Земля солнечного огня

Зима

Зимы в пустыне случаются разные. Бывают такие, как и у нас, — и снег и мороз. А то совсем зимы не бывает — ни снега и ни мороза. Бывают зимы засушливые: ни капли дождя, ни снежинки снега. Но чаще зима то наступает, то отступает.

То выбелит снег барханы, то ветер снег сдует. То мороз скует мокрый песок, то солнце его нагреет. То ясно, то мутно, то бело, то серо, то холодно, то тепло.

И случаются удивительные деньки: желтые заглаженные пески и белые, мохнатые от инея саксаулы!

Холодно, холодно — хоть нос из норы не высовывай! Но и в норе на голодное брюхо не усидишь. И вот тушканчики и песчанки научились от мороза бегом удирать. Выскочат из норы — и ходу! С бугорка на бугорок, от куста к кустику — бегом, бегом, пока мороз не догнал да за уши не схватил! А как начнет догонять, вот-вот за хвост схватит, тогда с ходу головой в теплую нору. Посидят в норе, дух переведут, отогреются и снова наружу — за семенами и ветками. Так всю ночь и бегают с морозом наперегонки.

Никто в пустыню без воды и носа не сунет. Шофер воду с собой в канистрах везет. Турист во фляге несет. Уж на что верблюд к жаре привычен, но и он воду с собой тащит. Вода у верблюда в горбах. Сорок литров воды на спине — недельный запас! Горбы верблюда — это и рюкзаки с едой, и бурдюки с водой.

Когда верблюд долго не ест и не пьет, горбы обвисают, как пустые мешки. Значит, кончились у верблюда запасы, пора его снова кормить и поить досыта.

Ночью грянул мороз — корсак даже в норе прозяб. Вылез продрогший, голодный, носом повел — а живым и не пахнет! Все корсаковы завтраки, обеды и ужины уже застыли и… впали в спячку!

Летом корсаков после обеда в сон клонило, а теперь их обеды стало клонить в сон. Тушканчики, суслики, ежики, змеи, ящерицы, хомяки, насекомыши — все от мороза спрятались и уснули. Зима их словно в холодильник заперла. До самой весны!

А корсакам теперь не до сна: попробуй-ка усни на голодное брюхо!

Тронулись корсаки из северных пустынь в южные: как перелетные птицы. Туда, где еще тепло, где их обеды и ужины еще весело бегают и летают.

На зимовку под землю сползлись змеи, ящерицы, жабы, жуки, мокрицы, осы, скорпионы, даже песчаные тараканы и травяные клопы!

Глубже всех заползла в нору змея эфа, ближе к выходу свились в клубок и закопались в пыль ящерицы мабуи. В отнорках, на стенках, в тупичках и ямках сидят зеленые жабы, жуки-чернотелки, ногатые пауки, клешнятые скорпионы, полосатые осы и клопы.

Зимуют мирно, никто никого не обижает, все сонные и неподвижные, впавшие в забытье. Наверху день сменяется ночью, холод теплом, тишина бурей. А под землей всегда тишина, всегда ночь, всегда прохладно и сонно. И только весной, когда просочится снаружи тепло, обитатели подземного общежития проснутся и поползут к выходу. Тогда конец зимовки и конец дружбе.

— Грачи прилетели, весна пришла! — говорят у нас.

— Грачи прилетели, осень пришла! — говорят в пустыне.

— Грачи улетели, осень на дворе! — говорят у нас.

— Грачи улетели, весна на дворе! — говорят в пустыне.

Ранним морозным утром над деревней песчанок струится парок. Парок курится из норок, как дым из деревенских труб. Наверное, тепло у них там под землей!

Я шагаю через деревню, дую на занемевшие пальцы. А хитрые песчанки все по хатам сидят. Печки, наверное, топят. Да надо мной посмеиваются.

Чернотелка и вдруг… белая! Все у нее как у обычной чернотелки — большого черного жука! Такой же панцирь, лапки, усики, Только цвет снежно-белый! Очень красивый жук.

Но, странное дело, черных чернотелок я встречаю живых, а белых — только мертвых! Где же живые прячутся? Да нигде: белых чернотелок живых не бывает. Весь секрет в солнце: каждую умершую чернотелку оно превращает в белотелку! Такое уж тут солнце: белые камни делает черными, а черные панцири мертвых жуков — белыми.

Скворечники для скворцов, синичники — для синиц, ну а для гекконов — гекконницы. Гекконница — длинный ящичек с щелью внизу. Вешают его там, где живут гекконы. Чаще всего на каменных и глинобитных стенах. Особенно если на стене светит лампочка. Ночью на свет лампочки слетаются бабочки, комары, москиты, и гекконы их ловко хватают. У лампочки им и тепло и сытно. А если рядом еще и укрытие — гекконница — то лучшего и не надо!

В лабиринты подземных слепушонкиных ходов сползлись вялые осенние змеи щитомордники. В глухом теплом отнорке они устроились зимовать. Перепуганная до смерти слепушонка чутко прислушивалась и принюхивалась, обходя стороной отнорок с незваными гостями.

А когда змеи успокоились и уснули, слепушонка наковыряла со стенок норы земли, сгребла ее в кучу и, толкая землю лбом, заткнула отнорок со змеями, словно бутылку пробкой. Замуровала страшных жильцов и лбом землю утрамбовала.

Равнина с белыми пятнами. Но это не пятна снега, хоть на дворе и зима. Это белые пятна соли.

Дремлет на солончаке стадо ленивых верблюдов. Они смотрят презрительно, свысока, брезгливо оттопырив ворсистые губы. Вокруг стада щебет и суета. С шумом взлетают и тотчас же опускаются стайки черных птиц. Садятся на верблюжьи горбы и спины, ловко шныряют у верблюжьих ног. Это обыкновенные наши скворцы. У нас они так же ловко катались на лошадях и коровах. Сюда они прилетели зимовать зиму.

А вот и местные жители — серые и хохлатые жаворонки. В сухих пучках солянок и полыней выискивают семена.

Еще гость севера — каменка-попутчик. Пронеслась над землей, покачиваясь как на волнах, взблескивая ярко-белым хвостиком.

И опять птицы-туземцы — чернобрюхие рябки.

Бегут неуклюже на лапках-коротышках — словно на животах ползут. И вдруг разом взлетели, затрепетали быстрыми узкими крыльями и унеслись.

Идем, идем, а никого больше не видно. Греет солнце, холодит ветерок. Похрустывает под ногами соляная корочка.

Равнина рыже-серая, плоская, с серо-рыжими колючими кочками. Первыми на ней опять встречаем скворцов: но теперь они уже у овечьей отары. Куда отара овец — туда и скворцы. Так и пасутся вместе.

Вот еще наши земляки: стая грачей бродит вразвалку. Блестят черные крылья, блестят белые лысины у носов. Серые вороны пролетели торопливо: наверное, спешат к кишлаку.

Мелькая белым и черным, как-то расхлябанно пролетели чибисы: эти, конечно, к воде торопятся.

Плавно взмахивая широкими крыльями, чуть не касаясь животом земли, пролетел лунь. Повыше, тряся крылышками, висит в воздухе пустельга. Вдруг упала вниз, всполошив стайку серых жаворонков, и опять затряслась на одном месте, как подвешенная на резинке.

Еще выше кружит ястребок-перепелятник: то парит на широких крылышках, то быстро-быстро ими мельтешит. А совсем высоко, в самом небе, висит орел.

На столбе нахохлился канюк-курганник: будто дремлет, а сам зорко за всем следит.

С быстрым шорохом крыльев пронеслись рябки белобрюхие, похожие на голубков. Смотрим им вслед, прикрыв от солнца глаза ладонью.

С бархана на бархан, то вверх, то вниз, как с волны на волну. На гребнях кусты саксаула опушены густым инеем: как белая пена на желтых волнах.

Идем, идем, а ни следа, ни встречи. Наконец-то в кустике кандыма суетливое цокотание, возня, мелькают черные хвостики — все торчком! Старые знакомые — скотоцерки, или вертлявые славки.

На саксауле, роняя иней, копошатся серенькие синицы.

На сухой акации сидят два пустынных воробья — тоже серенькие. А по гребню дальнего бархана пробежала и скрылась серая саксаульная сойка.

Пусты пески, пусто небо.

В самые сердитые холода прилетает к дому и стучит в стекло наш летний выкормыш, майна: скорее впустите! Мы открываем форточку, майна сразу впархивает в нее и садится на печку, прижимаясь боком к трубе. За окном мороз, в трубе ветер воет, а майна сидит у теплой трубы и дремлет. Или негромко поет-посвистывает. Или одним глазом на стол посматривает: не выставили ли ей угощение?

Зимой следов в пустыне мало. Жуки, пауки, ящерицы, змеи, черепахи, суслики спрятались и уснули. Пролетные птицы пролетели, перелетные улетели. Правда, прилетели зимующие, но их совсем мало.

День с утра был теплый и солнечный. По стенам ползали мухи, из норки выползла сетчатая ящурка, а вертлявые славки в кустах даже пели. Но с полдня они вдруг притихли, посерьезнели и спать на ночь забрались… под землю, в норку песчанки! И не напрасно: ночью ударил мороз, саксаульник замохнатился белым инеем. Плохо бы пришлось славкам, если бы они заранее о морозе не знали! Ящурки, вон, не успели спрятаться и замерзли.

Нагрянули снега, ударили морозы. Ночью, говорят, было до 30°! Утром у дома подняли замерзшую горлинку и двух воробьев. А за поселком в снегу нашли трех замерзших жаворонков. Они спали в снеговых лунках, да так и не проснулись.

По следам видно, что какие-то птички тоже ночевали в снеговых лунках, но не в одиночку, а целой компанией. Эти все уцелели: в тесноте-то теплей.

Даже вертлявые славки притихли и присмирели. Сидят в глубине куста, тесно прижавшись друг к другу. И из клювиков пар: словно сидят и покуривают.

Первые гости с далеких гор! Зимой, конечно, и в пустыне не сладко, но все же полегче, чем на заснеженных кручах. В поселке появился стенолаз и, как ему и положено, стал ловко ползать по глиняным стенам, совать свой длинный нос во все щели. Поубавил в щелях зимующих мух, пауков и жуков. Залетал, говорят, даже в окна и двери и ловил в комнатах мух и тараканов.

В саксаульнике видели горную горихвостку с рыжей спиной. А над кошарой долго кружил стервятник. Падали не нашел и расклевал потерянный детский ботиночек из сыромятной кожи.

То тут, то там стали встречаться чабанам и охотникам чудные нездешние птицы. Видели сову белую с желтыми, как у кошки, глазами. Сидела неподвижно на земле у норок песчанок. Видели рогатого жаворонка с двумя рожками-хохолками. Видели стайку белых воробьев.

Все это зимние гости из далекой тундры. Не каждый год долетают они до пустыни, только особо злая зима загоняет их так далеко от родины. Странно видеть белую полярную сову, белых полярных пуночек, похожих на воробьев, и рогатых тундровых жаворонков там, где летом жили тропические дрофы-красотки, бульдуруки и сказочные фламинго. Это все равно, что в джунглях столкнуться с белым медведем!

Песчанка на зиму хорошо устроилась. Нора у ней к гнезду длинная, с крутыми поворотами — чтоб ветер не задувал и тепло не уходило. Пол и стены в гнезде утеплены сеном и шерстью, мягкими тряпочками. Рядом, в особом отнорке, уборная. Вот если бы еще и кладовую с запасом — можно бы из норы и нос не высовывать. Но ни кладовой, ни запасов у той песчанки нет. Хочешь не хочешь, а нос высовывай, вылезай на снег и мороз, разыскивай веточки и семена. Чтобы не закоченеть на снегу, носится песчанка сломя голову да с разгона то головой в сугроб, то кувырком с горки. Роет без передышки: снег ли, песок ли, глину. Помойку проверила, под кустом ямок нарыла, на снегу былинки погрызла. А на обратном пути не забыла клок шерсти схватить — чтоб после трудов на морозе на мягком в норе поспать. Отдохнуть, набраться новых сил для новой вылазки.

Выпал глубокий снег. Желтые барханы сразу превратились в белые сугробы. Непривычно идти по пустыне на… лыжах! Непривычно читать строчки следов не на песке, а на снегу. И непривычные события происходят вокруг.

Песчанки не очень-то испугались снега. Холодней у них под землей не стало. Даже теплей: ветер в норы не задувает, ночной мороз не забирается. И еды стало больше: самые вкусные веточки саксаула теперь прямо с сугроба можно достать. Не надо по корявым сучкам карабкаться, стоит только на задние лапки встать.

А раз сыт, то и тепло, а раз тепло, то и снег не страшен.

Тут и там на светлом снегу желтые кучки песка. Это песчанки прочищали выходы из своих нор: по молодому снежку попрыгать, саксауловые веточки позубрить.

А вот для джейранов глубокий снег — беда. Трава сухая под снегом, а разрывать снег — «копытить» — они не умеют. Кусты в пустыне далеко друг от друга, а ходить по снегу джейраны не могут. Не держит их снег, протыкают его их острые, как копья, копытца до самой земли. Приходится грудью снег пробивать. Наст режет грудь и бока, ноги в снегу как спутанные. Хорошо еще, если волков близко нет.

Бредут по снегу измученные джейраны. И в черных глазах их, как слезы, блестит белый снег.

Над пустынным берегом Каспия, словно патрульные самолеты, пролетают орланы и коршуны. А по берегу, как патрульный мотоциклист, пробежит то волк, то лиса. Нет, не выброшенную волнами рыбу ищут сейчас эти клюватые и зубастые хищные «патрули». Ищут они птиц, вымазанных мазутом.

Все море у берега в радужной нефтяной пленке. И перья от нее у водяных птиц пачкаются и слипаются. Обессиленные птицы спасаются от страшного разноцветного моря на берегу и… попадают в страшные зубы и когти.

Старые змеи щитомордники, зимовавшие не одну зиму, и этой осенью заползли на зимовку глубоко в землю. За ними увязались и первогодки, но не все. Иные глупые первогодки зазимовали в летней норе, совсем мелкой. В первой же сильный мороз они все там замерзли. А в зимней норе все уцелели: ни мороз, ни ветер не смогли к ним пробраться.

Все прячутся от холодов кто куда. Дикий степной кот в старую дикобразью нору забился. От мороза и снега спрятался, но от голода и в норе не укрыться. Хорошо песчанкам и сусликам — у них в норах запасы. Хорошо змеям, ежам и ящерицам — спят в норах до весны без забот. А дикому коту плохо: есть хочется, а еда вся попряталась.

Ночью подошел кот к человеческому жилью. Людей не видно — в теплых домах спят. Собак не слышно — в теплых конурах сидят. Куры в теплых курятниках дремлют. Все вокруг тихо-тихо…

И вдруг все зашумело! Заорали, заметались, забились куры. Залаяли, загремели цепями собаки. Затопали, закричали, захлопали дверью люди. Но кот был уже далеко. На снегу остались только его следы да белые куриные перышки.

Снег укрыл землю. Но корсаков нос словно сквозь снег видит! В поле корсак заячью лапку разрыл — осенние орлиные недоедки. В кустах птичьи яйца выкопал — сам их еще весной туда спрятал. А на задворках бараний череп вытащил из-под снега, копыто лошадиное вырыл, козлиный рог раскопал. А еще чьи-то рваные сапоги, кожаную рукавицу, сыромятный ремень, консервную банку.

Весь снег на задворках за ночь изрыл. Ничего не укрылось от его глазастого носа. Что погрыз, что лизнул, что просто понюхал. Голод не тетка, привередничать не приходится. Зимой и копыто старое — счастье.

Морозище, даже зайцы продрогли. Может, даже уши себе отморозили. Не помогли ни теплые заячьи шубки, ни шустрые заячьи ноги. И вот залегли зайцы в бурьян, призадумались, закурили заячьи носогрейки. Тут и там над бурьянами светятся трепетные дымки. Против солнца так и попыхивают.

Это зайцы свои носогрейки раскуривают.

Где дымок — там и заяц. Лапки под себя поджал, уши на спину уложил, из носа колечки пускает. Думает.

Пришло известие, что человека укусила змея. Это в январе-то, посредине зимы!

Может, он дома в террариуме змей держал? Нет, пишут, укусила в поле. Может, он нору с зимующими змеями раскопал? Да нет, не копал. Шел, говорят, нагнулся, хотел камешек яркий поднять, а тут змея его за палец — цап! Палец вздулся и посинел: ядовитый щитомордник ударил.

Оказалось, выдался в январе на редкость теплый и солнечный день.

Щитомордник в норе почуял тепло и выполз погреться. А тут ему руку чуть ли не в нос ткнули — он и «клюнул».

Такое, конечно, только в пустыне и может случиться! Да и то редко.

Зима, а на окне мотылек! Новый год, а за окном дождь грибной: веселый, искристый, частый!

Песок на барханах сырой и плотный. Саксаул мокрый и блестящий. А под саксаулом на песке — грибы! Самые настоящие: свеженькие, молоденькие, чистенькие. Ножки, шляпки — все как положено. Даже запах грибной.

А где-то сейчас глухая зима. Вьюга, метелица, гололед. А у нас в пустыне дождик грибной. Грибы новогодние, свеженькие. Грибы подсаксаульнички.

Из-под снега выползают на солнышко насекомыши: слоники и плоскотелки, паучки и цикадки, черные мухи и черные комарики, клопики и даже клещики. Снег холодит им живот, но солнце припекает черную спинку. И от этого насекомышам и не холодно, и не жарко. Не холодно, как зимой, и не жарко, как летом. Им сейчас тепло и весело — как весной!

Если заблудишься в пустыне — ищи следы человека или домашних животных. Их следы непременно приведут к жилью. След человека знает каждый, а следы домашних животных выглядят так.

Песок в саксаульнике чуть припудрен снежком.

В голых жестких ветках посвистывает ветерок. Порхают редкие белые снежинки — словно белые мотыльки.

Чаще всех попадаются на глаза вертлявые славки: то тут, то там их суетливые компании. Слышен озабоченный цокоток, мелькают беспокойные черные хвостики.

Слышно попискивание серых синиц. А то послышится тихий стук: это долбит белокрылый дятел. Прошуршит по сухой осочке заяц-толай. Крикнет в небе черный пустынный ворон. И опять тишина — только ледяной ветер засвистывает в ветвях.

Обитатели пустыни жмутся сейчас к жилью. Из саксаульника залетают пустынные дятлы, пустынные вьюрки, серые пустынные синицы, вертлявые славки. Ночью приходит дикий кот и ворует кур. Из песков прилетают пустынные и саксаульные воробьи, саксаульные сойки. Они ловко воруют зерно у кур. На задворках держатся хохлатые жаворонки, вороны. Тут же и постоянные обитатели поселка: полевые и домовые воробьи, горлинки, голуби, майны. У человеческого жилья всегда найдется, чем червячка заморить и где от мороза и ветра спрятаться.

Ползимы качали теплые волны Каспия у пустынного восточного берега уток, лысух, чаек. И вдруг взъярилась на волнах злая пена, обрушился из туч мокрый липучий снег. Птицы вымокли и отяжелели. С трудом, кто лётом, кто плавом, добрались до берега, выбрались на песок и угнездились, поджав под себя голые замерзшие лапки и уткнув голые носы в перья. А ночью со звезд опустился мороз.

Но утром по всему берегу, все так же спокойно сидели птицы. Сидят и людей не боятся. Рыбак тронул ближнюю утку ногой, а она, как чурбачок, мертво перевалилась вверх лапками…

Сидят птицы: чирки, нырки, лысухи.

У всех лапки поджаты, у всех носы спрятаны в перья. И кажется, что они спят. А они все мертвые, все замерзли.

Солнце нагрело камни, торчащие из снега, и камни дымятся. Словно крыши домов, утонувших в сугробах.

Под одной такой «крышей» компания разомлевших муравьев. Из темной и холодной глубины выползли они под теплый камень погреться.

Ноги затекшие поразмять, пошевелить усиками. А на другой «крыше», словно воробьи или галки, расселись мухи. Подставили солнцу спины.

За камнем-стеной целая рота клопов-солдатиков. Тут их зимняя «казарма», тут они зиму зимуют.

Снег кругом и мороз. А за нагретым камнем тепло. Ни дождь, ни снег не попадает, ни ветер не задувает.

Так и живут беззаботно, как за каменной стеной.

У тушканчика хвост в три раза длинней тела. И уж наверное, не напрасно он у него такой длинный. Без длинного хвоста ему не прожить. Хвост у него на все руки!

Вот сидит тушканчик на задних лапках. Передними веточку держит, чтоб удобнее было огладывать. А сам на хвост опирается, как кенгуру. Тут хвост у него — подпорочка.

Прыгает тушканчик тоже на задних лапках, передние коротышки прижимает к груди. Хвостик помогает ему при первом прыжке от земли оттолкнуться. Хвостик — толкач.

На двух ногах скакать совсем не то, что на четырех: того и гляди растянешься. И опять выручает хвост: помогает сохранять на бегу равновесие. Хвост — балансир.

И это еще не все! На конце тушканчикова хвоста белая кисточка. В темноте это указатель: я тут, вот он я! Скачет тушканчик по ночным пескам, мелькает кисточка, как белый флажок, а друзья за ним. А если враг увяжется, то взмахнет тушканчик белым флажком влево, а сам прыгнет вправо. Так что хвост у него еще и обманщик.

Кошки, конечно, любят мышей. Но попробуй найди на барханах мышь!

Вот барханный кот и ловит всех, кто рядом с ним живет. Зверьков: зайцев, песчанок, сусликов. Птиц: дятлов, воробьев, саксаульных соек и скотоцерок. Гадов: полозов, ящериц и гекконов. Насекомых: чернотелок, фаланг и скорпионов.

Ну, а если где мышь подвернется — и ее не упустит. Все-таки кот он, хоть и барханный.

Самый большой дикий зверь в пустыне — кулан, дикий осел. Ростом почти с лошадь. А самый маленький — карликовая землеройка. Длиной со спичку, весом с копейку; в одном следе кулана может спрятаться целая дюжина землероек.

Джейраны издали кажутся белыми. Словно несется в степи стайка солнечных зайчиков. Это взблескивает атласное пятнышко на задних ногах — джейраньи «зеркальца». Они такие яркие, такие атласные, такие белые, что хоть глаза жмурь. По этому блеску джейраны и находят друг друга в пустынной безбрежности.

Лягут джейраны — зеркальце под себя спрячут. Побегут — выставляют напоказ: за мной, друзья, — вот он я! Джейраны бегут — словно птицы летят. Лишь на миг ударяют о землю копытцами и снова взлетают на воздух. Так скачет по воде ловко брошенный плоский камешек: только вместо водяных кругов-блинчиков завиваются из-под джейраньих копыт смерчики пыли.

Птичьей вереницей мчатся джейраны. В рожках-лирах ветер поет. Черные хвостики торчат дыбом. И каждый задний смотрится в «зеркальце» впереди бегущего.

В пустыне живут не только пустынные воробьи и пустынные жаворонки. Живут воробьи домовые и полевые, саксаульные и каменные и даже испанские! И жаворонки: хохлатые и рогатые, степные и полевые, серые и малые, белокрылые и двупятнистые.

Изо всех птичьих сил оживляют они немые просторы певучим чириканьем и чирикающим пением.

На кустах висят «песочные часы» — старые птичьи гнезда, доверху насыпанные песком. Гнезда, известно, птицы вьют, а песок в них насыпает ветер. Если гнездо совсем старое, дырявое, — песок из него потихонечку высыпается. Время течет медленно. А если гнездо нынешнее, крепкое, — песок совсем не струится. Время словно остановилось…

Ветер то и дело насыпает в гнезда песок. Гнезда-часы отсчитывают время пустыни.

В черных каменистых пустынях находят странные белые следы. То тут, то там светлеют овалы: в одиночку, парами, группкой. Чабаны говорят, что это древние лежки джейранов. Следам этим… полсотни лет! Теперь тут джейранов давно уже нет, всех охотники выбили. Но когда-то, полвека назад, джейраны тут жили. Перед сном разгребали они копытами черные камешки, выравнивали свою лежку. Камешки переворачивались белым незагорелым донышком вверх, и лежка белела издали. И вот давным-давно исчезли джейраны, а лежки их все белеют.

И за полвека перевернутые камешки не почернели.

Остались от джейранов одни следы.

Пегая землеройка, шмыгая хоботком и перебирая голыми лапками, весело бежала по тоннельчику — подземному коридору. Вдруг впереди что-то зашевелилось и тягуче зашуршало. Землеройка так и обмерла. Впереди шевелились змеи. Это было зимнее логово эф: они сползлись в него на зимовку с разных мест.

Встревоженные змеи подняли плоские головы, стали злобно кусать воздух, и желтый яд потек по губам. Землеройка в ужасе кинулась к выходу.

В июне выгорает трава и черепахи ложатся спать. Спят без просыпу девять месяцев. Остальные три месяца они тоже спят, но уже с «просыпом». Просыпаются для еды на 9 часов в сутки.

Выходит, за год черепаха бодрствует всего 800 часов: остальные 8000 часов спит.

Человек за 60 лет проспит 20 лет. Черепаха за 60 лет проспит 55. Хоть и долго черепаха живет, да, кроме снов, мало что видит.

«Страшные навалились в феврале морозы и ветры: давненько такого у нас не было! А показалось солнце — еще хуже. Днем снег таял, ночью мороз сковывал его ледяной броней. Теперь и самый бешеный ветер не сможет снег унести и открыть сухую траву. Остались сайгаки без еды и укрытия. Ветер валит с ног, трескается от мороза земля. Жаворонки замерзали целыми стаями. Они залетали в дома, набивались в овечьи кошары. Сплошь покрыли своими трупиками разбросанные вокруг кошар клочки сена. За теми самыми столбами, в тени которых летом жаворонки спасались от невыносимой жары, сейчас прятались они от ураганного ветра. Но от мороза не спрячешься за столбом: так и лежат мертвым рядком в ветровой тени столбов. Сайгакам и вовсе некуда укрыться. Голодные, истощенные, с запавшими боками, по колено в снегу стояли они неподвижно, опустив головы и прижавшись друг к другу. Пар от дыхания метался над стадом, шерсть на спинах обледенела. Все стадо медленно затягивал сверху тусклый ледяной панцирь из снега и льда. Сайгаки замерзли стоя. Страшно было смотреть на большое мертвое стадо, стоящее на ногах, как живое…».

Проглянуло солнце, выползли из нор погреться те, кто зимовал не очень глубоко под землей. Видели на припеке стрелу-змею: сейчас она не такая быстрая, как летом. Видели сетчатую ящурку: распласталась на теплом песке.

Видели змею — черноголовую бойгу.

А на плоском, как лежанка, нагретом камне нежилась полосатая ящурка.

Перевернули камень — под ним слепозмейка. Слепозмейка не любит света, но, как все, любит тепло. Вот и устроилась под нагретым камнем.

Ящурка на лежанке, а слепозмейка под ней.

Находка следов этих «кошек» — большая для следопыта удача.

ДЛИННОИГЛЫЙ ЕЖ. «Биология изучена недостаточно». Живет длинноиглый еж в южной Туркмении. От ушастого пустынного ежа, который может встречаться вместе с ним, отличается длинными иглами, лысинкой на голове и очень быстрым бегом. За лысинку называют его еще лысым ежом. Бегает лысый еж в сумерках и ночью. Испуганный и рассерженный, повизгивает, как поросенок. Другие же ежи могут только пыхтеть. Цвет его изменчивый: от грязно-серого до чисто-белого. Все наблюдения над ним очень ценны.

МАЛАЯ БЕЛОЗУБКА. «Биология изучена недостаточно». Крохотный зверек, похожий на нашу землеройку. Живет от Каспия до Балхаша. Встречается даже в домах, садах и огородах. И все же о жизни ее очень мало известно. А ведь юннатам такой «зверь» по силам.

ЖЕЛТАЯ ПЕСТРУШКА. «Все сведения о желтой пеструшке представляют большой интерес».

Сто лет назад желтая пеструшка была самым многочисленным зверьком в пустынях у Аральского моря и у озера Балхаш. Но потом она вдруг исчезла, как сквозь землю провалилась. И в последнее десятилетие ни один исследователь ее не нашел, несмотря на упорные поиски. И все-таки она где-то сохранилась! В погадках пернатых хищников нет-нет да и найдут ее свежие косточки. Где-то живет этот таинственный зверек, только вот где и как — никому неизвестно.

ПУТОРАК. «Биология изучена недостаточно».

Путорак — самая красивая наша землеройка — серебристо-серая с серебристо-белым. А лапки-ручки нежно-розовые. Все время шмыгает носиком-хоботком — вынюхивает добычу. А уж поесть любит: жуков и личинок за ночь загрызает десятками.

АФГАНСКАЯ ЛИСИЦА. Это маленькая пустынная лисичка с очень большими ушами. Охотники изредка встречают ее в южной Туркмении. Ученые о ней пишут так: «Данных по биологии нет. Всякая достоверная находка и сведения по биологии этого зверя представляет большой интерес».

КУЛАН. Часто кулана называют диким ослом. Когда-то табуны куланов носились по всем пустыням нашего юга. Сейчас, как память о них, остались только названия гор да родников, где они обитали: Кулан-даг, Кулан-булак… Скотоводы заняли родники и лишили куланов водопоя. Охотники за целебным куланьим мясом уничтожали их у редких незанятых родников. Сохранились куланы лишь в Бадхызском заповеднике да на острове Барса-Кельмес, куда их специально завезли. Куланы исчезли, но нет-нет да и дойдет вдруг слух, что будто бы кто-то их где-то увидел. Может, и взаправду они еще где-нибудь сохранились, кроме Бадхыза и Барса-Кельмеса?

Крошечный МОХНОНОГИЙ ТУШКАНЧИК может прыгнуть на два метра. Это в 17 раз длинней его туловища. Если бы джейран прыгал так же резво, он за один прыжок пролетал бы 20 метров.

ДРОФА-КРАСОТКА может быстро вилять на бегу, кидаясь из стороны в сторону. За это ее прозвали «вихляем».

ЖЕЛТЫЙ СУСЛИК может девять месяцев в году не пить и не есть.

ЗМЕЯ ЩИТОМОРДНИК может проглотить добычу вдвое тяжелее собственного веса.

ЗМЕЙКА-СТРЕЛКА, проглоченная большой змеей, иногда ухитряется развернуться в ее желудке и выползти из пасти наружу.

ВАРАНЫ, САКСАУЛЬНЫЕ СОЙКИ, ТОНКОПАЛЫЕ СУСЛИКИ И ПЕСЧАНКИ могут всю жизнь не пить воду.

САЙГАКИ могут пить воду соленую.

ДИКОБРАЗ умеет насаживать врагов на свои колючки. Сперва удирает со всех ног, а враг — волк, каракал, собака — гонится за ним. Потом дикобраз с ходу останавливается и растопыривает колючки. Враг с разгону тычется в них мордой и лапами, словно в колючий куст.

ГРЕБНЕПАЛЫЙ ТУШКАНЧИК может, словно белка, прыгнуть на высоту в 1 метр, повиснуть на нижних веточках акации или саксаула и даже лазать по веткам, огрызая свежие побеги.

ПОЛОСАТАЯ ЯЩЕРКА может ловко лазать по кустам и перепрыгивать с ветки на ветку, как птичка.

«Живет у нас зверь, похож на черного донгусёнка, на кабанчика, только не щетиной утыкан, а пестрыми длинными иглами. Никто с ним не справится: ни волк, ни собака, потому что иголками своими он стреляет, как стрелами.

Раз я караулил бахчу. Под утро вдруг как взвоет моя собака, как завизжит! Я вскочил, схватил палку — что, думаю, с ней такое? Бежит она к костру — вся утыкана стрелами! Из лап, из морды, из груди торчат. Это ее этот зверь обстрелял!

Схватил я фонарь и к нему. Загнал в угол каменного забора, замахнулся палкой, а он как взъерошится, как затрясется, как колючками загремит, как зубами заскрипит! И вжик одна стрела в меня, вжик вторая! Еще, гляди, и глаза выколет!

Я отскочил, а он съежился и в дыру: только по кустам зашумело.

У собаки я до утра стрелы из шкуры вытаскивал. Одна стрела ухо насквозь проткнула, другая губу, третья лапу. И в шкуре еще с дюжину позавязло.

Утром пришел я на то место, где он в меня стрелял, а там, в углу забора, целый пучок стрел валяется. Хорошо, что я отскочил вовремя, а то бы он и меня этими стрелами с ног до головы утыкал!»

«— Ты дулту знаешь? Нет? Ее мало кто знает. Она только по ночам ходит, днем прячется. Может, в зверинце видел? Ростом с волка, головатая такая, полосы на боках? А кричит — не то плачет, не то смеется.

— Может, гиена?

— Во, во — гиена! Вспомнил, русские ее так называют. Загнали мы раз эту гиену в нору. Не сами, конечно, собаки загнали. Ты наших пастушьих собак знаешь, они ни волка, ни барса не испугаются. Кинулись они за дултой, а мы за ними. И давай у норы нарочно топать, стрелять, кричать. Хотели дулту посильней напугать, чтоб она из норы не выскочила. Потом завалили вход камнями, забрали собак, чтоб не мешали, и пошли домой за лопатами. Решили дулту живьем поймать и продать в зверинец. Зверь это редкий, его сразу купят.

Пришли к норе и стали копать. Намучились мы с этой норой! В глине вымазались, о колючие кусты ободрались, руки и ноги о камни побили. Вдруг видим — торчит из отнорка хвост! Потянули за хвост, а дулта-то, гиена эта самая — дохлая! Лежит на боку, глаза закрыты, язык высунут. Пихнул ее ногой — не шевелится. Мертвяк мертвяком! Вот так припугнули — до смерти! Пропали все наши труды — кому она нужна дохлая!

Оттащил я ее за хвост и бросил. Сели мы в сторонке на камни, отдыхаем, покуриваем. Сидим и удивляемся: неужели и в самом деле от страха околела?

Покурили, остыли, глядь — а дулты-то и нет! Туда, сюда — нет нигде! Удрала! Нарочно дохлой прикинулась, чтобы нас обмануть! И обманула!»

«Летом я живу в степи, пасу овец. Где овцы — там и я. А овцы там, где вода да трава. Овцы выбирают для меня стоянку.

Раз завели они меня в такое скорпионье место, хоть бросай все и уходи! И кошму стелил, и аркан волосяной раскладывал — не помогает. Заползают в постель, в одежду, в чувяки. В котле скребутся, в пиалах возятся, даже в спичечных коробках царапаются. Полотенце возьмешь, а в нем скорпион. Бояться стал: ни сесть, ни лечь, ни в руки чего взять! И если бы не прохожий старик аксакал, так бы то место и бросил, хоть и жалко было. Вода в булаке холодная, дрова саксауловые как порох, трава шелковая. „Возьми, — говорит старик, — богомола и брось к себе в юрту“. Я послушался — а что было делать? Да не одного, а с полдюжины разбросал в юрте, чтоб вернее. И поверишь, не прошло и недели — ни одного скорпиона не осталось! Нарочно все перетряхнул, во все щели заглянул — хоть бы один! Вот спасибо аксакалу — спокойно спать стал».

«Один мой знакомый беркутчи — так мы называем охотника с беркутом — охотится не только с беркутом, но и с соколом. Орлов он сам выращивает и вынашивает. А соколов даже сам и… высиживает!

Берет из соколиного гнезда не птенцов, а яйца. Соколы из года в год гнездятся в одном и том же гнезде. Чтоб соколы не бросили гнездо, берет он из него не все яйца, а половину. Осторожно заворачивает их в теплую и мягкую верблюжью шерсть, потом в широкий платок, и платком этим подпоясывается. Так и носит соколиные яйца у себя на животе, пока из них не выведутся соколята. И тогда уж он их выкармливает и вынашивает. Верные и преданные, говорит, вырастают охотники».

«Говорят, что фаланги и скорпионы на кошму будто бы не заползают; еще как заползают! Когда поймаем на кошме скорпиона, делаем так: кольцом раскладываем на земле горячие угли, а в середину сажаем клешнятого. Он сейчас же начинает бегать по кругу и размахивать длинным хвостом с ядовитой колючкой. Но куда бы ни сунулся — везде угли. Спасения нет. И тогда скорпион с горя убивает сам себя. Ткнет ядовитым шипом в голову — и готово!»

Люди, много времени проводящие среди природы, — лесники, пастухи, пасечники, охотники, — любят поговорить у костерка. От них можно услышать много удивительных историй о жизни диких животных. Натуралист не станет отмахиваться от таких рассказов, какими бы неправдоподобными они ни казались. Часто, очень часто в основе их лежит точное наблюдение… Но нельзя, конечно, и все принимать на веру. Ведь наблюдать — это не значит просто что-то увидеть. Надо еще увиденное понять и правильно истолковать. А это совсем не просто. Часто два человека видят одно и то же, а выводы делают совсем разные. Случайный городской человек, увидев, скажем, варана среди стада коз, вряд ли станет искать между ними какую-то связь. Пастух же сделает это непременно, так как он, постоянно следя за стадом, привык видеть, что все дикие животные, появляющиеся у стада, так или иначе с ним связаны, всем им что-то от стада нужно. Волки пытаются украсть козленка, орлы нападают на козлят и ягнят, галки выщипывают у овец линючую шерсть для гнезд, трясогузки ловят на овцах мух. Значит, и варан — раз уж появился в стаде! — тоже чего-то хочет. Чего же он может хотеть? Козленка ему не унести, шерсть и мухи ему не нужны, значит, скорее всего, он высасывает молоко! Вон и выполз прямо из-под лежащей козы, и брюхо раздуто! Если бы не твердое убеждение пастуха, что никто просто так у стада не появляется, то, может быть, он бы и заметил, что выполз варан из норы песчанки, на которой лежала коза, и что брюхо у него раздулось не от молока, а от проглоченной песчанки — хозяйки норы. Но пастух убежден в своем, и поэтому он старается не досмотреть, а додумать. И вывод свой основывает не на фактах, а на предположениях. Так, скорее всего, обстоит дело с широко распространенным в Туркмении представлением, что вараны высасывают молоко коз. Их там называют ичкимер, то есть «сосущий коз». Вспомните белорусских крестьян: они убеждены, что ужи высасывают молоко у коров. И тоже только потому, что часто встречали ужей в коровниках (куда те заползали для откладки яиц!) и у лежащих на пастбище коров (где ужи, а там их много, просто грелись на солнце!). Мысль о молоке приходит еще и потому, что крестьяне давно заметили, что ужи молоко любят, нередко заползают в дома и пьют молоко из крынок или из блюдечка, поставленного для кошки. Кстати, и вараны в неволе от молока не отказываются. Но вот высасывать молоко ни варан, ни уж совершенно не могут.

Этим же, видимо, объясняются и рассказы о тушканчиках, высасывающих коров. Ведь назвали же у нас одну сумеречную птицу козодоем только за то, что она любит порхать вечером над стадом, идущим в деревню! Козодой ловит вспугнутых стадом ночных насекомых, а пастухам кажется, что он хочет их коз высосать.

Рассмотрим все рассказы по порядку.

Дикобраз, стреляющий иглами, словно стрелами. О стреляющих дикобразах можно услышать везде, где он только живет: в Индии, Афганистане, в Иране и у нас. И тем не менее дикобраз иглами не стреляет! Испытанный прием защиты дикобраза — вдруг остановиться на полном бегу и растопырить колючки. Преследователь с разгона натыкается на колючки, и они втыкаются ему в голову, в пасть, в лапы и плечи. От неожиданности и боли волк или собака резко дергаются назад и выдирают из дикобраза иглы, которые слабо держатся в его коже. Такие утыканные иглами-стрелами звери и породили легенду о стреляющем дикобразе. К тому же иногда, когда дикобраз резко поворачивается, иглы его, упираясь в камни, спружинивают и вылетают. Вот еще один пример того, что наблюдать и просто смотреть — не одно и то же.

Неправдоподобен рассказ о гиене, которая притворяется мертвой. Правда, жизнь гиен так мало изучена, что могут быть всякие неожиданности. Однажды я выстрелил по гиене и, как мне показалось, убил ее наповал. Но на убитом звере мы не нашли ни единой царапины. Убитую гиену бросили в кузов и поехали дальше. А на следующей стоянке вдруг увидели, что гиена жива и выглядывает из кузова! Тогда мы посчитали, что одна из картечин оглушила гиену и она на время «потеряла сознание».

Могут ли богомолы, словно кошки мышей, вылавливать в жилье скорпионов? Если вы специально напустите богомола на скорпиона, он, возможно, его и убьет. Но все дело в том, что богомол охотится днем, а скорпионы бегают ночью! В природе — и в юрте тоже! — они практически не встречаются. Правда, говорят, что мыши покидают дом, в котором поселился ежик: боятся его запаха. Возможно, и тут что-либо подобное.

Но это только догадка.

Малоправдоподобен и рассказ о богомоле — стороже птичьих гнезд. Делали опыт: сажали вместе богомола и ящерицу. Богомол действительно выкалывал у ящерицы глаза. Возможно, он может сделать это и со змеей. Блеск глаз он, видимо, принимает за блеск любимых им мух и жучков. Но очень сомнительно и даже невероятно, чтобы птицы специально приносили богомола на гнездо, когда их птенцам угрожала змея. Если уж богомол справляется со змеей, то почему же он не защищается от ласточки, которая его бесцеремонно хватает и куда-то несет? Да и в желудках змей часто находили проглоченных богомолов.

Человек склонен жизнь животных объяснять со своей, человеческой точки зрения. Это называется очеловечиванием, или антропоморфизмом. Кто-то когда-то увидел на сучке под гнездом орла-змееяда полуживую змею. Если бы он был внимательным наблюдателем и проследил за змееядами, он скоро бы понял, что змея эта — дело случая. Случайно орел ее не добил, случайно она сползла с гнезда и, обессиленная, повисла на первом же сучке. Впечатлительный и поверхностный наблюдатель, пораженный увиденным, сразу же все объяснил по-своему: орел специально повесил змею под гнездом, чтобы она охраняла его птенца! Рассказ этого очевидца, конечно же, поразил воображение слушателей, всем надолго запомнился и передавался из уст в уста.

Трудно сказать, на чем основаны рассказы о том, что песчанки «пришпиливают» свои стожки к земле. Ни мне, ни моим знакомым натуралистам никогда не приходилось видеть ничего подобного. Также никогда я не видел, чтобы песчанки грузили колоски на спину и уносили их с поля, прижав сверху своим хвостом. Это напоминает рассказы о нашем ежике, который будто бы накалывает на колючки яблоки и уносит их в свою нору. Никогда наш ежик такого не делает и вообще ничего на зиму не запасает. Тут, видимо, опять проявляется та же склонность к очеловечиванию: а я бы, будь я ежиком или песчанкой, делал бы так — ведь так быстрей и удобней!

В рассказе о змее-гюрзе, приманивающей языком птиц в дупло, заключена полуправда.

Правда, что гюрза нередко заползает на деревья и в дупла. Могла она, высунувшись из дупла, показывать язык, как делают это все змеи. Правда, что гюрзы часто ловят на деревьях птиц: они так хорошо затаиваются, что птицы нередко садятся змее на спину, а то и на голову. Могли видеть, как птица вырывалась из пасти неловкой змеи (птица бьется, отчаянно кричит, перья летят — такое надолго запоминается!), отлетала в сторону, но тут же падала на землю, сраженная ядом. И гюрза не спешила к своей добыче, а оставалась лежать на сучке или в дупле. На самом же деле гюрза не может найти птицу, вырвавшуюся из ее пасти. Ядовитые змеи находят жертву свою по запаху следа, — а какой же след может быть у улетевшей птицы?

Все эти разрозненные наблюдения пастух или охотник по-своему связал воедино, и получилась картина продуманной охоты хитрой змеи: прячется в дупло, высовывает из дупла язык (извивающийся червячок, порхающее насекомое!), кусает обманутую птицу, бросает ее под дерево в запас и ждет новую жертву. А уж потом, ночью, поедает всех сразу!

Широко распространены рассказы о скорпионе-самоубийце. Многие делали опыты и видели своими глазами, как скорпион, окруженный огнем или горячими углями, кончал жизнь самоубийством, ударяя себя в голову ядовитым шипом хвоста. Но натуралисты — дотошный народ: им мало просто увидеть, надо еще и проверить. Проверили, и оказалось, что ядовитый шип не может пробить хитиновую броню на скорпионе, а если бы и пробил, то и тогда скорпиону ничего бы не стало, так как собственный яд для него совершенно безвреден! А погибает скорпион не от яда, а от ожога.

Любопытен рассказ о «змеином» петушке. Крупная кобра действительно может проглотить мелкие куриные яйца, и если ее тотчас убить, а яйца вернуть наседке, то курица, конечно, может высидеть из них цыплят.

О таком случае, видимо, и было рассказано. Случай редкий, но, в общем, правдоподобный.

Большинство рассказов, услышанных у ночного костра, неправдоподобны. И тем не менее они интересны. И не только потому, что в основе многих из них лежат верные наблюдения, только неверно понятые, но и потому еще, что из них узнаешь распространенные представления местных жителей о животных, с которыми им приходится сталкиваться в процессе полевых работ. Это своеобразный «биологический фольклор», для любителей природы, краеведов. Он не менее интересен, чем местные поверья, приметы, пословицы. И, как всякий фольклор, не менее важен.

Летел ворон, каркал особым голосом. Корсак услыхал, насторожил уши, задрал мордочку вверх и потрусил за ним. Наткнулся на теплый корсаков след хорек-солонгой, принюхался, что-то понял и поскакал вдогон. А по следу солонгоя давно уже ласка бежала. Так и торопятся вереницей один за другим: впереди ворон по воздуху, позади ласка по земле. Ласка надеется на добычу сильного хорька-солонгоя, солонгой на остатки со стола быстрого корсака, а корсак надеется на глазастого ворона. И только опустился ворон на мертвечину, а нахлебники, или, вернее, наследники, тут как тут! И корсак, и солонгой, и ласка. Все спешат сайгачьи кости помусолить. Того самого бедолаги сайгака, которого вчера волки загнали…

Крепкое гнездо построила сорока, вывела птенцов, гнездо бросила. Поселилась в ее гнезде сизоворонка, птенцов вырастила, гнездо бросила. Занял гнездо сыч, птенцов высидел, гнездо бросил.

На четвертое лето облюбовал старое сорочье гнездо коршун. Натаскал сухих сучьев и веток: подновил, укрепил, надстроил. Сел птенцов высиживать. Воробьи не стали ждать, пока он их высидит, устроили свои гнезда в щелях коршунова гнезда.

Вывели коршуны и воробьи своих птенцов — гнездо бросили. А гнездо еще хоть куда — новых жильцов ждет!

Выкопал норку суслик, жил в норе три года. После суслика поселилась в норе пестрая перевязка. Чуточку норку расширила, год в норе прожила. После перевязки заполз в нору варан. Ничего не переделывал, свернулся в норе, уснул, зиму перезимовал. За вараном поселился корсак: нору углубил, расширил, щенят вырастил. За корсаком прожил год дикий кот-манул. За манулом шакал. А за шакалом пустынная рысь-каракал. Превратилась сусличья норка в рысье логово. Может, и до сих пор каракал в нем живет. А может, и кто другой: волк или гиена.

Ночью глубокий снег укрыл склоны. Утром улетели от снега на равнину жаворонки и убежал корсак. Днем пригнали чабаны табун коней. Кони каменными своими копытами выбили снег до земли, дорылись до жухлой травы. К вечеру на оголенную землю вернулись жаворонки — семена клевать. Из норок вылезли мыши — стебельки зубрить. Вернулся и корсак: на мышей и жаворонков охотиться.

Кони снег копытят, птицы и зверьки радуются.

Сильных и ловких хищников — соколов, балóбанов, крéчетов, орлов и ястребов — охотники приручают к охоте. На обученье берут птенцов из гнезда или ловят взрослых птиц. Взятых из гнезда зовут «гнездарями», а пойманных старых — «дикомытами».

Всех ловчих птиц охотники делят на каракушей — черноглазых, и сарыкушей — желтоглазых. «Черноглазые» — это соколы, а «желтоглазые» — ястребы и орлы.

«Черноглазые» никогда не хватают свою добычу, а «бьют». Падая сверху, они делают «ставку» — ударяют в спину — лапами с острыми когтями.

«Желтоглазые» же гоняются за добычей, догоняют ее и хватают, ловят «в угон». И не «бьют», а закалывают когтями.

Пойманных соколов, орлов, ястребов сначала «вынашивают» — приручают к себе. Кормят «в ползоба», так чтобы не худели и не жирели, чтоб всегда были в «струне». Кормят всегда с рук, приручают птицу к «позыву» — голосу или свисту.

У ловчих птиц особое снаряжение.

Клобучок — кожаный колпачок на головке, чтобы птица не волновалась. Опутенки — мягкие ремешки на «ёми» — лапы. За них охотник придерживает птицу, когда она сидит у него на руке.

Должик — крепкий ремешок с метр. Крепится к «опутенкам» и к насесту, когда птица находится дома. Бубенцы — серебряные колокольчики. Привязываются на лапы повыше «опутенок». По звону легче найти ловчую птицу с добычей в кустах, высокой траве или в камнях. Рукавица — из толстой кожи, длиною до локтя. На нее сажают хищника на охоте — чтоб не поранил когтями руку.

Верхом на коне едет охотник, на левой руке у него сидит сокол. Охотник спешит к озерку. Выезжает к нему не таясь: сейчас же с плеском и лопотом в воздух взлетают утки. Охотник срывает с сокола клобучок и подбрасывает сокола вверх.

Утиная стая длинной вереницей тянет на соседнее озеро. Сокол поднимается выше и выше.

Над степью летят утки. Над ними кружит сокол. Вдогон за птицами скачет по степи охотник.

Вдруг сокол сжался в комок и ринулся вниз. Всем телом, как камнем, ударил он первую утку, и утка закувыркалась к земле. Охотник на скаку подхватил с земли убитую птицу. А сокол опять взмыл выше стаи, опять навис над ней черной тенью и снова ринулся вниз. Свист полусогнутых крыльев, удар, летучее облачко ярких перьев: сокол взмывает вверх, а утка кувыркается вниз.

Утка за уткой падают на землю.

Сокол так разохотился, что с лету отшибает утиные головы, а то и крылья. Охотник еле успевает следить за ним да подбирать добычу.

Сокол бьет уток не грудью — так только казалось! — бьет задними когтями лап. Последнюю сбитую утку — десятую! — он подхватил на лету, а вместе с ней опустился на землю. Вздыбились перья на шее сокола, грозно сверкают его глаза, сердито позвякивают бубенчики.

Пять «беркутчей» верхом на конях выехали на охоту. Равнина чуть волнистая — впереди все до самых гор видно. Беркуты сидят перед охотниками на седлах. Ветер посвистывает в их перьях. Кони пофыркивают, да камешки цокают под копытами.

Но вот из овражка выскочил волк. Пошел на махах, поджав хвост и оглядываясь через плечо. Охотники с гиком и свистом погнали коней, орлы расправили крылья. Стелятся по равнине кони с крылатыми всадниками! Мчатся охотники не прямо за волком, а наперерез, оттесняя его от гор и оврагов.

Вот один соскакивает с коня, срывает с беркута клобук и с трудом подкидывает птицу вверх. Орел, шумя крыльями, взлетает и кругами поднимается все выше и выше. С высоты он привычно осматривает равнину — и тут замечает волка!

Накренившись на крыло, беркут делает разворот и вдруг, полусложив крылья и свесив лапы, круто падает вниз, словно пикирующий бомбардировщик! Волк задирает голову, скалит навстречу зубы и огрызается. Беркут бесстрашно обрушивается на него, левой лапой вцепляется волку в крестец, а правую поднимает и держит наготове, словно замахивается. Орел скачет на волке, размахивая крыльями для равновесия. Но вот волк с ходу бороздит землю четырьмя лапами, запрокидывает голову к беркуту, и тут беркут вцепляется свободной лапой с медвежьими когтями прямо в оскаленную, покрытую клочьями пены волчью морду. Орел рывком сводит лапы вместе, пытаясь сломать волку шею. Но волчья шея крепка. Волк крутится волчком на одном месте и вдруг падает на землю и начинает кататься. Орел разжимает когти и взлетает. Волк удирает к горам. Но беркут, набрав высоту, снова кидается на него, снова вцепляется одной лапой в спину, а другой в морду и держит волка, согнув дугой, и долбя в голову чугунным клювом.

Вихрем налетают охотники, самый ловкий на скаку скатывается с коня и закалывает волка кинжалом.

Беркут долго не может успокоиться, переступает с лапы на лапу, широко разевает клюв, перья на шее торчат дыбом. На клюве прилипла волчья шерсть и кровь.

Охотник угощает беркута мясом, говорит ему ласковые слова. Подставляет ему рукавицу, потом сажает на седло и надевает на голову клобучок. Охотники рысью спешат домой, весело переговариваясь и посвистывая.

Ответы к стр. 44.

1. Песчаный тарантул убил песчаную круглоголовку.

2. Ворон вытащил из подпесочного хода песчаного таракана.

3. Большая песчанка украла на поле пучок колосков и тащила их к себе в нору.

4. Удавчик задушил песчанку.

5. Тушканчик сидел на задних лапках и грыз арбуз на бахче.

6. Сорокопут убил пеночку и заклинил в развилку.

Книжка закрыта — мы снова дома. Земля солнечного огня осталась за горизонтом. Со всеми своими диковинными лесами без листьев и тени. С сугробами золотого песка. С сухими дождями и солеными дорогами.

Птицы саджи бегают там на мохнатых звериных лапках, а зверьки тушканчики скачут на тонких птичьих ножках. Там живут гиены, кобры, гепарды. Там удавы ныряют в песок, а термиты съедают столбы.

Ветер, как всегда, линует барханы в косую линейку. Разлинованные пески ждут новых «писателей» — птиц, зверей, ящериц, насекомых. Носами, лапами, животами они напишут новые увлекательные истории. Ветер сотрет их, а они снова напишут. Продолжение следует. Бесконечная и мудрая книга песков ждет новых читателей.