Земля русская

ДОРОГИ ОТ ЯРОВ-КЛИНА (Заметки о творчестве Ивана Васильева)

Так, по-видимому, думалось Ивану Васильеву, так позднее писалось, когда он по прошествии многих лет вновь по лесным проселкам, по росистой траве добрался до родной, полузаброшенной, в три хаты, деревушки Верховинино, чтобы поклониться на погосте родным могилам, полюбоваться леском, названным Яров-клином, куда в детстве гоняли в ночное коней. В отцовском саду старушка-солдатка постелила ему дерюжку и полушубок.

В сполохах летней ночи ему, должно быть, чудились картины детства и юности, вспоминались дороги, по которым прошел в жизни, лица людей, встречи в разлуки: виделась красота народной жизни. Не в эту ли ночь подспудно, в глубине сознания, возникали неясные еще очертания той книги, которую он потом назовет «Земля русская»? И почему-то мысли все время возвращались к Яров-клину, где высились в детстве могучие, раскидистые ели с такими отвесно уходящими в глубь земли стержневыми корнями, что одолеть, свалить дерево не было возможности… Не такими ли корнями крепились на этой земле его недюжинные земляки, красивые, сильные люди, о которых так хотелось ему рассказать?

Снова и снова обращается автор к милым сердцу картинам России, и видятся ему сотни и сотни деревень, в которых он побывал, и возникают проникновенные поэтические строки:

Писатель задумывается, в чем же тайна этого чувства любви и привязанности к деревне, и размышляет:

И с чувством глубокого сопереживания и полного доверия читатель внемлет писателю, разделяет с ним патриотическое мироощущение, следит за его движущейся мыслью.

К нему и обращаются авторские восторги, аналитические мысли, раздумья о жизни.

Книге «Земля русская» дан подзаголовок «В памяти живут люди». Люди среднерусской деревни чередой проходят на ее страницах, и в этой многолюдности героев читателям открываются глубины народной жизни.

Вместе с тем «Земля русская» — не только лирическая исповедь много поработавшего и много сделавшего в жизни человека, но и книга широких раздумий о нашем времени, о судьбах современного крестьянства, о путях социалистического переустройства деревни. Писатель остро ощущает масштабы и глубокий смысл свершающихся коренных перемен, чутко всматривается в процессы великого созидания нового и решительной ломки старого уклада сельской жизни. Он пристрастно, увлеченно, изучая уже четвертое поколение коллективистов, которое трудится на этой земле, пишет о том, как идет переналадка всего сельскохозяйственного производства, как становится деревня все более образованной… Радуясь этим переменам, Иван Васильев не хочет оставаться лишь их созерцателем, он азартно, заинтересованно участвует в созидательных процессах, ратует за новизну, изобличает косность и рутину, страдает из-за просчетов и неудач, поддерживает истинных новаторов.

Все это ярко проявляется в книге «Земля русская», в которой причудливо и вместе с тем органично слились самые разные жанры — и художественная мемуаристика, и очерковые портреты, и лирические новеллы, и краеведческие экскурсы, и публицистические размышления по широкому кругу сельских проблем. «Это какая-то новая литературная форма, которой пока не найдено названия», — сказал как-то о своих произведениях Валентин Овечкин. Эти слова можно отнести и к творчеству Ивана Васильева, продолжающего традиции Овечкина, но вместе с тем отнюдь не утрачивая своей оригинальности и творческой самобытности.

Не столько на широких шоссе, сколько на лесных, поросших травой проселках, по которым так приятно ходить босиком в летнюю пору, в дальних деревнях познавал писатель жизнь в глубинах России. До войны работал сельским учителем, в войну был пулеметчиком, командовал взводом и ротой, после войны стал директором сельского детского дома, сотрудничал в районной и областной печати. Уже много лет писатель безвыездно живет в деревне, деятельно участвует в сельских общественных делах и неутомимо продолжает свою повседневную, активную работу публициста. Иван Васильев создал свыше десяти книг, в их числе книги «Я люблю эту землю» (издательство «Советская Россия») и «Веру на себя» (издательство «Современник»), удостоенные Государственной премии РСФСР имени А. М. Горького в 1980 году.

В книге Ивана Васильева «Земля русская» лучшие страницы посвящены «матерям нашим, крестьянкам». С редкой искренностью и благородством повествуется в них о нравственной высоте, духовной красоте женщин русских селений. Писатель видит образ матери-крестьянки одухотворенным, светлым и оттого бесконечно волнующим сердце.

С застенчивой скромностью и безмерной любовью Иван Васильев обращается прежде всего к памяти своей матери Аксиньи Васильевны не потому, что хочет выделить свою мать из всех других, а потому, что видит в ней общие черты деревенских женщин. Остановим взгляд на этом образе. Это интересно еще и потому, что помогает лучше понять истоки творчества самого писателя, его глубинные крестьянские корни.

На первый взгляд все обыденно. Мать говорила образно, немного напевно, работала споро, любила рассказывать всякого рода бывальщины, приучала сына с малолетства быть «книгочеем», на вечерних посиделках понуждала его читать вслух разные книжки, учила видеть, думать, понимать. За всем этим видится главное: мать в доме была хранительницей красоты. И посмотрите, какие эстетические богатства открывала она сыну:

В этих картинах заключено столько поэзии крестьянского труда и быта, что трудно отличить, где говорит публицист и где тонкий стилист-лирик.

Впрочем, у Ивана Васильева поэтические отступления отнюдь не самоценны. Они непременно начинают, продолжают или заканчивают какую-то важную для писателя мысль, проблему. Вот и в данном месте писатель воспевает ту сторону женской души, которая очаровывала детей своих красотой земного мира, привораживала, привлекала к родному порогу. Но другая сторона этой души, считает, автор, устремляла молодежь к иной, некрестьянской доле, к поискам городского счастья, поскольку сама деревня всегда очень легко относилась к своей собственной жизни и к своим ценностям. В этом раздвоении души писателю видится трагизм сельской женщины-матери, да и своей собственной, как признается он.

По образу жизни молодое поколение так далеко ушло от своих матерей, как не уходило ни одно из поколений. Ни в какие времена не знала русская деревня такого массового одиночества матерей, из которых каждая пятая — солдатская вдова. Наши глаза привыкли видеть их у деревенских обелисков. Горе их все еще не выстрадано, оно настолько горькое, что даже высушило глаза.

Сколько бы ни ездил писатель-публицист по весям и долам родного края, всегда щемит сердце от строгого, глубокого ощущения героической и трагической судьбы среднерусской крестьянки: ведь руками солдаток поднимался из пепла войны весь этот край! «Позже, когда состарились вдовы и избы их выперли обветшалостью на фоне новостроек, меня поразила мысль о скорбной и тяжелой доле, выпавшей этим женщинам, и я потерял покой». Писатель решил взять на себя часть забот хотя бы об одной из них. По скромности своей он рассказал об этой заботе чрезмерно коротко, но порадовался тому, что удалось хоть немного обогреть вдовьи души. По его инициативе собрали за праздничным столом, за самоваром без малого две сотни солдаток, они помянули своих погибших мужей и сынов, излили вечную скорбь — «и хлынула в душу, захлестнула их светлой печалью вся жизнь, и пришло тогда удивление самим себе: как только смогли! как смогли землю возродить, хозяйство поднять, детей вырастить…» И думалось в те минуты писателю о том, как важно нынешним молодым потеснее жить со стариками, быть повнимательнее к ним, поучиться у них душевности. К этой мысли он возвращается не раз, и не раз слышатся его прямые призывы: «Вот и настала пора нам, и детям и обществу, взять заботу о солдатках на свои плечи. Доброты нашей ждут они, милосердия!»

Образы русских женщин чередой проходят по всему пространству этого повествования — среди них героиня луцкого подполья, девушка из-под Ржева Паша Савельева, партизанская мать Анна Дмитриевна Фролова, учительница Анна Ивановна Уткина и другие. Среди этих душевно щедрых женщин есть у Васильева особенно удавшийся ему образ учительницы Нины Шелковой, исполненный удивительного лирического обаяния. Автор почти ничего не рассказывает о ее общественных делах и интересах — этим она была ничуть не обделена, он прослеживает движения ее души, показывает богатство ее внутреннего мира.

Писатель встретился с Ниной Шелковой и ее мужем в глухой маленькой деревеньке с названием «Лесовые Горки» — «песенное имя, красивое место, тощая земля». В доме Шелковых никогда не запирались двери, и писатель считает это совсем не пустяком. Имеется в виду не столько замок на двери, сколько приветливость гостеприимства.

Радушие, конечно, встречается чаще — писатель уверяет, что не надо отчаиваться: никогда не будет на Руси такого, чтобы страждущий повсюду натыкался на запертые двери и глухие души. Русская изба во все времена держала двери открытыми, принимала и обогревала всякого путника, кого гнала беда и нужда или мытарила длинная дорога, для всех в избе находился кров и очаг. Это укоренилось в народе на веки вечные.

Так от самого, казалось бы, мелкого факта — незакрытых деревенских дверей — мысль писателя, развиваясь, поднимается до широкого обобщения — в этом и заключена привлекательная черта творчества писателя-публициста.

Но вернемся к образу Нины Шелковой. Автор особенно чуток к самому удивительному свойству ее души — она сумела сохранить свою женскую любовь к мужу необыкновенно чистой, не давала ей замутиться, пуще всего берегла красоту отношений, избегая какого-либо душевного разлада. К ней можно было бы всецело отнести афоризм о том, что мужей, какими они становятся, делают жены. Из лирического рассказа писателя возникает не только обаятельный пластичный портрет героини, но и динамичная пульсирующая мысль писателя, трогающая читателя своей масштабностью и глубиной:

«Любовь женщины держит нас на нравственной высоте, это так. Но где она сама берет силу? Какие ключи питают ее? Как возникает та душевная гармония, которая делает любовь женщины столь чуткой к малейшим отклонениям? Я не нахожу ответа, кроме одного: это многовековой нравственный опыт народа, спрессованный в одном сердце. Женском. Материнском. В сердце-семени, которое, когда приходит его время, прорастает, расцветает и, уже не увядая до конца дней, множится, множится в муже, в детях, внуках, друзьях — в каждом, кто соприкасается с ним. И тем оно бессмертно, такое сердце».

Да, просторно, привольно мыслям в этом лирическом эссе, слившемся с глубиной чувств и светлых восторгов писателя!

О пережитом на войне Иван Васильев еще не написал широких картин, однако в немногих страницах «Земли русской», где он вспоминает войну, то и дело прорывается щемящая душевная боль:

В другом месте автор рассказывает о том, как в холодный дождливый день его рота проходила в пелене моросящего дождя через деревню, только что отбитую у фашистов. Из толпы высунулась девочка, протянула солдатам позеленевший винтовочный патрон и выкрикнула:

В этих малых эпизодах весь Васильев, его душа, творящая добро без рисовки, словно бы непроизвольно, как нечто самое естественное.

Есть еще в «Земле русской» одна автобиографическая военная новелла о том, как вырабатывались в нем нравственные ориентиры устойчивости на земле. Дядькой-наставником автора на фронте был старый солдат Мокеич. Оба они составляли расчет ручного пулемета, часто бывали в боях, приняли на себя много вражеского огня. Мокеич погиб, когда немецкий снаряд разнес их пулемет. У автора до сих пор в ящике стола на вечном хранении лежит кисет дядьки Мокеича, а в памяти живут мудрые его наставления. Мокеич учил, что солдатская наука состоит наполовину, если не больше, из крестьянской работы и крестьянских навыков: рыть землю, спать на голой земле, не промокнуть под дождем, не замерзнуть на морозе, сварить суп из топора, выжать воду из камня и т. д. Мокеич доводил солдатские навыки до совершенства и приговаривал: какая бы ни выпала в жизни работа, делай, как домашнюю, ведь домашняя всегда желанна и приятна, оттого и легкая. И автору мнится, что не встречал в жизни мудрее педагога, чем этот духовный наставник — сельский самородок.

В «Земле русской» особенно участливо внимание писателя к детям. Он повествует о том, как в опаленной войной серединной России оберегали детей и сколь много поразительного мужества проявили подростки и совсем еще дети на оккупированной немцами территории. Иван Васильев, вернувшись с войны, принял на себя заботы о детях-сиротах, стал директором детского дома. И встал перед ним тот же вопрос: как оберечь детей? Он был за них в ответе перед погибшими фронтовиками, ему чудился их безмолвный вопрос: «Как там у тебя наши мальчишки?» Писатель повествует о своих высоких заботах тех дней несколько стесненно, застенчиво, излишне лаконично, но и в сказанном открывается читателям плодотворная система воспитания детей в обстановке труда и доброты. И до сих пор навещают умного и сердечного педагога выросшие его воспитанники.

Не скрывает писатель душевной боли — в современной нечерноземной деревне, в особенности маленькой, все меньше слышится ребячьих голосов. Сельских детей, ратует автор, надо в особенности оберегать от праздности, от нищеты духа, лени и жадности. Эту мысль он развивает на впечатляющих жизненных фактах.

Особенное беспокойство писатель испытывает за тех сельских юношей и девушек, которые оторвались от родной земли и не пристали к другому — городскому берегу, не выдержали испытания достатком. Иван Васильев выносит на обсуждение такую мысль, хотя и не считает ее бесспорной:

Читателям эта мысль даст хороший повод для споров, и писатель, вероятно, улыбнется в ответ, если ему станут возражать, что от приобретательства и душевной нищеты отнюдь не застрахованы и люди, прочно осевшие на земле, что и там, бывает, они срываются с нравственных якорей. Все это так, и все же, и все же… Просто деревня, очевидно, дольше хранит свои традиции.

Тем и привлекательны записки Ивана Васильева, что он дает обширный жизненный материал для глубоких раздумий, не изрекает непререкаемых истин, не поучает, не навязывает своего мнения, нередко признает свою мысль движущейся, развивающейся, с допусками и коррективами, и приглашает с доверием читателей в собеседники, нередко предоставляя им слово на своих страницах.

Писателю свойственно острое ощущение новизны и неповторимости нашего времени. Иван Васильев всей душой разделяет плодотворную мысль Федора Абрамова:

Свое призвание Иван Васильев как раз и видит в том, чтобы способствовать освобождению от предрассудков, отживших схем, архаичных установлений, моральных аномалий, чтобы в новых явлениях видеть, насколько коммунистично новое.

Вместе с тем писатель настаивает на том, чтобы в новом укладе сельской жизни сохранились лучшие хлеборобские традиции.

К сбережению и воспроизводству на новой основе старых крестьянских обычаев и нравов писатель возвращается постоянно, из очерка в очерк, из статьи в статью, и пишет о них с особенной, я бы сказал, участливостью.

Размышляя о коренной крестьянской черте — бережливости, Иван Васильев напоминает, что в крестьянском хозяйстве все производство было безотходным: все шло в дело, ничто зря не пропадало, ни отруби, ни мякина, ни старое тележное колесо… Даже оставляя подворье и переезжая на новое место, отмечает автор, мужик никогда не вырубал, не выкапывал сада: сад считался да и по сей день считается как бы частью природы, на которую нельзя посягать.

Иван Васильев восторженно пишет о народных критериях разумного потребления, которые основываются на высоконравственном принципе — «для себя не в ущерб другим». Крестьянские матери из поколения в поколение учили не ломать, не топтать, не портить природу и все сделанное человеком, настойчиво наставляли: не жадничай, бери сколько съешь, другие после тебя придут, оставь им. Всегда в деревне считалось, напоминает писатель, непорядочным обобрать лес, вычерпать рыбу, съесть, захватить, скупить так, чтобы не досталось другим, всякая непомерность осуждалась. Народный принцип разумного потребления никак не вяжется с «культом вещи», с жадным, уродливым стремлением иметь непременно больше других.

Недавно газетный корреспондент спросил Ивана Васильева, какая из проблем Нечерноземья кажется автору самой сложной и большой. Писатель ответил резко, с некоторой даже запальчивостью:

Этот просчет осужден партией, подвергнут критике. Один из публицистов остроумно заметил, что никому же не приходит в голову оплачивать труд охотника по количеству истраченных патронов и произведенных выстрелов, его доходы принято считать по добытой дичи. Так зачем же платить трактористу не за центнеры полученного зерна, а за распаханные гектары и количество выхлопов машины?!

Иван Васильев не устает в разных своих очерках настаивать, что земледельцу, как, впрочем, и всякому работнику, нужны максимальное уважение и максимальная требовательность, полная свобода действий и жесткая ответственность за их конечный результат. Только это, полагает писатель, даст стране максимум продовольствия, а человеку — ощущение полнокровной жизни, подлинного хозяина на земле.

Есть у истинной художественной публицистики одно редкостное, самоцветное, поистине пленительное свойство — острое ощущение современной жизни. Александр Твардовский назвал это свойство п о т р я с е н и е м п р а в д о й.

На память приходит, в частности, взволнованный рассказ Твардовского о том, какое впечатление произвела на него рукопись «Районных будней» Валентина Овечкина:

И, обращаясь к одному из коллег по журналу, Александр Трифонович в сердцах добавил:

Потрясение правдой, «правдой сущей, правдой, прямо в душу бьющей», — да, такое не часто приходится испытывать при чтении лапидарной, строгой публицистики. Это, однако, вовсе не значит, что творческие вершины Овечкина остались непревзойденными, а современной публицистике далеко до их уровня. Иные критики тщетно ищут в наши дни прямых аналогов Овечкину, словно забывая, что каждый истинный художник всегда непременно оригинален, а любой аналог — уже, в сущности, эпигонство.

Действительно, прямых аналогов нет, но есть дальнейшее поступательное развитие художественной публицистики с ее прежними и новыми вершинами. В наше время деятельно работает плеяда видных публицистов, пишущих на деревенские темы; у всех на памяти работы Михаила Алексеева, Сергея Залыгина, Федора Абрамова, Анатолия Калинина, Виталия Закруткина, Гавриила Троепольского, Владимира Солоухина, Юрия Черниченко, Леонида Иванова, Юрия Грибова, Бориса Можаева…

И вот набирает творческую силу новая смена. Сильнее или слабее они своих предшественников? «Пустое это дело — устанавливать, лучше или хуже «нынешние», — верно заметил один из писателей. — Они не хуже и не лучше, они просто о т л и ч а ю т с я от предшественников, как отличается время нынешнее от прошедшего».

Действительно, «нынешние» разрабатывают проблемы и конфликты, во многом не похожие на проблемы и конфликты прошлых десятилетий. Иной стала теперь вся атмосфера общественной жизни, в ней господствует дух творческих исканий, открытого обсуждения актуальных проблем экономики, культуры, нравственности и морали, созидательной, конструктивной критики. Это — реальные черты развитых социалистических отношений, приметы высокой социальной и духовной зрелости общества.

Но, конечно же, п о т р я с е н и е п р а в д о й неизменно остается коренным свойством подлинно народной литературы. В журналистской среде бытует афоризм: хорошо пишет тот, кто хорошо мыслит. Это с полным основанием можно отнести к творчеству Ивана Васильева, главные творческие устремления которого обращены к художественной публицистике. Писатель мыслит широко, оригинально, читать его интересно. Он увлекает силой правды, обнажая ее в наших сегодняшних стремительных днях, в глубинах жизни.

Манера письма Ивана Васильева неброская, небогатая красками, порой несколько тяжеловатая, но весьма обстоятельная. Иногда его очерк кажется обычной статьей, словно ему начисто противопоказана беллетристика, но это впечатление обманчиво. Глубокая аналитичность в сочетании с выразительностью скупых, но очень метких подробностей сообщает его произведениям литературную основательность и привлекательность. Замечено: каждый талантливый литератор всегда оригинален, а все ремесленники, в каких бы жанрах они ни выступали, похожи друг на друга, как близнецы.

Иван Васильев — мастер п р о б л е м н о г о очерка. Читателям, вероятно, памятна его работа «Четвертая ступень», вошедшая в его книгу «В краю истоков», в которой ярко проявились оригинальные черты творчества писателя. Это глубокое публицистическое обозрение, соединяющее в себе анализ новых явлений в сферах экономики, социальных и нравственных отношений.

Интересно проследить за движением аналитической мысли автора. Новая ступень развития Нечерноземья, считает он, отличается тем, что теперь успех дела зависит от целенаправленного сложения всех звеньев сельскохозяйственного производства и обслуживания. В полную силу вступает принцип комплексности и специализации.

В самом деле, сельская индустрия значительно окрепла. Техническая вооруженность в селах Калининской области, например, уже достигла двадцати лошадиных сил на каждого работника. В деревне возникла разветвленная система технического обслуживания сельскохозяйственного производства, появились всякого рода службы обеспечения — мелиоративные отряды, автомобильные колонны, подразделения ремонтников, строителей, дорожников, агрохимиков… Они берут на себя множество производственных функций, от которых теперь освобождается коренной земледелец.

Необыкновенно яркой приметой современной нечерноземной деревни писатель считает также появление нового, ранее деревней не знаемого многочисленного отряда технической интеллигенции. В обычном сельском районе, сообщает Иван Васильев, насчитывается теперь до шестисот технологов, а во всей Калининской области — девять тысяч специалистов, из которых две трети работают непосредственно в колхозах и совхозах. Выходит, на семь-восемь работников полей и ферм приходится один технолог, — да ведь столько специалистов встречается не на каждом заводе!

Техническая молодежь — из своих же, деревенских, окончившая вузы и техникумы, — занимает нынче командные посты. Посты эти высокие: главный инженер, главный агроном, главный зоотехник, главный экономист, агрохимик. А практического опыта у молодых еще, конечно, маловато, не каждому сразу удается одолеть инерцию старых шаблонов, предрассудков, кустарщины, заменить уходящую старую гвардию…

Иван Васильев, радуясь коренным переменам в нечерноземной деревне, серьезно озабочен тем, что в условиях бурного развития сельской индустрии еще многое не устоялось, не обрело законченных и четких организационных форм — дело-то новое, небывалое!

Специализация пошла вглубь, технические службы подряда и обеспечения размножаются; дробятся на более мелкие, узкопрофильные. Писатель с тревогой пишет в своих очерках о неразберихе, несогласованности в их действиях. Сфера управления и обслуживания зачастую остается независимой от результатов производства, ее интересы порой не совпадают с интересами колхоза и совхоза. На этой почве в деревне происходят полные внутреннего драматизма конфликты между «хозяевами» и подрядчиками, о которых Иван Васильев с душевной болью рассказал в серии очерков «Проблемы одного района».

В подтверждение автор сообщает, что в Нелидовском районе Калининской области, например, на каждое хозяйство приходится по двадцать (!) специалистов районного аппарата, которые завалены бестолковой перепиской, справками, сводками, указаниями, директивами, из-за бумажной суеты редко выезжают на места, а там дела идут плохо.

И вместе с тем в этих очерках постоянно звучит конструктивная мысль: районное звено в обстановке коренных экономических и социальных изменений в деревне становится еще важнее, чем прежде, оно теперь еще крепче припаяно к производству, приобретает направляющую и заряжающую силу в динамичном развитии сельской экономики и культуры. Именно «районщик» первым обязан замечать новые явления и тенденции в развитии села, верно оценивать истинную эффективность начатых дел, первым осмысливать, остро, активно обсуждать и выдвигать подсказанные жизнью новые проблемы.

Писатель берет в собеседники глубоко думающих «районщиков». Один из постоянных его собеседников, который появляется во многих очерках, — первый секретарь Великолукского райкома партии Б. А. Прокошенко, человек динамичного, аналитического ума, считающий, что отношения между всякого рода районными организациями и техническими службами, с одной стороны, и основным сельским производством — с другой, должны быть очень гибкими, подвижными, сплоченными.

Живой опыт такого целенаправленного соединения всех звеньев производства и обслуживания Иван Васильев выразительно показал на примере Новосокольнического района Псковской области. В этом районе сумели разбудить инициативу специалистов, увлечь техническую и агрономическую молодежь, механизаторов и животноводов стремлением хорошо работать, создали такую моральную атмосферу, при которой всемерно поощряется разумная самодеятельность и нешаблонное мышление. Робость, боязнь риска, нежелание «брать на себя» важные решения, привычка действовать по шаблону, отмечает автор, — целый букет таких «сорняков» пришлось выпалывать в душах агрономов и других специалистов, прежде чем поле уродило большой хлеб. Ну и, конечно, было принято немало организационных мер для того, чтобы все службы производства и обеспечения работали в едином хозяйственном комплексе. Этот опыт прошлых лет пригодился теперь при осуществлении Продовольственной программы, при создании районных агротехнических объединений.

Иван Васильев — блестящий полемист, хотя он редко спорит с конкретными оппонентами. Чаще всего его незримым, но не менее реальным противником оказывается ползучая, то и дело меняющая облик рептилия бюрократизма. Полемические заметки Ивана Васильева «Живая нива» («Наш современник», 1980, № 6) — это, в сущности, памфлет о вредном явлении, которое порождено ведомственностью, — поклонении мертвой схеме.

Публицист, остро чувствующий сельскую новизну, подчас вступает в полемику со своим же братом-журналистом в тех случаях, когда тот мыслит в рамках устаревающих схем и установлений. Он, например, считает, что местные газеты занимаются описанием опыта одиночек без учета коллективного опыта, к тому же нередко делают это поверхностно и бесстрастно. И снова намеренно заостряет свою мысль публицист:

Да, передовой опыт теперь зачастую складывается в условиях технологического конвейера усилиями целого коллектива. Иван Васильев и сам учитывает это в своей творческой практике. Его герои непременно действуют сообща, вводят новшества коллективно. В этом отношении интересны наблюдения писателя за работой звеньев Героев Социалистического Труда братьев Чистяковых, хозрасчетной тракторной бригады Николая Тарантасова. В частности, автор отмечает качественно новую роль экономической службы: экономист сегодня также становится непосредственным организатором производства. Механизаторы теперь очень зависимы от четко налаженного индивидуального экономического учета их работы. Этот учет, по мысли писателя, как бы «постоянно беспокоящее устройство», зеркало и вместе с тем стимул для повышения качества работы всех и каждого в отдельности.

Писателя тревожит и такая негативная тенденция организационных новшеств, как утрата принципа артельности. Еще в сравнительно недавнюю пору, которая у всех на памяти, все важные вопросы в колхозах решались миром на общих собраниях, каждый мог высказать свое мнение, поспорить, каждый знал ход колхозных дел, четко видел работу соседа. Теперь, когда сельская экономика становится комплексной, интегрированной, собрания в колхозах стали редкими, решение больших вопросов все более отходит к правлению или собранию уполномоченных. И есть опасность, как бы рядовой труженик еще более не отключился от общих забот коллектива.

Как тут быть? В каких новых формах осуществлять принципы артельности? Ведь осведомленность и участие каждого члена коллектива в решении коренных проблем колхоза, кроме всего прочего, является непременным условием воспитания подлинного хозяина земли. Публицист оставляет этот вопрос открытым, приглашая читателей к совместным размышлениям. Он пуще всего опасается быть поверхностным, предостерегает от чрезмерной поспешности в выводах и заключениях.

Иван Васильев по-писательски очень чуток и к взаимовлиянию экономики и нравственности. Он нередко описывает, как иные экономические процессы отражаются «на нервах», на психологии людей. В очерках «Проблемы сельского района» писатель возвращается к рассказу о том, как сельским руководителям приходится изворачиваться, ловчить, использовать всякого рода «блат», а порой и прямой «товарообмен» при все возрастающем строительстве так называемым хозяйственным способом. Планирующие органы не обеспечивают такие сельские стройки материалами и оборудованием, вот и приходится рассчитывать только на свою «пробойную силу». Порой возникают аморальные, конфликтные ситуации, принципиальность уступает место приятельству, вступает в силу принцип «я — тебе, ты — мне», начинаются подношения, угощения и т. д. Утрата принципиальности порождает делячество Вот как один пробел в системе сельского экономического планирования способен искривить человеческие души!

Робкий человек боится всякой свежей мысли. Робость обеспечивает ему покой, а он очень обожает спокойную жизнь, без волнений и риска. Не надо думать, что робкий человек — это тихий. Скорее наоборот: он любит шумные кампании, он изобретателен по части «мероприятий» и «починов», он деятелен в речах, энергичен в указаниях. И абсолютно глух к тому, что происходит «внизу», что предлагают практики, что диктует производство. Его робость особого свойства, ее исток материален — личное благополучие, не зависимое от результатов производства, она — чиновничьего происхождения».

Так и видится этот ультрасовременный, улыбчивый, беззастенчивый «робкий человек», не сеющий, не жнущий, а производящий одни, «мероприятия», очень точно изображенный пером публициста.

Если публицистика еще не высветила во весь рост молодого технического специалиста в деревне — его облик только складывается, — то к другой ведущей фигуре на селе — председателю колхоза — внимание самое пристальное. В очерках Ивана Васильева постоянно действуют, деловито размышляют многие колхозные руководители, писатель дружен с ними, опирается на их незаурядный опыт. Говоря о них, он не скрывает своих эмоций:

Писатель отдает предпочтение тем, кто руководит хозяйством бессменно по многу лет. Они, на его взгляд, наиболее устойчивы против шаблонов и скороспелых решений, они умеют вселить в людей веру в успех, проявляют удивительную в их немолодые годы расторопность, а самое главное, они мастера организации труда и управления. И пусть злословят иногда по их адресу: мол, опыт эпохи первых пятилеток и войны не годится во времена научно-технической революции, — ветераны по-прежнему на передовых рубежах современной жизни.

В книге очерков «Беру на себя» есть интереснейшие, полные внутреннего драматизма страницы, открывшие читателям мятущуюся душу одного из ветеранов колхозного движения, деятельного председателя колхоза из-под Ржева Михаила Ефимовича Голубева. В течение года писатель с глубоким знанием дела наблюдал за ходом строительства животноводческого комплекса в колхозе имени Ленина, вел дневник, изучал широкий круг разнообразных экономических, социальных и нравственных проблем в их тесном взаимодействии.

Иван Васильев рассказал, как трудно и сложно вводилось в строй некомплексное, плохо отлаженное оборудование. Главную причину неудачи автор видел в том, что сельская фабрика строилась без увязки и согласования действий многих подрядчиков: «без такой комплексности комплекса не получается». Когда сельскую фабрику наконец пустили, остро встали проблемы еще более сложные: к механизмам и аппаратам пришли люди с психологией, сложившейся в мелком производстве, и оказалась неизбежной ломка привычных трудовых взаимоотношений.

На строительстве калининского комплекса собрались люди шестнадцати различных профессий. Это совершенно особый коллектив, в котором все внове: и техника, и разделение труда. В колхозе — пять тысяч лошадиных сил машинной мощности — это двадцать пять «лошадей» на каждого трудоспособного. Автор обстоятельно обосновывает мысль о том, что необходимо срочно создавать на селе разветвленную инженерно-техническую службу.

…Прошло известное время. Новый комплекс и после изнурительной переналадки оборудования продолжал работать с перебоями: то один механизм выходил из строя, то другой, аварийные ситуации случались постоянно. Надои снизились, план не выполнялся. Председателя колхоза Голубева стали прорабатывать. Особенно драматично сложилась ситуация, когда производственные показатели в работе комплекса резко снизились, начались вызовы в район на «проработку». Коллеги Голубева, привыкшие видеть своего председателя в почете и уважении, только руками разводили: «Слушай, за что тебя так?!» Голубев растерялся, потерял интерес к делу, поник…

Писатель не скрывает, что иногда и его посещает нерешительность: «Я в затруднении: писать о том, что вижу, или не писать?» — признается он в своем дневнике. «Тебе писать надоело, а работать как?» — в сердцах одернул его председатель колхоза. И автор решил:

В публицистике авторы почему-то редко возвращаются к своим героям. Иван Васильев счел нужным снова обратиться к событиям в калининском колхозе имени Ленина и к судьбе Михаила Ефимовича Голубева. В своем очерке «Допуск на инициативу» писатель поделился размышлениями о причинах и уроках неудач полюбившегося ему героя. Это аналитическое, проблемное, художественное исследование выходит за рамки частного случая и показывает многосложность проблем нечерноземного села. Все здесь находится в развитии, в движении, все еще не устоялось, идут поиски новых способов хозяйствования и организации труда. В этих условиях особенно досадны недоделки и просчеты, нетерпимы косность, технический консерватизм, формализм и равнодушие.

Так отчего же у героя «глаза будто пеплом присыпало, не загораются они блеском вдохновения»? «Голубев увял потому, что в той огромной переделке, в сплошной переналадке, которая идет в колхозе, председателю не оставлено место для инициативы…» Все еще ему многое предписывают сверху — из района, из области. Например, председателю не дано право самому выбирать наиболее целесообразный проект комплекса. Руководители колхозов зачастую скованы всякого рода указаниями и директивами.

К сожалению, в практике Нечерноземной зоны этот анахронизм еще встречается. В частности, районы Нечерноземья, имеющие совершенно разные почвы, переходили к интенсификации хозяйства по единой схеме. С полемическим темпераментом публицист обличает устаревшие или устаревающие инструкции и положения, которые порой сильно сдерживают инициативу колхозов.

Ракурсы проблемных очерков Ивана Васильева порой совершенно неожиданны по своей новизне. В очерке «Удельщина», например, обличается старый, давно сложившийся порядок, когда каждый сельский район жил изолированно от своих соседей. Секретарь райкома Долгов поступился собственными интересами и передал стройматериалы в другой район. Он пострадал за это, получил «нагоняй» за отставание в строительстве. Сегодня его не поняли, но автор убежден, что завтра этого широко мыслящего партийного работника поймут и оценят, ибо «удельщине» приходит конец.

Столь же по-новому освещает Иван Васильев и другие стороны сельской жизни. В очерке «А Покатов остается» он показывает на конкретных человеческих судьбах, сколь много экономических, социальных и психологических сложностей возникает при сселении деревень и как важно заботливо, тактично считаться с интересами людей.

Очерки Ивана Васильева оперативны, злободневны, тем не менее с течением времени они не гаснут, не теряют своей актуальности, ибо в них высвечиваются стратегические проблемы, значительные и вчера, и сегодня, и завтра. В них то и дело сверкает интересная мысль, неожиданное сопоставление:

И хотя такое противопоставление, думается, весьма условно, автор горячо его отстаивает:

В ряде очерков писатель обличает холодную шаблонность в работе с людьми.

Он удивляется тому, как скучно проводятся в районах совещания передовиков страды.

Очень интересны наблюдения Ивана Васильева по поводу того, что еще поверхностно ведется на местах социальный анализ новых явлений в деревне, что неглубоко ее социологическое изучение, низок уровень работы информационных, плановых служб в районах. Эти проблемы остро назрели и ждут своего решения. Автор и в этом отношении смотрит далеко вперед.

За плечами Ивана Васильева большая творческая биография, большая жизненная дорога, все дальше уходящая в необъятные российские просторы. Дорога эта связывает прошлое, настоящее и будущее родной земли.

Александр КАРЕЛИН