами? Как правило, хватало двух рук. Редко-редко заходили на второй круг. Домов поставлено пяток-десяток, свадеб сыграно 2—3, новоселов — 12—15, перспективных деревень — 3—5, осушено земель 150 гектаров за три года. Сотнями считали пенсионеров да запущенные гектары. И тогда деталь «счет на пальцах» показалась весьма знаменательной. Она говорила не о памяти — помнить единицы не трудно, — а о том, что подлинное обновление края еще не наступило, есть лишь п р и з н а к и его. Немаловажные, обнадеживающие, перспективные, радующие всякого заинтересованного человека, но всего лишь признаки. И опять, как в замкнутом кругу, — люди! Без людей признаки могут остаться признаками. Поэтому главнейшее из главных дел, над которым бьются областные и районные власти и сами хозяйственники, это з а с е л е н и е. Как и кем заселять деревню?

Вопрос «как» кажется настолько ясным, что любой собеседник отвечает не задумываясь: строить! В первую очередь, немедленно, за счет любых источников, всеми силами строить жилища. Любые. Кирпичные, блочные, рубленые, панельные. Русскую пятистенку, эстонский коттедж, городскую квартиру. Райисполкомы забирают все фонды на древесину (бревна никому не выпишут), концентрируют в промкомбинатах и лесхозах, обязывая рубить срубы, только срубы, только срубы. Любая мало-мальски способная строить организация обязана ставить дома в деревне. До предела исчерпывается хозспособ. И вырастают улицы, поселки. Я побывал в нескольких, возникших буквально в два-три года. Поселками, правда, их еще не назовешь, это всего лишь зародыши, но и в зародышах можно увидеть издержки поспешности и угадать характер будущего селения.

Спешку понять можно, но небрежности, рожденные ею, оправдать — едва ли. Центральное село совхоза «Кузнецовский» — Ульяновщина — начало строиться не сегодня и не вчера, а лет 10—12 назад. Три островка отчетливо видны в нем. Четыре избы в садах, с полугектарными огородами напоминают о старой деревне. Восемь кирпичных двухэтажек по 16 квартир каждая, окруженные бесчисленными дощатыми, успевшими почернеть и покоситься сараями, стожками прошлогодней соломы, поленницами и березовыми кряжами, напоминают о недавнем желании преобразовать деревню на городской манер. Чуть поодаль, кружком по подошве холма, поднимаются шесть рубленых и кирпичных домиков на одну-две семьи каждый — первое детище возврата к усадебному типу. Их показывают не без гордости, подчеркивают некую даже смелость: мы вот внесли в типовой проект собственные изменения.

Но, честно говоря, проступает в этой инициативности что-то… ей-ей, несерьезное. Словно бы те, кто берется изменять, не представляют ясно, к т о в доме будет жить и к а к ж и т ь. Похоже, в головах председателей и директоров (они, как заказчики, и являются авторами изменений) не сложился еще стереотип усадьбы, наиболее целесообразной для данной местности. Они и прежнее крестьянское подворье отрицают, и с городской квартирой не согласны, а ч т о именно сегодня деревенскому жителю надо, точно не знают. И потому, мне кажется, не знают, что нет ныне стереотипа этого самого деревенского жителя, уж больно он разный.

В Ульяновщине, в Гультяях, в Александровке, в Глембочине, в Дубровке, застройку которых мне удалось посмотреть, прежде всего взялись привязывать к дому х л е в. Изба, хлев, выносной туалет да дощатый закуток под дрова — вот и вся усадьба. А в избе — кухонька в четыре квадратных метра да две комнаты с тесной прихожей. Подполья нет, кладовок нет, сушить одежду негде, автомобиль или мотоцикл поставить не знаешь куда, стожок сена приткнуть некуда, вода бог знает где, в баню в соседнюю деревню надо ходить. Позарится коренной крестьянин на такую усадьбу? Едва ли. Коренной строит по-своему. В Гультяях рядом с новейшими коттеджами ставит хоромы колхозный электрик Иван Михайлович Иванов. На свои деньги, своими руками. Зашли мы к нему и попросили посвятить в замысел. Скажу коротко: Иван Михайлович все «объекты» усадьбы, кроме хлевов, конечно, вмещает в одну относительно небольшую постройку, спланированную в высшей мере целесообразно: котельную, ванную, мастерскую, погреб, кухню, сушилку — все необходимое для удобной жизни в деревне.

Вот, казалось бы, образец для данного села, приглядись, ч т о мужику надо, и переноси в проект. Больших денег не потребуется. Колхозу дом с хлевом обходится в 20 тысяч рублей, Иванов рассчитывает половиной обойтись. Но председатель колхоза резонно мне возразил:

— Много ли у меня Ивановых! — И, загибая пальцы, показал «полтора кулака».

— Но для коренных-то можно строить как следует?

— Коренными мне уже не обойтись. Тороплюсь набрать абы каких.

Вот вторая причина «несерьезности» в усадебной застройке: для «абы каких» можно и строить абы как, ибо особых надежд на закрепление их, честно говоря, не возлагают. Ну и то еще надо сказать, что «вольности обращения» с типовыми проектами, вероятно, не осмыслены как следует. Заказчик почувствовал, что может строить по своему усмотрению, и торопится изменить лишь те детали, которые чересчур выпирают своим несоответствием. К примеру, тот же хлев: нет в проекте хлева, давай скорее впишем. Не дошли до понимания, что за инициативу-то отвечать надо, если уж разрешили тебе по-своему расходовать 20 тысяч рублей, то построй такой дом, чтобы и человек сказал спасибо, и власть поверила: да, доверять тебе можно.

Да, инициатива без ответственности может вылиться в своеволие, вкусовщину и прочие субъективные вещи. Что касается «удобного во всех отношениях дома», то, вероятно, он будет тогда, когда начнем строить по заказу. Это обычно делается там, где застройщик вкладывает собственные деньги. У нас этот принцип не действует: при большом спросе на рабочие руки нет охотников тратиться. У нас должен бы действовать другой, выраженный, к примеру, так: хочешь поселиться навсегда, скажи, какой тебе дом построить. Но, проехав пол-области, встретил я подобных случаев… один-единственный.

В селах, которые я назвал выше, пустующих домов нет, заселены все. Переехавших в центр можно разделить на несколько групп, которые заметно разнятся между собой.

Первая — мужики в возрасте, годов по сорок-пятьдесят, как правило, механизаторы, переехавшие из малых деревень своего же хозяйства. Им предоставляют лучшие дома (в квартиры они почти не идут), часто и свои избы, если они достаточно крепкие, перевозят. Эта группа немногочисленна, 5—6 семей, так что костяком нового села ее не назовешь. Действует тут не одна материальная причина (все же дороговато и хлопотно перевозиться), а целый комплекс причин. Во-первых, земля. Дальновидные хозяйственники, видя, что с исчезновением деревень пустеет земля, теряют былую ухоженность угодья, — сознательно придерживают переселение, не без оснований полагая, что придет время заселения и «неперспективок». Во-вторых, пенсионеры. Не оставлять же стариков одних, оторванных от людей. Есть в деревне одно-два крепких хозяйства — уже опора, в любой момент можно прибежать за помощью, да и так просто зайти, порасспросить, что на свете делается. В колхозе «Весенний луч» мне рассказывали о семидесятилетней колхознице, которая по два раза на дню ходила за три версты в село только затем, чтобы новости узнать и соседкам рассказать. Не зная деревни, можно сказать: вот причуда! А никакая это не причуда, это — тоска по миру, по той активной жизни, какой весь свой век жили женщины. В-третьих, удобства. Чисто деревенские выгоды. То, в чем не стеснен в деревне и будет стеснен в плотно застроенном селе: огород, сенокос, выпас, дрова, рыба на приварок, грибы, ягоды, пасека и т. д. В-четвертых, корни. В деревне прадедовы корни крепко держат душу. Есть и другие причины, по которым коренной, в возрасте крестьянин не торопится в село. Все вместе они действуют порой весьма противоречиво, когда по одним соображениям надо бы переселяться, по другим — повременить.

Костяк нового села составляют женатые, отделившиеся от родителей сыновья. Вот на кого, по единодушному утверждению районных руководителей и хозяйственников, возлагаются главные надежды. В последние годы парни, отслужив срок в армии, с охотой возвращаются домой, условия сложились для них благоприятно. Одна сложность — мало невест. Директор совхоза «Чайка» Николай Иванович Никифоров рассказывал:

— Получилось так, что в год организации совхоза задержались в деревне пятнадцать парней, и тут молодых специалистов прислали, девушек, ну их мигом и разобрали. Первую улицу поселка заселили молодоженами. Они — главная наша сила и моя опора.

Председатель колхоза «Весенний луч» Артур Михайлович Гранков раскрыл «секрет» своих парней:

— Наловчились практиканток уводить. Приедут три-четыре студентки — к осени, глядишь, свадьбы играем.

Так вот и «выкручиваются». Те, что помоложе. А кто пропустил свой срок, тому плоховато. В «Чайке» таких двенадцать. Им уже за тридцать, завести семью не надеются, много пьют, чем еще больше усложняют свое холостяцкое положение. Впрочем, эта группа в село не рвется, живут с родителями в деревеньках. Так что поговорим о женатых.

Мне думается, что те самые дома поселкового типа со всеми так называемыми удобствами, которые упорно навязывали деревне все последние годы, как раз и были рассчитаны на такие вот крестьянско-интеллигентские семьи, в которых муж — высокооплачиваемый механизатор, жена — интеллигентка на окладе, с нормированным рабочим днем, и оба — приверженцы моды «айнкиндер». Впрочем, нельзя сказать, что дом «приноравливается» к семье, скорее, наоборот, он-то и формировал характер молодой сельской семьи. Что это так, позволяет утверждать такой факт, не столь еще частый, но уже и не редкий: как только колхозы начали строить дома усадебного типа, первоочередниками на них оказались те самые семьи, заимевшие уже детей и убедившиеся в неудобности коммунальных удобств. Есть все основания думать, что такое «переселение» будет продолжаться, ибо крестьянское начало все же берет верх. Оно, конечно, не то, что было у старого мужика, — мое подворье — моя крепость, — оно как бы проверено, очищено временем, которое коротко и несколько общо можно бы назвать так: живая связь с землей. Близкое знакомство с семейными, в возрасте до тридцати лет, живущими в квартирах поселкового типа и в домах-усадьбах, позволяет мне высказать некоторые наблюдения. Ну вот хотя бы использование свободного времени. Не так уж его мало, как принято думать, оно лишь распределено неравномерно, но это особенность сельского труда, она была и будет. Так вот, первые, «квартиранты», убивают его почти бесплодно, чаще всего с приятелями за бутылкой. У «усадебников» оно уходит на хозяйство. И такая странность: вторые оказываются более осведомленными, начитанными, с широким кругозором, а самое главное — они во всех отношениях о с н о в а т е л ь н е е: не поспешны в суждениях, не равнодушны к делам общественным, умеют ценить время и распорядиться им, наиболее добросовестны в исполнении обязанностей. Наконец, «квартирант» легко меняет место, лишь бы светило новое благо, «усадебника» же только особые обстоятельства заставят покинуть гнездо. Дело в том, что первый вкладывает свой труд так и столько, как и сколько вкладывал бы в любом другом месте, второй же еще и свой труд лично для себя вложил в клочок земли, обжил, обиходил и пользуется плодами его. Ему не только жалко с в о е г о, но он уже не может легко порвать ту самую ж и в у ю связь с землей, которая вызрела в душе.

Для того чтобы эта категория действительно укоренилась и стала ведущей в селе, нужны, на мой взгляд, еще кое-какие меры. О них скажу дальше, а сейчас продолжим разговор о «переехавших».

Я уже называл село Ульяновщину совхоза «Кузнецовский». Здесь такая картина: всего рабочих и служащих 240 человек, из них 150 живут в центре, все они приезжие, что называется, с бору по сосенке. Есть из Себежа, те, кому не дождаться квартиры в райцентре, есть с Поволжья, из Ленинградской области, из Белоруссии, из Латвии. О последних, приехавших из Латвии, говорят с похвалой. И вот почему: в голодные послевоенные годы многие уехали из разоренного себежского края в хлебную Латвию и прижились там. А вот детей их, когда выросли, вдруг потянуло на родную землю. Их принимают с охотой. Более того, эту группу, то есть местных уроженцев, уехавших в разное время по разным причинам в города или в другие края, повсеместно стараются вернуть домой.

Село, «сложенное» из разношерстной кочующей публики, конечно, не назовешь еще селом в том смысле, что это единый, со своим характером коллектив. Ему надо уделять и уделять внимание. Надо направленно содействовать сложению добрых традиций и обычаев, ибо по всему видно, что с в о и м и людьми Нечерноземью все-таки не обойтись, так или иначе придется звать ч у ж и х.

Своеобразное время переживает наша деревня. И старого уже нет, и новое еще не сложилось, трудноуловимо, не знаешь, что из него выйдет. Вот, скажем, неожиданное для деревни явление — «приезжающие»…

Эту группу в полном смысле сельской, пожалуй, и не назовешь. По месту жительства она — городская, по месту работы — сельская. Однако это не те, о которых шла речь в очерке «Приезжие», — рабочие подрядных организаций, обслуживающих сельское хозяйство. Те едут по наряду: сегодня в одну деревню, завтра — в другую. У этих место постоянное, они тут — ш т а т н ы е.

Начало положили в середине 50-х годов председатели-посланцы. Вскоре после сентябрьского (1953 г.) Пленума ЦК КПСС, ставшего вехой в истории колхозной деревни, 30 тысяч коммунистов были посланы партийными организациями столичных, областных и районных городов на село. Что касается «столичных», то они, сделав в меру сил свое дело, скоро разъехались по домам. Остались свои, местные, из районных контор и предприятий. В райцентре у них были дома или квартиры, и семьи пока оставались там. Проходило какое-то время, и председателева семья становилась деревенской. Но правил без исключения не бывает. Вот, скажем, председатели пригородных хозяйств, земли которых начинались за городской чертой. Стали учитывать такие аргументы, как газик и хорошая дорога. Ну и дальше — больше: и резерв на выдвижение невелик, и жены — ответственные, очень нужные райцентру работники, и машин прибавилось, доехать до конторы не проблема. А потом пошла полоса реорганизации, конторы и райцентры то закрывались, то открывались, люди кочевали с места на место, квартир не хватало, уверенности в том, что эта перестройка последняя и больше переезжать не придется, тоже не было, и в этом всеобщем непостоянстве «бессемейная» жизнь перестала быть чем-то из ряда вон выходящим. А там развернулось в городах жилищное строительство, стали получать благоустроенные квартиры, и, посылая специалиста из управления на работу в село, ни у кого не поднималась рука предложить ему поменять городские блага на деревенскую избу. Более того, заслуженным председателям, живущим в деревне, стали выкраивать квартиры в городе. Нынче в районах с хорошими дорогами чисто деревенских председателей и директоров почти и нет, разве что в самой глубинке встретишь одного-двух.

Дальнейшее развитие сельскохозяйственного производства потребовало специалистов — много и разных. Молодежь из вузов — та, конечно, поселяется в деревне, а вот семейный, городской специалист, если и соглашается на работу, то не соглашается на житье, особенно таких профессий, как инженер-механик, инженер-электрик, инженер-строитель, архитектор, экономист, бухгалтер. Кое-где уже и агрономы и зоотехники спешат по утрам на автобусные остановки — едут на работу в деревню.

Наконец, городской избыток «вытолкнул» в село и учителей, медиков, библиотекарей, клубных работников. Тут получилось по закону «перелива»: в течение многих лет учителя и врачи, отработав дипломный срок в деревне, стремились в город, в город — и вышел перелив. Кто не захотел переквалифицироваться, тот стал искать работу в пригородной деревне.

Бульнино, центральное село колхоза «Красное знамя», всего в нескольких километрах от Великих Лук, на асфальте, сюда ходит рейсовый автобус. Из 34 специалистов-технологов только 9 живут в деревне, остальные — приезжающие. Отражается ли это на хозяйстве? Уверяют, что нет. Колхоз передовой, крепкий, прибыльный, в самом деле, какая разница, где живет специалист, лишь бы дело вел как следует. Это, конечно, так, если смотреть только с «производственной» стороны. Но мы-то ведем речь о характере нового села. Какое воздействие на процесс сложения его оказывают местные интеллигенты? Почти никакого. Кто живет в деревне, тот знает, что учитель, врач, агроном пользуются уважением, являются примером поведения, арбитрами в разрешении житейских конфликтов. Их мнение — это своеобразный приговор. Осудил, скажем, учитель поведение отца семейства — осудит и деревня, одобрил доброе начинание — одобрительно отнесется и деревня. Сельский интеллигент всегда жил интересами общества, то есть деревни, не может он замкнуться в своей работе, в своих интересах, ибо живет на виду, на миру. Он в о з д е й с т в у е т всей своей жизнью, он являет собой п р и м е р.

Сторонники урбанизации деревни высказывают мнение, что эти самые приезжающие есть не что иное, как прообраз будущего. Жизнь, мол, развивается в том направлении, что все мы соберемся в большие кучи, в города, поближе к материальным и духовным благам, а в деревню станем ездить только на работу да на отдых. Подобные умозрения, на мой взгляд, утопичны. Появление «приезжающих» свидетельствует только о том, что мы непростительно затянули отставание деревни, и там, где оно ликвидируется, приезжающие становятся коренными.

Прожитый день, как и пройденный путь, повторить нельзя, все что-то будет не так, не такое. К Нечерноземью часто прилагают слова: возрождение, обновление. Значит, предстоит что-то обновить. Прилагательно к экономике это понятно: обновить основные фонды, возродить запущенные угодья и т. д. А методы ведения хозяйства, как с ними?

Вот конкретное хозяйство, совхоз «Малиновка». Я знал эти земли, деревни, людей на протяжении десяти послевоенных лет. Тогда возрождение было в буквальном смысле: на пепелищах ставили те же избы, заводили тот же скот, сеяли те же культуры. Сейчас из 32 деревень только две имеют виды на будущее. На 4 тысячи гектаров угодий осталось 48 механизаторов и 20 животноводов, они в прошлом году продали 148 тонн мяса и 20 тонн сена — вся продукция, получаемая государством с этой земли. О себестоимости и говорить нечего — золотые тонны! Как дошли до этого, известно: народ уходил, а землю, чтобы спрятать ее запустение, прирезали и прирезали колхозам, которые еще тянули. В конце концов не вытянули, колхозы преобразовали в совхоз, раскинувшийся на 40 километров в длину и 20 в ширину, и назвали скотооткормочным. А фирма «Скотопром» известно на чем держится: на чужих мелковесных бычках да на государственных комбикормах. Как видим, 4 тысячи гектаров «своей» продукции почти что никакой и не дают. Это называется «спрятали обезлюдевшую землю»!

Как теперь ее возрождать? По тому же методу, что тридцать лет назад? Виталий Ефимович Кисляков, директор «Малиновки», человек, как он сам выразился, фанатически верящий в то, что деревню заселить можно буквально в два-три года, начал рассказ с «информации к размышлению»:

— Дорожники меняли на шоссе Себеж — Освея мост деревянный на железобетонную трубу. По расчетам или на глазок, не знаю, трубу уложили на полметра выше прежнего уровня. В результате Мидинское озеро затопило 300 гектаров наших лугов, луга стали болотом. Я беру экскаватор и обновляю старые дедовские канавы, но сбросить воду в озеро мне не дали: восстал рыбнадзор, якобы луговая вода смертоносна для озерной рыбы. Как видите, на своей земле я не хозяин.

В Себежском озерно-лесном крае, где сельхозугодья занимают всего лишь треть территории, столкновения с другими ведомствами нередки. Под Пустошкой жаловались на лесников: напустили бобров, те расплодились, перегородили речки плотинами, подняли уровень вод настолько, что заболоченные сенокосы считают уже тысячами гектаров. Главное в этих конфликтах то, что их, «аграрников», никто, оказывается, и не спрашивает: каждое ведомство хозяйничает по своей науке, из своего расчета, а как ведомственный интерес скажется на кормящей земле, увы, никого не волнует. Может быть, в самом деле, в этих краях выгоднее разводить бобров, зарыблять озера, а не сено косить да коров доить? Не скажу точно. Сам не изучал, а сослаться не на кого, потому что никто таких исследований не проводил. Бобров и рыбу я привел лишь как броский, но, конечно же, утрированный факт: ни бобр, ни пелядь не помешают сельскому хозяйству. А если говорить всерьез, то быстрый подъем нашего края возможен только на базе з о н а л ь н о й специализации. Что может та же «Малиновка»? Ну построил Кисляков десяток домиков в Глембочине, втиснул туда 22 семьи, прибавилось в совхозе десять пар рабочих рук, а ушло на это три года. Чтобы обработать толком всю землю, раскорчевать, осушить, унавозить, обиходить, ему надо минимум одного механизатора на 5—6 гектаров. При нынешних темпах заселения потребуется не менее сорока лет. Будем ждать?

Директор совхоза «Маевский» Юрий Станиславович Янкевич излагал мне свой метод, который он, будь на то его власть, положил бы в основу ведения хозяйства.

— Помнишь кампанию за интенсификацию? Как нас учили? Больше пропашных! Травы — это от лености и бедности. Переворачивай землю чаще, вали минералки больше, паши, борони, не ленись — получишь изобилие. По-моему, главное, над чем надо мне сейчас думать, это экономия живого труда. Пусть я дам ту же продукцию, но труда затрачу в десять раз меньше, значит, я веду хозяйство интенсивно. Сейчас мы в это и уперлись, в собственное неумение экономить труд. Скажи, пожалуйста, зачем я заставляю механизаторов, которых всего полсотни, жать, молотить, солому стоговать, зерно сортировать, сушить, молоть, солому с поля волочь, измельчать, запаривать, с мукой мешать и корове подавать. Бешеное количество труда! С позиции экономии живого труда и надо пересмотреть шаблоны в ведении хозяйства.

Экономия труда… Кажется, именно эта задача выходит на первый план. В погоне за «скорее и больше» качество (а оно-то и есть истинное «больше») остается где-то сбоку. Качество не требует труда больше, наоборот, высокого качества как раз и добиваются там, где непосредственного труда вкладывается меньше, но оно — это высокое качество — зато и называется умным, расчетливым ведением хозяйства.

В деревню идет огромное количество техники, и параллельно столь же огромное количество ручного труда горожан. Приведу известные мне примеры по Калининской области. Предприятия города Калинина за три года подготовили 5 тысяч трактористов, только весной 1979 года в колхозы и совхозы было направлено почти 2 тысячи. Но никто точно не скажет, сколько из них действительно пахали и сеяли. По отдельным фактам можно судить — дай бог одна четверть. Почему? Процитирую областную газету: «Из числа обучавшихся в технической школе ДОСААФ было отчислено 21 человек, из них 14 не прошли медкомиссию. Комбинаты «Искож», камвольный и другие предприятия направили их на курсы без медицинских справок и тянули с этим делом едва ли не до экзаменов. Заплатили за обучение каждого из несостоявшихся трактористов по 212 рублей, каждому из них, оторванному от цеха, не выпускавшему продукцию, платили среднюю зарплату. И отчитались: мы послали на курсы столько-то».

Все это — от безответственности: ни с кого нет спросу, сколько ты ухлопал в борьбе за сводку человеческой энергии и государственных денег. Любой ценой выжми план и будешь ходить в передовиках.

Но посмотрим на сей предмет с точки зрения заселения деревни — темы нашего разговора. Секретарь партбюро совхоза «Чайка» Дмитрий Васильевич Елаго, когда мы заговорили о молодых жителях нового поселка, выразился в том смысле, что удержать молодежь в деревне можно только материальными благами: квартирой, зарплатой, на это, мол, и надо делать упор. Николай Иванович Никифоров, директор, возразил: «Все это, Дмитрий Васильевич, — пока. На первых порах. Потом, боюсь, одних благ окажется недостаточно». — «Почему же? — спросил Елаго. — Благами жив человек». — «Не только. Допустим, положат тебе высокий оклад, квартиру дадут, машину закрепят, а в хозяйстве, сколько ни бейся, сплошная беспросветность — будет желание жить тут, не потянет в другое место?» — «Это, конечно, играет роль, — согласился Елаго, — но когда оно еще всплывет».

В самом деле, неужто мы всерьез думаем, что нынешнюю молодую семью, в которой муж — механизатор широкого профиля, со средним образованием, приученный армией к порядку, а жена — технолог, непосредственно организующий производство, неужто они удовлетворятся благоустроенным домашним мирком и будут равнодушно глядеть на бесхозяйственность? Да нет же, опустошится у него душа от такой работы, сбежит он непременно, бросив домашний рай. Каждый из нас хочет видеть плоды своего труда и радоваться и гордиться ими. Нет охотников «вкалывать» впустую.

Решение проблемы закрепления кадров, прочного заселения новой деревни — это в первую очередь (а не во вторую, как считается) решение коренных производственных вопросов, определение путей и методов разумного, научно выверенного хозяйствования на земле. Возрождение прежних форм и методов невозможно, вчерашний день ушел безвозвратно. Это надо как можно скорее осознать каждому работнику, причастному к деревенским делам. На нашу землю должно прийти д е й с т в и т е л ь н о обновление.

Но кое-что придется и в о з р о д и т ь, перенести из старой деревни в новое село. Виталий Ефимович Кисляков до того, как возглавить совхоз «Малиновка», был председателем колхоза. Он рассказывает:

— Жил я в деревне Осыно. Однажды мне говорят: вот т в о й берег. Деревня на берегу озера. Берег поделен на участки, каждый ловит рыбу у своего берега. То же и с покосами. С каких времен такой порядок заведен, жители и сами не скажут, говорят, исстари. А общественный выгон? Весной очищают, разбивают на загоны, делают выгородки. По-моему, неплохой порядок. Отказываться от него не следует.

Порядки, о которых говорил Кисляков, не придуманы кем-то, сидящим в конторе, они складывались веками и продиктованы высшим смыслом: угодья не должны оскудевать, они должны кормить нас и наших потомков. Деревня чувствовала себя хозяином угодий, она рубила дрова, брала грибы и ягоды, ловила рыбу так, чтобы было не только сегодня, но и завтра, и на будущий год, и на сто лет вперед.

А вот нынче рабочих совхоза «Чайка», заселивших берег чудесного озера, рыбнадзор гонит и штрафует как браконьеров, если, не дай бог, кинут они в воду хоть одну мережу. А скажите, есть ли у тракториста время сидеть с удочкой, чтобы наловить рыбки на завтрак? Что же это будет за крестьянин, если, живя на озере, не видит рыбы? Приезжий люд сидит на озере днями и увозит рыбу, а хозяин — не смей подойти. Разумно пользоваться озером, рекой, лесом — это естественное право земледельца. Озеро у поселка должно быть закреплено за поселком, сдано совхозу в аренду ли, под охрану ли, приписано ли, как приписывается огородная земля или общественный выгон. Есть же в стране примеры, когда даже заповедные места, памятники истории, архитектуры, уникальные природные комплексы закрепляют за коллективами колхозов и совхозов — и результат, как утверждают специалисты, великолепный.

За последние годы много всяких несуразностей наслоилось на этот простой, но далеко не второстепенный вопрос, пора их снять. Жители нового поселка сами, все, от малого до старого, должны быть заинтересованы и морально и материально в том, чтобы люди приезжали к ним и оставались жить.

Материальная заинтересованность… Без нее не обходится ни один разговор о деревенских делах, только больно уж суженно как-то понимается, вроде того, как: дать квартиру, зарплату, ну там премиальные не забыть, чего еще? А уже пришла пора приглядеться, например, к практике распределения общественных фондов. Коснемся только тех, которые идут на поощрение хорошей работы. Суть всех их одна — вознаградить за сиюминутную работу, за операцию, за выработку, в редком случае — за конечный результат. В колхозе имени Куйбышева передовикам производства было выплачено в 1966 году премиальных 9 тысяч 800 рублей, а за первые три года десятой пятилетки — 60 тысяч.

Решая проблему закрепления кадров, надо, вероятно, обратить внимание на поощрительные меры д л и т е л ь н о г о назначения. Вот, к примеру, два разных по мастерству механизатора, две семьи. В первой один ребенок, во второй — трое. Кто из них в лучшем материальном положении? Секретарь парткома колхоза «Красное знамя» Галина Кузьминична Шафоростова ответила примером:

— Людмила Садовникова, наш бухгалтер, родила третьего. Сидит дома. Муж — тракторист. Средний заработок — 200 рублей. Коровы не держат. Поросенок, огород есть. Живут в двухкомнатной квартире. Роскошничать, как видите, не с чего. Муж в компании посидит — прореха в бюджете заметна. Партком и правление понимают, что такие семьи надо как-то поощрять: квартиры просторные давать, единовременное пособие, а может быть, и зарплату, скажем, в течение года матери сохранять. Но знаете, нужно преодолеть некий психологический барьер: ведь хозяйственники все еще смотрят на женщину, которая из-за детей не ходит по наряду, как на помеху. Ну зачем, скажите, устанавливается обязательный минимум выходов на работу? Устарело все это. Когда взялись за профориентацию, когда решили закрепить крестьянских детей на земле, нашлись и средства и внимание. Но ведь школьники не с неба валятся, их, простите, родить да выкормить надо.

Семья Садовниковых, имеющая троих детей, конечно же, не будет помышлять о переезде, она уже «закрепилась». Но ведь как ни крути, ни верти, а хозяину работы и заботы по дому прибавилось. А вполне может случиться, что реже станет он выходить в передовики и получать премии. Значит, что же, стал он худшим крестьянином, чем холостой парень? Наоборот, именно Садовников истинный земледелец, так давайте же и создадим ему лучшие материальные условия. Вот в какую сторону следовало бы пересмотреть распределение общественных фондов.

Новые поселки отличает молодость, в них молодо все: дома, улицы, сады, скверы и сами жители. В некоторых даже школ нет (ходить некому), а детсады полные. И еще — нет бабушек и дедушек. Не увидишь знакомой картины: дымят цигарками на завалинках деды, плетут бывальщину, а бабки на лавочках сторожат малую ребятню да перемывают кости невестушкам. Нынче ребятам бывальщину рассказывает телевизор — истинный дед-всевед. И деревенская ребятня — это ж надо! — до кулачков спорит о таком пустяке, ели или не ели вчера, космонавты на орбитальной станции жареного куренка. Все знают огольцы, нет для них тайн. И не живет рядом с ними живая сказка, а только телевизионная — «мульти-пульти». Какая разница? Да небольшая: живая — это когда, преодолевая страх, пойдешь проверить, живет ли в ореховом кусту на росстанях колдунья, а телевизионная — сама страха боится и бабу-ягу сделала сладенькой бабкой-ежкой.

Однако бабкины сказки не такая уж потеря, о которой надо сожалеть, а вот бывальщина… О том, что было на земле, кто расскажет ребенку? Не на той земле, что зовется Родиной с большой буквы, — тут телевизор незаменим, а на той, где родился и живешь, которая начинается за околицей. Не получится ли так, что, слушая отца и мать о том, как пришли они на опустевшее место, построили дома и стали жить, ребенок будет думать, что и жизнь на этой земле и вся история ее начинается с его родителей?

Ну, у ребенка, допустим, впереди школа, и учитель, надо надеяться, восполнит пробел в детских представлениях. А приезжим, тем, кто приедет из дальних краев, пожелав тут работать и жить, надо им знать, ч т о было на этой земле, ч т о видела она за свою многовековую историю? Надо, конечно. Откуда же иначе возьмутся уважение, восхищение, любовь, без которых душу ничто не привяжет. История, и только история, позволяет осознать самого себя как продолжателя великих дел народа, только она прояснит истинный смысл твоей жизни, твое назначение.

Учитель Чайкинской школы Юрий Александрович Брамбеус повел нас первым делом к сосне на старом погосте. Он все экскурсии начинает с этого. На старой, в два обхвата сосне висит табличка, коротко повествующая о том, что здесь в январе 1943 года вели бой с карателями партизаны отряда имени Фрунзе во главе с комиссаром Георгием Федоровичем Турлуком. Сосна хранит след крупнокалиберной пули, сразившей комиссара. Потом учитель, бывший партизан, начинает рассказ, который слушаешь, забыв о времени и неотложных делах. Юрий Александрович создал в школе музей, позавидовать которому могут многие краеведческие экспозиции. Вот что, думал я, рассматривая экспонаты, может заменить дедовскую бывальщину. Хорошо бы, прежде чем подписать приказ о приеме приезжего на работу, привести его сюда на экскурсию.

Днем позже ехали мы с Сергеем Федоровичем Бирюлиным, секретарем Пустошкинского райкома партии, к истоку реки Великой. Мне хотелось отыскать высоту Заозерную. С собой у меня была небольшая, по размеру кармана гимнастерки, записная книжка — редкий документ. Странички ее плотно исписаны стихами, строки полуистерлись, обложки едва держатся.

Я показал блокнотик Сергею Федоровичу. Он долго держал в руках, осторожно переворачивая страницы, пытаясь прочесть стихи.

— Да, — произнес он, — ты знаешь, мне кажется, слышу запах пороха. Или это… память?

Я молча кивнул. У меня самого было такое ощущение, что слышу далекий гром пушек, запах пороха и раскаленного железа, дикий храп коней, выносящих пушки на высоту Заозерную.

— Эта книжка принадлежит Владимиру Савицкому, командиру противотанковой батареи и поэту. Он воевал здесь, в сто пятидесятой Идрицкой дивизии, которая потом взяла рейхстаг. Недавно, узнав, что я еду сюда, он прислал ее мне.

— А это, между прочим, символично, — сказал секретарь райкома, — от истоков Великой — до рейхстага… По пути покажу тебе одну высоту, Кряковскую, за которую полег целиком полк имени Александра Матросова. Военные говорят, что полк повторил подвиг своего солдата.

К вечеру после долгих блужданий мы отыскали и высоту Заозерную, по-местному — Золотцову гору. Река Великая протекает меж двух озер — Хвойное и Ученое — узкой протокой, над которой и высится эта гора.

…«На карте она значилась высотой 228,4. Вот ее-то и было приказано взять. Лобовой атакой, утром 22 июня 1944 года. В яркое солнечное утро.

Часов в десять утра на высоту обрушился огонь гвардейских минометов. Потом ударили пушки прямой наводки и батареи с закрытых позиций. Над высотой поднялось густое желтое облако пыли, затянуло солнце. И в эту пыль бросилась наша разведывательная рота…

Саперы принялись наводить через протоку мост. А немцы поставили на протоке завесу заградительного огня… Командир нашей батареи старший лейтенант Павлюченко со своим ординарцем Скороходовым вброд пошел на тот берег. Скомандовал:

— Вперед!

А в воде часто-часто взрывались снаряды и мины. Кони не лезли в протоку. Мы их били. А они все равно не шли вперед. Пятились, топтали нам ноги. А мы их били! И они пошли. Сами выскочили на тот берег, а пушки передками застряли… Я приказал снять пушки с передков… Лошади вынесли орудия на берег. Потом повозку со снарядами. И пушку на самую вершину высоты… У протоки остались лежать две сорокапятки и погибшие расчеты…

На нас обрушилась лавина огня. Высота гудела, высота шаталась, высота дыбилась густыми гривами земли… Дым, дым, удушливый, противный. Под левое колесо орудия Ухтомского ударил снаряд, сорвал колесо, отшвырнул в сторону… Немцы шли в контратаку. Ячеек у нас не было, залегли за кустами и стреляли…

Я принял командование батареей. Но у меня вскоре не стало батареи… Мы остались только вдвоем…

В сосняке лежали погибшие лошади. На самой макушке высоты сидел пехотинец, покачиваясь. На лбу его чернела рана. Он то и дело падал на спину. Падал и поднимался снова, а вокруг него рвались снаряды. Засыпало его землей, еще живого. А он поднимался… И немцы шли в седьмую или восьмую, а может, и в девятую контратаку…

…К нам подходит старшина батареи Гнюсов. С термосом за плечами и вещмешком в руке. В термосе — суп, в вещмешке — хлеб, сахар, махорка на всю батарею… Гнюсов, заботливый ты человек, хватит нам двух порций… Всей батарее…»

Так описывает Владимир Савицкий взятие Заозерной.

Тысячи таких высот на нашей земле, и каждая взята с бою. Нет речки, проселка, поля, которые не рассказали бы пытливому сердцу о подвиге солдата.

Мы с трудом читаем блокнотик, что был в кармане гимнастерки артиллериста и поэта при штурме Заозерной.

— Кажется, много делаем, чтобы ничто не кануло в небытие, а все равно мало, — в раздумье произносит Сергей Федорович. — Велик долг.

Да, долг велик. И он велит, не уставая, рассказывать и рассказывать. Не надейтесь на других, не откладывайте на «потом». И в первую очередь долг этот лежит на нас, пишущих и печатающих. Обновление русской деревни невозможно без привлечения истории.