Земля солнечного огня

Весна

С чего начинать весну? Если, как у нас, с «грачи прилетели», то из пустыни грачи весной… улетают! Если, как у нас, с первых зеленых травинок, то в пустыне они могут появиться и зимой! Если, как у нас, с первых проталин, то проталины могут и вовсе не появиться: снег тут ложится не каждую зиму. Начнем лучше весну по календарю. МАРТ — первый месяц весны.

Весна в пустыне — самое торопливое, самое оживленное время года. Тучи торопятся вылить дожди. Трава торопится зазеленеть, цветы торопятся превратиться в плоды. Пролетные птицы торопятся пролететь, а оседлые — загнездиться. Звери торопятся детенышей вырастить. Черепахи и суслики жиру в запас накопить.

Ночью и днем идет торопливая жизнь — видимая и невидимая. Все торопятся до большой жары кончить свои дела.

Легко затеряться в струящихся далях пустыни, если бы не Длинное ухо! Не много о пустыне узнаешь, если бы не работало Длинное ухо. У Длинного уха тысячи глаз и ушей.

Кто-то где-то краешком глаза заметил пятнышко на горизонте и уже спешит поделиться со встречным: «У Ак-Булака человек — не знаешь ли кто такой?»

Встречный встречному отвечает: «Прохожий мне говорил, а ему проезжий сказал, что это приезжий издалека. Ходит и что-то записывает. А у тебя новости есть?»

Конечно, о больших новостях можно в газетах прочитать. Там среди сухих песков море сделали, тут в песках сады и бахчи насадили. Прорыли канал, нашли нефть, проложили дорогу — да мало ли что? Но ведь не о всем из газет узнаешь, не все помещается в них.

— А у тебя новости есть? — спрашивает прохожий.

— Есть, есть! — отвечает проезжий. — Смерч был, и ящерицы с неба падали!

— И у меня новости: крысы в кишлаке дом съели!

— Ой-бой-бой! — удивляется проезжий. — Ну, прощай, веселого тебе пути!

Приезжий у Белого родника — Ак-Булака — и знать ничего не знает, а о нем уже всем вокруг все известно. И про ящериц и крыс вредных все уже знают. Разнесло новости Длинное ухо.

Проезжий дальше на ишачке пылит. Ногами болтает, песни поет. Что слышит, что видит — о том и поет.

«У Ак-Булака приезжий ходит — что-то записывает. Оё-ё-ё-ёй! С неба ящерицы упали, в кишлаке крысы дом съели — о-ё-ё-ёй! А вон на бархане сюзен зацвел, а под барханом черепахи дерутся — о-ё-ё-ёй! Веселей топочи, мой ишак, — новости ждут впереди. Ое-ё-ё-ё-ёй!»

Длинное ухо…

Ты, читатель, мой первый встречный. Тебе я буду рассказывать новости. Какие сам в пустыни узнал и какие от проезжих и прохожих услышал.

«Тает снег, бегут ручьи». Эх, если бы… Конечно, снег и в пустыне тает, да только вот ручьи не бегут. Просто становится снега все меньше и меньше, с каждым днем он все тоньше и тоньше. Белая простыня тлеет и расползается. И однажды снег исчезнет совсем. Был снег белый, стал песок желтый. И никаких луж, никаких ручейков.

Старый кумли — человек песков — опустился на колени и ладонью разгреб сырой песок. Вот где весна спряталась! Вот они, зеленые ворсинки-росточки свежей травы!

Еще немного, совсем уж теперь немного, и ростки пробьются и высунутся из песка. Вот-вот весна выйдет наружу.

Туман, туман, все — как сквозь стекло запотевшее. Палатка засеребрилась, и на ней пальцем можно писать. Ветви серых акаций до песка обвисли — как юбки намокшие. Загустели кусты саксаула, стали матовыми — будто их в ртуть окунули. А стволы заблестели: яркие, пестрые, мокрые.

Седые барханы уходят во мглу. Темные кусты почему-то шевелятся. Все расплывается, все незнакомое, непонятное. Шагаешь по темному сырому песку, а позади остаются светлые сухие следы…

Прошли весенние дожди, и на сухих такырах налились озерки. Такыры мгновенно ожили! С южной стороны слетелись на них кулики, утки, чайки, крачки. И откуда только взялись, и как только про воду узнали? Суета, крики, всплески. Сверкание пера и воды.

Жизнь на весеннем такыре буйная, но короткая. Высушит солнце воду — исчезнут птицы. Затвердеет, потрескается земля. Сухие смерчики закружатся по такыру: сухому, мертвому, твердому, как бетон.

Холмики глины — могилы, глиняные стены — дувалы, глиняные надгробия — мазары. И все в трещинах, рытвинах, норах, провалах. Есть где мелкой живности поселиться. Есть где от солнца, от ветра укрыться. Поэтому-то старое, мертвое кладбище в пустыне — самое оживленное место.

12 февраля. Вот уже несколько дней, как раздаются на кладбище по ночам жутковатые голоса. То кто-то вскрикивает громко и резко, то сипло хрипит, как удавленник.

15 марта. Почти в каждой могиле дыра. Сегодня из одной выползала могильная змея. Грелась на солнышке, свернувшись полумесяцем. Голову уложила посредине. А на голове белый крест… Погрелась и опять заползла в могилу.

20 марта. Сегодня кто-то выглядывал из могилы. Рассмотреть толком не успел: видел только блестящие глаза и блестящие усы.

25 марта. Видел, как в норку под мазаром-надгробием шмыгнула птичка! Птичке-то что под землей делать? Долго стоял, но она так и не вылетела.

30 марта. С кладбища сегодня донесся глухой, замогильный голос: «Худо-тут! Худо-тут!»

Ну, этот-то голос хорошо мне знаком: это прилетел удод — дикий петушок, как его иногда называют. Вот он на мазаре сидит — рыжий хохол веером. Тут где-нибудь и гнездо устроит.

15 апреля. Разгадались и все другие кладбищенские загадки. Птичка могильная — это веселая каменка-плясунья. Гнездо свое она строит в норке, вот и лазает под мазар, место для гнезда выбирает. Глаза и усы в норе — это суслик. После спячки на белый свет посмотреть вылезал. А змея — эфа. Ее еще называют «крестовкой» — за белый крест на голове. Она тепло почуяла, очнулась от оцепенения. Ну, а крики и хрипы по ночам — это сыч. Это он весенние песни поет. Приглашает сычиху поселиться с ним в этом веселеньком месте.

Черепаха сквозь сон почувствовала сладостное тепло, очнулась и, тупо двигая онемевшими за зиму ногами, выползла из норы. Выползла и легла у входа, медленно и странно моргая то одним, то другим глазом. Тридцатую весну встречает черепаха в пустыне, но никак не может привыкнуть к ослепительному весеннему солнцу.

Панцирь черепахи в ссадинах, трещинах и царапинах — следы нелегкой жизни. Может быть, вот эта царапина от острых зубов корсака. А вот эта трещина, скорее всего, от удара о камень. Как-то орел подхватил ее, поднял высоко в воздух и бросил. Грохнулась черепаха на камни, и надежный панцирь ее треснул.

Черепаха дремала, странно моргая то правым, то левым глазом. Тело ее просило еду: вот уже 200 дней, как черепаха не пила и не ела.

Со всей быстротой, на какую только была способна, черепаха тронулась в путь. Черепаха знала — не напрасно прожила тридцать лет! — что первую траву надо искать в низине. Но перед низиной поднималась глинистая гряда. Вот удивились бы те, кто привык считать черепах безнадежно неуклюжими! Черепаха ловко и смело карабкалась на кручу, цепляясь лапами за выступы и углубления.

А с кручи она легко съехала вниз на своем костяном животе, втянув от страха под панцирь лапы и голову.

Видели вы брюшные щитки черепах? Они отшлифованы, отлакированы, начищены до блеска песком и камнями. Как подошвы походных ботинок самых заядлых путешественников.

Осталось переползти такыр, за ним и трава зеленая — сочная, солоноватая, вкусная.

На такыре, как всегда весной, было немного воды. Вода разжижила глину, превратила ее в серый кисель. Черепаха смело скользнула в кисель и вдруг почувствовала, что увязла. Она задергалась, заворочалась, выдираясь из вязкой жижи. Но силы после зимовки были слабы. Жижа приклеила панцирь, лапам не во что было упереться, они беспомощно разгребают серый кисель.

Долго ворочалась в грязи черепаха. Лапы все двигались и слабели, слабели. А жижа становилась все гуще и вязче. Солнце, то самое солнце, которое только что вернуло ей жизнь, теперь ее убивало. Оно накалило панцирь и превратило жижу в твердый, как камень, асфальт.

Солнце вмуровало, вцементировало черепаху в глину такыра и, задержав, убило.

И ни ссадинки, ни царапинки не оставил на панцире этот коварный враг!

А совсем рядом, до обидного рядом, был твердый берег и зеленели травинки — сочные, вкусные, солоноватые…

До чего же похож на заводную игрушку этот жук-чернотелка. Прямо чугунный автомобильчик на проволочных спицах. Кто-то когда-то завел его заводным ключиком и ключик в пески забросил. И вот ковыляет чернотелка с тех пор по песку, по-неживому переставляя проволочные лапки.

А то старательно жует разную растительную труху, или зароется в песок и тупо сидит в нем, не шевелясь.

Много ковыляет их по барханам. Это их рубчатые следы, как от заводных автомобильчиков, разрисовывают пески.

Куда ни посмотришь — везде чернотелки, этакие черные лакированные автомобильчики на проволочных ножках-спицах.

Жуки-чернотелки на удивление вежливые. Как увидят тебя — так сразу земной поклон. Сразу лбом в песок, а толстый задок кверху. По получасу, бывает, в поклоне стоят — и не пошевельнутся!

Зачем им это нужно — трудно сказать. Только каждого, кто к ним подходит близко, они встречают земным поклоном. Уткнутся лбом в песок и стоят. Бьют челом.

Тушканчики — диковинные зверьки: тельце мыши, ушки зайца, ноги кенгуру, а хвост — как у льва, с кисточкой.

Все зверьки на четырех ногах бегают, а эти, как птицы, на двух скачут.

Другие зверьки бывают толстоногие, толстокожие, а тушканчики… толстохвостые!

Есть зверьки жирнобрюхие, жирнощекие, а тушканчики… жирнохвостые!

Встречаются зверьки тонконогие, кривоногие, а тушканчики… мохноногие!

Известны зверьки тонкопалые, короткопалые, а тушканчики… гребнепалые!

Все-то у них не как у других. Все по-своему.

Далеко в песках, у заброшенного колодца живет таинственная птичка Чим-чим. Караванщик своими глазами ее видел. Вот такая она. Караванщик задрал нос — это птичка Чим-чим так задирает нос. Караванщик оттопырил локти — это птичка так крылышки оттопыривает; караванщик запрыгал на двух ногах — вот так скачет эта таинственная птичка Чим-чим.

Когда мы добрались, наконец, до заброшенного колодца — все стало ясно. Таинственная птичка Чим-чим — обыкновеннейший воробей! Он скакал у колодца на двух лапках, задирал носик вверх, волочил полураспущенные крылышки и отчаянно выкрикивал: «Чим-чим! Чим-чим!»

Дикая пустыня и… домовый воробей!..

Но чирикал воробей весело и беззаботно. По всему видно, что не плохо устроился.

Колодец в пустыне — местечко укромное и благодатное. Кто мимо бежит — непременно заглянет, кто мимо летит — присядет. Летел орел — в тени посидел. Бежал дикий кот — слазал напиться. Прилетели дикие голуби — местечко в колодце для гнезда высмотрели. Но тут появился сыч — разогнал голубей. Сам стал в колодце жить.

12 марта — облюбовал колодец для гнезда сыч. Стал у колодца кричать по ночам, приседать и кланяться во все стороны.

16 марта — к сычу прилетела сычиха. Понравился ей и колодец, и отчаянные поклоны сыча. Стали жить вместе.

20 марта — сычиха в колодце, между сучьев обкладки, снесла яичко. Яичко круглое, как пинг-понговый мячик. Лежит без всякой подстилки.

19 апреля — у сычей вылупился первенец — сычонок. Сам словно из ваты, вместо глаз — желтые пуговицы.

15 мая — все сычата выкарабкались из колодца и, словно котята, выпучив глаза, расселись по краю. Все утро вертели головами, следя за осами, прилетающими на водопой. А на день опять залезли в колодец: наверное, у них головы закружились.

В соседнем колодце вывели голубят голуби. Голубята сидят над самой водой, но до воды с гнезда им не дотянуться. А пить на лету голуби не умеют. Вот и приходится беднягам сидя над водой в 15 сантиметрах летать на водопой к арыку за 15 километров!

Нет для костра дров лучше саксауловых: не коптят, как березовые, не стреляют, как еловые, не шипят, как осиновые.

Загораются от одной спички, никогда не бывают сырыми, всегда горят жарким огнем.

Саксауловые деревья не пилой валят, а трактором с корнем из песка выдирают.

Потому что корень у саксаула больше всего ствола.

И топором саксаул не рубят — топор от него отскакивает. Просто стукнут стволом о камень — и сразу готова охапка дров. Вот такой он крепкий, но хрупкий.

В воду полешко бросишь — полено потонет. Саксаул тяжелый, как камень.

А в огонь бросишь — вспыхнет, как порох. Лучших дров нигде не найдешь.

Много-много лет назад жил у меня тонкопалый суслик. Его еще называют земляной белкой. Привезли его из далекой, таинственной для меня пустыни. Я смотрел на него и думал: «Вот эти лапки с длинными пальцами бегали по пескам, вот эти маленькие ушки слышали голоса пустыни, вот эти черные глаза видели желтые барханы».

«По утрам он вылезал из своей норы, поднимался на задние лапки и смотрел в пустынные дали», — думал я.

Суслик был молчалив. Но изредка он тихо свистел. И свист этот был такой тоскливый, такой «пустынный», что у меня сердце сжималось: «Суслик тоскует по своей жаркой родине».

Свист этот я хорошо помню. Как песня жаворонка напоминает нам о поле, а кукование кукушки — о лесе, так свист тонкопалого суслика вдруг раздвигал стены комнаты, и перед глазами возникала пустыня…

И вот теперь я вижу такого же суслика на свободе, на его родине. Тут он оказался очень заметным, похожим издали на рыжего зайчика. Стоило посидеть где-нибудь на холме, и скоро внизу, среди кривых стволов саксаула, на зеленых полянках песчаной осочки, начинало мелькать рыжее тельце. Два-три беличьих прыжка и сусличий столбик, два-три прыжка и столбик. Суслик все время осматривается, он все время настороже.

От норы своей убегает он далеко. И если его не очень пугать, то бежит к ней с оглядкой и остановками. Но если сильно пугнуть, то понесется сломя голову, вскидывая толстый задок и мелькая светлым с черной бахромкой хвостиком. С разгона пробороздит у норы ногами, вздымая клубы пыли, и провалится в нее, дрыгая задними лапами.

Насмотрелся я на сусликов в пустыне досыта. Но ни разу не слышал тут его тоскливого «пустынного» свиста. Наверное, и в самом деле он у меня о родине тосковал.

Упупик — это пестрокрылый удод. Вот он семенит по дороге на ножках-коротышках и сует во все щели свой длинный кривой нос. И все время покрикивает: «Упупуп! Упупуп!»

В полете удод — как бабочка-пестрокрылка. А на земле — как цветок-гребешок. Но цветок раскрывается только от солнца, а удодов хохол и от удивления, и от страха, и нетерпения. А то и просто так — для красоты.

Назвали воробья «каменным», а он по натуре и добрый, и мягкий. Конечно, как всякий воробей, очень горластый. И на хвосте у него этакая милая каемочка в белый горошек. И на грудке трогательное золотое пятнышко, как золотое сердечко. Правда, жить он больше всего среди камней любит. За то, наверное, каменным и назвали.

Из черепашьих гнезд выползают крохотные, с грецкий орех, черепашата. Панцири на них светлые и совсем еще мягкие. Очень они забавные: этакие шагающие камешки.

Едят и едят — изо всех сил торопятся вырасти. Чтоб скорей стать большими, чтоб скорей панцирь окаменел. Чтобы стать врагам не по зубам, не по когтям, не по клюву.

В высоком желтом обрыве нора. Из норы пыль летит. Прямо как дым из трубы! Кто-то здорово там старается. Вот черное крыло из норы высунулось — скребет перьями стенку. Птичья нога показалась: коготки царапают глину. И вдруг вывалилась из норы несуразная птица: четыре крыла, четыре ноги, две головы!

С отчаянным криком в два горла, крутясь и переворачиваясь через две головы, четырехногая птица грохнулась о песок. Стукнулась и развалилась на… двух обыкновенных скворцов!

Два обыкновенных скворца разлетелись в разные стороны. Сели на уступы, стали перышки чистить. Дышат тяжело — устали. Клювы раскрыты, как ножницы.

Почистились, отдышались — и опять оба в нору. И опять из норы пыль столбом! Как дым из трубы.

Сколько раз скворцы клубком вываливались из норы — я и со счета сбился. Вывалятся, вдохнут свежего воздуха — и снова в нору. Там снова сцепятся и опять клубком выкатятся. И чего эта нора так им понравилась?

А того она им понравилась, что жить скворцам негде. В голой степи ни скворечника, ни дуплянки, ни деревца на всю округу. Одна нора земляная. Вот она и нарасхват!

В пустыне снег бывает редко и еще реже бывает грязь. Поэтому-то и «белая» и «черная» тропа там короткая.

Зато нет конца-краю тропе «желтой» — песчаной.

Барханы — как распахнутые желтые страницы: сверху донизу они разлинованы ветровым свеем в косую линейку. Пиши кто хочешь, что хочешь, и чем хочешь!

Пишут звери, птицы, змеи и ящерицы. Пишут ногами, крыльями, животом, даже хвостом и носом. Пишут о себе, о доме, о еде, о врагах, и друзьях. Каждый своим почерком, каждый на свой лад. Но всегда только правду, одну голую правду.

Все барханы исписаны и разрисованы. Каждый день ветер начисто стирает написанное. Каждую ночь все пишется заново.

Пишут огромные верблюды и куланы. Пишут крохотные жуки, пауки, мухи.

Все пишут — успевай только читать.

Весной писателями становятся все. Пишут даже во сне — спящие у луж перелетные птицы. Пишут спросонок — очнувшиеся от спячки жуки, ящерицы, змеи и черепахи. По ночам ходят волки, лисы, коты — пишут о своих ночных похождениях. Пишут проходимцы — проходящие через пески джейраны и сайгаки.

Пишут пьющие — горлинки, полозы, куланы, — у родников.

Пишут непьющие — сойки, вараны, тушканчики, — в сухих местах.

Пишут все обо всем.

Со стороны в дикой полынковой пустыне, как на обычном поле: камни, кустики, бугорки, норки. И даже жаворонок над головой.

Только сидишь вот на камне, а под камнем-то фаланга и скорпион, в норке под бугорком паук каракурт — черная смерть. Тронешь куст, а под ним затрясет хвостом и зашипит щитомордник — брат гремучей змеи. И жаворонок над головой не наш полевой, а степной диковатый каландра.

Только поставишь палатку, а в ней уже непрошеные жильцы и гости! Днем залетела большущая саранча. Ее схватили, хотели выкинуть, а она шипами пальцы порезала до крови. Вечером пришагал палочник. Насекомое странное, необычное, неуклюжее — какой-то карандаш на паучьих ножках! Шагающий карандаш снес желтые яички на спальный мешок и невозмутимо зашагал к выходу, покачиваясь, как на рессорах.

В видоискателе фотоаппарата поселился крохотный паучок и уже сплел паутинку. А на объектив какой-то насекомыш прилепил кругленькие яички.

На рубахе, которая сохла, — два белых кокона. Под банкой консервной собрались маленькие — с муравья! — богомолы.

Ночью, трепеща крылышками, бегала по палатке мохнатая и глазастая, как сова, ночная бабочка. А в углу кто-то всю ночь шуршал бумагой, утром догадались: ежик заходил. Утащил газету и носки — гнездо, наверное, выстилать!

В резиновое ведерко залезла фаланга, под стельку кеда — клешнятый скорпион.

Бойкие наши жильцы ретиво обживают палатку. Того и гляди хозяев выживут!

Три часа ночи — звездно и холодно. Сколько ни вслушиваюсь — ничего не слышу, сколько ни вглядываюсь — одни мутно-темные пятна кустов на мутно-светлом песке. Пишу, освещая бумагу фонариком: по строчкам бойко бегает, трепеща крылышками, ночная бабочка.

4 часа 55 мин. — со стороны развалин донесся унылый крик: «Куу-ы! Куу-ы!» Скорее всего это сыч: тот, про которого говорят, что он беду накликает. И вдруг в темноте загорланил… петух! До чего ж странно слышать этот домашний крик в самом сердце пустыни! За петухом надрывно, давясь и задыхаясь, завопил-заорал «восточный петух» — ишак. Кончил орать так, будто бы совсем из сил выбился: вот последний раз выдохнет и издохнет.

5 час. 45 мин. Заметно посветлело, хотя все еще одноцветное. В черном саксаульнике робко застрекотали пролетные малые мухоловки. Тишины уже нет: то петух, то ишак, то собака, то сыч. То маленькие рыжегрудые мухоловки.

5 час. 50 мин. — резко вскрикнула майна — индийский скворец. Она живет под крышей сарая. И пошла петь-свистеть!

6 час. 02 мин. — заворковала на крыше изящная горлинка: «Уууур-гур, гур!» Совсем светло. Ежусь от утреннего холодка. Гулко чирикают воробьи.

6 час. 11 мин. — резко прокричал и звонко пробарабанил на сухом саксауле белокрылый пустынный дятел.

6 час. 49 мин. — глухо, как из-под земли, затутукал удод. Над барханами поднялось солнце. Жуки-чернотелки стали выползать из песка задом вперед. В пустыню пришел новый день. Напрасно ночью пугал сыч: ничего плохого не произошло.

Маленькая бархатно-черная бабочка порхает над желтым барханом. Я слежу за ней и все время путаюсь: где сама бабочка, а где ее черная тень? Так и кажется, что две одинаковых бабочки, как привязанные, носятся над песком. Не потому ли эти темные бабочки так смело залетают в барханы: там у врагов их глаза то разбегаются, то в глазах двоится!

Зайцы-песчаники работают не покладая лап! На барханах копают лунки. Сотни лунок — вдоль и поперек склона. Задумали зайцы пустыню озеленить: готовят копанки для саженцев и цветов.

Я уж было и впрямь поверил в удивительных зайцев-садовников, но у каждой лунки увидел огрызки.

Оказалось, зайцы выкапывают из песка себе на обед сочные луковички тюльпанов. Нет, не цветоводы они, а цветоеды!

Ни города, ни деревни, ни единого дома на добрую сотню километров; одна кошара заброшенная — загон для овец. А живут на кошаре… городские и деревенские ласточки, воробьи деревенские и городские! И даже сыч домовой. И за что их, бездомных, только так называют!

В мохнатых ночных саксаулах пронзительно яркое пятнышко. Там стоит световая ловушка. Голубой свет кварцевой лампы бьет в белый экран. И вот среди тьмы кромешной таинственное сияние. Оно манит к себе все живое.

Саксаулы протянули к свету мохнатые ветки. Разная мелюзга лезет на свет. По всему экрану бьются живые тени: круглые, изогнутые, угловатые.

С гудением вываливаются из черноты грузные жуки-скарабеи. С лету плюхаются на экран так, что он ходуном ходит. Шлепаются на песок, тяжело в нем ворочаются, ползают какими-то заколдованными кругами, роют в песке норы.

Приковыляли жуки-чернотелки, уткнулись головами в песок и замерли. Прилетели майские жуки, вцепились в экран и, кажется, задремали. Пришагал из темноты большущий жук-блябс: сейчас же сделал стойку на голове, нацелил «хвост» в небо.

Шустрые бабочки налетели, забегали суетливо по экрану вверх-вниз. Крылышки блестят и трепещут; осыпается с них, посверкивая, пыльца.

Прилетели сверчки черные — усатые и глазатые.

Бегают по экрану поджарые наездники, барабанят по нему усами, как барабанными палочками. Копошатся в складках ленивые толстые мошки.

Прилетел бешеный бражник, стал тыкаться лбом в экран, словно бодаться.

Пищит уныло комар, ядовито звенят москиты. Налетели толстые бабочки-совки: растерянно бегают по экрану и зябко вздрагивают крылышками. Села нежно-зеленая златоглазка: такая нежная, что насквозь просвечивает, такая златоглазка — глаза как два огонька горят. С шумом продрался сквозь ветви разбуженный саранчук. Прилетал на расхлябанных крылышках муравьиный лев — маленькая серенькая стрекозка.

Живая воронка из насекомышей завивается над светом. Сверху ныряют в нее изворотливые летучие мыши — только крылышки мельтешат. Серые гекконы на серых ветвях хватают пролетающих мух. Пучеглазые жабы на песке хватают ночных бабочек. А из черного леса пустыни летят, ползут, скачут все новые и новые жуки, бабочки, мухи и комары.

Свисают вокруг серебристые, будто заиндевелые, ветви. Лица у всех у нас в этом свете голубые и серые. Даже красные губы и обгоревшие на солнце носы стали в этом призрачном свете лиловыми.

Хожу на поклон к эфе. Неделю назад увидел ее у старой норы песчанки и теперь хожу сюда каждый день. Подхожу, наклоняюсь, смотрю. Эфа лежит, свернувшись калачиком, положив голову на изгибы тела. Отогревается после зимы. Похоже, что ей нужно сейчас только солнце: ничего другого она и знать не желает.

Я хожу вокруг — эфа не обращает внимания. Я говорю, хлопаю в ладоши — эфа не шевелится.

Коричневое тело ее разрисовано черным и белым: готовый узор для ковра! Я, кажется, даже видел где-то такие ковры. Наклоняюсь и разглядываю ее в упор. На маленькой голове у нее белый крест. Знаменитый белый узор, похожий и на крест и на стремительный силуэт белой птицы.

Я начинаю привыкать к эфе. Ничего страшного: просто тупая медлительная рептилия. Но однажды я трогаю ее хворостинкой: «медлительная» эфа распрямляется, как тугая пружина, и мгновенно исчезает в норе. Ого! Не зря у ней на голове узор летящей птицы! Что, если она с такой же быстротой кинулась бы мне в ноги? Пожалуй, надо поосторожней: ведь в каждом зубе эфы по смертельной дозе яда.

Странные бугорки попадаются под ноги в сыпучих песках. Будто кто-то разложил по барханам круглые камешки и присыпал сверху песком.

Я пнул ногой такой бугорок, а под ним не камень, а… гриб! Растет и круглой шляпкой вспучивает песок. В заблуждение вводит.

Каждое утро встречаю в песках жука-полосатика. Как зебра: в черных и белых полосках. И всегда такой деловитый и занятой. То что-то ищет, то что-то ест. А если бежит — то уж сразу видно, что знает куда. Тронешь — он заскрипит недовольно, но покорно подожмёт лапки и надолго съежится и замрет: «Ну проходи, проходи — чего от дел отвлекаешь?»

На горячие барханы опустилась прохладная ночь. Черная земля и небо цвета призрачной глубины океана. И тишина такая, какая бывает, наверное, только на океанском дне.

Но вдруг крик громкий, тоскливый и жутковатый слышится совсем рядом. Голос унылый, протяжный, какой-то пустынный. Он так и манит к себе.

Беру в руки фонарь и шагаю на крик. Крик опять летит над черной пустыней — но уже чуть подальше. Я иду и иду, а голос, не удаляясь и не приближаясь, звучит впереди. И все манит и манит в ночную пустыню, подальше от дорог, от костра, от людей.

Я один среди ночи и тишины. Под ногами похрустывает щебень. А таинственный голос все зовет и зовет… Это, авдотка — странный пустынный кулик с большими золотыми глазами. Весь день он лежит неподвижно, сливаясь с песком и сорняками.

А спустится ночь — авдотка просыпается, начинает бегать, летать и кричать. И голос его, таинственный и унылый, тревожит пустынную ночь.

Небо в россыпи ярких звезд. Я включаю фонарь — звезды и на земле!

Вот зеленые, как изумруды, это глаза паука-тарантула. Не пожалела природа на тарантула глаз! Спереди два — как фары, под ними четыре — подфарники, еще сверху два — надфарники.

А вот звезды красные, как рубины. Это глаза ящерицы-геккона. Стоит он на тоненьких ножках и виляет хвостиком, как собачка. Чешуйки на нем крупные, как на рыбке. А хвостик покачивается и что-то шепчет-шепчет: это чешуйки хвоста трутся друг о друга и тихонько стрекочут. Геккончик испуганно смотрит и удивленно протирает глаза свои красные… языком!

Под кустом два тускло-розовых глаза. Там заяц-песчаник лежит. Вот глаза приподнялись и покатили, поскакали, как по ступенькам.

Как два летучие светляка, плывут над кустами глаза голубые. Голубые с зеленым огнем. Это идут джейраны.

А вот неверные, разноцветные: то красноватые, то вдруг зеленые. Там хищный барханный кот. Посветил глазами, поиграл красками и вдруг погасил их, как выключил. Значит, пригнулся и неслышно уполз.

Я тоже выключаю фонарь, и сразу же гаснут земные звезды. Зато звезды над головой становятся ярче. Щебень сухо похрустывает под ногой. Авдотка все зовет и зовет, а я все иду и иду…

В деревне песчанок переполох: важное событие — прохожий идет! Я иду, и на меня глазеют со всех сторон. Из темных норок-окошек, из темных норок-дверей. Иные в испуге вытянулись на цыпочках, в отчаянии сцепив в кулачки розовые крысиные пальчики, и прижали кулачки к груди.

А кто, сгорая от любопытства, пялит выпученные глаза, поворачивая за мной усатую мордочку и старательно почесывая пятерней под мышкой. И у всех рты разинуты от страха и удивления. И все пересвистываются — переговариваются, обсуждают что и к чему. И у каждого хвост торчком, как акварельная кисточка.

И только суслик — их сосед — невозмутим и равнодушен. Он возвышается на бугорке посредине деревни как монумент. Толстые щеки самодовольно лежат на круглых плечах, жирные лапки благочестиво сложены на животе. И косые глаза его смотрят вдаль презрительно и равнодушно.

Впереди у горизонта темнеет рощица, справа видны скалы-останцы, слева блестит озерко, а позади — солончак. Все хорошо видно, и днем в таком месте не заблудишься. Но опустилась ночь, и все сразу исчезло. Теперь садись и жди утра. Так мы и сделали. Сидим, ждем. Темнота, тишина. Где право, где лево? Где скалы, где озеро? Не видно, куда идти.

Но вдруг, с первым ночным ветерком, пахнуло на нас пряным запахом лоха и долетел далекий свист соловьев. Значит, роща в той стороне, только теперь она стала от нас слева! Что, если пойти к ней сейчас, наставив нос на запах и навострив ухо на соловьев? А здорово бы вот так, не видя, отыскать ночью далекую рощу по соловьиному свисту!

Но раз роща слева, то солончак должен быть справа. Поворачиваю ухо вправо, прикладываю к уху ладонь. Далеко-далеко стрекочут сверчки. Так и есть, там солончак: сверчки любят селиться у солончаков!

Впереди глухо ухнул филин. Филины в пустыне живут только на скалах. Значит, скалы-останцы впереди. А позади? А позади чуть слышен гогот гусей: кто-то всполошил перелетную стаю на озере. Значит, озеро позади.

И вот опять, как и днем, известно где что. Только днем было видно, а сейчас, ночью, — слышно. Можно смело идти, не заблудишься — знай держи ухо востро.

Но идти неохота. До того хорошо сидеть на теплом песке и слушать голоса ночи. И соловьи, и гуси, и филин, и сверчки — и всё сразу! Не часто бывает в пустыне такая роскошь.

Раз услыхал я в песках странное шуршание и потрескивание. Вот так на раскаленной сковороде сало шкварчит. Но не торопитесь в гости на угощение. Это стрекочет ночная змея эфа. Она слышит шаги и предупреждает: проходи мимо! А замешкался — «сало на сковородке» зашкварчит громче и злее. «Эфа поджаривает злость», — говорят ловцы змей. И когда злость у нее поджарится и накалится, станет эфа тыкать головой в вашу сторону, стараясь клюнуть в ногу.

Сырой туман наплыл на саксаулы. Сучки и ветки покрылись сизым налетом — как холодное стекло от дыхания. Потом налет обособился — бисеринками. Бисеринки взбухают, коснувшись друг друга, сливаются, как капельки ртути, и вот уже скользят по сучкам серебристые змейки, глотая на ходу друг друга и раздуваясь.

На всех сучках повисли блистающие созвездья. У самого носа агамы набухла звезда с горошину. В ней мир вверх ногами: небо внизу, пески сверху. Агама долго смотрела на дрожащую от страха каплю, потом раскрыла сухие губы и проглотила перевернутый мир.

Чуть припечет весеннее солнце — все скорей торопятся согреть окоченевшее тело. Вылезают из щелей насекомыши, выползают из норок ящерицы. Кто рассаживается, кто распластывается — и все дремлют.

Сцинковый геккон тоже окоченел, ему тоже очень хочется на солнышке погреться, да никак нельзя: кожа у него очень уж нежная. Сейчас же от жаркого солнца пересохнет и сморщится. Из-за своей нежной кожи он летом и дня не видит: по ночам только из норки выходит. А на день зарывается глубоко в приятный мокрый песок.

Сейчас весной весь песок мокрый, но совсем не приятный — холодный. И получается для геккона безвыходное положение: вылезешь на солнце — засохнешь, не вылезешь — закоченеешь.

Безвыходное, так безвыходное! И вот роет геккон себе особую норку — без выхода. У самой поверхности песка устраивает удобную лежанку. Сверху сквозь тонкий песчаный потолок солнце не жжет, а приятно греет; и снизу из норы не холодком тянет, а приятной сыростью. Прямо как в бане на третьей полке: и жарко, и парком поддает!

Чутьистая сетчатая ящурка нос не по ветру держит, а по песку. Ползает не спеша и все время тычется в песок носом. Два-три шажка — и уткнется, еще пять-шесть шажков — и опять носом в землю. И вдруг начинает копать. По самые плечи зароется и вытащит из песка гусеницу. Встряхнет ее хорошенько, проглотит, оближется и опять ползет и вынюхивает. Прямо как собака охотничья!

И ни разу не видел, чтобы напрасно копала. Вот нос, так нос — сквозь землю чует!

Жужелица-скарит гналась за чернотелкой. Неуклюжая чернотелка ковыляла во всю прыть. А жужелица, как привязанная, ни на шаг не отставая, бежала за ней, выставив хищную челюсть, словно крабью зазубренную клешню. Чуя смерть за спиной, чернотелка в страхе скрипела: «Джии, джии!» Страшно и жутко было слышать крики жука.

Жужелица-скарит никого не боится. Тронь ее пальцем — щипнет, посади в банку с другими жуками — оставит от них ножки да рожки. Брось на песок — она не удирать кинется, а бросится прямо тебе в ноги! И будет гнаться, куда бы ты от нее ни попятился.

Но это уже не от свирепости, это от страха. Больше всего на свете жужелица боится света и солнца. Жужелица ищет тень. Ночной хищник спешит спрятаться в темноту. А самая ближняя тень для нее — твоя. И гоняется она не за тобой, а за твоей тенью.

Кобра не укусит исподтишка. Если идешь и не видишь ее, она сама о себе предупредит: вскинет черную голову над землей — «встанет на хвост», как говорят змееловы. Засверкает круглыми птичьими глазками, развернет чешуйчатый капюшон, зашипит и зафыркает, как сердитая кошка. «Видишь, — я зздессь! Лучшше ужж ухходи!».

За такое своевременное предупреждение ловцы змей называют кобру благородной змеей.

Во всяких лесах бывал: сосновых, еловых, березовых. В лиственных, хвойных, смешанных. Но впервые вхожу в лес пустыни — саксауловый лес.

Деревца похожи на раскидистые кусты. Стволы мутно-серые, гладкие, словно старые кости. Иные кручены-перекручены, будто удавы, умершие в корчах и окаменевшие. Иные как пугало-ведьмы с костлявыми растопыренными руками, седыми космами на ветру.

Все тут непривычно для глаза. Лес не зеленый, а какой-то серо-оливковый. Тень под деревьями зыбкая, полупрозрачная, ненадежная. Вот такая бывает, наверное, под крыльями стрекозы. Да и как же быть тени надежной, если на деревьях нет… листьев! Вместо листьев зеленые веточки, словно тоненькие хвощинки.

Лес без шороха листьев…

Под каждым деревом голое глинистое пятно. Как ломоть сыра, все оно в норках-дырках. В них живут подземные крысы-песчанки.

Между деревьями жиденькая песчаная осочка. Плодики на ней — словно поджаренные воздушные пончики. Их очень любят газели пустыни — джейраны. Когда они схватывают их губами, «пончики» лопаются с треском. И кажется, что джейраны жуют пистоны.

Я вслушиваюсь в звуки странного леса. Шумят саксаулы, как сосны: ветер в них шипит и глухо посвистывает, словно сипит сквозь сжатые зубы. Но и от ветра нету прохлады: под саксаулами еще жарче, чем на барханах.

С треском перелетают поверху саранчуки — большие, как птички. Хватаются с лету цапучими лапками и потом долго качаются, шевеля оливковые ветки. А понизу шныряют пичужки — вертлявые скотоцерки. Они словно мыши шуршат в кустах, помахивая черными торчащими вверх хвостиками.

А вот и знакомый голос — где-то синица поет. Синица-то синица, да не наша знакомая — желтогрудая, а пустынная — серая. Знакомый стукоток — дятел стучит. Дятел-то дятел, да тоже не наш, а белокрылый пустынный! Знаком и топоток — поскакал заяц! Но не русак, не беляк, а пустынный заяц-песчаник.

Змея тут живет — эфа. Жители пустыни называют ее «ходящая боком». Залетает птица пустыни Чир-чире. Забегает ящерица — красные уши. А у нор песчанок греется на солнце огромная ящерица-варан.

Незнакомые деревья, неизвестные птицы, невиданные звери. Неслыханные звуки, непривычные запахи.

Странно шумит на ветру странный лес. Лес, в котором летом не укрыться от солнца. В котором осенью осыпаются… ветки! В котором зимой вырастают… грибы!

А весной он сверху донизу усыпан крохотными желтыми цветочками — словно мелким пшеном.

Лес без прохлады, без тени, без листьев. Лес таинственный и молчаливый.

15 апреля. Чуть не под каждым кустом пролетные щеголихи-варакушки.

На их холодной родине еще снег. Но и на жарком юге они как у себя дома: носик вверх, хвостик торчком. И нарядные — в синих передничках, рыжих галстучках.

Мы бросаем землячкам залетевших в палатку бабочек. Они их ловко хватают и благодарно качают хвостиками.

Саксаулы голые и седые, как клубы серебристого дыма. Цветет ревень, разложив на песке огромные — в лист газеты! — зеленые листья. Зажелтели кустики эфедры. А тамариски стоят багровые с ног и до головы.

16 апреля. По утрам барабанят белокрылые пустынные дятлы, а по вечерам кричат пучеглазые пустынные сычи. Днем из кишлака доносится чириканье испанских воробьев и звонкие свисты индийских скворцов майн.

17 апреля. Пустынные вьюрки свили в серых ветвях серое гнездышко. Скоро вьюрчиха отложит в него серо-седые яички.

Стали высовываться из норок молоденькие песчаночки. Они до того доверчивы, что иногда их можно даже погладить!

Осыпаются цветы с кустиков астрагала. Черные жуки под кустами старательно жуют лиловые лепестки.

Вылетели бабочки-репейницы. Но в песках репейника нет, и вот эти простушки садятся на роскошные эремурусы, астрагалы, кандымы и тамариски.

Птицы летят над саксаульниками на север. Пролетели без остановки рыжие пустельги и белые аисты. А горихвостки-лысушки и черные каменки опустились закусить и отдохнуть. А пролетные соловьи даже запели!

19 апреля. Сколько сегодня первых событий! В гнезде пустынного вьюрка первое яичко. Закраснели первые маки. Забелели первые маленькие ромашки и зазолотились столбики красавицы заразихи.

Днем свистела первая птичка-чечевичка, первая вертишейка хватала длинным язычком шустрых муравьев-фаэтончиков. Вечером сверчал первый сверчок и урчал первый козодой.

24 апреля. Схлынула волна голубогрудых варакушек. Поднялись в человеческий рост зеленые дудки ферулы. Засеребрились первые листики на песчаной акации.

25 апреля. Зацвели зеленые кусты кандыма: кто в белую, кто в розовую крапинку. Поплыли над сухими песками свежие запахи их крохотных цветов. На кустах первые черноголовые чеканы, а над кустами первые золотистые щурки.

26 апреля. Появился разбойник — пустынный жулан. Схватил пеночку, убил и заклинил в развилку сучка.

30 апреля. Зацвела серебристая песчаная акация, и зацвел серебристый лох.

Пряным запахом потянуло от его крохотных желтых цветочков. Стал зеленеть серый саксауловый лес. А кандымы уже осыпают свои белые и розовые цветочки.

2 мая. Жухнет и желтеет травка. Ветер гонит по песку желтые шарики осочки. А на эремурусах уже белые шарики с семенами. Лопнули и запылили грибы-пыхтуны.

4 мая. К лужице слетаются горлинки, пустынные вьюрки и воробьи, чечевицы, майны, серые мухоловки. Пьют не скопом, а в порядке птичьей очереди: кто слабее — тот и в хвосте!

Впервые высунулся из норы варан. И в первый раз прокуковала кукушка.

7 мая. Большие песчаные тараканы, похожие на маленьких черепашек, несут в норках яйца. Воробьи и тушканчики срывают с акации зеленые горошины-галлы, набитые личинками.

9 мая. Сколько всяческих вдруг! Откуда-то вдруг прилетели розовые скворцы, расселись по саксаулам и защебетали. Вдруг просвистела золотая иволга! Вдруг пропела весничка! А им всем пора бы уже на севере быть!

Опали лепестки маков. Кончилась весна. Пришло лето.

Песчаная акация издали — как серебряный фонтан из сухого песка! Ствол — струя главная, плакучие ветви — опадающие струи, серебристые листья и фиолетовые цветы — как брызги и блестки.

Тут и там из голого песка бьют серебряные фонтаны и ветер качает листья-брызги и вправо, и влево. И шумят, и журчат листья словно вода.

В разгаре сенокос! Старые песчанки отбегают далеко от нор и стригут траву зубами. Настригут, затолкают ручонками в рот целый пучок — и тащат к норе.

Суета: мелькают в зеленой осочке светлые зверьки. В зубах веники, снопики, букеты. Одна несет букетик красных маков. У другой в зубах букет желтых ромашек.

Траву и цветы раскладывают у нор сушиться. Но тут из нор высовываются глазастые усатые мордочки: это молоденькие песчаночки. Они усаживаются на задние лапки и начинают зубрить сочную травку. А самые шустрые бегут навстречу старикам и объедают травинки прямо у тех изо рта.

Сенокос в полном разгаре. Старые косят и носят. А молодые — опробывают.

Когда вóроны гнездо строили, воробьи сидели сложа крылышки. А только строить кончили — воробьи тут как тут! Тоже за дело взялись. Под самым вороновым гнездом, как под огромным зонтом, спрятали свои гнездышки. Пусть жара, пусть пекло вокруг, пусть свирепствует солнце — под вороновым зонтом у них тень и прохлада. Так по всей пустыне вороны строят для воробьев зонтики.

Черепаха прячется от врагов в своем щитке, как в каменной крепости. Еж всю жизнь словно за забором из колючей проволоки живет. Змея живет за частоколом ядовитых зубов-кинжалов. А скорпион всем грозит ядовитым ятаганом-жалом. Жить бы им да не тужить!

Но ящер варан всем им жизнь портит. Глотает черепашек, словно карамельки. Хватает ежей, как печеньице. Хапает скорпионов и змей. Нипочем ему их крепости и заборы, частоколы и ятаганы.

Огромное гнездище орлов напичкано воробьиными гнездышками, словно погремушка горохом. И шум от такого гнезда ну словно от погремушки: трескотня, чириканье, драки.

Разные хищники давно на этих воробьев зубы точат, да боятся орлов, далеко стороной обходят гнездо, хоть и вкусно из него пахнет. Никому неохота из-за воробьев связываться с орлами.

Живут воробьи в орлином доме припеваючи и никого не боятся, ни от кого не таятся. За орлиной спиной — как за каменной стеной. Галдят в полное свое удовольствие.

Под кустиком эфедры темнеет нора. Вчера из нее впервые за эту весну высунулся варан. Он увидел меня и медленно упятился в темноту.

Сегодня я у норы с утра. Хочется разузнать, как варан выходит из норы после своей зимней спячки — все-таки полгода без просыпу спал!

Сижу поодаль в жиденькой тени саксаула и не спускаю с норы глаз.

Вот что-то в ней засветлело. Высунулся нос, потом плоская голова, внимательный золотой глаз. Медленно, тягуче-медленно — по сантиметру в минуту! — стал выползать из норы варан.

Ноги мои совсем затекли, спина замлела, жжет раскаленный песок, а варан не торопится. Не сводит с меня своего золотого настороженного глаза. То язык длинный высунет — словно дразнится, то широко раскроет темное ухо — прислушивается. Как-никак, а полгода ничего не видел и ничего не слыхал!

Слышно ему: серая синица поет по-весеннему. Видно ему: песчанки, как часовые, у норок стоят: лапки «по швам», усы лихо блестят, глаза навыкат.

Вот, наконец, варан весь из норы выполз. Сладко зевнул во всю свою щучью пасть — неужто еще не отоспался? — и тут же блаженно распластался на горячем песке.

Лежит наслаждается, я сижу — поджариваюсь.

В зеленой осочке желтый суслик мелькает: прыг-скок и столбиком, прыг-скок и столбиком. Пляшет жаворонок хохлатый: кружится, топчется, крылышки оттопырил — словно руки в бока! Того и гляди в присядку пойдет!

А солнце все выше, а песок все горячей. Суслик весело прыгает. Жаворонок весело пляшет. Варан сладко дремлет. Один я мучаюсь, как на раскаленной сковороде сижу!

Варан за ночь прозяб в норе, онемел — скорее на солнце! Выполз и распластался у входа. Животом на горячий песок, спину под жаркое солнце: сладостное тепло разлилось по холодному телу.

Никому невиден варан: тело его как валик песка, полосы на спине — тени от веток, желтый глаз — камешек. А сам он все вокруг видит, все замечает.

Вот черная песчаная оса села у самого носа: волоком притащила большую полосатую гусеницу. Бросила гусеницу, забегала по песку, разыскивая свою норку. Варан чуть приоткрыл губы и гусеницу проглотил! Оса растерянно покружилась и за другой улетела. Вторую приволокла — он и вторую съел.

Долго бы еще оса по глупости варана кормила, да только гусеницы для него не еда! От них только аппетит разыгрался.

Вот-то, наверно, удивилась оса, когда вдруг «песок» рядом зашевелился и вместе с «тенями» и блестящими «камешками» зашагал в кусты!

Булак — это ключ, родник. Где бы он ни пробился в пустыне, его сразу заметишь: яркое веселое зеленое пятнышко среди скучного желтого или серого.

А вблизи это рощица. Шумливые, как осины, туранги, плакучая, как ива, джида. Кусты розового тамариска и розового чингила.

В кустах свистит соловей, на джиде горланят испанские воробьи, на туранге воркует горлинка. А в родничке верещат и плещутся розовые скворцы.

Журчит, посверкивая, вода. Лопочут, поблескивая, зеленые листья. Прохлада и тень. Зундят большие рыжие комары. Крохотный обитаемый островок среди безбрежного песчаного океана.

Майны в кишлаке собирают утиль. Настоящие мусорщицы — только мешка не хватает! Тащат в гнезда клоки войлока, пучки ниток, лоскуты тряпок. Вату, сено, окурки. Обрывки газет, ленточки целлофана, папиросные пачки, выброшенные конверты. Даже садятся на верблюдов и щиплют шерсть. Даже набрасываются на кур и выщипывают у них перья!

Замесили глину с навозом, сделали саманные кирпичи. Из сырых кирпичей построили дом. Вставили двери и окна, оставили дом сохнуть. Стоит сырой дом — сохнет.

Солнце дом прогревает. Ветер дом обдувает.

Не успел дом просохнуть — весь травою оброс. От крыши до самой завалинки. Весь зеленый стал и мохнатый. Как газон, поставленный на ребро. На стенах хоть сено коси или цветы собирай. А на крыше коз пасти можно. Вот сколько в навозе и глине было разных семян! И все они проросли.

Подсадили на крышу козу — она всю траву на крыше объела. А на стенах трава и сама высохла. Солнце ее иссушило, ветер развеял. И стал дом как дом: сухой, крепкий, серый. И теперь один только я вспоминаю, каким он был недавно зелененьким и пушистым. Да еще, наверное, коза…

Из щели дряхлого домика вдруг забил темный фонтан! Мириады летучих термитов ринулись из щели вверх и затолклись столбом выше крыши и дерева. Шорох и блеск их слюдяных крылышек словно плеск и сверканье струй.

Первыми опомнились от удивления майны: они нырнули в живой фонтан, трепеща пёстрыми крылышками и щёлкая клювами. За майнами слетелись воробьи, сбежались куры и даже вкрадчиво пришла кошка.

Семья сычей переехала на новую квартиру. Надоело сычу и сычихе ютиться в тесном дупле и терпеть неудобства. Перебрались в большой дом — обрыв с норами. И заняли в нем квартиру со всеми удобствами. Нора-столовая — раз, нора-спальня — два, нора-детская — три, да еще нора-кладовка!

В детской сычиха высиживает яйца, в столовую сычи залетают перекусить, в спальне сыч дремлет после обеда. В кладовой сычи хранят излишки: мышей, воробьев, ящерок.

Сразу напротив сычиного дома магазин без продавца. Это тоже обрыв с норками, а в норках живут воробьи. Сычи прилетают и самообслуживаются: выбирают себе воробьев по вкусу.

Между обрывами — родничок. Можно горло промочить после обеда или выкупаться.

Сычи не наахаются на новую квартиру. Только и слышно в овраге их: ах! ах! ах! Я было сунулся заглянуть в нору, но сыч как даст мне подзатыльник! Хорошо, что на голове шапка была — так и закувыркалась. Вот и приходи к таким на новоселье!

Кто-то воткнул в песок палку — и, не думая, осчастливил каменку-плясуна! До этой палки была ему жизнь не в жизнь. Все вокруг плоско — ни камешка, ни кустика, ни бугорка. Ни себя показать, ни на других с высоты посмотреть. Да и песни с земли всего на три шага слышно.

И вдруг привалило счастье: палку в землю воткнули! Все теперь по-другому. Все стало веселей.

И солнце плясун встречает на палке хоть чуть, но пораньше, чем на земле, а провожает — чуть позже. Поет и приплясывает от зари до зари. Поет даже в огненный полдень: ведь наверху, на ветерке, не так жарко. Издали теперь замечает он нахального суслика, который так и норовит забраться в его норку-гнездо. С лёту повисает над сусличей головой, жужжа крылышками, как оса. А если это не помогает, садится прямо на сусличий горб и мчится на нем, долбя носом в затылок или теребя нахала за уши. Надрав суслику уши, он снова усаживается на палку, поет победную песню и отплясывает победный танец.

И всем теперь видно и слышно победителя издалека.

Суслики обходят его стороной, соседи-плясуны — облетают.

Вот до чего счастливой оказалась простая палка!

На гребне бархана, вытянувшись на кривых ножках, стоит головастая ящерица. Хвост скручен кренделем, как у дворняжки. Вот она увидала меня и завиляла хвостом по-собачьи. Я подумал, что она мне обрадовалась, подошел ближе, но она стала сердито хвост скручивать и раскручивать. Но я не испугался, и тогда она вдруг прыгнула мне навстречу, фыркнула и так разинула рот — вот сейчас зальется сердитым собачьим лаем и тявканьем! Ну и рот — не до ушей, а… с ушами! В углах красной пасти растопыренные красные уши! Я так и попятился: рот с ушами — кому жутко не станет!

Называют ее так и сяк. За сизый цвет — сивкой. За то, что на ворону похожа — сизоворонкой. За голос трескучий и резкий — рррак! рррак! — ракшей. За голос и цвет сиворакшей. И все имена как на подбор.

Дрофа-красотка взлетает, как вскрикивает: вдруг замельтешит яркое, пестрое, броское! Вот и говорят, что у красотки «кричащий цвет». А у журавля-красавки — «яркий голос». Громкий, звонкий — издалека слышно. Крикнет — словно сверкнет.

Неизвестно кем и когда было совершено преступление. Труп обнаружили на рассвете. Убийца на месте преступления оставил отпечатки своих пальцев.

И вот натуралист, словно сыщик, вооружившись лупой, распутывает следы. Попробуйте и вы по этим рисункам с натуры понять, что тут произошло (ответы на стр. 233).

20 апреля. В дуплышке саксаула у пустынной синицы вылупились птенцы. Я хотел заглянуть, с днем рождения поздравить, а в дупле что-то как зашуршит да как фыркнет! Я так и отшатнулся.

Но оказалось, это не змея, а мама-синица. Она всех так встречает, кто нос в дупло без спроса сует. Закачает головкой, клювик разинет да как пугнет — «кхха»! Тут, пожалуй, и сама змея испугается.

30 апреля. У пустынной лисички корсака в норе… 16 корсачат! Сама корсачиха удивляется: откуда их столько?

Тычутся мокрыми носами в теплый живот, поскуливают — есть просят.

Нет у корсаков покоя ни днем, ни ночью: ну-ка прокорми этакую ораву! Все хватают подряд: жуков, кобылок, сусликов, птичек. Даже колючих ежей, даже мохнатых фаланг, даже ядовитых змей и скорпионов!

2 мая. У хохлатых жаворонков вылупились птенчики — весом по три копейки. Родители не нарадуются на детей своих драгоценных. И с каждым днем они им все милей и дороже. Да, да — дороже!

На второй день каждый птенец весил уже по пятаку, на четвертый — по два пятака, а на шестой — по четыре. На десятый день каждый стал в пять пятаков, а на пятнадцатый — в семь. Тяжелее — дороже отца с мамой!

За две недели ровно в двенадцать раз «вздорожали»!

Вдруг покраснели дали! Яркие красные полосы у самых гор — непонятные и неожиданные. Будто красная заря из-за гор пролилась к их подножию. Будто кто-то толстым красным карандашом отчеркнул синие горы от желтых песков.

Нет, конечно же, не заря. И не россыпи алых камней. Не далекий степной пожар. Может, радуга по горизонту: желтое, красное, синее? Или зыбкий мираж, обманывающий и манящий?

Глухо топочут копыта коней, плюхая в пухлую пыль. Все уже полоса желтых песков, все пуще синева дальних гор, все шире, все ярче, все ближе, все необузданней красная полоса. Ближе и ближе радуга из песка, синих гор и… красных маков!

Маки, живые маки! Их видимо-невидимо. Они обступают со всех сторон, как разливы красной реки. Они трепещут и взблескивают, словно рябь на воде. Они стелются на ветру, как пламя невиданного пожара.

От них рябит в глазах и кружится голова.

По сторонам вздымаются красные от маков холмы — волны багряного моря. Волны накатываются в посвистах ветра, на гребнях вскипают брызги огненных лепестков.

Вот-вот волны захлестнут, опрокинут, и мы утонем в буйном неистовстве красного цвета!

Земля под ногами горит от цветов. Полыхают красные дали. Степные луни, словно чайки, скользят над красными волнами. Седые их крылья просвечивают розоватым. Красные жуки на маках жуют красные лепестки. Сонные верблюды сгибают длинные шеи, и в черных выпуклых их глазах мечутся огненные зигзаги.

Порозовели белые облака. Даже синее небо подернулось розовой дымкой. Стоим растерянные и восхищенные. Цветы и цветы — без конца и без края! Неистовое буйство красного цвета. Кипучая лава цветов.

Везде по грибы ходят в лес, тут — в степь голую. У нас к грибам ведут тихие лесные тропинки, а тут — широкие степные дороги. Тропинки наши натоптаны, дороги степные — накатаны. Наш грибник в одиночку пешком шагает, степной грибник — компанией на машине едет.

Пахнет в степи не листьями вялыми — горькой полынью. Вспугиваешь не рябчиков, а бульдуруков.

Не заяц за кустами проскачет, а проползет в камнях черепаха. А с дороги свернешь — не в лужу оступишься, а в прорытую песчанками нору.

Идешь — не под ноги смотришь, а по сторонам. И не осенний дятел над тобою стучит, а жаворонки весенние заливаются.

Потому что грибы в степи не осенью собирают, как у нас, а… весной.

По мрачному синему горизонту, задрав голову в облака, медленно полз, покачиваясь и изгибаясь, черный змей-смерч.

Вот он просунул голову в щель между синими тучами и не спеша втянулся в облачную щель, как в нору, виляя над пустыней черным хвостом.

А через час с неба дождем посыпался песок, и, как градины, стали шлепаться маленькие ящерицы-круглоголовки.

Задремавшего было пастуха кто-то неожиданно вытянул кнутом по спине. Он спросонок вскочил, заругался — думал, друзья дурачатся. А это песчаный удав ему с неба на спину свалился.

Пролетел над пустыней вихрь — повалил толстые ферулы. Ферула — это «дудка», высотой с человека, толщиной в руку. Стебель у нее сочный, матовый. Даже пальцем на нем, как на потном стекле, можно писать.

Такая сочность для пустыни диковина. И потому про упавшие ферулы сразу пронюхали черепахи.

Жадно вгрызаются в сочную зелень, передними лапами упираются, отдирают куски. Друг на друга шипят сердито и даже щитками толкаются: все-то сухое вокруг, а тут сочность такая!

Непривычно видеть дятла на земле, кулика на дереве, а утку в дупле. Но совсем уж глазам не веришь, когда на голом бархане видишь… кукушку. Жительница леса и — в… голой пустыне! Любительница прохладных вершин на… раскаленном песке. Но это она: серое платьице, полосатая тельняшка. Взлетела на ферулу, как на родную березу. И закуковала. Пески, голые пески вокруг, а над песками голос лесной кукушки…

В кряжистой старой туранге целое общежитие. Ствол туранги в морщинах весь — как из толстых канатов свит. И сверху донизу в нем дупла-окошки.

В среднем дупле галки живут — еду птенцам полными подклювными мешками таскают. Верхнее дупло парочка голубков заняла: эти то целуются, то воркуют. В нижнем дупле — в первом этаже общежития — поселились франты удоды. Гоняются, «утутукают», веером разворачивают хохлы.

На самой вершине — на чердаке! — черный коршун сложил гнездо: темнеет охапка хвороста. А в этой охапке воробьи устроились. Коршун помалкивает, а воробьи галдят на чем свет стоит!

В подвале, у самого корня, в щели геккон живет. Ночью он на коре мух ловит, днем в щели сидит.

Шумит на ветру туранга. Сколько она на своем веку разных жильцов перевидала, скольким дала укрытие…

Идешь ночью в обход и побаиваешься. Пески ночью остывают, и змеи сползаются из пустыни к насыпи, греются на теплых рельсах. Потому и хожу я с сильным фонарем, чтоб не наступить на какую-нибудь.

Больше всего змеи любят класть на теплые рельсы свои головы. Понятное дело, если я пройду — только всех распугаю, а вот если впереди меня поезд пройдет или дрезина пробежит — тут уж змеям достанется. Сколько потом приходится мертвых с насыпи сбрасывать!

Пришла из города весть: под трамвайными рельсами нашли логово ядовитого каракурта! Сидит он в своей норе и ничего не боится: ни топота ног, ни шуршания шин, ни грохота трамвайных колес. Сам весь измазался в мазуте, а на грязной паутине у него висят трамвайные билеты, окурки и спички.

Утка-пеганка, жительница соленых озер, любит гнездиться в обрывистых берегах. Да не везде в пустыне есть обрывы и норы. Вот еще работа на ее утиную голову! Ничего не нашла лучше, облюбовала заброшенное зимовье — старые сарайчики из сухой глины. Долго бродила вразвалку из сарая в сарай, тихо покрякивала-поругивалась, совала свой красный нос во все щели. И, наконец, поселилась в… печке!

Раскапывали ребята нору песчанки. Хотели разузнать, куда песчанки прячут сено. Какой такой у них сеновал? Разрыли до тупичка-сеновала, а там сыч! Вжался в угол, клювом кривым щелкает и таращит свои круглые, как два желтых лимона, глаза. А уж головастый — прямо одна голова на двух лапах! И странный какой-то: на спине и голове вместо перьев колючки, словно у дикобраза…

Пока ахали, разглядывая сыча, он опомнился, косолапо побежал и нырк в соседнюю нору! Подземный какой-то… Гнездо устроил под землей и охотится, наверное, под землей. Потому на спине и иглы вместо перьев. Перья его до белых стержней о стенки норы потерлись.

Никогда наперед не знаешь, что может случиться: искали песчанкин сеновал, нашли сыча-дикобраза!

Угораздило утят вылупиться в… лисьей норе! Не они в том виноваты: это отчаянные родители их, рыжие утки-огари, лисью нору для своего гнезда облюбовали. Поселились утки с лисой под одной крышей.

Рыжая хозяйка в главной норе, рыжие жильцы в отнорке. Там и вылупились утята — чуть ли не у самого лисьего носа! Ой, чем-то все это кончится?

А кончилось тем, что запугала утка лису чуть не до смерти! Сунула как-то лиса нос свой в утиный отнорок, а утка как шею по-змеиному вытянет, как ею заизвивает, как по-змеиному зашипит, как глазами из темноты по-змеиному засверкает — у лисы от страха и хвост дыбом!

С тех пор мимо отнорка ползет — нос свой в него не сует, а только с ужасом косится. А утята ей из-под утки носы плоские показывают.

Скоро вывела утка своих утят из норы, повела на чистую воду. Лапкам утячьим на камешках с непривычки колко — но от матери не отстают. Бугор на пути крутой — все до одного вскарабкались. Обрыв к воде высоченный, а они смело за уткой — шлеп! шлеп! шлеп! — вниз! Кто в воду, кто на песок, а кто и на камни. Ничего: глазами поморгали, носами ушибленными потрясли, лапки поцарапанные почесали — и в воду. Тут, на чистой воде, и справили свой день рождения. А где же еще его им справлять: не в норе же у рыжей лисицы!

Когда у тебя нет острых когтей и длинных клыков, а каждый тебя норовит обидеть, бери на испуг! Так всегда делает ушастая круглоголовка. Как разинет пасть до ушей, как развернет веером свои красные «уши», как зафыркает, как запрыгает! Разойдись, не подходи! Ух, какая я страшная! Вот схвачу, укушу, проглочу!

А что ей, бедняге, делать? Пляшет воинственный танец, а у самой хвост от страха трясется.

Нам привычны леса зеленые. Темно-зеленые хвойные и светло-зеленые лиственные. А этот лес был розово-серебристый, ни на что привычное не похожий. Бывают такие леса в пустыне, но только там, где есть вода.

Седые раскидистые деревья издали кажутся заиндевелыми, покрытыми сизым инеем. Под ними — нежно-розовые кусты. Они как копны розового пуха. Кажется, дунь — и все улетит!

А какая у этого леса опушка! Понизу розовая полоса, над ней полоса седая, а над всем этим розово-седым яркое синее небо.

Седые деревья — это деревья джиды. Еще их называют серебристым лохом. Похожи они на нашу плакучую иву: ветви обвисли густыми прядями, листья узкие, длинные, как серые рыбки. Между листьями желтенькие цветочки. Их очень много, но они такие крохотные, что почти незаметны. Зато запах их слышен издали.

Запах совсем особый: кто хоть раз вдохнул его — никогда не забудет. А вспомнит запах — вспомнит и лес…

Розовые кусты, похожие на копны пуха, это кусты тамариска. Кусты розовые с ног до головы: от стволиков до кончиков веток. И хочется сравнивать то с розовым инеем, то с розовым пухом, то с розовой пеной из розовых пузырьков. Пчелы гудят в нагретых ветвях, хлопочут в них, копошатся — варят розовое варенье.

У невиданного леса неслыханное название — тугай. Не бор, не тайга, не дубрава, не роща, а таинственное — тугай…

Тугай пропитан жаркими красками юга. Яркие бабочки, яркие птицы, яркие цветы и травы.

На солнечные тропинки из тенистых зарослей выходят по утрам фазаны. Перо их багрово вспыхивает и переливается. Это живые жар-птицы: когда они взлетают, кажется — вспыхивает фейерверк!

На сухих серых сучках любят сидеть щурки. Птицы совершенно тропические: грудки лазоревые, горлышки желтые, спинки золотистые. И красные — как рубины! — глаза. Когда они носятся над кустами розовых тамарисков — у всех в глазах рябит.

Голубые сизоворонки кричат резкими трескучими голосами. Желтые овсянки, похожие на канареек, поют старательно, задирая клювики в небо. Удоды порхают словно огромные пестрые бабочки. И воробьи тут не наши серенькие обыкновенные, а испанские черногрудые: очень яркие, очень пестрые, страшно горластые.

Вечера в тугаях тихие, настороженные. Но вдруг в тишине отчаянно закричит фазан и захлопает быстрыми крыльями. Значит, лиса или кот дикий вспугнули его с земли.

Вдруг услышишь сердитый звериный рев. Но рев никого не пугает: это косуля ревет. У безобиднейшего существа почему-то голос страшного зверя.

Шелест тростника, дробный топот копыт: на полянку вымахнули кабаны. Тихо перехрюкиваются-переговариваются.

Звонко и хлестко свистит соловей — как кнутом щелкает. Желтая луна показалась за черными перекрученными стволами. Ночь. Пахнет цветущей джидой. Незабываемый запах. Незабываемый лес.

26 мая. Спим под москитными сетками в розовых кустах тамариска. Всю ночь над головой свистят соловьи. Один уселся прямо против луны: видно, как у него подскакивает язычок в раскрытом клювике и как дрожит встопорщенное горлышко.

27 мая. Обрыв у речушки весь в дырах, словно стена дома в окошках. И кто только из окошек не выглядывает! Воробьи в красноватых беретиках и белых шарфиках. Носатые галки в серых косынках. Крикливые сизоворонки в синих жилетках. Щурки-франтихи в расписных шалях. Суетливый кривоносый удод. Задумчивый голубой зимородок. И все своими разноцветными глазами на меня смотрят: белыми, черными, карими, красными, голубыми. С чем я пришел: с добром или злом?

28 мая. Вечером над водой загудело темное облако. Облако то сплющивалось в лепешку, то вытягивалось столбом, то закручивалось штопором. Гудение нарастало, накатывалось, переходило в вой. Казалось, вот-вот облако не выдержит и взорвется!

Это свадьба маленьких стрекозок подёнок.

Они гудели и ныли, как гигантский пчелиный рой, как телеграфные провода в бурю.

Когда облако спустилось — все, словно тополевым пухом, покрылось серыми крылатыми насекомыми: деревья, кусты, трава. Они набились нам в волосы, в уши, глаза, за ворот, за пазуху, даже в карманы.

Мы сметаем их веником у палатки — намели целую горку!

29 мая. Через мелкие перекаты ручья пробиваются вверх золотые сазаны. Где мелко, они на боку ползут, цепляясь плавниками и хлеща бешеными хвостами. Брызги, всплески, в голубом вспыхивает золотое. Содранные чешуи, как бронзовые копейки, покачиваясь, опускаются на дно. И в воде тянутся струйки крови…

30 мая. На поляне посеян горох. Повадились воровать горох зайцы. Выйдешь из леса, а они, как испуганные мальчишки, шасть в разные стороны! А иные, самые хитрые, ложатся и затаиваются. Один хитрец сегодня прилег, спрятался, а уши свои длинные забыл на спину уложить — так и торчат из гороха!

31 мая. Шагаю по лесному тоннелю: пол у тоннеля из желтого песка, стены из бледно-розового чингиля, а потолок — из серебристого лоха. Незнакомые шустрые зверьки перескакивают вдруг тропинку — один за другим! Какие-то взъерошенные, всклокоченные, очумелые. А за ними выходит… свинья! Поджарая, длинномордая, хвост как малярная кисточка. Повернула ко мне узкое тощее рыло, посмотрела косыми глазами, пошевелила мохнатым лопухом-ухом, сказала «уфф!» — и исчезла. Мало она похожа на дворовую хавронью. А поросята совсем зверьки дикие.

1 июня. Кто только по лесной дорожке не ходит! На твердых копытцах косуля прошла. Удод натоптал и носом дырочек натыкал. Тут слизни ползали — оставили за собой слюдяные полоски. Там заяц проскакал легким скоком. Фазан крестиков наследил. Вкрадчиво прошел дикий кот. Следки его аккуратные, словно ягодки-малинки выдавлены. Змея наелозила извилин. Жук-навозник шар прокатил: будто тяжелая многоножка пробежала. А поверх всех мои следы — рубчатые и большие.

Получил письмо: «В розовом лесу наводнение, река вдруг вышла из берега. Бродил по лесу в высоких резиновых сапогах. Деревья и кусты по колено в воде, везде плавают сухие ветки, палки, сучки. На наклонном дереве сидел, как белка, заяц-песчаник, а на спине у зайца спасался большой черный жук. На сухом бугорке металась вымокшая лисица, вода затопила ее нору. А на пеньке, как на плотике, сгрудились плюшевые фазанята. Они не очень-то унывают и бодро клюют спасающихся на пеньке муравьев.

Фазанов-стариков вода выгнала из травяных зарослей, и они сидят на деревьях, как куры на насесте.

Фазанят я положил в шапку и отнес на сухое место: они раскатились от меня словно горох. Но прилетела фазанка-мать и быстро созвала их к себе под крылья. Я не стал им мешать и вышел из леса на затопленную опушку. Тут на крошечном травяном островке собралась целая дюжина перепелов. Они бегали и кричали отчаянно: „Вот так-так! Вот так-так!“».

Второе письмо: «Диковинное событие наблюдал в серебряном лесу. Посредине поляны лежала лиса, справа от нее сидели три сороки, а слева стоял фазан. Лиса игриво ерзала на спине, виляла хвостом и болтала в воздухе лапами, будто отмахивалась от комаров. Сороки возбужденно скакали и отчаянно стрекотали, а фазан даже поднимался на цыпочки, вытягивал к лисе шею и гнусаво выкрикивал свое „цок-цок“.

Удивленные птицы подходили к лисе все ближе и ближе. И лиса, ерзая и извиваясь, подкатывалась к птицам тоже все ближе и ближе. И когда до птиц стало хвостом достать, лиса вдруг крутнулась и кинулась к ближней сороке. Но сороке удалось увернуться, она взлетела с отчаянным криком и… тут же опустилась на землю! А лиса опять повалилась на спину, стала кататься и вилять хвостом. Теперь она незаметно перекатывалась к фазану. Вот до него три прыжка, вот два, вот один. А фазан все поднимается на цыпочки и тянет ей навстречу любопытный свой нос. Прыжок, лопот крыльев, отчаянный крик. Фазану тоже удалось увернуться, он высоко взлетел и… опять опустился на землю!

Что за странная игра в пятнашки!

И лиса снова катается на спине, виляет хвостом и развлекает зрителей. И зрители снова потихоньку подвигаются ближе и ближе.

Не знаю, чем бы кончилось это лесное представление, но тут на шум прилетела еще сорока, увидела меня за кустом, затарахтела особым голосом. Лиса сразу же вскочила и ускакала, сороки с криками разлетелись, а фазан молча шмыгнул в кусты».

Под кустом тамариска, в холодке и тени, лежит заяц. Ушки на спине, пухлый подбородочек на лапках.

Заяц дремлет, притенив ореховые глаза своими длинными-предлинными, чуть изогнутыми ресницами.

От меня до зайца — ногой достать. Он проспал мой подход. Я разглядываю заспавшегося растяпу. На боках у него войлок — еще линяет. На ухе клещ налился. Лапы и хвост в грязи.

И вдруг усы у зайца зашевелились, носик смешно зашмыгал, изогнутые ресницы медленно приподнялись.

Я замер. Но заяц почуял недоброе. Ушки взлетели торчком, лапки задние напряглись, как два взведенных курка. А глаза полезли на лоб!

Прекрасные, ореховые с золотой искоркой, заячьи глаза вздулись, как надувные детские шарики! Заяц стал похож на сову. Глаза налились темным страхом, они прямо разбухли от ужаса: вот-вот лопнут и, как две набрякшие слезы, перельются через край и капнут в траву!

Я не дышал. Я не моргал. Так я перепугался за зайца.

А заяц вдруг успокоился. Расслабился и опустился на землю. Поерзал, угнездился и… задремал! И посветлевшие глаза его снова осенили ресницы. Так и казалось, что он сейчас пробормочет: «Уф! И примерещится же такое…»

Меня, неподвижного, он просто принял за пень!

Шаг за шагом я стал отходить от уснувшего зайца. Пятился, пятился — и ушел. То-то удивится косой, когда снова проснется! Только что пень торчал перед носом и вдруг куда-то исчез!

Пролегли сквозь тугай белые, запудренные пылью тропинки. Тенями они разрисованы и следами заячьими расписаны. А вот и сам писатель навстречу катит!

Меня увидел — как вверх подскочит! А со спины пыль столбом — словно заяц взорвался. По тропинке помчал — пыль с боков волнами! Весь в пыли от лап до ушей. Ну и неряха!

Каждое утро встречал я таких пыльных зайцев. До того пропыленные-запорошенные, что хоть на сучок их вешай и палкой пыль выколачивай.

А знаете, что оказалось? Зайцы нарочно в пыли катаются! Порхаются в пыли словно куры.

Как-то иду и вижу: заяц в пыли катается, ногами длинными взбрыкивает. На одном боку ерзал, ерзал — на другой перекатился. Потом лапы вверх — на спине ерзать стал.

Накатался, наерзался, надрыгался — как встряхнется! Будто гриб-пыхтун лопнул: пыль клубом! По тропинке понесся — словно смерч пыльевой завихрился. Вот до чего извозился.

Каждое утро выходят они из сырого леса на сухие тропинки. Ложатся мокрыми животами на теплую пыль. И начинают у них от этого линялые животы чесаться. Вот зайцы и дрыгаются, и катаются. И до того выкатаются в пыли, что даже лисицы, на них глядя, наверно, чихают и кашляют.

В гнезде у фазанки появились фазанята. Было десять яиц, стало десять цыплят. Пушистых, как одуванчики. И у каждого одуванчика клювик и ножки. Клювиками одуванчики начали что-то клевать, а на ножках бегать.

Скоро отросли у фазанят крылышки, начали они порхать и стали «поршками». По вечерам они вспархивали вслед за фазанкой на дерево — повыше от лисьих зубов. Так и сидели всю ночь на сучке рядом — как бусы на нитке. Я каждый вечер подтаивался к этим живым бусам, чтобы только посмотреть на них.

Но однажды вижу: фазанята уселись рядком на сучке, а фазанка еще внизу. Волнуется, квохчет — зовет фазанят вниз.

— Внизу же лисы! — испугался я.

Но фазанята послушно спорхнули вниз, фазанка сразу увела их в колючие кусты. И только они там притихли, как заметались по небу желтые зарницы, загремел гром и тяжелые капли-картечины ударили по листьям. Вот бы досталось фазанятам, если бы фазанка вовремя не спрятала их! А в кустах им сейчас и тепло и сухо. Да и лисы не страшны — они сами от ливня в норы попрятались.

Фазанка с поршками сухие, а я до костей мокрый. Но зато теперь уже знаю: если с вечера фазаны на сучке бусами сидят — сухая и тихая будет ночь. А если в кустах прячутся — быть и дождю и ветру!

Речка в пустыне — голубая ниточка. Тугай по берегам — всего лишь зеленая бахромочка. А дальше справа и слева — пески, пески и пески…

Ночью поет в пустыне сверчок. Так поет — даже спать неохота! Как колокольчик звенит. Лежишь на спине и слушаешь, слушаешь…

Сколько глаз видит — все звезды и звезды, сколько слышит ухо — все сверчковые колокольчики. И тут и там. И у самого горизонта. А может, это и не сверчки, может, это звезды ночные звенят?

Может, и звезды: ни разу я сверчков не видал! Услышать их просто, а разглядеть — невозможно. И не потому, что ночью, а потому, что удивительно они чутки и пугливы. Как ни осторожничай — все равно услышат и замолчат. Я сердился, ругался, смеялся — но ничего поделать не мог. Подбираешься чуть дыша — слышат. Заслоняешься кустом тамариска — видят. Стоишь, не дышишь, не падает от тебя даже лунная тень — а сверчок не пошевелится и не пикнет. Уж такая вокруг тишина, что слышишь, как твое сердце стучит.

Сердце стучит… А может, сверчок слышит сердце?

Так и не удалось мне увидеть певца. Знаю о нем понаслышке. Все могу: прятаться, тихо ходить, подолгу не шевелиться. Но сердце остановить не умею и поделать с ним ничего не могу: чем ближе тайна — тем громче стучит. А сверчок чуткий, наверное, слышит. И сразу же перестает петь.

Повезло хомяку — наткнулся на гнездо дрофы-красотки. Лежат прямо на земле два большущих яйца — ну словно два бочонка с медом. Забирай и пируй!

Только вот лапками никак яйцо не обхватить — выскальзывает. И за щеку такое не затолкать — еще и рот раздерешь. А бросить, конечно, нельзя — жалко.

Возился хомяк, возился, ерзал, сопел, пыхтел — ничего не получается. Тогда уперся в яйцо лбом — и покатил его к себе в нору! Раз дело не по зубам, не по лапам — головой надо работать!

Волка ноги кормят. А вот джейрана ноги спасают.

Джейраны — быстрые газели — живут в сухих южных степях. Много у джейранов врагов: и человек, и волк, и даже орел. А спасенье одно — ноги.

Вихрем носятся джейраны по степи. Кажется, что это не звери бегут, а птицы летят. Только пыль завивается из-под крепких копыт! Тут уж и волка ноги не прокормят!

Нет у джейраньей степи ни конца, ни края. На своих на двоих не скоро ее прошагаешь. Но я еду верхом.

Еду, посвистываю. И вдруг — стоп! Коняшка под ноги глазом косит. У копыт его кротовина — кучка желтой сухой земли, а конь ноздри раздул, ушами прядет — и ни с места.

Вгляделся я: да это совсем не кротовина, это джейранчик! Прижался к земле, замер и дышать перестал.

Джейранчик крошечный, с зайца. Он недавно родился. Лобик у него крутой и вместо рожек — пупырышки. А ножки тонкие-тонкие и длинные-длинные. Ненадежные ножки. И щуплый — ребрышки на боках проступают. Одна надежда на шкурку-невидимку. А шкурка и впрямь невидимка: не отличишь от степной земли. Тут и орлиный глаз обманется. Но человек не птица, его на кротовине не проведешь.

Соскочил я с коня и протянул к джейранчику руку. А он как вскочит на тонкие ножки, как вытаращит на меня черные глазенки, как ударит копытцем в землю — пыль фонтаном! И — ходу. Я за ним. Куда там! Как птица летит.

— Ах так! — рассердился я. — На своих на двоих не догоню — на четырех лошадиных настигну!

Вскочил на коняшку, стиснул ему каблуками бока. Взвился конек, замоталась по ветру конская грива, захлестала меня по лицу. Вмиг догнал я джейранчика. А он — бух! — и с ног! Запал, затаился. И глаза закрыл: глаза-то у него большие, блестящие — очень заметные. И опять стал как кротовина.

Перегнулся я с коня, тянусь, — нет, не достать!

Соскочил с коня — джейранчик бежать!

Я на коня — джейранчик на землю!

Подъеду к нему, ловчусь, — нет, не дотянуться! Коняшка боится на него наступить и близко не подходит. А соскочу — он ходу.

Не видно конца нашей гонке: бегом не догнать, с коня не достать.

Смотрю я на джейранчика сверху и дивлюсь: мал, а хитер! Видно, у джейранов спасение-то не в одних только ногах. И голова что-нибудь да стоит. Даже если на этой голове вместо рожек еще только пупырышки.

Да не век же мне над ним торчать! Взбодрил я каблуками коняшку — и потрусили мы своей дорогой. Еду, посвистываю. А что мне осталось делать?

Ядовитый паук каракурт устроил логово в норке песчанки. Стены норы как шелком оплел паутиной. Во все стороны протянул сторожевые паутинные нити. Сам у входа засел. Смотрит в восемь глаз, восемь ног держит на сигнальных нитях. Словно натянул вожжи.

Кто бы ни прополз мимо, кто бы ни скакнул рядом — хоть одну паутинку, а заденет. Черный разбойник тут как тут: сразу обольет липкой гадостью и вонзит в тело ядовитые крючья.

Охотничий дом паука — настоящий разбойничий замок. Висят на стенах панцири высосанных жуков — как железные латы рыцарей. По углам валяются головы фаланг и кузнечиков с выпученными глазами — словно стальные шлемы. Белеют мумии запеленатых в паутину мокриц — как старые бурдюки с вином. А посредине сам разбойник каракурт сидит. Лапами перебирает нити сигнальные — словно вожжи подергивает. В восемь глаз смотрит. Новую жертву ждет.

Бывают в пустыне и горы: не высокие, не сухие, каменистые. Только в редких ущельях струится там вода и зеленеют кусты. И только в них теплится жизнь.

Нас в ущелье заманила вода. Она билась среди мертвых раскаленных камней, как живая прохладная жилка. Мы грохнулись на колени, окунули головы в воду и стали пить, фыркая и захлебываясь: в пустыне быстро узнаешь цену воде!

Чем глубже в ущелье, тем скалы угрюмей и выше. Скалы черные от загара. Блестящие, как литое стекло. Вычернило их солнце, отполировали песком ветры. Голубое небо отражается в черных скалах, и они отливают синью, как вороново крыло.

Тут и там на черных стенах светлые пятна. Это срывались от подземных толчков глыбы. Пятен много: землетрясения здесь не диковина. Глыбы огромные: землетрясения здесь не шуточные.

Между черных граненых скал дробные лиловые осыпи. Тени там резки, камни горячи, а звуки гулки.

В мире камней живут «каменные» птицы: каменный поползень, каменная куропатка, пестрый каменный дрозд, даже каменный воробей!

Каменный поползень гнездо строит из глины, замешанной на слюне. Гнездо раз в триста тяжелей самой птички. И крепкое оно, как камень. Поползень строит свой дом надолго. Сверху полирует слизью от гусениц. Вмазывает в глину яркие перышки и блестящих жуков — украшает.

Каменные дрозды веселыми рыжими пятнышками светятся на мрачных скалах. И звонкие их голоса смягчают суровость каменных глыб.

По-деревенски, словно в курятнике, квохчут кеклики — каменные куропатки. Странные птицы: в камнях живут, в камнях кормятся, в камнях детей растят.

Ну, а каменные воробьи такие же горластые, как и их городские сородичи.

Когда-то тут жили и древние люди.

Везде на скалах рисунки. И там, и тут: целые картинные галереи! Больше всего выбито и выцарапано козлов: рогатых, бородатых, важных. А вот бараны архары с толстыми, круто закрученными рогами. Олени маралы: значит, и они тут раньше водились.

Я разглядываю мастерскую древнего живописца. Вот на этом камне он, наверное, сидел у стены. Свет падал отсюда, как и теперь, тысячу лет спустя… Тишина окружала его. И тысячи лет назад она была такой же, как и сейчас. И солнце пекло. И лениво — вот так же! — жужжали мухи. Из того ручья он пил, черпая воду ладонями. И капли скатывались с бороды…

Его сородичи после тяжелой охоты блаженно лежали в тени, сонно отмахиваясь от мух. Просыпаясь, подсмеивались, наверное, над чудаком, упорно царапающим скалу.

А художник скоблил и скоблил. Взбудораженный, переполненный виденным, узнанным, понятым. Первый историк и живописец древних жителей пустыни. Счастливый уже одним тем, что никто ему не мешает царапать.

Я вглядываюсь в рисунки на скалах: они напоминают мне что-то очень знакомое. Ну да, конечно: вот так же рисуют теперь ребята углем и мелом на стенах, заборах, панелях! По правилу: «Точка, точка, запятая, минус — рожица кривая».

А сегодня по этим простым рисункам мы узнаем жизнь наших дальних предков. Узнаем, каким оружием они сражались, на каких музыкальных инструментах играли. Как охотились, как танцевали. Каких зверей приручали, а каких упорно преследовали.

Есть на скалах рисунки непонятных зверей и чудовищ. Наверное, тогда художники очень боялись чего-то страшного и непонятного.

А есть рисунки и смешные. Баран с собачьим хвостом, верблюд с козлиными рогами, козел с верблюжьим горбом. Древние охотники, прекрасно знавшие звериную стать, наверное, со смеху покатывались, глядя на этих смешных уродцев. Так же, как теперь смеются ребята над стишками-перевертышами: «Курочки закрякали, утки закудахтали».

Я перехожу от камня к камню, от скалы к скале — как от витрины к витрине музея. Время многое уже стерло. Многое — потускнело и потемнело под огненным солнцем пустыни. Жесткие ветры затерли штрихи. Но я с уважением глажу шероховатые камни. Я с завистью думаю о художнике, рисунки которого пережили века…

Спим мы в крохотной палаточке, втиснутой между упавшими глыбами. Ветер надувает ее как воздушный шарик. Камни давят под ребра.

Тихо плещет ручей, скребутся о палатку жесткие, колючие кусты, пустынный козодой уныло и тягуче трещит. Со звоном катятся сверху плитки щебенки: кто-то и ночью ходит по скалам…

Утром мы покидаем каменное ущелье.

Со всех сторон смотрят на нас дикие козлы — теки: мертвые, изваянные из камня, и живые, застывшие как каменные изваяния.

23 мая. Поставили у ручья палатку и стали смотреть, кто тут живет? В прохладном ручье под горячей скалой живет уж черный с золотыми «ушами». Высунулся из воды и смотрит на нас. На нос ему муха села, по голой шее мохнатая гусеница ползает, а ему не до них: на нас уставился.

В сумерках лениво, как куры в курятнике, заквохтали в камнях кеклики. Таинственно заурчал невидимый козодой. Запиликал тихонько сверчок. А высоко, по зубчатому гребню черной скалы, идут не спеша две диких козы, за ними подскакивают два козленка. По другому гребню шагает козел: то закинет голову и почешет рогами спину, то замотает бородой и рожищами, отгоняя назойливых мух.

А где-то сейчас невидимо и неслышно выползают из-под нагретых камней ночные фаланги, скорпионы и змеи.

24 мая. Утром опять на скалах стоят козы. Смотрят на нас сверху вниз. У них там наверху уже солнце, а у нас внизу еще сумерки.

Тихо бормочет ручей, пахнет мятой, в колючих кустах свежо по-утреннему, птицы поют, над кустами порхают бабочки.

Горная ласточка у воды набила полный рот грязи — где-то на скале гнездо лепит. Сизый голубь на выступе кружится в вальсе. Порхает пестрый удод. Мирное утро в мирном ущелье.

И вдруг за скалой глухие хрипы и стоны! Выметнулась оттуда нелепая, большущая, какая-то вся мягкая и рыхлая птица. Пролетела неслышно и села на камень. Ласточки кидаются на нее, а она только пригибает голову да зыркает по сторонам оранжевыми глазищами. Филин!

Впереди за вторым поворотом опять гул и гром! Там на скале гнездо воронов. Два вороненка топчутся по краю гнезда, разинув от жары клювы и свесив крылья. Время от времени они во всю глотку орут, и гулкое эхо гудит в скалах. Со скуки они пытаются схватить воробьев, которые нахально чирикают и скачут по краям их гнезда.

25 мая. Играем с вороненком у гнезда в прятки: я высунусь из-за камня — он спрячется, я спрячусь — он выглядывает. Сперва высовывается черный носище, потом розовые углы рта, и, наконец, мутноватый и глуповатый голубой глаз. Глаз смотрит на меня и моргает. Может быть, даже подмигивает.

26 мая. Из горлышка глиняного гнезда-кувшина впервые высунул любопытный нос поползенок. От удивления и восторга он разинул рот и перья на затылке у него встали дыбом. Но тут мимо гнезда синий дрозд пролетел, и поползенок отшатнулся в страхе — будто захлопнул форточку.

27 мая. Шагаю по дну ущелья, хрустя высохшими серыми дудками, скрежеща разноцветным щебнем. В черных угрюмых скалах уныло свистит синий дрозд. И вдруг голосок совсем незнакомый — слабый, дрожащий, птичий! — слышится из навала камней. Крохотный рыжий козленочек скачет с камня на камень! Слабенький, трогательный, с запавшими пахами и жалкими ребрышками. И в то же время бойкий, лобастенький, на толстеньких крепких ножках, на упругих цепких копытцах.

Козы старой не видно, но уж наверное где-нибудь из-за камня выглядывает ее настороженный золотой глаз.

Козленок спрятался в тень черной глыбы. Я сижу от него совсем рядом. Очень интересно разглядывать дикого звереныша вот так близко. И больше всего мне хочется протянуть руку и погладить его волнистую шелковистую шерстку.

Днем в пустыне творилось что-то непонятное. Вараны при встрече не прятались, как всегда, в норы, а убегали за барханы. Чаще чем всегда попадались почему-то на глаза змеи. Встречались даже ночные. Песчанки и суслики почему-то очень неохотно ныряли в свои норки. А день был обычный: тихий, спокойный, как вчера и позавчера.

Но вдруг земля дрогнула, куст саксаула качнулся без ветра, с барханов потекли вниз лавины песка. Мертвая вокруг тишина, а земля под ногами ходуном ходит. Землетрясение!

Страшного ничего не случилось. Земля повздрагивала, поколыхалась и успокоилась. Но все норки и норы, конечно, наглухо забил и засыпал песок. Этого-то и боялись все норники. Они давно ощутили толчки и загодя вылезли из своих нор. Кому охота быть засыпанным, придавленным и погребенным!

В лиловой дали зажелтело облачко пыли. Потом облачко растеклось вширь и ввысь. Словно в тишине накатывался ураган.

Облако пыли ширится и растет.

В ужасе промчались два зайца. Стелясь по земле и оглядываясь, пробежала лисица. Проскакал дикий испуганный кот. Так вот звери спасаются от пожара.

Выскочили из нор и заметались песчанки. Вылез из норы варан и, виляя всем телом, побежал на бархан. Выползла из трещины эфа. Так часто бывает перед землетрясением.

Слышен далекий гул. А если приложить ухо к земле, то гул совсем уже рядом. Но это не огонь, не вода, не землетрясение. Слышен глухой и упругий топот тысяч копыт. Это мчится стадо сайгаков.

В страхе взлетели птицы. А вокруг зарябили-зарябили, как дробные волны, серые спины. Стадо неслось как ураган, и дымом пожара клубилась над стадом пыль.

Пыль, тяжелый топот, грозное фырканье, резкое хрюканье. Звери выбили копытами жалкую травку; всю землю превратили в толоку. Ревущая живая волна прокатилась мимо и схлынула к горизонту.

И только потом, когда совсем стих вдали топот и осела желтая пыль, мы пошли по следам. И нашли на них затоптанных зайцев, раздавленных змей, ящериц и черепах. И даже самих же сайгаков.

До чего хорош этот сцинковый геккон! Большеглазый, упругенький, разрисованный — словно резиновая игрушка. И если его легонько с боков сдавливать — он начнет тихо попискивать. Не простая, значит, резиновая игрушка, а еще и со свистулькой!

15 апреля. На рыжих глинобитных домиках зазеленели… крыши! На плоских крышах, как на весенних полянках, загустела зеленая травка. Замохнатились травкой трубы, ограды-дувалы, глиняные печки посреди дворов. Проросла даже куча старых кирпичей из самана.

20 апреля. На крыше расцвели два красных тюльпана! До того яркие — смотреть больно!

22 апреля. Зажелтели ромашки без лепестков — одни желтые пуговки. Вся крыша зазолотилась.

10 мая. Крыша засеребрилась — загустели на ней пучки седой полыни. Воробьи срывают полынь и суют в свои гнезда под застрехой: горькая полынь, оказывается, выгоняет из гнезд всех птичьих блох.

11 мая. На крышу пустили пастись двух черных курчавых ягнят. Но они больше лежат, греются на солнце и высматривают с высоты свою маму-овцу.

15 мая. Трава на крыше пожелтела — давно нет дождей. Хозяева сушат на крыше сено: сложили две копны, как два купола.

5 июля. Вылетели из-под застрех воробьята. Трава на крыше засохла, истлела, и ее смёл и раздул ветер. Крыша снова рыжая и мертвая, как такыр. Торчат только два стожка сена.

Похож такыр на старую торцовую мостовую. И на кафельный пол в ванной комнате, и на сплющенные гигантские соты. На старый растрескавшийся асфальт. И на паркет из глиняных плиток.

Серый он весь, унылый — ни кустика. Плоский, пустой — до горизонта.

Сухой — весь потрескался.

Крепкий — под ногами звенит.

Блестящий — глаза режет.

Злые смерчики по нему завиваются. Да скачут бездомные перекати-поле.

20 марта. Такыр залили вешние воды: целое озеро! Живая вода оживила мертвый такыр. Все вмиг изменилось. На воде плещутся и крячут пролетные утки. На берегах бегают и свистят кулики. Вместо пустынности — оживление, вместо тишины — гвалт.

1 мая. Вода на такыре высохла, такыр превратился в болото густой липкой грязи. Утки улетели, но кое-где бродят еще длинноногие кулики. Им-то, длинноногим, грязь нипочем. А вот заползла на такыр глупая черепаха и увязла, забежала ящерка — влипла, шлепнулся жук — и присох.

Осторожные звери стороной теперь обходят опасный такыр.

5 мая. По краям такыра нарастает сухая корочка заберегов. Будто кто берега глиняными плиточками мостит. Пролетные кулики-камнешарки дружно подсовывают под плитки длинные свои носы, словно ломики и — раз, два — взяли! — разом плитку переворачивают. А под ней в сырой глине червяки, личинки, пауки и жуки. Не напрасно камнешарки под плитами шарят, суют носы во все щели…

20 мая. Засох такыр, растрескался такыр и зазвенел. Стал опять как поле, закатанное асфальтом. Тут и там темнеют на нем панцири высохших черепах и жуков. А живого не видно и не слышно.

Ну и труслив этот жук-каспика!

Чуть пальцем тронь — а у него от страха все шесть ног сразу подогнутся. Упадет на песок и лежит словно мертвый.

Когда просто ползет — оставляет вот такой след.

А как услышит шаги — перетрусит сразу, засуетится, побежит, волоча брюшко. Прямо приседает от страха! И след перепуганного жука вот такой.

Вот торопится, вот уж старается! Под горку шар придерживает, в горку подталкивает. Суетится, волнуется, падает. И остается на песке или пыли вот такой странный след.

В конце следа — бугорок. Под бугорком норка, а в норе сам скарабей с шаром навоза.

А если скарабей без шара бежал — то остается на песке вот такой след.

11 мая. Едва успел к радостному событию: у пустынных вьюрков вылупились птенцы! Папа-вьюрок над гнездом песни распевает. Мама на гнезде — прикрывает малышей телом от солнца. А я под гнездом — сгораю от жары и любопытства.

Вьюрок меня заметил и улетел. Я подумал, что он струсил, а он, вижу, обратно летит. Воду в клюве принес. Самочку напоил и птенцам дал по капельке! Сел на сучок и снова песни запел.

17 мая. Наконец-то и у орлов-змееядов вылупился орленок!

Еще три дня назад он пробил в яйце дырочку, а потом два дня свистел в нее — все никак не мог выкарабкаться. Наконец яйцо треснуло и первенец из него выбрался: белый, как клок ваты.

Змееядиха в честь такого события выбросила из гнезда всю порыжелую и высохшую подстилку и настелила свежих серебристых листиков лоха. А змееяд приволок угощение — большущую змею.

Но первенец лежал неподвижно, слабо разевал клювик и смотрел на всех мутными голубыми глазами, и к змее не притронулся.

Много пройдет дней, много переловят орлы змей и ящериц, пока из этого беспомощного орленка вырастет настоящий орел-змееяд.

28 мая. На самом видном месте, в старом следе верблюда, лежали два круглых камешка. Никто на них и внимания не обращал: мало ли вокруг в песках разных камешков и следов?

А сегодня из «камешков» вылупились рыжие козодойчики. Теперь в старом верблюжьем следе два словно комочка сухой глины лежат. И опять на них никто внимания не обращает: мало ли вокруг разных следов и всяких комочков!

Иногда вдруг покажется, что все вокруг давно узнано, все взвешено и измерено. Все вставлено в книги: кто где живет, кто как живет и чем дышит. Сколько жилок на крыле стрекозы, сколько иголок на спине дикобраза, сколько ворсинок на усах жука. И тебе, выходит, ничего не осталось: открывать нечего и узнавать нечего.

И вдруг — «образ жизни неизвестен»! Написано черным по белому! А это значит, что живет на нашей земле существо, о котором никто ничего толком не знает. Никто и ничего! Животное-невидимка! Вот оно — дело для рук, для ног и для головы.

ГЕПАРД. «Везде очень редок, биология изучена слабо». Так пишут о гепарде ученые-натуралисты.

У нас гепард живет только в Туркмении. Он очень похож на леопарда, но ноги у него стройные и высокие. И потому эта кошка бегает быстрее любой собаки. Это самый быстрый зверь на земле: он догоняет даже быстрых как ветер джейранов. В старину охотники приручали гепардов для охоты на антилоп и газелей. Он легко догонял и ловил зайцев. Гепард такой редкий зверь, что встреча только его следов уже большая удача. А встреча с ним — целое событие.

КАРАКАЛ. Про него пишут: «Редкий зверь, почти не изученный». Каракал — рысь пустыни. Такие же, как у рыси, у него кисточки на ушах, такие же баки на щеках, только нет пятен на теле: весь он однотонно-песочного цвета. Мало кому удалось его видеть. Зверь очень скрытный и осторожный. Логово свое делает в норах. Охотится в пустыне за птицами, зайцами и джейранами. Умеет ловить птиц на лету, подскакивая высоко в воздух. Живет в Туркмении.

БАРХАННЫЙ КОТ. «Сведения по биологии очень скудные».

Барханный кот — житель песков. И логово роет в песке, и охотится в песках, и сам песчаного цвета. Ростом с домашнюю кошку. Встречали его во всех наших пустынях, но везде он очень редок. Если что узнаете о нем — сообщите.

МЕДОЕД. «Зверь очень редкий и почти не изученный». Даже неизвестно, почему его медоедом назвали: какой уж там мед среди песков и камней! Похож он на нашего барсука, толстый и коротконогий. Его и называют еще — лысый барсук. Но, говорят, может на деревья взбираться, что нашему барсуку не под силу. Может, когда-нибудь увидели его в дупле, подумали, что он там улей нашел, да и назвали медоедом? Кто его знает… А достоверных наблюдений над ним почти нет.

ПОЛОСАТАЯ ГИЕНА. «Зверь скрытный, редкий, малоизученный». Гиена — зверь сильный, коварный, но и трусливый. Живет у нас в Закавказье и на юге Туркмении. Любит пустынные предгорья. В последние годы встреча гиены — редкое событие. О жизни ее у нас почти ничего не известно. Одни говорят, что основная еда ее — падаль, другие утверждают, что она ворует в селениях домашних животных и даже уносит детей.

МОХНОНОГИЙ ТУШКАНЧИК может подскочить вверх на метр и схватить лапками пролетающего жука.

СТРЕПЕТ может свистеть… крылом! В крыле у него особое «поющее» перышко, которое при взлете громко свистит.

ПУСТЫННЫЙ КОЗОДОЙ умеет пить воду из луж на лету.

ТУШКАНЧИКИ умеют «закупориваться». Утром они залезают в свой дом-норку и закрывают за собой «дверь» — затыкают вход изнутри земляной пробкой.

Темнота от земли и до неба. А впереди огонек — яркий и трепетный. Что это? Ночная звезда или костер пастуха? Освещенная дверца юрты или оконца в палатке геолога? Свеча на степной могиле или глаз филина на столбе?

Черное небо над черной землей. И одинокий огонек посредине, трепетный и манящий.

Путника, завернувшего на огонек, принято встречать в пустыне зеленым чаем, румяными лепешками и диковинными рассказами…

«В поселке, где я живу, у меня дом и сарай под одной крышей. Раз слышу ночью: что-то корова за стенкой дергается и топочет. Что, думаю, с ней такое? Корова у меня спокойная, уж не заболела ли?

Взял фонарь, прихожу, смотрю — вроде бы все в порядке. Но вдруг вижу: на задней ноге у коровы шишка какая-то. Поднес фонарь — тушкан прицепился!

Длинным хвостом за коровью ногу обвился, передними лапками на сосок давит и молоко слизывает! Ну корова, конечно, и дергается.

Схватил я хворостину, да куда там! Как порскнул — будто его и не было!»

«У змеи голова маленькая, а хитрость в голове большая. Без ног, без крыльев, а даже птиц ловит! Ты только послушай, как она это делает. Я сам видел. Растет у нас на старом арыке большая тута. Это дерево такое толстое. А в нем дупло. Иду я мимо и вижу: мельтешит что-то в дупле. То ли муха вьется, то ли червячок ползет. Я и разобрать не успел, как тут птичка какая-то серенькая порх к дуплу за червячком! А из дупла навстречу ей змеиная башка — гюрза проклятая! — ужалила птичку и бросила. Птичка кувырком с дерева, закричала, забилась, развела крылышками и околела. А гюрза опять в дупло спряталась, язык из дупла высовывает и других птичек приманивает. Вот так за день набьет их сколько ей надо, а ночью выползет — чтоб живые птицы ее не увидели, змеиную хитрость ее не разгадали! — и наестся так, что еле назад в дупло влезет. Ты гюрз видел, знаешь их, они толще моей руки. Это потому, что очень хитрые, едят до отвала».

Сидим у костра и от усталости клюем носом. А из темноты на огонь костра ползут жуки, летят бабочки, мухи. Сами летят и других за собой тянут. Приползла фаланга — мохнатая, взъерошенная! — мух хватать. Прилетела летучая мышь — это за бабочками. Подбежала ночная птица авдотка — за жуками. Метнулся над костром сыч; ему все гоже: и жук, и бабочка, и летучая мышь. И только подземный зверек слепушонка неизвестно зачем приковылял. Но тоже, наверное, не просто так.

Мы у костра носом клюем, и птицы вокруг костра нашего носами клюют — только по-настоящему.

Пустынна днем степная дорога. Солнце так накаляет асфальт, что асфальт начинает течь. И тогда все живое сторонится раскаленной дороги. Но ночью, когда прохладно, на теплую дорогу слетаются ночные насекомые, сползают ночные змеи и ящерицы — погреться. А за ними спешат ежи, тушканчики, козодой — закусить.

Ночью проносятся по дорогам машины, и их бешеные колеса давят и любителей тепла, и любителей легкой закуски. Но чуть свет появляются у остывших дорог быстроногие и быстрокрылые уборщики: лисы, шакалы, орлы, коршуны, стервятники. Они торопятся убрать мертвых и покалеченных, пока дорога снова не накалилась.

Интереснее всего змей ловить весной, когда они выползают из зимних нор и подолгу лежат на солнце. Весной можно наткнуться на целое змеиное лежбище: ведь к месту зимовки змеи сползлись осенью со всех сторон.

На лов надо выходить утром. Змеи любят нежиться в лучах утреннего солнца, по утрам они принимают солнечные ванны.

Бесполезно выходить на лов в непогоду: в дождь, холод и ветер змеи прячутся в норы.

Итак, весна, утро, на безоблачном небе солнце. Ловец змей идет на охоту. В руках у него рогулька, за спиной рюкзак, за голенищем сапога длинный пинцет. Ловец внимательно смотрит под ноги. Вот на песке тонкий извилистый след — будто протащили веревку. По гребешкам сдвинутого песка на извивах следа он определяет, в какую сторону проползла змея, по рисунку извивов — какая это змея.

Извивы крутые, след от тела широкий — конечно же, это удавчик. Тут стоит поторопиться, может, удавчик не успел еще закопаться в песок? Так и есть: вот он в конце следа! Толстый, ленивый, слегка обомлевший от утренней свежести.

Разговор с ним короткий: рукой за шею — под пальцами сразу же вздуваются упругие мускулы, и гибкое тело резиновым жгутом опоясывает руку! — и в мешочек.

Еще след змеи: извивы стремительней, вольней, легче. Тут пронеслась змея-стрелка. Ее тоже можно по следу вытропить, но поймать ее трудно: стрелка стремительна и увертлива. Да и высмотреть ее в серых кустиках не легко. Зато уж если увидел — смело хватай хоть за голову, хоть за хвост: стрелка никогда не кусает. А если вдруг и укусит, то беды от этого никакой. Тонкая гибкая стрелка оплетает руку словно шпагатом — еле ее в мешок затолкнешь.

У норки под кустом саксаула какой-то пестрый комочек. Дремлет на солнце небольшая красивая змейка. Не нужно ее ни выслеживать, ни гоняться: нагнись и бери. Но голой рукой ее не возьмешь! Это знаменитая эфа. От ее укуса гибнут даже верблюды. Ловцы змей называют ее «крестовкой» — за белый крест на голове. А жители пустыни зовут «змея, ходящая боком». Это единственная наша змея, которая ползает не головой вперед, а… боком!

Эфа знает силу своего яда и ни на что не обращает внимания. Быстрый тычок рогулькой, и змея прижата к земле. Свободная рука выхватывает пинцет из-за голенища, пинцетом змею за шею — и в мешок.

Каждое ясное утро выходит ловец змей на лов. И каждое новое утро не бывает похоже на прошлое: встречи всегда новые, приключения неожиданны. Вчера под камнем нашел странных змеек длиной с карандаш — это подземные слепозмейки. Сегодня у тростников поймал большеглазого полоза — змеищу в три с половиной метра! А завтра, может, придется сразиться с гюрзой — самой большой и самой свирепой ядовитой змеей.

Охота на змей опасна и увлекательна. Змеи нужны зоопаркам и лабораториям. А из змеиного яда готовят много нужных лекарств. Один грамм змеиного яда в десятки раз дороже грамма золота.

Говорят: «Змея ужалила», «скорпион укусил». А на самом-то деле наоборот: кусает змея, а скорпион жалит. У скорпиона на конце гибкого членистого хвоста ядовитый шип — жало. Он задирает хвост к голове — будто курок взводит! — и только тронь — спускает ядовитый курок, и вонзит шип-жало в руку. Впрыснет яд в кожу — ужалит.

А змея кусает зубами. Широко разевает пасть, выбрасывает вперед голову, выставляя ядовитые зубы, и колет ими, как копьями. Зубы вонзаются в тело, скуловые мышцы давят на мешочки с ядом. И яд по тоненькому канальчику в зубе впрыскивается в рану. А чтобы впрыскивался без помех — змея дергает головку назад, чтобы между зубами и телом получился зазор…

На месте змеиного укуса остаются следы. Ловцу змей очень важно в этих следах разобраться. Ведь по ним сразу можно узнать, даже не видя змеи, ядовита она или нет?

Ночью тебя укусила змея, что тебе делать? Если в месте укуса острая невыносимая боль — тут раздумывать нечего: укусила ядовитая тварь. Надо делать укол «антигюрзина». Но если и нет резкой боли — это еще не значит, что все обошлось: самая ядовитая наша змея — кобра — кусает почти безболезненно. Нужно сразу осмотреть место укуса. Если окажется, что следы от зубов похожи на ровную красную татуировку из двух скобок — то все хорошо. Это укус безвредной змеи — ужа или полоза. Смажьте укус йодом или протрите одеколоном — и вся недолгá.

А если укус в виде двух скобок и двух-трех проколов впереди их — беда! Это укус кобры. Тут уж йод не поможет, нужен укол «антикобрина».

Страшен и такой след укуса — две скобочки и две точки впереди, как от клыков. Это укус гюрзы, гадюки или щитомордника. Нужен укол «антигюрзина».

Не путайте след от укуса гюрзы со следами укуса не опасной для человека кошачьей змеи. Тоже две скобки и тоже два прокола, но не впереди, а позади! Если бы могла укусить человека стрела-змея, — она тоже оставила бы такой же след. И у нее ядовитые зубы находятся у самой глотки. И ядовиты они только для кобылок и ящериц.

У ловца змей, как и у каждого охотника, свое особое оружие. Для переворачивания камней, дернины, комьев земли и валежин есть у него палка с железным наконечником, похожая на кочергу. Некоторые ловцы «кочерге» предпочитают «грабельки» — палку с наконечником, похожим на грабли.

Для ловли медлительных змей пользуются палкой с кожаной петлей на конце. Петлю надевают змее на шею и затягивают. При ловле быстрых и изворотливых змей, удобнее действовать палкой-рогулькой. На конец рогульки укрепляют резину: так надежнее можно змею прижать и не повредить.

Но мало змею просто придавить, нужно еще ее в мешок посадить. Для этого нужен длинный пинцет. Чтобы он всегда был под рукой, носят его за голенищем.

Многие прижатую змею берут просто рукой. Берут, конечно, за шею сразу позади головы, чтобы змея не могла вывернуться и укусить.

Все ловцы носят в рюкзаке запас холщовых мешочков с двойными швами. В эти мешочки сажают пойманных змей. Мешочек затягивается веревкой подобно кисету и надежно завязывается.

В апреле выехали мы на лов степных гадюк. Гадюки только что стали выползать из зимних укрытий. Днем они отогревались на солнце, а на ночь снова прятались в норы: ночи были еще очень холодные. Такие холодные, что мы даже в спальных мешках никак не могли согреться и до утра, свернувшись калачиком, стучали зубами. Утром вставали невыспавшиеся, разбитые, не отдохнувшие. И я скоро до того вымотался, что стал дремать на ходу.

Тогда я решил сделать себе день отдыха и забрался в спальный мешок сразу после обеда. Решил досыта отоспаться и отогреться.

Пригретый вечерним солнышком, я мгновенно уснул. Проснулся уже утром. И тут почувствовал, что рядом со мной в мешке кто-то шевелится! Я сразу понял, кто это. Я даже догадался, как змея очутилась в мешке. Вечером, когда стало прохладно, она случайно наткнулась на мой теплый мешок и заползла в него, желая только согреться. Еще хорошо, что ночью я спал как убитый и не придавил гадину: укуса бы тогда не миновать.

Но, пожалуй, и сейчас его не минуешь: змея отогрелась, возбуждена, а мешок узкий и вылезать из него неудобно.

До чего же плохо быть в одном мешке со змеей! Так и хочется рывком из мешка выскочить, но этого-то как раз и нельзя делать. Как бы ты быстро ни дернулся, а испуганная змея ударит еще быстрей.

Я стал выползать из мешка медленно, чуть дыша. Полз как ящерица из норы. Как только змея начинала шипеть — я замирал. Змея успокаивалась, и я снова начинал ерзать.

Выбрался я удачно. Сразу же вскочил на ноги, вытряхнул гадину из мешка — это и в самом деле оказалась гадюка! — и сунул ее в ловчий мешочек, в холщовый.

Укус гадюки не смертельный, но очень болезненный. Я же отделался только испугом. Но уж страху я натерпелся досыта, можете мне поверить. А ведь сам во всем виноват: такие случаи ловец должен предвидеть.

Самая наша большая змея — большеглазый полоз. Он не только велик, но и красив: черный с золотым брюхом и с большими круглыми глазами птицы. Я давно мечтал поймать такого красавца.

Натолкнулся я на него совсем неожиданно на берегу речки Мургаб. Я первым его увидел: черная змея около двух метров длиной ползла мне навстречу. Глаз круглый птичий, круглый зрачок — это верный признак неядовитой змеи.

Полоз охотился — то и дело приподнимал голову, осматривался, высовывал язык. Я знал, что, если стоять неподвижно, змея тебя не заметит. Змея хорошо слышит шаги и сразу же замечает движение. А если не топать и не двигаться — она и внимания не обратит.

Я замер. Полоз подползал все ближе и ближе. Когда он поравнялся с моей ногой, я быстро нагнулся и схватил его за шею. Полоз неядовит, но мне совсем не хотелось, чтобы он вцепился мне в руку своими неядовитыми, но острыми, как у кошки, зубами.

Это меня и спасло. Как только я поднял змею вверх, я сразу понял, что в руках у меня не безвредный полоз, а смертельно ядовитая кобра! Я, стиснув пальцами змеиную шею, быстро сунул змею в мешок. Туго мешок затянул и бросил его на землю. Меня бил озноб, а рубаха стала мокрой и липла к плечам. Я безвольно опустился на камень. У ног моих бился и шипел мешок с коброй.

Виною всего была моя невнимательность. Как мог я забыть, что встречаются кобры, очень похожие на черного большеглазого полоза? Как мог я упустить из виду, что именно у кобры — единственной нашей ядовитой змеи! — круглый птичий глаз с округлым зрачком?

Ошибка могла бы стоить мне жизни. Но все обошлось. А полоза большеглазого мне до сих пор так и не привелось встретить. Но я все надеюсь. И уже теперь-то ни с кем его не спутаю!

При ловле змей много встречается любопытного, и я всегда наблюдения такие записываю. Однажды видел, например, как две сороки напали на полоза. Полоз был крупный, но спасался от них «со всех ног». Сороки подлетывали за ним, долбили в спину, щипали за хвост. Наконец полоз спрятался в камни. Сороки, отчаянно стрекоча, заглядывали вниз, задирая свои хвосты вверх.

Я тут же сбросил рюкзак, сел на первый попавшийся камень и стал записывать виденное: я и не знал, что сороки нападают на змей!

Скоро сорокам надоело трещать, и они улетели. Я захлопнул блокнот, а карандаш положил на плоский камень у своих ног.

Дул ветерок, сидеть было удобно и не жарко, и никак не хотелось вставать. Но отдых отдыхом, а дело не ждет. Я сунул блокнот в карман, протянул руку за карандашом — и вздрогнул! Карандаш мой лежал не на камне, а на свернувшейся в кольца гюрзе! Жабья ее голова тупо уставилась на мою ногу. Тусклое толстое тело в мутных размытых пятнах точно под цвет земли, щебня и камня, покрытого лишаями.

Гюрза — змея не ищущая, а поджидающая. Она терпеливо ждет, когда зверек или птица сами на нее наткнутся. Поэтому ей очень важно быть незаметной. Можно рядом пройти — она и не пошевелится, и не зашипит. Вы ей не нужны: она ждет жаворонка или песчанку. Но, конечно, если вы начнете ей руки в нос совать — лопнет и ее каменное терпение. И тогда — если вам повезет! — вы поплатитесь двумя месяцами больницы. Ну, а если не повезет…

Я не стал испытывать гюрзиного терпения. Медленно отодвинул подальше ноги, встал на них — хоть они и подкашивались! — и отпрянул в сторону. Перевел дух, наладил свою рогульку и сперва поймал эту самую гюрзу, а потом и полоза отыскал в камнях. Нашел свой карандаш и, сидя на том же камне, записал новое приключение. Вот этим самым «гюрзиным» карандашом!

Черепах в степи собирают так: медленно катится грузовая машина, а вправо и влево от нее — две цепи сборщиков. Идут и смотрят вперед и под ноги. Черепах среди редкой и низкой полынки далеко видно. Блестят на солнце как булыжники. Или как шляпки диковинных степных грибов. Выходят сборщики черепах, как у нас выходят по грибы.

Но грибы ценятся маленькие, молодые, а черепахи большие и старые. Молоденьких не берут — пусть себе подрастают. А больших поднимают и, словно камни, бросают в кузов. Набросают доверху и везут на приемный пункт. А потом из черепах делают вкусные консервы для людей или кормят зверей на зверофермах.