Земля - вид сверху

Земля — вид сверху

Взирать с неба на землю, пожалуй, не менее занимательно, чем с земли на небо. Но если снизу вверх смотрят обычно, чтобы предугадать перемену погоды или полюбоваться звездами (мы не имеем в виду профессиональных астрономов), то даже беглый взгляд сверху дает зрителю обильные сведения о многообразии трудов человеческих на планете.

Правда, едва самолет взмывает в небо и пассажир приникает к иллюминатору, желая разглядеть, что творится внизу, — узнать родной город, или же знакомые поля, или горы, — чаще всего поле видимости затягивается невесть откуда взявшейся облачной пеленой.

Уберем сверкающие кучевые монбланы, мокрую вату серой слоистой облачности, и мы увидим под собой мир, испещренный Знаками Человека — человека пашущего, сеющего, строящего, добывающего полезные ископаемые, возводящего плотины…

Знаки эти, порой ясные, как чертеж, порой таинственные, как иероглифы, уносятся за горизонт, едва отметит их скользящая тень самолета.

Водную пустоту лагуны, лежащей близ тихоокеанского побережья в мексиканском штате Наярит, разбивает почти ровное кольцо, пересеченное двумя парами перпендикулярных прямых. И мало кто может догадаться, что «перечеркнутое кольцо» — это город Мескальтитлан, возведенный еще ацтеками.

Древние строители отвоевали у лагуны жизненное пространство, обозначив его кольцевой границей насыпи, а четыре главные магистрали ориентировали по странам света: у ацтеков — как у майя и инков — астрономические познания в большой степени определяли уклад жизни. Зодчие давно исчезли, а геометрический город в лагуне по-прежнему стоит незыблемо.

На Гавайях, обозреваемых с высоты, взору предстает… колоссальных размеров зеленый лист. Прожилки, как и должно быть, складываются в рисунок, присущий только представителям царства флоры. Однако это мелиоративная система, рассекающая обыкновенную ананасовую плантацию.

Если же взглянуть на залив Аго, омывающий южную часть японского острова Хонсю, на ровной его поверхности можно заметить множество огромных прямоугольников. Феномен получит объяснение, если, расставшись с самолетом, подплыть к нему на лодке. Мы увидим… всего лишь плантацию, где разводят неподвижных и весьма капризных животных под названием «жемчужницы».

Можно сказать «плантация», можно — «ракушечная ферма», можно — «завод по производству жемчуга», смысл не изменится. Идея разумная: зачем, собственно, нырять, подвергая жизнь опасности, на глубину в поисках заветных раковин, когда проще высадить эти раковины на плавучие бамбуковые плетенки и затем ждать, пока внесенное в мантию инородное тело не обрастет полноценным перламутром.

А сверху — будто плетеные циновки устилают гладь моря…

Цепочки, бусы, ожерелья найдет взгляд пассажира самолета на серо-коричневом фоне выжженной саванны. Так выглядят деревушки народности сонгаи, которая испокон веку занимается возделыванием миля — просяной культуры. Зерна и стебли миля, достигающие порой двухметровой высоты, — отличный корм для скота. Но и зерно, и силос надо еще сохранить. Для этой цели сонгаи строят глинобитные башенки занятной формы — сферические, с заостренной верхушкой. Старые и новые хранилища, ограды, хижины, соединенные в улицы, переулки, тупики, — и есть россыпь «бус», разбросанных по африканской земле.

Несколько десятков лет назад многие — и даже писатели-фантасты — считали, что планета наша с высоты в несколько сот километров представляется глазу космического путешественника совершенно пустынной: приметы человеческой деятельности растворены среди природных форм и Земля кажется мертвой, неодухотворенной, нежилой.

Реальные полеты космонавтов доказали, что это далеко не так. С орбитальной станции при благоприятных условиях можно увидеть невооруженным глазом — невероятно, но факт! — даже отдельно стоящий дом — дом! — не говоря уже о прочих плодах деятельности человека.

Правда, порой все это собирается в загадочные фигуры, но разгадать их смысл не так уж трудно. Надо только помнить, что перед нами — дело рук человеческих…

«Следим за сменою ненастий…»

Начало этой статьи я переписывал раз пять. Казалось логичным предварить рассказ о природных катастрофах свежим сообщением о стихийном бедствии. Поздней осенью пришла весть о сильном наводнении в Польше — и поначалу статья начиналась именно с этого. Не успел я написать и половины — очередная новость: наводнение в Индонезии. Затем последовали: сообщение об извержении вулкана (тоже в Индонезии), урагане в Бангладеш, сильнейшем землетрясении на Камчатке (в одной из радиопрограмм диктор провозгласил, что интенсивность его составила 14,5 балла; это известие меня вообще поставило в тупик, ибо в нашей стране принята 12-балльная сейсмическая шкала, если же говорить о магнитуде, то и она— по шкале Рихтера — не может быть больше 12 баллов), наконец, об ожидаемом цунами на острове Кунашир…

Я понял всю ошибочность первоначально выбранного подхода. Неверно говорить о «свежести» того или иного стихийного бедствия. Практически каждый день на планете Земля происходит природная катастрофа — разнятся только масштабы и интенсивность. К тому времени, как выйдет эта книга, список, конечно же, пополнится — увы, как ни печально, но пополнится и список жертв…

Еще более неверно говорить о том, какое бедствие более страшное, а какое — менее… Неверно — прежде всего с этической точки зрения. Для человека, близкие которого погибли от смерча, скажем, в Воронежской области, или для жителя Сахалина, пострадавшего от землетрясения, самые страшные природные катастрофы — именно эти, а не какие-нибудь другие, не наводнение в Бангладеш, хотя там счет смертей может идти на сотни тысяч (равно как бангладешскому крестьянину, потерявшему дом и семью во время наводнения, нет никакого дела до извержения Этны, а засуха в Сахеле вообще кажется чудовищной насмешкой судьбы).

Стихийные природные явления и процессы потому и называются бедствиями, что все они несут с собой разрушения и смерть. А страшнее гибели человека нет ничего, потому что каждый — единственный.

С другой стороны, говорить о силе стихийных бедствий, об их предсказуемости или непредсказуемости (и не только говорить, но и совершать определенные действия в разумном направлении) — можно и нужно, потому что забывать о катастрофах непростительно, а готовиться к новым — жизненно важно.

К сожалению, люди чаще всего не представляют себе истинный размах стихийных бедствий: человеческая память так устроена, что не любит держать в себе страшное. Но для разговора о том, что нас может ожидать в ближайшем будущем, придется это страшное всколыхнуть. Кто-то из великих когда-то сказал: напомнить — значит предупредить.

История человечества во многом, если не во всем, определяется природными катастрофами либо же их последствиями. Гибель Помпеи — при относительно небольшом размахе бедствия (тогда, в 79 году нашей эры, от взрыва Везувия погибло около двух тысяч человек) — стала фактом не только исторической летописи, но и мировой культуры.

Извержение вулкана Санторин примерно в 1628 году до нашей эры уничтожило целую цивилизацию — минойскую: многие считают, что именно эта катастрофа породила впоследствии миф о гибели Атлантиды.

Библейская легенда о Ное, шумерская — о Зиусудре, а также многие другие мифы народов мира говорят о страшном стихийном бедствии — потопе, который, видимо, случился в стародавние времена, на заре цивилизации.

Углубимся в совсем уже древнюю историю. Глобальные похолодания — ледниковые периоды — научили обитателей Земли приспосабливаться к смене температурного режима: возможно, что гомо сапиенс стал сапиенсом именно в силу необходимости выжить в условиях сурового климата.

Наконец, самая сокрушительная из всех мыслимых катастроф — столкновение Земли с астероидом или кометой. Как ни мала вероятность такого события, она все же существует. Последнее крупное — по-настоящему крупное! — столкновение Земли с небесным телом состоялось, очевидно, 65 миллионов лет назад. Это, по мнению ряда ученых, и привело к гибели динозавров. А уход со сцены динозавров освободил гигантскую экологическую нишу. И туда ринулись млекопитающие. И в конечном итоге эволюционировали до приматов. А потом появились мы, современные люди, — существа, которых с известной натяжкой можно назвать «наследниками катастрофы»…

Вернемся к землетрясениям. В XX веке самые губительные из них поражали Китай и Японию (июль 1976 года — город Таншань: по мнению экспертов, от 600 до 700 тысяч погибших; май 1927 года — горы Наньшань: 200 тысяч погибших; сентябрь 1923 года — Токио и Иокогама: 200 тысяч жертв). В декабре 1908 года в Мессине погибло около 160 тысяч человек: половина непосредственно при землетрясении, половина — от последовавших болезней и пожаров. Землетрясение в Армении в декабре 1988 года практически стерло с лица планеты город Спитак и унесло более 55 тысяч жизней. Но самая чудовищная катастрофа такого рода за всю письменную историю человечества произошла 24 января 1556 года в провинции Шаньси (Северный Китай): здесь погибло 830 тысяч человек.

О количестве жертв землетрясений во все времена говорить трудно, зато можно оценить, сколько их было в XX веке — самом документированном столетии в истории цивилизации. С 1901 года по 2000-й только в крупных землетрясениях на планете погибло больше двух миллионов человек — таким образом, в среднем жертвами подземных толчков становилось около 20 тысяч человек в год. Это масштаб войны. Войны, которую природа бездумно, без осознания причин и следствий, вне категорий справедливости и нравственности ведет против людей Земли.

Еще одна война — вулканическая. В том же XX столетии во время крупных извержений вулканов погибло около 70 тысяч человек. Это население города средней величины. Однако в XIX веке картина была куда хуже. В апреле 1815 года только одно извержение вулкана Тамбора в Индонезии унесло более 92 тысяч жизней. Причем непосредственно при извержении Тамборы погибло десять тысяч человек, остальные умерли от голода и болезней, вызванных этим стихийным бедствием.

Следующий театр боевых действий природы — мировой океан: эту войну можно назвать ураганной (циклонной, тайфунной… — в разных районах планеты у штормовой стихии разные имена). Здесь счет жертв тоже идет на сотни тысяч. Если быть точным, в XX веке только крупные ураганы унесли от шестисот до семисот тысяч жизней — главным образом, в Бангладеш. Самый смертоносный ураган пронесся там 13 ноября 1970 года: за короткое время погибло триста тысяч человек.

Ураганы рождаются над морскими просторами. Но мировой океан не удовлетворяется данью, собираемой штормами и бурями, он пожирает куда больше жизней. Из всех стихийных бедствий самые смертоносные — это наводнения. И больше всего страдает Китай. В 193! году только в одном наводнении на Хуанхэ погибло три миллиона семьсот тысяч человек. Восемь лет спустя в Северном Китае вода унесла еще двести тысяч человек… А в 1911 году на Янцзы погибло сто тысяч… А в 1887-м на Хуанхэ — девятьсот тысяч… За пять десятилетий — пять миллионов…

На фоне наводнений и ураганов смерчи выглядят куда более скромным явлением (хотя смерч — тот же ураган в миниатюре). Тем не менее и они приносят немалые разрушения, и они собирают свою дань жизней. Больше всего смерчей рождается на равнинах американского Среднего Запада — там они носят название торнадо. За последние 70 лет только в США от смерчей погибло больше пяти тысяч человек. А серия мощных торнадо, пронесшихся над территориями штатов Алабама, Джорджия, Теннесси, Кентукки и Огайо 26–27 мая 1973 года, унесла жизни 315 человек.

Этот скорбный перечень можно продолжать очень долго. Назову лишь последнюю оценку: в XX столетии (двадцать первый век начался недавно, поэтому о нем говорить рано) стихия — в самых разных ее формах: землетрясения, наводнения, извержения вулканов, ураганы, цунами, смерчи, пожары, лавины, сели — лишила жизни никак не менее десяти миллионов человек. (Если сюда добавить еще одно стихийное бедствие — засуху, то счет пойдет уже на многие десятки миллионов.) И эта странная война, разумеется, продолжается: природные механизмы на Земле пока еще никто не отменил.

Главный вопрос, который напрашивается при анализе вышеперечисленных «военных действий», — почему! Почему так много гибнет людей? Угроза того или иного стихийного бедствия всегда ожидаема, и тем не менее катастрофа чаще всего застигает людей врасплох. Неужели люди ничему не учатся на опыте прошлого?

Напрашивается ответ: да, не учатся. Однако это примитивно и несправедливо — во всяком случае, по отношению к тысячам, десяткам тысяч людей во всем мире, которые занимаются именно предотвращением стихийных бедствий. Действительность гораздо сложнее, и я готов поспорить с высказыванием Бертрана Расселла, хотя сам же его и вынес в эпиграф. Для того чтобы разобраться с этим «почему», следует понять, как же все-таки люди спасаются от стихийных бедствий и как к ним готовятся.

Надо сказать честно: предсказывать землетрясения в полной мере люди еще не научились. Точнее, так: есть краткосрочные прогнозы, они весьма точны; есть долгосрочные— они тоже, как правило, оправдываются; а вот среднесрочный прогноз — то есть именно такой, который нужен для того, чтобы люди успели подготовиться и принять необходимые меры, — пока «пробуксовывает».

Это не значит, что наука стоит на месте. Есть теория хаоса и теория катастроф, успешно развивается нелинейная динамика — та область математики, которая дает аппарат для изучения хаотических процессов, движутся вперед сейсмология и геотектоника. Достигнуты значительные инструментальные результаты: планета все больше покрывается Всемирной стандартизированной сейсмографической сетью, начало которой было положено еще в 60-х годах; существуют наземные и подземные датчики, которые позволяют засекать миллиметровые движения тектонических плит, а в космос «Следим за сменою ненастий…»19 выведены лазерные геодинамические спутники, способные обнаруживать эти подвижки с орбиты.

Ученые уверенно определяют предвестников землетрясений в виде небольших подземных толчков; с помощью магнитометров обнаруживают малейшие изменения в магнитном поле Земли — они тоже говорят о приближающемся бедствии; следят за геохимическим составом почв в сейсмоопасных районах, изменениями состава солей в подземных водах, выделениями радона; ловят низкочастотные электрические колебания, — все эти методы и дают возможность краткосрочного прогноза. При наличии разветвленной сети электрических и химических сенсоров в районах, подверженных землетрясениям, можно довольно уверенно предсказывать многие — хотя и далеко не все — землетрясения.

Не случайно именно в последние десятилетия количество удачных прогнозов нарастает. В 1975 году китайские сейсмологи за два дня до события предсказали сильное землетрясение в городе Хайчэн. Времени хватило, чтобы девяносто тысяч жителей было эвакуировано. Землетрясение действительно произошло, 90 процентов зданий города оказались разрушенными, а вот жертв на этот раз удалось избежать.

В апреле 1985 года Геологическая служба США сделала долгосрочный прогноз, предсказав на ближайшие годы землетрясения в районе разлома Сан-Андреас. Сильные землетрясения разразились в Калифорнии в 1989,1992 и 1994 годах. При этом суммарное количество жертв не превысило 124 человек.

(Ну и, конечно, очень важна сейсмическая грамотность населения. Если люди знают, как себя вести во время землетрясения, если правила безопасности прочно усвоены — смертность снижается очень сильно. Я, например, до сих пор помню инструкцию, которая висела в моей комнате в общежитии Стэнфордского университета, хотя и не представляю, зачем мне нужны эти знания в сейсмически стабильной Москве. Такие инструкции висят в Калифорнии во всех общественных местах, с этими правилами знакомы все жители, от мала до велика: при начале землетрясения встать в дверном проеме или нырнуть под стол; на улицу не выходить — там можно попасть под обваливающуюся стену, под град обломков или стекла; если землетрясение застало на открытом воздухе — держаться как можно дальше от зданий, деревьев и линий электропередач., И так далее. И еще: дома должны быть устроены таким образом, что, если люди начинают стремиться на улицу, им ничто не должно препятствовать. Известно: во время землетрясения в Армении жертв могло быть меньше, но, когда люди выбегали из присутственных мест, им мешали… турникеты: какое же учреждение без турникетов?!)

И все-таки до надежного среднесрочного прогноза пока далеко. Парапсихологи утверждают, что землетрясения довольно уверенно предсказывают экстрасенсы. К таким утверждениям следует относиться весьма настороженно. Да, иногда прогнозы людей, наделенных сверхчувственным восприятием (если таковое вообще существует) и обладающих способностью воспринимать запороговые сигналы, оправдываются, хотя это происходит далеко не во всех случаях и шума вокруг этих прогнозов гораздо больше, чем реальных успехов. Бывают случаи, когда люди с незаурядными способностями (которые молва привычно называет «паранормальными») более или менее точно предсказывают район землетрясения. Иногда угадывают время. Но вот такого, чтобы кто-то, не вооруженный приборами и научными методами, предсказал точное время, точное место, да еще предугадал размах землетрясения, его магнитуду, — такого еще не было. Увы… А прогноз типа «чувствую, что завтра будет землетрясение» — бессмыслен.

С предсказаниями извержений дело обстоит примерно так же, как и с предсказаниями землетрясений: краткосрочные прогнозы разработаны достаточно хорошо, среднесрочные пока еще невозможны.

Есть немало признаков предстоящего извержения: незадолго до взрыва вулкана увеличиваются выбросы двуокиси серы; порой склоны горы как бы «разбухают», подпираемые магмой, и это можно обнаружить с помощью высокочувствительных датчиков; изменяется уровень грунтовых вод; растет температура горячих источников; наконец, самому извержению предшествует серия небольших подземных толчков… — словом, есть целый «сценарий», по которому природа готовит вулканический взрыв, и задача ученых — лучше понять последовательность картин этой драмы и предупредить людей о финальном акте.

В 1991 году были успешно предсказаны извержения вулкана Пинатубо на Филиппинах и вулкана Унзен в Японии. Взрыву Унзена предшествовали колебания почвы, которые были зафиксированы датчиками. В мае начали изливаться потоки лавы, вулканологи объявили тревогу, и большинство местных жителей удалось эвакуировать. К сожалению, жертв не удалось избежать полностью: 3 июня один за другим последовали около двух тысяч взрывов и в тучах пепла погибли ученые-сейсмологи, а также несколько тележурналистов.

Пинатубо — вулкан, который спал почти 600 лет, — взорвался 12 июня. В небо взметнулся шестнадцатикилометровый столб пепла, который затем накрыл огромную площадь. Столица Филиппин Манила пострадала от подземных толчков, плюс ко всему сразу же после извержения пронесся сильный тайфун. Тем не менее благодаря удачному прогнозу были приняты эффективные меры, и число жертв удалось ограничить: погибло 750 человек — в основном крестьяне, работавшие на полях.

…На юге японского острова Кюсю лежит город Кагосима. Прямо напротив города — всего в пяти километрах, через узкий пролив — располагается вулкан с красивым названием Сакурадзима, «остров сакуры». Когда-то это действительно был остров посреди залива Кагосима, но потоки лавы давно соединили его с большой землей, и теперь Сакурадзима — полуостров. Это действующий вулкан, причем весьма активный: очень крупное извержение произошло в 1914 году, затем на несколько десятилетий вулкан поутих, в 1955-м проснулся снова, за сорок лет — с 1955 по 1995 год — было зафиксировано более шести тысяч извержений, причем только на 1992 год их пришлось около двухсот, а последние полтора десятка лет Сакурадзима и вовсе не дает никому скучать: каждый год случается несколько тысяч небольших взрывов с выбросами пепла порой на двух-трехкилометровую высоту.

Жители Кагосимы привыкли жить «на вулкане». Город постоянно трясет, его регулярно посыпает пеплом, причем пепел очень горяч, отчего в окраинных домах частенько вспыхивают пожары, нередко горят соседние леса. На Кагосиму то и дело падают вулканические бомбы, и детям предписано ходить в школу в касках. Тем не менее люди живут там, где поселились их предки, и даже не помышляют о том, чтобы оставить опасный район: в одних краях смерчи, в других-наводнения, у нас вот вулкан, дело житейское…

Соседство большого города с действующим вулканом — уникальное явление, и ученые вовсю используют его. Вокруг Сакурадзимы расставлены разнообразные приборы и датчики, есть даже туннель, ведущий далеко в глубь вулкана, так что ученые могут вести измерения в самых недрах. Весь комплекс наблюдений дает возможность предупреждать жителей о грядущем извержении: за несколько дней оно всего лишь возможно, за несколько часов — с большой степенью вероятно, а вот за десять минут до очередного взрыва вероятность превращается в стопроцентную уверенность.

В Кагосиме очень хорошо знают, что такое «десятиминутное предупреждение». Много это или мало? Для того, чтобы эвакуировать город, — конечно, мало. Для того, чтобы жители могли принять определенные меры, — вполне достаточно. Кто знает, может быть, тем самым двум тысячам, погибшим в Помпеях, или тридцати тысячам, расставшимся с жизнью при извержении Монтань-Пеле на Мартинике в 1902 году, как раз десяти минут и не хватило…

Ураган подобен гигантской тепловой машине. Эти огромные воздушные вихри вращаются с невероятной мощью: скорость ураганного ветра может превышать 250 километров в час (в 1988 году над Карибским морем пронесся ураган Гилберт: скорость ветра в нем достигала 350 километров в час).

Ураганы зарождаются над поверхностью океана в экваториальной зоне, когда температура воды превышает 26 градусов Цельсия. Если температура воды продолжает расти, ураган набирает силу, если опускается ниже порога — ураган угасает. Окрепнув, ураган становится самоподдерживающейся системой — его все время подпитывает энергия теплой воды. Над сушей ему труднее отбирать энергию, поэтому, покинув водные просторы, ураган быстро теряет силу. Каждый год над океаном зарождается не менее 90 ураганов, и лишь немногие достигают суши.

Итак, области океана, ограниченные изотермой 26 °C, — потенциальные источники могучих воздушных вихрей. Уже этот фактор позволяет замечать возникновение ураганов. Современные метеорологические спутники постоянно измеряют температуру воды в океанах и передают данные наблюдений на Землю, а комплексные метеорологические наблюдения — ставшие возможными благодаря всепланетной сети метеостанций — дают возможность прогнозировать передвижение гигантских воздушных вихрей.

В наше время возникновение урагана практически не может остаться незамеченным. Как только становится понятным его путь, все суда в опасной зоне получают штормовое предупреждение, районы возможного бедствия оповещаются по радио- и телеканалам, проверяются неприкосновенные запасы пиши и воды, национальные организации по чрезвычайным ситуациям и Международный Красный Крест приводятся в состояние полной готовности.

Подобные меры позволяют сильно уменьшить ущерб — как это произошло, например, в 1974 году в Австралии. В четыре утра на Рождество циклон Трейси обрушился на город Дарвин. Скорость ветра превышала 240 километров в час. Циклон гулял по городу не более четырех часов и за это время успел почти полностью его разрушить. Однако жители были заблаговременно предупреждены и эвакуированы, на улицах почти никого не оставалось, и циклон унесся, собрав весьма малую жатву — погибло всего пятьдесят человек. В скором времени город встал из руин, причем теперь были выстроены дома повышенной стойкости — с тем чтобы в дальнейшем они выдерживали натиск ураганных ветров.

Увы… С помощью урагана Катрина, обрушившегося на американское побережье Мексиканского залива в 2005 году, природа доказала, что она все равно сильнее и ей мало дела до предсказаний и предупреждений людей. Катрина — самый разрушительный ураган в истории США — унесла жизни 1836 человек; город Новый Орлеан едва не смыло с лица земли (четыре пятых площади города оказались под водой); экономический ущерб превысил 80 миллиардов долларов…

Когда мы записывали передачу из цикла «Очевидное — невероятное. XXI век» на тему стихийных бедствий (это было в самом конце 90-х, и страшное индонезийское цунами 2004 года было еще впереди), мне запомнилось одно высказывание.

Мы — несколько человек; Сергей Петрович Капица, участники передачи, режиссер — сидели перед съемкой в небольшой комнате рядом со студией и разговаривали, естественно, о природных катастрофах. Все сходились на том, что прогнозировать большинство бедствий уже можно, механизмы их понятны, и самое главное — коль скоро мы заглядываем в следующее столетие — это научиться «стелить соломку».

— Какая уж там «соломка», если речь идет о наводнении, — помнится, сказал я. — Это ведь страшная масса воды, она все сносит и движется очень быстро, а вода — вещь «тяжелая»; если в реке скорость течения больше трех километров в час, то человеку на метровой глубине уже не устоять, что же говорить о прибрежных наводнениях, сопровождаемых порой мощной приливной волной? Если на город или селение идет восьмиметровая стена воды — это все равно что стена из бетона.

— Просто не нужно селиться в низинах, — сказал кто-то из участников передачи (не буду говорить кто).

Вот тут-то спор и загорелся — впору было вносить камеры и начинать снимать немедленно.

И ведь такая точка зрения — насчет низин — весьма распространена. Если бы все было столь просто! Но как быть жителям, скажем, Бангладеш? Сорок процентов территории страны лежат на «высоте» не более одного метра над уровнем моря. Это именно низменность, причем какая! — общая дельта трех великих рек: Ганга, Брахмапутры и Мегхны. Без наводнений здесь просто невозможно, и никуда не уедешь, в горы не переселишься: главная жизнь, главное сельское хозяйство — именно в дельте.

Бангладеш просто обречен на наводнения и ураганы. И хотя метеорологическая служба оповещает о наводнении или приближении циклона заранее, хотя сезоны наводнений известны и без метеорологических спутников, урон, наносимый стихийным бедствием, порой превосходит все мыслимые ожидания. (Впрочем, вот уж истинно — нет худа без добра: наводнения смывают одни урожаи, но зато приносят ил, который хорош для следующих урожаев; бангладешские крестьяне проклинают наводнения, однако благословляют ил — они давно уже приноровились к бедствиям и стараются подлаживать севооборот к сезонному круговороту штормов.)

Главное спасение для бангладешцев во время наводнений — высокие и прочные платформы, которые строятся по всей стране и на которых можно спастись от бедствия. Это настоящие бетонные убежища на сваях — в каждом может укрыться до полутора тысяч человек.

Китай тоже извлек опыт из страшных трагедий прошлого. На всех крупных реках, а особенно на Хуанхэ, которая стала источником самой страшной стихийной катастрофы XX века, ныне существуют специальные контрольные станции — они постоянно следят за уровнем воды и предупреждают о возможности бедствия.

Да и благополучные Нидерланды — страна, низин-ность которой закреплена в названии, — не гарантированы от наводнений, при всей системе дамб, шлюзов и прочих защитных устройств. Голландцы до сих пор помнят страшные январские штормы 1953 года, когда эти устройства не выдержали. На страну обрушилось наводнение, какого не было уже пятьсот лет. Погибли две тысячи человек и четверть миллиона голов скота; от соленой воды пострадала примерно одна восьмая всех культивируемых земель…

Вернемся к вопросу, который прозвучал ранее: почему стихийные бедствия, при том, что они, как правило, ожидаемы, чаще всего застают людей врасплох?

Причина кроется в силе природных катастроф. Заурядные грозы никто не называет бедствиями, хотя и они приносят ущерб. А вот ураган или наводнение — это действительно беда, и она всегда внезапна именно своей силой: в природных процессах заключена столь могучая энергия, что люди пока не научились ни противостоять ей, ни тем более укрощать. (Для справки: возьмем только молнии, и ни что другое; на планете в каждый данный момент времени гремит около 1800 гроз, если сложить всю энергию, которая высвобождается в виде молний за год, то эта величина примерно в два раза превысит годовое производство энергии в России. Всего-навсего — «обычные» грозы…)

Очевидно, повелевание стихиями — это удел не двадцать первого и, может быть даже, не двадцать второго веков… Нам же остается действительно учиться «подстилать соломки». И скорее всего, главные «соломки» — это международная система национальных организаций по чрезвычайным ситуациям, которая уже складывается (чаще всего одной стране не под силу справиться с последствиями стихийного бедствия), и глобальный мониторинг — общепланетное слежение за факторами, приводящими к природным катастрофам. Такой мониторинг уже осуществляется, но, видимо, должной разветвленности эта система наблюдательных станций — подземных, наземных, надводных, космических— достигнет только в ходе XXI века.

И что же будет в этом, уже нашем двадцать первом столетии? Сократится ли размах природных катастроф? Увы, уже сейчас ясно, что ответ отрицательный.

Вот прогноз, сделанный еще в 1983 году учеными географического факультета МГУ А. М. Рябчиковым и Л. И. Кураковой:

«…В последние 60–70 лет… наблюдается поднятие уровня Мирового океана в среднем на 1,5 мм в год. Полагают, что одна из причин этого — таяние ледников, происходящее вследствие потепления климата. Быстрое таяние ледников может привести к сильной перестройке всей природной среды. Так, возможен подъем уровня Мирового океана на 68 см, затопление низменностей и в связи с этим необходимость переселения почти миллиарда человек».

Прекрасно, что было принято международное соглашение об ограничении выбросов в атмосферу Земли парниковых газов — это важная мера, и, наверное, человечество постарается ввести парниковый эффект в разумные рамки. Однако глобальное потепление отменить очень трудно, и оно постепенно будет происходить — в силу уже хотя бы того, что нас становится на планете все больше и больше, и нам чисто физически требуется больше энергии, и мы должны перемещаться в пространстве, используя те или иные виды топлива, и производить необходимые вещи, и обогревать себя и пространство своего обитания…

Сильного перегрева атмосферы, надо надеяться, не произойдет, но даже небольшое повышение среднемировой температуры приведет к серьезным последствиям. И дело не в том, что лета будут жарче, а зимы теплее, — это слишком примитивный подход. Может быть, по временам года изменения будут не столь заметны. А вот несколько больший нагрев экваториальной зоны… Помните про области, ограниченные изотермой 26 °C? Они будут расширяться — значит, ураганов будет рождаться больше, и они станут еще более интенсивными и будут заходить в умеренные широты… И теплые фронты будут гулять по атмосфере с большим размахом, а это значит — дождей и снегов будет больше, и ветры станут сильнее… И ледники, конечно же, будут подтаивать в большей степени, чем это происходило в XX веке, и уровень Мирового океана повысится. Пусть даже ненамного… Но повторю: две пятых Бангладеш — страны, по численности сравнимой с Россией, — лежат в метре от уровня моря. И Мальдивские острова едва выступают над поверхностью океана. И Западно-Сибирская равнина вовсе не так уж защищена от нашествия воды…

Я не хочу, чтобы эти слова были восприняты как вещанье Кассандры. На самом деле сказанное мною — лишь самый скромный прогноз, который можно сделать, исходя из опыта XX века и из данных современной метеорологической науки.

«Напомнить — значит предупредить»… Эти слова относятся не только к прошлому. В сущности, все прогнозирование есть не что иное, как напоминание о будущем.

О том, какое место в нашем сознании занимают мысли о подвластности стихиям, хорошо сказал поэт Юрий Левитанский:

Когда проснулся Лувала-Клаф…

Майским утром туристы Джон и Сюзанна Кристиансен стояли на вершине горы Адамс. Они только что закончили восхождение. Каскадные горы, вулканическая цепь на северо-западе США, лежали перед ними. Они тянутся почти строго по меридиану. В полусотне километров к западу от Адамс нервно курился заснеженный конус вулкана Сент-Хеленс (в буквальном переводе на русский язык — Святой Елены).

Серая туча внезапно вздыбилась над конусом и поползла в стороны, вверх, застилая небо клубящейся пеленой.

Было 8 часов 32 минуты 18 мая 1980 года.

Через две с половиной минуты на гору Адамс обрушился грохот. Но катастрофа только еще набирала силу… Геологи Кит и Дороти Стоффель в нарушение запрета властей штата Вашингтон обозревали Сент-Хеленс сверху, с легкого спортивного самолета.

— Мы вошли в запретную зону в 7.50, — рассказывала впоследствии Дороти, — дважды прошли прямо над кратером, облетели вокруг вершины. Вулкан вовсе не выглядел пробуждающимся, казалось, он засыпал. Мы делали последний заход на кратер на высоте 300 метров, когда Кит заметил, как треснули ледники. Северная половина горы поехала вниз — это было прямо под нами. Я оцепенела. Кит защелкал фотоаппаратом. Из-под передней кромки оползня выбился пар, с ревом пошел вертикальный выброс.

Кончилась пленка, Кит оглянулся, увидел горизонтальный выброс и закричал пилоту:

— Скорее выбирайся отсюда, скорее…

Облако пепла догоняло нас. Самолет мчался на восток, и туча шла на восток. Пилот повернул на юг, вошел в пике.

Когда проснулся Лувала-Клаф 33 чтобы набрать скорость. И все кричал по радио: «Гора взорвалась… Кто там есть?.. Немедленно сматывайтесь… Взрыв большой!»

Промедли он самую малость, и самолетик, как обожженный костром кузнечик, рухнул бы в пекло…

На южном склоне Сент-Хеленса работали лесоводы. В первые секунды извержения никто ничего не понял:

— Ни одного звука, словно пошла лента немого кино. Облако пепла выстрелило на восток, на запад, затем взвилось вверх. Занавес пепла двинулся по склону на нас. Из наступающей тучи летели валуны. Занавес их настигал и заглатывал…

Лесоводы молниеносно вскочили в грузовики и понеслись по горной дороге прочь от вулкана…

На южном рукаве реки Таутл, берущей начало на горе Сент-Хеленс, разбили свои палатки туристы Руальд Рейган и Венера Дерган.

Руальд проснулся от непонятного грохота, к нему примешалась грозная дробь, словно на лагерь надвигался полк великанов-барабанщиков. Юноша выскочил из палатки: по реке шла водяная стена, бились гигантские деревья. На горбу серой стены неслась влекомая потоком железнодорожная эстакада. Как гигантская косилка, она срезала сосны с обоих берегов…

Времени туристам хватило лишь забраться на крышу автомашины. Поток подхватил ее, потащил… Их сбросило в воду. Завал погреб девушку. Руальд ухитрился схватить ее за волосы. Потом вертолетчики нашли их, обессиленных, на отмели, — доставили в госпиталь…

Этим двоим помогло чудо. Но Сент-Хеленс собрал обильную дань — более шестидесяти жизней.

Наша планета, словно панцирем, покрыта литосферными плитами. Панцирь этот не жесткий: плиты как бы плавают на поверхности верхнего слоя мантии — астеносферы. Они сходятся в складки, их рассекают тектонические разломы, одна плита наползает на другую. Кое-где скорость движения достигает 20 сантиметров в год. Край плиты, уйдя в глубь недр, плавится, превращаясь в магму, ищет выход на поверхность. И находит. Тогда пробуждается вулкан. Такова — очень кратко — динамическая схема вулканообразования согласно одной из тектонических гипотез — теории мобилизма.

Континентальные горные цепи и архипелаги, окружающие Тихий океан, — Анды, Кордильеры, Курилы и Японские острова, Новую Гвинею, Фиджи, Новую Зеландию, — называют, с легкой руки вулканологов, «огненным кольцом». Здесь около трехсот действующих вулканов и более двухсот спящих. Нет такого года (а может, месяца?), когда ни заговорил бы хоть один из них. И редкое извержение не несет бедствий людям.

Между гигантскими тектоническими плитами — Тихоокеанской и Северо-Американской — простирается от канадского острова Ванкувер до северных границ американского штата Калифорния плита Хуан-де-Фука. Со скоростью двух-трех сантиметров в год Хуан-де-Фука углубляется под Северо-Американскую платформу, колоссальное давление плавит базальт, и на глубинах до сотни километров образуются вулканические очаги. Выходы магмы на поверхность — это и есть вулканы Каскадных гор. Последнее мощное извержение произошло здесь в 1917 году — проснулся Лассен-Пик.

Сент-Хеленс просыпался с удивительной регулярностью — примерно каждый век — на протяжении последних четырех с половиной тысячелетий.

В 1978 году доктора геологии Дуайт Крэнделл и Донал Муллино писали, что этот вулкан «особо опасный, судя по его поведению в прошлые времена». Новые извержения, предсказывали ученые, произойдут еще до окончания нынешнего века. «Эти будущие извержения повлекут за собой человеческие жертвы, нанесут урон здоровью людей, приведут к огромным потерям материальных ценностей, к падению экономического благосостояния обширного района».

К сожалению, за два с лишним года на эти прозорливые слова мало кто обратил внимание.

И вот майское утро 1980 года. Землетрясение силой в 5 баллов по шкале Рихтера всколыхнуло гору. На северном склоне Когда проснулся Лувала-Клаф 35 сдвинулся оползень, и вал обломков объемом в два кубических километра устремился к северному рукаву реки Таутл, занося долину шестидесятиметровой толщей измельченной породы. Через минуты там, где только что было русло реки, на 25 километров простерлась дымящаяся пустыня.

Из зева на месте оползня ударила горизонтальная струя раскаленных газов и пара; словно колоссальная мортира, била гора в белый свет, извергала раскаленный пепел, выбрасывала бомбы размером с грузовик. Тягачи и трейлеры лесорубов разлетались, как фанерные макеты. К северу от кратера в радиусе пяти километров лес рассыпался в порошок, верхний слой почвы испарился.

Ударная волна газа и пепла неслась со скоростью 320 километров в час. Грохот был слышен за 300 километров. Потом открылось новое жерло и выбросило в зенит обжигающую струю пепла. За несколько дней «работы» вулкан изверг два с половиной кубических километра распыленной лавы. К счастью, потоки лавы так и не появились. Серый столб, пронизанный оранжевыми молниями, поднялся до 20 километров, а вулкан Сент-Хеленс стал на 400 метров ниже.

Впоследствии ученые разошлись в оценках силы извержения, но, по общему мнению, энергия взрыва была никак не меньше 10 мегатонн в тротиловом эквиваленте (называли цифры 50 и даже 400 мегатонн).

После извержения Сент-Хеленса многие американцы пережили психологический шок. Выяснилось, что природа не терпит беспечности, не прощает ошибок. Что самая мощная технология не застраховывает от бедствия. Что любые стихийные беды обнажают беды социальные.

Но большинство населения легкомысленно отнеслось к пробуждающемуся под ногами вулкану. В оценке грядущей опасности пустое бахвальство вытеснило здравый смысл.

Фирмы, выпускающие рекламные плакаты, наклейки и значки, не преминули обыграть слово ash — «пепел». Название штата Вашингтон превратили в «Ашингтон» («Пеплингтон»). Один остряк рекомендовал собирать пепел, чтобы засыпать ухабы при ремонте дорог. Город Якима приветствовал приезжих: «Добро пожаловать в пепельницу!» На машинах можно было увидеть наклейки: «Мы — самый серый штат Америки».

«Вулканический» бум зазвенел монетой. Магазины выбрасывали огромные партии маек, рубашек с надписями: «А где ты был, когда взорвался Сент-Хеленс?», «Я пережил извержение!», «Елена разгорячилась». Родилась новая фирма по производству… жестянок для сбора пепла.

Геологи считают, что вулканическая катастрофа в штате Вашингтон вовсе не относится к числу крупнейших. По их словам, извержение было «ниже среднего».

И все же для США «рядовое» извержение Сент-Хеленса 1980 года стало катастрофой национального масштаба.

Между тем хроника пробуждения вулкана, казалось, должна была настроить на серьезный лад.

20 марта 1980 года

В 15 часов 47 минут в районе вулкана Сент-Хеленс было зарегистрировано землетрясение силой 4,1 балла по шкале Рихтера.

30 марта

За прошедшую декаду вулкан содрогался ежедневно — порой наблюдалось до 40–60 толчков в час. Сила землетрясений — от 3 до 4,5 балла по шкале Рихтера. 27 марта Сент-Хеленс выбросил первый султан пепла. В домах, расположенных за мили от вулкана, звенели стекла. «Пульс» горы участился настолько, что сейсмические приборы уже не справлялись с задачей. На вершине образовался второй кратер, склоны прорезали небольшие грязевые потоки.

В ночь на 28 марта над вершиной взметнулся новый султан пепла пятикилометровой высоты.

Наутро к Сент-Хеленсу стали стекаться ученые, журналисты и множество любопытных. Над вершиной носились спортивные самолеты, в лесах разбивали палатки туристы. Ученые озабочены, их прогнозы противоречивы — от «вот-Когда проснулся Лувала-Клаф 37 вот взорвется» до «вулкан испускает дух». Власти то ставят, то снимают на дорогах кордоны, начинают разрабатывать планы эвакуации. В конце концов территория в радиусе 20 миль от вулкана объявлена «зоной повышенной опасности». Туристы недовольны. Малейшее снижение активности вулкана повергает их в уныние. Зевакам хочется зрелищ.

2 апреля

Над горой прозвучали два громовых удара. Население приняло их за грохот военных сверхзвуковых самолетов. Над обширной территорией стоит дымка, образованная вулканическим пеплом. В гору Адамс врезался самолет с тремя пассажирами на борту из-за резкого снижения видимости. Из зияющего кратера вылетают огромные валуны и куски льда: «с полвертолета», говорят очевидцы. Магнитуда землетрясений возрастает. Дороги к вершине наконец-то блокированы, но туристы, влекомые громыханием вулкана, словно пением сирен, все же отыскивают лазейки.

И тем не менее многие ученые считают, что вероятность большого извержения ничтожна.

5 апреля

Следы пепла найдены в 90 милях от Сент-Хеленса. Считают, что главная беда — уменьшение прозрачности воздуха. Впоследствии один из журналистов назовет этот близорукий оптимизм «невинностью профанов».

30 апреля

Два кратера слились, образовав адский котел более полукилометра в диаметре и глубиной 260 метров. В нем грозно кипит подземное варево. Тем не менее математическая модель вулкана, созданная учеными, признана «низкоэнергетической». На северном склоне Сент-Хеленса вздулся горб. Он растет со скоростью полтора метра в сутки и к концу апреля возвышается над пологим склоном уже на 100 метров. Горизонтальный выброс произойдет именно в этом месте. Все еще сильна надежда, что вулкан «пошалит, попыхтит и затихнет».

На склонах Сент-Хеленса установлены десятки приборов. Геологи с нарастающей тревогой следят за «Фудзиямой Каскада»; до сих пор опыта наблюдения за подобными вулканами у них не было.

17 мая 1980 года

Горб увеличился: он уже более трех километров в окружности и почти километр в высоту. 12 мая землетрясение силой 5 баллов срывает лавину с северного склона. И все же в мае вулкан ведет себя вроде бы спокойнее, чем прежде. Пронырливые туристы облазили уже всю гору. Репортеры и тележурналисты забираются чуть ли не в кратер. Вот как описывал вершину горы сотрудник журнала «Нэшнл джи-огрэфик» Роу Финдли, побывавший на северо-восточной кромке кратера 11 мая:

«Пока мой спутник, геохимик Марвин Бисон, собирает образцы пепла, осматриваюсь. В сотнях футов подо мной тонкий парок вьется над жерлом кратера… Грязный снег вокруг испещрен дырками размером с теннисный мяч. Вздрогнув, я осознал, что на дне каждой дырки — камень или кусок льда, совсем недавно вылетевший из кратера. Я подумал, каков же я буду, если сейчас вдруг вулкану вздумается пошутить; когда же начнется очередное землетрясение и долго еще будет этот Марвин возиться с образцами?..»

17 мая многим показалось, что вулкан уснул окончательно. Яркое солнце сияло в чистом небе. Дыма над кратером не наблюдалось. В охотничий домик старика Трумэна вернулись ручные птицы, исчезнувшие было после извержения 27 марта, — крапивники и черные дрозды. Прирученные им еноты вели себя спокойно.

День прошел без неожиданностей, за ним тихая ночь, и настало безмятежное воскресное утро.

Лишь бобры на пруду близ городка Пэквуд, более чем в полусотне километров (!) от вулкана, были чем-то обеспокоены. Как заметил один житель, они прислушивались, принюхивались. И вдруг, ударив хвостами о воду, все разом ушли в глубину. Примерно через полминуты гора взорвалась.

Трудно найти емкие метафоры для описания извержения вулкана, особенно если оно происходит в населенном районе. Оценивая размеры бедствия, журналисты приводили главным образом цифры.

В первые же секунды растаял многометровый снежно-ледяной покров вершины; невиданный в этих местах сель кипящей лавиной ринулся вниз со скоростью 50 километров в час. Позднее компьютеры подсчитали объем этого потока — 46 миллиардов галлонов. Как если бы выплеснули на землю гигантский аквариум площадью в 100 футбольных полей и высотой с хорошую телевизионную башню.

Под слоем грязи исчез поселок Виллидж, расположенный в миле от вершины. Узкая речка Таутл вышла из берегов и разлилась на полкилометра в ширину. Грязевой паводок слизал 20 мостов и вынес в реку Каулиц количество каменного мусора, достаточное, чтобы покрыть квадратный километр (!) тридцатиметровым (!!) слоем. Впоследствии грязь по берегам рек и ущелий сцементировалась, и извлечь из нее постройки, автомобили, тягачи, оборудование оказалось невозможным. Лишь одна лесозаготовительная компания лишилась 30 трелевочных тракторов, 22 автобусов, 39 железнодорожных вагонов, 4 пожарных машин. Извержение произошло в воскресенье. В понедельник на склоны горы должны были выйти сотни лесорубов.

Водяные валы и струи раскаленных газов в считанные секунды выкосили подчистую хвойный лес на площади 500 квадратных километров. Сорокапятиметровые деревья были вырваны с корнем, обломаны или превращены в труху.

Нашлось немало людей, которые пытались сбить из них плоты и пустить древесину в продажу. Власти пригрозили «лесокрадам» крупными сроками тюремного заключения, но и это не остановило мародеров.

Озеро Спирит (озеро Духов), краса здешних мест с кристально чистой водой, превратилось в грязехранилище. Уровень его поднялся на 60 метров. В серой жиже — мешанина из стволов деревьев: отборные ели, пихты, тсуга — словно неразварившиеся макароны в густом бульоне. Через неделю после взрыва «бульон» еще дымился и булькал, докипая.

Спустя сутки после извержения Роу Финдли пролетал на вертолете над тем местом, где еще недавно был лагерь геологов.

«Мы словно провалились в дыру в пространстве и времени, попали на иную планету, в иную геологическую эпоху. Надели маски, чтобы не вдыхать пепел. Горизонта не видно. Почудилось, что озеро Спирит исчезло. Наконец разглядел его поверхность, покрытую пленкой пепла, которую не пробивал свет, стволы вырванных деревьев. Альтиметр показывал, что дно долины сильно приподнялось, воды озера были подпружены, и уровень его оказался чрезвычайно высоким.

Дальше — похожая на кратер котловина, где шипел и фонтанировал пар. «Здесь был Виллидж!» — прокричал пилот.

Мир был окрашен в серое: от светлого на сухих местах до почти черного на влажных. Глыбы льда, некоторые с товарный вагон, таяли, оставляя мокрые круги, как запавшие глаза на черном от горя лице. Склоны долины после обстрела ледяными снарядами испещрены потеками, они походили на кровоточащие раны…»

Урон, нанесенный извержением, колоссальный — не менее миллиарда долларов.

Через три дня облако пепла пересекло континент, достигло Атлантики. Столько же времени понадобилось грязевым потокам, чтобы по рекам Таутл, Каулиц и полноводной Колумбии добраться до Тихого океана.

Везде, где вулкан простер свое пепельное покрывало, остановились автомашины, поезда, автобусы, застыли на аэродромах самолеты. Закрылись станции обслуживания и бензоколонки, рестораны, аптеки. Во многих местах прекратилась подача электроэнергии: пепел забил трансформаторы.

В непосредственной близости от горы дышать было нечем: пелена состояла из крошечных частиц измельченной лавы с острыми режущими кромками — как мельчайший наждак, абразивная морось. Насекомые, лишенные защитного воскового покрова, гибли от обезвоживания. Мелкие животные издыхали сразу, крупные — домашний скот, дикие звери — агонизировали часами. Птицы теряли ориентировку и падали на горячую землю.

Те несчастные, кто оказался на северном склоне Сент-Хеленса и не погиб в первые секунды, умерли позже от удушья.

В более удаленных городах и поселках жители наспех делали маски из любого куска ткани. Воздушные фильтры спасательных автомобилей не справлялись с пылью, карбюраторы отказывали.

Оборвалась телефонная связь.

Пепел падал… Взвившись на два десятка километров, масса распыленного твердого вещества в конечном итоге возвращалась на землю. За один только день во многих городах к востоку от вулкана выпало до 20 сантиметров пепла.

Университет Айдахо выпустил специальные рекомендации по обращению с пеплом, заканчивающиеся неутешительным резюме: готовиться к длительной, многомесячной и бескомпромиссной борьбе с вулканическими осадками.

Пепел падал… Только на город Якиму — в 130 километрах от вулкана — выпало 600 тысяч тонн.

Вулкан стих лишь на третий день, но жизнь долго еще не могла вернуться в нормальное русло. При малейшем ветерке вздымались клубы, жители специально смачивали груды пепла на мостовых водой — сооружали «надолбы» против машин. Серую массу сбрасывали с крыш вниз, она засоряла сточные коллекторы, забивала канализационную систему.

Под слоем пепла полегли посевы. Владельцы фруктовых садов нанимали за бешеные деньги вертолеты, чтобы сдуть тяжесть с ветвей плодовых деревьев, использовали пылесосы — бытовой прибор № 1 в создавшихся условиях, — сбивали пепел палками. Урон, нанесенный сельскому хозяйству, исчислялся десятками миллионов долларов.

Пепел падал… В лесах от ударов раскаленного газа, от разрядов атмосферного электричества вспыхивали пожары. После дождей пепел намокал, а высохнув, отвердевал на деревьях «цементным» панцирем. На громадной площади леса гибли, в зеленых растениях прекращался фотосинтез. Взвесь, образованная тончайшей вулканической пудрой, может оставаться в воде сколь угодно долго. Она обволакивает икру, набивается в жабры рыб…

Счет, предъявленный живой природой вулкану: 5200 погибших лосей, 6 тысяч оленей, 200 медведей, 11 тысяч зайцев, 15 пум, 300 американских рысей, 27 тысяч куропаток, 1400 койотов. И 11 миллионов рыб в 26 больших и малых озерах, накрытых серым покрывалом.

Пепел падал… Наверное, Америка не была бы Америкой, если бы стихийное бедствие ограничилось только буйством природы. К разгулу слепых подземных сил добавился разбой: в занесенных пеплом городах начались грабежи. Особенно досталось банкам. Наученная неприятным опытом, дирекция банка в городе Якима вывесила объявление: «Из соображений безопасности убедительно просим клиентов при входе в банк снимать маски».

Таков еще один печальный урок, извлеченный американцами из извержения вулкана Сент-Хеленс: и война со стихией порождает своих мародеров.

Почти два года геологи, экологи, лесоводы, ботаники, зоологи вели исследования на склонах горы Сент-Хеленс. Они пытались определить, как быстро и какими путями шло восстановление нарушенной экосистемы. По их тогдашним оценкам, новые леса должны были подняться на Сент-Хеленсе лишь через 15–25 лет, а полного восстановления пищевых цепей следует ожидать не ранее 2020 года. Природа медленно зализывает раны, даже если она наносит их себе сама…

По утверждениям этнографов и фольклористов, жертв было бы меньше и урон был бы не столь велик, если бы население заранее прислушалось не только к прогнозам вулканологов, но и к… индейским легендам.

У индейцев кликитат, например, есть предание о двух бравых воинах, которые добивались расположения прекрасной девушки, не подозревая, что под этим обличьем скрывается уродливая ведьма. Колдунья превратила воинов-соперников в горы, но и в каменных обличьях они продолжают свой вечный поединок, швыряя друг в друга через реку Колумбия огонь и камни. Эти горы — вулканы Сент-Хеленс и Худ.

Индейцы каулиц давно предупреждали, что Сент-Хеленс не простит святотатств, которые совершила местная водопроводная компания. В нарушение старинного договора она воздвигла дамбу на священных погребальных землях племени. Индейцы каулиц всегда знали, сколь ревностно защищает гора права здешних коренных жителей: когда-то, вот примерно в такой же ситуации, она взорвалась и оторвала голову покровителю обидчика — вулкану Рейнир, расположенному рядом.

Индейцы никогда не поднимаются на Сент-Хеленс, не приближаются к подножию. По их легендам, обязательно набросятся на опрометчивых злые духи «скукумы» и утащат в пекло.

Наконец, о названии вулкана. Нынешнее имя ему дал в 1792 году британский мореплаватель Джордж Ванкувер, исследовавший северо-западное побережье американского континента. Гора была названа вовсе не в честь святой Елены, а в память об английском после в Испании бароне Сент-Хеленсе, который в 1790 году смог предотвратить войну между Британией и Испанией.

У индейцев, впрочем, издавна было свое название вулкана. Он именовался Лувала-Клаф, что означает «дымящаяся гора». Или даже, точнее, так: «гора, извергающая густой черный дым».

Об озоне и озоновом слое, а также о веществах, его разрушающих, написаны уже горы литературы. Известно и о борьбе с аэрозольными баллончиками, выбрасывавшими в атмосферу, в общем-то, безобидные газы, которые тем не менее таили в себе немалую опасность. Многие знают о «Монреальском протоколе 1987 года по веществам, разрушающим озоновый слой» и о том, что в конечном итоге в большинстве стран планеты производство хлорфторуглеводородов было прекращено. Тем не менее статья «Хрупкая броня Земли» до сих пор дает мне основания для гордости — хотя бы по той причине (отброшу ложную скромность), что это была первая публикация в отечественной научно-популярной прессе на тему озонового слоя и его возможного разрушения. Она увидела свет 33 года назад — в ноябре 1976 года. Научно-популярную составляющую той публикации я сохранил полностью, а все прочее, не относящееся к делу, — сократил.

Хрупкая броня Земли

Профессор Базельского университета Христиан Фридрих Шёнбейн сделал одно из своих крупнейших открытий в 1845 году. Он получил пироксилин. К этому времени на счету немецкого химика было уже несколько достижений, но вряд ли он мог предполагать, что скромный газ, открытый им шестью годами раньше, через столетие с небольшим обнаружит грозное могущество, во много раз перекрывающее силу любой взрывчатки, созданной человеком.

«Скромный» газ обладал незаурядными свойствами. Порой он самовольно и гневно разносил сосуды, в которых содержался, а даже малая концентрация его в воздухе вызывала у людей серьезные заболевания, нередко со смертельным исходом. Запах газа также привлекал внимание исследователей. Запах этот был, что называется, характерным, хотя на вопрос, в чем заключается «характерность», десять человек дадут десять разных ответов. У одних газ вызывает в воображении благоухание свежескошенного сена, у других — аромат отглаженных простыней, третьи вспоминают запах хлорной извести… Видимо, от неумения охарактеризовать газ по запаху его стали называть просто: «пахнущий» — по-гречески «озон».

Как, неужели речь пойдет об озоне? Неужели именно озон может быть смертельным газом? Но разве, выбираясь в воскресный день за город, не озоном мы наслаждаемся, когда вдыхаем свежий лесной воздух?

Тут я должен разочаровать читателей. Выезжая в лес, мы дышим все же не озоном, а свежим воздухом, обогащенным кислородом. Чистым озоном мы дышать не смогли бы, хотя ничтожная доля его присутствует в атмосфере всегда. После грозы, например, озона в воздухе больше, чем обычно: он рождается под ударами электрических разрядов в атмосфере — молний. Будучи не кислородом, а его видоизменением, этот газ нестабилен и высокотоксичен. Настолько токсичен, что в определенном смысле превосходит и стрихнин, и даже… соли цианистой кислоты. Причина этого проста: в молекуле озона три атома кислорода, один из них он очень легко «отдает», и этот «один» атом может наделать много бед: атомарный кислород — сильнейший окислитель.

Что еще можно сказать о нашем «герое»? Скапливаясь в больших дозах у поверхности земли — в частности, над крупными городами США, Японии, Западной Европы, — он служит одним из компонентов особо опасного смога, замеченного еще в 1950-е и 1960-е годы, смога, который получил название «фотохимического». Но следует отметить и другое: не будь на Земле озона, вполне возможно, не было бы и нас, жителей планеты, людей…

Озон — это странный, удивительный газ, и личина у него двойная. В сущности, и озонная проблема тоже распадается на две части. Одна из них — сохранение озонного слоя, «плавающего» в верхних слоях атмосферы и защищающего все живое на Земле от губительных ультрафиолетовых лучей. Вторая — борьба с фотохимическим смогом.

Прекрасные окислительные свойства озона давно были взяты на вооружение человеком. «Пахнущий» газ обладал множеством амплуа: он мог служить дезинфицирующим средством, отбеливателем, дезодоратором, стерилизатором воздуха для больных астмой. Давно замечено, что очистка питьевой воды путем озонирования гораздо эффективнее, чем хлорирование ее: озон убивает только бактерии и вирусы, причем делает это в сто раз быстрее, чем хлор, и не образует соединений, вредоносных для фауны рек и озер. Разрушает остатки пестицидов и моющих средств, а совершив свое благое дело, исчезает, не оставив ни привкуса, ни запаха.

Во второй половине 1940-х годов человек впервые почувствовал, что в его отношениях с универсальным газом не все складывается лучшим образом. Торговцы автомобильным оборудованием в Лос-Анджелесе отметили странную картину: на шинах, долго хранящихся в складских помещениях, начали появляться глубокие, извилистые трещины. А вскоре тревогу подняли домохозяйки: модные по тем временам резиновые ванны, которым реклама гарантировала пятилетний срок службы, не выдерживали и года.

Не сразу, но виновник — пожиратель резины — нашелся. Им оказался… все тот же коварный озон. Он рождался над Лос-Анджелесом в результате сложного химического процесса, в котором участвовали солнечный свет, углеводороды и окислы азота. Два последних компонента в изобилии поставляли выхлопные газы автомобилей, которые уже в ту пору наводнили город в несметном количестве.

Постепенно озон смелел. Он кусал ожогами ростки салата и шпината на пригородных фермах, нападал на городские деревья и цветы. Из людей первыми почувствовали на себе озонную атаку те самые больные астмой, которые до сих пор находили спасение в озонированном воздухе. А еще через несколько лет резко участились случаи легочных заболеваний. Эмфизема легких и болезни сердца распространялись со скоростью эпидемии.

С середины 1950-х годов в Лос-Анджелесе существует служба озонной тревоги. Содержание озона в воздухе замеряется поминутно. Лишь только концентрация газа превышает оптимальный предел — 80 частей на миллиард, — радиостанции объявляют приближение фотохимического смога.

Американцы называют Лос-Анджелес «горшком, где варится смог». Город действительно чрезвычайно «удобен» для фотохимической «кухни»: он напоминает чашу, над которой постоянно висит облако выхлопных газов. Погода чаше всего солнечная. В 1974 году смог здесь «варился» 274 дня из 365.

На Лос-Анджелесе дело не кончилось. Похожие «горшки» стали появляться в разных районах мира. В 1970-е годы недопустимая концентрация озона была отмечена и в горах штата Нью-Йорк, и в Северной Мексике, и даже… над Атлантикой.

Миллиарды лет назад озонного слоя над нашей планетой не было. В сущности, тогда и кислорода-то не было — атмосфера представляла собой сложный коктейль из водяного пара, углекислого газа, метана и прочих компонентов. Лучи солнца разбивали молекулы воды; водород, как самый легкий газ, утекал в космическое пространство; из атомарного кислорода образовывался молекулярный, а в дальнейшем и озон. Гипотез, объясняющих возникновение в атмосфере Земли кислорода, существует несколько. Одна из них утверждает, что все происходило именно так, как описано выше. С другой стороны, наиболее популярная и авторитетная из новейших теорий связывает возникновение кислородно-азотной атмосферы с жизнедеятельностью растений, конкретно — синезеленых водорослей. Так или иначе, сейчас для нас важно не это. Важно другое: в конечном итоге на высоте 20–40 километров возникла озонная «шуба» — надежная броня от ультрафиолетового излучения Солнца. Кстати, того самого излучения, которое до определенного этапа принимало активное участие в образовании аминокислот. С течением времени эти аминокислоты сливались в сложные молекулы, на планете прибывала жизнь, и для нее радиация была уже смертельной. Тут-то озонный слой и сработал: встал на защиту биосферы.

«Спасительный слой губительного газа» — это парадоксальное, но точное определение озонного щита — чрезвычайно разрежен. Если его сгустить при нормальном давлении и температуре, то толщина слоя не превысит двух-трех миллиметров. И тем не менее броня эта принимает на себя почти весь удар солнечного ультрафиолета. Поверхности Земли достигает лишь один процент губительного излучения, причем его «мягкая» часть — та, которой мы обязаны загаром, полученным на пляже.

Представим такую гипотетическую ситуацию: озонный слой начинает истончаться. Что произойдет с животным и растительным миром на Земле? С миром человека? Как вообще воздействует мощное ультрафиолетовое излучение, «жесткий» ультрафиолет, на высокоорганизованную жизнь?

Во-первых, без всякого сомнения можно утверждать следующее: резко увеличится число злокачественных кожных опухолей. Ученые подсчитали, что уменьшение количества озона в стратосфере всего на 5 процентов может отозваться десятипроцентным ростом числа заболеваний раком кожи. Далее, нарушится ход реакций фотосинтеза в зеленых растениях, у животных могут начаться непредвиденные мутации. Планктон тоже не станет исключением из общего правила. Обладая способностью проникать в воду на десятки сантиметров, ультрафиолетовое излучение поразит морские микроорганизмы, а следовательно, трофические — пищевые — цепи в Мировом океане лишатся важнейшего своего звена.

К счастью, наш озонный щит довольно стабилен. Из природных факторов, способных его разрушить, известен всего один: взрыв сверхновой в радиусе 50 световых лет от Земли. Это было бы страшным бедствием, ибо меньше чем за столетие мы лишились бы 90 процентов нашей озонной оболочки. Правда, вероятность события ничтожно мала: близкие к нам звезды могут взрываться не чаще, чем раз в 300 миллионов лет.

И все-таки «гипотетическая» ситуация, о которой мы завели разговор, при ближайшем рассмотрении оказывается далеко не умозрительной. Нашей «броне», нашей «шубе» может грозить истощение. И виной тому, как это сплошь и рядом случается в сегодняшней экологической реальности, — сам человек.

Стратосферные сверхзвуковые транспортные самолеты — казалось бы, машины будущего. Но вот какая незадача — за каждым таким мощным кораблем остается след в виде струи сконденсировавшегося водяного пара и отработанных газов. Водяной пар вступает в реакцию с озоном, разрушая его, а в потоке газов большой процент составляют окислы азота. Те же самые окислы, которые «варятся в фотохимических горшках», повышая концентрацию озона в смоге. Однако на больших высотах их присутствие для озона смертельно. По подсчетам некоторых ученых, воздушный флот из 500 стратосферных транспортов за год регулярной работы может лишить нас… половины озонного слоя.

Термоядерные испытания в атмосфере… Подобные фатальные эксперименты в большинстве стран давно запрещены. И очень вовремя! Не говоря уже об угрозе ядерной войны, создаваемой испытаниями чудовищного оружия, каждый такой взрыв высвобождает огромное количество тепла, рвущегося ввысь и раздирающего озонную оболочку. Здесь же образуются и вездесущие окислы азота, а уж эти вещества убивают озон в 4600 раз быстрее, чем водяной пар.

Однако самая большая опасность для нашей «брони» таится, пожалуй, не в грозных ядерных силах и не в мощных сверхзвуковых лайнерах. Враг № 1 озонного слоя — это безобидные, известные всем и каждому аэрозольные баллончики — те, что содержат дезодораторы, средства от тараканов, освежители воздуха, лаки для волос и прочие необходимые в быту вещества. В последнее время домашние аэрозоли на устах у самых разных людей: у ученых-экологов и домохозяек, у членов правительственных и сенатских комиссий и представителей комитетов по охране среды. Дело в том, что в качестве пропеллента — «толкателя» — эти баллончики (не все, но значительная часть) содержат фреоны — фторхлоруглеводороды. Фреоны, в сущности, — безобидные газы: они инертны, не поглощаются растениями или почвой, не вступают во взаимодействие с химикатами. Одна беда: вытолкнув из баллончика то или иное средство, фторхлоруглеводород остается не у дел и поднимается в верхние слои атмосферы. А уж там за работу принимается известный нам ультрафиолет: излучение выбивает из фреона атомы хлора. Для озона свободный хлор — это верная смерть: он поглощает нашу стратосферную «шубу» с жадностью, в шесть раз превышающей аппетиты окислов азота.

Что делать? Прекращать производство аэрозолей? Это очень непросто. Только в Соединенных Штатах на него затрачено три миллиарда долларов. Но если производство аэрозолей будет наращивать темпы со скоростью 10 процентов в год, то к началу XXI века озонный слой потеряет свою пятую часть. Чем не взрыв сверхновой?!

Учтем еще, что фреоны поднимаются в стратосферу невероятно медленно — десятки, а то и сотни лет. Следовательно, результаты нашей яростной борьбы с тараканами, запахами, непокорными волосами в полной мере ощутят на себе лишь наши потомки — жители XXI и XXII веков. По меткому сравнению академика И. С. Шкловского, поведение человечества, наращивающего выпуск фреонов, «можно уподобить поведению сошедшего с ума экипажа космического корабля, буравящего его стенки, что неизбежно приведет к разгерметизации».

Слой озона над нашей планетой неравномерен. Местами нижняя кромка его выше, местами — ниже. Толщина зависит и от времени года, и от широты, и от погоды. До сих пор мало что известно об озонном обмене между стратосферой и тропосферой. Предполагается, что иногда языки озона протягиваются к поверхности земли. Процесс идет медленно, стратосферный озон движется вниз и год, и два, а мощные штормы и бури многократно ускоряют это движение — как бы засасывают газ. Не исключено, что существует и обратный путь нашего «героя»: из тропосферы в верхние слои. Тогда можно ожидать, что убывание защитного слоя рано или поздно компенсируется. И главную роль здесь играют леса.

Не слишком ли много парадоксов для одного озона? Если его много у поверхности — это плохо. Если мало в стратосфере — еще хуже. Когда из-за перенасыщенности городов автомобилями возникают «подушки» фотохимического смога — это беда. Но, с другой стороны, хвойные деревья тоже можно сравнить с… автомобилями: они выделяют терпены — определенного вида углеводороды, которые в сочетании с окислами азота и солнечным светом также рождают «спасительный убийственный газ». Однако в этом случае производство озона идет в незначительных количествах и равномерно по всей планете, поэтому опасности для здоровья людей, разумеется, нет никакой (только польза!), зато надежда на спасение стратосферной «шубы» — немалая.

Есть и еще одна проблема, связанная с «пахнущим» газом. Проблема истинно глобальная: воздействие на погоду. Поглощая ультрафиолетовое излучение Солнца, озонный слой превращается в огромный радиатор, в колоссальный нагревательный элемент стратосферы, а следовательно, и нижних слоев нашей воздушной оболочки. С другой стороны, озонная «шуба» — это шуба в буквальном смысле: она препятствует утечке земного тепла. Любое изменение температурного режима, «контролируемого» озоном, может привести к нарушению сезонных циклов растительности, наступлению и отступлению пустынь, колебаниям уровня моря. Ученые подсчитали, что потеря половины озонного слоя означала бы охлаждение всей атмосферы Земли на один градус. При нормальных условиях подобный климатический процесс длился бы около 200 лет.

Не так давно считалось, что озонный слой оказывает лишь долговременное воздействие на климат. События последних лет — сильнейшие засухи в незасушливых районах, морозы и снегопады в жарких краях — наталкивают на совершенно иные мысли. Что, если мы недооценивали метеорологическую роль нашей «брони»? Что, если потревоженный человеком озон подает сигнал: «Берегите меня!»?

Там, где был и не был профессор Челленджер

— Ага, попался, кровопийца!

— Ну, уж этот от меня не уйдет!

— Кусаться?! Вот тебе!

Эти и много других похожих воплей мог бы услышать сторонний человек одной октябрьской ночью 1973 года, окажись он чудом у подножия горы Рорайма, что расположена в Южной Америке, на стыке границ Венесуэлы, Гайаны и Бразилии. Самым удивительным, однако, ему показался бы не тот факт, что ночная схватка происходила в заброшенном уголке Гвианского плоскогорья, за двести километров от ближайшего сколько-нибудь крупного селения, а то странное обстоятельство, что свирепые голоса доносились… сверху, с отвесной скалы. Скала же эта поднималась к плоской вершине горы Рорайма, месту, где нога человека, как это широко известно, не ступала никогда…

У нас еще появится возможность выяснить, кто и почему взялся сражаться не на жизнь, а на смерть в самой не подходящей для этого обстановке. Пока же разберемся, что это такое — Рорайма и чем она интересна.

На Гвианском плоскогорье, а точнее, в месте, которое носит название Ла-Гран-Сабана, разбросано немало гор, которые своей формой всегда привлекали внимание путешественников, попавших в эти края. Это неприступные плато с плоскими вершинами и отвесными стенами, сложенные из красного песчаника. Они возвышаются над окружающей гористой местностью всего на несколько сот метров, но их внешняя доступность обманчива. Мало кто из местных жителей, не говоря уже об исследователях из других стран, смог взобраться по нависающим склонам и посмотреть, что же там, наверху…

Таких образований, словно вытесненных из глубин земли мощными тектоническими процессами, не столь уж много на земном шаре. В Эфиопии, например, они называются амбы, в Венесуэле — мезас, или столы. Индейцы же именуют их по-своему — тепуи. Первым из европейцев, кто увидел и описал мезас, был Роберт Шомбурк, путешествовавший по Гвиане в 1840-х годах. Он-то и отметил, что один из самых высоких «столов» носит у индейцев название Рорайма. Как было установлено значительно позже, это плато возвышается над уровнем моря на 2772 метра.

При первом же взгляде на фотографию любого из мезас на память моментально приходит читаный-перечитаный в детстве роман Артура Конана Дойла «Затерянный мир». Действительно, только такие плато и могли послужить ареной, на которой развертывались фантастические события знаменитой книги. Но вот вопрос: какое из них имел в виду Конан Дойл? И подразумевал ли он вообще под «страной Мепл-Уайта» какую-либо определенную гору? Вдруг эта страна — всего-навсего вымысел, основанный на рассказах различных исследователей, побывавших в Южной Америке в конце XIX века?

Большинство литературоведов решительно отвергают последнее предположение. Да, говорят они, страна Мепл-Уайта имела реальный прототип. Это плато Рикардо Франко Хиллс. Правда, оно расположено не на севере Бразилии, а на границе ее с Боливией, но ведь именно там побывал в 1908–1909 годах известный путешественник Перси Гаррисон Фосетт; впоследствии он рассказал о неприступном плато Конану Дойлу, а уж потом тот написал свой роман. На это будто бы прямо указывают и строки из книги Фосетта «Неоконченное путешествие».

Попробуем внести в ситуацию коррективы и зададимся таким вопросом: стал бы Конан Дойл брать в качестве таинственного «затерянного мира» уже известное и покоренное (кстати, тем же Фосеттом еще до встречи с писателем) плато?

Помимо всего прочего, отметим следующее: экспедиция Джорджа Эдуарда Челленджера, как известно из книги, провела в «затерянном мире» вторую половину августа и начало сентября, причем «летописец» группы — Эдуард Мелоун — отмечал, что они наслаждались там «чудесными летними вечерами». Но ведь горы Рикардо Франко расположены примерно в 15° к югу от экватора, и, таким образом, в августе — сентябре там конец зимы — начало весны! Очевидно, прототип страны Мепл-Уайта следует искать в Северном полушарии. Попробуем это сделать, а для того, чтобы наша «экспедиция» стала более увлекательной, предпримем подряд два путешествия: одно с профессором Челленджером в… ну, скажем, 1911 году, а другое — с группой английских альпинистов в 1973-м, ибо есть все основания предполагать, что эта группа стала первой в истории путешествий экспедицией, которая побывала в «затерянном мире» Конана Дойла.

Итак, 16 июля 1911 года профессор Челленджер, профессор Саммерли, охотник лорд Джон Рокстон и Эдуард Мелоун вышли на паровом катере «Эсмеральда» из Манауса. «Первые три дня наш катер держал курс на северо-запад, вверх по течению». Из этой фразы можно сделать сразу два вывода. Во-первых, судя по направлению, экспедиция плыла не по Амазонке, а по ее притоку Риу-Негру, который выше Манауса более широк, чем собственно Амазонка. А во-вторых… во-вторых, уже этот начальный этап путешествия ясно говорит: Челленджер держал курс к Гвианскому плоскогорью, ибо для того, чтобы отправиться к Рикардо Франко Хиллс, ему предстояло следовать как раз по основному руслу, а еще лучше — по Мадейре или Тапажосу, то есть на юго-запад.

Но продвинемся дальше. «На четвертый день после нашего отплытия из Манауса мы свернули в один из притоков, который в устье почти не уступал по ширине самой Амазонке…» Заметим, что Риу-Негру здесь подменена Амазонкой намеренно: к подобным нехитрым уловкам Мелоун прибегал, чтобы публика не догадывалась об истинном маршруте экспедиции. А вот что касается притока, «не уступающего по ширине», то этот намек слишком прозрачен. У Риу-Негру есть только один такой приток — Риу-Бранку, ответвляющийся почти точно на север…

Далее было относительно спокойное плавание по Риу-Бранку, затем — пороги и наконец, когда «Амазонка была уже по меньшей мере в сотнях миль позади», — еще один приток: «тихая неглубокая речка с песчаным дном», по всей видимости, Котингу. Через несколько дней от передвижения по воде пришлось отказаться: речка стала мелеть. Двигаясь вдоль ее русла, миновав трясину, а затем и усеянные валунами холмы, Челленджер и его спутники «прошли по откосу среди пальм, преодолели заросли бамбука, спустились на равнину, поросшую древовидными папоротниками…». Перевалив через вторую гряду холмов, они «увидели узкую долину, густо заросшую пальмами, а за ней длинную линию красных скал…».

Что же это за красные скалы? Со всей ответственностью можно заявить: это Рорайма, да-да, та самая Рорайма, с которой мы так предвзято начали повествование. Следуя маршрутом Челленджера, только к ней и можно выйти: соответствует профиль местности, да и Котингу начинается где-то рядом. Больше того, ни к какому другому «столу» выйти от Котингу, не пересекая русла прочих местных рек, невозможно. А ведь экспедиция Челленджера, расставшись с последним притоком Риу-Бранку, никаких иных рек, как явствует из текста, не встречала.

Указания, разбросанные в романе, при чтении с картой в руках словно преображаются: из туманных привязок к местности они превращаются в нечто похожее на знаки уличного движения. Руководствуясь ими, можно выйти только в определенное место, и место это — не что иное, как один из самых высоких венесуэльских мезас, оставшийся непокоренным и через сорок лет после смерти автора «Затерянного мира».

Возникает вопрос: откуда Конан Дойл мог так хорошо знать континент, где он никогда не был, а на этом континенте — район, где не был даже его «информатор» — майор Фосетт? Постойте! А Роберт Шомбурк? Ведь он поднимался именно по Риу-Негру и Риу-Бранку и вышел точно на Рорайму! Его отчет был опубликован, а Конан Дойл — этому есть свидетельства — тщательно изучал все написанное очевидцами о Южной Америке.

«…Наша экспедиция была на пути к горе Рорайма… — обширному плато, поднимающемуся на высоту 9000 футов, что лежит на пересечении границ Гайаны, Венесуэлы и Бразилии. Плато обрамлено нависающими утесами, сложенными из твердого красного песчаника и прочерченными водопадами. Эта высшая точка Гайаны — одно из последних неисследованных мест на земле…» Что это? Отрывок из набросков к роману Конана Дойла? Не вошедший в книгу абзац с точным указанием координат страны Мепл-Уайта? Ни то и ни другое, хотя в романе есть описания, чрезвычайно похожие на приведенный кусок. С этих слов начинается отчет об экспедиции, предпринятой английскими альпинистами осенью 1973 года с важной целью: покорить наконец-то легендарный «затерянный мир» и раз и навсегда выяснить, что скрывает от глаз человека очередное «белое пятно» нашей планеты.

В этом месте нашего рассказа мы распрощаемся с профессором Челленджером, но зато познакомимся с его преемниками.

Англичан было пятеро — все заядлые скалолазы и мастера альпинизма. Возглавил экспедицию Дон Уилланс, в свое время принимавший участие в восхождении на Джомолунгму. Джон Браун, не менее признанный ветеран, считался в Англии лучшим скалолазом. Мо Антуан был известен тем, что облазил немало гор в Патагонии. Был в группе и свой антрополог (программа включала не только спортивные и, так сказать, «литературные» цели, но и чисто научные: этнографические, зоологические, ботанические) — Майк Томпсон, предпринявший в 1970 году восхождение на Аннапурну. Остается упомянуть еще двоих: англичанина Хеймиша Макиннеса[1], корреспондента газеты «Обсервер», и шестого члена основной группы —60-летнего ботаника из Гайаны Адриана Томпсона. Последний в силу своего преклонного возраста не собирался штурмовать Рорайму, но зато лучшего знатока местных лесов Уиллансу трудно было бы найти, и вряд ли переход к Рорайме закончился бы удачно, не будь в составе экспедиции этого скромного эксперта по орхидеям, не раз, впрочем, странствовавшего по индейским тропам в Венесуэле и Бразилии.

Индейцы-носильщики увеличили численность группы до 27 человек. Вот в таком составе экспедиция и вышла в начале октября к подножию Рораймы, совершив на последнем «неальпинистском» этапе путешествия недельный переход по крутому, заросшему лесом склону, вздымавшемуся на высоту 1800 метров.

Хотя сухой сезон еще не кончился, постоянно моросил дождь. Настоящие тропические ливни обрушиваются здесь с середины ноября, и к этому времени альпинисты должны были во что бы то ни стало выйти на вершину, иначе восхождение оказалось бы обреченным на провал. На каждом шагу во время перехода ноги проваливались в чавкающую трясину. Это было хуже всего, ибо сырость в ботинках неизбежно приводит к лихорадке, а избавиться от столь явной угрозы можно было единственным способом: прежде чем обуться, обертывать ноги пластиковыми мешками.

В конце концов лес остался позади. Перед путешественниками открылся шестисотметровый откос, увенчанный гребнем, который носит здесь величественное имя — Эльдорадо, а дальше высились отвесные красные стены «затерянного мира», окаймленные сверху густым туманом испарений. На границе леса и откоса и был разбит базовый лагерь, но, прежде чем начать восхождение, необходимо было научиться мерам зашиты против ядовитой живности, кишмя кишевшей в лесу и на скалах. И в этом альпинистам существенно помогли индейцы-носильщики. Они обладают особым чутьем, которое по-английски именуется «буш-сенс» — в дословном переводе «чувство кустарника». Это чутье появляется только после длительного общения с сельвой, и, естественно, англичане не могли похвастаться, что возымели его в полной мере. Следуя подсказкам индейцев, они каждое утро перетряхивали одежду и обувь, учились не трогать лежащие на земле листья деревьев и не хвататься за ветви в поисках опоры. Любое неосторожное движение или потеря бдительности грозили атакой одного из представителей «нечисти» — так путешественники с первых же дней окрестили свое ядовитое окружение. А нехватки в подобных «представителях» явно не ощущалось.

Пятеро альпинистов еще не успели выйти к подножию отвесных скал и начать восхождение, как случилась первая большая неприятность. Исчезли несколько проводников, а с ними — большой запас продовольствия и часть необходимого альпинистского снаряжения. Без нескольких связок и пары ботинок с «триконями» еще можно было обойтись, но не осталось ничего из питья — ни чая, ни кофе, а вскоре пришлось сократить рацион питания до трех ложек риса в день. На счастье путешественников, отвар из листьев пальмы, в изобилии росшей вокруг, оказался вполне съедобным, и, обжигаясь им по утрам, альпинисты неунывающе заявляли друг другу, что по вкусу «пальмовый чай» мало чем отличается от жасминового.

Гораздо хуже дело обстояло с мясом. Правда, индейцу Филипу, по прозвищу Охотник, удалось подстрелить тапира и пару диких свиней, но если учесть, что компания была великовата, а аппетиты у всех высокогорные, то станет ясно: покорение Рораймы нельзя было откладывать ни на день.

Итак, пятеро альпинистов вскарабкались на гребень Эльдорадо и навели бинокли на отвесный «лоб» «затерянного мира». Взгляду их предстали несколько заросших кустарником и — без сомнения! — наводненных скорпионами карнизов, в остальном же стена напоминала высоченный — в 140 этажей — кирпичный брандмауэр. Правда, с одной разницей: по брандмауэру, даже самому глухому, можно забраться на крышу, используя щели между кирпичами; здесь же в бинокль зацепки не просматривались. Помимо всего прочего, эта стена была основательно вымочена дождями (они шли по пятнадцать часов в сутки) и потоками воды, изливающейся с вершины. Как писал Макиннес в отчете об экспедиции, появившемся в «Обсервере», «все вело к тому, что Рорайма заставит нас показать альпинизм самого высокого класса, да еще в самых «мокрых» условиях на белом свете».

Первыми вышли на скалу двое: Мо Антуан и Майк Томпсон. Они успешно преодолели нависающий над подножием и очень ненадежный по виду козырек, затем прошли с полсотни метров по вертикали и наконец добрались до крохотного уступа, где стало возможным закрепить веревки. Оттуда очередной бросок сделала следующая пара. На обнаруженном ею карнизе, расположенном чуть выше, росли аппетитные кочанчики каких-то растений, и место второй передышки получило название «капустной грядки». Так, меняясь парами, альпинисты ползли по стене весь день. Пробивали шлямбурами отверстия в крепчайшей породе (даром что песчаник!), вставляли расширяющиеся скальные крючья, закрепляли веревки и снова ползли, тратя на иной десяток метров драгоценные часы. К вечеру скалолазы закрепили веревки в высшей достигнутой ими точке и дюльфером спустились на самый широкий из пройденных карнизов. Он варьировал по ширине от 30 сантиметров до трех метров и был защищен от нескончаемых потоков воды неким подобием козырька. Впрочем, на этом удобства кончались и начинались сплошные неприятности. Пологий карниз был просто-таки перенаселен скорпионами, сколопендрами и пауками. И поэтому получил вполне справедливое прозвище — «терраса тарантулов». За день было пройдено чуть больше ста метров из четырехсот.

После короткого совещания, проведенного на площадке шириной метра полтора, путешественники постановили: на ночь в лагерь не спускаться, но скоротать время до утра в обществе тарантулов. Более опрометчивого решения не придумаешь! Загадочные фразы в самом начале нашего рассказа и есть нечто вроде «фонограммы» этой ночи: руководитель группы Дон Уилланс, презирая «нечисть», задумал спать не в крохотной палатке, а прямо на скале. Так он и «презирал» ее до утра, не смыкая глаз и сражаясь с легионами пауков, скорпионов, многоножек, муравьев и прочих потревоженных и возмущенных непрошеными гостями жителей террасы.

Утром после бессонной ночи Мо Антуан решил исследовать трассу следующего броска. В то время как его товарищи пили «капустный» чай и закусывали варево макаронами, Мо ползал, распластавшись, над их головами по скале в поисках зацепок. С гребня Эльдорадо было заметно, что в этом месте над карнизом расположено некое напластование, весьма напоминающее очертаниями Африку на карте мира. Так оно и было названо — «Африка». Теперь же, с «террасы тарантулов», стало видно и другое: напластование нависало над карнизом, а мест, где можно было бы зацепиться, насчитывалось всего… одно. И опять пошли в ход шлямбуры, потянулись изнурительные часы под капающей, хлещущей, секущей водой.

Два дня альпинисты искали путь к вершине «Африки», а когда нашли, то Антуану понадобился еще день, чтобы преодолеть нависающий где-то в районе «Марокко» острый уступ, который высовывался из стены метров на пять.

Именно во время штурма «Африки» и случилось одно происшествие, которое едва не стало гибельным для Хеймиша Макиннеса.

«Я ужаснулся, — пишет он, — когда увидел, что прямо надо мной веревка почти перетерлась. Я был в это время у самого лезвия нависающего уступа. В следующее мгновение я передвинул карабин вверх, но он не пожелал схватить веревку: оболочка нейлонового троса съехала вместе с карабином, и белые внутренние нити начали тереться о выступ.

Я закричал. Дон, который располагался чуть выше на едва заметном карнизе, глянул вниз. «Ради всего святого, — сказал он, — поспеши подняться, пока она не оборвалась!» Рядом болталась спасательная веревка, но и она была в таком же плачевном состоянии. Я осторожно перенес вес тела на стремя, прикрепленное к ней, и после пятиминутной агонии утвердил ногу на выступе шириной в полтора дюйма. Застрял я там на целых шесть часов, пока Джо и Мо пробивались вверх по «мокрому дымоходу» — вертикальному бездонному желобу, по которому сверху стекала вода и где нашли убежище множество растений. Весь день напролет растения, вода и насекомые не давали мне покоя.

В пять часов, когда уже почти совсем стемнело, Джо крикнул сверху: «Мы спускаемся. Дальше пути нет». Поднялся ветер. Он дул со скоростью 60 узлов. Используя новую веревку, свободный конец которой развевался горизонтально, я спустился дюльфером к основанию «Африки».

От потоков воды пострадал не один Макиннес: вымокли до нитки все пятеро. Но больше всего досталось Джо Брауну после его исследований в «мокром дымоходе». Очередная ночь на «террасе тарантулов» показалась путешественникам и вовсе немыслимой: ветер норовил сбросить рюкзаки вниз, а его реву вторил шум водопадов, низвергавшихся справа и слева от палатки.

Утром была выпита ставшая уже традиционной порция «капустного» варева, и дальнейший шаг ни у кого не вызывал сомнений: веревки изношены, буря не думает стихать, пора спускаться.

«Основная цель экспедиции висит на волоске, — сообщал в «Обсервер» Макиннес, — Мы измотаны, а Рорайма — определенно крепкий орешек, и раскусить его непросто. Когда скала выглянет из-за тумана и мы сможем заново изучить ее верхнюю часть, вероятно, нам удастся обнаружить какой-нибудь новый надежный уступ, пригодный для ночевки».

Такой уступ был найден. Правда, только через три дня после «постыдного бегства со скалы», как путешественники назвали урок, преподанный им Рораймой. Новый карниз располагался всего шестью метрами выше «мокрого дымохода», но он оказался сухим, и ведущие — Браун и Антуан, — преисполнившись надежд, с новыми силами стали карабкаться вверх. От ближайшего уступа их отделяли всего лишь десять метров. Ах как заманчив и близок был этот крохотный выступ — рукой подать! Они даже заблаговременно нарекли его звучным именем — «Зеленая башня», но… стена и не думала сдаваться. На злосчастные десять метров потрачено четыре часа, а вторая пара — Уилланс и Макиннес (Майк Томпсон повредил ногу и потому остался в базовом лагере) — добралась туда только через два дня. На скорую руку соорудили навес и прибили его колышками к стене: наступала ночь, еще одна ночь на скале.

К этому времени штурм продолжался уже 16 дней, но путь, который прошли альпинисты, едва ли намного превышал 300 метров, то есть на каждый день приходилось в среднем метров по двадцать. Оставалось еще сто…

На следующее утро, в воскресенье, Дон Уилланс предложил новый план. «Мы должны одолеть Рорайму сегодня, и ни днем позже! — заявил он товарищам. — Веревки у нас закреплены всего в двухстах футах от вершины. Мы с Хеймишем поднимаемся до этого места, а оттуда двигаемся дальше: там есть расщелина, очень похожая на «мокрый дымоход», но, по-моему, зацепки там найдутся…»

Действительно, поднявшись метров на сорок, Дон и Хей-миш обнаружили небольшой уступ, где Мо предварительно укрепил веревки, и расщелину. Только новый «дымоход» был еще хуже первого. Он нависал над головой и до самой вершины не обещал ничего похожего на карниз.

В отчаянии Макиннес отбил от скалы увесистый осколок, привязал к нему веревку и метнул вверх. Вдруг зацепится за что-нибудь? Как ни слаба, как ни смехотворна была надежда, но… попытка удалась! Камень прочно застрял в «дымоходе». Пройден еще десяток метров, и еще один. Забыв про скорпионов и пауков, цепляясь за каждый кустик, за каждую веточку, Уилланс и Макиннес карабкаются все выше и выше.

Всего один бросок отделяет их от соблазнительно близкой вершины, но… силы уже на исходе, и измученные альпинисты спускаются на Зеленую башню.

Первым человеком, ступившим в «затерянный мир», стал Мо Антуан. Это произошло в 13 часов 30 минут 28 октября 1973 года.

Впервые за много дней выглянуло солнце. Какая же она, страна Мепл-Уайта?

«Плато оказалось монолитной скалой с весьма замысловатыми очертаниями в плане. На плоской поверхности возвышались похожие на грибы холмики и виднелись ложбинки-блюдечки, образовывавшие естественные водяные сады. Мы были изнурены всеми этими днями на стене, а вскоре после того, как мы взобрались на вершину, хлынул такой ливень, что через считанные минуты все промокли до костей. Обнаружилось, что вершину отделяют от ближайших скал очень глубокие и широкие расселины, и пересечь их, не имея веревочных лестниц, невозможно.

Мы были рады, что долгая борьба закончена; восхождение оказалось более серьезной проблемой, чем мы ожида-Навигация по звездам и каури 63 ли, и чем выше мы взбирались, тем больше нас одолевали сомнения — вплоть до последней сотни футов — в успехе дела. В пять часов мы уже покинули плато…»

Итак, гора Рорайма перестала быть «белым пятном». Естественно, никаких игуанодонов, птеродактилей, стего-, ихтио- и прочих завров там не оказалось. Вымыслу Конана Дойла путешественники не смогли противопоставить ничего, кроме разве что черных бабочек и черных лягушек, которые водятся на вершине в изобилии.

Но разве дело в живности, доисторической или прочей? Или в том, что на Рорайме не оказалось ни внушительных водопадов, ни головокружительных каньонов? Разве не самое важное — тот факт, что «затерянный мир», легендарная страна Мепл-Уайта наконец «найдена», покорена и может быть в точности нанесена не только на обычную географическую карту, но и на карту географических открытий — единственную из всех карт, где «белые пятна» означают не снега и не ледники, а места на нашей планете, еще не пройденные человеком?

Навигация по звездам и каури

Странная конструкция, которую вы видите перед собой, — это… карта. Только создали и руководствовались ею микронезийские мореплаватели в далеком прошлом. Легко догадаться, что, если мы сопоставим эту решетку с современной крупномасштабной картой Тихого океана в районе Маршалловых островов, у нас ничего не получится. И тем не менее…

Что мы знаем о предках людей, населяющих острова Тихого океана? Это были искусные судоводители — на легких каноэ они преодолевали гигантские водные пространства. Отличные пловцы — порой они бросались в воду и долгие мили плыли рядом с каноэ, держась рукой за борт, тем самым облегчая суденышко и охлаждая тело. Бесстрашные охотники — они не боялись акул и умели с ними сражаться. Блестящие знатоки моря — они умели предсказывать погоду по характеру зыби и угадывать течения, чувствуя малейшие изменения в воде под каноэ.

И еще они были удивительными навигаторами: не только ориентировались по солнцу и звездам, но и создавали свои карты, не похожие ни на какие другие карты в мире. Потому что бумаги и письменности микронезийцы не знали.

Здесь, возможно, последует вопрос: а как же тогда быть с письменами, найденными на острове Понапе? С одной стороны, они напоминают знаки ронго-ронго острова Пасхи, с другой — «азбуку» древних табличек, обнаруженных в Пакистане, в Мохенджодаро. Вопрос уместный, но тем не менее грамоты в Микронезии в общем и целом не существовало. А письменность острова Понапе — загадка, ключ к которой ученые еще не подобрали.

Интересны наблюдения, сделанные известным русским путешественником О. Е. Коцебу на тех же Маршалловых островах. Отто Евстафьевич пытался обучить жителей архипелага науке письма, но… безуспешно. Островитяне с удивлением взирали на буквы, выходившие из-под пера исследователя, и никак не могли взять в толк, каким же образом эти странные загогулины могут обозначать море и волны, небо и звезды и вообще все на свете. Впрочем, со временем микронезийцы взяли реванш. Нынешние обитатели островов Тихого океана, разумеется, умеют читать и писать — в современную эпоху без этого не обойтись никому, — а вот европейцы читать их карты не могут до сих пор.

Что же это за диковина такая — карты?

Из высушенных волокон пандануса и пальмовых листьев сплеталась хитроумная решетка. В определенных местах навигатор усеивал ее ракушками каури. И… все. Карта готова.

Узловые точки решетки — «перекрестки» — давали понятие о постоянных течениях океанских вод и господствующих ветрах, а раковины обозначали рифы и атоллы.

Каждая карта была строго «секретным документом», куда мореплаватель-картограф вкладывал свой личный многолетний опыт. Да и системы записи резко отличались друг от друга, поэтому тайну карты могли знать только немногие посвященные — например, подрастающие сыновья или избранные люди — члены братства навигаторов.

И никогда микронезиец не брал свою заветную «решетку» в море: не дай бог потерять ее во время шторма! Секрет ракушек и волокон надо было тщательно запомнить на берегу, а карту спрятать в укромном месте, чтобы никто из посторонних не нашел «решетку» и не разгадал Великую Океанскую Тайну.

Ныне секреты древних мореплавателей утеряны: есть современные карты, есть более точное знание ветров и течений, основанное не на интуиции и опыте отдельного навигатора, а на длительном изучении морской обстановки с помощью новейших средств, поэтому надобность в «решетках» отпала.

И только, возможно, кто-нибудь из потомков какого-либо знаменитого навигатора прошлого, посмотрев на творение рук своего предка, вспомнит что-то и скажет:

— Как же, как же, вот эта группа каури вроде бы атоллы Утирик, а вот эти — атоллы Ронгелап. Впрочем, может быть, и наоборот. Кто знает…

Я много раз бывал в Болгарии и много писал о ней. Всякий раз, приезжая в эту страну, я старался попасть и в Несебр. Город менялся… Он по-прежнему оставался маленьким островным городком, но толпы туристов с каждым новым моим посещением становились все гуще и крикливее, и это накладывало свой отпечаток. Среди тех, кто будет читать этот очерк сейчас, найдется немало людей, хоть раз да побывавших в Несебре (про Мелник я не говорю — туда добраться посложнее). И у каждого будет свое впечатление от этого города. Я же сохранил свое — то, которое постарался выразить в самом первом очерке (и едва ли не первом вообще в нашей географической прессе) о сказочном чуде, сотворенном природой и человеком.

Несебр и Мелник

Музеи встречаются разные. Есть музеи-комнаты и музеи-дома. Музеи-дворцы и музеи-села. В Болгарии есть города-музеи. Например, Несебр и Мелник.

Как город может стать музеем? И вообще, что это такое — город-музей? В строгом смысле слова здесь нет экспонатов. И в то же время каждый дом — бережно хранимая реликвия, каждый камень — сам по себе экспонат. Крыша над таким музеем — небо, стены — воздушный простор. Но природа не соблюдает правил хранения, а самые постоянные посетители — бесконечная череда лет и веков — они же и самые небрежные. Эти города надо беречь особо, хотя служителей музея, как таковых, в них нет. Здесь живут люди, которым необходимо ходить на работу, обслуживать туристов, есть, спать, покупать продукты и играть с детьми. Тем сложнее и почетнее их обязанности как горожан.

В Несебре не более двух тысяч жителей. Получается так, что они не просто жители, а еще и музейные работники. Может быть, именно в таких местах история страны из книжной превращается в насущную, будничную, живую.

В характере болгар серьезнейшее слагаемое — личная сопричастность к истории. Стремление удержать быстротекущее время. Память о прошлом, передаваемая — зримо и наглядно — каждому новому поколению. Еще в IX веке эту сопричастность сумел выразить хан Омуртаг. Осталась надпись на камне: «…Даже если человек живет хорошо, он умирает, и рождается другой. Пусть рожденный позже смотрит на эти веши и вспоминает их создателя…»

Почему из множества городов-музеев Болгарии я выбрал только два? Ведь Старый Пловдив, Велико-Тырново, Копривштица тоже охраняются законом, и там тоже от каждого зависит будущее прошлого.

Несебр и Мелник, как истинные музеи, замкнуты, ограничены в пространстве: один — морем, другой — горами. Расти им некуда. Новых районов на окраинах не построишь. Волей судьбы — и в первую очередь собственной волей — люди живут в окружении экспонатов. Но при этом мало одной лишь привычки к оседлости. Здесь прежде всего необходимо то, что можно было бы назвать «исторической нравственностью»…

Церкви прятались в Несебре.

Их было много, но нам они почему-то не хотели открываться. Может быть, они таились от разрушительного времени, может быть, именно от нас. Кто знает, почему… Только я искал их и не находил и лишь, в который раз заглядывая в справочник, недоумевал: куда они могли подеваться? Ведь Несебр — это город в море, маленький скалистый островок — не более 900 метров в длину, не более 300 —в ширину, с сушей его связывает лишь узкий трехсотметровый перешеек — пуповина, несущая жителям свет, связь, продукты и гостей; здесь все на ладони, и тем не менее… церкви прятались. Мы снова сворачивали в тесные улочки и пристально рассматривали каждое древнее каменное строение: не то ли? Порой оказывалось: то…

Впоследствии я не раз задавал себе вопрос: зачем искать именно церкви? Ведь Несебр неповторим и прекрасен сам по себе: древний город, пленник моря, упрямый кусочек суши, крепко вросший в зыбкий простор… И улочки, которые змеятся меж двухэтажных домов, а потом неожиданно обрываются, чтобы ошеломить: внизу — прибой… Но церкви — в первую очередь памятники: неодушевленные хранители прошлой жизни. В нынешнем Несебре древнее их зданий нет…

Даже наткнувшись на храм, мы подчас не сразу определяли, что это то самое, искомое. Большинство церквей были невзрачные, непривычные — нет башенок, нет звонниц, просто очень старый камень, особая фигурная кладка в арочных нишах, нехитрый орнамент из крестообразных зеленых чашечек-изразцов, — и только апсиды — полукруглые, выступающие части зданий на восточной стороне — говорили наверняка: здесь храм. Церкви так и не научились прятать самое сокровенное — алтари.

…Такие пугливые поначалу, храмы между тем, будучи «найдены», держали себя гордо и величественно. Они вмещали в себя необозримое время — тысячу лет строительства. Десять веков отделяют церковь последней постройки — «Новую митрополию» (век шестнадцатый) — от самой древней, «Старой митрополии» (век шестой). Я смотрел на этот полусохранившийся храм, на его высоченные аркады и все не мог понять, что же меня останавливает здесь: церковная архитектура вроде бы самая обычная — трехнефная базилика. Потом сообразил: три дуги широких ступеней поднимаются к алтарю, не ступени даже — скамьи, элемент достаточно редкий. Спросил у гида, Лиляны Веселиновой, прекрасного знатока болгарской истории. И услышал в ответ жаркое:

— Это же не просто церковь! Время-то какое — раннее христианство! Люди сюда не только молиться приходили — поговорить, обсудить важные дела. Дом для собраний, одним словом.

Вот оно что! Действительно, я этого не учел: давности. Поразительное, не умещающееся в стереотипные рамки время: первые века нашей эры. Не успели еще церкви стать негромкими, благоговейными, — кипели жизнью. Люди усаживались на ступени, толковали о разном, спорили, призывали церковников быть свидетелями — не судиями. Властно вторгалась под своды христианства атмосфера греческой агоры.

К закату мы нашли все церкви, кроме одной. Где-то хоронилась «Базилика на воде», но в поисках ее мы сделали другое открытие.

Простерлись под ногами руины — странные, неизвестные, ни в одном справочнике не обозначенные: верхняя часть вровень с землей, сама постройка в котловане, но до основания еще далеко.

— Что это?

— На церковь не похоже…

— Может, турецкие развалины?

— Тоже нет. Видите, каменная кладка с кирпичной перемежается. Это «опус микстум», так римляне строили, а у них византийцы и славяне перенимали, но не турки.

— Да это ведь римские бани!

— Точно! — подтвердили нам в церкви Иоанна Крестителя, ныне музее. — Самые настоящие римские термы. Первые, найденные в Несебре. Их обнаружили совсем недавно. Еще ни в один путеводитель не занесены. Разумеется, скоро их откопают полностью, всему свое время…

Так мы открывали Несебр…

Древнейшее упоминание о Несебре можно видеть в музее: «У подножия гор, кои именуются Хемус, есть город под названием Месамбр, граничащий с фракийскими и хеттскими землями. Основали его калхедонцы и мегаряне в те времена, когда Дарий пошел на скифов».

Смысл названия остался непонятным, поэтому я стал искать дальше. И нашел — у Страбона: «…Затем идет Месамбрия, колония жителей Мегары, ранее называвшаяся Менебрия, то есть город Мены, ибо основатель его назывался Мена, а на фракийском «брия» означает «город»…»

Итак, Менебрия, Месамбрия, Месамбр, Несебр — мостик к нам от фракийцев, а самые первые фракийские поселенцы появились здесь четыре тысячи лет назад, и как назывался полуостров тогда и был ли полуостровом — никто не знает.

Здесь были греки, римляне, византийцы, турки… Смешивались эпохи, народы, камни, правды и небылицы, и кто скажет теперь, когда, в какие времена из водоворота истории выплеснулся тот Несебр, который добрался до наших дней: маленький, несуетливый рыбацкий городок, замирающий зимой и переполненный летом.

Постойте, рыбацкий ли? Да, все верно: есть причал, есть рыболовецкие суденышки, профессия рыбака — самая почетная и многочисленная, но почему-то город старательно прячет это свое лицо. По крайней мере, не зная заранее, что здесь живут рыбаки, убедиться в этом на улицах трудно. Пахнет морем, но не рыбой. Висят связки лука и красного перца, но не сети. Хлопает развешанное на веревках белье, но не паруса. И общее впечатление неподдельно сухопутного города, хотя с берега и кажется кораблем…

Как я попал в Несебр? Не вдруг и вместе с тем внезапно. Сначала была дорога из Бургаса в Слынчев Бряг, но шоссе шло в стороне от моря, и города я не видел. Потом упал вечер. Из окна гостиницы мне показали цепочку огней: «Несебр». Огоньки врезались косой в серебристое ночное море, и разобрать, что там они освещают, было невозможно. Утром опять дорога, она бежала между деревьями и холмами, явно стремилась к воде, но никак не могла выбраться на берег, и вдруг, за каким-то поворотом, — видение: по волнам плыл город.

Долго, очень долго кружил я по мощеным улочкам Несеб-ра. Дома берегли жизненное пространство: второй этаж, деревянный, обязательно выступал над нижним, каменным. Город был, как ни странно, зеленым: вились плющ и виноград, шелестели смоковницы, — и я только удивлялся: откуда на этом скалистом клочке могли взяться жизненные соки, нет ли здесь какого-нибудь секрета, который и помог городу выдержать битву с соленой водой, длящуюся уже сорок веков?

Кривые улочки не раскрывали секрета. Они сами владели некой неподдающейся тайной. Я мог несколько раз пройтись по одной и той же улице, но так и не узнать ее: в зависимости от времени дня и нового ракурса облик неопределимо менялся. И выручали уже найденные церкви. В каменной приземистой постройке или во внушительной громаде проступало нечто знакомое, я обходил ее со стороны и радовался: «Святой Стефан», здесь я уже был…

Почему разговор о Несебре неизменно начинается и кончается церквами? Чтобы уяснить это, мне пришлось побывать позднее еще в одном храме-памятнике — в знаменитой Боннской церкви, расположенной у подножия Витоши, близ Софии. Стенописи ее относятся к XIII веку. Когда входишь в эту церковь, то в искусном полумраке сначала видишь только непонятные, размытые пятна на стенах. А затем настигает ошеломление: сквозь стершиеся круги нимбов проступают строгие и укоризненные лики, даже не лики — лица живых людей, изучающих нас из семисотлетней дали.

Так и в Несебре. Время уничтожило невидимые нимбы церквей. Остались камни. Но жители города видят в них черты древних мастеров — каменотесов, плотников, каменщиков, гончаров, кирпичников. Эти безымянные строители им дороги, так же как будущим поколениям (может быть, тогда в Несебре уже и не останется жителей, может быть, он превратится в «чистый» музей, кто знает) станут дороги незримые черты нынешних несебрцев — тех, кто сумел сохранить память о делах рук человеческих. Кто передал им простую истину: Настоящее — кратковременно и преходяще, но оно — необходимейшая и единственная связь между Прошлым и Будущим…

В конце концов Несебр открыл мне свои дома, улицы и соборы. Но он остался молчаливым. У каждого города есть звучание. Все города музыкальны, надо только вслушиваться. Несебр был тих. Лишь краем уха удавалось уловить какую-то томительную ноту, словно очень далеко звенела струна. Или где-нибудь читали стихи, и смысл их был непонятен, различалась лишь аллитерация — один звук, многократно повторяющийся в строке.

Не-е-себррр… Не-е-себррр… Волна приливает к берегу и уходит, шурша галькой…

И родилось ощущение: этот город надо слушать ночью. Может быть, тогда, когда нет туристов и приезжих, нет постороннего шума и возгласов удивления перед необоримой стариной, в улочках раздается мелодичное цоканье копыт. То по Несебру проезжает фракийский всадник…

Памятники встречаются разные. Но какими бы они ни были, со словом «память» у них прямая связь. Когда путешествуешь по Болгарии, рождается особое чувство. Я бы назвал его чувством благодарности за уважение к старине. За почитание великих событий прошлого, почитание, которое можно осязать. К истории — отношение священное. Ни один памятник, ни один след былых деяний не остаются без внимания и заботы. Сотни памятников новейшего времени… Святыни болгарского возрождения, храмы и дворцы эпохи первого и второго болгарских государств… Монастыри — крепости духа народного, где национальная культура и наука находили защиту и приют в период пятивековой османской тьмы… Римские, греческие памятники… Свидетельства, оставленные плохо еще понятым народом — фракийцами…

И даже чешмы — рукотворные источники питьевой воды — стоят как монументы неизвестным, участливым людям иных веков. Часто около такого фонтанчика — цветы.

Города-музеи — это не просто увековеченные события. Это памятники Истории и Труду…

Были горы. Потом кто-то очень большой взял в руки меч и несколькими ударами вырубил там котловину. Затем раздобыл где-то пригоршню домов и бросил вниз. Получился город. Со временем он зазеленел, но на иссеченные срезы скал растения так и не взобрались: трудно. Утесы до сих пор голые — бледного, палевого цвета. Это песчаник. В старые времена его чаше называли мелом. Потому и город — Мелник.

С мукомолами название не связано никак.

Великан яростно кромсал горы, поэтому вершины утесов получились пирамидальными, а грани — заостренными. Горы так и зовут здесь: «мелникские гигантские пирамиды».

Заблудиться в городе трудно. И не только потому, что домов — с пригоршню. Улица — всего одна (переулки и тупички не в счет), идет она вдоль русла маленькой речки. Летом река почти полностью пересыхает, поэтому гулять можно прямо по каменисто-песчаному дну. Даже захочешь в сторону свернуть — не удастся: некуда.

К вечеру в горы иногда карабкается тяжелый туман. Он ползет с трудом и на полпути выдыхается. Поэтому до вершин не добирается никогда, но, найдя котловину, где лежит Мелник, устремляется в нее и устало растекается между домами. Тогда в неосязаемом молоке плавают красные черепичные крыши.

Петухи здесь неугомонные. Они кричат и днем и ночью. Больше почему-то к вечеру: видимо, возмущаются вторжением сырого гостя — тумана. К их крикам примешивается какой-то шорох, шелест, шепот. Какой — я сразу не смог определить…

Шел тихий мимолетный дождик. От крохотного магазинчика сувениров мы перешли через висячий мост на другой берег реки. Там, в розовом домике, располагался краеведческий музей. Опять музей? Но ведь весь город — большой выставочный зал! Не лучше ли облазить его вдоль и поперек, потрогать древнюю каменную кладку, заглянуть в обычный дворик, испить горной воды из медной трубки чешмы — и попытаться понять, что заставило людей подняться к вершинам, устроить здесь дома и жить столетиями? Но скоро я ощутил: не побывав внутри мелникского дома, узнать смысл города невозможно. А музей был именно обычным домом, носящим имя одного из прежних хозяев — Пашова.

Первым делом я заинтересовался потолком. Он был деревянный и покрыт резьбой. В центре его разбегалось лучами мореное солнце, заставлявшее думать о мастерах-резчиках, которые, живя в доме, распахивали над собой небо. Потом я поднялся на второй этаж: здесь висели карты, фотографии, хранилась старинная одежда местного покроя и рисунка, и вдруг понял, что этот этаж… не последний. Есть еще один — третий. Как же так? Ведь с улицы точно были видны всего два…

Вот и Мелник подбросил мне свою головоломку. Она решалась коротко: не доверяй внешнему виду зданий. Внутри не так все просто. Один этаж может вмешать в себя две горизонтали, а два ряда окон вовсе не обязательно свидетельствуют о двух ярусах дома: бывает, это окна одной высокой двухсветной комнаты.

У первого этажа — своя особенность: он всегда каменный, массивный, неприступный, глухой, если и прорезаны светоносные отверстия, то только в верхней части. Любое здание могло быть бастионом: даже если сгорит деревянная надстройка, все равно дом выдержит длительную осаду. Строители здесь были умелыми фортификаторами. Почему?

Город основали фракийцы. В V–IV веках до нашей эры здесь жило племя меди. Потом его постепенно вытеснили римляне. Есть сведения, что Мелник очаровал императора Траяна и тот положил немало сил на благоустройство горного местечка с живительным климатом. В конце VIII столетия нашей эры город был включен ханом Пресняном в пределы Болгарии, а с XII века, когда здесь поселились предприимчивые греки, высланные из Византии, он стал крупным торговым центром. Мимо Мелника и через него шли караваны с юга в северные и западные районы, средиземноморские купцы добирались даже до Вены. Бойко шла торговля знаменитым мелникским вином. Может быть, тогда, а может, и раньше родился здесь тот дух независимости и свободы, который не давал покоя ни византийцам, ни туркам. И те и другие не раз предпринимали атаки на Мелник, но жители его сражались отчаянно и в руки завоевателей не давались. И носил в те времена город еще одно имя — «Българштыня», что можно перевести как «Болгарская твердыня».

В 1912 году, во время Балканской войны, враги одолели Мелник, сожгли его. От 14 тысяч жителей осталось не больше шестисот. Примерно столько же живет здесь и сейчас, но горе тому приезжему, который назовет Мелник селом или деревней: горожане не простят ему этого. Ибо Мелник — хотя и самый маленький в Болгарии, может быть, даже в Европе, но — город: был им от веку и останется навсегда.

Теперь я открою тайну. Я сам стал фракийцем. На мне был короткий хитон, схваченный у плеча золотой пряжкой, у входа в подземелье всхрапывали кони, запряженные в легкую колесницу. Я стоял под мрачными сводами пещеры, таящейся в горе, и пил густое, как кровь, вино — набирался сил перед дорогой. Предки мои бились рядом с Гектором под Троей, я тоже шел на ратные подвиги, вино же было эликсиром, заключающим энергию жизни…

И еще я был византийским полководцем. Мои войска окружали Българштиню, победа была близка, но внезапно из осажденного города вышла девушка и бесстрашно направилась к нам. Стрелы не брали ее, поэтому воины дрогнули, а когда вслед за горожанкой двинулись защитники города — войско деспота Слава, — византийцы бросились бежать, и лишь я, горестный их водитель, был схвачен и брошен в темницу. Бог отказался от меня, раны горели огнем, до рассвета не суждено было дожить мне. Но во мраке я нащупал бочку, выбил затычку и припал губами к отверстию. Вместе с густой сладкой жидкостью в меня влились сила и надежда. А когда с первыми лучами света в подземелье появился противник мой, Алексей Слав, в жилах играло вино, и я смеялся ему в лицо. Тогда отступил пораженный деспот и даровал мне свободу. Ликующий, я вышел к солнцу, но обещал восхвалять могучее вино Мелника, покуда глаза видят мир…

Много легенд связано с мелникским вином, вином-кровью, вином-нектаром, славившимся по всему Средиземноморью. И я на самом деле вселялся в облик давних людей, когда сидел на толстом обрубке дерева в большом подземном зале, а Андон Белков, житель Мелника, рассказывал мне предания.

Вино пахло сыростью. Это был добрый запах: старинных бочек, темной жизни скал, гибкой лозы, смоченной теплым дождем, пара, поднимающегося от почвы на восходе солнца. И еще: от вина исходили токи памяти о неисчислимых поколениях виноделов, которые отобрали у гор кусочек плодородной земли и дали ему счастье служить точному вкусу.

— Это вино не пьянит, а радует, — говорил Андон Белков, сухонький, маленький, с лапками морщин возле глаз человек, открывший мне подземелье. Пламя свечей играло тенями на его лице, вырывало из темноты тугие формы бочек. — Самое настоящее — только здесь, в Мелнике, трехлетней выдержки и, уж конечно, не бутылочное. Им даже лечатся, да-да, не смейтесь, в нем большое содержание танина. Этим объясняется еще одно название вина: бальзам.

Вы заходили в наши дома? А вниз спускались? Нет? Ну тогда вы не знаете главного. Почти под каждым зданием — настоящие катакомбы. Там, в подвалах, стоят огромные бочки. По сравнению с ними та, которая служит нам сейчас столом, — кружка, а не бочка. Иные вмещали — теперь, правда, таких почти не осталось — до тридцати тысяч литров вина. (Позже я видел один такой сосуд. Без преувеличения, в нем вполне могла уместиться целая компания Диогенов. При постукивании бочка гудела, как набатный колокол.) Условия, конечно, идеальные: круглый год ровное тепло, постоянная и необходимая влажность. И почти из каждого подземелья есть тайный ход — в горы. Так что не только вино спасало жизни. Сам город — своим «устройством» — в разные времена выручал отважных людей…

Коль скоро мы пьем с вами самое настоящее «мелникское» в самом настоящем подземелье, я вам скажу вот что. Нельзя допивать чашку до конца. Надо несколько капель вернуть земле. Тогда она обязательно позовет вас когда-нибудь, и вы обязательно окажетесь здесь. Вот так, — и Андон перевернул керамическую чашку над земляным полом пещеры.

Я тут же последовал его примеру. Это походило на жреческий акт поклонения силам земли, но было данью благодарности умению почвы и мастерству людей.

…Уезжал я из Мелника на закате. Дождь давно кончился, солнце балансировало на острой вершине горы, коварный туман уже добрался до котловины и самовольно тек вверх по руслу реки. И лишь теперь я понял, что за шорох не давал мне здесь покоя.

В лабиринте подземелий под горсткой домов зрело, набираясь сил и пульсируя соками, чудодейственное мелникское вино, густое и красное, как кровь…

Пять фарерских слов

Жил когда-то на острове Колтур юный викинг по имени Магнус, — гласит фарерское сказание. — И полюбил он девушку с соседнего острова Хестур. И каждую ночь переплывал пролив в пятьсот метров, чтобы видеть ее. Однажды, едва ступив на землю Хестура, увидел он отца девушки с топором в руке.

— Честный гость приходит засветло, — сказал старик. — Ты же крадешься, словно вор ночной. Плыви назад или выходи на поединок!

Бросился Магнус в волны, и с тех пор никто его больше не видел. А пролив между Колтуром и Хестуром стал самым опасным местом на Фарерах. Мало кто из смельчаков отважится сразиться с его бурным течением…»

Местные жители с уважением относятся к легенде, но знают: подобных проливов в Фарерском архипелаге не счесть и перебраться с любого острова на соседний в бурную погоду не так-то просто. Может быть, где-то в проливах архипелага и получило в давние времена особый смысл излюбленное словечко фарерцев — «кански». А о том, что оно означает, речь пойдет дальше.

Два цвета главенствуют на Фарерах летом; фиолетовый и изумрудный. Фиолетовым окрашены фиорды и скалистые горы (самая высокая вершина едва не дотягивает до километра), изумрудным — пастбища. Зимой тоже два цвета: черный и снежный. Но даже в теплое время года с северного острова Куной видны айсберги…

Есть у Фареров одна особенность, которая дает островитянам повод и для своеобразной гордости, и для уныния: на всем архипелаге нет ни одного лесочка, ни единой рощицы. Деревья если и встречаются, так только в некоторых дворах да еще в публичном саду столичного города Торсхав-на. Часто это объясняют тем, что большую часть года здесь стоят холода, дуют сильные ветры, поэтому травы, вереск, лишайники и даже обыкновенный картофель произрастают в изобилии, деревья же гибнут. Величественный простор и тревожную беззащитность обретают острова, лишенные леса…

Может быть, есть смысл предпринять какие-то меры, заняться лесонасаждениями, отобрав специальные морозо- и ветроустойчивые сорта? Ведь нельзя же вечно жить на привозной древесине: требуют обновления и стены домов, и традиционная обувь. Истинный фаререц ответит на эти вопросы одним словом — «кански».

Чуть меньше пятидесяти тысяч человек живут на Фарерском архипелаге. Большая часть разбросана по шести крупнейшим островам, еще на десяти живут маленькими группками — от трех до четырех семей (например, деревушка Троллан на острове Куной насчитывает двадцать пять жителей). Остров Стоура-Дуймун дал приют настоящим Робинзонам: все его население состоит из одной семьи, живущей на собственной крохотной ферме. Луйтла-Дуймун необитаем вовсе. Всего островов — восемнадцать.

Зимой, когда ночь длится девятнадцать часов, когда температура падает до минус сорока и на архипелаг обрушиваются свирепые штормы, сообщение между островами прерывается на долгие месяцы. Так что визиты друг другу наносят летом, но и тут возможны осложнения: высокий прилив, опасные течения и туман порой задерживают гостей у хозяев на добрую неделю.

В былые времена, когда телеграфной и радиосвязи между островами еще не существовало, а трудностей с переправой было не меньше, придумали фарерцы особую систему сигнализации. Если кто-нибудь заболевал, земляки расстилали на зеленом прибрежном лугу белую простыню. Ее замечали соседи на ближайшем острове и поступали точно так же, только на противоположном краю своего куска суши. Довольно быстро «простынный телеграф» доносил весть до крупного селения, после чего лодка с врачом при первой возможности отправлялась на помошь. Иногда — с той же целью — использовали дымовые сигналы, причем характер их менялся в зависимости от ситуации: доктора вызывали одним способом, священника — другим, а появление крупного стада дельфинов возвещал особый столб дыма — густой, заметный издалека.

Ныне все это ушло в прошлое. Но тем не менее фарерцы никогда не скажут определенно, возможна ли в данный момент срочная переправа на соседний остров или скоро ли отправляется очередной самолет на материк. Ответ будет неизменным: «Кански».

Не бывает на Фарерских островах твердых планов и жестких сроков. Жизнь определяется географией, географическое положение «заказывает» погоду, а погода ставит условия. Условия эти такие: за год бывает не менее трехсот пасмурных дней, ежегодная норма осадков — около полутораста сантиметров. Берега Фарер омывает Северо-Атлантическое течение. Не будь здесь этой ветви Гольфстрима, жизнь на островах была бы вовсе невозможна. Но, перемешиваясь с холодными водами северных морей, теплые струи и порождают густые, набухшие тучи, большую часть года висящие над архипелагом. Порой облака снижаются. Тогда острова окутывает тяжелый липкий ледяной туман, застывающий в метре от земли. Он может густеть несколько дней, а может развеяться в считанные минуты. Очевидно, именно частые перемены погоды и вселили в фарерцев то знаменитое презрение к зонтам и плащам, которым они славятся во всех северных странах.

Зонтик на архипелаге — предмет экстравагантный и… ненужный. От местных дождей — мелких, пронизывающих — он не спасает: порывы ветра подхватывают водяную пудру и крутят во всех направлениях. Плаш — такая же экзотическая диковинка: по макинтошам и зонтам узнают иностранцев. Сами же фарерцы признают только традиционные полосатые картузы и толстые вязаные фуфайки из грубой шерсти. Они знают: дождь пройдет, затем выступит солнце, но обольщаться не следует — туман не заставит себя ждать; впрочем, все это детали, недостойные внимания, следует заниматься своим делом и не придавать значения пустякам.

Фарерский архипелаг часто называют «островами Может Быть». «Кански» на фарерском языке как раз и означает: «все может быть», «все возможно», «авось»…

Точно известно: когда в IX веке первые викинги, приплывшие из Норвегии на деревянных ладьях — кнаррах, ступили на землю Фарерских островов, цемента еще не существовало. В одной из саг говорится: «Ослепительно солнце сияло, отражаясь в щитах сверкающих, на алебардах играло, на топорах и копьях, богато украшенных…» О строительных материалах предание умалчивает. Не было цемента и в XI веке, когда независимый до того архипелаг стал частью Норвегии, и в конце XIV столетия, когда возникла датско-норвежская уния, а письменным языком на островах был принят датский, не вытеснивший, впрочем, фарерского. Цементная промышленность ведет свой отсчет в мире с начала XIX века — Фареры к этому времени стали уже датским графством, — между тем каменные здания стоят здесь с незапамятных времен. Например, в селении Киркьюбёр высятся руины готического собора, возведенного при епископе Эрленде еще семьсот лет назад. Ну и что же здесь странного? Каменные постройки сопутствуют человеку на протяжении всей его истории, люди всегда умели обходиться без цементного раствора — скрепляли камни известкой или глиной. В том-то и дело, что на Фарерах нет ни того, ни другого: кругом базальт. На помощь строителям во все времена приходил скильп.

Скильп — чисто фарерское изобретение. Это вяжущее вещество, приготовленное из размельченных ракушек и рыбных костей. Каменную кладку скильп держит мёртво, и первое время он успешно соперничал с цементом: тот нужно было ввозить, а ракушки и рыба всегда под рукой.

По нынешним представлениям скильп — архаизм, «преданье старины глубокой». Надобность в нем, разумеется, давно отпала, зато он дает нам прекрасный повод поговорить о жилищах фарерцев — о постройках, непременно сочетающих в себе вековые традиции и веяния современности.

Еще в тридцатые годы XX века на Фарерах нередки были дома, обогревавшиеся «по-черному»: дымоход отсутствовал, в центре большой комнаты в очаге горели брикеты торфа, а дым уходил через отверстие в крыше. Местные жители, даже перейдя на электрическое или водяное отопление, не заделывают наглухо эти отверстия, а врезают в них стекла и оставляют на память потомству.

Итак, в очаге пылал торф. Это и понятно: дерево, как мы знаем, здесь роскошь. Но не только горючими свойствами определяется ценность торфа на Фарерах. Кровля на многих зданиях — особенно старинного образца — торфяная, теплоизоляцией в деревянных и каменных стенах служит тоже торф. Кстати, старожилы и слышать не хотят о какой-либо замене: отрекутся и от черепицы, и от рифленого железа, и от стекловолокна. Это все для городов и крупных поселков, скажут они, там дома стоят скученно. Зато в маленьких деревушках, насквозь продуваемых ветром, ничего лучше торфа не сыщешь: температура в комнатах постоянная, тепло даже в лютую стужу не уйдет.

Что особенно удивительно на Фарерах, это цвета домов. Стены выкрашены ярко-красной, зеленой, небесно-голубой красками. Почему? Сказать, что жителям, выросшим в условиях суровой природы, просто по контрасту свойственна любовь к ярким, «южным» цветам, — значит не сказать ничего. Существует легенда, связывающая этот обычай с птицами тупиками, каковые водятся на островах в несметном количестве и служат одним из главных объектов охоты. Убитый тупик в мгновение ока теряет яркую окраску своего клюва. Поэтому старая традиция требует, чтобы в благодарность птице, дающей островитянам пропитание, стены домов повторяли все цвета, которыми тупик славится при жизни.

Традиция есть традиция, доля правды в ней всегда обязательна, но все же главная причина раскраски домов не в этом. Фарерцы — более моряки, чем птицеловы, а что может быть приятнее сердцу главы семьи, когда, возвращаясь из плавания, он издалека замечает среди прочих домов на берегу свой, неповторимый: с оранжевыми стенами, сиреневой крышей и солнечно-желтым крыльцом?

Забота о внешнем декоруме жилища лежит на младшем поколении. Каждый год юные члены семьи обновляют краски, а то и перекрашивают какую-нибудь часть дома в новый цвет: ведь и отцу, уходящему за рыбой в море, и остающимся на берегу совершенно необходимо, чтобы жилье всегда имело свое лицо, отличное от любого другого.

Есть по крайней мере две версии, объясняющие происхождение слова «Фареры». Часть ученых склоняется к тому, что образовалось оно из кельтского словосочетания «fear аn», что означает «Далекие острова». Судя по местоположению архипелага, такая версия вполне приемлема. Но и вторая теория, производящая «Фёройяр» (так звучит название по-фарерски) от скандинавских слов «faar» и «оу» — «Овечьи острова», тоже имеет право на существование: овцы — основные домашние животные на архипелаге.

Правда… не совсем домашние. Дело в том, что овцы содержатся здесь в полудиком состоянии. Рыжей, черной, грязнобелой масти косматые существа, похожие на овец лишь отдаленно, резво бегают по холмистым пастбищам, и поймать их — когда настанет срок — не так-то просто. Хозяева отар вынуждены организовывать настоящие облавы, в которых участвует половина, если не более, окрестных жителей.

Овцы — гордость Фарерских островов, но в то же время и беда. Помните, мы говорили об отсутствии на архипелаге деревьев? Так вот, причина — по уверению местных жителей — не только и не столько в климате и погодных условиях. Лесам и садам не дают подняться… те же дикие овцы. Они начисто объедают саженцы.

Шерсть — один из немногих продуктов, которые фарерцы не ввозят из-за границы. Того, что дают островные овцы, вполне хватает для нужд местных жителей. Любая хозяйка умеет вязать толстые теплые свитеры из начесанной поздним летом шерсти. На островах вовсю работают промышленные шерстобитни и сукновальни. Наконец, шерсть, вымоченная в льняном масле, служит прекрасным материалом для конопачения рыбацких лодок. Словом, если профессия рыбака — первая на острове, то стригали и сукноделы, вне всякого сомнения, занимают второе почетное место.

Национальный костюм фарерцев также в большой степени — если не целиком и полностью — обязан овцам. По воскресеньям и на праздники коренной островитянин одевается так: расшитый шерстяной жилет, суконные, домашней работы брюки, шерстяные чулки или гетры, кожаные башмаки с серебряными пряжками, особого цвета — разумеется, суконный — картуз: красный с черной полосой у юношей, темно-синий у вдовцов и черный у пожилых людей, и, наконец, в довершение всего — плотная накидка с двумя рядами серебряных пуговиц. Та самая накидка, которая — вкупе со свитером — заменяет фарерцам и зонт и плащ и служит прекрасной защитой во время любой непогоды.

Теперь вернемся к названию этой главы. Что такое скерпикьёт и какое отношение он имеет к овцам? Отношение — самое прямое, потому что скерпикьёт — это баранина, только «баранина по-фарерски». Любой иностранец скорчит мину, узнав о способе ее приготовления, и тут же, попробовав кусочек, примется восхвалять национальное кушанье фарерцев как один из изысканнейших деликатесов. Дело в том, что скерпикьёт — это баранина сырая, высушенная в течение года и более (!) в прохладном, продуваемом свежим морским ветром помещении. В процессе «воздушной обработки» мясо теряет изрядную долю жесткости, обретает острый аромат и вкус, слегка напоминающий пикантный сыр. Возле многих деревенских домов стоят хьятлар — небольшие сараи, сколоченные из тонких деревянных планок, где на крюках развешаны освежеванные бараньи туши. Если неожиданно нагрянут гости, хозяин просто-напросто выйдет на несколько минут, нарежет острым ножом тонкие ленты скерпикьёта, и стол готов. Фарерцы уверяют, что вяленая баранина обладает целым спектром живительных свойств: придает силу, вселяет бодрость и даже… излечивает от морской болезни.

Вообще, фарерские национальные блюда, мягко говоря, удивительны для европейского вкуса. Например, излюбленный способ заготовки рыбы — тоже вяление. Под стрехами крыш можно часто видеть грозди трески или сайды, открытые солнцу (когда солнце есть) и свежему воздуху — подобно тому, как у нас в средней полосе вывешивают на просушку гирлянды грибов.

Только в начале XX века фарерцы научились солить треску, а освоив этот метод, принялись с успехом вывозить свою новую продукцию в дальние страны: Италию, Испанию, Бразилию. С появлением на островах холодильников и рефрижераторов соленую и вяленую рыбу вытеснил другой долгоживущий продукт — свежемороженое филе.

И наконец, еще один деликатес. Чужеземец уж наверняка не решится его отведать, хотя фарерцы утверждают, что вкусом он не отличается от анчоусов, и высоко ценят за солидное содержание витаминов, особенно витамина А. Серобелое вещество, будучи нарезано ломтиками, напоминает внешним видом балык; отдает рыбным запахом. Догадаться, что это, довольно трудно. А островитяне охотно разъяснят: свежесоленая… ворвань.

Описание меню фарерцев будет неполным, если не упомянуть об овощах. В местных условиях произрастают только картофель и ревень, последний пользуется особой популярностью за противоцинготные свойства. Выращивают их островитяне тоже по-своему. Например, вокруг грядок ревеня всегда выстраивают высокие каменные стены — защита от ветра. Картофель же таких усилий не требует. В сущности, он не требует никаких усилий. Сажают его на торфяниках: достаточно вырыть несколько ямок, бросить семенные клубни, затем накрыть кусками торфа травой вниз и… на некоторое время забыть о делянке. Будучи предоставлен сам себе, картофель растет неплохо. Метод выращивания носит соответствующее название: «ленивый».

Бвальвакн незаменим во время гриндадрапа». Для фарерца эта фраза звучит как нечто само собой разумеющееся. Нам же требуется в ней разобраться. Первое непонятное слово — «бвальвакн» — означает древнее рыбацкое орудие: увесистый шест, снабженный металлическим обоюдоострым лезвием длиной сантиметров в тридцать. Гриндад-рап же — это не просто термин, а целое понятие. Определить его коротким словосочетанием — «охота на дельфинов» — вряд ли возможно. Что же еще? Празднество? Для многих фарерцев — особенно стариков, помнящих голодные времена, — да. Традиция? Безусловно, причем одна из древнейших, унаследованная от викингов. Кровавое побоище? Увы, и это тоже…

Когда поблизости от островов кто-либо из рыбаков замечает стадо гринд — черных дельфинов, — над его судном тут же взвивается сигнальный флаг. Моментально десятки траулеров, баркасов, лодок устремляются на помощь. На суше пустеют дома, конторы, школы, а все население спешит собраться на берегах узкого мелкого фьорда. Приближается гриндадрап! Направить стадо в залив довольно просто: загонщиков много, шум они производят невероятный, да еще спускают под воду специальные лоты белого цвета — на дельфинов это действует примерно так же, как красные флажки на волков. И вот, когда гринды мечутся по мелководью среди суденышек, мужчины пускают в ход пики-бвальвакны. Затем туши, а иные из них поистине гигантские — восьми-девятиметровые, — буксируют на берег, разделывают, мясо заготовляют впрок, и всю ночь до самого рассвета в домах рыбаков не стихают песни и пляски, охота была удачной…

Давно уже спорят фарерцы: так ли уж необходимо придерживаться жестоких традиций гриндадрапа? В прошлом это бывало порой едва ли не единственной возможностью запастись на зиму провиантом. Но времена-то меняются, есть ли смысл в наши дни истреблять дельфинов целыми стадами? Не пора ли избавиться от наследия викингов? Защитники кровавой охоты уверяют, что гринд в Атлантике очень много, до полного исчезновения их еще очень и очень далеко, ничего страшного в традиции нет. Однако оппоненты их — а этих голосов становится все больше — подходят к проблеме с другого конца. Не слишком ли часто в своей истории, спрашивают они, человек начинал со столь же успокоительных заявлений, а кончалось дело полным истреблением вида?!..

Было бы неверным предположить, будто морской промысел фарерцев ограничивается исключительно охотой на дельфинов, а единственное их орудие — острога типа бвальвакн. Воды Северной Атлантики всегда были богатейшим источником трески, пикши, сайды, сельди, поэтому рыболовство здесь преимущественно траулерное, а связано с ним — тем или иным образом — около трети населения. Часть выходит в море на лов, часть обслуживает перевозку, остальные работают на консервных фабриках. И наверное, мало таких семей на архипелаге, у которых океан не потребовал хотя бы одной жертвы. Мужчины не всегда возвращаются с промысла, поэтому невест на Фарерах, как правило, больше, чем женихов…

Рыба для фарерцев — важный источник дохода, главный продукт, вывозимый за границу. Практически все остальное, необходимое для жизни — исключая, как мы знаем, овечью шерсть, — приходится импортировать. Вот здесь-то и начинаются главные трудности для жителей островов: плечи весов торгового баланса явно несоразмерные. Механика жизни, если так можно выразиться, простая: чем меньше выловлено рыбы, тем скуднее доходная статья бюджета; упала цена на треску — значит, грядут тяжелые времена. А ведь улов зависит не только от обилия косяков, шестьдесят второй градус северной широты тоже диктует свои законы.

Например, есть на Фарерах такое выражение — «тяжелый лед», что оно означает, знает каждый мальчишка. Во время зимней непогоды на мачтах и такелаже судов оседает, превращаясь в ледяную коросту, мелкая водяная пыль. Если лед сразу же не скалывать или не оттаивать перегретым паром, остойчивость судна резко падает. Тут уж не до рыбы — только и гляди, чтобы не перевернуться!

И все-таки главная беда для фарерских моряков — не климат. Источник забот лежит совсем в иной сфере, а имя ему— инфляция. С 1948 года у Фарерских островов — датской территории — свой флаг и своя валюта, самоуправление лежит на лёгтинге — местном органе власти. В ригсдаге — датском парламенте — острова представлены двумя делегатами. И все-таки… финансовые проблемы целиком и полностью лежат на плечах самих фарерцев. Стоимость жизни растет, а цены на треску и сайду не очень-то за этим ростом поспевают. Выход только один: больше рыбы, как можно больше…

Неспроста почти все фарерские поговорки так или иначе связаны с морем. И одна из них такая: «Лишился лодки — оказался в колодках».

Флейгустонг, или флейг, — это нечто напоминающее гигантскую теннисную ракетку. Или, попросту говоря, сачок на длинной рукоятке. Только ловят этим сачком не бабочек и не стрекоз, а… птиц. Именно птиц — тупиков, кайр, моевок, глупышей, — которые водятся на островах в изобилии.

Кто-то когда-то назвал Фареры «орнитологическим раем». Название прижилось и остается справедливым в наши дни, хотя на крупных островах — Стреймое, Эстурое, Суури — птиц сейчас намного меньше, чем прежде. А едва ли не основная причина тому — крысы, завезенные на торговых судах. «Сойдя на берег», они попадали здесь, что называется, на вольные хлеба: питались яйцами, отложенными в расщелинах, не брезговали и вылупившимися птенцами. Чтобы увидеть ныне птичий базар во всей красе, надо покинуть населенные острова и посетить более мелкие и малообжитые — например, Мичинес или Фуглой.

Мичинес считается одной из самых любопытных птичьих колоний в Атлантике. Представляет он собой скалистый островок около восьми километров в длину и больше всего напоминает базальтовый бастион: неприступным его делают высоченные утесы, обрывающиеся в море. Если смотреть со стороны, то Мичинес сразу же вызовет в воображении образ курящегося вулкана: над острыми зубцами скал постоянно висит изменчивое белое облачко — птицы…

Их здесь тысячи, десятки, сотни тысяч… В воздухе носятся кулики-сороки и олуши, переваливаются на карнизах неуклюжие кайры, сидят, словно погрузившись в раздумья, меланхоличные бакланы. «Морские попугаи»— тупики — миллионами (без особого преувеличения!) мелькают на чернильном фоне скал. Гам, крик, возня… Пусть это не извержение вулкана, но, по крайней мере, нескончаемое бормотание «грома» разносится на многие километры окрест.

Охота на птиц в таких условиях — дело рискованное. Поэтому занимаются ею лишь испытанные охотники, да еще молодые фарерцы, надеясь проявить себя истинными мужчинами и поскорее показать, на что они способны, осмеливаются лазить по головокружительным уступам. А единственное оружие в руках и тех и других — флейг. Это нехитрое приспособление известно на архипелаге с таких давних времен, что по сей день неизвестно, кому приписать честь его изобретения: то ли викингам, то ли самым первым поселенцам на островах — ирландским монахам-отшельникам, которые появились здесь в начале восьмого века.

Чтобы охотиться с сачком на птиц, надо обладать незаурядной ловкостью. Птицелов обвязывается веревкой и спускается с вершины скалы на какой-нибудь из карнизов — поближе к гнездовьям. Здесь, утвердившись над многометровой пропастью на скользком выступе — зачастую в несколько ладоней шириной, — он застывает в неподвижности, высоко подняв над собою флейг. Лишь только тупик окажется в пределах досягаемости, тут же следует молниеносное движение, подсечка — и через секунду трепыхающаяся птица в руках охотника. Умелый птицелов, перебираясь, а точнее — перепархивая с карниза на карниз, добывает за час таким образом двадцать — двадцать пять пернатых.

Дичь составляет существенную часть рациона островитян. Разводят здесь и кур, но ни цыплята, ни куры не считаются полноценной пищей. Хохлаткам разрешается дожить до престарелого возраста, кончить дни на насесте и снести за свою жизнь столько яиц, сколько они пожелают. Да и какой истинный фаререц соблазнится пусть даже самым мясистым бройлером, если в его распоряжении и филе глупыша, и грудка кайры, и восхитительный тупик, фаршированный сладким тестом?! Тем более что добыты эти яства не с помощью дробовика или винтовки, а самым мужским способом — с флейгом в руках!..

Так живут на Фарерских островах фарерцы — люди, окруженные водой и северной природой. Люди как люди, островитяне как островитяне, только до материка почти восемьсот километров, до Исландии — больше полутысячи, и если зима выдается суровая — со снежными бурями, штормами, и если лето ненастное — с затяжными дождями, туманами, полагаться им особенно не на кого. Только на самих себя.

«Самый большой и наивеликолепнейший…»

Индонезийцы зовут цветок «бунта патма», что переводится как «цветок лотоса». Впрочем, на лотос растение даже отдаленно не похоже. Для европейцев более привычно называть его «трупной лилией» (хотя сходство с лилией еще более сомнительно). Аромат, распространяемый этим растением, действительно не из лучших. Впрочем, те счастливцы, которым судьба дарит встречу с «бунга патма», бывают настолько ошеломлены, что впоследствии редко вспоминают запах, зато облик растения врезается в сознание надолго. Ведь речь в данном случае идет об одном из самых крупных (если не самом крупном) цветков на земном шаре — раффлезии Арнольди.

Сначала — об имени растения. В нем запечатлены фамилии двух мужей XIX века — политика и ученого. Сэр Томас Стамфорд Раффлз был британским губернатором Явы. Соглашение о передаче острова англичанам было подписано в 1819 году, а годом раньше сэр Стамфорд Раффлз предпринял путешествие по юго-западной части Суматры, в котором его сопровождал известный натуралист доктор Джозеф Арнольд. Именно доктор Арнольд охарактеризован найденный путешественниками цветок как «величайшее чудо растительного мира». Сановный спутник натуралиста сообщал в письме: «Самым важным открытием… был гигантский цветок, о котором я теряюсь сообщить что-либо, кроме слабого подобия описания. Это, вероятно, самый большой и наивеликолепнейший цветок в мире… размеры коего поразят вас: его поперечник, измеренный от края до края лепестков, куда больше ярда… а вес всего цветка пятнадцать фунтов».

Письмо сэра Стамфорда Раффлза датировано двадцатым мая 1818 года — таким образом, начало знакомства европейских ученых с раффлезией Арнольди известно с точностью до дня. Увы, что касается особенностей жизни этого растения, то желательной точности здесь нет и по сей день.

Раффлезия Арнольди относится к высшим растениям и принадлежит к числу гетеротрофов, то есть организмов, питающихся готовыми органическими веществами (в этом и только в этом плане наш цветок родствен самому человеку). Цветки, как уже говорилось, гигантские: экземпляры, достигающие в поперечнике 70–80 сантиметров, считаются средними. В анналах ботаники зафиксирован цветок-рекордсмен — его диаметр равнялся 106,7 сантиметра.

Раффлезия — уникальное растение. У него нет корней, нет и зеленых листьев, где шел бы процесс фотосинтеза. Цветок паразитирует на лианах из рода циссус, относящихся к семейству виноградовых: он выпускает нити, похожие на грибницу, которые проникают в ткани растения-хозяина, не принося лиане ни малейшего вреда. Семена раффлезии крохотные, не больше макового зернышка. Каким образом они внедряются в твердую древесину хозяина — загадка до сих пор. Одни биологи считают, что их втаптывают в кору лиан олени и кабаны; другие «подозревают» земляных белок, которые грызут лианы примерно так же, как у нас зайцы гложут стволы молодых лиственных растений; наконец, третьи полагают, что дело не обходится без муравьев и термитов. Но факт есть факт: примерно через полтора года после того, как семя попадает на лиану, кора ее начинает набухать, образуя нечто вроде почки. Достигнув размера детского кулачка, «почка» раскрывается, являя свернутые в бутон кирпично-красные лепестки. Цветок будет расти еще девять месяцев и распустится только потом — на короткие четыре дня. Тут-то и слетаются его главные опылители — навозные мухи, привлеченные запахом («мясная» окраска цветка тоже, видимо, играет определенную роль). Толстых, мясистых лепестков, покрытых бледными бородавчатыми пятнами, в цветке всего пять. Они окружают центральную часть — диск, покрытый шипообразными отростками. Эти шипы защищают святая святых цветка — пыльники. Раффлезия — двуполое растение, по внешнему виду мужские и женские цветки неразличимы. После короткого периода цветения раффлезия в течение нескольких недель разлагается. Если женскому цветку повезло и на него попала пыльца, то из завязи на протяжении семи месяцев развивается плод, набитый тысячами семян.

Помимо «бунга патма», род раффлезия насчитывает еще одиннадцать видов. У остальных растений цветы мельче. Они встречаются в Индонезии, Малайзии, Таиланде и на Филиппинах. Два вида не попадались на глаза ботаникам уже более полувека. Вообще, у раффлезии печальная судьба. Несмотря на то что существуют десять природных резерватов, где растения взяты под охрану, ареалы очень небольшие, а раффлезий там — считанное количество. Собственно раффлезия Арнольди произрастает лишь в некоторых районах Суматры и Борнео. Родина цветка — тропические леса, но площадь их резко сокращается под натиском технологической цивилизации: лес валят на древесину, расчищают под плантации и поселки.

Еще в 1854 году был предпринят первый эксперимент по искусственному выращиванию цветка-гиганта. Опыт прошел успешно, но возобновилась эта научная работа лишь в 1981 году, когда в Сингапурском ботаническом саду начали культивировать лиану «тетрастигма лансеолариум» — ту самую, на которой охотнее всего произрастает раффлезия Арнольди. Семена цветка были внедрены в кору лианы, и результаты не заставили себя ждать. В ботаническом саду индонезийского города Багора также предпринимались попытки вырастить раффлезию — несколько раз они приводили к успеху. А в Малайзии близ деревни Тамбунан существуют заповедник раффлезии и научный центр, посвященный исследованию именно этого — и только этого — растения.

Не только величественность и красота цветка послужили причиной подобных опытов и исследований. И не только тот факт, что в Малайзии и Индонезии растению издавна приписывали лекарственные свойства (раффлезия названа «бунга патма», разумеется, не по причине внешнего сходства: лотос на Востоке всегда был символом плодородия). Нельзя ведь допустить, чтобы с лица планеты незаметно и окончательно исчез самый большой цветок Земли.

Очень симпатичный птерозавр

Место и время, когда я увидел первого в своей жизни пеликана, можно определить весьма точно. Это было в детстве при посещении зоопарка. Грустная и нелепая, как мне тогда представилось, птица шлепала враскачку вдоль берега водоема, сильно напоминая походкой моряка, только что сошедшего с вернувшегося в порт судна. Порой птица расправляла огромные крылья и, тяжело набирая скорость, пыталась взлететь — примерно так же, видимо, пробовали подниматься в воздух ранние неуклюжие «аппараты тяжелее воздуха» на заре воздухоплавания. Птицу роднило с «этажерками» многое: например, не верилось, что у бедняги тоже что-то получится.

…Недалеко от берега плавали еще несколько пеликанов: неуклюжесть их куда-то пропала. Птицы держались с изрядной грациозностью и, сытые, были исполнены величественной лени и неги. Изредка они раздували свои знаменитые мешки. Наверное, у пеликанов имелись для этого веские скрытые причины, но публика с убеждением полагала, что делалось это ради нее: какой, скажите на милость, толк от пеликана, если даже мешка не видно? В мешке — вся экзотика…

Парящий пеликан — зрелище особого рода, доступное далеко не каждому: селится эта птица подальше от людей в жарких и теплых краях, на берегах морей и озер. И уж никакому случайному наблюдателю не придет в голову назвать ее «нелепой». Скорее — грозной… Скорее — гордой… Скорее — функционально совершенной. Приглядимся: длинный хищный клюв, распластанные мощные крылья, вытянутая гибкая шея, зоркие глаза. Добавим еще, что питается пеликан исключительно рыбой, бросаясь на нее с лету. Какая возникает картина? Да это же… вымерший давным-давно птерозавр! Только следует признать, что наш «птерозавр» весьма симпатичный: никаких устрашающих зубов, никаких цепких когтей, никаких перепончатых крыльев, наоборот, тело покрыто благородным оперением, а окраска его… Впрочем, к окраске мы еще вернемся.

Встречаются пеликаны — кстати, одни из самых больших летающих птиц на Земле — во всех частях света, исключая Антарктиду. Был бы теплый климат, да водная гладь, да рыбы побольше, а уж пеликан не заставит себя ждать. Восемь видов «птерозавров» отряда веслоногих живут на нашей планете. Мы же остановимся на двух — на коричневом пеликане, который интересен главным образом тем, что местом жительства выбрал океанические заливы, и — для контраста — на белом — обитателе пресноводных озер.

Что же такое пеликан? Странная постановка вопроса, не правда ли? Из любой энциклопедии можно узнать, что пеликан — это не пресмыкающееся и не насекомое, а птица, как уже сказано, из отряда веслоногих, питающаяся рыбой, хорошо плавающая, но не способная нырять, обладающая объемистым глоточным мешком… Стоп, для начала, пожалуй, достаточно.

Разберемся прежде всего с мешком. Именно это чашеобразное в растянутом виде приспособление и дало пеликану имя. Чаша по-гречески «пелекс». Конечно, для характеристики птицы можно было бы воспользоваться иными отличительными деталями — например, выразительным клювом или уникальными рыболовными способностями, но кто-то и когда-то в тумане древнегреческих времен остановился все-таки на «чаше». А уж от «пелекса» до «пеликана» совсем близко.

Мешком своим пеликан орудует, как сачком, когда охотится за рыбой. В глубину раздутый «сачок» достигает 30–40 сантиметров, а вмещает до десяти литров воды — целое ведро! Но охотничьими функциями предназначение мешка не исчерпывается. Вибрируя особыми связками своей «кошелки», пеликан, если ему жарко, заставляет язык мелко трепетать, что вызывает интенсивное испарение на внутренних стенках мешка, а это для охлаждения клюва энергетически более выгодно, чем учащенное дыхание. Что-то роднит здесь пеликана с далеко не родственной ему собакой, которая в жару тоже вовсю работает языком, охлаждая пасть.

Наконец, не последнюю роль играет глоточный мешок в семейной жизни. Вернувшись домой после долгого отсутствия, отец пеликаньего семейства раздувает свое великолепное украшение и торжественно покачивает им из стороны в сторону: «Смотрите, это я, ваш папа, я совсем не изменился, даже стал еще краше, чем прежде». После такого нехитрого представления даже самая строгая мама-пеликан размякнет, перестанет дуться и радостно встретит супруга.

Энциклопедии утверждают, что пеликаны «не могут нырять». А как же они тогда ловят рыбу?..

Пеликаны действительно никуда не годные ныряльщики: им мешают пневматичность костей и воздушные мешки под кожей. Возжелай пеликан, плавая по воде, вдруг окунуться — ничего у бедняги не получится: вытолкнет его на поверхность как пробку. С другой стороны, пеликан — прекрасный летун: при размахе крыльев в два — два с половиной метра птица весит не более 10–12 килограммов, кстати, благодаря той же самой пневматичности. Словно планер, пеликан может подолгу парить в восходящих потоках воздуха, поднимаясь на высоту до двух с половиной километров, и при этом почти не тратит усилий на взмахивание крыльями. А уж если начнет махать оными, то запросто разовьет скорость 50 километров в час. (Кое-кто из исследователей уверяет, что рекорд пеликаньей скорости —94,5 километра в час, но здесь лучше усомниться.) И все-таки, вопреки солидным источникам, пеликан ныряет. Да еще как! Потому что планер наш не простой, а… пикирующий.

С воздуха обнаружена добыча: на глубине одного, максимум двух метров идет косяк рыбы. Коричневый пеликан — морской охотник — набирает высоту. Пять метров, десять, а то и все двадцать пять, если понадобится, — высота восьмиэтажного дома. Мгновенно складываются крылья, поджимаются ноги, и десятикилограммовое тело со свистом устремляется вниз в свободном падении. Глаза неотрывно следят за намеченной жертвой. Туловище в целях балансировки может вывернуться на 180°: не беда, шея выдержит, главное — не отклониться от курса. Плюх! Гулкий удар, слышимый порой на расстоянии километра, фонтан брызг, подкожные мешки смягчают удар, а клюв уже разинут, и грозный «сачок» раздут до предела. Мгновение — рыба в ловушке. Теперь можно захлопнуть челюсти и вынырнуть на поверхность. Остается лишь слить воду из мешка, задрать голову и проглотить обед.

Кстати, распространено мнение, что пеликаны способны хранить в своем мешке запасы рыбы — так сказать, впрок. У англичан есть даже на этот счет лимерик — шуточное стихотворение:

Непостижимо, потому что… неверно. И узнай пеликан о таких шутках, он наверняка обиделся бы. Действительно, мешок-то его не какой-нибудь походный рюкзак или сумка домохозяйки, а совершенная рыболовная снасть — только так!

Чем еще отличаются коричневые пеликаны от других птиц? Например, безголосостью. Птенцы, конечно, гомонливы, как и полагается малолетним детям: если вовремя не получат пищу, такой пронзительный крик поднимут — спаси и помилуй! Но с возрастом пеликан остепеняется, становится все более молчаливым и наконец начисто лишается голоса. В принципе, рыбаки его поймут: каждый знает, что ловить рыбу — а этим и занимается пеликан большую часть своей жизни — надо молча. Криком только распугаешь подводную живность, зато безмолвно парящий и безмолвно пикирующий пеликан (вообразим для сравнения неумолчных визгливых чаек) — картина удивительная.

Будучи существами абсолютно немыми, пеликаны между тем отлично общаются друг с другом посредством языка жестов. Раздувание мешка, щелканье челюстями, хлопанье крыльями, резкие выпады клювом и прочее, и прочее — азбука достаточно богатая. Человек, может быть, ничего и не поймет, но меж пеликанами все давным-давно условлено: этот жест означает гнев, тот — покорность, третий — возбуждение, или тревогу, или аханье по поводу прелестей подруги, да мало ли эмоций может возникнуть у пеликана, даже если он всего-навсего бессловесная птица!

Цвет оперения коричневого пеликана тоже предмет зависти многих пернатых. Точнее, не столько цвет, сколько резкие сезонные изменения окраски — нечастое явление в мире водоплавающих. Ведь это только название — «коричневый», на самом деле наш пеликан многоцветный.

Едва оперившиеся птенцы— белоснежные. Годовалые — действительно коричневые, со светлым пятном на брюхе. У трех-пятилетних пеликанов брюхо уже черное, крылья серебристые, а голова и шея, напротив, возвращаются к младенческой окраске — белой.

Осенью и зимой взрослая птица носит такой наряд: голова желтая, шея белая, клюв оранжевый, вокруг глаз своеобразные «очки» — синие кольца голой кожи. С наступлением весны эти кольца становятся — довольно неожиданно — розовыми, радужная оболочка глаз обретает соломенно-желтый цвет, а клюве глоточным мешком — черный. Шея в считаные дни меняет окраску с белой на шоколадную.

Во время высиживания яиц — новая резкая перемена цветов: желтые перья на голове выпадают, на их месте вырастают белые, глаза теперь коричневые, а клюв серо-зеленый. И такой карнавальный цикл повторяется из года в год, на протяжении всех пятидесяти с лишним лет жизни пеликана. Да, пятидесяти с лишним. Наш «птерозавр» — долгожитель. Есть даже легенды, утверждающие, что отдельные экземпляры доживали до восьмидесяти и более лет, соперничая по «сединам» с воронами. Но лучше оставим мифу мифическое. Пятьдесят лет — этого тоже вполне для птицы достаточно, чтобы отойти в мир иной с чувством полного удовлетворения: в дело воспитания новых поколений было вложено немало сил и опыта.

Дело это, как всякий знает, многотрудное и в большой степени зависит от согласия в семье. И пеликан здесь может преподать урок многим представителям пернатой фауны. Например, в плане супружеской верности. Если уж подобралась пара, то будет до конца дней своих идти крыло об крыло по жизненной стезе, плодя и поучая потомство.

Брачный период у североамериканских белых пеликанов начинается ранней весной, а в апреле в гнездах уже появляются яйца: одно, два, реже три. Предположим, мечтательная юная пеликаниха намеревается найти себе подходящего супруга, чтобы потом в мире и ладу выращивать детей. Что она делает? Первым делом направляется к стайке «юношей», которые давно уже сбились в плотный круг и молчаливо — вспомним: пеликаны бессловесны — обсуждают перспективы на женитьбу. Конечно, первого попавшегося брать не стоит; наверняка самые красивые, самые умные пеликаны — в центре толпы, и невеста пытается туда пробраться. Но… сразу же получает чувствительные удары клювами: «Не мешай, дело серьезное, не до женщин тут пока». Как быть? Пеликаниха останавливается и отвешивает церемонный поклон: если не собираешься засиживаться в девках, будь вежливой. Удивленные обидчики тоже кивают в ответ и, растерявшись, пропускают любезную соискательницу. Пеликаниха продолжает двигаться дальше к центру. Новая серия ударов. Женская реакция прежняя: испытанная тактика поклонов. «Деритесь не деритесь, дело ваше, — как бы говорит пеликаниха, — я девушка терпеливая, воспитанная, но и настойчивая: своего добьюсь!» И добивается. Кто-нибудь из претендентов прельщается упорством невесты (не говоря уже о прочих достоинствах) и останавливает на ней выбор. Вся церемония может длиться несколько дней — пеликаниха-то не одна, да и путь к центру толпы брачующихся пикейных жилетов занимает сутки, если не больше, и за все это время никто из женихов и невест не отлучается, даже чтобы перекусить.

Итак, семейный союз заключен. Теперь пора обзаводиться жильем. Молодая, как правило, сидит на месте, а обходительный, деловитый супруг то и дело уносится за стройматериалом, таскает в клюве веточки, щепки, прутики — строит дом.

Пеликаны — птицы общественные. Живут они колониями, в каждой может насчитываться от двух до шестисот гнезд. Зачастую гнезда разных пар расположены на расстоянии всего-навсего полуметра друг от друга: это предел максимальной досягаемости клювом. Главное — обозначить свою территорию и договориться с соседями (порой в весьма болезненной форме) о взаимном невмешательстве в личные дела, а то, что территория маленькая, это никому не мешает: с милой и в гнезде рай.

Построив дом, пеликаны становятся невероятно агрессивными. Даже малейший жест со стороны соседа расценивается как посягательство на неприкосновенность жилища: моментально следует удар. В начальный период жизни молодоженов супруги только и делают, что дерутся (разумеется, не между собой, а с возможными посягателями): дело доходит до двухсот стычек в час! Это ли не реализация на практике принципа: «Мой дом — моя крепость»?!

Наконец самка откладывает яйца. Высиживают их оба — и отец и мать, — меняясь через каждые 72 часа, а когда появляются птенцы — вот уж подлинные маленькие птерозаврики: голые, страшненькие! — продолжительность разового дежурства сокращается до суток. Понаблюдаем: после дня охоты к гнезду возвращается сытый папаша. Он довольно раздувает свой мешок, приседает, кланяется (пеликаны вообще не могут жить без поклонов), прихорашивается. Супруга как в зеркале повторяет его движения. Вдоволь налюбезничавшись, птицы меняются ролями. Отец садится возле малышей, а мать улетает на сутки — поесть вволю.

Конечно, питаться должны не только родители, но и прежде всего дети, а этим только подавай: аппетиты неуемные. Отец (или мать — смотря по тому, чья в этот момент вахта) срыгивает полупереваренную пищу в мешок, птенец засовывает туда голову и лакомится: в буквальном смысле «изо рта вынимает». И беда, если он не насытится: родитель тут же получит серию далеко не младенческих ударов маленьким клювом в мешок. Впрочем, обижаться не следует: дети…

Через двенадцать недель, после того как покинут скорлупу, пеликанчики одеваются в белоснежное оперение и начинают совершать пробные полеты, во всем подражая родителям. К этому времени их вес на целых двадцать процентов превышает вес взрослой птицы: так сказать, гарантийный запас. Пока еще подросток научится отыскивать косяки рыб, правильно нырять и без промахов ловить рыбешку «сачком» — тут и наголодаться недолго.

Исследователи давно заметили, что все основные процессы в колониях пеликанов — кладка яиц, выведение птенцов, их оперивание — происходят практически синхронно: с максимальной разницей в 5–9 дней для отдельных гнезд. В чем причина столь высокого уровня «общественного сознания»? Существует несколько объяснений, но основное, видимо, следующее: колония стремится к наиболее эффективному использованию богатых охотничьих угодий.

Пеликаны отправляются на рыбную ловлю стаями. Естественно, если какая-нибудь группа открыла особенно обильную заводь, то лучше навести на нее побольше сородичей и сытно покормиться всем вместе. Но для этого каждому нужно быть свободным от домашних забот, а ведь забота заботе рознь: одно дело — только еще строить гнездо, и совсем другое — по трое суток сидеть на яйцах. Выгоднее всего, если вся колония разом переходит от одного рода деятельности к другому. Тем более, когда птенцы подрастут и начнут летать, они при выборе угодий смогут воспользоваться совокупным опытом всего сообщества.

Словом, природа и здесь позаботилась о пеликанах: встроила в них механизм синхронизации…

Несмотря на всю свою экологическую приспособленность, пеликаны ныне птицы редкие. И повсюду взяты под охрану. Охраняются розовый и кудрявый пеликаны в нашей стране, охраняются коричневый и североамериканский белый в Западном полушарии, австралийский пеликан в Австралии.

Наиболее угрожающая ситуация для жизни пеликанов сложилась в 1960-е годы, когда огромной популярностью среди ядохимикатов все еще пользовался ДДТ. Ученые не сразу поняли, что этот инсектицид имеет тенденцию аккумулироваться в тканях, путешествовать по пищевым цепям, а попав в организм, например птицы, вершить черные дела, пагубные для продолжения рода, в том числе и нарушать кальциевый метаболизм. В результате пеликаны (да и многие другие пернатые) откладывали яйца с истонченной скорлупой, яйца при высиживании трескались, и птенцы, не вылупившись, гибли.

К счастью, во многих странах применение ДДТ ограничили или вовсе запретили, но, увы, к тому времени он уже накопился в природе в больших количествах, и коричневый пеликан-житель океана — пострадал больше своих озерных собратьев. Ранее эта птица в огромных количествах водилась на тихоокеанском и атлантическом побережьях обеих Америк от Канады до Перу и Бразилии. Но… реки вымывали ДДТ с обрабатываемых земель в океан, яд попадал в рыбу, рыбой кормились пеликаны, и численность их стала резко снижаться. В 1970-е годы счет шел уже на тысячи.

Ныне за колониями наблюдают, ведут строгий учет прироста сообществ, пресекают браконьерство. И хотя дела пеликанов более или менее поправились, однако сказать, что статус-кво уже достигнут, пока еще нельзя.

Словом, будем внимательны к пеликанам. Они этого вполне заслуживают.

Дельфины ночного неба

Кто летает, болтая руками, спит вверх ногами и видит ушами? Любой школьник на этот вопрос-загадку ответит: летучая мышь. Подобрать другое существо с такими же поразительными характеристиками невозможно.

Бесшумный стремительный полет, молниеносные виражи и развороты в воздухе, феноменальная способность избегать препятствий, весьма отталкивающая мордочка с кожистыми наростами, ночной образ жизни — все это как-то не увязывается в милый образ безобидной зверюшки.

Удивительно, насколько стойки древние антипатии людей к рукокрылым существам, которые в принципе ничего плохого человеку не сделали, а наоборот — приносили и приносят пользу.

Едва ли не первые признаки хироптерофобии в мировой литературе (хироптера — это греческое название отряда рукокрылых) можно найти у Эзопа. В одной из басен великого грека рассказывается о кровопролитной войне между зверями и птицами. В силу своей двойственной природы летучие мыши — обитатели и неба и земли — принимали то одну, то другую сторону в зависимости от того, как поворачивались боевые действия. Когда в животном царстве восторжествовал мир, бывшие враги дружно осудили двурушных рукокрылых (так и хочется сказать: «двурушнокрылых») и приговорили их к мраку ночи, запретив появляться в природе при свете дня.

У африканских племен, живущих в Камеруне, до сих пор бытует представление о злых духах ю-ю, скрывающихся в пещерах и вылетающих оттуда для черных дел по ночам. Вот что писал известный английский зоолог Джеральд Даррелл в книге «Перегруженный ковчег»:

«Доносившиеся из темноты звуки казались зловещими и страшными. В пещере было очень холодно, и мы все дрожали… Я приказал охотникам оставаться на месте и направился к тому месту, где пол пещеры начинал опускаться… Подойдя к краю, я осветил фонарем большую впадину, из которой доносились странные звуки. В первый момент мне показалось, что пол нижней пещеры сорвался с места и начал надвигаться на меня, сопровождаемый порывами ветра и сверхъестественным завыванием. У меня мелькнула было страшная мысль, что злые духи ю-ю действительно существуют и я стану сейчас жертвой их ярости. Но затем я понял, что вся эта черная масса состоит из сотен маленьких летучих мышей. Они держались кучно, как пчелиный рой; сотни этих существ, подобно мохнатому движущемуся коврику, плотно закрыли каменистый потолок нижней пещеры».

Пожалуй, самое зловещее место летучие мыши занимают в мексиканском фольклоре. В мифологии потомков индейцев майя, живущих на юге Мексики, особую роль играет демон Хикал — злой гений хитрости и обмана. Он вселяется в людей с неустойчивой психикой или плохим характером и подчиняет их своей гадкой воле. Антропологи установили, что демон Хикал — прямой потомок кровожадного майяского бога, требовавшего человеческих жертвоприношений и изображавшегося в виде маленького черного существа с крылатыми лапами. Аналогия с летучей мышью самая прямая.

За что же мы так недолюбливаем рукокрылых? Самое простое объяснение кроется в повадках и строении летучих мышей. Слишком уж чуждый для нас — дневных нелетающих млекопитающих — образ жизни они ведут. Слишком уж противоестественно выглядят их преображенные конечности с полупрозрачными перепонками.

Конечно, ученые не могли не обратить внимания на странности поведения летучих мышей, и первым ими всерьез занялся итальянский натуралист XVIII века Ладзаро Спалланцани. В 1793 году он — будучи уже известным ученым — проводил опыты над зверьками и неожиданно для себя обнаружил, что, ослепленные, они летают также беспрепятственно, как и зрячие. После серии экспериментов натуралист заключил, что у слепых летучих мышей органы зрения «заменяются каким-то другим органом или чутьем, которое людям не присуще и о котором мы никогда не сможем ничего узнать».

Бывает, и большие ученые ошибаются. Уже на следующий год женевский хирург Луи Жюрин раскрыл тайну летучих мышей. Как выяснилось, рукокрылые становятся совершенно беспомощными, если им… плотно закупорить уши.

Спалланцани сделал вид, что не поверил Жюрину, но втайне год за годом повторял его опыты и убедился: женевский коллега был прав — летучие мыши на самом деле «видят» ушами. Только после смерти Спалланцани в 1799 году вышли публикации о его экспериментах, однако ученый мир воспринял новость в штыки. Видеть ушами?! Невероятно! «Может быть, в таком случае летучие мыши слышат глазами?» — ехидно вопрошал в печати некий натуралист-остроумец.

В 1938 году странными «уховидцами» занялись два американца — студенты Гарвардского университета Дональд Гриффин и Роберт Галамбос. Еще в 1920 году кто-то из акустиков высказал предположение, что летучие мыши испускают звуки высокой частоты и ориентируются в пространстве по отраженным от препятствий сигналам. К концу 1930-х годов был уже изобретен и приемник, регистрирующий ультразвуки. Два года молодые ученые ставили опыты, улавливая сигналы, издаваемые летучими мышами, и доказали: да, рукокрылым помогает летать эхо. Более того, многие виды летучих мышей руководствуются в полете только отраженными звуками, совершенно не полагаясь на зрение. Вскоре родился и новый термин — эхолокация.

Только в 1960-е годы специалисты начали понимать, что эхолокация не такая простая вещь, как казалось на первый взгляд. Там, где раньше виделась исчерпывающая акустическая схема — передача-прием ультразвуков, — открывались поразительные глубины, самое интересное там только начиналось. И по сию пору вопросов, которые «задают» летучие мыши, намного больше, чем ответов.

Маленькая летучая мышь… злобно пищала и, как все летучие мыши, очень напоминала потрепанный зонтик», — писал Дж. Даррелл. Очень удачное сравнение. Только… «потрепанных зонтиков» этих в мире очень много, и они очень разные. Живут повсюду, разве только в Антарктиде их нет. Расселяются по планете без затруднений, покрывая колоссальные расстояния. На Гавайях, например, летучие мыши явно американского происхождения, а между Северной Америкой и Гавайскими островами — больше трех с половиной тысяч километров.

На многих островах Тихого океана животный мир весьма скуден. А летучие мыши там есть везде. Они да еще крысы — вот порой и все островные представители класса млекопитающих. На Новой Зеландии летучие мыши — единственные аборигенные млекопитающие. Крысы там, правда, тоже наличествуют, но их, как считают, завезли люди. А «потрепанные зонтики» — свои, исконные.

Подсчитано: каждый десятый из класса млекопитающих на Земле — это представитель отряда рукокрылых. Летучих мышей и крыланов на нашей планете десятки миллиардов. Из млекопитающих они уступают по численности только грызунам. В этой колоссальной армии 2 подотряда, 19 семейств, 174 рода и около тысячи видов и подвидов. Порой только в одной какой-нибудь пещере на ночлег устраиваются мириады летучих мышей. Например, пещера Новая в Техасе вмещает до 15 миллионов (!) мексиканских складчатогубов. Когда в сумерках они вылетают на поиски пищи, стороннему наблюдателю может показаться, будто под землей начался крупный пожар — словно клубы черного дыма валят из отверстия.

Справедливости ради скажем, что не все рукокрылые ведут обязательно ночной образ жизни и не все превосходные «слухачи». К примеру, летучие лисицы — обитатели тропиков — плодоядные животные, и охотиться за насекомыми «на звук» им совершенно ни к чему. Эти крупные рукокрылые — у одного вида размах крыльев достигает полутора метров — совершенно лишены способности к эхолокации, зато острота зрения у них завидная: летучие лисицы в десять раз зорче человека.

Вкусовые пристрастия рукокрылых чрезвычайно разнообразны. Есть виды, питающиеся исключительно нектаром и пыльцой цветов. Морда у них вытянутая, коническая, язык непомерно длинный — чтобы удобнее было добраться до лакомства. Как и большинство рукокрылых, они делают доброе дело — опыляют растения. Причем растения «знают» об этом: цветы у них самые на вид заурядные — зеленые, коричневые (у рукокрылых нет цветного зрения), а вот запах — резкий, кисловатый, очень привлекательный для некоторых летучих мышей. Другой диеты им не нужно: нектар богат сахарами, а пыльца дает все жизненно необходимые вещества — протеины, жиры, витамины, минеральные соли.

Плодоядные летучие мыши тоже живут в дружбе с растениями. Клейкие остатки съеденного ужина — косточки плодов, семена — прилипают к летунам и переносятся на большие расстояния. Плодовые деревья, «рассчитанные» на рукокрылых, созданы природой оптимально: плоды неброские, но с сильным запахом, на ветвях нет острых шипов и жестких листьев — мягкотелые рукокрылые могут прилетать безбоязненно. Прочим животным — а также человеку — эти плоды чаще всего не годятся в пищу: твердые, кислые, даже горькие, — а вот летучие мыши поедают их с удовольствием.

Всеядные рукокрылые — например, большие вампиры — это истинные хищники. Правда, кровь они не сосут, несмотря на название. Здесь у летучих мышей некоторая путаница: большие вампиры — совсем не вампиры, упырями их называть грех, а вот вампиры-кровососы — те действительно только кровушкой и питаются. В рукокрылом царстве большие вампиры если не великаны, то уж верзилы точно: размах крыльев до 70 сантиметров. Эти разбойники нападают на лягушек, грызунов, птиц и даже отличаются каннибальскими замашками — поедают своих же сородичей.

Каковы вкусы у большого рыболова (Noctilio leporinus) — ясно по названию. Эта летучая мышь, обитающая в Центральной и Южной Америке, охотится исключительно на рыбешек. Она парит по ночам над реками и заливами и внимательно лоцирует поверхность воды. Только появится плавник или рыба плеснет хвостом, летающий рыболов тут же пикирует, цепляет добычу когтями задних ног и, подняв в воздух, укладывает в «мешок», образованный перепонкой между ногами. Потом, в более спокойной обстановке, принимается за трапезу: часть рыбы съедает, а часть откладывает в защечные мешки — впрок…

Самый отталкивающий способ кормления — у вампиров-кровососов. Они живут тоже в Южной и Центральной Америке, сосут кровь из крупных копытных животных и иной еды знать не хотят. Не случайно кровососы породили множество легенд, и им порой приписывают — совершенно, впрочем, несправедливо — даже человекоубийство.

Известно, что вампир-кровосос не способен высосать за сутки больше столовой ложки крови, и домашний скот в Южной Америке не особенно страдает от нападений летучих мышей. Ранки затягиваются быстро, а смертельных случаев от кровопотерь вообще не бывает никогда. Другое дело, что кровососы порой разносят опасные болезни, например бешенство. В 1950-е годы в Южной Америке разразился мор среди лошадей. Причина падежа осталась невыясненной, но многие зоологи считали, что переносчиками возбудителей заболевания были именно вампиры-кровососы.

Наконец, самые распространенные среди рукокрылых — это насекомоядные летучие мыши. Здесь и кожаны, и ушаны, и листоносы, и листобороды, и складчатогубы, и подковоносы… — всех не перечислишь.

Прожорливость летучих мышей сравнима, пожалуй, с прожорливостью их «названых братьев» — мышей обыкновенных, из отряда грызунов. Бурый кожан, например, может за час уничтожить около тысячи насекомых. А мексиканские складчатогубы только в одном штате Техас поглощают за год умопомрачительное количество насекомых — общим весом 20 тысяч тонн!

Вот теперь пора вернуться к эхолокации. Без той хитроумной аппаратуры, которой природа снабдила летучих мышей, вряд ли они смогли бы так эффективно охотиться на мотыльков, мух и жуков, птиц и рыб.

Схематически дело выглядит так: зверек испускает в полете очень короткие ультразвуковые импульсы, к нему возвращается эхо, отраженное от неподвижных и движущихся объектов, в мозгу летучей мыши происходит анализ звуковой картины, перебор вариантов охоты, выбор оптимального решения, затем изменение курса, атака на ближайшее насекомое, и… — цель поражена! Между прочим, весьма часто рукокрылые цепляют добычу крылом, а затем слизывают языком с перепонки. Но хватают и пастью!

Изложенная схема очень непроста. Во-первых, ультразвуки в воздухе быстро затухают. Поэтому оптимальная дальность обнаружения цели — 40–60 сантиметров, полтора-два метра— это уже предел. Во-вторых, за минуту летучая мышь, оказывается, может поймать до 15 мошек — при этом траектория полета резко меняется: зверек пикирует, делает петли, перевороты, скользит на крыло, входит в штопор, техника пилотажа изумительная! А скорость полета — это в-третьих—20–30 километров в час! Каким же мощным «компьютером» должна обладать летучая мышь, чтобы в мгновение ока (в «мгновение уха»!) — как правило, от засечки цели до поимки добычи проходит не более полусекунды — сделать сложнейшие вычисления, решить задачу о двух неравномерно движущихся телах в трехмерном пространстве, определить, в каком направлении, каких размеров, с какой скоростью и какая движется цель (попутная задачка на определение структуры поверхности тела по отраженному импульсу) и дать соответствующие команды своим конечностям, всему телу: на перехват!

Может показаться, что эхолокация для летучих мышей принципиально невозможна. Представим: сигнал доходит до насекомого, оно воспринимает ультразвук и у него есть еще время среагировать, пока эхо возвращается к охотнику. Неужели эволюция не учла такую возможность и не подарила насекомым шансов на спасение, на маневр ухода? Подарила. Шансы есть. Но мизерные. Некоторые мотыльки, получив ультразвуковое «предупреждение», складывают крылья и камнем падают на землю; другие начинают резко менять курс полета, рыскают в воздухе. И тем не менее летучие мыши охотятся практически безошибочно! Они успевают перехватить цель почти в любой ситуации.

Дело в том, что летучая мышь ориентируется в полете не по звуковому лучу или пучку, а по звуковому полю: она оценивает множество эхо-сигналов, отраженных от разных поверхностей. Когда в поле звукозрения появляется нечто похожее на добычу, характер сигналов меняется: летун испускает серию сверхкоротких импульсов, способных мгновенно «прозвонить» окружающее пространство на разных уровнях эхолокации. Так, длительность разового импульса бурой ночницы колеблется от 0,3 до 2 миллисекунд. И за столь предельно короткий промежуток времени (тут звук-то успевает пробежать всего 10–60 сантиметров) зверек умудряется модулировать сигнал в широких границах: меняет частоту звука на целую октаву и свободно переходит от узко сфокусированного пучка к широкому фронтальному лучу. Естественно, что вернувшееся эхо просто-таки насыщено информацией. В зависимости от условий охоты летучая мышь может издавать от 10 до 200 и более таких импульсов в секунду. Уловки насекомым не помогают.

В наш технический век подобрать сравнение для летучей мыши просто: она вполне выдерживает аналогию с всепогодным истребителем-перехватчиком, оснащенным радаром и бортовым компьютером. Но еще интереснее приложить поразительные свойства рукокрылых к человеку: только так можно измерить дистанцию, отделяющую их от нас.

Представим себе, что мы живем в мире кромешной темноты. Во рту у нас — источник света, бьющий метров на 30–40. Чтобы ориентироваться во тьме, мы часто-часто мигаем этой лампой, к тому же постоянно «бегаем» по широкому диапазону частот: от инфракрасного излучения до ультрафиолетового. Мы можем фокусировать луч света в тонкий пучок, а можем освещать перед собой обширное пространство. Мало того: нам свойственно избирательно пользоваться видимым спектром — мы видим то в оранжевом, то в голубом, то в желтом свете, — таким образом, у нас на глазах система то и дело меняющихся фильтров. Учтем еще вот что. Некоторые виды летучих мышей — например, курносый листобород — в полете расправляют кожаные складки вокруг рта, превращая их в раструб: чем не мегафон? Развивая фантастический образ «человека-прожектора», проведем такую аналогию: лампа у нас во рту снабжена еще и рефлектором, а к глазам приставлен бинокль с просветленной оптикой.

Такой образ нам может нравиться или не нравиться, но перевод с языка звука на более знакомый нам язык света довольно точно иллюстрирует слуховое зрение и характеризует способности наших летунов — способности, которые совершенствуются по меньшей мере вот уже пятьдесят миллионов лет (таков возраст самой древней ископаемой летучей мыши, и она чрезвычайно похожа на современных рукокрылых).

Теперь картина эхолокации вроде бы стала более понятной. Летучие мыши прекрасно и разнообразно (приходится пользоваться таким странным словосочетанием) видят с помощью ультразвука. Но заладимся следующим вопросом: какова острота их зрения? Насколько эффективно работает «бортовой компьютер» — мозг мыши?

Опыты показали, что рукокрылые в принципе способны засекать в полете и огибать даже сверхтонкие нити — толщиной всего 50 микрон. Но и это еще не все. Выяснилось, что мышиный компьютер обладает… поразительной памятью!

Поставили эксперимент. Натянули проволочки таким образом, что образовалась сложная пространственная структура, и в этот трехмерный лабиринт запустили летучую мышь. Зверек пролетел его насквозь — естественно, ни разу не задев крылом за проволочки. Пролетел дважды, трижды… Затем проволочки убрали и заменили их тонкими невидимыми лучиками фотоэлектрических устройств. И что же? Мышь снова летела по лабиринту! Она в точности повторила все повороты, все спирали своего прежнего пути, и ни разу фотоэлемент не зафиксировал ошибку, а ведь теперь лабиринт существовал только в воображении мыши. Конечно, можно повернуть дело так, что эксперимент как раз опровергает наличие мышиного интеллекта: проволочек нет, прямой путь свободен, кому нужен этот пилотаж? Но для ученых полет летучей мыши в воображаемом лабиринте служит лучшим доказательством ее адаптационных способностей, ее высокой поведенческой квалификации и прекрасной памяти.

Экспериментаторы давали летучим мышам и задачу на сообразительность. Перед парящим в воздухе бурым кожаном подкидывают горсть металлических или пластмассовых объектов разной формы и среди них — червяка. Хотя в природе подобные задачи кожану как-то не встречаются, однако он выхватывает червяка из подброшенного перед ним мусора без затруднений.

Летучие мыши просто купаются в море звуков. Эхо заменяет им зрение, осязание, может быть, в какой-то степени обоняние. И очень хорошо — для нас, людей, — что диалоги рукокрылых с окружающей средой проходят в ультразвуковом диапазоне. Иначе… иначе мы весьма скоро оглохли бы. Ведь летучие мыши кричат очень громко. Акустики определили, что звук, издаваемый бурой ночницей и замеренный у ее рта, в 20 раз громче шума отбойного молотка, работающего на расстоянии нескольких метров от экспериментатора. Некоторые виды тропических летучих мышей разговаривают очень тихо, «шепчут», но есть и такие, которые вопят еще в три раза громче, чем бурая ночница.

Как заявил американский специалист по рукокрылым доктор медицины Алвин Новик, «я определил громкость импульса малайского безволосого складчатогуба — зверька размером с голубую сойку — в 145 децибелов. Это сравнимо с уровнем шума стартующего реактивного самолета».

Биологи пристально изучают летучих мышей — этих «дельфинов ночного неба», по образному определению одного натуралиста: здесь имеются в виду не только свойства звукового зрения, но и незаурядные умственные способности рукокрылых. Ученые надеются, что наблюдения за поведением летучих мышей помогут ответить на очень важный вопрос: как мозг животного обрабатывает и использует информацию, которую получает от органов чувств? А ответ на этот вопрос позволит в конечном итоге разобраться и в работе человеческого мозга.

Неподвижный и молниеносный

Хищники бывают разные — крылатые ли, сухопутные или подводные… Одни неутомимо преследуют добычу, «честно» соревнуясь с жертвой в скорости, другие коварно нападают из засады, третьи хитроумно маскируются, да порой так, что не только на хищника — на живое существо становятся не похожи. Например, рыбы-удильщики. Речь пойдет не о глубоководных удильщиках, а о рыбах, более известных под названием морских чертей — из отряда ногоперых.

Некоторые из морских чертей вполне оправдывают свое название: вид у них престрашный и яснее ясного говорит об агрессивных повадках чудища. Но есть и такие, которые более всего сойдут за обломок коралла или за губку, прилепившуюся у подножия рифа, только не за рыбу. Аквалангист проплывет мимо — не распознает. Мелкая рыбешка приблизится — тоже обманется. Этим удильщик — морской черт вида Antennarius maculatus — и пользуется. Весь он покрыт шишками, бугорками, бородавками, не поймешь, где морда, где хвост, а для приманивания доверчивых обитателей подводного мира есть у него хитрое приспособление — «удочка». Это видоизмененный передний луч спинного плавника, поднимающийся над мордой. Он тонкий и гибкий, а на кончике у него — самая настоящая приманка: мясистый нарост, чрезвычайно похожий на малька, или на червячка, или на креветку, — морские черти на редкость изобретательны. Если «наживка» имеет вид червя, то и извивается она как натуральный червяк, если это подобие креветки, то движется она как все креветки — резкими скачками, задом наперед, а коли приманка «сделана» в форме рыбки, то и водит ею удильщик, в точности имитируя поведение плавающего живца.

Вот «креветкой» заинтересовалась яркая рыбка-бабочка — обитательница коралловых рифов (наши герои, антеннариусы, живут в водах, омывающих острова Малайского архипелага). Подплыла поближе, и нет ее. Только вода слегка замутилась рядом с корявой губкой, лежащей на дне. И по-прежнему весело плавает возле губки креветка, скачет туда-сюда. Что же произошло?

Если бы человек не изобрел скоростную киносъемку, он бы до сих пор не имел представления, как питаются антеннариусы, ибо действия морского черта столь быстры, что человеческий глаз не в состоянии за ними уследить. Видно, что рыбешки исчезают, просто-таки испаряются, но что при этом происходит, не разберешь. Лишь киносъемка, произведенная со скоростью 1000 кадров в секунду (!), позволила раскрыть секрет удильщика.

Как только добыча попадает в поле зрения морского черта и удочка — это не просто удочка, а еще и чуткая антенна — воспринимает колебания воды от близкой жертвы, удильщик молниеносно разевает пасть, увеличивая ее объем в 12 раз, и, словно мощным насосом, втягивает в себя солидный объем воды вместе с рыбешкой. На эту операцию он тратит… менее шести миллисекунд. Еще через 12 миллисекунд добыча уже в желудке морского черта — и вода тоже: в момент заглатывания удильщик плотно сжимает жаберные щели, перекрывая их грудными плавниками. А когда жертва надежно покоится в брюхе антеннариуса, воду можно и выпустить, вытолкнув ее через рот и через открывшиеся жабры. И на это все уходит меньше времени, чем требуется человеку, чтобы мигнуть!

Аппетит у удильщика неумеренный. Он нападает и на рыб, превосходящих его по размерам. Пасть при этом опять-таки распахивается, как чемодан, но от «насоса» уже толку мало, и морской черт в таком случае действует не спеша: спокойно заглатывает добычу, проталкивая ее внутрь с помощью глоточных зубов.

Антеннариус макулатус — небольшая рыба, в длину достигает всего пятнадцати сантиметров. Но есть у него и крупные собратья. Морской черт вида Lophius americanus — это уже страшилище метровой длины, которое может и зазевавшуюся серебристую чайку проглотить, и даже баклана. Будучи хищниками безжалостными и неразборчивыми, морские черти запросто поедают себе подобных. В желудке одного саргассового удильщика (Histrio histrio) нашли 16 штук молодняка его же собственного вида: когда морской черт голоден как черт, тут уж надо уносить ноги даже его собственным детям.

Насчет ног — это не оговорка. Удильщиков не зря зовут ногоперыми. Вот как описывал их французский зоолог Ашиль Валансьен (1794–1865) в 1837 году: «Они способны раздувать тело, как воздушный шар, посредством втягивания воздуха или наполнения своих эластичных желудков водой… Расположение парных плавников придает им облик четырехногих существ… Крохотные жаберные щели, имеющие вид круглых отверстий, спрятанных в пазухах грудных плавников, позволяют им оставаться без воды в течение продолжительных периодов времени. А это, в свою очередь, дает им возможность переползать на воздухе через препятствия из морских водорослей или грязи. Таким же образом они преследуют свою добычу…»

Выводы насчет длительных сухопутных прогулок морских чертей остаются на совести Валансьена, впрочем, подобное преувеличение простительно — все-таки натуралист жил и изучал природу почти два столетия назад, — а вот современные методы исследования существенно расширили представления об образе жизни ногоперых. Так, выяснилось, что, передвигаясь под водой, они используют… реактивный принцип. Морской черт всасывает в себя воду, а затем с силой выбрасывает ее через длинные, трубчатые жаберные щели. Скорость он при этом набирает приличную, плавники играют роль крыльев, хвост — руля, и несется тогда, лавируя между кораллами, этакий неописуемый подводный самолет — шишковатый, безобразный, на черта похожий. Да он и есть черт, только морской.

Высмотрит удильщик местечко получше, опускается и превращается снова в губку иди подводную глыбу, обросшую водорослями. Лишь приманка-червячок извивается на конце удилища. Бывает, иная резвая рыбешка изловчится и откусит живую наживку. Удильщик не отчаивается, но затаивает злобу. За несколько дней отрастает новая приманка, а для полной ее регенерации потребуется всего две недели. И тогда уж отомстит за доставленное унижение морской черт. Черт-насос, черт-удильщик, черт-маскировщик…

Отчаянно вкусный иглобрюх

Я никогда не ел суп из фугу. Суп из акульих плавников доводилось есть. Он действительно вкусен. Вьетнамский суп «фо» отменно вкусен тоже. Пробовал суп из хвостов кенгуру, черепаховый суп, даже томатный суп с бананами (этот, вообще говоря, на любителя). А вот суп из фугу не ел никогда. И знаю наверняка: даже если мне его когда-нибудь предложат, твердо откажусь.

Для того чтобы есть фугу, надо быть, во-первых, отважным человеком. Во-вторых, хладнокровным человеком. В-третьих, надо быть убежденным гурманом. Наконец, надо быть хоть немножко японцем…

Дело в том, что фугу, строго говоря, ядовитая рыба. И даже очень. Ее внутренности содержат вещество, которое в 25 раз превосходит по силе действия известный всем кураре и в 275 раз токсичнее цианидов. Если хоть малейшая доза яда попадет в организм человека — последует сильное отравление, скорее всего с летальным исходом. Шестьдесят процентов всех случаев отравления мясом фугу в Японии заканчиваются смертью.

Больше всего яда скапливается в печени рыбы, а методика обезвреживания ее весьма ненадежна. Между тем именно печень фугу считается наивысшим деликатесом. Японским рестораторам строго-настрого запрещено подавать эту печень на стол, но, бывает, шеф-повар уступит просьбе клиента, и тогда… Нет, не обязательно драма. Клиент вполне может встать из-за стола бодрый и веселый. Тысячи, миллионы японцев едят фугу, приготовленных руками опытных поваров, потребляя около полутора тысяч тонн этой рыбы в год. Но случается и такое: при полной ясности мысли вдруг немеют руки и ноги. Человек теряет координацию движений. Голова работает четко, но язык не слушается: человек не может говорить, порой не может даже внятно сообщить о беде окружающим. Потом — паралич двигательного аппарата. И — как трагический финал — остановка дыхания.

Мы не будем здесь разбирать вопрос: почему японцы столь почитают фугу и отваживаются вкушать ее столь коварное мясо? Это дело психологов. Нам более интересна сама рыба и все, что с ней связано.

Трудно установить, когда именно на Японских островах стали употреблять в пищу ядовитую фугу. Но зато документально зафиксирован случай знакомства с ней европейцев.

Это произошло во время второго кругосветного плавания знаменитого Джеймса Кука. В 1774 году судно «Резолюшн» бросило якорь около только что открытого острова, которому Кук дал название Новая Каледония. Клерк, заботившийся о провианте, выменял у туземцев странную рыбу, которую никто из европейцев до сих пор не видел. Находившиеся на борту «Резолюшн» натуралисты Дж. Рейнхолд Форстер и его сын Джордж зарисовали рыбу, потом повар унес ее разделывать в камбуз.

«К счастью для нас, — записал впоследствии в дневнике капитан Кук, — процедура рисования и описывания рыбы отняла столько времени… что на стол подали лишь печень и икру, к коим оба господина Форстера и я лично едва притронулись. Около трех или четырех часов пополуночи нас охватила необыкновенная слабость во всех членах, сопровождавшаяся онемением и ощущением, подобным тому, как если бы руку или ногу, ужаленную морозом, вдруг подставили к открытому огню. Я почти полностью потерял ощущение чувств, так же не мог я отличить легкое тело от тяжелого, горшок с квартой воды и перо были равны в моей руке. Каждый из нас предался рвоте, и после этого выступил обильный пот, который принес великое облегчение.

Поутру одну из свиней, которая пожрала внутренности рыбы, нашли мертвой…»

Что же это за рыба такая, которая несет смерть и которую тем не менее на Японских островах с наслаждением поедают?

Фугу — японское название иглобрюхов. Это семейство рыб из отряда сростночелюстных имеет много названий. Иглобрюхие, четырехзубы, скалозубые, рыбы-собаки… Родственные семейства из того же отряда именуются так: кузовки, двузубые (они же — ежи-рыбы)… Иглобрюх, который водится у Гавайских островов, известен под названием «рыба-смерть». Его желчь употреблялась для смазывания наконечников стрел: яд нес врагу верную гибель.

У иглобрюхов сросшиеся челюстные кости образуют четыре пластинки (отсюда и одно из названий), а весь зубной аппарат напоминает клюв попугая. Кожа рыбы снабжена шипами.

Иглобрюхи — одно из наиболее загадочных морских созданий. Возможно, это самые ядовитые рыбы в Мировом океане. Наиболее отличительный признак их — способность раздувать свое тело, превращая его в шар, ощетиненный колючками. Будучи испуган или возбужден, иглобрюх вбирает воду (или воздух — ему все едино) в мешки, расположенные в брюшной полости, — объем рыбы при этом увеличивается раза в три, — и остается «надутым», пока причина стресса не исчезнет. Содержимое мешков четырехзуб держит очень крепко и не сдается, даже если его вытащат на сушу. Взрослый мужчина может встать на раздувшуюся рыбу — иглобрюх и не подумает выпустить воду.

Кстати, прочность кожи иглобрюха подметили еще древние египтяне: выпотрошив рыбу и набив ее водорослями, они использовали получившийся мяч при игре в шары. По этой ли причине или по какой другой, но четырехзубы были увековечены египтянами. Изображения рыб-собак встречаются на гробницах V династии — а это очень глубокая история: двадцать седьмой век до нашей эры.

Наиболее крупные экземпляры иглобрюхов достигают метра в длину, весят до четырнадцати килограммов. О жизни этих рыб под водой известно не очень много. Предположительно, они — хищники и клюв свой используют как боевое оружие: разрывают на части крабов, вскрывают двустворчатых моллюсков, взламывают кораллы, нападают на морских ежей и морских звезд. Используя брюшные мешки как водоструйный аппарат, они ведут на дне «вскрышные работы», ища добычу под слоем песка. Известны случаи, когда иглобрюхи перекусывали проволоку и проржавевшие рыболовные крючки. Наконец, зафиксирован и такой факт: в одном из ресторанов Токио фугу, попавшая на стол для разделки, не смирилась с печальной участью и отчекрыжила шеф-повару палец.

У иглобрюхов очень подвижные, радужные глаза, отливающие зеленым и голубым. Некоторым видам свойственна фотохромия: хрусталики их глаз меняют прозрачность в зависимости от интенсивности освещения.

Особенности четырехзубов можно перечислять долго. Например, такая деталь: под глазами у них расположены крохотные щупальца с… ноздрями. Это действительно органы обоняния. Рыбы-собаки (вот, пожалуй, единственный мотив, оправдывающий это название) способны различать в воде запахи примерно так же, как собаки-ищейки различают их в воздухе.

Наконец, еще один момент, который нельзя упустить при описании наших героев, — их способ плавания. Они не плывут, а шествуют в воде. Вот почему при описании их повадок был использован такой оборот — «предположительно… хищники». Не очень понятно, как при такой неповоротливости четырехзубы могут нападать на быстро передвигающуюся добычу — например, на крабов.

По сравнению с большинством рыб в теле четырехзуба очень мало костей. Скажем, ребра и брюшные кости отсутствуют вовсе — их роль выполняют мощные брюшные мускулы. В вялых плавниках нет лучевых костей. Четырехзубы томно дрейфуют в толще океанских вод, волнообразно шевеля спинным и задним плавниками. Два грудных плавника слегка трепещут, удерживая рыбу «на курсе». А хвост, который у подавляющего большинства морских обитателей служит главным движителем, выполняет у иглобрюхов всего лишь функцию руля…

Почитание фугу в Японии за века развилось в подлинный культ. В одном из парков Токио стоит памятник этой рыбе. Близ Осаки существует известный храм, где лежит надгробный камень, специально высеченный в честь фугу. Из иглобрюхов делают светильники и подсвечники, есть множество мастерских, которые специализируются на изготовлении воздушных змеев, изображающих — конечно, стилизованно — фугу.

Но главная встреча человека с фугу происходит в ресторане. Здесь гурман буквально вверяет свою судьбу в руки повара. Все повара, желающие готовить фугу, должны иметь специальную лицензию, а ее не получить без длительной — до двух лет — стажировки в качестве ученика и строгих письменных и практических экзаменов. Испытание практикой выглядит так. Кандидату дается двадцать минут, в течение которых он должен разделать фугу и приготовить из нее сасими. Если кандидат допустит хоть одну ошибку — не видать ему лицензии до следующего экзамена, срок которого подойдет только через два года.

И тем не менее повара, бывает, допускают оплошность. Тогда дело принимает драматический оборот.

В 1958 году — именно с этого года начинается история получения лицензий на приготовление фугу — от отравления иглобрюхом в Японии умерли 176 человек. По данным статистики, с 1975 по 1985 год смертельных исходов было более двухсот, в дальнейшем смертность все же снизилась: с 1996 по 2006 год в стране отмечалось от 20 до 44 случаев отравлений ежегодно, но счет смертям шел уже не на десятки в год, а на единицы. Причем, как отмечают защитники национального деликатеса, в большинстве эти люди погибали не в ресторане, а дома — они сами пытались приготовить фугу, но не справились с задачей.

Сложное искусство приготовления фугу предписывает повару произвести тридцать операций, и даже у самых опытных кулинаров на это уходит не меньше двадцати минут. Особой популярностью у гурманов пользуется не суп из фугу, а сырое мясо иглобрюха — сасими.

Быстрыми ударами «хочо» — острого и тонкого ножа — повар отделяет плавники, отрезает ротовой аппарат и вскрывает брюхо фугу. Затем он осторожно изымает ядовитые части — печень, яичники, почки, глаза, снимает кожу — она не менее ядовита — и принимается нарезать филе тончайшими кусками. Далее все мясо надо тщательно промыть проточной водой, чтобы удалить малейшие следы крови и яда. И наконец наступает завершающая стадия. Мелко-мелко нарезав мясо — пластинки должны быть не толще бумаги, — повар располагает полупрозрачные, матовые, «алмазные» кусочки филе на блюде, создавая картину. Картину в буквальном смысле слова. Это может быть пейзаж, или изображение бабочки, или образ летящего журавля с распластанными крыльями и вытянутой шеей (журавль в Японии, между прочим, символ долголетия.)

Все… Теперь, если есть желающие, можно отведать сасими. Вот как смельчак неяпонец описывает впечатления от обеда, за которым он отважился вкусить несравненное мясо фугу.

«Я полагал, что совершу преступление, разрушив «картину» в моей тарелке. Но, подбадриваемый владельцем ресторана, я ухватил палочками одно из алмазных перышек журавля и окунул его в приправу, смешанную из соевого соуса, редьки и красного перца. Странно — я не ощущал опасности, но с каждым глотком во мне нарастало возбуждение. У мяса совсем не ощущается волокнистая структура, оно более всего похоже по консистенции на желатин. Очень легкий вкус. Скорее цыпленок, чем рыба, лишь отдаленный намек указывает на то, что это продукт моря. Кто-то в высшей степени тонко подметил, что вкус фугу напоминает японскую живопись: нечто утонченное и ускользающее. И к тому же очень гладкое, как японский шелк…»

Яд, который содержится в различных органах фугу, называется тетродотоксин. В сухом виде это белый порошок. Из одного иглобрюха средних размеров его получают совсем немного — всего несколько десятков миллиграммов. И тем не менее этого количества достаточно, чтобы убить тридцать человек. Кстати, почему тетродотоксин не действует на самого иглюбрюха — тоже загадка для ученых. В растворенной форме это вещество служит обезболивающим препаратом и применяется как анальгетик при невралгиях, артритах и ревматизме.

Разумеется, пользоваться этим средством нужно с большой осторожностью. Смертельная доза для человека — один миллиграмм. Антидот против тетродотоксина неизвестен…

И все-таки, несмотря на угрозу жизни, японские гурманы поедают иглобрюхов в таких количествах, что в последнее время со всей остротой встала проблема истощения популяций фугу. Причем это в равной степени относится ко всем видам рыб-собак, идущим в пищу, — опасность нависла и над тигровыми фугу (самыми почитаемыми), и над макрелевыми… Все больше и больше иглобрюхов разводятся в искусственных условиях, достижения марикультуры проникли и в эту область. И все зачем? Чтобы подвергнуть риску новых гурманов?

Нет, лучше оставить эти вопросы без ответа. Не будем погружаться в глубины национальной психологии. Противоречивость культа фугу давно зафиксирована в японском фольклоре.

Сколько веков японцы с риском для жизни едят фугу— столько же веков бытует поговорка: «Те, кто едят суп из фугу, — глупые люди. Но и те, кто не едят суп из фугу, — тоже глупые люди».