Земля солнечного огня

Осень

Наша осень начинается в сентябре — с пожелтения и умирания. В пустыне пожелтение и умирание начинается в… мае! Осень же в пустыне начинается с… позеленения и оживления!

Осень пустыни — это вторая маленькая весна. Падают на пески дожди, пустыня облегченно вздыхает. Снова везде зеленеет трава, снова зацветают цветы, снова оживляются насекомые, птицы и звери. Но это недолгое оживление. Сперва ночи, а потом и дни, становятся холодней и суровей. И незаметно приходит зима.

Серый хомячок тащит в нору запас. Так набил защеки — даже голова вспухла. Щеки шире плеч — того и гляди, в свою же нору не пропихнешься! Да и чем тут глядеть, если глаза в щеках утонули?

Заботы, заботы! Первая забота — что-нибудь вкусненькое разыскать. Вторая забота — рассортировать что куда. За одну щеку пищу растительную, за вторую — мясную. Зернышко влево, жучка вправо, семечко влево, улитку вправо. Все по своим местам. За правой щекой жуки, муравьи, гусеницы, кузнечики и улитки. За левой ячмень, пшеница, горох и подсолнух. А язык посредине — перегородочкой. Чтобы ничего не перепуталось, не смешалось.

Забот у хомяка полон рот! Даже голова вспухла.

С весны ящерицы от врагов своими хвостами откупаются, платят им хвостовую дань. Чем дальше в лето, тем больше ящериц без хвостов. Конечно, лучше уж хвоста лишиться, чем головы. Но ведь и хвост жалко, свой все-таки! Растишь, растишь… Да и вид без хвоста не молодецкий. Так, бесхвостая ящерица…

А хищники не унимаются. Сыч в норе запас из ящеричных хвостов собрал, разложил хвосты, как сосиски. Сорокопут хвосты на колючки понанизал — висят, как сардельки. У всех птиц сейчас птенцы в гнездах, все есть просят. Едоков все больше и больше, и потому ящериц с хвостами все меньше и меньше. Полное ящерицам разорение!

Хороша у геккона кожа-рубаха — вся в золотых и медных чешуйках-пуговицах! И штаны хоть куда: с белыми рюшечками и оборочками. Но срок приходит всему: выцветает рубаха, пачкаются штаны. Даже геккону носить стыдно. Надо костюм менять.

Для геккона костюм сменить просто: спрятаться в норку подальше от любопытных глаз и стянуть лапками старую одежонку. Переодевается геккон, старается изо всех силенок, по-настоящему из кожи вон лезет. Вылезет, а под старой одежкой готова новая — блестит и переливается. И на штанах опять белые рюшечки и оборочки.

Сброшенную рубаху, понятно, ни в штопку, ни в чистку не сдашь. Но и так бросить жалко. Все же своя рубаха, та, что всего ближе к телу была. И вот берет ее геккон в лапки, складывает поплотней, да и в рот! Съест рубаху — еще и оближется. Не пропадать же такому добру!

Такырная круглоголовка похожа на маленькую жабку с хвостиком закорючкой. Спинка в пятнышках красноватых, лиловых, серых — под камешки пустыни. А живот снежно-белый. Всегда она такая бодрая, шустрая, резвая. Только вот нервы у нее никудышные. Накроешь ладошкой, а она сразу и лапки вверх! Лежит на ладони как мертвая: закрыты глаза, брюшко бледное… Положишь ее на камешки, она полежит-полежит, очнется и удерет.

Жили у меня черепашки ростом с грецкий орех. Жили не тужили и вдруг перестали есть! Я им и траву, и морковь, и капусту — не хотят. Я им яблоко, грушу, сливу — носы воротят. Я молока, варенья — даже и не глядят! То все подряд ели, а теперь и отборного не желают. Еще, гляди, околеют.

Вынес я их тогда на лужок. Может, думаю, сами чего себе по вкусу найдут? Тычутся черепашки носами туда и сюда, никак ничего не выберут. Избаловал я их, наверное, в клетке. Вот и привиредничают теперь.

Шагают черепашки мимо вкусного клевера, одуванчика, нежной мокрицы. Бегут-ковыляют мимо сочной заячьей капустки, сладкой гусиной лапки. Сами не знают, чего хотят!

И вдруг — стоп! — остановились. Разинули свои попугайские рты и давай хватать… камешки! Простые пыльные камешки! Хватают, глотают, торопятся.

Никогда с таким аппетитом даже фрукты не ели!

Наверное, камешки им, как птицам, нужны: для пищеварения. Без них аппетит пропадает, и, может, даже живот болит.

Наглотались камешков и снова стали все подряд есть — успевай только подкладывать! И теперь они ростом уже не с грецкий орех, а почти что с кокосовый.

По утрам у агамы настроение серое. Еще бы: за ночь промерзла и проголодалась. И стала скучного серого цвета, сразу видно — не в духе. Но солнце пригрело, и проступили на спине у агамы радостные тона — шоколадные пятна. Это все равно что для нас порозоветь от удовольствия!

А когда агама прогреется до последней косточки, да еще и кузнечика съест, — прямо на глазах расцветет! Вся в разводах станет шоколадных и кремовых, на горле пятно синее, а на боках фиолетовая полоса. Всем понятно, что у нее радужное настроение!

Неясные тени проносятся над головой. То низко — по щеке ветерок мазнет, то высоко, бесшумно, — как привидения.

Это ищут добычу крылатые охотники ночи.

Их трудно узнать, но можно.

Вот некоторые из них:

Вторые сутки идем, не поднимая головы. Вторые сутки топчем свою тень. Утром эта тень нелепо длинна. К полудню она становится все короче и короче, пока, наконец, совсем не спрячется под подошвами широких ботинок. Это значит, что раскаленное белое солнце пустыни остановилось в зените и льет на истомленную землю расплавленную лаву лучей. На висках вздуваются вены. Начинает мутиться сознание!

Воды!

Воды! Какой угодно: мутной, зеленой, вонючей!

Но воды никакой нет.

Разве может сохраниться хоть капля влаги на земле, выжженной солнцем и превращенной в пыль? Земля эта жжет ноги даже сквозь толстую подошву ботинок.

Вторые сутки над головой белое от зноя небо. А под ногами пухлая пыль. На горизонте шевелится синее и зеленое марево. В нем угадываешь то волны моря, то далекие заросли тростников.

Но мы знаем: нет впереди ни моря, ни зеленых оазисов. Это мираж.

Был на карте родник, на который мы очень надеялись. Мы нашли этот родник. Но вода в нем оказалась горько-соленая.

И вот опять — три человека и два мула — плетемся к далекому мареву, тупо ступая след в след. Сухая кожа натянулась на скулах. Белые губы потрескались, и в трещины набилась черная пыль.

Пыль глушит шаги. И кажется, что мы не идем, а беззвучно, подобно миражам, плывем над раскаленной землей. Начинает закрадываться жуткое чувство безнадежности, бессилия перед этой мертвой пустыней.

Вдруг наш проводник, нелепо взмахнув руками, бросился в сторону. Пробежал с полсотни шагов и упал, уткнувшись лицом в песчаный холмик.

— Ну вот, один спятил!

Но вдруг и мулы, взбрыкнув копытами, поскакали туда же и остановились возле лежавшего проводника. Мы подбежали к ним.

Проводник лежал на животе, свесив голову в черную дыру в земле. Мулы нетерпеливо топтались вокруг, осыпая копытами песок.

— Кяриз, — тихо проговорил проводник и сел. — Вода. Вода! — вдруг заорал он и, вскочив, стал быстро развьючивать мулов.

Кяриз! Я слышал о кяризах. Кяризами называют глубокие колодцы, прорытые скотоводами над подземной рекой. Из таких колодцев достают воду ведром, привязав его к длинной веревке.

Все наши веревки мы связали в одну. Привязали ведро и опустили в колодец. Колодец оказался очень глубоким — метров пятнадцать. Но воды в подземной речке было мало. Ведро зацепило лишь немного жижи с песком.

Тогда решили сами спуститься в кяриз. Я обвязался веревкой и сполз в черную дыру.

Упираюсь руками в стены. На голову сверху сыплется песок. Светлый круг над головой суживается. Стены колодца становятся холодными и сырыми.

Внизу темно. Журчит вода.

Всматриваюсь, ничего не видно.

Наконец, чувствую: ноги в воде. Дно. Воды по щиколотку. Нагибаюсь и, зачерпывая ладонью, пью, пью и пью. Как здорово — вода!

Вдруг кто-то мокрыми лапами зашлепал по воде. Я замер. Вслушиваюсь, сдерживая дыхание. Но слышу только стук своего сердца. Чиркнул спичку. Спичка стрельнула и погасла. При вспышке замечаю: стою в пещере. На дне пещеры дрожит вода.

Опираюсь рукой о стену. Стена мокрая и склизкая. Ставлю ведро на дно и банкой наливаю в ведро воду.

И тут вдруг опять зашлепало, заплескало, будто огромная многоножка побежала по воде!

Быстро зажег спичку. Спичка ярко вспыхнула… Пламя спички отразилось в десятках немигающих глаз!

В черной воде, выпучив подводные глаза, неподвижно сидели лягушки, жабы и черепахи. На стенах пещеры шевелились змеи. Их глаза вспыхивали, как летучие светляки.

Лягушки и жабы от голода превратились в скелеты, обтянутые слизкой кожицей. Они пробрались в эту пещерку подземными ходами из ближайшей реки и застряли тут, обреченные на голодную смерть. А черепахи и змеи сорвались сверху.

Их глаза горели голодным огнем.

Сейчас спичка погаснет, и эти мокрые твари, шлепая и извиваясь, полезут на мои ноги!

Я не знаю, что делать.

Огонь парализовал обитателей колодца. Страх парализовал меня.

Что-то дернуло за пояс. Веревка!

Схватив полное ведро, я дергаю веревку изо всех сил. Веревка потянула меня наверх, песок посыпался на голову.

И вот я наверху. Жара, а меня бьет озноб. Я лег на песок, уткнувшись лицом в ладони. Перед моими глазами проплывают самые страшные видения пустыни: жара, безводье, обманчивые миражи… Но все это меркнет, все бледнеет перед этим колодцем. Сейчас я заглянул в иной мир. Мир, в котором умеющие ползать, извиваться, хватать и кусать были еще сильнее человека. А что может быть страшнее этого?

Без меня, кое-как приспособясь, доставали ведром воду для мулов. Без меня мылись, обливая водой спины и головы. Без меня собрали вещи и навьючили седла. Когда тронулись, я встал и побрел позади каравана.

Лежит у меня на столе черный камень. Черный, как антрацит. И такой же блестящий. Но это не каменный уголь, это камень, покрытый густым загаром.

От солнца пустыни загорают и камни.

Камни загорают не за один летний сезон, а за сотни и тысячи лет. Чем дольше смотрел камень на солнце, — тем он черней.

Я подобрал камень в каменистой пустыне. Это особая пустыня, самая страшная и безжизненная. Одни камни и щебень вокруг, как чешуя черной змеи. Редко глаз споткнется о кустик, травинку, сухой стебелек. Ни звука, ни запаха, ни движения. Топчешься на одном месте, и камни скрежещат под сапогами, как масло на раскаленной сковороде. Топчешься, потому что жжет сквозь подошвы, поджаривает живьем.

Я снова и снова вижу все это, стоит лишь положить руку на черный камень. Я кладу и сейчас же отдергиваю: мне кажется, что я обожгусь!

Тревога! Тревога! В норках песчанок стучат тревожные барабаны: «Тум-тум-тум! Тум-тум-тум!» В поселении замечен враг: то ли варан приковылял, то ли удав заполз, то ли пестрая перевязка рыскает в подземных ходах. «Тум-тум-тум! Тум-тум-тум!» Тревога! Тревога!

Песчанки мечутся по своим коридорам, быстро барабанят о землю задними лапками. Гремят сигнальные барабаны.

Самые в пустыне бесстрашные и кровожадные — крохотные комары и москиты.

Никого они не боятся! Смело нападают на волков, на гиен, на шакалов.

В зарослях, в гнездах и дуплах пьют горячую кровь фазанов, орлов, сычей, дятлов. В норах, логовах, трещинах сосут холодную кровь змей, ящериц, черепах. И никто от них не спасется.

Сыпучий песок — песчинка к песчинке. Но две песчинки особо лежат, они чуть покрупней других, — как два пшенных зернышка. Страшная под ними таится опасность. Не крупинки лежат на песке, а глаза степного удава! Сам он зарылся, а наружу одни глаза выставил, благо они у него на самой макушке.

Близорукая ящерица, ничего не замечая, беспечно разлеглась у самых удавьих глаз. Плохо бы это для нее кончилось, но тут остроглазая пичуга заметила «зернышки» и потянулась к ним. И дрогнул песок, метнулась гибкая шея змеи, вонзились зубы, тугое тело, как упругий резиновый шланг, обвилось вокруг добычи.

Осенью следов в пустыне становится больше. Упали дожди, зазеленели травинки. Проснулись суслики и черепахи — наедаются на зиму. Снова появились пролетные птицы и кочевые звери, — только теперь уже с севера.

Безногие — это змеи. Они оставляют следы не ног, а живота. Но и по следам живота можно отличить «походку» удавчика от стрелы-змеи или эфы. Удавчик — толстый увалень, след его широкий, «пузатый», с крутыми извивами.

След змеи-стрелки узкий, «поджарый», стремительный, с легкой волной извивов.

А след змеи эфы ни с чем не спутаешь. Потому что эфа ползет… боком!

Сойка бегает быстрее всех птиц в пустыне. И за это ее зовут иноходцем. Вот какие следы оставляет она на быстром бегу.

А это следы тихого бега: не всегда же ей носиться сломя голову!

Умеет сойка не только быстро бегать, но и ловко прыгать. Следы ее на прыжках такие.

Под ногами дорожный песок, по обочинам белоснежный бурьян, кустики, веточки саксаула. Как белые ветви кораллов на черном бархате. Такими всегда кажутся ночные заросли в свете яркого фонаря.

Овал света ползет по земле, и поднимаются по сторонам все новые диковинные кораллы, и толпятся и сталкиваются за ними раскоряки черных теней.

Что-то вдруг взблеснуло посредине дороги — это жук черный катится, словно бусина. Что-то мелькнуло — тушканчик бусину украл. Что-то сверху упало — сыч накрыл тушканчика. Голову на свет повернул: два глаза, как два янтаря!

Не успел сыч взлететь — что-то темное его заслонило, черкнули искры красно-зеленые, и все исчезло. И вот опять в овале света одни белые стебли кораллов. А за ними плывущие раскоряки теней.

Золотая в черную крапинку ящурка что-то учуяла сквозь песок. Сунула в песок нос, стала копать. Ага — вот оно тонкое, полосатое, вроде знакомой гусенички. Цап ее!

А это не гусеничка, это хвост песчаной круглоголовки. Так бедная дернулась — чуть шею ящурке не свернула! Ящурка с перепугу в одну сторону кинулась, круглоголовка в другую.

Вот страх-то!

Лунная ночь — свои же следы на песке видны. Тянутся позади, как черное многоточие. Даже от тощих стебельков четкие черные тени. А уж струйчатые барханы словно киты-полосатики брюхом вверх! И везде по песку искорки, искорки: грани песчинок горят. Из черного куста на посверкивающий песок словно лунная струйка вытекла: лениво течет, извивается, переливается. Это ночной удав на охоту выполз: ползет и под луной светится…

Пустынную куропаточку найти трудно. И все потому, что любит она… пудриться!

Выроет лапками лунку, ляжет в нее и давай крыльями пыль на спину взбивать. Грудкой и животом по пыли ерзать. Напудрится от хвоста до носа — и будто ее и не бывало! Только была — и нет!

Живет на желтом склоне — пудрится желтой пылью, на сером — серой, на красноватом — красной. Попробуй-ка разгляди ее, если она на желтом желтая, а на красноватом красноватая! Хоть глаза прогляди — все равно не увидишь. Лишь голосок звонкий слышен: «Чиль! Чиль!» Словно красноватые и желтоватые камешки сами по себе переговариваются.

Измотанные перелетом через пустыню утки наконец-то увидели воду — целое озеро! Радостно крякая, плюхнулись с лету в воду: их истомила жажда, жара и голод. Утки плескались и окунались, вздымая фонтанчики брызг. Но вдруг блаженное крякание сменилось тревожным. В воде не было ни единой живой козявки, чтобы утолить голод. Да и жажду вода не утоляла: была она противная, горько-соленая, вязкая, как рассол.

Не вода, а соленый кисель; вся будто пронизана инеем, покрыта соленой шугой и плавучим соленым «салом». Брызги воды на перьях ссыхались в нашлепки соли: перья слиплись, лапы увязли, крылья стянуло коростой.

Утки в ужасе заметались, забились, отчаянно закричали. Но уже было поздно. Соленая жижа превратила перья в сосульки.

С трудом выползли утки на плоский песчаный берег. Но тут и того хуже. Липкие лапки прилипли к песку, липкие перья ссохлись — и утки превратились в соленые мумии.

Долго лежали на берегу эти белые комочки соли, пока ветер их совсем песком не занес.

А озеро ласково сверкало и переливалось, манило новых измученных жаждой и голодом птиц.

Все торопятся запасать. Сорокопут летом вялил на солнце жуков и ящериц, натыкая их на колючки. Большая песчанка запасла в норе сено, а краснохвостая — зерно. Корсак еще весной зарыл в песок птичьи яйца. Еж жирку на боках запас, толстохвостый тушканчик жирок отложил в хвосте. У верблюда на спине два горба — словно два рюкзака с салом. Сыч в дупло, как в холодильник, уложил дюжину воробьев, полдюжины мышей, пяток скворцов, парочку жаворонков и кузнечика. А саксаульная сойка насовала в ямки и щели жуков и зерен: зимой и зернышку будешь рад, зимой и жук мясо!

Пусто в степи — ни зверя, ни птицы. Голо в степи — трава выжжена солнцем. Зато есть где разогнаться осеннему ветру!

Вихри, визжа и подвывая, как стая голодных псов, гонят перед собой легкие шары перекати-поле.

Шары бегут наперегонки, подскакивают, сталкиваются и, сцепившись, катятся кучей. Подхваченные смерчем, вздымаются ввысь; вдруг падают, распадаются и опять бешено мчатся на край степи, где земля сливается с мутным небом.

За серым камнем залег старый дрофич. Дудак-дрофа — самая крупная птица степи, весом с пуд — настоящий степной великан. Как олень-одинец отбился он от своей стаи и кочует теперь один по голой широкой равнине. Такой сумеет себя охранить, ни зверь к нему не подтаится, ни человек. Зоркий. И все в степи знает.

Вот в мутной дали среди бегущих шаров перекати-поля чуть показалось серое пятнышко. А дрофич настороже: это за ним собрался охотник. Охотник будет медленно подвигаться в арбе, запряженной неповоротливым верблюдом, будто он едет мимо, по каким-то другим заботам. А на самом деле начнет упорно и незаметно приближаться к пасущейся одинокой дрофе.

Дрофич не стал дожидаться арбы, встал на ноги и, разогнавшись, тяжело поднялся на воздух.

Полетел он не прямо от арбы; в той стороне, куда она направлялась, могла лежать цепь охотников. Старик полетел в сторону и летел до тех пор, пока арба не пропала из глаз.

Тогда он опустился на землю и спокойно залег за камнем с подветренной стороны.

Пусто в степи. Голо в степи. Одни только легкие шары перекати-поля с шорохом бегут и бегут мимо.

Песчинки, большие и маленькие, бьют в камень. Камень звенит. Звон тихий, ласковый, чуть слышный. И вдруг сердитый, тревожный.

Дрофич поднял седую усатую голову и смотрит в степь. Бегут и бегут кусты перекати-поле. Одни проносятся сбоку, другие перескакивают через камень. Вдали несколько легких кружевных шаров сгрудились в темную кучу, и куча, медленно переваливаясь, катится к камню. Дрофич снова опускает голову, прижимается к земле и дремлет.

Вот в другой раз дрофич поднял голову: все так же бежали по степи легкие кружевные шары, все так же медленно переваливалась темная груда кустов перекати-поля; только теперь она была совсем близко.

Зорче оленьих глаза у старого дрофича. Далеко-далеко примечают они врага.

Слух дрофича не уступит оленьему слуху. Хоть уши его и скрыты под перьями, но далеко слышит он в траве даже мышиный писк.

Вот бы тебе, дрофич, еще тонкий олений нюх! Подкатила по ветру темная груда кустов к самому камню, вдруг отвалилась в сторону, а перед дрофичем охотник стоит! И уж ружье к плечу поднял.

Невидимый за темной грудой кустов, неслышный в шуршащей степи, подтаился он вплотную к строгому степному великану. Был бы у тебя, дрофич, олений нюх, давно бы зачуял ты крадущегося охотника!

Белая впадина словно гигантское белое блюдо. Гигантское блюдо, полное соли. Это шор, солончак — солонка пустыни.

Соль на блюде то слюдяной корочкой, как ледок, то пухлым ворсистым ковром, словно иней или мох белый. Но и в солонке кто-то живет!

Бегают по соли пустынные зуйки, ходят по соли джейраны, скачут тушканчики малые. Семенят солончаковые и серые жаворонки.

Но жизнь в солонке не сладкая.

Тут и там валяются провяленные и просоленные жуки, муравьи, черепахи. Горька и тяжела жизнь в солонке.

Не у всех семян есть свои крылья-летучки. У кого своих крыльев нет — тот на чужих летает. И это очень просто, тут и стараться не надо: знай сиди да жди. Рано или поздно, а чужие крылья сами тебя подхватят и понесут.

Жаворонок проголодается — влезет в пучки травы с семенами. Рябкам ветер надоест — спрячутся в густой бурьян. Сове от солнца укрыться нужно — забьется в самую гущу трав.

А семенам только того и надо, они тут как тут: вцепятся, приклеются, вбуравятся в рыхлое птичье перо. И на чужих крыльях полетят счастья искать.

Среди серой полынки желтый песчаный круг. Весь он в дырочках, словно ломоть сыра. У каждой дырочки песчанки столбиком, как цирковые собачки. Стоят и перекликаются: «Би-биб! Би-биб!»

Издали выглядят они вполне симпатично. Но вблизи похожи на крыс.

Вообще, чем ближе их узнаешь, тем подальше хочется отойти. Говорят, что переносят всякие болезни. Говорят, что губят кусты. С корнем выедают траву, обнажая голый песок.

Кони и овцы ломают ноги, проваливаясь в норы песчанок. И очень уж их много: у каждой норки так и торчат.

«Да чтоб вы сквозь землю все провалились!» — крикнул я и топнул ногой. И песчанки мигом все… провалились! Не сквозь землю, конечно, а в свои норки. Только хвосты из норок мелькнули да взлетели фонтанчики пыли. А забавные они, все же, зверьки!

Летом полынка высохла, осыпалась, скрючилась и замерла. Думали уж, что погибла, а она, оказывается, словно суслик, от жары в летнюю спячку впала!

Не ест, не пьет, чуть-чуть дышит. Не растет, не зеленеет, не цветет, не зреет — спит.

А осенью, когда посвежело, когда дожди выпали, полынка проснулась. Проснулась, ожила, потянулась и зазеленела. Стала недожитое доживать, не доросшее доращивать, недозрелое дозревать. А как семена созрели — тут же их вокруг себя и посеяла.

В тихие теплые вечера сцинковый геккончик все еще выходит из норки. По утрам все еще встречаю на песке его следы-звездочки. Но чем холодней вечер, тем короче гекконов след. Тем чаще он забегает в свою норку погреться, на холодные пальчики подышать, запотевшие от холода глаза языком протереть.

Издали верблюд похож на древнюю ладью. И даже на двухмачтовик с парусами. Ход у него плавный, размеренный: ну чем не корабль на желтых волнах?

Когда-то только парусники бороздили синие волны морей и только верблюды одолевали желтые волны пустынь. И непривычных пассажиров при этом укачивало до морской болезни.

Усталые птицы при перелетах над морем опускались на корабли. И при перелетах через пустыню птицы иногда опускаются на верблюдов: на спины, на седла, на вьюки. Встречаются осенью караваны, прямо усыпанные ласточками. Правда, в море ласточки на кораблях отдыхают, а на верблюдах они охотятся. Тысячи мух летят за караваном, десятки ласточек кружат вокруг. Прямо как дельфины вокруг настоящего корабля в настоящем море.

Так корабли пустыни и моря помогают птицам одолеть море песка и пустыню воды.

Равнина как поле заборонованное. Глазу не на чем споткнуться. Разве что на крохотном травяном островке, веселом пятнышке среди серой унылости, оазисе жизни среди глухой пустоты.

Поселился в траве на островке лентяй рябок, веселая каменка-плясунья, суетливый серый жаворонок и важный серый сорокопут. Живут пока дружно — словно робинзоны-островитяне.

Все позавтракали, пообедали и поужинали — теперь животы греют. Всяк свой живот греет по-своему. Ящурка животом на горячий песок и лапки в стороны. Лежит, дремлет. Чуть песок под нею остынет — дальше переползет.

Агама вскарабкалась на куст и выставила живот на закатное солнышко. Такырная круглоголовка греет живот горячим камнем, как грелкой! Только не грелку на живот, а живот на грелку. А удавчик зарылся в песок с головой. Принимает горячую песочную ванну. Прогревает сразу и живот и бока, и спину. Подогревает свой аппетит.

Редкое событие: встретились на бархане красава и красотка! Красава прилетел на зимовку из лесотундры, а красотка еще не успела улететь из пустыни в далекую Индию.

Дрофа-красотка ловит на песке сонных кобылок, свиристель-красава клюет на кусте ягоды.

Каждый своим делом занят — и внимания друг на друга не обратили. А ведь диковина: житель Арктики с жительницей тропиков встретился!

Если измерить ширину черепашьего следа, то можно точно узнать, какого роста была черепаха. Раздели ширину следа на три и полученную треть прибавь к ширине. Если ширина следа 3 сантиметра, то длина щитка черепахи будет 4 сантиметра, если ширина следа 15 сантиметров — длина черепахи 20.

Осенний ветер барханы метет. Сухие травинки и стебли над песком летят, семена и зерна по песку скачут. Скачут, ползут, катятся — пока не застрянут в обвалившейся норке суслика или песчанки. Вот застряло одно семечко, вот второе, вот третье. И уже целая горстка скопилась: готов для кого-то продуктовый склад.

Знают об этих «ветряных» складах и столовых песчанки, тушканчики, птицы. Ну-ка попробуй в холод еду по зернышку собирать! А тут выскочил наскоро из норы, пробежал накоротке до столовой, быстренько набил животок и назад в норку.

Спят под свист ветра в теплых норках тушканчики и песчанки.

А ветер за них работает, барханы метет, семена и зерна для них собирает.

Кто обед свой зубами ловит, кто клювом, кто когтями. А удавчик так всем телом, узлом на своем «обеде» завязывается. А ночница — летучая мышь — ловит жуков… хвостом! Хвост у нее с перепонкой, как утиная лапка. Вот она им, словно сачком, и ловит на лету насекомых. А уж потом, как из авоськи, вынимает зубами.

Парочка песчанок вылезла греться. Намерзлись за ночь в холодной норе, теперь блаженствуют. Одна врастяжку лежит на теплом песке — лапки растопыркой в четыре стороны.

Вторая сидит столбиком, жмурится. То один бок солнцу подставит, то другой. То спиной повернется, то животом. То потянется, то зевнет. Вот мыться затеяла: кулаками глаза протирает, пальцами щеки трет и мнет. Наклонилась и коготками, словно гребенкой, шерстку на животе расчесывает. Усы расправляет. Тут у нее подмышкой зачесалось, всей пятерней начала шаркать. Потом на задних лапках подошла к лежебоке, наклонилась, легонько за ухом почесала, пальчиками шерстку на спине разгребла — блох, что ли, у соседки ищет? Лежебока потянулась, изогнувшись в спине, сладко зевнула и ткнула подругу губами в губы — поцеловала, что ли?

Так я их и оставил за этим мирным занятием.

Много диковинных зверьков можно встретить в пустыне: тушканчиков, слепушонок, дикобразов. Белого ежика, пятнистую землеройку. А мы мышь встретили — рыжую! А положено мыши быть серой.

Гадали, вспоминали, расспрашивали: нет, никто такой мышки раньше не видел. Может, неизвестная науке мышь?

Но оказалось — известная-переизвестная! Самая обыкновенная домовая мышка, что ворует в домах корки и объедает свечи. Видно, завезли их когда-то вместе с юртой в пустыню кочевники, сами уехали, а мыши одичали и расплодились. На сотни километров вокруг ни одного дома, а домовых мышей сколько угодно! И так они сжились с пустыней, что даже в песочный цвет перекрасились — сразу и не узнаешь!

Катятся по степи сухие кусты перекати-поля. Гоняет их ветер, словно колеса. Подскакивают на буграх, перепрыгивают через канавы и камни.

А иногда, как свирепые псы, вдруг вцепятся друг в друга и катятся мохнатым клубком. Бывает, столько их сцепится, что кажется, катится целый стог сена.

Но чаще несутся, как резвые зайцы, наперегонки. С разгону, в вихрях пыли, перескакивают через дорогу. Целыми копнами застревают в ямах. Путаются в изгородях, как в сетях, повисают на проводах. А то смерч их подхватит, закружит, закрутит, втянет под самое облако и оттуда, из-под облаков, разбросает по всей пустыне.

А перекати-поле и рады. Нет у их семян ни летучек, ни цапучек: приходится самим родителям рассеивать детей по земле. Идет великий посев. Мчатся кусты перекати-поля и везде пристраивают своих деток.

Из яйца варанчик вылупляется маленьким — весом в три бронзовых пятака.

Потом всю жизнь растет и набирает вес. Вырастет в 80 сантиметров — потянет на полкило. В 90 сантиметров — уже кило двести. Дальше — больше, а раз больше — то тяжелей.

В метр длины весит кило пятьсот, в сто десять сантиметров — уже два килограмма. В сто двадцать — три, а в сто двадцать пять — три двести.

Вырастает варан до полутора метров. Это уж не варан, а целый варанище.

Сколько такой весит — мне неизвестно. К такому не то что с весами, к такому и с палкой не подступиться!

Привыкла Жучка во дворе кошек гонять. Все лето слышался ее заливистый лай на задворках. Натерпелись кошки от Жучки!

Осень пришла — Жучка пуще обнаглела. Надоели ей коты на задворках, подавай зайцев в песках!

Завернула хвост кренделем, задрала нос и затрусила в пески. И сразу там увязалась за зайцем: колокольчиком покатился ее лай по барханам.

Звенел, звенел колокольчик, да вдруг дико взвыл, завизжал, заскулил и умолк. А Жучка исчезла — как сквозь песок провалилась!

Но на самом-то деле она под облака взвилась. Летели на юг орланы. Кружили в небе, как черные махровые полотенца. Только белые хвосты блестели на солнце. Заметил орлан Жучку и упал с неба. Только ветер свистел и шипел в крыльях. Свесил тяжелые лапищи, сграбастал Жучку за шиворот, встряхнул хорошенько и поволок по песку. На радость всем кошкам и зайцам.

Вот так: пошла Жучка за зайцем, да и сама не вернулась. Пески — это тебе не задворки!

Дом заядлого охотника сразу узнаешь, всегда он украшен трофеями — рогами, шкурами, чучелами. Мы нашли гнездо — птичий дом! — в котором тоже жил заядлый охотник.

В гнезде расстелены коврики из заячьих и сусличьих шкурок. Лежит засушенная голова ящера варана. Под гнездом «пепельницы» из черепашьих щитков, сухие птичьи ноги и головы, черные джейраньи рожки.

И хоть самого хозяина дома не было, мы сразу поняли, что жил тут летом знаменитый охотник — орел беркут.

Земляные крысы-незокии пакостят тихой сапой. Сперва сделают под дом подкоп. Потом просверлят все глиняные стены и пол. Прогрызут крышу и потолок. Снаружи посмотришь — дом как дом, а изнутри он весь в дырках, словно головка сыра. На пол шагнешь — по щиколотку провалишься, о стену обопрешься — по локоть увязнешь. И с потолка за шиворот сыплется. А налетит вихрь — рухнет дом, и останется от него только куча мусора.

Из хвойной тайги прилетели в пустыню на зиму золотоголовые корольки и хохлатые свиристели. Из смешанных лесов прилетели дрозды певчие и чернозобые. Из лесов лиственных прилетела мухоловочка-белошейка. Прилетели ворóны черные и серые. Видно, в лесах-то зимой хуже еще, чем в пустыне!

Много разных тропок натоптано у поселений песчанок. От норы к норе, от нор к траве. От норы к норе — это как у нас от двери до двери. От норы к траве — это как от двери до огорода. Но есть еще особые тропки: от поселения к поселению. Как у людей от деревни к деревне. По этим тропинкам песчанки бегают друг к другу в гости: новости разузнать, друг на друга полюбоваться, а то и подраться. Ну в точности, как и у нас!

Пир на падали всегда начинается с драки: уж больно много всегда гостей за одним столом! Ворóны, сороки, вóроны. Орлы, коршуны, канюки. Сипы, стервятники, грифы. Пируют в две смены: днем птицы, а ночью звери: лисы, шакалы, коты. И все торопятся: не прозевать бы! Пируют в тесноте и обиде. Карканье, стрекотанье, клекот — вместо застольных песен. Клювы, когти, зубы — вместо ножей и вилок. А вместо застольных бесед — драка. Пируют так, что только перья летят!

Скоро от падали остаются рожки да ножки. А от гостей пух да перья. Ветер потом кружит их над местом пира как праздничные конфетти.

Средь золотых тростников у озерка красная осоковая поляна. Осоку ночью ожег мороз, и она стала красной. Иду на зорьке по колена в красной траве, вслушиваюсь и всматриваюсь. Слышу — звякнула под ногой льдинка, вижу — из-под сапога выстрелили веером белые стрелки-трещинки.

И вдруг взрыв — хвостатая рубиновая ракета!

Сзади вторая — кричащая, сверкающая, стремительная! Фазаны!

Я крутнулся, повел за фазаном ружье и уж было догнал стволами его дрожащий на лету хвост, — фазан исчез за ветлой.

Взрыв слева — круть влево! Но вижу только стволы ружья и не вижу фазана. Взрыв справа — кручусь вправо, вижу фазана, но не вижу ружья. Взрыв — в глазах двоится: два фазана, четыре ствола!

И пошло: взрыв сзади, спереди, слева, справа, рядом, дальше, ближе! Кручусь, кручусь ошалело — карусель да и только.

Ружья больше не вижу. Вижу только сверкающих птиц, перо которых вобрало в себя весь блеск солнца и все жаркие краски юга. Вижу их синие рогатые головки, отчаянно косящие глаза, бешено бьющие крылья, роскошные длинные хвосты, вибрирующие от ветра.

Дюжина жар-птиц на пылающей полянке!

Голова кругом!

Чешуйчатые франты пустыни — змеи, ящерицы — меняют за лето четыре одежки. А одежка у них не чета нашей: прочная, ноская. Не мнется, не пачкается — чешуйка к чешуйке. Но все равно: чуть костюм станет несвежим или на локотках протрется — сейчас же его целиком долой. А под ним уже готов новый! Прочный, красивый, блестящий. Чешуйка к чешуйке. Носи да форси.

Сонное белое небо. Сонный голый такыр с тихими сонными лужами. Вокруг каждой лужи спят птицы.

Утки лежнем лежат, уткнув носы в перья. На одной ножке стоят кулики и сонно смотрят на свое отражение. Сидят рябки, уложив клювы на зоб.

Ни звука, ни движения. Сонное царство птиц, околдованных усталостью, измученных перелетом.

Тянутся через пустыню телеграфные линии. Если взять да и сдвинуть все столбы вместе — получится густой телеграфный лес. Чем телеграфный столб не дерево? Чем перекладины на нем не сучки? Чем провода не ветки?

Коршуны, пустельги, сизоворонки, щурки, сорокопуты приспособили столбы под наблюдательные вышки. С высоты им все вокруг хорошо видно.

Пустынные вóроны, пустельги, коршуны строят на столбах гнезда. Столб — «дерево» высокое и надежное, это вам не хилая песчаная акация или разлапистый саксаул.

Дятлы пустыни превратили столбы в свои барабаны: лихие барабаны получились из звонких столбов.

В жару в тени столбов, словно в тени стволов, прячутся от солнца жаворонки, каменки. А удоды, пустельги и сорокопуты прячутся в тени изоляторов — словно в тени ветвей.

На закате все птицы телеграфного леса любят на проводах посидеть: отдохнуть, перышки перебрать, жаркое солнце проводить за барханы.

Есть у этого столбового леса и свой лесной шум. Весной ветер поскуливает в проводах, летом щурки звонят клювами — оббивают о провода жестких саранчуков, осенью позванивает о провода град.

Кто-то расчешет кудлатую верблюжью голову? Все-то на ней перепуталось, переплелось да слиплось. Озирается верблюд, нет ли поблизости хоть какого-нибудь столба с перекладиной? Глядь, а чесальщики сами к нему летят! Уселись на голову и за дело. Клювами и коготками расчесывают спутанные прядки, репей на затылке выдирают, колючки на челке выщипывают, за ушами что-то ищут. Верблюд от удовольствия даже глаза прижмурил.

А скворцы торопятся, а скворцы стараются. Все обшарили, расчесали, выклевали, вычистили и улетели. Стоит верблюд, причесанный по последней верблюжьей моде.

Следы этих больших птиц чаще встречаются весной или осенью.

Странный попался след! Если бы были ежи ростом с собаку и если бы эти ежи катались по пескам, свернувшись в клубок, то тогда бы и получился вот такой странный след. Но таких ежей нигде нет!

Такой след оставляет не зверь, не птица, а… растение. Удивительное растение, которое бегает. Знаменитое перекати-поле.

РЫЖЕВАТАЯ ПИЩУХА. «Биология почти не изучена». Живет в пустынных горах южной Туркмении. Другие пищухи там не живут, поэтому спутать ее нельзя. Всякое сообщение о ней очень интересно.

СЕЛЕВИНИЯ. «Редкий зверек, подробности жизни которого еще почти неизвестны: все сведения о селевинии представляют интерес». Похожа селевиния и на полевку и на соню. Живет в пустыне у озера Балхаш. И больше на всей земле ее нигде нет.

ТУШКАНЧИК БОБРИНСКОГО. «Очень редкий зверек. Данных о питании и размножении нет». Живет на щебнистых пустынных берегах Аму-Дарьи. Живет-то живет, а вот как — неизвестно.

ТУШКАНЧИК ВИНОГРАДОВА. «Строение нор и биология неизвестны». Выходит, что известен ученым только его внешний вид. И еще выходит, что всякое наблюдение над этим тушканчиком будет ценно. Даже можете сделать научное открытие. Да и без науки разве не интересно разузнать о том, о ком никто ничего не знает?

ЯЩЕРИЦА ПЯТНИСТЫЙ ЭУБЛЕФАР. «Данных об образе жизни из Туркмении нет». Значит, и вообще данных нет, потому что за все время ящерица эта у нас была поймана только дважды, и оба раза в предгорьях Южной Туркмении. Юннаты Ашхабада, попробуйте найти эту ящерицу. Вы ее сразу узнаете, у нее очень толстый и неуклюжий хвост.

УДАВЧИК СТРОЙНЫЙ. «Экология неизвестна». Находили этого редкого удавчика в горах Копет-Дага. А может, он живет и в других горах, и в пустыне? Лежат в банках заспиртованные удавчики, а где и как живут — никто не знает.

ЗМЕЯ ЗЕРИНГЕ. «Экология неизвестна». До сих пор поймана всего одна змея недалеко от Ашхабада. О жизни ее никто ничего не знает.

ЗМЕЯ ВОЛКОЗУБ. «Экология в СССР почти неизвестна». «Образ жизни ночной, день проводит в укрытии. Других данных нет». Так отзываются о волкозубе ученые. А встретить его можно у Ашхабада, Мары, Чарджоу, Ташкента.

ЗМЕЯ АФГАНСКИЙ ЛИТОРИНХ. «Экология этого вида почти неизвестна». «Образ жизни весьма плохо известен». Юннаты Мары и Теджена, слово за вами. Змея эта безопасная и живет в ваших краях.

ЗМЕЯ БОЙГА. «Экология бойги в СССР не изучена». Ловили бойгу не раз, но о жизни ее мало что узнали. Змею эту легко узнать: у нее очень темная голова, будто бы змея окунула голову в тушь.

МОХНОНОГИЙ ТУШКАНЧИК может за 15 минут выкопать в песке нору длиной в полтора метра, да еще с запасным полуметровым выходом.

БАРСУК может съесть самую ядовитую змею, и у него даже живот не заболит.

ВАРАН может легко проглотить колючего ежонка и бронированную черепашку.

ПУСТЫННЫЙ УДАВЧИК без труда «тонет» в таком крупном песке, что, будь он ростом с огромного тропического удава, он не задумываясь «нырял» бы в булыжную мостовую.

КРАСНОХВОСТЫЕ ПЕСЧАНКИ могут высоко прыгать вверх и на лету скусывать колоски у пшеницы.

ДЛИННОИГЛЫЙ ЕЖ, когда сердится, может визжать как поросенок.

«Живет в песках зверек Биб-биб. Ой-бой, до чего хитрый зверь! Летом траву косит и сено сушит. На зиму запасает. Разложит у своей норы на горячий песок и сушит. И встряхивает, и переворачивает, и в кучку складывает. А чтобы ветер сено не раздул, прикалывает его к земле рогульками. Настрижет на кустах рогулек и приколет сено со всех сторон: никакой ветер не сдует!

А когда сено высохнет — тащит в нору, в норе у него сеновал есть. Ой-бой, до чего хитрый!

Есть еще и другой Биб-биб, чуть поменьше, но еще хитрей! Он даже зерно на зиму запасает, с полей ворует. Соберутся гуртом на поле и давай скусывать колоски. Скусывают и стаскивают в общую кучу. Потом самые длиннохвостые подбегают к куче и ложатся на живот. А все другие начинают их нагружать, складывать колоски на спину. Как караванщики верблюдов грузят! Только вместо веревки груз увязывают своим же хвостом. Задирают хвост к голове, колоски им к спине прижимают, а кончик хвоста берут в зубы. И растаскивают целыми возами по норам!

В норах особые комнаты — зернохранилища. Зимой живут — не унывают».

«Есть орел морской, он рыбу ловит, в пески залетает редко. Есть орел беркут. Он в горах живет и в песках бывает — самый известный у нас орел. Наши охотники приучают его для охоты. И живет у нас еще один орел, малоизвестный, его даже охотники не все знают. Он поменьше морского и беркута, и ловит не рыб и не зайцев, а змей. Сам змей ест, орлиху змеями кормит и орлят.

У змеиных орлов всегда только один орленок. Зато уж берегут они его изо всех сил. С воздуха никто к гнезду не подступится — сразу прогонят. А с земли… Ну, а с земли и тем более никто не сунется. С земли у них охраняют верные сторожа. Да такие, что сам обойдешь и другим закажешь. Я раз от них без оглядки бежал. Лет десять назад это было, а и теперь мороз по спине.

Пас я овец, — я их всю жизнь пасу. И был у меня подпасок, бедовый такой мальчишка, джигит. Вот забыл только, как его звали. Прибегает он раз и кричит:

— Беркут змею по воздуху несет!

Ну, я сразу понял: не беркут это, говорю, это змеиный орел. В гнездо змею потащил.

Пристал ко мне мальчишка: пойдем да посмотрим, какое такое у змеиного орла гнездо? А мне и самому интересно. Пошли к роще, куда улетел орел. Пришли, видим — гнездо на туранге. Над гнездом орел кружит, в когтях змея болтается, как веревка. Подпасок мой, бедовый, бегом к туранге и полез! Вскарабкался чуть не под самое гнездо, да вдруг как заорет! „Ты чего?“ — кричу снизу. А он заикается, ничего не понять.

Я присмотрелся и даже попятился. Под самым гнездом висят на сухом суку две змеищи, головами качают и жала высовывают! Уползти, видно, не могут — орел спины им перешиб. А укусить могут — живые ведь! Орлы нарочно их повесили, чтобы, значит, никто к их птенцу забраться не мог. Чтобы в их отсутствие единственное дитя было под охраной. Вот змеи и охраняют: извиваются и шипят.

„Слезай, — кричу, — прыгай!“ Подпасок руки разжал да плюх о землю, словно бурдюк.

А я словно окаменел: стою и смотрю. А орел прямо надо мною повис, крыльями пошевелил, когти разжал, да и бросил змею на мою голову! Я вдогон за подпаском — не посмотрел даже, куда змея шлепнулась. Потом мы рощу эту долго стороной обходили.

Больше я никогда змеиного орла не встречал. Редкий это орел. Много их не разводится, хоть и надежная у них охрана».

Приглянулся мне петушок для плова. Говорю хозяйке:

— Продайте мне во-о-он того шустрого.

— Да я вам его и так отдам! — отвечает хозяйка.

— Ну что вы… — стесняюсь я.

— Берите, берите! Только…

— Что «только»?

— Только не знаю, можно ли его есть.

— А почему же нельзя? — удивился я.

— Да он у нас особый. Проглоченный.

И рассказала про петушка историю. В саманном сарайчике устроила курица гнездо. Нанесла яиц, села высиживать. Вот уж и цыплята стали в яичках попискивать, а тут заползла в сарай кобра. Курица поклевать выбежала, а она давай яйца глотать! Пока курица ее увидела и крик подняла, она два яйца проглотила. Тут на крик прибежали, увидели кобру, стукнули палкой по голове. Из двух проглоченных яиц одно оказалось целым. Его пометили и снова под курицу положили. Вылупился из яйца цыпленок, совсем такой же, конечно, как и другие. И петушок из него вырос обыкновенный. А хозяйка все на него косится: как-никак, а в животе у кобры был.

— Берите, берите! — говорит хозяйка. — Только…

Поймали мы петушка, но плов делать не стали. Может, и смешно это и даже глупо, но что тут поделаешь?

Так и жил проглоченный петушок у нашей палатки. По ночам кукарекал. Хрипло, как и все молодые петушки.

На поле стрекочет комбайн. На стрекот слетаются пустельги, луни, чеглоки, даже орлы. Кружатся и перелетают за комбайном, как у нас грачи за трактором. В густой-то пшенице ничего им не видно, а на скошенном поле все как на ладони. Все позади комбайна: пустельги хватают саранчу, кобылок, жуков, луни — мышей и полевок, а орлы — сусликов. И только одни чеглоки обгоняют комбайн: хватают вылетающих перед ним из пшеницы прожорливых воробьев.

Комбайн убирает пшеницу, хищники очищают поле от вредителей-зерноедов. Работа кипит.

Краснохвостые песчанки наворовали зерна и набили им свои подземные кладовые. Но как-то пронюхали про их кладовые дикие кабаны. Спустились с гор, разрыли рылами землю и слопали все запасы. А запасы были не малые: по пяти пудов на нору!

Утренний лов кончался, поймал я немного, а ноги в камнях набил до невозможности. И как только увидел среди камней травяную полянку, сразу же на ней растянулся, накрыл лицо кепкой от солнца и задремал.

Проснулся я, наверное, оттого, что трудно стало дышать: кепка нагрелась на солнце и стала странно тяжелой. В полусне я протянул руку, чтобы сбросить кепку с лица, но рука вдруг наткнулась не на мягкую кепку, а на упругое тело змеи! Я отдернул руку и быстро вскочил. Кепка упала, и с ней упал большой пятнистый щитомордник — змея очень ядовитая. Он сипло шипел, и кончик хвоста у него злобно дрожал.

Видно, обоим нам приглянулась эта травяная полянка и обоим хотелось вздремнуть. И моя мягкая теплая кепка показалась щитоморднику очень удобной лежанкой.

Щитомордника я посадил в мешок: зверь на ловца прибежал! И зарубил себе на носу — впредь быть осмотрительней и осторожней!

Лов был удачным, я заполнил змеями все мешочки. Солнце здорово припекало, я уже направился к дому, как вдруг на уступе лёссового обрыва у чьей-то норы увидел краснополосого полоза. Узнал я его по розовой полоске на теле, ошибиться было нельзя. Полоз этот не часто встречается, и нужно было его поймать.

Пока я сбрасывал с плеч рюкзак, полоз заполз в нору. Не раздумывая, я запустил туда руку по самое плечо. Краснополосый полоз, как и все полозы, совершенно не ядовит.

В глубине норы я нащупал змеиное тело, без церемоний схватил его рукой и выволок змею наружу. Но это был не полоз, а ядовитая гюрза! И я держал ее за середину тела!

Я успел отшвырнуть змею — она тяжело плюхнулась в пыль и зашипела, словно проколотая автомобильная шина.

В таких случаях всегда пугаешься задним числом. Сердце мое заколотилось, и я сразу вспотел. Я проклинал себя за глупую выходку: как я не подумал, что в норе может оказаться и другая змея! Я так расстроился, что не стал выуживать из норы полоза. Но гюрзу все же придавил рогулькой и упрятал в мешок.

Змей за свою жизнь я поймал много: каких только не приходилось видеть! И коротеньких — с червяка! — слепозмеек, и длинных, как бельевая веревка, полозов; и тоненьких — в карандаш! — змеек-стрелок, и толстенных, как колбаса, гюрз. Уж чем-чем, а видом змеи меня не удивишь, и тем более не напугаешь.

И все же я испугался! Встретил раз такое, чего и предположить-то раньше не мог. Как сейчас помню, перевернул я каменную плиту, а под ней — до сих пор спина холодеет! — змея двухголовая! Тело на конце раздваивается рогулькой, и на каждом конце рогульки голова! Две пасти шипят, два раздвоенных языка дрожат, четыре глаза блестят. Меня так и передернуло. Отскочил назад, как ошпаренный, даже толком не разглядел, что за змея. Большая, полоз, наверное.

Потом мне говорили, что это очень редкий случай, ученые спасибо бы мне за такую змею сказали, но тогда не мог я с собой совладать, сильно перепугался, хоть и насмотрелся на разных змей досыта и для меня они не диковина.

Как бы ты хорошо ни знал змей — всегда они могут такое выкинуть, чего и придумать нельзя! Видишь палец — он у меня не гнется. Гюрза «ударила». А ведь до этого сколько лет проработал без происшествий.

«Доили» мы змей — брали у змей яд. Дело знакомое и привычное. Берешь правой рукой змею за шею, а левой, когда змея разинет пасть, подставляешь под ядовитые зубы стеклянную чашечку. Помощник надежно держит змею за хвост. Все проверено, предусмотрено, ничего случиться не может. И все же случилось…

Надежно держал гюрзу за шею. Ни вперед ей не вывернуться, ни назад. Сейчас разинет пасть, выставит ядовитые клыки, я подставлю под них чашечку и начну «доить» — слегка надавливать на ядовитые железы на голове. Но дойка не началась. Гюрза дернулась и выскользнула вперед из своей собственной кожи, как из чулка! Оказывается, она вот-вот должна была перелинять. Кто мог это предвидеть!

Зубы ее кольнули меня в палец, и мне показалось, что палец мой окунули в клокочущий кипяток. Только через месяц вышел я из больницы. А палец не сгибается до сих пор.