Земля - вид сверху

Вначале века — нынешнего, разумеется — газета «Версты» предложила мне написать серию материалов об истории науки (я, надо полагать, отказываться не стал) и среди них статью о десяти величайших ученых недавно закончившегося столетия. Тут-то я и призадумался: уж больно велика ответственность. Да и с какой это стати я буду выступать в роли арбитра великих? Потом я еще немного поразмыслил и пришел к противоположному выводу: речь об ответственности в данном случае вообще не имеет смысла. Подобный список может составить кто угодно — хоть случайно выбранный оператор машинного доения, хоть президент России, хоть героиня Дарьи Донцовой Даша Васильева, — результат в любом случае будет интересен. Более того: было бы замечательно, если бы такие списки составили как можно больше… э-э… скажем так, респондентов. С одной стороны, это дало бы любопытнейшую панораму науки, а с другой — многое рассказало бы о научных представлениях, бытующих в сознании людей, да и о самих людях тоже. Вот только газета «Версты» не горела желанием заказать такие же материалы сотням желающим. И роль арбитра — в высшей степени субъективного — все же досталась мне. Разумеется, соглашаться со мной вовсе не обязательно.

Титаны века

Итоги века… Как их оценить в такой безбрежной сфере человеческой деятельности, как наука? Как выделить из тысяч гениев несколько, например десяток? Едва окинешь взглядом величайшее научное наследие уходящего века, задача определить «золотую десятку» умов сразу превращается в «детский вопрос».

Одних только нобелевских лауреатов — больше сотни в каждой «классической номинации» (физика, химия, медицина или физиология), а ведь есть еще лауреаты Нобелевской премии по экономике, которая присуждается с 1969 года. И среди нобелевских лауреатов мира тоже немало ученых. А как быть с теми гигантами, которые работали в «ненобелевских» областях? Например, ни психологи Зигмунд Фрейд и Карл Юнг, ни философы Семен Франк, Иван Ильин и Мераб Мамардашвили премий не получили, но разве их след в истории науки меньше, чем у прославленных физиков или химиков? Как быть с великими исследователями, первопроходцами? Фритьоф Нансен, конечно же, заслужил премию (хотя бы и премию мира), но разве не стоят на том же пьедестале и Руаль Амундсен, и Отто Шмидт, и Тур Хейердал? Как быть с великими инженерами и изобретателями? — вклад тысяч и тысяч практиков в грандиозное здание науки ничуть не меньше, чем теоретиков.

«Детские задачи» — очень часто не решаемые. Кажется, что в литературе, живописи, музыке, архитектуре выбрать «золотую десятку» века немного легче, хотя и там задача непомерная — уж больно много талантов породили сто лет существования цивилизации, начинающихся 1901 годом и заканчивающихся 2000-м.

А почему — много? Это тоже «детский вопрос». Почему именно двадцатый век дал такое огромное количество гениев? На количественный вопрос самый простой ответ — тоже количественный. Да потому прежде всего, что и людей в двадцатом веке жило очень много. Это самое «населенное» из известных нам столетий человеческой истории.

Вдумаемся. В начале века на Земле жило немногим больше полутора миллиардов людей. В конце — число жителей планеты перевалило через шесть миллиардов. Только за столетие население нашего шарика увеличилось в четыре раза! Сколько людей «прошло» через двадцатый век? Назвать точную цифру чрезвычайно трудно, но если взять самую скромную оценку — четыре поколения с «шагом» между ними в полтора миллиарда человек: 1,5; 3; 4,5; 6 млрд, (ужасно ненаучный метод подсчета), — то в итоге получится 15 миллиардов. На самом деле, конечно, больше. Но даже 15 миллиардов — это примерно шестая часть всех людей, когда-либо живших на планете.

Допустим, доля гениев в человеческом сообществе — величина достаточно стабильная. Число состоявшихся гениев (а сколько не состоялось!) намного меньше, но допустим, что их процент — тоже некая константа. Предположим, гений — это один человек на миллион. Значит, за столетие родилось и проявило себя в разных областях не менее пятнадцати миллионов гениальных личностей.

И выбрать из них десять величайших ученых?..

Любой рейтинг — вещь субъективная. Даже рейтинг, составленный по сугубо академическим оценкам. (Вообразим себе списки величайших ученых XX века, составленные: Академией наук СССР, скажем, незадолго до распада этого самого СССР; нынешней Российской академией наук; ЮНЕСКО и, допустим, Королевской академией наук в Стокгольме, которой поручено присуждение Нобелевских премий по физике, химии и экономике. Ясно, что они были бы сугубо разными.)

Субъективным будет и тот состав «золотой десятки», который предлагается ниже. Понятно, что гении среди них — все. Ясно также, что там должны быть:

1) Несомненные Фигуры;

2) Великие Основатели;

3) Великие Революционеры (имеются в виду революции в науке, не более того);

4) Великие Энциклопедисты и Систематизаторы;

5) Великие…

Боюсь, что перечень «великих» титулов сам по себе перевалит за десятку. Ну, и хочется добавить хотя бы одну незаслуженно забытую фигуру. То есть в конкретной области знаний таких фигур, конечно, знают и помнят, но широким массам они не известны. А зря! Их — среди гениев — тоже немало.

«Несомненность» — опять-таки спорная вещь. В течение нескольких последних лет я изучил немало рейтингов (и сам принимал участие в составлении некоторых) великих писателей и списков великих книг XX века. Нелегкая это задача — отобрать «Сто лучших книг столетия». Я знаю десятки мировых рейтингов такого рода, так вот несомненная книга среди всех… только одна. То есть существует лишь одна книга, которая попадает во все списки, где бы они ни составлялись и какие бы группы экспертов их ни сочиняли. Это — «1984» Джорджа Оруэлла. Замечательный роман, спору нет, однако я уверен, что большинство читателей не поставили бы против нее порядковый номер 1. И тем не менее она — несомненный лидер, оставляющий позади с большим отрывом все остальные книги века.

То же, наверное, и с учеными. Однако вряд ли кто-нибудь будет возражать против несомненности Альберта Эйнштейна (1879–1955). Вот уж действительно гений среди гениев. Колосс двадцатого века. В энциклопедиях о нем пишут просто: «один из основателей современной физики». В двадцать шесть лет он — никому еще не известный эксперт федерального Бюро патентов в Берне — вводит в физику понятие фотона, устанавливает законы фотоэффекта и создает частную теорию относительности. Через одиннадцать лет он разработает и общую теорию относительности — фундаментальную концепцию современной науки. Теория столь сложна, что в ней не разберется и Нобелевский комитет. По крайней мере, Нобелевскую премию Эйнштейн получит в 1921 году не за теорию относительности, а именно за открытие законов фотоэффекта. Потом будут статистическая теория броуновского движения, основы теории флуктуаций, квантовая статистика, проблемы космологии и единой теории поля. Будут выступления против фашизма и против применения ядерного оружия. Будет письмо президенту США об опасности создания ядерного оружия в Германии, после которого начнутся американские ядерные исследования. Будет участие в создании государства Израиль. Будет многолетняя работа в Институте фундаментальных исследований в Принстоне. И будут слова, которые лучше всего характеризуют величайшего ученого нашего времени, а может быть, и всех прошедших времен:

История отечественной физики дала миру множество Великих. Петр Капица, Лев Ландау, Игорь Тамм, Николай Семенов, Леонид Мандельштам, Виталий Гинзбург, Сергей Вавилов, Юлий Харитон… Этот ряд можно продолжать и продолжать. Остановлюсь тем не менее на Петре Леонидовиче Капице (1894–1984). Ученик Резерфорда и создатель собственной физической школы; автор трудов по физике магнитных явлений, физике и технике низких температур, квантовой физике конденсированного состояния, электронике и физике плазмы; автор импульсного метода создания сверхсильных магнитных полей… Нобелевская премия пришла к нему не быстрым путем: ее присудили Петру Капице лишь в 1978 году — за фундаментальные открытия в области физики низких температур, прежде всего — за открытие сверхтекучести жидкого гелия, которое состоялось в 1937 году. А вот — не из области физики: П. Л. Капица не захотел создавать «оружие разрушения и убийства» и в 1946 году отказался от участия в атомном проекте, после чего последовали долгие годы опалы.

Из огромного наследия Петра Капицы выберу одну лишь строчку:

«Есть вещи настолько серьезные, что над ними остается только смеяться», — такое мог сказать лишь великий человек. Датский ученый Нильс Хендрик Давид Бор (1885–1962) и был Великим Создателем — крупнейшим теоретиком века. Слово «Создатель», да еще с большой буквы, стоит здесь по праву. Нильс Бор — один из создателей современной физики. И создатель мировой научной школы. И создатель Института теоретической физики в Копенгагене. И — прежде всего — создатель теории атома. Ему принадлежат труды по теории металлов, теории атомного ядра, теории ядерных реакций, квантовой механике, философии естествознания. Как и многие другие великие ученые века, он активно участвовал в борьбе против атомной угрозы. Пожалуй, это была единственная серьезная вещь, над которой он не мог смеяться. Нобелевскую премию по физике тридцатисемилетнему Нильсу Бору присудили в 1922 году — спустя год после Эйнштейна — за заслуги в области изучения строения атома и испускаемого им излучения.

Ему же принадлежат слова, которые можно считать девизом всей современной науки:

Физика — царица наук двадцатого века. Поэтому и физиков в нашем «золотом списке» — больше половины. Следующие Великие — это немец Макс Планк (1858–1947) и австриец Эрвин Шредингер (1887–1961). Первого я бы вообще назвал Ученым Века. В 1900 году Макс Планк сформулировал квантовую теорию (за что и получил в 1918 году Нобелевскую премию), а эта теория перевернула все представления человека о веществе. Можно сказать, что все двадцатое столетие — это бесконечная квантовая революция, в ходе которой родились транзисторы и микрочипы, радиоприемники и магнитофоны, атомная бомба и атомные станции, лазеры и волоконная оптика, компьютеры и томографы и многое-многое другое, без чего уже невозможно представить наше время. А начало было положено Максом Планком, который в 1932 году в своей работе «Куда идет наука» предельно точно и в то же время возвышенно определил саму суть научной деятельности:

Эрвин Шредингер — тоже из Великих Создателей. Его творения — волновая механика и уравнение, носящее имя ученого. Именно уравнение Шредингера доказывает, что волновая механика идентична матричному варианту квантовой механики. У Шредингера были труды по кристаллографии, математической физике, теории относительности, биофизике, была Нобелевская премия 1933 года, полученная им совместно с Полем Дираком за открытие новых продуктивных форм атомной теории, то есть именно за создание уравнений квантовой механики, а еще была работа 1944 года «Что такое жизнь?», в которой — впервые! — прозвучала идея генетического кода. Получается, что физик Шредингер был еще и крестным отцом современной молекулярной генетики. В той же работе великий ученый осмелился поставить знак равенства между человеком и Богом:

К сожалению, «субъекты» — то есть простые люди — пока еще не могут управлять «движением атомов». Может быть, следовало сказать не «к сожалению», а «к счастью». И в этом смысле мы все еще не боги. Но Великих Ученых двадцатого века вполне можно приравнять к полубогам, и в этом никакого преувеличения нет. К сожалению — вот это действительно к сожалению, — божественную сущность иных ученых мы постигаем слишком поздно — когда их уже нет с нами. Именно это произошло с Андреем Дмитриевичем Сахаровым (1921–1989). Пока он трудился над водородной бомбой, о нем никто не знал. Когда он начал выступать за прекращение испытаний ядерного оружия, он попал в опалу. Когда он стал лидером правозащитного движения, его сослали. Когда Сахаров вернулся из ссылки и, став народным депутатом СССР, предложил проект новой Конституции страны, над ним смеялись, его «захлопывали» другие депутаты. А он был гением и полубогом — не только потому, что дал стране грозное оружие, не только потому, что занимался магнитной гидродинамикой, физикой плазмы, управляемым термоядерным синтезом, элементарными частицами, астрофизикой, гравитацией, не только потому, что предложил идею магнитного удержания плазмы, но и потому, что отринул «чистую физику» ради человека, ради его прав и его бессмертной души.

Недаром Европейский парламент учредил в 1988 году Международную премию им. Андрея Сахарова за гуманитарную деятельность в области прав человека. И недаром Андрей Сахаров получил Нобелевскую премию мира (1975), а не премию по физике. И недаром в своей основополагающей работе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» он заявил:

И еще один физический — точнее, астрофизический гений XX века: Стивен Хокинг. Его можно назвать «молодым Великим» — он родился в 1942 году. В двадцать восемь лет Хокинг доказал несколько основных теорем о сингулярностях в космологии, в двадцать девять— выдвинул идею мини-«черных дыр», а спустя три года выступил с теорией взрывающихся «черных дыр», проявив тем самым связь между двумя столпами современной физики — классической термодинамикой и квантовой механикой. А еще — работы в области теории суперструн, и новый взгляд на эволюцию Вселенной, и безмерное расширение наших представлений о макромире. А еще — удивительный пример победы духа над немощью: будучи прикован к инвалидному креслу, будучи парализован — Хокинг болен страшной болезнью: боковым амиотрофическим склерозом, — ученый творит новые теории и остается самым смелым и самым могущественным астрофизиком нашего времени.

Ему принадлежат замечательные слова, в парадоксальной форме раскрывающие «секрет» настоящего ученого:

Из Великих химиков двадцатого столетия назову американца Лайнуса Полинга (1901–1994). Это он впервые применил квантовую механику к изучению химической связи, за что и получил в 1954 году Нобелевскую премию. Это он работал над структурой белков. Он занимался иммунохимией и молекулярной генетикой. Он занимался исследованием гемоглобина, открыл молекулярные аномалии при некоторых болезнях крови, исследовал дезоксирибонуклеиновую кислоту, структуру антител, природу иммунологических реакций и интересовался проблемами эволюционной биологии. В общем, реализовал в своей деятельности то, что сам и выразил одной фразой: «Лучший способ напасть на хорошую идею — это иметь множество идей».

В последние годы жизни Полинг был приверженцем и пропагандистом ортомолекулярной медицины — врачевания с помощью веществ, присутствующих в самом человеческом организме. В 1973 году он основал Научно-медицинский институт Полинга для лечения болезней методом потребления оптимальных доз витаминов и полезных минералов, особенно ежедневного потребления больших доз витамина С. И еще он был одним из инициаторов Пагуошского движения, активно выступал против испытаний ядерного оружия — это, как мы знаем, позиция практически всех Великих. Редкий случай: Полинг — обладатель двух Нобелевских премий: по химии и премии мира (1962).

Мало кому удалось выразить связь между политикой и наукой так, как это сделал Лайнус Полинг:

Мало кто сможет возразить, что один из крупнейших биологов XX столетия — это Николай Иванович Вавилов (1887–1943). Еще один Великий Основоположник — создатель современного учения о биологических основах селекции, учения о центрах происхождения культурных растений, учения об иммунитете растений, первый президент ВАСХН ИЛ, организатор ботанико-агрономических экспедиций в страны Европы, Африки, Северной и Южной Америк, замечательный теоретик и замечательный практик, собравший крупнейшую в мире коллекцию семян культурных растений. И мало кто возразит, что Николай Вавилов — один из мучеников науки нашего времени. Защищая генетику от «лысенковщины», борясь с косностью и невежеством, сражаясь с Системой, он пал в этой борьбе — был репрессирован и погиб, замученный сталинскими палачами. В одной из энциклопедий Николая Вавилова назвали Джордано Бруно XX века. И это справедливо. Именно ему принадлежат слова:

А из незаслуженно забытых (повторю: забытых для масс, но не для ученого мира) упомяну одного — Феодосия Григорьевина (Теодосиуса) Добржанского (1900–1975). Он считается американским генетиком, хотя родился на Украине, жил в Советском Союзе. В 1927 году Добржанский эмигрировал и уехал в США — видимо, предполагая пути, по которым пойдет генетика в стране победившего социализма. Его считают создателем — опять приходится прибегать к этому слову: создателем экспериментальной генетики популяций и синтетической теории эволюции. Работы Феодосия Добржанского оказали колоссальное влияние на биологическую мысль двадцатого столетия и предопределили развитие генетики, дали новый импульс эволюционной теории.

Лучше всего о своей деятельности сказал он сам:

Эти слова датированы 1950 годом — перелом столетия, оценка сделанного за полвека и пророческая попытка заглянуть в будущее.

Вот такая «золотая десятка». Многие люди составили бы ее иначе. И тут нельзя спорить: подобных «десяток» должно быть много. Из них складываются «золотые сотни» и «золотые тысячи» — та сокровищница, которую двадцатый век передает веку двадцать первому.

А в новом столетии нас будет еще больше. К середине двадцать первого века население планеты Земля составит 10–12 миллиардов человек. Это значит — появятся миллионы новых гениев. Кто-то из них сейчас ходит пешком под стол, кто-то уже учится в школе, а большинство просто еще не родилось.

Но родится обязательно.

Предваряя следующий очерк, я должен кое-что пояснить. Этот текст относится к 1976 году, и задумывался он как публикация к 100-летию Максимилиана Александровича Волошина. В ту пору мало кто знал о путешествиях М. А. Волошина и о его автобиографической прозе, а как раз о путешествиях поэта — с непременным включением цитат из его прозы — я и собирался писать, благо что работал в «путешественническом» журнале «Вокруг света».

В Доме-музее М. А. Волошина в Коктебеле тогда трудился, изучая архивы поэта, замечательный человек, исследователь личности и творчества Волошина, прекрасный «волошиновед» Владимир Петрович Купченко (1938–2004), впоследствии — директор этого Дома-музея. С его помощью я и нашел нужные мне «архивные единицы» — дневниковые записи Волошина, его очерки о странствиях, рукописные наброски, «записки-воспоминания».

Когда, по возвращении в Москву, я написал свой материал и сдал в собственную редакцию, он был… отвергнут. Подтекст был примерно такой: «Ты бы еще о Врангеле написал!» Напомню: речь идет о советском периоде, а тогда отношение к Волошину было, мягко говоря, «неоднозначным». В других московских журнальных редакциях, где я пытался «пристроить» очерк, реакция была примерно схожей. В конце концов многострадальный текст все же увидел свет — в 1977 году в журнале «Литературная Армения», славившемся в ту пору некоторым фрондерством. При всем том, что авторство текста было за мной, очерк вышел под двумя фамилиями — моей и Купченко: я и сам этого хотел, и Володя — мы, разумеется, подружились и называли друг друга по именам — просил о том же.

Сейчас познакомиться с автобиографической прозой М. А. Волошина не составляет труда — достаточно взять в руки сборник, вышедший в издательстве «Советская Россия» в 1990 году. Упоминания о моей публикации там, к сожалению, нет, зато название сборника — то же самое, слово в слово: «Путник по вселенным».

Путник по вселенным

Коробейником идей называл себя Максимилиан Волошин. О щедрости его таланта еще много будут писать.

Коробейником друзей назвала Максимилиана Александровича Марина Цветаева. О притягательной душевной силе Волошина написано уже немало.

Мы перефразируем так: коробейник дорог. Это тоже — истина.

Волошин-путешественник собирал дороги, но не так, как собирают коллекцию. Он их дарил — стихами, прозой, акварелями.

Жажда «сразу всех земных дорог» была похожа на жажду озера: вобрать, чтобы напоить любого.

Пространство ощущалось им как собственность, но собственность не личная — посредническая.

Один и тот же путь можно пройти по-разному. Можно пройти — отмерить. Можно — проглотить. Смысл в том, чтобы обрести его как дар, затем — передарить.

Нежадность к пройденным тропам — это и есть покорение дороги…

Нас было двое. Один — хозяин, научный сотрудник Дома-музея Волошина, другой — гость, в журналистской текучке Волошиным остановленный. Один — Волошину двенадцать лет посвятивший, другой — совсем недавно им пленившийся. Один — в наше время и в будущее Волошину жизнь продлевающий, другой — этой жизни, в сущности, не знавший. Один порою в разговоре называл Волошина Максом, второй — только Максимилианом Александровичем: на «Макса» нужно иметь право. Из со-беседничества, со-общности, со-интереса двоих — родился очерк.

Можно построить такой ряд: пешеход — ходок — турист — путешественник — странник.

Пешеход — в буквальном смысле — каждый из нас.

Ходок — иная категория: ходить надо уметь.

Имя туристам — легион: любой, купивший рюкзак или чемодан, уже почитает себя немножко Марко Поло.

Путешественников ныне мало: здесь особый строй жизни.

Волошин был странником. Магическое сборное слово — «странник». Волошин называл себя так: «странником вечным в пути бесконечном». И был прав.

Задача очерка — не в перечислении и не в хронологии странствий. Но множественность путей — важна, география их — ключ к дальнейшему.

В Африке, на Дальнем Востоке, в Америке Волошин не был, хотя об этих землях и мечтал. Зато был:

в 1899 году— двадцатидвухлетним юношей — в Австро-Венгрии, Италии, Швейцарии, Париже, Берлине…

в 1900-м — в Австро-Венгрии, Германии, Швейцарии, Италии, Греции… затем, будучи сосланным за участие в весенней студенческой забастовке в Среднюю Азию, — в Каракумах, Ташкенте, Туркестане, Джулеке, Самарканде. Потом — Красноводске, Тифлисе…

в 1901-м — в Андорре, на Балеарских островах, в Испании…

в 1902-м — в Милане, Венеции, Ливорно, на Корсике, на Сардинии, в Неаполе, Риме, Париже (здесь всегда жил подолгу)…

в 1904-м — снова в Швейцарии…

в 1905-м — в Руане, Шартре, Страсбурге, Кольмане…

в 1906-м — в Мюнхене, Линце, Будапеште, Бухаресте, Констанце, Константинополе…

И так далее…

С 1917 года до самой смерти безвыездно жил в Крыму, в открытом им Коктебеле…

А если от хронологии перейти к поэзии, то весь список звучит в волошинском переводе из Анри де Ренье так:

Как пешеход становится путешественником? Как из путешественника вырастает странник? Это загадка. Мы пытались разгадать ее и пробовали разные пути к решению.

Может быть, ответ дадут вещи?

Мастерская и кабинет на втором этаже Дома Волошина в Коктебеле — чудного и чуднóго странноприимного дома, дома-корабля с галереями-палубами — это комнаты, занятые книгами, картинами и вещами. Вещами не бытовыми — бытийными: символами странствий.

Из каждого путешествия — всегда не только земного, но и духовного: «по дорогам мысли и слова» — Волошин привозил предметные знаки пути. Эти вещные памятки скитаний — для нас, живущих ныне, — гораздо больше, чем купленные там-то или найденные здесь-то штуко-диковины. Это кристаллы неутоленного движения, недвижные и летящие стрелы Зенона: «время, слагаемое из отдельных «теперь»… Каждый кристалл — та самая «на ноже карманном… пылинка дальних стран», которая дарует миру странность. Опять — странность…

Неужели те самые, привезенные из Испании?

— Нет (смущенно)… Настоящие — утеряны. Эти прислали недавно почитатели поэта. Действительно испанские, но (вздох)… не волошинские.

— Должно быть, оливковое дерево? Ведь у Максимилиана Александровича:

— Как узнаешь?..

Всматриваемся оба. Спорим: олива или нет? Вряд ли. Не может быть олива. В этих ложечках нет сухой ярости и скрытой силы. Нет — прочитанного у Волошина:

«Мы шли по склону между оливковыми рощами. Черные стволы многовековых оливок извивались кругом в страшном кошмаре. В их волокнистых, причудливых, дуплистых стволах чувствуется человеческое напряжение мускулов. Торсы, руки, ноги, кольца удавов, раскрытые пасти, змеи, смеющиеся рожи чудовищ, тысячи окаменевших Лаокоонов, черный бред, выросший на красной земле».

Они свезены из разных мест, большинство — здешние, крымские. Который из них — «габриак», давший блистательное имя безвестной поэтессе Е. И. Дмитриевой? Черубина де Габриак — любимейшая мистификация Волошина (мистификатора по природе). Габриак — пришедшее в голову поэта имя корня. Стало — «французской» фамилией поэтессы-невидимки.

Еще о корнях: Волошин был едва ли не первым, кто начал искать в природных формах живые образы. Искал и находил и «выставлял» в мастерской — для многочисленных гостей. Подобные выставки сейчас общераспространенны, называются: «Природа и фантазия». Патент между тем — Волошина…

Доска эта — черная, источенная морскими червями, обугленная временем и вылизанная морем, с остатками бронзовой обшивки и двумя коваными огромными гвоздями, торчащими в разные стороны, — могла бы стать сокровищем любого музея. Она неописуемо старая. Сколько лет ей — две тысячи, больше? — никто не знает.

Максимилиан Волошин нашел ее неподалеку от Коктебеля, на морском берегу, бродя по Крыму — Киммерии древних, мифической «стране вечной ночи». Было ли это греческое судно? римское? византийское? Он, Волошин, верил: обязательно греческое. Никакое другое и не мог найти — здесь: на восточном пределе эллинского мира, в «киммериян печальной области» — родине амазонок и месте входа в Аид Орфея.

Все страны, пройденные Волошиным, устремлялись в конечном итоге в Коктебель. Сюда он неизменно возвращался и только эту землю изучал всю жизнь, прочим уделяя отрывки судьбы.

Больше всего стихов и акварелей — о Коктебеле.

Больше всего открытий — климатических, метеорологических, археологических, геологических — крымские.

Здесь Волошин творил свои «если не жаркие, то зато обстоятельные молитвы за белых, за красных, за всех, своего Коктебеля лишенных»[2].

Киммерия вознаградила его обломком эллинского судна. Лучший подарок поэту-миросозерцателю. И — дар надар — цикл «Киммерийская весна». Стихи:

Хрустальные, перламутровые четки из Испании и самаркандские четки из кипарисовых шишечек… Маленькая высушенная тыква…

Эта грушевидная красноватая горлянка, калабаш, висит на стене в кабинете поэта. Обожженная солнцем глянцевая поверхность обладает магией: одно лишь прикосновение к ней переносит нас в Среднюю Азию. В необыкновенную Азию — волошинскую:

Путешествие длилось полгода — и оказалось самым важным из всех. Впоследствии планов было много: побывать в Индии, Японии, Полинезии, Южной Америке. Обогнуть земной шар. Планами они и остались — несбыточными. Среднеазиатские пустыни стали единственным фундаментом для сравнения двух цивилизаций — азиатской и европейской.

«1900-й год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я ходил с караванами по пустыне… (…)… возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно — с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей…» — это из автобиографии. Еще лучше — в стихах:

…Шел по голой, голодной степи — из Туркестана на северо-запад по течению Сыр-дарьи — караван из двадцати одного верблюда, купленных недавно на городском базаре, три телеги, впереди — в теплой верблюжьей шубе— верховой: «мудрою судьбою закинутый в сердце Азии» начальник каравана двадцатитрехлетний Волошин. Вели изыскания для Оренбургско-Ташкентской железной дороги.

Позади — Каракумы, маленькая станция Геок-Тепе под Ашхабадом, Ташкент… Впереди — разрушенный город Сауран, Джулек — конечный пункт партии.

«…Чем дальше, все мутнее, все синее, и горы на горизонте. Все ровно: ни холмика, ни деревца. Только фата-моргана развертывает по горизонту свои раскрашенные декорации… Тишь полная. Слышно, как стелется по земле степной ветер… слышно, как звенит сухой джюсан…»

Начальник каравана ведает снабжением, ставит вешки, ведет пикетаж, охотится с ястребом на фазанов, наблюдает «козлодрание». И — смотрит, смотрит, копит… Чтобы сказать так: «Я только впитывающая губка, я весь — глаза, весь — уши». Или — через годы — так:

Мы прикладывали ухо к розовато-перламутровому витому чуду и — как в каждой раковине — слышали там шум прибоя. Только этот прибой был особый: прибой Средиземного моря близ Ливорно — на том самом месте, куда более полутора веков назад волны вынесли тело Шелли.

…В каждом путешествии из мозаики впечатлений выделялось ярчайшее — горящий чистым цветом кусочек смальты. В первом странствии таким оказалось посещение могилы Гейне на Монмартре. В испанских скитаниях — развалины монастыря Монсеррат, где в марте 1522 года отец ордена иезуитов Игнатий Лойола повесил кинжал и меч перед иконой Богоматери, дав обет стать ее духовным воином. Из путешествия 1900 года — до-среднеазиатского — память мощным лучом высвечивала трагический берег смерти Перси Биши Шелли…

Ясным сентябрьским днем мы сидели на галерее-«палубе» Дома поэта. Скрытое деревьями изумрудное море с силой билось о барьер галечного полукружья пляжа. С галереи Карадаг не виден, но его величественное присутствие — «реймские и шартрские соборы скал», облик острозубой, синеватой в дымке горы, которая проявляется во всей своей четкой, рвущейся вверх силе только перед заходом солнца, — ощутимо в Коктебеле всегда. На противоположном краю залива лежал, пил воду из моря Хамелеон, мыс — бурый, ржавый, запыленный, желтый, даже зеленый — в зависимости от времени дня.

На несколько часов мы забыли о Коктебеле. Нас здесь нет. Перед нами — уникальный документ, нигде и никогда, увы, не изданный: «Журнал путешествий — или сколько можно увидеть стран на полтораста рублей». Дневник второго путешествия Волошина…

Были четыре студента, четыре друга. Накопили немного денег, решили побродить по свету. Денег действительно немного, поэтому отказались от услуг комиссионеров, по возможности — от транспорта: вся надежда на ноги, — от гостиниц и отелей: предпочли им сеновалы и ночлежные дома. Пустились в путь…

Под картонной обложкой «Журнала» скрыты шестьдесят дней калейдоскопического путешествия — когда забавного, когда тяжелого. Еда — дешевая простокваша, грошовое вино и картофельный салат. Одежда (Макса) — неистребимые штаны из «чертовой кожи», латаная накидка. («Такое путешествие стоит очень дешево, — замечает попутно Волошин, выдвигая основное свое требование: общедоступность путешествия. — …Следует всегда избегать избитых дорожек и всяческих путей, протоптанных туристами, потому что за подражание всегда платят больше, чем за инициативу».) Мимолетные ссоры и радостные примирения. Но главное — собор Святого Стефана и парк Шенбрунн в Вене, плавание по Дунаю до Линца, музеи и церкви Мюнхена, знаменитые «мистерии» в деревушке Обераммергау, пеший переход через альпийские перевалы (были дни длиной в полсотни километров — по пятнадцать часов пути: с шести утра до девяти вечера), озеро Комо, Милан и Генуя, Пизанская башня, ливорнский берег, галереи Флоренции, две недели в Риме, Помпеи и восхождение на Везувий, Специя, Бриндизи, Коринф и Афины, Константинополь…

И стихи…

Падал быстрый коктебельский вечер. Над морем торжественно сияла огромная полная оранжевая луна. Вокруг шелестела листва, прозрачно-зеленая в искусственном свете, более зеленая, чем зелень, и потому неестественная. Мы все еще листали «Журнал», возвращались к прочитанным строкам.

Дневник вели все четверо — по очереди. Есть неудачные места, наивные записи. Тем интереснее было отыскивать вклад Волошина — зоркий и чистый языком. Прообраз будущих творений — «стихов, похожих на статьи, и статей, похожих на стихи».

«Странным кажется, как этот белый, хрупкий мрамор, местами облитый бронзовым оттенком, точно загорелый от солнца, мог еще настолько сохраниться до нашего времени. Когда глядишь сверху на уцелевшие арки римского театра, то невольно сравниваешь эту мощную практичность Рима с хрупкостью Греции, красота которой так легко исчезает от одного грубого прикосновения варвара. Достаточно было одной венецианской бомбы, чтобы разбить Парфенон, а Колизей, служивший в средние века каменоломней, все-таки поражает своей величиной. Природа Италии прекрасна, роскошна, живописна, а природа Греции просто красива, настолько просто, что простота эта сперва кажется бедностью…»

Эта проза написана поэтом, посему та раковина могла быть только ливорнской, посмертно-шеллиевской. Не должна быть иной…

— Так… Так… Знаменитая Таиах! Конечно же, по Египту Волошин тоже путешествовал? (полувопрос-полуутверждение).

— Вовсе нет! (почти гневно) Не был ни разу! Может быть, очень хотел там быть, но — не был.

— Простите, как же?! (недоумение) Ведь вот и пишут, и рассказывают многие, что бюст — оттуда.

— Да вы сами рассудите! (с жаром) Ни в одном из дневников, писем, ни водной из девяти автобиографий Макса — ни строчки о Египте. Мемуаристы об этом путешествии тоже не вспоминают, а ведь могли бы: Волошин — прекрасный рассказчик. Все прочие странствия остались в стихах, акварелях, прозе. Это же — гипотетическое — бесследное! Мыслимо ли такое для Волошина? И потом: представьте, каким неизгладимым, повелительным событием явилось бы для молодого человека — любого человека, не обязательно поэта — путешествие в Африку. Макс просто должен был кричать о нем и… молчал. Молчит весь его архив, кстати, на редкость хорошо сохранившийся, — с 1894 по 1932 год. Утверждаю: Волошин в Египте не был!

— Но как же…

— (улыбаясь уже) Очевидно, апокриф, одна из бесчисленных мистификаций Макса. На мистификации был— мастер… И все-таки «египетская легенда» существует до сих пор — подробно разработанная, красочная. Волошинское авторство несомненно, его не скроешь. Отсюда — и живучесть мифа…

Бюст Таиах — первое, что видит гость, входя в мастерскую поэта. Огромный лик, вмурованный в стену, простое и милое алебастровое женское лицо с блуждающей улыбкой. Бюст — стало ясно уже — не знак странствия: не из Египта привезен он — из Европы — Парижа или Берлина — в 1905 году. Гипсовая копия известнейшего скульптурного портрета: царица Тия, Тэйе, Таиах, дочь жреца, свекровь Нефертити, жена Аменхотепа III. Просто женщина, и в этом смысле — символ красоты. Взгляд из прошлого к нам, нынешним, и в этом смысле — символ неустанности Волошина, воплощение его исканий:

Картины — сначала творения, потом уже память. Или сначала память о «свертках путей», потом — творения мастера. Не важно…

В маленькой картинной галерее на первом этаже — «нижней палубе» — Дома поэта около восьмидесяти работ. Большая часть — «музыкально-красочные композиции на тему киммерийского пейзажа». Несколько акварелей — особые: испанский цикл.

…Мозаика зеленовато-синих склонов, спускающихся к извилистой реке… Легкий средневековый замок, зажатый крепостной стеной… Настолько легкий, что если бы не цеплялся контрфорсами за скалы — улетел бы ввысь, к бесконечно далекому небу…

Или: красноватые камни, рыжие холмы… На одинокой вершине спит средневековый городок… Спит — буквально, потому что свернулся змеиной спиралью — в удобной позе… Значит, спит — вечно…

Почему в ряду земных вещей — картины, создания по сути своей бестелесные?

Тайна временного провала — еще один путь к решению загадки. Путешествия беспокойно настигали Волошина. Через год, два, через десятилетия, и только тогда они становились— ретроспективно — странствиями. Может быть, так?

Впечатления и воплощения догоняли друг друга, играли — во времени — в странную чехарду и наконец сливались воедино, становились неотвязными, от них необходимо было избавиться (поэту и художнику, не человеку!), тогда появлялись «странные» совпадения.

Подпись под акварелью (не испанской, другой):

Из статьи о Майорке (к живописным работам отношения не имеющей):

И то и другое должно быть под испанскими акварелями и — существует отдельно. А собирательный, пунктирный образ Испании — волошинский — зримо ясен. Образ, протянувшийся через жизнь…

Откуда все-таки восемнадцатилетняя пропасть? Мы долго не находили ответа на этот вопрос, пока не обнаружили у Эренбурга: «Окрестности Коктебеля красивы трудной для человека красотой; они сродни Арагону или Старой Кастилии — то лиловатые, то рыжие склоны гор, ни дома, ни дерева, макет жесткого мира, некогда вдохновлявшего Эль Греко».

И в другой книге: «Он (Коктебель) напоминает окрестности Сиены, места, в которых Данте предчувствовал ад…»

Все постепенно становилось на свои места. Коктебель был для Волошина Испанией, Испания — может быть — Коктебелем. Перемешивалось не только время, но и пространство. Из смешения рождалась суть странствий…

Пустыня тоже не раз догоняла странника. Догоняла в Париже, пугая четкостью вставшего перед глазами пейзажа:

Догоняла в Крыму и, выждав два десятилетия, сладко ранила:

Дом Волошина бережно хранит вещи хозяина. Но некоторые все-таки исчезли. Нет описанных Цветаевой баскского ножа, бретонской чашки, связки фазаньих перьев (не ястребиной ли охоты память?). Они тоже могли бы поведать многое. Но — недосказанное восполняют поэтические образы, стихи, проза. (Можно и наоборот: вещи дополняют утвержденное печатным словом…)

Волошин ходил пешком. Он предпочитал ходить только пешком — чувствовать ногой землю. Парадоксально: Максимилиан Александрович страдал астмой. Его мучила одышка, но — лишь в замкнутом помещении. Он выходил на воздух, отправлялся в странствие — и астма отпускала. Земной простор лечил болезнь.

Не Макса ли имела в виду Цветаева — близкий и благодарный друг его, — когда писала свою «Оду пешему ходу»? —

Он ходил по пескам Азии и по Европе. Бродил по Крыму— порою с камнем во рту: меньше хочется пить. Ходил в костюме «испанского гранда»: берет, короткая бархатная куртка, бархатные же — до колен — штаны. В альпинистском одеянии: «чертова кожа», горные ботинки, широкий пояс, альпеншток. В наряде эллинского грека: лиловый «хитон», полынный венок на голове, сандалии, посох…

Образ обожженных ходьбой ног преследовал Волошина, бился в оттачиваемых строках, просился на бумагу. И на бумаге чеканился. Так:

И так:

И еще так:

Стихи первого волошинского цикла «Годы странствий» были следствием или воплощением открытия, сделанного поэтом еще в юности — в итальянском путешествии. Выраженное словами дневника, оно стало эпиграфом и послесловием страннической жизни Макса:

Здесь мы подходим к самому главному — к концепции путешествий Максимилиана Волошина. У каждого ходока есть своя логика. У путешественника она становится психологией. Страстный искатель новых впечатлений — странник (нет ли здесь отзвука еще одного слова — «страсть»?!) — обращает ее в философию.

Для осмотра «музея» нужны спутники, друзья. Выбор их важен: одному с расстояниями не совладать. И здесь Волошин находит свой критерий — путешественнический: «Говорят, что надо съесть пуд соли с человеком, чтобы узнать его, а я говорю вам, что для этого достаточно пройти вместе пешком верст сто».

Наконец, сам музей. «Закрытие в четыре часа» обязывает к строгому плану. Как ни стремись, а осмотреть все невозможно, надо подчинить себя цели. Один из лучших экспонатов в волошинском «музее мира» — Балеарские острова.

Поэт-Волошин жаждал попасть туда, чтобы побывать в монастыре, где жили Жорж Санд и Шопен. Волошин-философ, готовясь к путешествию, видел в предстоящей поездке иное.

О, эта паутина западной цивилизации, калечащая историю мира! Как гневно отталкивал Волошин ее липкие нити, как стремился попасть «между петель»! Много позднее подобный же взгляд он встретит у Верхарна, и это позволит ему Путник по вселенным 151 гениально и смело — по-своему, но в то же время сокрывая свою долю творчества — перевести стихотворение «Завоевание» бельгийского поэта:

Долгие годы Волошин искал и находил «глухие заводи человеческого духа». Находил — чтобы с полным правом утверждать: он

Находил — порой неожиданно. Импульсом к путешествию в Андорру, например, послужила заметка в путеводителе, где отсутствовали указания на отели и проезжие дороги. Этого хватило, чтобы идея родилась и укоренилась:

Подъем на Пиренеи был невероятно сложен. Мешало грузное тело, подступала астма, но в такие мгновения странник побеждал человека, плоть становилась бесплотной, и вверх карабкалась литая воля.

Андорра вознаградила Волошина за тяжесть подъема. Крохотная страна оказалась удивительной — не похожей на все виденное раньше. Президент Жозеф Кальда — в заплатанных бархатных штанах и не слишком чистой куртке играющий в трактире (резиденции!) в карты с доктором — обладателем единственного в республике крахмального воротничка… Жена президента — трактирщица, величественно возвышающаяся за стойкой… Борьба партий прогрессистов, ратующих за проведение дорог, и консерваторов, этому «ненужному» новшеству препятствующих… Секретарь республики, сочетающий государственные обязанности с огородничеством… Страна фермеров и контрабандистов…

Невыносимо сложно писать о Волошине-страннике, не взывая к его Слову, не требуя от него участия в очерке, соавторства. Кто лучше, чем он, может рассказать, например, о Майорке, — он, первый русский путешественник, побывавший там? Путешественник с сердцем поэта и поэт с пятью чувствами путешественника, «из которых больше всего зрение».

…И потому что зрение поэта — это строки его, мы решили приоткрыть перед читателем занавес забвения. Следующие картинки — из неопубликованной статьи Волошина «По глухим местам Испании. Вальдемоза».

О Пальме — столице Балеарских островов:

«Ослепительно белый город, под ослепительно жгучим солнцем, на берегу ослепительно синего моря. Ослепительно белый… Это не совсем точно передает впечатление. Это скорее цвет только что вымытых простынь, сушащихся на солнце. Что-то не вполне сухое, немного полинялое… чуть заметные следы синьки — вероятно, отсветы от моря».

Об архитектуре:

«На берегу моря собор. Он стоит на известной высоте, но и сам он громаден. Он давит город… Это странная готика, южная. А готика юга не выносит. На юге она расцветает вширь и умирает в орнаментах».

Об испанских танцах:

«Начинается «болеро».

Перебор струн идет все быстрее и быстрее, сухой треск кастаньет становится все ярче, все солнечнее…

Откуда-то в толпе появляется еще несколько кастаньет, и кажется, что это треск нескольких сотен цикад, который повис среди застывшего полуденного зноя…

…Кастаньеты в исступлении рассыпаются на тысячи игл, на тысячи жгучих, отточенных солнечных лучей, веками копившихся в сухом стволе оливы, из груди которой их вырезали…

…Все то, что Италия поет — Испания танцует. Она танцует всегда, она танцует везде.

Она танцует обрядные танцы на похоронах у гроба покойника; она танцует в Севильском соборе на Святой неделе свой священный танец перед алтарем в церкви как часть богослужения; она танцует на баррикадах и перед смертной казнью; она танцует перед началом боя быков; она танцует днем, танцует в полуденный зной, танцует благоуханной ночью, когда звезды отражаются в застывшей морской волне, а воздух «лавром и лимоном пахнет».

Эти танцы — счастливейшая находка Волошина, вожделенный предмет его поисков: древнее народное искусство, пришедшее — минуя «паутину»! — и в наш век по тысячелетним «ступеням жизни и духа».

Кто же был он — поэт, художник, критик, переводчик, краевед, созерцатель-философ, эрудит, энциклопедический знаток европейской культуры? Человек, стремившийся «прорасти сознанием до недр природы»… Неутомимая точка в мире дорог, вобравшая в себя «земной простор, изрезанный стезями»… Писатель, столь празднично-остро чувствовавший историю и природу, умевший «так блестяще открыть свой багаж впечатлений, с отчетливо в нем упакованными мелочами»…

…Он жил в Париже, и любил этот город, и внезапно покидал его надолго, совершая необыкновенные путешествия. Как прекрасно сказал Андрей Белый: «Индия плюс Балеары, деленные на два, равнялись… кварталу Латинскому в нем».

Он неожиданно и неуловимо покидал Россию, но неизменно возвращался центростремительно к своему Коктебелю — «возвращался, чтоб взять и усвоить. Все перечувствовать, все пережить…».

Учился — за границей — всему: «художественной форме — у Франции, чувству красок — у Парижа, логике — у готических соборов, средневековой латыни — у Гастона Париса[3], строю мысли — у Флобера, стиху — у Готье и Эредиа…»

Самому себе он учился — у Коктебеля…

Своему таланту — у собственных ног и глаз…

И вот ответ: это был пешеход, ходок, путешественник, Странник — все в одном. И еще — путник, из тех, о которых Волошин сам и написал:

…Навещая Дом поэта в Коктебеле, нельзя, никак нельзя отделаться от одного мучительного ощущения. Ощущения-наваждения. Сильнее всего оно в летнем кабинете или в двусветной мастерской. Особенно в мастерской, где каждая вещь — Макс и где сама комната — тоже Макс. Неспокойно оборачиваешься и ищешь взглядом дверь: сейчас, через мгновение распахнется она, и явится «бородою, как облаком, ширясь, Волошин». Улыбающийся, большой, плотский, запыленный — в «хитоне» своем ли, или в бархатном, не идущем к широкому телу «грандовском» костюмчике. Остановится, весело бухнет посохом в пол…

Но — не распахивается дверь, и только звучит, звучит в воздухе (в воздухе ли?) неслышная песня — шутливая и грустная, — та, которой в волошинскую жизнь провожали уезжающих из Коктебеля гостей:

«Взять — и полететь…»

Этому очерку тоже весьма много лет, но, как ни странно, идеи «мускулолетания» ныне — все те же, принципы тоже, вот только технология, понятное дело, ушла далеко вперед, да и достижений за прошедшие десятилетия накопилось немало. Самые необходимые поправки на современность даны в сносках.

Как приятно выйти после работы на улицу, удобно устроиться в седле собственного… ну, скажем, «автолета», сделать несколько энергичных движений и взмыть в небеса. А тем более приятно, проведя в воздухе несколько радостных минут и насладившись свободным парением, приземлиться возле собственного дома, ощущая приятную усталость после легкой физической нагрузки…

— Постойте! — скажет читатель. — Очевидно, речь идет о фантастике, причем фантастике довольно незатейливой. Кому нужны в будущем такие «автолеты», коли вполне реальным кажется теперь появление в массовом количестве индивидуальных реактивных средств передвижения, а там, может статься, и до антигравитационных устройств рукой подать?!

Согласимся на том, что до победы над тяготением еще далеко, и попросим читателя не торопиться. Нам хотелось бы начать разговор не о будущем, а о настоящем. И для начала обратимся к… истории литературы. Она дает нам немало примеров самых разнообразных устремлений человека по славной стезе обживания собственной планеты. Герои великих книг в неутомимой жажде познания опускались на дно океана, вгрызались в недра земли, путешествовали по горам и долам, искали способы покорения воздушной стихии. И в этой последней области деятельности человека фантастических и технических ухищрений насчитывается более всего.

Герой Аристофана Тригей поднимался в небо, оседлав навозного жука. Доминго Гонзалеса, вышедшего из-под пера шотландского епископа Ф. Годуина, увлекала в заоблачные выси стая диких лебедей. Сирано де Бержерак воспользовался и вовсе уж невероятным средством — склянками с росой. Впрочем, эти примеры — в тесном соседстве со сказкой, не более чем забавная игра ума. Если же взять примеры трезвого технического мышления и предвидения, то здесь «литературный ряд» теряется в бесконечности: воздушные шары, винтокрылые и винтовые машины, наподобие воздушного корабля жюль-верновского Робура, ракеты, начавшие свое торжественное шествие по книгам во времена все того же неунывающего Сирано.

Давайте еще сузим поле выбора и остановимся на тех, кто поднимался в воздух, используя только собственную мускульную силу. Вот тут-то и обнаруживается, что таких персонажей можно пересчитать по пальцам. Вне всякого сомнения и в полном смысле слова «наш герой» — Икар. Менипп у Лукиана, который в отличие от Икара вместо перьев, слепленных воском, использовал натуральные крылья орла и коршуна. Пророк Илия у щедрого на выдумки де Бержерака летал, сидя на металлической платформе и с силой подбрасывая вверх магнитный шар, к которому означенная платформа и притягивалась. Конечно, летал Мюнхгаузен. Как известно, барон запросто взлетал с места, дернув себя за волосы. Может, найдутся еще один-два малоизвестных литературных примера, и на этом круг наших поисков замкнется.

В чем же дело? Очевидно, писатели прошлого, осознав, что человек, напрягая свои не очень-то мощные мускулы, далеко не улетит, а скорее всего, вообще не полетит, переключались на разработку моторных летательных средств.

По иному пути пошла инженерная мысль. Суть вопроса заключается в том, что полет на аппаратах, использующих мускульную энергию[4], имеет ряд достоинств, которые уважаемые литераторы отринули слишком поспешно. Едва ли нс главное из них — возможность полного повиновения аппарата человеку, не зависящая от скорости.

На самом деле: самолет или планер способен взлететь, сделать разворот, набрать высоту или спуститься, только обладая скоростью. Без набегающего потока воздуха их элероны, рули поворота и высоты, закрылки бессильны. Оторваться от земли аэроплан не способен, если не возьмет разбег, а о планерах и говорить нечего: прежде чем «воспарить», они долго маются за буксировщиком на тросе. А вертолеты? А конвертопланы? Им и разбега не нужно, и в воздухе остановиться они могут, и повернуть в любую сторону, и скорость какая! Все так. Но без жидкого топлива вертолеты и конвертопланы останутся металлическими конструкциями, хитроумными, но… недвижимыми. Другое дело птицы. Несколько взмахов крыльями — и земля уже далеко внизу. Принцип крыла — вот решение вопроса! Видимо, на протяжении всей своей истории человек исподволь завидовал полной власти птиц над воздушной стихией, и остановить его в поисках своих крыльев не могло ничто. Потому и бьются даже в наше «летательное» время инженеры многих стран мира, продолжая исследования, начатые — в истинно научном смысле — еще великим Леонардо. Именно он первым из ученых стал разрабатывать системы привода от мускулов рук и ног к механическому крылу.

Птице не нужен бензин-керосин — взяла и полетела. Простота этой формулы — «взять и полететь» — вековечный предмет зависти homo apteros — «человека бескрылого». Вот и стремится он к «безмоторной и бестопливной» власти над воздухом уже не одну сотню лет, и, хотя много было попыток сравняться с птицами, большинство окончилось неудачей.

В чем же основная трудность создания «мускулолета»? Соотношение «вес тела — мощность мускулов» работает не в пользу человека. То, на что без труда способен стриж, — подолгу носиться с большой скоростью в воздухе и показывать мастерство пилотажа, не под силу более крупным птицам, таким, как глухари или альбатросы: чем больше вес, тем большие усилия необходимо прилагать для отрыва от земли и независимого поведения в полете. Человек же с его относительно слабыми мускулами, даже если прикрепит к рукам крылья, может в лучшем случае уподобиться петуху, взлетающему на плетень.

Многие инженерные расчеты, произведенные за рубежом в первой трети XX века (а систематически этим стал заниматься лишь с 1936–1937 годов издатель немецкого журнала «Флюгспорт» Оскар Урсин), показывали, что победить упомянутое соотношение вряд ли удастся, и с тех пор голоса пессимистов, твердивших, будто рожденный ползать (ходить, бегать, бродить, гулять и т. д.) летать не может, уверенно заглушали доводы энтузиастов мускульного полета.

Конечно, не все ученые согласились с подобного рода арифметикой. Они предложили отталкиваться не от средней мощности живых организмов, которая служила основанием для безысходного низведения человека в разряд «абсолютно нелетающих» существ, равно как для отказа в крылатости всем животным с весом более 16 килограммов, но от максимальной мощности, развиваемой непродолжительное время. Впервые, и весьма основательно, эти доводы подтвердил англичанин Дуглас Уилки. Из построенной им диаграммы следует, что кратковременная мощность, на которую способен организм, достаточна для полетов целого ряда живых существ, и совершенно не важно, обладают они крыльями или нет. Пределом для этого ряда служит вес. Причем такой, который на целый порядок превышает вес даже самых крупных летающих птиц, — 170 килограммов. Да-да, именно 170! А вот за этим рубежом живое существо действительно не полетит, снабди его хоть самыми распрекрасными крыльями. У слона, скажем, участь совсем печальная. Не увидит бедняга земли с птичьего полета. Расшибется, а не увидит: вес не позволит это сделать даже в теории. Зато все организмы в весовой категории от 16 до 170 килограммов теоретически могут подниматься в воздух, только это им, так сказать, невыгодно: потребуется слишком много сил. Этот вывод — «человек (даже весьма тучный) может летать», безусловно, важен.

Как же обстояли дела не в теории, а на практике? Один из дошедших до нас ранних проектов мускулолетов принадлежит французу Ле Безньеру. Этот конструктор еще в 1768 году, то есть за пятнадцать лет до братьев Монгольфье, предложил устройство, которое, по его словам, позволяло человеку, обладающему сильными руками и ногами, подняться в воздух. Мы не знаем, чем закончились попытки Ле Безньера. Скорее всего, неудачей: аппарат его не внушает особого доверия, но опыт француза заслуживает внимания хотя бы потому, что это была первая проба создать махолет, который не являлся бы копией птичьего крыла. Известны бесплодные усилия Жакоба Дегена. Неудачи с машущими крыльями в Вене в 1806–1811 годах и Париже в 1812 году сломили дух испытателя.

В 1871 году сделал свою заявку изобретатель Де Груф. Его машина очень походила на птицу, а крылья приводились в движение пилотом, стоящим на маленькой платформе. Правда, в определенном смысле аппарат Де Груфа был изобретением «некорректным»: его поднимали на воздушном шаре и только после несамостоятельного набора высоты махолет мог уподобиться птице. Ошибка в расчетах привела к катастрофе: во время испытания машина рухнула на землю, погребя под собой конструктора.

Любопытное сообщение об интересующих нас летательных аппаратах опубликовал журнал «Вокруг света» в 1890 году со ссылкой на «Курский листок». Приведем ее, так сказать, «в первозданном виде».

«…Один из обывателей города (Золочева. — Прим. авт.) долгое время трудился над устройством снаряда для того, чтобы летать. Наконец ему удалось сделать крылья, которые он привязал к рукам, и, управляя ими, действительно поднялся в воздух и полетел, к удивлению и ужасу толпы, собравшейся посмотреть на нового Икара. А золочевский Икар благополучно прилетел в деревню Ореховку, находящуюся в трех верстах от Золочева, и на крыльях же возвратился домой. Полет произвел такое впечатление на золочевцев, что они стали изобретателя воздухоплавания считать антихристом, а мать потребовала, чтобы он уничтожил свой снаряд, грозя проклятием. Тогда бедный изобретатель со слезами сжег собственноручно сделанные им крылья; долго горевал он после того и ушел в монастырь. Как ни странен факт полета, но, по словам газеты, он совершился в действительности. В Золочеве много очевидцев этого факта, людей, заслуживающих полного доверия». Дальнейшая судьба курского изобретателя нам не известна, но важен сам факт попытки полететь на крыльях. Чем ближе к нашему времени, тем больше становилось подобных попыток.

В 1890-х годах в английском журнале «Пикчер магазин» появился эскиз педального вертолета. Автор его, вероятно, не был инженером, скорее это карикатурист, пожелавший высмеять жалкие потуги «человека бескрылого». Если это и так, его рисунок все-таки является важным косвенным свидетельством движения технической мысли в конце XIX века.

С начала XX века поиски конструкции жизнеспособного мускулолета несколько отклонились от намеченного уже было пути. Видимо, не последнюю роль в этом сыграл ряд катастроф, постигших изобретателей безмоторных летательных устройств, и среди прочих — гибель Отто Лилиенталя. Теперь конструкторы мускулолетов надолго отказались от попыток стартовать, не сходя с места (то, что отличает истинный птицеподобный махолет), и сосредоточили усилия на реализации возможности оторваться от земли любой ценой. А «цена» эта сводилась к долгому разбегу и бешеной работе мускулов. Аппараты же представляли собой нечто среднее между велосипедом и планером, и усовершенствование их двигалось по одному-единственному пути: по пути увеличения размаха крыла.

Без особой натяжки можно сказать, что год, когда это произошло, стал началом новой эры в истории мускулолетов, которую можно назвать «эрой удачных экспериментов». В 1913 году авиационный механик Смуров, работавший под руководством Н. Жуковского, приделал клеткой раме три велосипедных колеса, снабдил устройство крохотным пропеллером и размашистыми, чуть ли не невесомыми крыльями и опробовал его на Ходынке.

«Велосипедолет» Поля Дидьера, или «авиетка», как он его называл, оторвался от земли сантиметров на тридцать. Впрочем, это были лишь первые шаги мускулолета.

В 1919 году известный французский велогонщик Пулен сделал попытку завоевать приз фирмы «Пежо», вознамерившись оторваться от земли на построенном им собственноручно «велосипеде-аэроплане». Приз, поясним, мог достаться тому, кто, взяв старт без чьей-либо помощи, пролетит на мускулолете более десяти метров. Затея удалась только через два года. Пулен «прыгнул» на целых одиннадцать (!) метров и получил обещанные 10 тысяч франков.

Слава Дидьера и Пулена несколько десятилетий не давала покоя прочим энтузиастам. В их числе оказались и немцы Хасслер и Виллингер, пролетевшие через пятнадцать лет после Пулена 712 (!) метров на мускулолете «Муфли» во Франкфурте. Правда, стартовать самостоятельно им не удалось. В то же время итальянцы Босси и Бономи построили мускулолет «Педалианте». В 1961 году студенты университета в Саутгемптоне заставили подняться в воздух мускулолет «Сумпак».

Более подробного упоминания заслуживает англичанин Дж. Уимпенни, хотя бы потому, что стал первым человеком, пролетевшим на велосипедолете «Паффин» более полумили (около 900 метров). Яростное верчение педалями позволило ему лететь со скоростью 30,5 километра в час: таким образом, он пробыл в воздухе чуть более… полутора минут. Своеобразный рекорд оказался слишком дорогим. И самые крупные расходы Уимпенни понес, когда добивался снижения веса аппарата. В итоге размашистый, двадцатипятиметровый «Паффин» весил чуть больше полусотни килограммов.

Аппарат изобретателя Лесли Хесса, построенный в 1968 году, был еще более легок, но размахом крыльев похвастать не мог — всего около пяти метров. Четыре года члены «Группы по созданию самолетов на мускульной тяге» Королевского авиационного общества (Великобритания) бились над снижением веса аппаратов и увеличением размаха крыла. Изо всех сил налегая на педали, испытатели поднимали легчайшие, словно пушинки, мускулолеты в воздух, одолевали почти километр в горизонтальном полете, а затем, дав отдых ногам, плавно планировали на землю. Максимальное достижение принадлежит лейтенанту Джону Поттеру — в июне 1972 года на своем педальном аэроплане «Юпитер» он пролетел более километра, развив скорость 33 километра в час[5].

Пожалуй, это предел. Большее навряд ли дано человеку с его «человеческой силой». Чтобы пролететь не километр, а полтора, нужно еще больше увеличить размах крыльев, а у Поттера он был немалый — такой же, как у Уимпенни. Самым же большим размахом крыльев замечателен английский мускулолет «Вейбридж» — почти 37 метров! Очевидно, дальнейшее наращивание несущих плоскостей бессмысленно. Это отразится на весе, вес — на скорости, тяге, подъемной силе и т. д. (Для того чтобы получить предельно легкий аппарат, Поттеру пришлось сооружать мускулолет из бальсовых реек, обтянутых фольгой.)

Что же, правы все-таки оказались приверженцы известной истины «рожденный ползать…»?

Не совсем. Во-первых, кто сказал, что тягу можно создавать, только вращая педали? Есть ведь и другие способы: крутить рукоять, наподобие заводной, грести — точнее, повторять движения гребца… А во-вторых, зачем уподобляться самолету или планеру, зачем разбегаться, набирать скорость и только после этого — вернее, именно за счет этого — взлетать? Не пора ли вернуться к машущему крылу, тому самому, испытывая которое погиб Де Груф? Все больше изобретателей обращаются именно к этому полузабытому направлению в поиске, и некоторые эксперименты уже сулят очевидный успех. Для поощрения их в 1959 году был учрежден даже особый международный приз — Приз Генри Кремера размером в 5000 фунтов стерлингов. Через восемь лет сумма была поднята до 10000 фунтов стерлингов, а затем — до 50 тысяч. Этот приз сам по себе говорил о важности ожидаемых результатов. Его должен был получить тот, кто оторвался бы от земли и пролетел, описав восьмерку, значительное расстояние, не используя никаких источников или аккумуляторов энергии[6].

Итак, полеты на педальных аэропланах исчерпали себя. Не спас даже пропеллер, установленный в аппарате Генри Поттера. Были перепробованы и автожир, и горизонтальный несущий винт (педальный геликоптер, самонадеянно высмеянный 80 лет назад), и в конце концов инженеры обратились к нетрадиционным средствам полета. В одном из трудов по конструированию мускулолетов задача так и ставилась: искать «новые методы и странные сочетания» механизмов. «Новые», конечно, лишь в том смысле, что они хорошо забытые старые. Еще в 1929 году немецкий изобретатель Александр Липпиш (не говоря уже о Хандли Пейдже, ставившем эксперименты с машущим крылом в начале нынешнего века) опробовал необычную летательную машину. Пилот орудовал рычагами, похожими на весла, а машина… парила, взмахивая крыльями. Правда, приз Генри Кремера, если бы он тогда существовал, не мог быть присужден изобретателю: все-таки взлетал он с помощью катапульты. Свой аппарат Липпиш назвал орнитоптером. «Птерон» — крыло, «орнитос» — птицы. Именно орнитоптер и способен обеспечить то овладение воздушной стихией, ту автономность, которая не свойственна ни самолету, ни планеру, ни геликоптеру, ни аэростату. Да и подъемная сила машущего крыла, как это было доказано Н. Жуковским еще в конце XIX века, во много раз больше, чем у крыла традиционного — закрепленного жестко.

Словом, изобретатели вернулись к Икару и прозрениям Леонардо. Одна беда: сложности механики такого полета в наш просвещенный век ничуть не меньше, чем во времена да Винчи. Их никак не удавалось преодолеть, и долгое время «Швингуин»[7] Липпиша оставался единственным махолетом, который и впрямь летал.

Лишь новейшие эксперименты австралийских авиаторов проливают на будущее орнитоптера свет надежды. Как сообщал недавно «Журнал Королевского авиационного общества», им удалось построить модель махолета, в которой используются не движения ног (педальный привод) или рук («весельный» привод), а работа всего тела.

Человек, сидящий в седле этого орнитоптера, начинает раскачиваться, перемещая центр тяжести своего тела и всего сооружения. Рама аппарата, опора для ног и крылья соединены системой эластичных тяжей. В этом-то и заключается «хитрость». Упругие растяжки, поясняют конструкторы, позволяют «сбалансировать общий полетный вес», а усилия человека, направленные на изменение точек опоры и таким образом выводящие машину из равновесия, заставляют ее взмахивать крыльями и подниматься в воздух. В целом же конструкция напоминает нечто среднее между дельтапланом и… деревянной лошадкой.

Кстати, никакого противоречия между австралийским орнитоптером и условиями Приза Кремера нет, хотя на первый взгляд использование эластичных соединений плохо согласуется с правилом, запрещающим применение каких бы то ни было аккумуляторов энергии. Как заявил один из экспертов, в орнитоплане используется не энергия, «заключенная» в резиновых растяжках (она одна и та же и на старте, и после приземления), но их упругие свойства. Что касается энергии, то она здесь одна — мускульная…

Помимо явной необычности, новая конструкция махолета интересна еще и вот чем. В ней разрубаются сразу три гордиевых узла. Первый: трение в движущихся частях сведено к минимуму. Просто-напросто трущихся частей — раз, два, и обчелся. Второй: несущего винта нет, а следовательно, нет и недостатков, с ним связанных. Наконец, третий: пилот имеет возможность время от времени отдыхать в полете, то есть практически не перенапрягается.

Для того чтобы понять, насколько важен этот последний «узел», вернемся немного назад. Ведь в изнурительности усилий человеческих мускулов — величайшая загвоздка, непреодолимое препятствие на пути создания экономичных (правильнее было бы сказать — экономных) мускулолетов. Человек-то весит хоть и не 170 килограммов, но зато и не 16, а 60–80. И чтобы держаться в воздухе, он должен развивать, повторим, максимальную мощность, проще говоря, работать на износ. Надолго ли его хватит? При предельной натренированности — на три минуты. И все! Далее следуют потеря сознания и неизбежное бесконтрольное падение. Как раз это и не позволяет «мускулолетанию» выйти за рамки спорта.

Теперь становится ясным, как необходим пилоту отдых, хотя бы и кратковременный. Сделал несколько качаний, откинулся на спинку сиденья, в очередной раз перенеся центр тяжести, — можно перевести дух: аппарат пока балансирует в воздухе, парит. Некоторая потеря высоты? Не беда — снова несколько качаний — и опять расслабиться. Так — вверх-вниз, вверх-вниз — можно преодолеть большое расстояние…

Опыты австралийцев продолжаются. В других странах также проводятся эксперименты над летательными машинами, приводимыми в действие колебательными движениями человеческого тела. В поисках оптимального варианта инженеры выдвигают самые разнообразные идеи. Предполагается, что если кромке машущего крыла придать гибкость, то нагрузка на мускулы снизится и орнитоптер наконец станет доступен не только спортсменам, но и любому человеку среднего физического развития.

Так что, может быть, фантастическое допущение, с которого началась эта статья, не такое уж примитивное? Может быть, из «эры удачных экспериментов» мы вступаем в «эру мускулолетов»?

И действительно — вдруг недалек тот день, когда, выйдя после работы на улицу, мы оседлаем небольшой индивидуальный орнитоптер и, раскачавшись как следует, плавно воспарим в небеса, веря, что рожденный шагать… летать обязан?!

Два путешествия Джона Уайта, губернатора и несчастного отца

в которой в роли рассказчика выступает губернатор Джон Уайт

К вечеру 15 августа мы стали на якорь у Хатораска, на глубине в 5 морских саженей[8] и в трех лигах[9] от берега… На острове Роанок, около того самого места, где в 1587 году я покинул колонию, мы заметили густой дым, поднимающийся к небу, каковой дым вселил в нас надежду, что часть колонии осталась на месте, ожидая моего возвращения из Англии…

Мы подготовили две шлюпки и все оснащение и отплыли от Хатораска в количестве 19 человек, но не успели добраться до того места, где должны были пребывать наши колонисты, как в одночасье потемнело, мы миновали лишних четверть мили, и там, в стороне северной оконечности острова, узрели меж деревьев свет большого костра, в каковом направлении и стали тотчас двигаться. Будучи напротив костра, мы бросили дрек[10] и подали сигнал трубой, а затем сыграли на оной же немалое количество английских мелодий и звали колонистов на разные голоса, но нам никто не ответил. Как рассвело, мы высадились на берег и, подойдя к огню, обнаружили, что горела там дрянная трава да трухлявые стволы разные. Оттуда мы прошли лесом к той части острова, что расположена против Дасамонгвепека, и затем обогнули северную оконечность острова и вернулись, к месту, где я покинул колонию в году 1587.

По пути мы видели отпечатки ног двух или же трех дикарей, похоже ночные, и когда мы вышли к песчаной косе, то заметили близ оной дерево, на коре коего курьезным манером три большие латинские буквы вырезаны были — КРО… Как я уезжал в Англию, так мы условились, что товарищам моим никоим образом не должно упускать случая писать или вырезывать на стволах деревьев название места, в коем они обретаться будут, ибо к приезду моему хотели они съехать с Роанока того миль на пятьдесят в глубь страны.

…И прошли мы тогда к поляне, где дома ранее воздвигнуты были, но дома те снесены оказались, а само место огорожено было частоколом высоким из великих стволов, куртины же и фланкеры кругом подобны фортификационным оказались, а на одном из великих стволов, что направо от входа, коры вовсе не было, и в пяти футах от земли изрядными заглавными буквами высечено было — КРОТАН, и не было рядом никакого знака бедствия.

Пройдя затем внутрь частокола, узрели мы там немало брусков железных, да две чушки свинцовые, да четыре капкана, да много разных тяжелых штук, там и сям разбросанных и в сорной траве обильной почти не видных. Оттуда мы прошли берегом к устью ручья, дабы отыскать шлюпку какую или пинассу[11], но не обнаружили и следа их, равно как не нашли ни фальконетов, ни пушек малых, кои я оставил колонистам, отъезжая».

повествующая о малых радостях и великих злоключениях англичан-поселенцев

Не будем пока ломать голову над загадочным рассказом Джона Уайта, а отступим во времени немного назад и посмотрим, что происходило летом 1587 года на небольшом острове Роанок, лежащем у побережья той области Северной Америки, что сейчас зовется Северной Каролиной.

…Середина августа ознаменовалась в жизни колонии торжественным событием. Факт был настолько значителен, что поселенцы на время забыли обо всех трудностях первых недель обитания в чужом краю и предались безудержному веселью. Да и как не веселиться: в колонии появился на свет человек. Рождение нового члена общества само по себе праздник, но здесь был праздник вдвойне: Вирджиния Дер оказалась первым человеком английской национальности, родившимся на американском континенте. Население колонии благодаря этому событию достигло круглой цифры — 120 человек, а губернатор Джон Уайт оставил потомкам в своем дневнике следующую запись:

Впрочем, торжество лишь на короткое время скрасило не особенно радостные будни колонии. Не первый год Англия предпринимала попытки создать основательное поселение в Новом Свете, но каждый раз блестящие замыслы срывались из-за крайне слабой подготовки экспедиций: «духовные отцы» колонизации во главе со славным рыцарем сэром Уолтером Рэли слишком рьяно заботились о политической стороне дела, сторону же материальную как-то упускали из виду.

К слову сказать, сэр Уолтер Рэли заслуживает того, чтобы упомянуть о нем несколько подробнее. Взлет этого человека был на редкость стремительным даже для елизаветинской Англии. Сын бедного девонширского дворянина, он уже в 27-летнем возрасте принял участие в своей первой колонизационной миссии, через пять лет королева возводит Рэли в рыцарское звание, а еще через год он получает высокий пост управителя оловянных рудников, вице-адмирала и лорда-наместника Девона и Корнуэлла. Столь быстрое продвижение можно объяснить по меньшей мере двумя причинами. С одной стороны, Уолтер Рэли был действительно выдающимся деятелем культуры и науки своего времени — прекрасный поэт, литератор, опытнейший знаток морского дела, незаурядный философ, ученый-химик и натуралист, оставивший потомкам немало ценных историко-этнографических документов и весьма точных карт новых земель.

Но с другой… с другой стороны, тот же самый прогрессивный мыслитель (чуть ли не вольнодумец!) оставил тем же потомкам… учение о колониальных захватах, пиратское наставление (именно так можно расценить его книгу «Открытие Гвианы»), которое он подтвердил теоретически и практически, завоевывая индейские территории и грабя испанские корабли. Как писал о нем историк А. Д. Дридзо во вступительной статье к русскому переводу «Открытия Гвианы», «наряду с неуемной страстью к познанию мира в нем уживалось и не менее бурное стремление к наживе; он был крайне неразборчив в средствах, часто жесток и вероломен». Короче, это был истинный сын своего века, и в нашей истории, возможно, именно в силу сочетания этих двух начал он сыграет немаловажную роль. Однако вернемся к Джону Уайту и его колонистам…

Если на вещи смотреть здраво, состояние колонии Роанок было просто плачевным. Земли в далеком краю оказались вовсе не такими плодородными, как ожидалось; припасы, доставленные из-за океана, растаяли за несколько недель. Более того, Джона Уайта, как главу экспедиции, сильно волновал вопрос о судьбе предыдущего поселения англичан в этих местах…

Тут-то мы и подходим вплотную к истории о загадочных исчезновениях на острове Роанок, но сначала совершим еще одно хронологическое отступление.

Одним из первых европейцев, исследовавших берега Каролины, был Джованни да Верраццано, флорентийский мореход, состоявший на службе у Франции. Весной 1524 года он добрался до мыса Фир и отослал королю Франциску I рапорт, который стал первым в истории описанием побережья будущих Соединенных Штатов.

Через 60 лет дневник да Верраццано был опубликован в Англии, и, возможно, именно он подсказал Уолтеру Рэли место в Новом Свете, подходящее для основания колонии. Знаменитый авантюрист давно уже был одержим идеей возглавить экспедицию в заморье. Это и понятно: между Англией и Испанией шла длительная борьба за владычество над морями, а поселения на огромном континенте, открытом меньше ста лет назад, обещали не только обильные поставки индейского золота и серебра, они должны были стать военно-морскими базами и только так и мыслились.

Первые шаги к осуществлению замысла Уолтер Рэли предпринял вместе со своим единокровным братом, сэром Хэмфри Гилбертом. Братец оказался еще более энергичным человеком, нежели будущий завоеватель Гвианы, и поначалу инициатива перешла в его руки.

В 1577 году королева Елизавета получила анонимное письмо, автор которого просил дать ему разрешение возглавить экспедицию в Америку. «Я сокрушу испанский рыболовный флот, — писал неизвестный, — отберу у Испании Вест-Индию, захвачу в испанских колониях золотые и серебряные прииски и сделаю Вас, Ваше величество, монархом морей».

Личность автора установили быстро. Спустя год Гилберт получил из высочайших рук «патент» — монополию на колонизаторскую миссию, — прихватил брата и отправился на подвиги. К великому его сожалению, подвиги очень быстро пришлось отложить. Потерпев поражение в первом же морском бою с испанцами, Хэмфри Гилберт вернулся восвояси в Англию, а возобновил попытку только через пять лет. На этот раз ему удалось основать колонию на Ньюфаундленде, но колонисты пробыли там недолго. Под угрозой вымирания от голода и болезней они вынуждены были покинуть остров. Во время следующего плавания к берегам Америки Гилберт пропал без вести.

25 марта 1584 года осуществилась заветная мечта Уолтера Рэли: патент стал его достоянием. Документ давал владельцу «полную свободу и лицензию… на открытие, поиск, обнаружение и обследование таковых отдаленных, языческих и варварских земель, краев и территорий, кои не находятся покуда во владении христианских владык и не населены крещеным людом». На подготовку экспедиции, которую возглавили капитаны Филипп Амадас и Артур Барлоу, ушел всего-навсего… месяц. Названные мореходы-то и стали первыми европейцами, высадившимися на острове Роанок. Задерживаться здесь они не стали: от них требовалось только подыскать подходящий район для поселения, а уж основательно устраиваться на месте предстояло другим…

В 1586 году на Роаноке появилась очередная экспедиция. Под началом сэра Ричарда Гринвилла и шкипера Ральфа Лейна состояло 15 человек. Поселенцам предписывалось пробыть на острове год, построить форт, а также необходимое количество жилых домов и ожидать прибытия новой партии англичан. Эта партия высадилась на Роаноке 23 июля 1587 года. Было среди них 96 мужчин, 17 женщин и шестеро детей.

Губернатор колонии Джон Уайт располагал большими полномочиями. Он мог не согласиться с выбором места для колонии, мог начать дальнейшее обследование побережья, но для этого ему требовалось сделать две вещи: встретиться с пятнадцатью первыми поселенцами и… заручиться согласием шкипера флагманского судна. Шкипер же этот, Симон Фернандес (Фернандо), был персоной весьма своевольной и явно не относился к числу людей, с которыми легко ладить. Впрочем, предоставим слово самому губернатору…

где Джон Уайт от первого и третьего лица одновременно излагает обстоятельства своего прибытия на остров Роанок

«Июля двадцать второго числа мы благополучно прибыли в Хатораск, где наш флагманский корабль и пинасса бросили якорь. Губернатор в сопровождении сорока лучших людей своих перешел на пинассу, намереваясь немедленно отправиться к Роаноку, где надеялся отыскать тех пятнадцать англичан, кои были оставлены на острове сэром Ричардом Гринвиллом год назад.

Однако сей же час, как наша пинасса отчалила от флагманского корабля, джентльмен, что был ответствен за возвращение в Англию[12], заручился поддержкой Фернандо и воззвал к матросам на пинассе, требуя от них при возвращении за следующей партией не брать на борт первых сорок колонистов, но оставить их на острове, исключая губернатора и еще двух или трех человек по его усмотрению, ибо лето на исходе, и ни в коем другом месте он высаживать колонистов на берег не будет. И тогда слова капитана убедили всех матросов, как на пинассе, так и на судне, и увещевания губернатора не помогли, и, не тратя времени на споры, он направился на Роанок, дабы тем же вечером, на заходе солнца, сойти на берег в том самом месте, где были оставлены 15 наших соотечественников, но не нашел никого из них, не нашел никаких свидетельств их присутствия там. если не считать того, что мы нашли кости одного из тех пятнадцати, убитого дикарями задолго до нас.

Июля 23 числа губернатор с несколькими своими людьми прошел к северной оконечности острова, где стоял форт капитана Ральфа Лейна со всем необходимым оснащением и в окрестностях коего располагались приличные жилые дома, построенные год назад. Там мы мыслили разузнать что-нибудь о наших людях или же найти какие-либо следы их пребывания, но, когда пришли туда, мы обнаружили, что форт разрушен до основания, зато все дома целы и невредимы, разве что их нижние комнаты и развалины форта заросли побегами дынь, и тогда мы вернулись к своим, больше не чая увидеть кого-либо из тех пятнадцати в живых.

В тот же день мною был отдан приказ, чтобы все до последнего человека отправились на починку домов, кои мы нашли нетронутыми, а также начали строить новые коттеджи в количестве, потребном для поселения».

в которой события переносятся в Англию и губернатор претерпевает много испытаний

Колонистам не сразу удалось восстановить картину исчезновения своих предшественников. Для этого пришлось познакомиться с местными индейцами, умилостивить их подарками и буквально по крупицам вытаскивать из них подробности. И выяснилось следующее. Туземным племенам непрошеные гости явно не понравились. На них была устроена засада, а два воина приблизились к форту якобы для того, чтобы вести переговоры. Навстречу вышли двое англичан. Один был убит на месте, но второму удалось остаться в живых, он призвал на помощь товарищей, и все вместе начали пробиваться к берегу. Уже погрузившись в шлюпки и удалившись от берега, они заметили над островом языки пламени и клубы дыма: горел форт. Сначала они высадились на крохотном островке между Роаноком и Порт-Фердинан-до (Хатораском), но затем, видимо немного придя в себя, пустились в дальнейшее плавание в неизвестном направлении. Что стало с ними впоследствии, можно только гадать…

Уяснив картину, колонисты сильно встревожились. Без солидного вооружения оставаться на острове было просто опасно, а пушек-то и мушкетов — раз, два, и обчелся. Да и провизии совсем нет, и инструментов маловато. Короче, советники — а их было 12 человек — потребовали от губернатора, чтобы тот отправился в Англию (флагман еще стоял в гавани, ожидая попутного ветра) и возвращался с необходимыми запасами. До наступления зимы он вполне мог обернуться. Джон Уайт согласился, хотя и не без долгих уговоров: на берегу оставались его дочь Элеонора и девятидневная внучка Вирджиния. Он правил колонией всего 36 дней…

Прибыв в Англию, губернатор развил бурную деятельность по подготовке новой экспедиции, но… и здесь в дело вмешалась судьба: Англия готовилась к решающей войне с Испанией. «Непобедимая армада» угрожала вторжением в святая святых королевства — устье Темзы. Все суда были на учете. Очень скоро губернатор понял: помощи ждать неоткуда. Сам патрон и вдохновитель роанокской миссии сэр Уолтер Рэли занял ведущий пост в военном совете Ее величества и думать не думал о каком-то губернаторе Уайте и его маленьких заботах.

Только в апреле 1588 года Джону Уайту удалось найти — на свой страх и риск — два небольших судна. Погрузив на них все, что ему посчастливилось собрать, он спешно отплыл в Вирджинию. И это была еще одна ошибка губернатора. Все матросы оказались людьми случайными. Скорее это были авантюристы, искатели приключений, судьба колонии их нималым образом не волновала, зато они проявляли глубочайший интерес ко всем небольшим вражеским (и не совсем вражеским) судам. Вскоре в поисках подходящей драки флотилия Уайта вовсе сошла с курса, и… нечего и говорить, что исход предприятия оказался плачевным. В 50 милях к северо-востоку от Мадейры суда губернатора вступили в бой с двумя военными кораблями из французской крепости Ла-Рошели, но противник оказался сильнее: как записал Джон Уайт в своем дневнике, «…нас взяли на абордаж, ограбили и так плохо с нами обошлись, что мы решили вернуться в Англию, и это был наилучший выход из столь тяжелого положения».

…Военные приготовления Англии не пропали даром. В 1588 году испанскому флоту был дан бой, и горделивый эпитет отвалился от слова «армада»: она была разбита наголову. Вся страна праздновала победу, только на душе у губернатора Уайта было пасмурно. Он ни на минуту не забывал о своих несчастных колонистах, порой ему казалось даже, что он единственный человек, кто о них помнит. А благодетель и «отец» Уолтер Рэли? — спросите вы. Что ж, благодетель в большой степени истощил свое состояние, поставляя суда для войны с Испанией, и старался как можно дальше отсрочить отправление новой экспедиции на Роанок. Только в марте 1590 года он смог предоставить в распоряжение Уайта три судна под командованием шкипера Уоттса, да и то на очень жестких условиях.

Итак, губернатор прибыл на Роанок 15 августа 1590 года. Вместо обещанных трех месяцев он отсутствовал три года…

в которой читатель получает возможность выбрать на свое усмотрение любую из версий исчезновения колонии

Подробности вторичной высадки губернатора на остров нам известны по первой главе. Джон Уайт и матросы с трудом одолели полосу прибоя и принялись искать колонистов. Только колонии… и след простыл! Результат блужданий по острову был ничтожен. Скелетов нет, признаков прошедших сражений нет, оружие, шлюпки, утварь, дома (!) — все исчезло. Впрочем, почти все. Во время повторных поисков в районе форта матросы обнаружили полузасыпанную землей канаву, которую, по всей видимости, когда-то раскапывали. Под тонким слоем грунта оказались… пять сундуков. Содержимое их наполовину сгнило и заржавело, наполовину было расхищено. Но самое интересное то, что в сундуках хранились только… личные вещи губернатора Джона Уайта, оставленные им при поспешных сборах три года назад. Здесь были его книги и карты, картины и даже доспехи, правда, последние оказались безнадежно попорченными чьими-то коварными руками. Особую ценность даже в наше время представляют мастерски сделанные рисунки губернатора-изображения индейцев, туземных поселений, украшений вождей, воинов, женщин. На протяжении веков, что прошли с тех дней, они не раз использовались в качестве иллюстраций при издании солидных научных трудов, монографий по истории Северной Америки.

…Поскольку больше ничего найдено не было, то, очевидно, ключом к загадке исчезновения колонии могли послужить лишь упомянутые сундуки да еще таинственная надпись «КРОТАН». Эта надпись наводит на определенные размышления.

Дело в том, что Кротаном (ныне о. Хаттерас) в то время назывался один из островов так называемой Внешней банки — узкой гряды клочков суши, как бы огораживающих залив Памлико (а также остров Роанок) от Атлантического океана. Может, колонисты переселились туда?

Мы еще вернемся к этому, сейчас же нам важно следующее: ни на Кротане, ни на каком другом острове Внешней банки следов поселенцев найдено не было. К сожалению, этими поисками занимался не Джон Уайт, а другие. Губернатор понес еще одно поражение; шкипер Уоттс спешил завернуть в Вест-Индию, и насколько решительно он помог губернатору с матросами при высадке на Роанок, настолько категорически он запретил своему спутнику обследовать другие острова. В октябре 1590 года экспедиция вернулась в Англию.

Впоследствии британские корабли не раз посещали Внешнюю банку, однако все поиски кончились неудачей. Вскоре было найдено новое место для основания колонии — в районе Чесапикского залива, — а каролинский берег временно оставили в покое. Только в конце XVII века возобновились поиски в окрестностях острова Роанок, но, увы, к этому времени тайна исчезновения первого английского поселения в Америке и вовсе перешла в разряд неразрешимых загадок истории: прошел слишком большой срок.

Разные исследователи в разное время выступали с претензиями разгадать тайну. Историки начала XVII века Смит и Стрэчи разнесли в 1607 году весть, будто колонисты еще живы и здравствуют на берегах залива Памлико. Джон Ледерер объявил то же самое в 1670 году, построив свое открытие на одном-единственном факте: мол, некоторые престарелые индейцы каролинского побережья начали носить бороды, что для туземцев никак не свойственно.

Конечно, к таким домыслам не стоит относиться серьезно, что же касается мотивированных версий, то их насчитывается по меньшей мере три, и на каждой стоит остановиться особо.

ПЕРВЫЙ ВАРИАНТ: «УТОНУЛИ»

Как известно, колонисты приплыли в Вирджинию на трех судах. Губернатор же вернулся в Англию на двух, оставив на Роаноке пинассу и несколько шлюпок, но во второй его приезд никаких судов на острове не было. Существует мнение — оно отстаивается профессором истории университета Северной Каролины Хью Т. Лефлером, — что поселенцы отчаялись ждать помощи и отплыли в Англию на всех имевшихся у них плавучих средствах. Первый же шторм разметал и утопил эти суденышки… Вероятно такое? Вполне. Но и проблематично, ибо, во-первых, зачем колонистам оставлять в руках у индейцев личные вещи губернатора, человека, которого они безмерно уважали и картины и зарисовки которого представляют большую ценность? А во-вторых, вообще представляется сомнительным, чтобы 119 человек, да еще включая женщин и детей, решились отплыть на утлых лодчонках, надеясь пересечь океан. Впрочем, не будем исключать безумство храбрых…

ВТОРОЙ ВАРИАНТ: «ПОГИБЛИ»

Англия не делала секрета из своих попыток колонизировать американское побережье. Разумеется, Испания, ее враг номер один, прекрасно знала и место, где будет основано поселение, и его примерную численность, и, коль скоро одна сторона хотела выставить за океаном надежные форпосты, другая сторона, давно уже хозяйничавшая в Вест-Индии и подбиравшаяся к Флориде и районам севернее ее, стремилась не допустить этого.

В испанских архивах сохранилось немало секретных документов, совершенно недвусмысленно говорящих о намерениях короля Филиппа II послать к острову Роанок мощную эскадру и полностью истребить колонию.

До сих пор не известно, удалось ли испанцам осуществить свои кровожадные замыслы. Часть историков склоняются к тому, что удалось и именно Совету Его величества короля Испании по делам Индий мы обязаны исчезновением колонии, но есть и такие, кто серьезно оспаривает эту версию. Дэвид Б. Куинн, профессор Уэльского университета, считал, что в самую последнюю минуту планы испанцев изменились. Все суда, находившиеся в Вест-Индии, включая и те, что готовились отправиться к Роаноку, были зафрахтованы для перевозки на родину сокровищ испанских колоний — награбленного у индейцев золота и серебра. «Испанская экспедиция из Вест-Индии в Северную Америку, — писал Куинн, — была сначала отложена, а затем и отменена, таким образом, хотя Джон Уайт и обнаружил в 1590 году, что колония исчезла, по крайней мере, не испанцы в этом виноваты».

ТРЕТИЙ ВАРИАНТ: «ВЫЖИЛИ»

Ни первая, ни вторая версии не объясняют происхождения загадочных слов «КРО» и «КРОТАН», обнаруженных на стволах деревьев. А между тем они дают начало самой предпочтительной концепции исчезновения англичан. Кротан, или Хаттерас, — название острова, верно, но это еще и название индейского племени, одного из многих, что ранее населяли территорию современной Северной Каролины. Историк Джон Лоусон беседовал с представителями этого племени в 1709 году, и вот что он записал:

Есть и дополнительные факты, говорящие в пользу версии Лоусона. Имена некоторых индейцев племени хаттерас повторяют имена колонистов с острова Роанок, а их язык носит явные следы влияния английского языка в той форме, в какой он существовал четыре века назад. Судя по определенным привычкам и чертам образа жизни этих индейцев, можно допустить, что их предки имели контакт не только с родственными племенами, но и с европейцами. Вроде бы все ясно: колонисты не выдержали суровых условий жизни, обратились за помощью к индейцам-хаттерасам и мало-помалу ассимилировались с ними. Однако при изучении этой версии возникают вопросы, которые ставят под сомнение и ее. Почему англичане оставили на острове указание на их переезд в одно место, а сами отплыли в совершенно ином направлении? Почему, разобрав и вывезя дома, захватив с собой все вплоть до утвари и оружия, они не забрали личных вещей губернатора? Не хватило места? Но в таком случае почему они не вернулись за ними?..

Многое можно предположить относительно пропажи колонии. Можно принять на веру любую из версий, можно изобрести новые. Но зададим себе очередной — и последний — вопрос, и станет ясно, почему ни одну из них нельзя перевести из области догадок в область рабочих гипотез.

Пусть англичане ушли с острова Роанок, но куда они в таком случае «переехали»? Должны же были остаться следы их нового поселения — дома, инструменты, оружие, шлюпки, книги, предметы обихода… За четыре столетия, прошедшие с тех пор, подобных следов никто никогда нигде не находил. Колония исчезла поистине бесследно…

Четыреста с лишним лет прошло со дня исчезновения колонии на острове Роанок. Загадка не решена и поныне, но каждый год в августе островитяне устраивают праздник в честь первых вирджинских поселенцев. Главная часть программы — спектакль «Пропавшая колония», который ставится под открытым небом труппой «Уотерсайд тиэтр». Кто знает, может, кто-нибудь из артистов — либо исполнителей ролей королевы Елизаветы, Уолтера Рэли и Джона Уайта, либо «индейцев»-хаттерасов — прямые потомки тех самых, исчезнувших…

Я не стал менять ни слова в этом очерке, написанном 35 (!) лет назад. По той причине, что судьба исчезнувшей колонии не известна до сих пор. А о том, что Стивен Кинг использует эту историю в своем киносценарии «Буря столетия» (1999, рус. перевод: 1999), я, разумеется, даже не мог подозревать — я вообще ничего не знал о Стивене Книге: так совпало, что, когда я работал над очерком «Два путешествия Джона Уайта…», Кинг трудился над своим первым романом «Кэрри». О других использованиях сюжета можно прочитать в «Википедии», в статьях «Колония Роанок» и «Кроатон». Надеюсь, сетевая энциклопедия простит меня — я приведу здесь последний текст целиком:

«Кроатóн (Кроатáн; англ. Croatoan, совр. Croatan) — название индейского племени, жившего во времена колонизации Америки на одноименном острове, соседствующем с островом Роанок в нынешнем штате Северная Каролина.

С названием «Кроатон» связана популяризованная Стивеном Кингом история о «потерянной колонии» сэра Уолтера Рейли. Британские колонисты, которые должны были находиться на острове Роанок, исчезли между 1587 и 1590 годами. Следов борьбы обнаружено не было, только на одном из столбов было вырезано слово «Кроатон». Проверить нахождение их на острове Кроатон, с жителями которого колонисты находились в дружбе, не удалось.

Существует несколько мнений о причинах исчезновения колонистов:

1. Колонисты могли смешаться с племенем кроатон и другими аборигенами, или быть уничтожены племенами Повхатанской конфедерации или испанскими колонистами.

2. Индейский шаман мог загипнотизировать колонистов, после чего те шагнули в морскую воду и утонули. Для обоснования этой художественной идеи на телевидении выдвигается теория, что Кроатоном звался также бог, которому поклонялись представители этого племени (имя переводится как «Жнец душ»). Согласно исследователю обычаев североамериканских индейцев, канадскому профессору Пьеру Моренье, индейцы считали, что он всегда жил среди них, но был невидим и по желанию мог вселяться в любое тело. Туземцы носили богу еду на жертвенный алтарь, жрецы садились в круг и наблюдали, как еда медленно исчезала в воздухе.

Существует несколько художественных литературных произведений и фильмов, основанных на истории исчезновения колонистов или иным образом использующих слово «Кроатон». Каждое произведение предлагает свои причины исчезновения британцев и появления надписи «Кроатон» на столбе частокола.

1. Фильм «Исчезнувшая колония» (США), в котором за исчезновение британцев якобы ответственны духи викингов, «запертых» между миром живых и миром мертвых («Валгаллой»), которые питались душами колонистов и аборигенов.

2. Изданный в виде книги киносценарий «Буря столетия» под авторством Стивена Кинга. Здесь Кроатон — имя древнего чародея, который был способен овладевать разумами людей, и таким способом вынуждавшего людей совершать самоубийства. По замыслу Кинга, жители поселка исчезли, потому что не пожелали добровольно отдать одного из своих детей чародею.

3. Пьеса Пола Грина «Пропавшая колония».

4. В популярном сериале «Сверхъестественное» Кроатон — имя демона.

5. Роман Дина Кунца «Фантомы».

В данный момент остров Роанок, в особенности городок Монтео, расположенный на острове, является популярным туристическим местом Северной Каролины, пьеса Пола Грина «Пропавшая колония» пользуется успехом. Легенда о Кроатоне также упоминалась в фильме «Охотники за разумом». Убийца написал на куртке каждой жертвы по одной букве слова, а так как действие фильма происходит на острове, намек оказывается очевидным».

 Сейчас Тим Северин известен очень многим. Прославленный путешественник, исследователь древних мифов и легенд, хороший писатель… — его книги, в том числе исторические романы, издаются на многих языках мира, и на русском тоже. С самой первой экспедиции Тима Северина — путешествия на «Брендане» — яс восторгом следил за его плаваниями и сухопутными странствиями, которые вполне можно назвать «историческими реконструкциями». Вот список этих «реконструкций»: 1976 г. — путешествие на кожаной лодке из Ирландии в Ньюфаундленд по следам плавания монаха VI века Святого Брендана; 

1980 г. — путешествие по следам Синдбада-морехода; 1984 г. — путешествие по следам аргонавтов; 

1986 г. — путешествие по следам Одиссея; 

1987 г. — путешествие по следам крестоносца Готфрида Бульонского: 4000 километров в тяжелом вооружении конного рыцаря от Бельгии до Иерусалима; 

1989 г. — путешествие по следам Чингисхана; 

1993 г. — путешествие через Тихий океан по следам китайских мореплавателей на огромном бамбуковом плоту «Сю-Фу»; 

1996 г. — путешествие по Индонезии по следам английского натуралиста и географа Альфреда Уоллеса; 

1998 г. — путешествие по следам Моби Дика; 

2001 г. — путешествие по следам Александра Селкирка (иначе — Робинзона Крузо)… 

О некоторых из этих путешествий я просто не мог не написать. Более того, если бы судьба была чуть более благосклонна ко мне, я мог бы принять участие в экспедиции Тима Северина на корабле «Арго» от берегов Греции до Поти и вверх по Риони, — во всяком случае, подготовка к такому участию велась… Увы, я не вошел в команду аргонавтов, но все-таки встречал Северина в порту Поти, и следовал за аргонавтами вдоль Риони, и снова встречал Северина — уже в царстве колдуньи Медеи, и наблюдал торжественный финал экспедиции — «добычу золотого руна»… Об этом я, разумеется, тоже не мог не написать… 

Восьмое путешествие без Синдбада

Знайте, о благородные люди, умеющие читать, что не так много времени прошло с того дня, как славный мореход Тим Северин с товарищами снарядил прекрасный корабль с парусами из красивой ткани, где драконовой кровью изображены были две скрещенные боевые сабли и кривой кинжал, и отправились они из города Маската, и путешествие их шло хорошо, и ветер дул в одну сторону, и ехали они морем дни и ночи, и проходили мимо островов, переходя из моря в море и от суши к суше.

И было в первые дни много такого, что всегда бывает в начале путешествий, и канаты развязывались, что были плохо завязаны, и вещи терялись, что были плохо уложены, но вскоре порядок дел и событий установился, и капитан учинил вахты, так чтобы каждый четыре часа трудился, а потом восемь часов отдыхал, а в иные моменты порядок вахт нарушался, потому что надо было перекидывать паруса, и было это трудным делом, ибо только рей на главной мачте весил две тысячи ритлей, что по мерам франков, живущих на севере, составляет почти тонну.

И судно по имени «Сохар» ехало морем Ларви и не боролось с ветром, а слушалось руля, и делало каждый час четыре узла, и северо-восточный ветер, что прилетал из страны Хинд, надувал паруса, и команда сдружилась, и было их девятнадцать человек.

И ветер был правильный, и море блестело, как петушиный глаз, а по ночам вода светилась, и мирные путники черпали ее сосудом, привязанным к веревке, и окатывали себя, и вода стекала огненными змеями, потому что в ней горели крохотные создания, и было хорошо и радостно.

И «Сохар» делал по восемьдесят миль в день и скоро должен был прийти к островам Дибайят, ныне называемым Лаккадивами, где живут славные мореходы, что делают лодки из ствола калпаврикши — пальмы, дающей все, что можно пожелать. И море было круглым, как гилянскии щит, и Северин-мореход понял, что компания мирных путников превратилась в команду — дружную, славную и умелую…

Так могла бы начать свой рассказ Шехеразада, если бы узнала о восьмом плавании… нет, совершенном уже не Синдбадом-мореходом, а известным английским путешественником, историком и писателем Тимом Северином.

Этот исследователь знаком любителям географии и поклонникам морским приключений во всем мире. В 1976–1977 годах он совершил путешествие на кожаном судне «Брендан», повторив с четырьмя спутниками плавание через Атлантику из Ирландии в Северную Америку, предположительно совершенное ирландским монахом Бренданом в VI веке нашей эры. И вот новый замысел.

С детства, с тех пор как очаровали его сказки «Тысячи и одной ночи», Тим Северин грезил восточными морями. Став взрослым, окончив Оксфордский университет, совершив несколько увлекательных путешествий по Азии, Африке и Америке, он осознал, что магнетизм «аравийских ночей» не ослабевает. Более того, как и многие ученые, Северин пришел к выводу, что Синдбад-мореход не просто сказочная фигура и семь его путешествий не такие уж и небылицы. Эти семь путешествий в мифологизированной форме отразили реальные плавания, которые совершали отважные арабские мореходы тысячу и более лет назад в поисках сокровищ Востока: камфары и корицы, перца и амбры, шелка и какуллийского алоэ, бриллиантов, фарфора, сандалового дерева. При внимательном чтении «Тысячи и одной ночи» в стране Серендиб угадывалась Шри-Ланка, в стране Забаг — современная Суматра, в Чампе — побережье Вьетнама, в островах Михраджан — Малайский архипелаг. Названия Хинд и Син обозначали Индию и Китай — те земные края, с которыми арабские купцы вели активный товарообмен, но которые для рассказчиков и слушателей времен Харуна ар-Рашида, собиравшихся в постоялых дворах Багдада или Басры, оставались экзотическими, сказочными странами, «островами посреди моря».

Словом, на арабском Востоке никого не нужно было убеждать, что Синдбад жил на самом деле. Даже историки признают родиной человека, ставшего прототипом сказочного морехода, оманский город Сохар.

Тим Северин писал о подготовительном этапе путешествия: «Чем глубже я зарывался в легенды о Синдбаде, тем очевидней мне становилось, что он был не просто книжным персонажем. Скорее это был обобщенный образ, амальгама арабских капитанов и купцов, которые дерзали отправляться к пределам известного им мира во времена золотого века арабских парусных плаваний, что приходится на VIII–XI столетия нашей эры. И, мечтая воссоздать путешествие Синдбада, я решил построить копию арабского торгового судна тех времен и пуститься на нем по маршруту, который был высшим достижением арабского мореходства, — по маршруту длиной шесть тысяч миль из Омана к берегам Китая. Я надеялся, что этот эксперимент — шаг в прошлое на тысячу лет — поможет нам понять, как древние арабы строили свои суда, как плавали на них, как ориентировались в открытом море, наконец, как родились на свет сказки о приключениях Синдбада».

Эти слова уже сами по себе отвечают на вопрос, который часто задают путешественникам: а зачем вообще пускаться в плавания? Зачем тратить огромные средства на снаряжение плотов, лодок, судов?

Есть еще один аспект проблемы. Ученых всегда интересует, какую информацию передавали предки своим отдаленным потомкам, зашифровав ее в виде мифов, легенд и сказок. Стоит этим вопросом задаться серьезному исследователю, и тогда обретает реальную жизнь сказочная Троя и Шлиман делает свое замечательное открытие… Со сказками «Тысячи и одной ночи» и того интереснее. Известно, что создавались они не в одной стране и не в одно время. Их записывали в арабских странах со слов индийцев и персов, вымысел смешивался с реальностью, и наконец по прошествии веков родился этот свод фантастических историй.

…Настал момент, когда Северин должен был решить: какое судно выбрать для плавания? Йеменский самбук с длинным изогнутым носом и приподнятой кормой или оманскую багалю — большое двух-трехмачтовое судно, похожее на старинную португальскую каравеллу? А может быть, лучше взять небольшое, но крепкое каботажное одно-двухмачтовое суденышко? Ведь бакары и батилы, займаны и баданы и ныне не боятся ни крепких ветров, ни больших волн. Или остановиться на катарском джальбуте — большом судне, предназначенном для дальних рейсов? Тим Северин предпочел всем прочим кораблям бум — крупный парусник с прямыми носом и кормой: в раннем Средневековье такие суда были очень популярны на арабском Востоке.

Сложность заключалась в том, что древние арабские судостроители не пользовались ни чертежами, ни рисунками. Мастерами руководил передаваемый изустно опыт поколений. Но длительные поиски увенчались успехом. На португальской карте Индийского океана, датированной 1521 годом, Северин нашел изображение старинного бума, дававшее представление о деталях оснастки корабля, его размерах и даже водоизмещении.

Судно, названное — по понятным причинам — «Сохар», было заложено на верфи оманского города Сур 1 января 1980 года. Длину корпуса определили в 26,5 метра. На его изготовление пошло дерево айни, родственное тику, — его вывезли с Малабарского берега Индии. Двухмачтовый корабль с латинским парусным вооружением должен был нести три паруса: грот, бизань и кливер. Руль полагалось оснастить трехметровым румпелем, а грот-мачту следовало сделать максимально прочной, чтобы она под натиском ветра могла вынести и тяжесть огромного паруса, и самого рея — веретенообразного рангоутного дерева длиной 23 метра и весом почти в тонну.

Стремление поточнее следовать наставлениям средневековых корабелов многократно усложняло задачу. Ведь арабские судостроители не сколачивали, а сшивали трехдюймовой толщины доски канатами из койры — волокон, окутывающих зрелые кокосовые орехи. Железные гвозди, считали древние мореходы, неминуемо погубят судно: мол, могучие магниты, которые попадаются на дне морей, вытянут из корпуса все железо.

Наконец, Северину нужны были мастера, которые знали бы древнее ремесло и сумели бы сшить корпус из толстых досок. Такие умельцы нашлись на Лаккадивском архипелаге — их привезли в Сур с острова Агатти. На том же острове Северин закупил и 700 километров (!) кокосового волокна. Даже канат изготовить оказалось непростым делом: волокно должно быть снято с орехов, которые чуть подгнили в морской воде (но никак не в пресной); койру следует отбить деревянными молотками — от железных волокно «слабеет». И конечно же, для настоящего бума годится лишь канат, свитый вручную.

Доски обшивки также обтесывались вручную. Помощники Северина просверлили в них двадцать тысяч отверстий, а Лаккадивские «портные» сшили корпус. Отверстия впоследствии загерметизировали смесью извести и камеди, койру внутри корпуса обработали растительным маслом.

Снаружи обшивку «Сохара» ниже ватерлинии покрыли слоем извести, а затем обмазали рыбьим жиром — только так можно уберечь корпус от корабельного червя.

На мачты и реи пошло розовое дерево, вывезенное из окрестностей индийского города Бейпура. Грот-мачта длиной восемнадцать метров была вытесана из цельного ствола.

Работа шла споро. В августе 1980 года «Сохар» спустили на воду и отбуксировали в Маскат. А 23 ноября после церемонии проводов Тим Северин скомандовал:

— Курс юго-восток в открытое море. Поставить паруса!

…И ехали они морем дни и ночи, и проходили мимо островов, и переходили из моря в море, и в один из дней, когда наступило утро, и засияло светом, и заблистало, путники решили добыть себе рыбу к столу и средство к жизни. И закинули лесу, и вытащили рыбу, похожую на большую макрель, и закинули другой раз, и вытащили другую рыбу, и третью, и четвертую. И вдруг из глубин выплыла страшная акула с большим телом в четыре локтя, и перекусила лесу, и сожрала приманку. И еще выплыли больше двух десятков акул, и Хамис наживил на большой крючок кусок макрели, бросил в воду и выдернул акулу. И путники последовали его примеру и стали выдергивать акул, и тут все перестали понимать и разуметь, и ум их был охвачен сильным азартом, и за треть часа они вытащили на палубу три по пять и еще две акулы, и, слава Аллаху, никто не лишился руки или ноги или жизни. Зато теперь у путников было пятьсот ритлей мяса, или четверть тонны, и они засолили его, и высушили на солнце, и ели, пока не насытились, и отдохнули, и дух их вернулся к ним…

Команда «Сохара» состояла из девятнадцати человек: восемь оманцев — в основном представители сухопутных профессий, но зато потомки мореходов, повар-белудж и европейцы: три морских биолога, два подводника-аквалангиста, радист, кинооператор (он же специалист по звукозаписи), фотограф Брюс Фостер, старый друг Северина еще по плаванию на «Брендане» фарерский художник Трондур Патурссон и, наконец, сам Тим Северин— ученый, мореплаватель, корабел, навигатор.

За кормой «Сохара» осталось уже триста миль, когда Северин решил определиться и испробовать «камаль» — прибор, с помощью которого древние синдбады находили свое местоположение в море. Камаль представлял собой просто-напросто деревянный прямоугольник с дыркой посредине, через которую был пропущен шнурок, перехваченный в определенных местах узлами. Мореходы Аравийского моря, Персидского залива и Красного моря и по сей день игнорируют термины «север», «юг», «запад», «восток», используя вместо названий стран света имена ярких звезд. Посредством камаля капитаны древности определяли высоту Полярной звезды и, исходя из этого, приблизительно высчитывали широту, на которой находилось судно. Понятия «долгота» арабские мореходы не знали, вернее, не считали нужным знать. Встретив сушу, капитан должен был по типу береговой линии определить, что это за страна, а потом уже двигаться на север или на юг в зависимости от цели путешествия. Знание берегов, представление о долготе «в образах» и было высшим секретом мореходного искусства, вершиной мастерства.

Узлы на шнурке, пропущенном через камаль, обозначали широты известных портов. Капитан брал конец веревки в зубы, фиксировал в отверстии требуемый узел, натягивал шнурок и, совместив нижний край пластинки с горизонтом, запоминал положение Полярной звезды. Если она была выше верхнего края камаля, следовательно, порт, обозначенный узлом, расположен южнее, если ниже — значит, нужно идти к северу, если звезда и верхний край пластинки совпадали — все в порядке: судно на искомой широте.

Тим Северин быстро наловчился работать с камалем и скоро мог определять географическую широту с точностью до тридцати морских миль.

В середине декабря «Сохар» вошел в порт острова Четлат, входящего в Лаккадивский архипелаг. А оттуда было рукой подать до городов Каликут и Бейпур на Малабарском берегу.

Окрестности Каликута славятся плантациями черного перца: и тысячу лет назад арабские купцы увозили отсюда специи в портовый город Басру. Может быть, именно Мала-барский берег — тот район его, что арабы называли Кулам-Мали, — и дал жизнь строчкам в сказке о четвертом путешествии Синдбада: «…и тогда я всмотрелся в то, что увидел, стоя вдали… и вдруг оказалось, что это толпа людей, которые собирают зернышки перца…»

В городе Бейпуре капитан Северин отдал приказ о подготовке нового комплекта парусов. Старые уже изрядно истрепались на пути от Маската до Бейпура длиной около трех тысяч километров. А впереди мореплавателей ждали Бенгальский залив, Малаккский пролив и Южно-Китайское море.

Северин купил тонну холста и прямо на песчаном берегу начертал контуры грота, бизани и кливера. Тридцать мужчин с рвением бросились кроить холст и шить паруса. Вся работа была сделана — и весьма качественно! — в пятидневный срок. Северин не мог сдержать изумления: в Европе или Северной Америке на это ушло бы месяца четыре.

Новые паруса сложили в трюме, и «Сохар» снова вышел в открытое море. 21 января 1981 года он бросил якорь в порту города Галле на острове Шри-Ланка, в прошлом — Цейлон, в еще более далекие времена — легендарный Серендиб.

Серендиб, страна драгоценных камней, ядовитых змей и райских садов… Если собрать воедино все версии сказок о Синдбаде, то получится, что мореход бывал здесь дважды. Вот что рассказывал он, повествуя о втором путешествии:

Цейлон и правда славился рубинами, сапфирами, топазами, турмалинами, аметистами. Насчет буйволов и слонов — тоже правда: на острове они всегда водились в изобилии. Все остальное в приведенном отрывке, конечно же, вымысел, из-за чего и называют «Путешествия Синдбада-морехода» сказками, а не исторической хроникой.

По одной из версий седьмого путешествия Синдбада, мореход снова оказался в Серендибе: он попал в плен к пиратам, которые продали его в рабство торговцу слоновой костью. Торговец заставлял Синдбада каждый день отправляться в лес, убивать слона и отрезать бивни. В конце концов слоны, взмолившись о пощаде, показали мореходу свое тайное кладбище, где бивней было столько, что «не счесть и не исчислить», и Синдбад с той поры мог снабжать хозяина товаром, не покушаясь на жизнь слонов…

Пополнив запасы продовольствия и приняв взамен двух сошедших на берег членов экипажа подводника Тима Редмана, доктора Ника Холлиса и фотографа Ричарда Гринхилла, Тим Северин снова поднял паруса.

В Бенгальском заливе следовало ждать юго-западного муссона — попутного ветра, который помчал бы «Сохар» к берегам Суматры и Малаккскому проливу. Однако прошло три недели, а бум все еще дрейфовал в экваториальной штилевой полосе — муссон запаздывал. До Суматры оставалось добрых семьсот миль.

…И они давно покинули море Ларви и вошли в море Харканд, и капитан чаял вскорости достичь острова Забаг, а там морем Калах-Бар перейти в море Салахат, как вдруг ветер осилил их и согнал с пути посреди моря и кончил дуть. И все путники были словно убитые от страшного зноя и от охватившей их усталости и жажды. Тут добрый человек Гринхилл вздумал пуститься вплавь и, прикрепив к длинному шесту из бамбука, похожему на хаттийское копье, свою магическую коробку, которая умела сохранять картины и изображения, решил запечатлеть образ «Сохара» с парусами, обвисшими, словно горбы больного верблюда. И он все сделал, как хотел, и уплыл на двести локтей, как вдруг задул бриз и понес корабль прочь, и все закричали: «Ветер!», «Ветер!», и капитан приказал свернуть паруса, и добрый Гринхилл едва не простился с жизнью, но в последний момент успел схватиться за канат, что был сброшен с борта, и его втянули на палубу, словно наглотавшуюся воздуха рыбу, но прежде он приказал поднять свой драгоценный магический ящик с круглым стеклом, сверкающим, как серендибский алмаз…

В начале марта фортуна повернулась к «Сохару»: пролился хороший дождь. Моряки растянули просмоленную парусину, набрали вдоволь воды и слили ее в резервуары. Но штиль держал судно в своих мертвых объятиях еще месяц. Только 5 апреля долгожданный муссон наполнил паруса, и «Сохар» начал продвигаться к Суматре.

Как-то утром коварный шквальный порыв, налетев сбоку, смял грот и всей своей мощью ударил по грота-рею. Тяжеленное рангоутное дерево переломилось как спичка. Огромный парус повис, словно перебитое крыло. Моряки бросились спускать рей. Обломок, державшийся на талях, будто гигантский цеп в руках сумасшедшего молотильщика, лупил по палубе, грозя команде увечьями. Наконец моряки укротили взбесившийся рангоут и из остатков рея наладили временное парусное вооружение. Роль грота теперь стала выполнять запасная бизань — из того самого комплекта парусов, который был заблаговременно сшит на Малабарском берегу, в Бейпуре.

15 апреля «Сохар» подошел к северному входу в Малаккский пролив. Здесь слово лучше передать Тиму Северину:

Суматру древние арабы называли Страной Золота. Впрочем, как ни манил остров Забаг драгоценностями, но средневековые мореходы старались избегать его: по распространенному поверью, Страну Золота населяли злобные каннибалы.

Именно с Суматрой связывают четвертое путешествие Синдбада, когда мореход, попав на остров после кораблекрушения, отказался принимать от местных жителей отупляющую пищу (скорее всего, приправленную гашишем — популярной в те времена специей на Суматре) и потому избежал участи своих товарищей: несчастных стали откармливать на убой.

Во время пятого путешествия Синдбад опять побывал в Забаге и встретился на берегу со стариком в плаще из древесных листьев.

Злой старик оказался шейхом моря, и Синдбад с большим трудом смог освободиться от него. Исследователи арабских сказок полагают, что прообразом шейха послужили… орангутаны, которых мореходы принимали за представителей демонических сил…

На Сабанге Тиму Северину удалось привести корабль в порядок. В лесу моряки срубили высокое дерево и вытесали из него прекрасный рей — не хуже старого. Команда отдохнула, а морские биологи в водах близ острова нашли свое золотое дно: заливы кишели прекрасными экземплярами подводной фауны.

В начале мая «Сохар» покинул индонезийские берега и взял курс на Сингапур, куда и добрался благополучно месяц спустя.

Тим Северин не собирался задерживаться на полуострове Малакка — приближался сезон тайфунов. Циклоны свирепствуют здесь, как правило, с июля по октябрь, но отдельные ураганы налетают и в мае — июне. Рисковать «Сохаром» на последнем этапе плавания капитан никак не мог, поэтому остановка в Сингапуре была совсем краткой. Впереди лежало Южно-Китайское море, которое синдбады Средневековья делили на два моря — Кундранги Канхай. Из семи морей, лежащих на пути в страну Син[14], эти были самыми трудными и жестокими. Здесь на бумы и самбуки налетал страшный «туфан» — и в арабский и в русский языки это слово пришло из китайского: «тай фын» означает «большой ветер».

Четыре дня плавания после выхода из Сингапура прошли в относительном спокойствии. А на пятый…

…На пятый день ветер одолел их и забросил в последнее море на свете, и солнце скрылось, и наступила тьма, и корабль завертелся посреди ревущего моря, где бились волны, и путники сбросили с себя тюрбаны и попадали на палубу от сильного горя, ужаса и огорчения, так как ум их ошеломился и надежды прекратились.

И раздался страшный стон дерева и треск ткани, и главный парус разорвался и распался на куски. Но судно устояло, и путники тут же спустили рей, и правильно сделали, ибо налетел ветер еще сильнее прежнего, и клубились облака, и чернели, как дым от большого пожара, и это был еще не туфан, но очень коварный ветер, называемый «арочный шквал», и еще три таких шквала налетели в тот же день, и корабль, помимо главного паруса, потерял кормовой и два носовых, а потом все кончилось, и путники стали как одуревшие цыплята из-за великого утомления, усталости и упадка сил, но капитан пресек страх и успокоил рассудок и вскричал: «Да будет слава живому, который не умирает!»

Каждый день теперь «Сохар» боролся с ветрами.

Но приближалась и конечная цель плавания: вот пройдено за сутки 90 миль, а за следующий день — 110, еще сутки — 135 миль долой. (Последняя цифра так и осталась рекордом суточной скорости «Сохара».)

Южно-Китайское море грозило, помимо тайфунов, и еще одной опасностью. В здешних водах орудуют пираты. По самым скромным оценкам, их не менее пятнадцати тысяч. Не чета корсарам Средневековья, размахивавшим кривыми саблями, современные морские разбойники бороздят воды на быстроходных катерах, они хорошо вооружены, и наглости им не занимать. В проливах были даже случаи нападений на танкеры. Но в основном добычей пиратов становятся небольшие суда: грузы и ценности разбойники отнимают, команду обирают до нитки, иногда поголовно уничтожают.

Во время плавания по Южно-Китайскому морю каждый день у экипажа «Сохара» начинался с проверки оружия, которым запасся капитан Северин.

К счастью, все обошлось. Видимо, легендарный чудотворец Хызр — покровитель путешественников — уберег славный бум от морского произвола, и тень Ибн-Ямина — знаменитого моряка и строителя кораблей в древней Аравии — осеняла косые треугольные паруса.

11 июля 1981 года «Сохар», поднявшись по реке Сицзян, бросил якорь в порту города Гуанчжоу, носившего у древних арабов имя Ханфу. Плавание, длившееся семь с половиной месяцев, закончилось. За кормой «Сохара» осталось шесть тысяч морских миль.

Ровно через двое суток разразился первый в этом году тайфун…

История плавания Тима Северина из Греции в Колхиду, рассказанная им самим и его кораблем «Арго»

Меня построили весной 1984 года на греческом острове Спеце. В том, что я родился именно здесь, нет ничего удивительного. На Спеце всегда строили корабли — в основном небольшие, рыболовецкие, например легкие узкие весельные лодки — каики. В городе Спеце работает прекрасный кораблестроитель Вассилис Делимитрос — он и трудился над моим корпусом, штевнями, обшивкой, выделывал завитой акростоль — кормовую оконечность. Почти полгода длилось строительство — осень и зиму, а в марте я был уже готов и делал первые шаги — вернее, гребки — по ровной глади залива Арголикос. В созвучии наших имен — моего и залива — есть некий символ: ведь меня зовут «Арго», это имя я получил в честь великого предка, который тридцать три века назад доставил пятьдесят героев-аргонавтов в далекую колдовскую Колхиду.

Итак, меня учили плавать в заливе Арголикос гребцы из оксфордского колледжа Кебл, и это означало конец строительства, а начало было положено, когда мой прообраз-модель, созданную опытным судостроителем Томом Восмером, — испытали в бассейне Саутгемптонского университета. Модель выдержала испытание, и только тогда на острове Спеце заложили мой корпус.

Замысел этого путешествия родился у известного ирландского исследователя Тима Северина. Сорокачетырехлетний шкипер Тим уже успел повторить плавание ирландских монахов через Атлантику на кожаной лодке «Брендан», пройти на арабском буме «Сохар» по следам Синдбада-морехода от берегов Омана до китайского города Кантона, а вот теперь вознамерился повторить путешествие аргонавтов.

Откуда пошло название «Арго»? Диодор Сицилийский давал простое объяснение: по-гречески «аргос» означает «быстрый». Иные, правда, считают, что мой великий предок получил название по имени мастера, его построившего, — Аргоса, но вариант Диодора мне нравится больше. Слово же «аргонавт», напоминаю, объясняется совсем легко: «навтис» по-гречески — «моряк». Моряки «Арго» — вот кто такие аргонавты.

Не скрою, я сильно отличаюсь от легендарного предка: его толкали вперед мощные руки пятидесяти гребцов, мне же дозволено иметь всего двадцать весел. Причина проста. Древние моряки с детства практиковались в гребле на подобных судах, долгие годы учились синхронной работе на веслах, опыт поколений помогал им одолевать «моря седого безбрежные волны», мне же и моей команде был отпущен малый срок — уже в мае мы вышли в открытое море, — и с большим кораблем новые аргонавты могли не справиться. Есть и другая причина. Тот «Арго» был, если верить Плинию Старшему, первым военным кораблем, я же — судно сугубо мирное, поэтому скопировали меня с дозорного корабля средней величины: достоверно известно, что и на таких судах древние греки уходили в далекие плавания. Как и «Арго», я — монера, то есть лодка с одним рядом весел, и конструкция моя, насколько ее удалось воспроизвести по древним описаниям и рисункам на вазах, ничем не отличается от конструкции легендарного предка. Ширина, как было заведено когда-то, составляет примерно одну шестую длины, палубы нет, есть лишь банки для гребцов, один прямоугольный парус на рее, роль рулей выполняют два кормовых весла, в носовой части — таран в виде дельфиньей головы. Эолийские моряки обожествляли дельфинов и ранним судам своим придавали форму этих животных, поэтому меня снабдили вытянутым носом. Над ним на корпусе мои создатели нарисовали два глаза, так что я получил возможность видеть мир и постарался все увиденное запомнить.

Тот «Арго», настоящий (хотя кого теперь называть настоящим — корабль из мифа или меня, прошедшего десять тысяч стадий по трем морям и одной реке?!), был построен, по легенде, из сосны, росшей на горе Пелион — на той самой горе, где обитал мудрый кентавр Хирон. Фессалия в те времена славилась не только кентаврами и колдовскими делами, но и корабельным лесом, а пелионская сосна, говорят, никогда не гнила. Так это или нет, проверить трудно: на Пелионе осталось мало сосновых лесов, а кентавров так и вообще почти не встретишь. Поэтому Тим Северин повелел изготовить меня из алеппской сосны с острова Самос.

Конечно, трудно выдержать рецепты догомеровских времен: мачту, рей и весла тогда делали из оливкового дерева, а шпангоуты, например, — из черной акации, но по крайней мере я, как и мой достославный предок, был создан без единого гвоздя. Впрочем, это только так говорится — «без гвоздя», гвозди во мне на самом деле есть, только деревянные — их называют нагели. А вот то, что во мне нет ни кусочка металла, — истинная правда, и это точно соответствует правилам кораблестроения бронзового века.

Древние корабелы надпиливали концы деревянных гвоздей и вбивали клинья из акации, сливы или терна. Мой шкипер поступил проще: он приказал посадить все шипы, шпоны и нагели на эпоксидную смолу. Ох и критика тут поднялась! Какой же это «Арго», писали некоторые британские газеты, если использовалась эпоксидка?! Если отверстия просверливались электродрелью, парус был сшит на швейной машине, а вместо кожаных снастей в дело пошли канаты из итальянской пеньки?!

К чести Северина отмечу, что всю эту критику он обошел молчанием.

Короче, в марте я был полностью готов. От носа до акростоля во мне было больше шестнадцати метров, ширина — чуть меньше трех метров, осадка — тридцать сантиметров, весил я пять тонн и мог взять на борт три тонны груза, считая вместе с экипажем. И был торжественный спуск на воду (древние греки по такому поводу устраивали праздник, называвшийся «таплоиафесиа»), И был первый переход — от острова Спеце до города Волоса, бывшего Иолка, — того самого города, откуда пустился в свой полный неизвестности путь знаменитый Ясон. Скажу без лишней скромности: я с честью выдержал экзамен. Шкипер Тим писал об этом из Волоса на адрес российского журнала «Вокруг света»: «Хотя погода не благоприятствовала, дули северные ветры и шел дождь, мы с экипажем без всяких приключений привели лодку из Спеце в Волос всего за две недели. Могу сказать вам, что «Арго» — весьма удовлетворительное судно!»…

Как можно представить, от такой оценки «Арго» несколько смешался, поэтому, пока он переводит дух, расскажем немного об особенностях уникального эксперимента — плавания современных аргонавтов, которое длилось больше двух с половиной месяцев.

Старт путешествию был дан в первые дни мая. Это не случайно. Май — последний месяц, когда здесь дует южный ветер (греки называли его нот), и поэтому можно было в большей степени полагаться на парус, чем на весла. Именно в конце весны у эолийских «навтисов» начинался мореходный сезон. Древние греки боялись открытого моря, они ходили на судах только вблизи берегов, опасаясь лишиться ориентиров и возможности спастись при кораблекрушении, а на ночь вытаскивали корабли на берег. Этим же правилам собирался следовать и Тим Северин.

Быстро, ходко шел «Арго» по волнам Эгейского моря… — по серебристым волнам, добавил бы Гомер: он считал, что вода как серебро сверкает под лучами ясного солнца. Барабанный бой задавал ритм гребцам, весла мерно поднимались и опускались, и «Арго» подвигался с хорошей скоростью — до пяти узлов. В конце мая аргонавты прошли Дарданеллы и Мраморное море (для Ясона это были «богатый рыбой» Геллеспонт и Пропонтий-ский пролив), а в Босфоре (то бишь в Боспоре Фракийском — иначе — на «Коровьей переправе») начались сложности. Иногда скорость течения в этом узком проливе достигает семи узлов, вода тащит суда на юг. Немудрено, что экипажу Северина приходилось вытаскивать лодку на берег и выжидать. Древние греки тоже хорошо знали о коварном нраве Боспора — не случайно именно сюда они помещали сталкивающиеся скалы — Симплегады.

Только 16 июня «Арго» вошел в Черное море — по древнему афинскому календарю этот день значился бы как 29 таргелиона. Всего месяц оставался Северину до намеченного прихода в устье реки Риони, надо было спешить, но погода не баловала аргонавтов. Если бы Северин слушал прогнозы синоптиков, он узнал бы, что в конце июня — июле в южной части Черного моря ожидалось небольшое волнение, ветер — северный и северо-восточный, облачность, в первую декаду июля — сильные дожди… Но шкипер Тим не пользовался услугами службы погоды, хотя рация на лодке и была (никуда не денешься: в XI11 веке до нашей эры эфир молчал), и только чертыхался, когда встречные ветры борей и рифей-ский евр заставляли аргонавтов искать убежища на берегу. Кстати, кто сказал, что Черное море — легкое для мореплавателей? Это в более позднюю эпоху оно стало называться Понт Евксинский — Море Гостеприимное, а еще в гомеровские времена оно считалось недоступным для плавания и именовалось Аксинским — Негостеприимным.

Впоследствии Тим Северин рассказывал об этом этапе плавания:

— На первых порах мы планировали каждую ночь проводить на берегу — в палатках. Но когда держится крепкий ветер или когда ночью льет как из ведра, то, оказывается, двадцать с лишним человек вполне могут разместиться на ночевку в судне. Впрочем, и в хорошую погоду мы предпочитали ночевать на «Арго». Если рассчитать метраж лодки на каждого члена экипажа, то получается, что спальное место имеет такие размеры: меньше метра в длину и десять дюймов в ширину. Но, как выяснилось, этого вполне хватает.

А в принципе, особых приключений не было. На борту находились два врача, но их профессиональные навыки нам не пригодились, зато гребли наши медики — Ник Холлис и Адам Маки — просто здорово! Воспользоваться аварийной надувной лодкой нам тоже не пришлось. С питанием дело обстояло нормально. Хотя на борту нет никаких холодильных устройств, мы питались свежей пищей, своевременно делая закупки (за это отвечал наш «эконом» и казначей Тим Редмен), регулярно пополняли запасы воды. Трех баков по 70 литров вполне хватало для нужд экипажа.

Чем мы можем гордиться — это точностью следования мифу. Мы старались делать стоянки во всех тех местах, где останавливался и легендарный Ясон, — не пропустили ни одного пункта из тех, что значатся в «Аргонавтике» Аполлония Родосского. Кстати, больше одного-двух дней мы в Черном море не простаивали. А вот те аргонавты, как известно, застревали и на двенадцать дней. Так что нам везло больше. Мы старались выиграть время, поэтому иногда поступали против правил: при благоприятной погоде шли и ночью тоже…

Мифология то и дело вторгается в наш рассказ, поэтому инициативу лучше вернуть «Арго».

Мой предок «Арго» — личность весьма популярная. Я не случайно употребляю слово «личность», но причину этого поясню в конце. Еще в XVII веке французский драматург Пьер Корнель сказал: «Античность не оставила нам ничего, что было бы столь общеизвестно, как путешествие аргонавтов». И все же содержание мифа следует вкратце напомнить, тем более что ныне мало кто читал поэму «Аргонавтика», написанную в III веке до нашей эры библиотекарем Александрийской библиотеки Аполлонием Родосским, страстным любителем книг (в особенности Гомера) и страстным почитателем наук (в особенности географии). Не случайно его «Аргонавтика»— самое полное дошедшее до нас описание плавания Ясона, изобилующее вполне правдивыми для той поры подробностями, — именуется «географической эпопеей».

Началось все с Фрикса, сына богини облаков Нефелы и смертного царя Афаманта. Законная жена царя — смертная, как и все люди, — ненавидя пасынка, уговорила мужа принести его в жертву богам. Однако Нефела спасла сына, послав ему волшебного златорунного барана. На этом баране — между прочим, летающем! — Фрике вместе с сестрой Геллой бежал за море, в чудесную страну Эю. Увы, Гелла в пути утонула, и тот пролив, где она соскользнула со спины барана, получил название Геллеспонт. А Фрике благополучно добрался до Эи и подарил тамошнему царю Эету… шкуру барана, спасшего ему жизнь (все-таки странные были в Античности представления о благодарности и воздаянии за добро!).

Теперь перейдем к Ясону — кстати, двоюродному племяннику Фрикса. Ясон был сыном Эсона, царя фессалийского города Иолка. Родной брат Эсона, Пелий, захватил власть в Полке и изгнал смещенного царя и его сына за пределы страны. Ясон вырос и, вернувшись в родной город, потребовал, чтобы Пелий освободил трон. Узурпатор согласился, но при условии, что Ясон привезет ему золотое руно из далекой Эи. Нет чтобы молодому царевичу проявить упрямство, вместо этого он принимает условие и начинает снаряжать корабль для опасного путешествия. Конечно, в столь нелегком предприятии нужны помощники, и Ясон бросает клич. Много героев откликнулись на его призыв. Заметим, что в те времена слово «герой» имело иной смысл, нежели сейчас. Под «героем» понимался смертный человек, рожденный от брачного союза между богом (богиней) и смертной (смертным). Конечно, такой человек был наделен недюжинной силой и храбростью, не говоря уже о том, что он всегда мог рассчитывать на защиту небожителя, но все-таки «героическим» в нем было только происхождение.

Вот как миф описывает рождение моего предка — «Арго»:

«…У подножия горы Пелион, вдохновленный Афиной Палладой искуснейший мастер Аргос построил… великолепный корабль с полусотнею весел… Это был первый длинный корабль, на котором отважились греки пуститься в открытое море. Сама богиня Афина вделала в корму его вещую доску, вырубленную из священного дуба, что рос в роще оракула Зевса в Додоне…»

Аргонавтами стали сорок девять героев. Их еще называют минийцами, потому что все они представляли мининскую ветвь эолийского племени. Тут были и кормчий Тифий, выученик Афины, и близнецы Диоскуры, и сыновья Борея — атлеты Зет и Калаид, и Линкей зоркий, «который видел за морем сокрытое», и Орфей, «чье пение двигало скалы и леса влекло», и два сына Аполлона — Мопс и вещий Идмон, который шел в поход, зная, что погибнет. Поначалу в экипаж вошел и Геракл, но до Колхиды он не добрался — помешали обстоятельства.

Много подвигов совершили в пути аргонавты. Освободили слепого царя Финея от гарпий — жестоких полуженщин-полуптиц, лишавших его пищи, сражались со стимфалийскими птицами, поражавшими своих жертв металлическими перьями, воевали с враждебными царьками и воинственными девами-амазонками…

Но вот и страна царя Эета — край мира, место, откуда Гелиос ежедневно начинал свой путь на запад. Руно охранял дракон — следовательно, его надо было победить. И еще — вспахать поле на огнедышащих медноногих быках и засеять его зубами дракона, из которых, как выяснилось, вырастают вооруженные воины. Понятно, что Эету, сыну Гелиоса, было жалко расставаться с драгоценным руном, и он выдвинул перед Ясоном совершенно невозможные требования. Вряд ли фессалийский царевич справился бы со всеми этими трудностями, если бы не помощь колдуньи Медеи, дочери Эета. Царевна влюбилась в Ясона и, чтобы помочь ему, снабдила предводителя аргонавтов волшебной мазью, усыпила колдовским пением дракона — словом, обеспечила успех всего предприятия. Ясон заполучил золотое руно, взял в жены Медею и вернулся в Иолк — пора было занимать наследный трон…

Легенда — ложь, да в ней намек. К тому, какой намек содержится в мифе об аргонавтах, мы еще вернемся. А сейчас мне снова вспоминается плавание — тот путь, который я проделал по следам знаменитого предка.

Нам не встречались ни враждебные племена, ни воинственные амазонки, ни страшные морские чудовища. Если по правде, чудес вообще не было. Лишь раз, когда мы брали пресную воду, я и все остальные на моем борту услышали «волшебные ночные голоса», наверное, подобные тем, что слышал Ясон. Видимо, то были шутки Эола — повелителя ветров.

Я не верю, что мой предок сталкивался с чудовищами. Морские монстры — это отражение в мифологическом мышлении тех опасностей, которым подвергались Ясон и его спутники. А опасностей этих было немало в понтийских водах: водовороты, сильные течения в проливах, прибрежные скалы. Наконец, погодные условия. Как выразился однажды мой шкипер, «на Черном море есть всего лишь три безопасные гавани, и зовутся они — июнь, июль, август».

Для меня же главным противником в этом плавании был ветер. Нет, когда он дует в корму и я чувствую, как наполняется парус, — это хорошо. Но при встречном ветре идти утомительно. Иногда я просто стоял на месте, не в силах продвигаться вперед. А самое плохое — полный штиль. Прибавьте к этому ясное небо, которое извергает страшную жару. Так было в Эгейском море. Тут только и остается, что идти на веслах. Как-то раз мои «навтисы» поставили своеобразный рекорд: гребли одиннадцать часов кряду.

А еще было — два раза ломались рулевые весла. Это больно, но в то же время ничего необычного: рядовая травма для морского весельного судна.

Лишь один раз мне стало по-настоящему страшно. Это когда близ Синопа налетел шторм и отогнал нас далеко в море. Небо затянуло, звезд не видно, кругом темень, где берег — не поймешь. Честное слово, я ощутил предательский холодок в области акростоля. Будущее мое тонуло во мраке: ведь вещей доски Афины во мне не было. Хотелось крикнуть шкиперу: «Воспользуйся компасом! Ведь он же есть на борту!» — но я не сделал этого, ибо знал: Северин не послушается. Компасом он запасся лишь из соображений безопасности — то есть на самый крайний случай. Шкипер оценил ветер, характер волны и твердой рукой направил меня во мрак. Расчет оказался верен: через какое-то время впереди проступили очертания берега. Решение истинного эолийца! Ведь мореходы ранней Античности тоже определились в море по форме волн, а также по направлению полета птиц (которых предусмотрительно держали на борту в клетках и, когда требуется, выпускали на волю), по грязевым осадкам в пробах воды, позволявшим судить о близости устья реки.

Может быть, этот шторм, а может, все тяготы вместе сыграли свою роль, но из графика мы выбились и в советские воды пришли с трехдневным опозданием. Для моего шкипера это было главное ЧП: он терпеть не может опозданий. Только его огорчением и можно объяснить ту обидную фразу, которую он высказал в мой адрес: «Когда дело касается лодки такой давности (это обо мне-то!), речь может идти не о точности в часах, а скорее о точности в сезонах». Я скривился, но промолчал…

«Арго» устал: так много говорить он не привык. Поэтому какое-то время рассказчиком у нас будет сам Северин.

— Средняя скорость лодки во время плавания была четыре узла. Для такого хода нужно «немногое» — делать двадцать гребков в минуту (конечно, на спокойной воде). Работа тяжелая — монотонная и изнуряющая. Кто-то подсчитал, что каждый гребец за все плавание должен был сделать миллион двести тысяч гребков! Ядро экипажа составляли двенадцать аргонавтов из Великобритании и Ирландии — студенты, инженеры, спортсмены, медики, фотографы, один ирландский рыбак. Среди них были и новички в гребле, и профессионалы — например, загребной Марк Ричардс — тренер по гребле из Оксфорда.

Работа в море была организована следующим образом. Обычно гребли десять — четырнадцать человек, в зависимости от погодных условий. Пять — восемь человек всегда отдыхают. Плюс я и кок Питер Моррон — в обычной жизни управляющий гостиницей. Он тоже хороший гребец, но, будучи незаменим как кашевар, Питер находился на особом положении. Каждые пять минут два человека менялись. Так что в среднем любой аргонавт после получаса гребли мог четверть часа отдохнуть. На борту всегда была сменная команда из десяти спортсменов. От Волоса до Лемноса гребли греки, в Чанаккале, на берегу пролива Дарданеллы, на судно взошли турецкие гребцы — плавание вдоль берегов Турции было трудным, спортсмены часто менялись, и лишь один местный гребец прошел всю дистанцию от начала до конца, — а в советских водах «Арго» принял на борт десятку грузинских спортсменов под руководством мастера спорта Владимира Берая. Ожидая прихода «Арго», они около месяца тренировались на озере близ Поти, и первые часы работы на веслах показали, что парни в отличной форме, да еще и профессионалы высокого класса. Они очень быстро сошлись с моими аргонавтами. Мы увидели в них надежных, отзывчивых товарищей. На лодке сразу установилась атмосфера дружбы и доверия — вот, на мой взгляд, важнейший итог плавания.

Представители пяти стран приняли участие в «Путешествии героев». С самого начала я задумывал его как международный проект: считал, чем больше людей к нам присоединится, тем лучше. Если хотите, тем лучше для планеты в целом — ей так не хватает сейчас взаимопонимания. Я думаю, около сотни людей могут с полным основанием сказать, что они участвовали в этой экспедиции. Вот еще один положительный результат путешествия.

Как можно охарактеризовать научную — историческую, археологическую — ценность экспедиции? Для меня она несомненна…

Здесь мы позволим себе перебить шкипера Тима и вспомнить о том намеке, который содержится в каждой легенде.

Уже легенда о Фриксе и Гелле позволяет сделать определенные выводы. Историки находят в ней отражение реальных плаваний по проливам, совершавшихся в кожаных лодках, сшитых из бараньих шкур. Миф о плавании «Арго» — тоже своеобразное зеркало: в нем видно, как ахейские моряки еще до Троянской войны — с пиратскими, с торговыми ли целями — плавали в Понт и достигали берегов Эи. Кстати, дошло до нас любопытное мнение древнеримских историков: мол, в те времена, когда греки еще не знали пути в Черное море, они за плату приглашали лоцманов-варваров.

Наконец, Эя. Действительно, существовала такая страна — Эя, Эа, Айя, Айя-Колхида. Не будем перечислять все аргументы (а споры были, и копий ломалось немало), приведем лишь вывод, сделанный в книге «Проблемы гомеровского эпоса», которую написал известный грузинский историк Р. В. Гордезиани (кстати, Рисмаг Вениаминович принимал участие во встрече Тима Северина): «…Эа древнейших греческих сказаний с самого начала локализовалась в бассейне Черного моря, в пределах исторической Колхиды».

Что же привлекало ахейцев в Колхиду, к берегам реки Фасис, нынешней Риони? Побуждения были, разумеется, экономического порядка. Древнекартвельские племена — колхи — уже в ту пору отличались высокоразвитой культурой, страна славилась золотыми изделиями, высоким уровнем металлургии. Ахейцы ходили в Колхиду за металлами — бронзой, серебром, железом, золотом. Позднее вывозили оттуда еще и корабельный лес, воск, смолу. Но главное заключалось, конечно же, в желтом металле. Колхи намывали его в горных ручьях, растянув в русле бараньи шкуры, укрепленные на деревянных досках. Золотоносный ил оседал на шерсти, вода уносила частички грунта, а золото оставалось. Пролежит шкура в ручье месяц-полтора, потом ее вынимают, высушивают — и вот уже руно отливает золотым блеском. Кстати, подобным способом золото совсем еще недавно добывали в Западной Грузии.

Эта версия о природе руна, за которым ходил Ясон, наиболее близка к истине. Впрочем, у античных авторов были и иные гипотезы. Палефат писал, что «хранящееся у колхов (руно) на самом деле было не золотое руно, а написанная на шкурах книга, содержащая описание того, как можно было добыть золото посредством химии». А Харакс Пергамонский утверждал, будто «золотое руно представляет собой способ златописания на пергаменте, из-за чего и был совершен, говорят, поход на, Арго».

Есть серьезные основания утверждать, что столицей древних колхов был город Кутайя (нынешний Кутаиси). Между Эей и Колхидой существует множество точек соприкосновения — археологического, лингвистического, топонимического характера. Интересные исследования посвящены женскому персонажу мифа — Медее. Колхидянки в древнем мире слыли колдуньями, знатоками ядов и таинственных свойств трав. По мифу, Медея вручила Ясону волшебную мазь: человека, покрытого этим снадобьем, не брали ни огонь, ни железо. В состав чудодейственных зелий колхидянок входила целебная трава «моли» (слово, заметим, греческое). Но в грузинском языке «моли» тоже означает «трава». В Колхиде действительно много лекарственных трав. Немецкий ученый К. Шпренгель в своем пятитомном труде по истории медицины приводит 36 эндемических для Колхиды лекарственных растений, и почти все они названы в так называемой Орфической «Аргонавтике», где дано подробное описание сада богини Гекаты, располагавшегося на берегу Фасиса. Наконец, есть предположение — его пока никто не опроверг! — что самим словом «медицина» (его корнем «мед-») мы обязаны… Медее.

Грузинские ученые давно ведут раскопки в Колхиде. Существует Центр археологических исследований Академии наук Грузии, который возглавляет профессор Отар Давидович Лордкипанидзе. В городе Вани сотрудники центра исследуют античное городище, и их находки, датируемые VI–V веками до нашей эры, свидетельствуют о высоком уровне развития медно-бронзовой и железной металлургии в этих краях.

В марте Отар Давидович получил письмо из Лондона. «Вы ведущий специалист по истории Колхиды, — писал Тим Северин, — и я надеюсь на встречу с вами в тех местах, где вы ведете раскопки античных городов».

Надо ли говорить, что в числе первых встречающих Северина на земле Грузии был профессор Лордкипанидзе, предложивший гостю интереснейшую научную программу.

Увы, археологических свидетельств посещения Колхиды ахейскими моряками в XIII веке до нашей эры пока не найдено. Как же оценивать плавание Тима Северина?

Отар Давидович Лордкипанидзе сказал о нем так:

— Первое проникновение греков к восточным берегам Черного моря можно приравнять к подвигу. Это было крупнейшее географическое открытие, открытие новой страны — богатой, населенной, с развитой культурой, — открытие новых торговых путей. А раз так, то тем интереснее и нынешнее путешествие Тима Северина. В микенскую эпоху греческих поселений в Колхиде не было, а коль скоро поселений не было, то нет и следов материальной культуры. Но это не может служить ответом на вопрос: бывали ли здесь греки? Ответ дало плавание Тима Северина, которое показало: вполне могли быть!

Беседы грузинских ученых с Северином происходили и в Вани, где путешественник осматривал раскопки городища, и в Сване-тии, где аргонавтам демонстрировали имитацию промывки золота на бараньих шкурах. И вот во время одной из встреч Тим Северин сообщил новость, которая поразила историков — людей, приученных своей наукой не удивляться ничему:

— Совсем недавно греческие археологи, ведущие раскопки на родине Ясона — в Фессалии, обнаружили, что рядом с Иолком примерно в эпоху Троянской войны располагался город-спутник. Странный город. В нем всего один царский дворец и всего одна усыпальница. Таким образом, эта резиденция просуществовала лишь одно поколение. Единственное объяснение: город покинут в результате ссоры между отцом Ясона и Пелием, и, значит, усыпальница — это могила Эсона. Получается, что в мифе речь идет о реальных исторических лицах! Можно пойти дальше и предположить, что город был разрушен лишь тогда, когда Ясон возвратился из похода и вернул трон, но вернул его совсем не мирным путем!

Северин нашел, чем удивить хозяев, но был момент, когда и сам путешественник услышал известие, пробудившее в нем жадное любопытство.

На встречу с Тимом Северином в Поти пришли на яхте «Аврора» болгары — участники экспедиции «Аргонавтика», организованной при содействии Научно-экспедиционного клуба ЮНЕСКО. Руководитель экспедиции Теодор Троев предъявил Северину любопытную фотографию. На ней запечатлена находка, которую сделал советский подводник Сергей Куприянов, сотрудничающий с Болгарской академией наук, во время ныряний в районе мыса Кали-акра. Находка представляет собой золотой слиток в форме растянутой овечьей шкуры. Косвенные методы датировки позволяют предположить, что слиток имел хождение в ХIII веке до нашей эры. Не может ли это «золотое руно» являть собой домонетную форму единицы обмена? — спрашивают болгарские археологи. Северин не нашел что ответить. Пока эта находка — единственная, и говорить об открытии, конечно, рано. Но если будут найдены новые слитки в форме руна, если их химический состав совпадет с составом колхидского золота, тогда… Тогда родится еще одна теория о походе аргонавтов…

Но нам пора вернуться к рассказу «Арго».

…21 июля в 10.45 по тбилисскому времени я вошел в советские воды. Меня встречал трехмачтовый барк «Товарищ» — величественное, красивое судно, к которому я испытал острое чувство зависти. Зависти — и одновременно родства: ведь мы — парусники, а значит, принадлежим к одному племени.

Было пасмурно, волнение на море достигало четырех баллов, но на душе у меня было светло: мы дошли!

А через сутки я уже входил в порт города Поти — древнего Фасиса. Погода прояснилась, солнце играло на легких волнах, тысячные толпы усеяли причал и все этажи и лестницы морского вокзала, раздавались приветственные крики и песни. Суда приветствовали меня салютом. И огромные теплоходы, и тяжеловесные сухогрузы, и малые катера гудели так, словно в порт входила не деревянная лодка, смешно шлепающая по воде двадцатью веслами, а знаменитый лайнер.

Вечером передо мной открылось устье Риони. Стоял туман — точь-в-точь такой, какой описан у Аполлония Родосского. Но это было полбеды. На Риони я встретился с новым противником — встречным течением. Очень трудно было идти, а ведь мне предстояло проделать около сорока миль до селения Чквиши, расположенного близ города Вани, — там намечен был финиш. Гребцы выбивались из сил, однако я продвигался очень медленно, и тогда, как ни обидно, катер взял меня на буксир. Но все-таки нам не удалось перехитрить течение: выше по реке катер тоже оказался бессилен. Один раз я чуть не перевернулся, меня спасло, что кто-то из аргонавтов вовремя перерубил якорный канат.

Вдобавок ко всему прошли сильные ливни (последнюю ночевку гребцы провели, вымокнув насквозь); выше по течению в водохранилище спустили избыток воды, и течение еще усилилось, а уровень реки поднялся метра на три…

Всего несколько километров я не дошел до конечной точки маршрута. Конечно, была шутливая церемония финиша — аргонавты макали Северина и друг друга в воду, но вот того, что происходило в Чквиши, я все же не видел и знаю лишь по рассказам. На дереве там висело золотое руно, и стояли на берегу два могучих быка, готовые подчиниться крепкой руке Ясона — Северина, дракон же почему-то отсутствовал. Аргонавтов встречала Медея, и был прекрасный концерт, и Северин торжественно расписался на белокаменной стеле, воздвигнутой в его честь. Надпись на стеле гласила: «Здесь бросила якорь экспедиция Тима Северина, через 33 века повторив путь аргонавтов и благополучно достигнув берегов Колхиды».

В общем-то не беда, что якорь я бросил чуть раньше. Своей цели мы достигли. Какой же цели?

Шкипер Тим в очередной раз проверил правильность своего метода, который он называет иногда «детективным» (расследование легенд и сказаний), иногда — «экспериментальной филологией». А одна французская газета окрестила Северина «контролером мифов». «Я беру миф, — говорит мой шкипер, — и проверяю практическим способом, что в этом мифе — сказка, а что может быть реальностью. Единственный способ проверки, который я признаю, — это реконструкция судов и событий, своеобразный «следственный эксперимент». Меня всегда занимает конкретный вопрос: насколько древние мифы соответствовали реальности? Можно выразиться и так: меня интересует аргонавтика в широком смысле — плавание людей к неведомым берегам».

…До Батуми меня довезли на железнодорожной платформе — боялись повредить при спуске по реке. А в Батумском порту меня взял на буксир «Товарищ» и повел в Стамбул, где я долгие месяцы буду ждать своего хозяина. В будущем году мы с ним вместе отправимся по пути Одиссея.

Я шел на буксире, взирал на ночное небо и пытался угадать созвездие, которое получило имя в честь моего великого предка. Это огромное южное созвездие так и называется — Корабль Арго. В XVIII веке французский астроном Никола Луи Лакайль разделил его на четыре созвездия: Киль, Корма, Паруса и Компас. Думаю, что последнее название было дано не ошибочно, а провидчески — в мою честь: компас на том «Арго» — это нонсенс, но у меня-то он был!

Я шел в кильватере великолепного барка, преисполненный гордости за все парусники мира, а в особенности за моего легендарного предка, и немного ощущал себя тем «Арго». Первым кораблем в истории человечества, получившим собственное имя!

Наверное, ни одна публикация в журнале «Вокруг света» не вызывала столько почты, как «Необыкновенная история острова Оук». Письма приходили просто мешками, и длилось это… годы. Потом была еще одна публикация, и еще одна, — поток не иссякал. Всем читателям очень хотелось разгадать тайну загадочного острова, некоторые рвались поехать туда и на месте немедленно обогатиться, некоторые предлагали планы сумасшедших экспедиций, иные — присылали свои расшифровки криптограмм, найденных на острове…

Я как автор материалов об острове Оук и — скажу нескромно — как первооткрыватель этой темы в отечественной журналистике тоже мечтал попасть туда — увы, этого не произошло и по сей день, хотя я объездил уже немало стран, побывал во множестве городов, посетил десятки больших и малых островов, но вот Оук… Оук остался недосягаем.

У моих публикаций об этом острове есть еще одна особенность — никакие другие мои материалы читатели не «скачивали» так, как эти. Благо бы перепечатывали со ссылкой на первоисточник, так ведь нет — воровали нещадно. Воруют и по сей день…

Особенно мне нравится история, когда мне как издателю предложили выпустить научно-популярную книгу одного украинского автора, где несколько глав представляли собой… мои же статьи. Слово в слово. Кстати, сам автор и предложил. На голубом глазу. И еще негодовал, когда я ему «почему то» показал на дверь: мол, эти статьи выходили такими огромными тиражами, что стали чуть ли не народным достоянием, кипятился автор. Тут две логики. Одна — давно и хорошо известная: «народное — значит, мое». Вторая — таинственная: до сих пор не могу уразуметь связь между многотиражностью и авторским правом…

Необыкновенная история острова Оук

Дэниел Мак-Гиннис не читал пиратских романов по двум причинам. Во-первых, надворе стоял 1795 год, и время Стивенсона, Конрада и капитана Мариетта еще не настало, а во-вторых, зачем книжки, коли есть кое-что позанимательнее: например, рассказы старожилов о живых корсарах — капитане Кидде, Черной Бороде, Эдварде Дейвисе и многих, многих других.

Дэниел Мак-Гиннис жил в Новой Шотландии (это полуостров на восточном побережье Канады), а в пиратов он и два его приятеля играли на маленьком острове Оук, что значит Дубовый, совсем близко от побережья в бухте Махон.

Как-то раз, изображая высадившихся корсаров, дети углубились в дубраву, от которой остров и получил название, и оказались на большой поляне, где в центре раскинул свои ветви огромный старый дуб. Ствол дерева был когда-то сильно попорчен ударами топора, одна из нижних ветвей была отсечена напрочь, и с толстенного сука что-то свисало. Приглядевшись, Дэниел понял, что это снасти старинного парусного судна. Скрипучий блок на конце тали явно служил отвесом. Он как бы указывал на небольшую ложбину под дубом. Сердца мальчишек бешено заколотились: неужели здесь на самом деле были пираты и неужели они действительно закопали здесь сокровище?

Дети моментально раздобыли лопаты и принялись копать. На небольшой глубине они наткнулись на слой обтесанных плоских камней. «Есть! — решили они, — Под камнями наверняка клад!» Они разбросали плиты, и им открылся колодец, уходящий в глубь земли, настоящая шахта шириной около семи футов.

В грязи, заполнявшей шахту, Дэниел увидел несколько кирок и лопат. Все понятно: пираты спешили и даже не успели захватить с собой инструменты. Очевидно, сокровище где-то близко. С удвоенным старанием мальчишки принялись очищать отверстие от грязи. На глубине 12 футов лопаты глухо стукнули о дерево. Сундук? Бочка с дублонами? Увы, всего лишь перекрытие из толстых дубовых бревен, за которым шахта продолжалась…

«Своими силами не справиться, — заключил доблестный пират Мак-Гиннис. — Придется просить помощи у туземцев», Ближайшие «туземцы» проживали в маленьком новошотландском селении Луненберг. Однако странное дело: как горячо дети ни рассказывали о золотых слитках и монетах, которые якобы лежат прямо под ногами, никто из взрослых не взялся им помочь. Дурной славой пользовался остров Оук у местных жителей, особенно маленькая заводь, носящая название Бухты Контрабандиста. Кто-то видел там голубые языки пламени, кто-то наблюдал призрачные полуночные огни, а один старожил уверял даже, что по берегу острова бродит и мрачно ухмыляется встречным призрак одного из убитых в давние времена пиратов.

Дети вернулись на остров, но раскапывать шахту дальше не стали: глубоко. Вместо этого они решили обшарить побережье. Поиски только подогрели интерес: в одном месте нашлась медная монета с датой «1713», в другом — каменная глыба с привинченным к ней железным кольцом — видно, здесь швартовались шлюпки; отыскался в песке и позеленевший боцманский свисток. С мыслью о сокровище пришлось на время распроститься: Мак-Гиннис и его друзья поняли, что на острове в буквальном смысле закопана загадка и разгадать ее трудно даже взрослому человеку.

Снова на острове Дэниел Мак-Гиннис очутился лишь через девять лет. На этот раз он тоже был не один. Подобрать единомышленников-кладоискателей оказалось парой пустяков.

Деловитые юноши принялись быстро раскапывать колодец. Мягкий грунт легко поддавался лопатам, но… желанное сокровище не показывалось: слишком уж хитроумно неизвестный строитель оборудовал эту шахту. Глубина 30 футов — слой древесного угля. 40 футов — слой вязкой глины. 50 и 60 футов — слои из волокон кокосового ореха, так называемой кокосовой мочалки. 70 футов — опять глина, явно не местного происхождения. Все слои через равные интервалы перекрыты платформами из дубовых поленьев. Уффф! 80 футов — наконец-то! Находка! Кладоискатели подняли на поверхность большой плоский камень размером 2 фута на 1 с вырезанной на нем надписью. Не сокровище, к сожалению, но зато — каждому ясно! — указание, где его искать! Правда, надпись оказалась шифрованной. Вот она:

…Здесь мы позволим себе маленькое отступление и забежим чуть-чуть вперед. Очень быстро отыскался некий дешифровщик, который, пробежав надпись глазами, заявил, что текст ему ясен: «10 футами ниже покоятся два миллиона фунтов стерлингов». Такое прочтение, естественно, не могло не вызвать сенсации. Но во-первых, десятью футами ниже Мак-Гиннис ничего не нашел, во-вторых, дешифровщик отказался объяснить, каким образом он столь быстро справился с задачей, а в-третьих… в 1904 году — много лет спустя после смерти Дэниела — таинственный камень не менее таинственно исчез из хранилища, куда был помешен.

(В 1971 году профессор Мичиганского университета Росс Вильгельм предложил новую расшифровку надписи. По его словам, шифр на камне чуть ли не в малейших деталях совпадал с одним из шифров, описанных в трактате по тайнописи 1563 года. Автор его, Джованни Баттиста Порта, привел и способ расшифровки. Используя этот способ, профессор Вильгельм установил, что надпись испанского происхождения и переводится примерно следующим образом: «Начиная с отметки 80 сыпать в водосток маис или просо. Ф.». Буква Ф, считает профессор, — начальная буква имени Филипп. Как известно, был такой испанский король Филипп II, и правил он с 1556 по 1598 год, однако какое отношение он мог иметь к Новой Шотландии, французской колонии? Чуть позже это станет ясно, а пока заметим, что расшифровка Вильгельма тоже может оказаться притянутой за уши, в таком случае надпись — если это не ложный след — еще ждет своего толкователя.)

Так или иначе, а Мак-Гиннис со товарищи шифровку не разобрали и продолжали копать дальше. Глубина 90 футов: шахта начинает заполняться водой. Копатели не унывают. Еще три фута — и рыть становится невозможно: на два ведра грунта приходится поднимать ведро воды. Ах, как заманчиво углубиться еще чуть-чуть! Вдруг сокровище вот здесь, рядом, в каком-нибудь ярде? Но спускается ночь, а вода угрожающе прибывает. Кто-то предложил потыкать дно вагой. Справедливо: через пять футов железный прут упирается во что-то твердое. Потыкали вокруг: на перекрытие из бревен не похоже — размер небольшой. Что же — тот самый заветный сундук? А может, бочка? Ведь пираты, как известно, прятали клады в бочки и сундуки. Открытие привело искателей сокровищ в восторг. Еще бы! Можно ночь передохнуть, а утром поднять клад и приступить к дележу. Однако дележа не последовало. На следующий день Мак-Гиннис и его друзья едва не передрались с досады: шахта на 60 футов была заполнена водой. Все попытки откачать воду потерпели провал.

Дальнейшая судьба Мак-Гинниса неизвестна, а вот судьба шахты прослеживается с мельчайшими подробностями. Только теперь это не просто шахта (по-английски «пит»). Кладоискатели настолько уверовали в то, что на дне ее лежит сокровище, что окрестили ее «Мани пит», то есть «Денежная шахта».

Новая экспедиция появилась на острове через сорок пять лет. Первым делом в шахту был опущен бур. Пронизав воду и грязь, он прошел все положенные 98 футов и уткнулся в ту же самую преграду. Идти дальше бур не захотел: то ли малосильный он был, то ли не деревянная была бочка, а железная — не известно. Одно выяснили искатели: надо нащупывать иной способ. И «нащупали»! Они пробурили так много вертикальных шурфов и наклонных каналов, надеясь, что по одному из них вода сама собой отсосется, что клад — если это на самом деле был клад — не выдержал: ухнул вниз, просел в развороченном грунте, навеки затонул в грязевой бездне. Прощальное бульканье лишний раз намекнуло незадачливым бурильщикам, насколько близки они были к цели и насколько немудро поступили.

Здесь пора вспомнить о профессоре Вильгельме. Может, он прав со своим толкованием надписи: вдруг маис или просо — будучи ссыпаны в шахту — сыграли бы роль водоотсасывающего средства? На этот же вопрос наталкивает следующая любопытная деталь. В Бухте Контрабандиста экспедиция 1849 года обнаружила полузатопленную дамбу из… кокосовой мочалки, аналогичной той, что образовывала слои в шахте. Кто знает, вдруг это остатки былой дренажной системы, предотвращавшей поступление океанской воды в глубины острова?

Чем ближе к нашему времени, тем чаше кладоискатели наводняли остров. Каждая экспедиция открывала на Оукс что-то новое, но все они действовали столь ретиво и напористо, что скорее отдаляли разгадку тайны, чем приближали ее.

Экспедиции 60-х годов прошлого века открыли под островом несколько ходов сообщений и водоводных каналов. Один из крупнейших туннелей соединял Денежную шахту с Бухтой Контрабандиста и выходил прямо на кокосовую дамбу! Однако неумелые попытки добраться до клада нарушили тонкую систему подземных сообщений, и с тех пор воду из подземных галерей откачать не удается. Бессильна даже современная техника.

«Кампания» 1896 года принесла очередную сенсацию. Кладоискатели, по обыкновению, стали бурить в Денежной шахте, и на глубине 126 футов бур уперся в металлическую преграду. Заменили бур маленьким сверлом из особо прочного сплава. Одолев металл, сверло пошло на удивление быстро — очевидно, встретило пустое пространство, а с отметки 159 начался слой цемента. Точнее, это был не цемент, а что-то типа бетона, арматурой которому служили дубовые доски. Толщина этого слоя не превышала 20 сантиметров, а под ним… под ним оказался какой-то мягкий металл! Но какой? Золото? Никто не знает: ни одна крупинка металла не прилипла к сверлу. Бур поднимал разное: кусочки железа, крошки цемента, волоконца древесины — а золото не появлялось.

Один раз бур принес на поверхность вещь совсем уж загадочную. К нему прилепился маленький кусочек тонкого пергамента, и на этом пергаменте явственно проступали написанные чернилами две буквы: «W» и «i». Что это было: обрывок шифровки с указанием, где искать сокровище? Фрагмент описи клада? Не известно. Продолжения текста не нашли, а сенсация осталась сенсацией. Самоуверенные бурильщики заявили, что на глубине 160 футов найден новый сундук. О ранее затонувшей «бочке» даже не подумали, но поспешили разнести весть о нескольких кладах, закопанных на острове, и молва, естественно, не замедлила раздуть новость. Вскоре пошли слухи, будто остров про-сто-таки начинен сокровищами, правда, затопленными, но если их не поднять на поверхность, бедный Оук, скорее всего, лопнет от распирающих его богатств.

В то же время на острове нашли еще один таинственный знак: на южном берегу был обнаружен большой треугольник, выложенный из валунов. Фигура больше всего походила на стрелу, острие которой точно указывало на дуб-великан, единственный заметный ориентир в роще, определявший местонахождение шахты.

Сейчас известно немало версий о происхождении предполагаемого клада. Наиболее интересны попытки установить связь между островом Оук и легендарным сокровищем капитана Кидда.

Четыре года капитан Кидд и его пиратская эскадра наводили ужас на моряков Индийского океана. В 1699 году судно капитана — одинокое, без эскадры — неожиданно объявилось у берегов Америки с грузом драгоценностей на борту — на сумму 41000 фунтов стерлингов. Кидда мгновенно арестовали и отправили на родину, в Англию, где его очень быстро приговорили к смертной казни через повешение. За два дня до виселицы, 21 мая 1701 года, Кидд «одумался»: он написал в палату общин письмо, где просил даровать ему жизнь… в обмен на спрятанные им где-то в тайнике богатства. «Раскаяние» Кидду не помогло, пирата казнили, зато буквально на следующий день началась интереснейшая в истории кладоискательства охота за его сокровищами.

Какая-то часть Киддова богатства была найдена относительно быстро. Она была спрятана на острове Гардинер, вблизи атлантического побережья Северной Каролины и… оказалась незначительной. По наиболее вероятным предположениям, основное богатство могло храниться в двух местах: в районе острова Мадагаскар и у побережья Северной Америки.

Гарольд Уилкинс, американец, посвятивший свою жизнь отысканию старинных кладов, опубликовал в конце 1930-х годов книгу под названием «Капитан Кидд и его Остров Скелета». Факсимильная карта, якобы начертанная рукой капитана, что приведена в этой книге, удивительно напоминает карту острова Оук: та же бухта на северном берегу (Бухта Контрабандиста?), та же шахта и даже тот самый таинственный треугольник. Что это, совпадение? Прямое указание на связь последнего путешествия Кидда к берегам Америки с исчезновением его сокровищ? Пока ответа на эти вопросы, как и на многие другие, не существует.

В XX веке экспедиции посыпались на остров как из мешка. 1909 год — фиаско. 1922-й — фиаско. 1931, 1934, 1938, 1955, 1960-й — результат тот же. Какая только техника не использовалась на острове: мощные буры и сверхсильные насосы, чувствительные миноискатели и целые дивизии бульдозеров, — и все напрасно.

Если прослеживать историю острова, то легко заметить, что он ведет «нечестную игру». Любая тайна, а особенно тайна, связанная с каким-либо сокровищем, рано или поздно раскрывается. Достаточно иметь точное указание на место клада, некоторые средства, определенную технику — и пожалуйста: можно бежать в ближайший банк и открывать там счет (или, убедившись в том, что сокровища нет, объявить себя банкротом). Так было с островом Гардинер, так было с сокровищем египетских фараонов, да что говорить: Шлиман имел гораздо меньше достоверных сведений, а все-таки откопал Трою. С островом Оук все наоборот. Денежная шахта, в финансовом смысле буквально бездонная, охотно поглощает любые суммы денег, а вот КПД ее, если так можно выразиться, равен нулю.

Начиная с 1965 года завеса таинственности, окутывающая остров, стала постепенно рассеиваться, но далось это не без драматической истории. Именно в 1965 году Денежная шахта показала свой коварный нрав — в ней погибли четыре человека. Семья Ресталлов — Роберт Ресталл, его жена Милдред и два их сына — появилась на острове в конце 1950-х. Шесть лет они бурили остров, пытаясь найти ключ к тайне водоводных каналов. Их окрыляло то обстоятельство, что в первый же год пребывания на острове Роберт нашел еще один плоский камень с выбитой на нем загадочной надписью.

Золота он, как и все предшественники, не добыл, да и вообще камень оказался первой и последней находкой. Кроме того, на Оуке объявился конкурент. Это был некий Роберт Данфилд, геолог из Калифорнии. Он нанял целую армию бульдозеристов и принялся методично срывать остров, надеясь не мытьем, так катаньем добиться успеха. Не известно, чем кончилась бы конкурентная борьба, если бы Ресталл не погиб: он свалился в шахту. Три человека спустились вниз, чтобы спасти его. Все трое погибли вместе с Робертом. Среди них был старший сын кладоискателя…

В том же 1965 году на острове показалась новая фигура — 42-летний бизнесмен из Майами Дэниел Блэнкеншип. Новичок не разделял варварских методов обращения с островом, но все же, чтобы хоть как-то приобщиться к делу, стал компаньоном Данфилда. Впрочем, был он им недолго: Данфилду не удалось избежать стереотипной судьбы всех «покорителей» острова — он разорился, и Блэнкеншип стал едва ли не полновластным распорядителем раскопок на острове. Правда, распорядителем без средств: с падением Данфилда превратилась в дым и доля Блэнкеншипа. Выручил его Дэвид Тобиас, финансист из Монреаля. Тобиас заинтересовался островом, выделил из своего капитала крупную сумму и организовал компанию под названием «Тритон эллайенс лимитед», а Дэниел Блэнкеншип занял пост одного из ее директоров.

Блэнкеншип не торопился бурить, взрывать или скоблить землю. Первым делом он засел за архивы. Блэнкеншип рассматривал старинные пожелтевшие карты, листал дневники экспедиций, читал книги, посвященные пиратским и непиратским сокровищам. В результате ему удалось систематизировать все версии о возможном кладе. Не считая версии о сокровище капитана Кидда, наиболее интересны три из них.

ВЕРСИЯ ПЕРВАЯ: сокровище инков

На самом севере Перу есть провинция Тумбес. Пятьсот лет назад это был самый укрепленный район империи инков. Когда Франсиско Писарро в двадцатые годы XVI века предавал земли инков огню и мечу, он умудрился награбить там богатств на сумму в 5 миллионов фунтов стерлингов. Однако это была лишь малая толика сокровищ. Большая их часть пропала без следа. Куда же она делась? Не была ли она тайными путями переправлена через Панамский перешеек и укрыта на одном из маленьких атлантических островов? И не мог ли этот клочок суши быть островом Оук?

ВЕРСИЯ ВТОРАЯ: сокровище английских монахов

В 1560 году английский парламент распустил аббатство при соборе Св. Эндрю. Монахи этого аббатства славились тем, что на протяжении тысячи лет накапливали в подвалах монастыря золото, бриллианты и произведения искусства. После решения парламента сокровище неожиданно исчезло. Может быть, безвестные хранители драгоценностей смогли переправиться через океан и добраться до острова Оук? Любопытное обстоятельство: подземные галереи Оука и подземные ходы, прорытые под старинными английскими аббатствами, на удивление похожи. Если отбросить мелкие несоответствия, то можно предположить, что их делали руки одних и тех же мастеров.

ВЕРСИЯ ТРЕТЬЯ: самая спорная

Евангелия рассказывают… — ну, не совсем чтобы они это рассказывают, дальнейшее — краткое изложение апокрифов и средневековых легенд… — что, перед тем как взойти на Голгофу, Иисус Христос собрал Тайную вечерю — прощальный ужин с учениками. Будущие апостолы отпивали вино из массивной золотой чаши, впоследствии получившей известность как чаша Святого Грааля. Дело происходило в доме Иосифа Аримафейского. И якобы впоследствии эта чаша долгое время хранилась в Англии, в Гластонберийском аббатстве, куда ее лично доставил Иосиф Аримафейский. Когда на очередном витке истории власти решили конфисковать богатства Гластонбери, обнаружилось, что чаша Святого Грааля словно испарилась. Аббатство перевернули буквально вверх дном, нашли большое количество золотых и серебряных изделий, но только не чашу…

Историк Р. В. Хэррис, впервые описавший остров Оук, считал, что чаша была спрятана масонами. Последние якобы укрыли Святой Грааль… все на том же острове Оук.

Казалось бы, вся подготовительная работа Блэнкеншипом проведена, чего же ждать? Ринуться на остров и бурить, бурить… Но Дэниел не торопится. До него дошли слухи о существовании где-то на Гаити подземелья, которое в давние времена служило пиратам Карибского моря потайным хранилищем богатств. Рассказывают, что система тамошних туннелей и водоводных каналов очень похожа на гидротехнической устройство острова Оук.

Блэнкеншип садится на самолет и летит в Порт-о-Пренс. Подземного банка он не находит, зато встречается с человеком, который отрыл некогда один из пиратских кладов, оцениваемый в 50 тысяч долларов, и вывез его с Гаити контрабандным путем. Беседа с кладоискателем направила мысли Блэнкеншипа по новому руслу. Нет, решил он, пираты Северной Атлантики, скорее всего, не строили подземных сооружений: просто им это было ни к чему. Кто-то прорыл все эти туннели до Кидда и Черной Бороды. Может, испанцы? Может, надо датировать образование Денежной шахты 1530 годом, когда испанский флот стал совершать относительно регулярные рейсы между недавно открытой Америкой и Европой? Может, командующие армад только говорили, что часть судов гибнет во время ураганов, а на самом деле утаивали значительную часть награбленных богатств, сберегая их до лучших времен?

Блэнкеншип еще не знал в то время об исследованиях профессора Вильгельма, но, если бы знал, точнее, если бы профессор сделал свое открытие чуть раньше, они наверняка нашли бы общий язык.

Вернувшись с Гаити, Блэнкеншип наконец обосновался на острове, но пустил оборудование в ход опять-таки не сразу. Сначала он исходил весь остров вдоль и поперек. Он ходил медленно, осматривая каждый квадратный метр почвы, и это дало кое-какие результаты. Он нашел многое, что осталось не замеченным предыдущими экспедициями. Так, например, осматривая берег Бухты Контрабандиста, он обнаружил занесенные песком развалины древнего пирса — деталь, указывающая на явную невнимательность всех предшественников Блэнкеншипа.

Как мы знаем, былые кладоискатели слишком активно стремились проникнуть в недра острова, и, видимо, это не позволило им попристальнее приглядеться к поверхности. Кто знает, сколько тайных и явных знаков, свидетельств, примет старины, лежавших буквально под ногами, было уничтожено, когда бульдозеры утюжили остров!

Скважина, получившая название «Шпур 10 X», расположена в двухстах футах к северо-востоку от Денежной шахты. Впервые она была пробурена в октябре 1969 года. Тогда ее диаметр не превышал 15 сантиметров. Почему Блэнкеншип заинтересовался ею — трудно сказать, скорее всего, помогло знание биографии острова. Как бы то ни было, он расширил отверстие до 70 сантиметров и укрепил стенки широкой металлической трубой. Труба была спущена на глубину 180 футов и уперлась в скальные породы. Это не остановило исследователя. Он принялся бурить скальное основание острова. Интуиция подсказывала ему, что поиски нужно вести именно в этом месте. Бур прошел еще 60 футов и вышел в… заполненную водой полую камеру, что располагалась в толстом пласте породы.

Это произошло в начале августа 1971 года. Первым делом Блэнкеншип спустил в «Шпур 10 X» портативную телекамеру, снабженную источником света. Сам он сидел в палатке у телевизионного экрана, а три его помощника возились с лебедкой. Камера дошла до заветной полости и стала медленно поворачиваться там, посылая наверх изображение. В этот момент из палатки донесся вопль. Помощники бросились туда, предполагая самое худшее, что могло случиться, — обрыв кабеля, и увидели своего начальника в состоянии, мягко говоря, экзальтации. На экране мерцало изображение: огромная камера, очевидно, искусственного происхождения и в центре ее — здоровенный ящик, может быть, даже сундук с сокровищем. Однако не ящик заставил Блэнкеншипа исторгнуть вопль: прямо перед оком телекамеры в воде плавала… человеческая рука! Да, да, человеческая кисть, отсеченная по запястье. В этом можно было поклясться!

Когда помощники Дэниела ворвались в палатку, он, несмотря на свое состояние, не произнес ни слова: ждал, что скажут они. Вдруг они ничего не увидят? Вдруг у него начинаются галлюцинации? Не успел первый вбежавший бросить взгляд на экран, как тут же закричал:

— Что за чертовщина, Дэн? Никак человеческая рука!

Дэн схитрил.

— Ну да? — внутренне ликуя, усомнился он. — Может, перчатка?

— Черта с два перчатка! — вмешался второй работник, Джерри. — Вон, все кости у этой дьявольщины можно пересчитать!

Когда Дэниел опомнился, было уже поздно. Рука исчезла из фокуса телекамеры, а о фотографировании изображения никто в первый момент не подумал. Потом Блэнкеншип много раз делал снимки с экрана. На одном из них видны «сундук» и размытое изображение руки, на другом можно различить очертания человеческого черепа! Однако та четкость, с которой рука была увидена в первый раз, впоследствии ни разу не была достигнута.

Блэнкеншип хорошо сознавал, что снимки еще не доказательство. Хотя он был уверен в существовании и сундука, и руки, и черепа, убедить в этом других он не мог. Любой фоторепортер поднял бы его на смех: уж кому-кому, а им известно, что такое фототрюки.

Дэн решил сам спуститься в «Шпур 10 X» и поднять на поверхность хоть какое-нибудь доказательство. Но так как спуск человека в 70-сантиметровый колодец на глубину почти 75 метров — дело рискованное, его пришлось отложить до следующей осени.

Итак, год 1972-й, сентябрь. На острове Оук работает очередная экспедиция. Ее начальник, Дэниел Блэнкеншип, собирается проникнуть в глубь скального основания острова, чтобы дать наконец ответ на загадку, волнующую искателей сокровищ вот уже почти 200 лет.

Первый проверочный спуск произошел 16 сентября. Блэнкеншип дошел до глубины 170 футов и опробовал аппаратуру. Все нормально. Черездва дня — повторный спуск. Теперь уже Дэн решил достичь самой «сокровищницы» и немного осмотреться там. Погружение шло как по маслу. За две минуты Блэнкеншип добрался до нижнего конца 180-футовой металлической трубы, затем проскользнул в шахту в скальной породе, и вот он уже на дне «камеры сокровищ». Первое впечатление — разочарование: ничего не видно. Вода мутна, а свет фонаря пробивает ее не далее чем на метр. Через полторы минуты Дэн дернул за трос: можно поднимать.

— Почти ничего не видно, — рассказывает он на поверхности. — На три фута видно, дальше — мрак. Впрочем, ясно, это большая полость, и в ней что-то есть. Что есть — трудно сказать: надо больше света. На дне какой-то мусор, обломки, все занесено илом. Из-за ила-то вода и мутная. В следующий раз разгляжу побольше. Самое главное — добрался!

21 сентября — третья попытка. На этот раз Блэнкеншип опустил в камеру мощный источник света: две автомобильные фары на небольшой платформе. Затем пошел вниз сам. Результат плачевный: фары не справились с задачей, пробить мутную илистую воду им не удалось. Последняя надежда на фотоаппарат со вспышкой. Спустившись вниз 23 сентября, Блэнкеншип понял: это тоже не выход. Снимая легководолазный костюм, он удрученно жаловался товарищам:

— Фотографировать бессмысленно. Я даже не смог понять, где у этого чертового фотоаппарата перед, а где зад. В общем, щелкать там затвором — пустая трата времени. Да и фары ни к чему. Такое ощущение, будто их вовсе нет. Обидно. Спускаешься на большую глубину, знаешь, что там что-то есть, и тут от малейшего движения вздымаются тучи ила и ни черта не видно. Все хорошо, пока не попадешь в полость, там дело идет насмарку.

Итак, остров упорно хранит свою тайну. Многое уже известно, но дать ответ на главный вопрос — есть ли там сокровище и что оно собой представляет — не способен никто. Пролить свет на загадку острова Оук может либо новый серьезный исследователь, либо Дэниел Блэнкеншип. А Блэнкеншип… отмалчивается.

— Пока не буду делать никаких заявлений, — говорит он. — Я не собираюсь никому ничего рассказывать до тех пор, пока не выясню все до конца. Не хочу, чтобы толпы чертовых идиотов на каждом углу кричали, будто именно они открыли мне секрет. Не хочу, чтобы здесь шла грызня из-за богатства. Единственное, что могу сказать о сокровище, — пираты здесь ни при чем. Мне кажется, я знаю, что находится внизу, и эта штуковина грандиознее, чем все, что можно себе вообразить… Теории о сокровищах инков, английских монахов и прочие версии— любопытны, но неправдоподобны. Это все вокруг истины, а не сама истина. То, что находится под островом, оставляет позади любую теорию. Все теории или легенды меркнут в лучах того, о чем догадываюсь я… А пираты ни при чем. Точно! Если бы я думал, что здесь приложил руку капитан Кидд, меня на острове не было бы. Капитан Кидд — мальчишка по сравнению с теми, кто на самом деле рыл здесь туннели. Эти люди не чета пиратам, они были куда как значительнее, чем все пираты всех времен, вместе взятые…

Неподдающийся Оук

Начать придется с сообщения, которое, очевидно, сильно разочарует читателей: на острове Оук до сих пор ничего не найдено. То есть интересные находки, конечно, были, и открытий сделано немало, но вот того, за чем почти двести лет идет охота — сокровища, — так никто и не обнаружил. (По крайней мере, никто не признался, что клад у него в руках.)

А был ли клад? — возникает вопрос. Вся история земле-копания на острове не оставляет места для сомнений: был, это уж точно. Тогда что с ним стало? Для того чтобы ответ выглядел убедительнее, постараемся кратко, но с хронологической точностью воспроизвести ход событий на острове за последние два столетия. В каких-то деталях эта хроника будет отличаться от «Необыкновенной истории острова Оук», но пусть уж читатели не взыщут: ведь собраны новые данные, а они уточняют, дополняют и во многом исправляют то, о чем я писал в 1974 году. Некоторые сюжетные линии пришлось опустить по причине их бесполезности. Например, расшифровки «оукской надписи» — включая и ту, что журнал «Вокруг света» опубликовал в 1976 году, — не помогли ответить на главные вопросы, которые ставит перед нами остров. Не будем уделять место и рассмотрению версий о происхождении клада: большинство из них не выдерживает критики. Речь пойдет о той единственной версии, которая ставит все на свои места. Почти все…

Название «Оук» получил в конце XVIII столетия маленький островок, расположенный близ восточного побережья полуострова Новая Шотландия (Канада) в бухте Махон. Он ничем не отличался бы от прочих островов, лежащих в бухте, — а их здесь более трех с половиной сотен, — если бы не густые рощи красного дуба, покрывавшие остров в те далекие времена. Именно дубам он и обязан своим именем: oak по-английски «дуб». Координаты острова: 44°31′ северной широты и 64°18′ западной долготы.

В геологическом отношении остров интересен. Восточная часть его сложена из известняка, гипса и песчаника, западная — из кварцита и сланцев. Возможно, когда-то это были два отдельных островка, но теперь они соединены заболоченным перешейком. Почва восточной части Оука представляет собой твердую голубую глину, с глубины 33,5 метра начинается коричневый мергель. Эта восточная часть островка и будет в центре нашего внимания. От небольшого залива, носящего название Бухты Контрабандиста, или Смитовой бухты, местность повышается, образуя холм высотой метров десять. На юго-западном склоне холма и расположена Денежная шахта.

Ее обнаружили в 1795 году три подростка — жители Честера, маленького городка, расположенного на берегу бухты Махон прямо напротив Оука — всего в четырех милях от островка. Конечно, Денежной шахту назвали позднее. Поначалу подростки наткнулись не на шахту вовсе, а на углубление в почве у подножия большого дуба. Над выемкой свисала такелажная снасть, укрепленная на обрубленной кем-то и когда-то ветви. Раз такелаж — значит, здесь что-то поднимали или опускали. Раз необитаемый остров — значит, в недрах сокровища. Дэниел Мак-Гиннис, Джон Смит и Энтони Воон начали копать под дубом. Сразу же обнаружилось, что перед ними — засыпанная шахта четырех метров в диаметре. На глубине четырех футов (1,2 метра) открылось перекрытие из плитняка, на глубине десяти, двадцати и тридцати футов — платформы из дубовых бревен, концы которых были прочно врыты в стенки шахты. Копать землю и растаскивать бревна дальше не хватило сил. Нужна была хотя бы примитивная техника.

В 1804 году — уже не подростками, а взрослыми людьми — вернулись они на остров. К ним присоединились пять жителей из близлежащих городков, и первая концессия кладоискателей на острове Оук принялась за работу. Шахта оказалась весьма непростой по конструкции. Через каждые 10 футов она была аккуратно перекрыта ярусами из дубовых бревен. И не только из бревен. Глубина 12 метров — слой древесного угля и шпаклевки. 15 метров — слой кокосовой мочалки и галечника: «на камнях были вырезаны буквы и цифры», — гласит одно из свидетельств XIX века. (Что это была за галька — непонятно: уже в середине прошлого столетия она оставалась лишь в воспоминаниях.) 18 метров — слой шпаклевки, манильской пеньки и кокосовой мочалки. 21 метр — опять шпаклевка. 24 метра — снова кокосовая мочалка. Местные хроники сообщают, что волокна кокосового ореха извлекали из шахты бушелями[15], а шпаклевки хватило, чтобы промазать окна десятков домов вокруг бухты Махон. Наконец с глубины 27 метров извлекли плоский камень с выбитой на нем криптограммой (след этого камня затерялся в начале нашего века), а дальше — на глубине 30 метров — ваги, которыми концессионеры уже поздней ночью прощупывали дно, уперлись в очередную преграду. Наутро кладоискатели увидели в колодце на десятиметровой глубине зеркало воды: шахту затопило. Выбрать воду ведрами не удалось. Попробовали применить помпу — ею владел один-единственный человек в округе. Помпа сломалась…

Прошел год. Кладоискатели снова собрались на острове. Рядом с Денежной шахтой они выкопали еще одну — чтобы перекачать в нее воду. Когда на глубине 33,5 метра обе шахты соединили туннелем, вода ворвалась с такой силой, что люди еле спаслись. Уровень воды в Денежной шахте не понизился. До той же отметки вода поднялась и в соседнем колодце.

Если бы среди концессионеров оказался наблюдательный или ученый человек, он отметил бы: этот уровень соответствует уровню моря…

В 1845 году несколько жителей новошотландского города Труро организовали сообщество с целью извлечения клада из недр острова. В оукскую эпопею это сообщество вошло под названием «Синдикат Труро». Из первой троицы искателей в нем остался Энтони Воон — теперь уже солидный шестидесятитрехлетний джентльмен.

«Синдикат» смог приступить к работам на острове лишь четыре года спустя. Выяснилось, что стенки Денежной шахты давно обвалились. За две недели ее отрыли заново до глубины 26 метров, а затем… в одно прекрасное утро колодец вновь затопило. Воду откачивали до умопомрачения — безрезультатно. Решили бурить. Укрепили в шахте над водой помост, на нем установили простенькую буровую установку. После двух холостых попыток бур наконец-то… Впрочем, о результатах лучше говорить словами документа — письменного заявления одного из членов «Синдиката Труро» Дж. Мак-Калли:

«В платформу (обнаруженную в шахте в 1804 году) уперлись на глубине 98 футов… Пройдя через платформу, которая на поверку оказалась из ели и была пяти дюймов в толщину, бур упал на двенадцать дюймов, а затем прошел через четыре дюйма дубовой доски, затем прошел через двадцать два дюйма металла в кусках, но сверло не принесло наверх ничего, что говорило бы о существе сокровища, если не считать трех звеньев старинной часовой цепочки. Дальше бур прошел через восемь дюймов дуба, что мы приняли за дно первого сундука и крышку второго; затем — двадцать два дюйма металла, такого же, как и выше; далее четыре дюйма дуба и шесть дюймов ели, затем бур ушел в глину на семь футов, не встретив никаких преград…»

Что же — сверло пронзило сундуки с золотом? Очень может быть. По крайней мере, в одном документе «часовая цепочка» прямо названа «золотой», зато в другом говорится о «трех кусках медной проволоки». Ясно одно: бур прошел два деревянных контейнера, наполненных «металлом в кусках» и заключенных между двумя платформами из еловых досок или бревен.

С «Синдикатом Труро» вообще связано много таинственного, а работал он на острове долго — с 1849 по 1865 год. Вот что произошло, например, во время первых бурений. Работой руководил штейгер Джеймс Питбладо. Один из членов «Синдиката» заметил, как штейгер внимательно осмотрел поднятый бур, отлепил что-то от вымазанного в глине сверла и спрятал в карман. На требование показать предмет Питбладо ответил отказом, заявив, что предъявит находку только общему собранию директоров. Увы, на собрание Питбладо не явился. Он вообще покинул остров. Связался на материке с одним предприимчивым деятелем, и тот вдруг развил бешеную активность, возжелав откупить большие участки земли на восточной части острова Оук. Это ему не удалось, а Питбладо на остров так и не вернулся. Ходили упорные слухи, что поднятый буром предмет, который присвоил вороватый штейгер, оказался крупным бриллиантом…

В 1850 году «Синдикат» продолжил охоту за сокровищами. Рядом с Денежной шахтой появилась еще одна — № 3 (впоследствии шахт на острове стало так много, что их пришлось пронумеровать). Тут «Синдикат» повторил ошибку, совершенную первыми концессионерами: прорыл к Денежной шахте горизонтальный туннель. Снова — потоп, рабочие спасаются бегством, паника… Кто-то упал в воду, и только сейчас выяснилось, что она… соленая. Денежная шахта соединялась с морем! Пришлось исследовать побережье Смитовой бухты, что, конечно же, следовало бы сделать уже давно.

Вот когда начал открываться хитроумный замысел неведомых строителей Денежной шахты. Расчистив на берегу метровую толщу песка и гальки, рабочие, нанятые «Синдикатом Труро», обнаружили слой кокосовой мочалки толщиной в пять сантиметров, а под ним — в два раза более мощный слой бурых водорослей. Через несколько дней кучи дурно пахнущих водорослей — вес их исчислялся тоннами! — усеяли берег Бухты Контрабандиста. Обнажились плотно вбитые в песок плоские камни — словно кто-то вымостил полосу литорали, как городскую площадь. Получалось, что на берегу — между отметками самого высокого прилива и самого низкого отлива — таинственные гидротехники устроили гигантскую водосборную «губку», которая охватывала 45 метров пляжа. Во время высокого прилива губка насыщалась водой и отдавала ее в сточный колодец, соединенный с Денежной шахтой наклонным подземным туннелем 150-метровой длины. Впоследствии, когда этот туннель нашли, выяснилось, что он тоже сработан на совесть: высота его достигала метра, ширина — семидесяти пяти сантиметров, стенки были облицованы гладкими камнями.

Неужели «Синдикат Труро» не задумывался о колоссальном труде, затраченном кем-то на строительство оукских подземных сооружений? Неужели никто не понял, что перед ним не просто захоронение клада, а удивительное достижение инженерной мысли? Нет. На Оуке долгое время вообще сначала действовали, а потом думали.

«Синдикат» выстроил в Бухте Контрабандиста мощную дамбу, надеясь отсечь морские воды от подземного тоннеля. Не вышло: дамбу снес необычайно высокий прилив. Тогда, словно обезумев, кладоискатели бросились копать новые шахты —№ 4, № 5, № 6… От последнего колодца повели в сторону Денежной шахты очередную горизонтальную штольню. Только перерыв на обед спас рабочим жизни. Шахта обвалилась, штольню засыпало, а «сундуки», к которым добирался «Синдикат», провалились куда-то глубоко вниз. Некоторые исследователи полагают, что там они лежат до сих пор — где-то ниже отметки 50 метров. Перекрыть туннель и откачать воду до конца… — до наших дней этого не удалось никому.

«Синдикат Труро» временно прекратил работы и вернулся на остров лишь в 1859 году — с новыми силами и новыми деньгами. Опять копали шахты и пробивали туннели. Тридцать лошадей ходили кругами, приводя в действие помпы. К осени 1861 года на Оук привезли паровые помпы, но лишь только их пустили в ход — взорвался бойлер. Механик погиб. Несчастье не остановило бестолковых деятелей из «Синдиката». В 1862 году они по-прежнему перекачивали море. И в 1863-м… И в 1864-м… Шестьдесят три человека трудились на острове. Работала паровая машина, а также помпы на конной тяге. Землекопы отрыли еще одну шахту (№ 7), и еще одну, и еще… Снова повели под землей горизонтальные штреки. Земля вокруг Денежной шахты, а также пространство между ней и бухтой стало напоминать дуршлаг. И вот наконец в 1865 году уровень воды в Денежной шахте удалось понизить: зеркало ушло на глубину 33 метров. Так, по крайней мере, утверждал один из членов «Синдиката» в 1894 году (спустя почти три десятилетия!). Что же было дальше? А дальше… у «Синдиката» ВРОДЕ БЫ кончились деньги, и он прекратил существование. Однако…

В Новой Шотландии до сих пор ходит молва, будто бы сокровище на Оуке найдено еще в 1860 году и откопал его именно «Синдикат Труро». Вроде бы дело было так. Рабочие вечером откачали воду из шахты (каким образом удалось перекрыть водоводный туннель — история умалчивает) и отправились на лодках на материк. Утром они вернулись, но членов правления «Синдиката» уже не застали. Дирекция погрузила все оборудование на судно и отплыла. У рабочих не было повода для жалоб: им заплатили вперед. Но ощущение у землекопов осталось такое, будто их крупно надули. Если сокровище и впрямь было близко, то «Синдикат» за ночь мог управиться сам. Пять директоров — пять здоровых мужчин (даром что аристократы!) — вполне в состоянии были поднять «сундуки» на поверхность. Вспомним результаты бурения: каждый «сундук» был высотой 30 дюймов (22+4+4), то есть семьдесят шесть сантиметров. Не шкатулочка, конечно, но и не шкаф…

Если в этих домыслах есть доля правды, выходит, что с 1860 года остров Оук превратился в капкан без приманки. Денежная шахта осталась, но денежки-то — уплыли… Правда, никто в это не поверил. Версия «Синдикат» сделал свое дело, «Синдикат» может уходить» всегда вызывала сильные возражения: мол, в окрестностях бухты Махон и вообще на полуострове в те времена что-то не слыхать было, чтобы на кого-либо упало богатство. И потом: неужели никто из счастливчиков так за свою жизнь ни разу и не проболтался? В Новой Шотландии на этот счет есть поговорка: «По-настоящему богатые, как правило, те, от которых этого меньше всего ожидаешь».

В 1866 году директора «Синдиката Труро» уступили свои права на поиски клада новой компании — «Остров Оук — Эльдорадо». Впоследствии она стала более известной как «Компания Галифакс» — ее назвали так в честь главного города Новой Шотландии. Но о том, что было дальше, — речь впереди…

Многочисленные попытки добраться до сокровища острова Оук заканчивались одинаково. Рабочие копали шахты — их заливало водой. Строили дамбы — прилив уничтожал работу. Рыли подземные туннели — они обрушивались. Буры вонзались в землю — и не приносили на поверхность ничего существенного.

Главное достижение «Компании Галифакс», лопнувшей в 1867 году, — открытие в Денежной шахте входного отверстия водоводного туннеля. Оно располагалось на глубине 34 метров. Туннель уходил вверх к Бухте Контрабандиста под углом 22,5 градуса. Во время высокого прилива из него с силой хлестала вода.

«Компания Галифакс» была первой, кто задал точный вопрос: ЗАЧЕМ неизвестные строители вложили столько сил в остров Оук? Ответ напрашивался сам собой: сокровище, хранящееся под землей, столь велико, что на стражу его пришлось поставить силы океана.

Уже в конце прошлого века серьезные исследователи начинали осознавать, что сокровище на Оуке вряд ли пиратского происхождения. Вот что писал по этому поводу несколько лет назад исследователь Руперт Фурно — человек, предложивший самую аргументированную версию (мы к ней постепенно приближаемся):

«К 1740 году зенит пиратства в Атлантике и Карибском море был уже позади. Мало кто из пиратов накопил большое богатство, и совсем уже немногие желали его скрыть. Это были потрясающие моты! Связь между пиратами и зарытыми сокровищами — вымышленная, книжная. Тайные захоронения противоречили самой практике пиратского дела. Команды вербовались на условии: «Нет добычи — нет платы». Капитан, избираемый свободным голосованием, отхватывал себе двойную долю, и, если бы он сорвал большой куш, вряд ли ему удалось бы уговорить команду рыть в течение многих месяцев туннели, чтобы создать постоянный пиратский банк. Ведь воспользоваться трофеями впоследствии могли бы лишь немногие выжившие. Размеры захоронения на острове Оук и расчет на его долговременность чужды пиратской психологии».

Итак, ясно: работы на острове возглавляли толковые люди, знавшие гидротехнику и горное дело, способные подчинить своей воле и организовать труд множества исполнителей. Уже в наше время эксперты подсчитали: чтобы выполнить весь объем работ — выкопать шахты, прорыть туннели, соорудить водосборную «губку» — с помощью инструментов XVIII века, потребовались бы усилия по меньшей мере ста человек, трудившихся ежедневно в три смены на протяжении — самое малое — шести месяцев.

Истина — в данном случае возможная разгадка тайны острова Оук, — как это часто бывает, вероятно, проигрывает перед домыслом. Она, быть может, менее романтична, но зато не имеет ничего общего с мистикой или дешевой фантастикой и в то же время более человечна.

Так мы наконец подошли к главной проблеме острова, подступы к которой были намечены в предыдущем очерке. В конце концов, для настоящего исследователя, для пытливого историка, обратившего взор на Оук, не так уж важно, что и сколько закопано на острове. Самое интересное — выяснить, кто трудился на Оуке и когда. А уж после этого станет ясно и во имя чего.

1887 год. Быки некой миссис Селдерс провалились на острове в «дыру, похожую на колодец». Никто не придал этому значения, а ведь разгадка была в прямом смысле под ногами. Позднее «дыра», которую назовут Обвальной шахтой, станет важным ключом к секрету.

1894 год. За поиски клада на острове принимается 27-летний страховой агент из города Амхерста Фредерик Лиандер Блэйр. Он посвятит Оуку всю жизнь, и его попытки найти сокровище прервет лишь смерть в 1951 году. Начинается новая волна кладоискательства. Публика проявляет живой интерес к острову. Тема оукских сокровищ не сходит со страниц еженедельников и ежемесячников. В газетах Галифакса публикуется реклама: «Сегодня и ежедневно без выходных — пароходные рейсы к Острову Сокровищ».

1895 год. Столетний «юбилей» поисков сокровища. Остров перекопан как картофельное поле осенью. На месте Денежной шахты — трясина: каждый раз во время высокого прилива она вспучивается и булькает. Дубовые рощи почти сведены. Ходит легенда, что остров откроет свою тайну, когда падет последний дуб.

1897 год. Денежная шахта откопана заново. Прослежен ход водоводного туннеля. Бесконечные бурения. Бур поднял обрывок пергамента с еле различимыми буквами. Обнаружен ВТОРОЙ водоводный туннель, идущий к Бухте Контрабандиста двенадцатью метрами ниже первого, — система «водяного затвора», оказывается, дублирована.

1898 год. На острове вырыто уже двадцать шахт. В Денежную шахту закачали окрашенную воду. Она появилась в море у южной оконечности острова (Бухта Контрабандиста лежит на восточном берегу). Вывод: шахта открывается в естественный подземный поток, текущий сквозь карстовые пещеры в глубинах острова. На южном берегу случайно обнаружен выложенный из камней треугольник, похожий на наконечник стрелы. Стрела точно указывает на Денежную шахту. И этой находке кладоискатели не придали значения! Вторично треугольник будет открыт лишь в 1937 году.

1909 год. Попытка поднять сокровище с помощью кессона. Неудача.

1912 год. Профессоре. А. Уильямс из Висконсинского университета выдвигает идею замораживания почвы вокруг Денежной шахты. Проект остается нереализованным. Кто-то высказывает предположение, будто на дне Денежной шахты расположена железная (!) герметичная камера четырех метров в диаметре и шести метров в высоту, битком набитая золотыми монетами и слитками! Кладоискатели с воодушевлением берут на вооружение эту «рабочую гипотезу». А как же «сундуки»? О «сундуках» уже никто не вспоминает.

1921 год. Денежная шахта потерялась! Почва в предполагаемом районе настолько изрыта, что непонятно, где именно надо искать «золотую камеру».

1934 год. Пробурено 14 новых шурфов. Поиски безрезультатны.

1935 год. На остров пролегла линия электропередачи: потребляемая энергоустановками мощность — 7500 ватт. Турбокомпрессоры откачивают воду. Все впустую. Исследователь Гилберт Хедден выкопал шахту № 21 глубиной 52 метра. Со дня открытия Денежной шахты прошло уже 140 лет.

1938 год. На острове появляется новый кладоискатель — Эдмунд Гамильтон. Он закладывает 58 (!) новых шурфов, вторично «находит» Денежную шахту, углубляет ее и окончательно убеждается в существовании второго водоводного туннеля и подземной реки.

1945–1955 годы. Остров посещают медиумы, ясновидцы… Пользы от них никакой, но на Оук опускается мистическая пелена…

1955 год. К поискам сокровищ приступает «Техасский нефтепромышленный синдикат» под руководством Джорджа Грина. Бурение обнаруживает обширные полости под островом — очевидно, карстового происхождения. «Мы закачали в одну из скважин 100000 галлонов[16] воды, — говорит Грин, — и она вся ушла, а куда — я не знаю…»

1961 год. Побережье Оука обследуют аквалангисты.

1965 год. Исследователь Роберт Ресталл находит еще один камень с выбитой на нем надписью. Удается разобрать цифры: «1704». Загадка камня ушла вместе с Ресталлом: он, его сын и еще два человека погибли в вырытой ими шахте, задохнувшись от выхлопных газов дизельной помпы.

Инженер-нефтяник Роберт Данфилд с размахом принимается за раскопки на острове. Он строит дамбу, соединившую остров с материком, и пригоняет к Денежной шахте бульдозеры и грейферный экскаватор. В считаные месяцы Оук преображается. На месте Денежной шахты — кратер диаметром 25 и глубиной 40 метров. Обвальной шахты нет — вместо нее тридцатиметровая воронка. Треугольник из камней тоже исчез: там теперь карьер 30 метров в длину и 15 в глубину.

Оук долго не забудет Роберта Данфилда — авантюриста, превратившего остров в памятник человеческой глупости. Перелопачивание почвы экскаватором не дало никаких результатов, лишь упали последние дубы. Вопреки легенде остров своей тайны не раскрыл.

1967–1972 годы. На Оуке работает компания «Тритон эллайенс лимитед». Руководитель работ Дэниел Блэнкеншип опускает в пробуренную им скважину телекамеру. На экране монитора смутно виднеется большая, заполненная водой полость (карст?), нечто напоминающее «сундук», и вдруг… перед оком камеры проплывает отрубленная человеческая рука. Так, по крайней мере, утверждали руководитель и его помощники. Наконец Блэнкеншип загоняет в скважину обсадную трубу, опускается под землю в водолазном костюме на глубину 72 метра — и не находит ничего. Он выступает с самоуверенным заявлением: «То, что находится под островом, оставляет позади любую теорию. Все теории или легенды меркнут в лучах того, о чем догадываюсь я…» Эти слова многозначительны, но… они так и остались словами.

«Тритон эллайенс лимитед», потеряв на острове более полумиллиона долларов, не нашла ни «сундуков», ни заветной «золотой камеры», ни даже ломаного цента. Что имел в виду Блэнкеншип? Пришельцев? Сокровища Атлантиды? Неизвестно. Его сенсационное заявление целиком остается на его совести.

Почти два века толпы искателей сокровищ рыщут по острову Оук. Общая сумма материальных затрат, произведенных различными экспедициями, превышает — по самым скромным оценкам — два миллиона долларов. А ведь есть еще затраты, которые не может учесть ни одна бухгалтерия. Человеческие жизни, загубленные судьбы, банкротства, разочарования… Пусть даже сокровище по-прежнему покоится в недрах острова, стоит ли оно энергии, затраченной на его поиски? Судить об этом читателю. Мы же теперь перейдем к версии Руперта Фурно, отдавшего Оуку семь лет жизни и написавшего о своем поиске книгу «Денежная шахта. Тайна острова Оук».

Вспомним строки из очерка «Необыкновенная история острова Оук»:

«Гарольд Уилкинс… опубликовал в конце 30-х годов книгу под названием «Капитан Кидд и его Остров Скелета». Факсимильная карта, что приведена в этой книге и якобы начертанная рукой капитана, удивительно напоминает карту острова Оук: та же бухта… та же шахта и даже тот самый таинственный треугольник. Что это, совпадение? Прямое указание на связь последнего путешествия Кидда к берегам Америки с исчезновением его сокровищ? Пока ответа на эти вопросы… не существует».

Как ни странно, упомянутая карта не вызвала абсолютно никакого интереса у читателей. Да и сам я, признаться, считал ее лишь прихотливым завитком истории острова Оук, не имеющим самостоятельного значения. Но оказалось, дело вовсе не в капитане Кидде, и карта не завиток, а путеводная нить. В этом меня убедили исследования Руперта Фурно.

Гилберт Хедден, о котором речь шла выше, сравнил в 1937 году карту, опубликованную в книге Уилкинса, с планом острова Оук. Удивительно: они совпадали по четырнадцати важнейшим признакам. Карта была датирована 1669 годом и снабжена легендой:

Понятно, что W — это запад, Е — восток, SW — юго-запад, N — север. С книгой в руках Хедден тщательно обыскал местность вокруг Денежной шахты и в пятнадцати метрах к северу обнаружил большой гранитный камень с просверленным на глубину пяти сантиметров отверстием. (Поразительно, как это за 140 лет никто не обратил внимания на валун, лежащий так близко от шахты, не унес и не завалил землей!) Хедден сообщил о находке своему другу Фредерику Блэйру, и тот сразу же вспомнил, что сорок лет назад точно такой же камень он видел близ Бухты Контрабандиста: тогда он еще ломал голову — зачем кому-то понадобилось дырявить валун? Второй камень Хедден и Блэйр нашли без труда. Обе глыбы лежали на предполагаемой линии подземного водоводного туннеля. Расстояние между ними было равно примерно 125 метрам, или 25 родам[17]. Но ведь две цифры в первой строчке легенды к карте Уилкинса тоже дают в сумме 25! Хедден и Блэйр отмерили от первого камня 18 родов к востоку и от второго камня — 7 родов к западу. И встретились в одной точке. (К сожалению, они тогда не поняли, что очень близко от этой точки находилась Обвальная шахта — через три десятка лет ее уничтожат бульдозеры Роберта Данфилда. Сопоставление Обвальной шахты с тем местом, где они сейчас стояли, могло подтолкнуть их к разгадке.)

Исследователи обрадовались: первая строчка легенды подтвердилась. В окружении помощников они направились на юго-запад. Отмерили 30 родов. Наткнулись на густой кустарник. Рабочий Амос Нэнс полез в заросли. И завопил от восторга. У его ног была геометрическая фигура, выложенная из вкопанных в землю камней. Тот самый загадочный треугольник, который нашли еще в 1897 году и впоследствии утеряли. Он походил на грубое изображение секстанта. Медиана треугольника указывала точно на географический север. Хедден установил над фигурой теодолит, сориентировал его с треугольником и приник к окуляру. В видоискателе четко рисовалась Денежная шахта. Сделав поправку на магнитное склонение (какую роль играет эта поправка — поясним позже), следовало признать, что треугольник на южном берегу острова Оук точно вписывался в легенду к «пиратской» карте, а сама карта оказывалась жестко привязанной к острову. Оставалась неясной строчка «7 на 8 на 4». К сожалению, она не расшифрована и доныне.

В 1938 году Хедден отправился в Европу, чтобы встретиться с автором книги «Капитан Кидд и его Остров Скелета». Гарольд Уилкинс был поражен. Он уверял Хеддена, что карта им… выдумана, что он составил ее сам — как иллюстрацию к книге, что в нее вошли элементы четырех различных пиратских карт, приписываемых капитану Кидду и найденных в разные годы в разных местах. Уилкинс признал, что его карта похожа на карту острова Оук, но объяснения этому феномену придумать не мог. Хедден вернулся в Канаду, теряясь в догадках.

После длительных розысков, превратившихся в настоящее следствие, Руперт Фурно доказал, что Уилкинс обманул Хеддена. Автор книги о пиратах всю жизнь занимался поисками сокровищ и — что греха таить! — немного повредился в уме. Он страдал манией преследования, ему везде мерещились воры, стремящиеся выкрасть у него пиратские секреты. В Хеддене он увидел очередного «шпиона».

Что касается карты, то Уилкинс, конечно, ее не выдумал — только дату «1669 год» высосал из пальца.

Копию карты острова сокровищ ему прислал некто Герман Уэстхавер, служивший когда-то лоцманом в одном из портов Новой Шотландии. В 1912 году Уэстхавер вместе со своим другом Амосом Смитом, тоже лоцманом, случайно оказался на островке Редмонтон, расположенном в бухте Шад. (Эта бухта лежит всего в 15 милях к северу от хорошо знакомой нам бухты Махон.) Там друзья нашли пирамиду из камней, а в ней — старинную карту. На карте был изображен остров с непонятными значками, названный «остров Глостер». Легенду к карте мы уже знаем. Помимо этого неизвестный автор проставил там загадочные буквы «Н. S. О. Н. Е» и начертал указания для штурмана: «40 N х 63 W. Править на NW 3/4».

Откуда взялась карта на островке Редмонтон? На это Руперт Фурно тоже нашел ответ.

В 1870-х годах в городе Честер появился загадочный незнакомец, назвавшийся «капитаном Алленом». Он был прекрасно одет, сорил деньгами, заводил знакомства. У местного рыбака незнакомец купил небольшой шлюп и часто выходил в море. По слухам, «капитан Аллен» обладал «пиратской» картой, с которой никогда не расставался и которой руководствовался, обследуя побережье. Особое значение он придавал координатам 40° северной широты и 63° западной долготы («40Nx63W»!). Таинственный джентльмен исчез так же внезапно, как и появился. Рыбаки рассказывали, что пиратского сокровища он не нашел, потому что запутался в местных шхерах и сотнях островков, а карту будто бы спрятал где-то в пирамиде из камней.

Все встает на свои места, неясно только одно: откуда сам «капитан Аллен» взял карту? Здесь можно лишь строить догадки. Возможно, он был потомком одного из легендарных строителей Денежной шахты? Возможно, купил карту или добыл ее нечестным, а то и кровавым путем? Эта тайна, скорее всего, не откроется уже никогда.

Важнейшим открытием для Руперта Фурно стало обозначение на карте Аллена — Уэстхавера — Уилкинса: «Остров Глостер». Как ему удалось установить, это одно из малоизвестных названий острова Оук. Под таким именем он значится на карте, составленной картографом Британского адмиралтейства Джозефом Де Барром, который производил съемку бухты Махон в 1773 году. Очертания острова на карте Уилкинса и острова Глостер на карте Де Барра почти полностью совпадают. Это могло означать только одно: «пиратскую» карту кто-то нарисовал уже после того, как атлас Де Барра вышел в свет в 1776 году. Кстати, пора уже перестать называть карту «пиратской»: совершенно ясно, что начертал ее не предводитель буканьеров (в конце XVIII века их уже давно не было в Атлантике), а строитель Денежной шахты. Более того, он мог сделать это только в 1780 году.

Откуда такая точная дата? Руперт Фурно приводит несколько косвенных датировок: возраст дубовых рощ на Оуке, употребительность тех или иных слов в английском языке в разные эпохи, уровень инженерных познаний неизвестных строителей, мелкие находки многих исследователей на Оуке, — но самая убедительная связана с компасом. Тщательное изучение расположения ориентиров на острове (тех самых высверленных камней и треугольника), направления подземного водоводного туннеля и Обвальной шахты показало, что при ведении работ на Оуке проектировщик применял метод триангуляции и учитывал направления на магнитный и географический полюсы. Угол между географическим и магнитным меридианами в данной точке земной поверхности называется магнитным склонением. Из года в год оно меняется. В момент строительства Денежной шахты магнитное склонение для острова Оук составляло 14°. По данным отдела геомагнетизма Канадского министерства энергии, шахт и ресурсов, такой угол отклонения стрелки компаса от истинного севера соответствует на широте и долготе Оука 1611 и 1780 годам. Первая дата сразу отпадает: это рано даже для капитана Кидда. (Помимо всего прочего, дуб, росший над Денежной шахтой и использовавшийся при строительстве как естественный копер, был в 1611 году, скорее всего, еще желудем.)

Значит, 1780 год. Кто и зачем рыл шахты и туннели на Оуке в это время?

Шла Война за независимость в Северной Америке — война 13 английских колоний против Англии. Американские войска уже одержали крупную победу под Саратогой, но Нью-Йорк все еще в руках англичан. Британская армия насчитывала 35 тысяч человек, был в ней и инженерный корпус, собравший талантливых фортификаторов.

В 1778 году Нью-Йорк находился под угрозой осады со стороны армии Джорджа Вашингтона и французского военно-морского флота (Франция, как известно, выступала на стороне США). 29 июля главнокомандующий британской армией сэр Генри Клинтон сообщил министру по делам колоний лорду Джорджу Джермену, что его могут «принудить к эвакуации города и возвращению в Галифакс». Почему именно в Галифакс? Да ведь Новая Шотландия уже 65 лет была верной английской колонией, во время Войны за независимость туда бежали тысячи лоялистов[18]. Сэр Генри Клинтон был озабочен не только эвакуацией людей, он отвечал за судьбу золотого запаса. Ведь лишь в 1776 году Казначейство прислало 840770 фунтов стерлингов золотом, а всего с 1770 по 1783 год британские войска в Северной Америке получили на свои нужды более 17 миллионов фунтов стерлингов. Сумма огромная. Клинтон, верный подданный Георга III, не мог допустить, чтобы деньги попали в руки «мятежников» или французов. Нет ничего противоречащего историческим реалиям в том, что Клинтон отдал приказ (устный — письменного подтверждения этому нс найдено, если не брать в расчет клочок пергамента, поднятый из глубин Денежной шахты) устроить тайное захоронение на одном из необитаемых островов близ берегов лояльной Новой Шотландии. Туда на одном или нескольких судах и отправилась группа опытных инженеров с достаточным количеством рабочих.

Возглавлял их, очевидно, очень талантливый человек. Вот как выглядела изначально подземная система на острове Оук. Одна группа рабочих вырыла Денежную шахту. Другая — занялась сооружением водосборного устройства на берегу. Рядом с водосбором выкопали сточный колодец и соединили его с главной шахтой двумя подземными туннелями. Шахту перекрыли десятью платформами с таким расчетом, чтобы слои кокосовой мочалки, древесного угля и шпаклевки сыграли роль «воздушных пробок», обеспечивающих на дне шахты нужное давление. Подземный поток, в который вышла шахта, тоже, видимо, играл определенную гидротехническую роль. Теперь, если пустить в туннели морскую воду, система обеспечит вечное хранение спрятанного сокровища. А если кто-то обнаружит Денежную шахту и, не зная секрета, пробьет воздушные пробки сверху, баланс давлений в шахте нарушится и ее затопит водой, которую никто никогда не сможет откачать.

Где же отведено место для сокровища? Финальную стадию строительства можно реконструировать следующим образом. Группа доверенных рабочих спустилась в шахту, проникла в сухой пока еще туннель и пробила ход вверх. Не выводя его на поверхность, рабочие отрыли вместительную камеру (выше уровня моря), выложили ее стенки камнями. Теперь, зная местоположение этой камеры (18 родов от одного камня-ориентира, 7 родов от другого и 30 родов на северо-восток от треугольника-«секстанта»), можно проникнуть в нее и сверху. При таком захоронении на поверхности не остается никаких следов, а в камеру никогда не попадет морская вода.

За многие годы поисков на Оуке никто не наткнулся на эту камеру, она обнаружилась «с помощью» быков миссис Селлерс. Таким образом, Обвальная шахта — это и есть главный тайник? Скорее всего. Правда, подобных камер рабочие могли вырыть и несколько. Часть сокровища, которую военные инженеры, очевидно, привезли с собой, они поместили в самой Денежной шахте («сундуки»), а часть, предназначенную для основной камеры… Вероятно, ее еще не доставили на остров, а впоследствии Генри Клинтон не воспользовался тайником. Он подготовил убежище на крайний случай, но случай этот так и не наступил. (Или наступил, но через какое-то время, когда стало поспокойнее, англичане изъяли сокровище.) Бригада инженеров, надо думать, получила новые указания, рабочие убрали перемычку между подземным туннелем и водосбором, в систему хлынула вода, а люди собрали инструменты, уничтожили следы своего присутствия, сели на корабли и отбыли восвояси…

Могло такое быть? Вполне могло. И люди молчали о своей экспедиции? Был приказ молчать — и молчали, пока… кто-то все же не проговорился, и тогда пошла гулять по свету карта с загадочной легендой и аббревиатурой «Н. S.O. Н. Е». Это, кстати, означает, как обнаружил секретарь и библиотекарь Королевского инженерно-исторического общества полковник Ф. Стир, «Hydrographic Survey Office(r) Halifax Establishment» — «Управление (офицер) гидрографической службы штаб-квартиры в Галифаксе».

Аргументация Руперта Фурно убедительна. Его версия, по крайней мере, помещает историю острова Оук в реальные исторические координаты: строительство англичанами убежища на Оуке — это свидетельство сдачи Англией своих позиций в Новом Свете, начало того пути, который привел к Версальскому мирному договору 1783 года — к признанию Англией независимости США.

Конечно, многое остается неясным. Камень с шифровкой… Камень с выбитой датой «1704»… Обрубленная рука, которую якобы увидел на экране телевизионного монитора Даниэл Блэнкеншип, и вообще непонятная роль карстовых пещер в этой истории… Да и «сундуки» — изъяты они, в конце концов, из Денежной шахты или нет?..

Руперт Фурно предполагает найти на Оуке новые тайники. Большие надежды в него вселяет не истолкованная пока еще строчка из легенды к карте: «7 на 8 на 4». Он считает, что близок к разгадке ее смысла.

На острове собирается начать работы очередной «синдикат», который не доверяет версии Фурно.

Любопытное сообщение об острове Оук попалось мне на глаза в январе 1982 года. Английский журналист Кендалл Макдональд писал в журнале «Уик-энд»:

«Искатели сокровищ пробуравили столько дыр в острове Оук, что теперь он напоминает поле боя после артобстрела…

По одной теории, на острове находится секретный склад, где хранится золотой запас со времен Войны за независимость.

По другой теории, здесь укрыли свое сокровище пираты, которые так потом и не вернулись…

Одна из компаний, выпускающих электронное оборудование, взялась за подготовку новой экспедиции на остров Оук.

Может быть, теперь наконец-то выяснится, существует ли на самом деле Денежная шахта, или все это просто древняя, хорошо задуманная шутка…»

Я оставил в моих публикациях об острове Оук все как было, хотя с момента выхода в свет первой из них прошло уже 35 лет. Что-нибудь изменилось? Да, в общем, нет, ну разве что появилось несколько новых версий разгадки тайны, одна другой нелепее (вплоть до того, что сооружения под канадским островом строили… узники сталинского ГУЛАГа!).

В доказательство незыблемости тайны приведу лишь небольшой раздел соответствующей статьи из «Википедии» — статьи, которая так и называется — «Остров Оук» (и повторяет многое из того, что написано здесь):

НЫНЕШНЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ

В 2005 г., часть острова, принадлежавшая изначально Дэвиду Тобиасу, ушла с торгов за 7 млн. долларов. Туристическое агентство острова Оук предложило его канадскому правительству, но получило отказ. В апреле 2006 г. остров был куплен Мичиганской группой специалистов по глубинному бурению. Точная сумма сделки остается в тайне. По предварительным сообщениям, поиски клада будут продолжены».

Ныряльная машина среброловов

Эти любопытнейшие строки появились на страницах английского журнала «Джентльмене мэгэзин» в 30-х годах XVIII века:

Может быть, кто-либо другой и прошел бы мимо этого описания в древнем «Журнале джентльмена», но только не Робер Стенюи[21]. В мире великое множество искателей сокровищ. Подавляющее большинство их обуреваемы жаждой обогащения. Многие ищут клады, руководствуясь научными соображениями, это историки и археологи. И совсем уж немногочисленная группа — бескорыстные «среброловы», хотя такое сочетание довольно парадоксально. Робер Стенюи из числа последних. Более всего на свете ему хотелось бы видеть поднятые со дна ценности в экспозициях специально созданных морских музеев. Но, увы, музейное дело не во власти кладоискателя-энтузиаста, и все, что остается на его долю, — это собирать экспонаты впрок. Порой Стенюи и сам не может разобраться, что нравится ему больше: отыскивать затерянные суда, рыться в пахнущих морем и пылью архивах или просто участвовать в подводных приключениях. Но как бы то ни было, описание «ныряльной машины», сделанной из «доброго северного дуба» искусными руками знаменитого кладоискателя и изобретателя XVIII века Джона Летбриджа, сразу поразило его воображение.

Впрочем, Робер Стенюи знал о ней задолго до того, как отдаленная родственница «сребролова» миссис Кэтрин Летбридж вручила ему пожелтевшие и ломкие листы «Джентльмене мэгэзин». Еще когда группа подводников извлекала из пучины близ Порту-Санту останки «Слот тер Хооге», Стенюи, ее руководитель, уже ясно представлял, что много поднять не удастся: основную часть груза кто-то отобрал у океана еще двести пятьдесят лет назад. Этот «кто-то» и был Джон Летбридж, умерший 5 декабря 1759 года и похороненный на кладбище приходской церкви в Уолборо, графство Девоншир. В церковных записях он остался как автор «прославленной машины для погружений, благодаря которой он, на благо английской торговли, добыл со дна моря в разных районах мира сто тысяч фунтов стерлингов, потерянных было во время кораблекрушений…».

И пока Стенюи с друзьями-аквалангистами отыскивал в водах Атлантики последние серебряные слитки, которые когда-то — в немалом количестве — составляли груз голландского судна, мысль о Летбридже не оставляла его. «Каждый день, когда в этой опасной бухте, открытой с севера, мы ныряли, облаченные в современные комбинезоны, увешанные баллонами с кислородом, чтобы работать на глубине восемнадцати метров, мы не переставали удивляться этому человеку, и наше восхищение только росло, по мере того как множились ловушки и западни, уготовленные на дне; а ведь он тоже сталкивался с ними и выходил победителем, пользуясь средствами, которые нам казались совершенно ничтожными».

Наверное, уже тогда, в Порту-Санту, у Стенюи родилась идея пойти по стопам Летбриджа и, во всем следуя изначальной технологии, воссоздать его машину. Не для того, чтобы с ее помощью отыскивать сокровища: в современных условиях это, конечно, смешно. Просто очень интересно было ощутить себя в дубовом «скафандре» образца 1725 года, испытать, что чувствовал далекий коллега, опускаясь на дно навстречу неизвестности. Узнать, наконец, на собственном опыте, каково это было — слыть подводником во времена, когда и слов-то «водолаз», «акваланг», да и собственно «подводник» еще не существовало, а аппарат для погружений назывался просто «ныряльная машина». И еще мнилось Стенюи-подводнику: из глуби двух с половиной столетий ему брошен вызов. А уж этого Стенюи-романтик стерпеть не мог.

…После длительных поисков нашлись новые документы. Сохранились эскизы «машины», сделанные первым помощником капитана «Слот тер Хооге» Баартелем Таерлинком. Тем самым, что уцелел во время крушения и уже через год принимал участие в экспедиции Летбриджа. А в Парижском национальном архиве отыскались сведения, записанные еще одним очевидцем испытаний машины — эмиссаром французского военно-морского ведомства.

Конечно, Джон Летбридж был трезво мыслящим человеком. Он-то уж прекрасно понимал, что, только держа особенности конструкции в тайне, можно сохранить монополию на машину и тем самым обеспечить себе единоличное право на подводное кладоискательство. Поэтому в описаниях «ныряльной бочки» многих деталей не хватало. Как, например, изготовлять герметичные манжеты, в которые ныряльщик просовывал руки? Сказано лишь — «два отверстия для рук», а ведь это самая ответственная часть машины.

Впрочем, препятствие было не из тех, что могло остановить Стенюи.

На складе военно-морской верфи в шотландском городе Абердине обнаружилось достаточное количество отличного японского дуба, и, после того как все проблемы были улажены с начальством, два плотника и кузнец принялись за работу. Бочку собрали из восемнадцати точно подогнанных клепок шести футов длиной, стянули железными коваными ободьями и всю конструкцию закрепили прочными болтами. Наконец пробиты отверстия для рук и иллюминатора. Плотники снимают с испытателя мерки и, изготовив картонный манекен, вставляют его внутрь. Бочка, по крайней мере для манекена, — в самый раз.

Испытания намечено провести в Марсельском порту. Там по просьбе Стенюи ему предоставили большой бассейн глубиной десять метров.

Прежде всего необходимо выяснить, сколь долго можно находиться в бочке, не обновляя воздух, — именно с этого начинал в свое время Летбридж. Помощники наглухо завинчивают крышку, и Робер Стенюи впервые остается один на один со своим детищем. Карманный фонарик выхватывает в кромешной тьме портативный газовый анализатор. Каждые пять минут Стенюи в несколько приемов прокачивает через прибор воздух. Белая градуированная капсула постепенно обретает фиолетовый цвет. Если содержание углекислого газа превысит 7 процентов, надо немедленно давать сигнал товарищам, оставшимся на берегу, иначе последует удушье. На сорок второй минуте — 6,7 процента. Пора! Рекорды выносливости ставить незачем, достаточно определить возможности аппарата.

Следующий этап — проверка герметичности. Отверстия для воздуха и для рук тщательно законопачены изнутри. Закупоренный в «ныряльной машине», Стенюи впервые идет на погружение, и… на глубине трех метров струя воды, прорвавшейся сквозь щель в крышке, бьет ему прямо в нос! Естественно, испытатель срочно возвращается на берег и с помощью рашпиля подгоняет деревянный диск.

Наконец наступает очередь манжет: если они подведут, можно считать, что весь многомесячный труд насмарку. К счастью, в предместьях Лондона нашелся единственный в своем роде старик ремесленник, знавший приемы обработки кожи, которые применяли сапожники и перчаточники в XVIII веке. Оказывается, прежде всего кожу следовало пять недель вымачивать в рыбьем жире, именно в жире, выжатом из печени трески. Затем ее некоторое время смазывали животным салом. Только тогда кожа становилась прочной, мягкой, абсолютно водонепроницаемой. Более того, она не ссыхалась ни при каких обстоятельствах. Но… пять недель?! Нет, так долго нетерпеливый Стенюи ждать не может! Ведь машина уже закончена, а все эти дедушкины рецепты не для нашего стремительного времени, решает испытатель, обойдемся без рыбьего жира. И на манжеты идет современный неопрен, усиленный для прочности не менее современным нейлоном. «Ныряльная машина» снова уходит под воду.

Полметра — никаких неожиданностей… Стенюи трижды дергает сигнальный шнурок: «Вниз!» Три метра — все идет нормально, если не считать, что вода норовит вдавить пластиковые манжеты внутрь бочки и в предплечьях ощущается довольно резкая боль. Еще какой-нибудь метр… — и хваленый неопрен с треском лопается! Вода врывается в бочку…

Да, без рыбьего жира все же не обойтись: секреты кожевенников, прошедшие вековые испытания, оказались сильнее синтетики. Но зато и пришедшие на смену неопреновым кожаные манжеты, обработанные по всем дедовским правилам, удались на славу.

Столь неуклюжий с виду и архаичный аппарат оказался в воде весьма маневренным. Стоит испытателю двинуть тело чуть-чуть вперед, как бочка погружается; если же оттолкнуться от крышки и отодвинуться назад, «ныряльная машина» приостанавливается и принимает горизонтальное положение. И свобода действий на дне действительно определяется, как сообщал Летбридж, квадратом со стороной двенадцать футов. Конечно, комфорта в машине не хватало: под грудь приходилось подкладывать подушку, а на ноги надевать наколенники, — но все же часы в ней проходили незаметно, и лишь обременительная, хотя и жизненно важная необходимость подниматься на поверхность каждые три-четыре минуты, чтобы восполнить запас воздуха, действовала порой угнетающе. Почему же три-четыре минуты? Ведь мы знаем, что эти интервалы можно было бы продлить до получаса и более. Все дело не в воздухе даже, а в давлении. На глубине десяти метров давление воды уже в два раза выше атмосферного, и перепад ощутимо сказывается: немеют руки. Вот и приходится сновать вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы регулярно восстанавливать кровообращение.

И еще одна проблема волновала Робера Стенюи. Он помнил слова физика Дезагулье, современника Летбриджа: «Капитан Ирвин рассказывал мне, что как-то раз, опускаясь на глубину тринадцати саженей, он вдруг ощутил, что кровь остановилась в жилах; он испытал страшные мучения, тяжело заболел и был вынужден провести в постели шесть недель. Я слышал также о другом человеке, который скончался через три дня после того, как опустился на четырнадцать саженей…» Действительно, редкий человек может вынести перепад давления на такой глубине. Впрочем, Стенюи и не думал ставить эксперименты на выживаемость. Когда во время генерального испытания стрелка наручного батометра остановилась на отметке 10 метров, он благоразумно прекратил спуск и воскликнул: «Я счастливейший из раков-отшельников: в моей раковине, самой прекрасной на свете, я чувствую себя в полной безопасности!»

ПИСЬМО РОБЕРА СТЕНЮИ ДЖОНУ ЛЕТБРИДЖУ,

НЕ ОТПРАВЛЕННОЕ ВСЛЕДСТВИЕ КОНЧИНЫ АДРЕСАТА

220 ЛЕТ НАЗАД

«Мне думается, это победа, Джон Летбридж! Смотрите, до чего я ловок! Смотрите, как свободно я двигаю руками, когда берусь за щипцы и поднимаю слитки серебра! Если вы видите меня сверху, сквозь свой иллюминатор в облаках, вы наверняка гордитесь мной! Четыре минуты, Джон, вы видели? Четыре минуты я оставался под водой, прежде чем подать сигнал подъема!

Правда, я без конца повторял этот опыт на глубине десяти метров, но с той же легкостью я мог бы повторить его и на восемнадцати, как это удавалось вам делать «сотни и сотни раз» у берегов Корнуолла, в Порту-Санту, на островах Зеленого Мыса, в Южной Африке или в Вест-Индии!

Я убежден: все, о чем вы писали, — правда; я убежден, что вы действительно величайший «сребролов» из тех, что когда-либо существовали.

Снимите шляпу, Джон Летбридж!»

Солнечные колеса индейцев

Их найдено около пяти миллионов. Они встречаются на всем пространстве американских Великих Равнин — от Техаса до Южной Канады. Это следы полукочевых древних жителей здешних мест — индейцев прерий. Оставленные ими кольца из камней бывают разных размеров — от полутора до десяти метров в диаметре. Археологи называют их «кольца типи» — большинство ученых считает, что камни прижимали к земле края шкур животных, покрывавших «типи» — индейские вигвамы. Когда племя снималось с места, шкуры и каркасы вигвамов уносили с собой, а камни оставляли: не таскать же каждый раз тяжесть. Объяснение выглядит вполне убедительно (вспомним аналогичное: кольца от юрт в Монголии, хорошо видимые с самолета), тогда почему «большинство ученых» считает, а не все? Есть тут одна загадка.

Наряду с кольцами малого диаметра встречаются и несравненно большие: тридцати-, даже шестидесятиметровые. Это уже, понятно, не вигвам: таких типи-«дворцов» и быть не могло. У некоторых из этих гигантских колец (им присвоили термин «магические» или «лекарские» колеса, а почему, станет ясно несколько позже) есть «спицы» — радиальные линии, выложенные опять-таки из камней. Число спиц варьируется, иногда они вовсе отсутствуют. Но в центре колеса всегда обнаруживается «ступица» — каменная пирамидальная насыпь. В иных случаях общий вес насыпанных там булыжников достигает сотен тонн.

Возраст магических колес разный. Например, когда археологи обнаружили внутри большого кольца, расположенного на равнине в центре канадской провинции Альберта, кое-какие рукотворные изделия и установили время их изготовления, то выяснилась удивительная картина. Колесо начали выкладывать… 4–5 тысяч лет назад. Тогда же, когда в Египте возводились знаменитые пирамиды! А самым «свежим» колесам лет примерно триста.

Есть особенности, свойственные всем этим сооружениям без исключения. Безвестные строители выкладывали их на возвышенностях — говоря военным языком, на высотах, господствующих над местностью, — откуда открывается отличный обзор во все стороны. А если колесо имело «спицы», то они указывали на соседние колеса, удаленные порой на сорок — пятьдесят километров. Может быть, это система ориентиров, без которой кочевникам было бы затруднительно путешествовать по безлесным холмистым равнинам? Не исключено. Центральная пирамида — гурий вполне могла быть «триангуляционной вышкой» древности. Но какой тогда смысл в небольших пирамидках, часто расположенных по «ободу» колеса? Наверное, все здесь не так просто.

Итак, кто сооружал магические колеса и зачем? Вот в этом и попытаемся разобраться.

Впервые колесо со спицами было обнаружено бледнолицыми в Вайоминге, в горах Бигхорн. Оно располагалось на плоской вершине, на высоте трех километров, и сохранилось очень хорошо. Диаметр явно не вигвамный — около двадцати пяти метров. От пирамидальной «ступицы» в центре разбегались двадцать восемь лучей — «спиц». По ободу через неравные промежутки размещались шесть пирамид поменьше. Вся конструкция напоминала гигантский чертеж обыкновенного колеса от фургона пионеров. С тех пор название wheel — «колесо» привилось, а кольцо в Вайоминге стали именовать Магическим Колесом Толсторога (bighorn в переводе означает «толсторог», «снежный баран»).

Издавна в этих горах охотились индейцы — кроу, чейены, шошоны, арапахо. Поэтому первые белые разведчики недолго думая приписывали постройку колеса какому-нибудь из этих племен. Значительно позже, в начале нашего столетия, археологи предприняли более тщательное расследование. Увы… индейцы и понятия не имели, кто же все-таки автор магического колеса.

Наконец в двадцатые годы антрополог Джордж Берд Гриннелл (1849–1938) заметил, что рисунок Колеса Толсторога напоминает проекцию на землю каркаса знахарского вигвама чейенов — там тоже было двадцать восемь шестов, расходившихся от центрального столба. Вигвам этот сооружался только летом, в день летнего солнцестояния, и на заре колдун племени исполнял в нем «танец солнца». Считалось, что эта ритуальная церемония изгоняет злых духов, а следовательно, служит здоровью людей. И подобные колеса стали называть medicine wheels, что можно перевести как «медицинские», «лекарские», «знахарские» или «магические».

Находили в Колесе Толсторога наконечники копий и бусины — исследование показало, что кто-то зарыл их меж «спицами» еще до появления бледнолицых в Новом Свете. В одной из пирамидок обнаружили давным-давно обломленный сук дерева. Дендрологический и радиоуглеродный анализ утвердил: сук не мог попасть сюда раньше 1760 года. И все. Больше никаких намеков. Со временем шум вокруг магических колес как-то стих. Пока…

Пока не занялся ими астроном Джон Эдди, уроженец города Боулдер, штат Колорадо. А побудили его заняться этой столь далекой на первый взгляд от основной профессии проблемой два мотива: какая-то неявная пока, но любопытная связь между колесом, «танцем солнца» и летним солнцестоянием — и количество «спиц» — 28. На число 28 обратит внимание любой астроном: оно очень близко к продолжительности лунного месяца в днях. Правда, в действительности лунный месяц длится в среднем 29,53 суток, но древние часто отбрасывали одну-две ночи, когда Луна вообще не видна, и считали, что у ночного светила именно 28 фаз. (Здесь можно вспомнить совсем постороннего Новому Свету человека — Плутарха, который писал: «…жизни Озириса было… 28 лет, ибо это есть число меняющихся фаз Луны».) А если учесть, что основной единицей исчисления времени у североамериканских индейцев была «луна», то, право, догадки Джона Эдди имели под собой основания. Догадки же были таковы: может быть, Колесо Толсторога — это нечто вроде ритуальной обсерватории, более примитивной, чем знаменитый Стоунхендж в Англии, но служившей похожим целям? Может быть, пирамиды на кольце поставлены с умыслом и являют собой маркеры точек солнечного восхода и захода? Может быть, индейцы прерий, о которых мы знаем довольно мало, гораздо больше разбирались в небесной механике, чем принято о них думать?

И Джон Эдди отправился в Вайоминг, чтобы проверить свои предположения на месте. Следовало точно измерить размещение пирамидок, провести от каждой векторы через центральную насыпь и посмотреть, в какие точки горизонта они упрутся.

Джон Эдди с женой и детьми отправился в горы Бигхорн в июне, за несколько дней до летнего солнцестояния (на зиму нечего было и рассчитывать: декабрьская непогода в этих суровых краях, скорее всего, лишит возможности наблюдать солнце). И сразу же неудача: выпал снег, целых двадцать пять сантиметров за ночь, дороги на вершину горы Медеин, как ее стали называть «с легкой руки» магического колеса, не было. И все-таки к нужному дню путь открылся. Пробившееся солнце растопило снег, а ветер сдул остатки влаги с голой вершины. Так получила объяснение одна из загадок колес: их обязательное местопребывание на высоких безлесных холмах и горах. Джон Эдди тщательно отметил на плане направления, взятые от каждой пирамидки через «ступицу» колеса. И вот наконец заветный рассвет.

В тот же вечер еще одно направление с не меньшей точностью указало на точку захода солнца. Колесо «работало», как работало оно в те времена, когда собравшиеся здесь индейцы ждали начала «танца солнца», только сигнал к нему подавал не колдун, а само светило — вставая из-за горизонта в нужном, заранее определенном месте и в нужный день. Тогда можно было праздновать начало лета, изгонять злых духов и делать еще много важных для племени дел, потому что в этот день, как утверждали индейцы, «солнце самое высокое, а растущая сила мира самая крепкая».

Эдди сделал и еще один вывод. Видимо, мнение о том, что магическое колесо копировало план знахарского вигвама, было ложным. Скорее, наоборот: типи знахарей племени чейенов с давних времен строились по чертежам солнечных колес.

Вернувшись домой, астроном засел за расчеты. Работа была кропотливая и длительная: следовало проверить прочие направления, линии визирования через остальные пирамидки. И открылось удивительное. Прямые, проведенные из одной пирамидки (Эдди назвал ее «прицельной») через три других, безупречно выходили на точки восхода трех ярчайших звезд небосклона: Альдебарана в созвездии Тельца, Ригеля в Орионе и Сириуса в Большом Псе. Важность этих звезд вот какая. В период с 1500 по 1900 год (а именно в начале XVI века, как считают, было построено Колесо Толсторога) Альдебаран мог служить предвестником летнего солнцестояния: он вспыхивал на небе как раз незадолго до восхода солнца и очень быстро исчезал, съеденный рассветным сиянием первого летнего дня. То же самое происходило с Ригелем через 28 дней после солнцестояния, и еще через 28 дней — с Сириусом. Опять магическое число… А может быть, у индейцев был еще и звездный календарь с неизвестными нам пока звездами-ориентирами? Нет ответа. Как нет ответа и на другой вопрос — о роли отдельных звезд в представлениях древних людей, роли, нами еще не оцененной…

Как бы то ни было, а наблюдения с помощью колеса на горе Медеин родили пока что гипотезу, а не теорию. Гипотеза требует новых и новых проверок, а теория может строиться лишь на воспроизводимости опыта, и ученый Джон Эдди это прекрасно понимал. Поэтому он отправился на поиски новых магических колес, астрономическая ориентация которых совпадала бы с Колесом Толсторога.

К несчастью, далеко не все колеса сохранились до наших дней: часть утеряла «спицы», часть лишилась пирамидальных насыпей. Но вот — удача! Найдено интереснейшее магическое кольцо на вершине горы Мус — Лосиной горы, в южной части канадской провинции Саскачеван. До сих пор среди местных индейцев ходят смутные легенды, что оно каким-то таинственным образом связано с солнцем и звездами. Хотя горы Мус и Медеин разделены чуть ли не тысячью километров, ориентация обоих колес настолько совпадает, что кажется, будто их строили одни и те же люди. Правда, в Колесе Лосиной горы осталось всего пять «спиц», но все они заканчиваются каменными пирамидками, и визирные линии те же! Колесо недвусмысленно указывает на восход в день летнего солнцестояния, на Альдебаран, Ригель и Сириус!

Правда, «направления, обозначенные створами «звездных» пирамидок, — пишет Эдди, — на несколько градусов не соответствовали нынешним положениям трех ярких звезд, но ранее это было не так: время сдвинуло их относительные позиции. Если мы предположим, что Колесо Лосиной горы было сооружено примерно 1700 лет назад, то створы были практически безупречны. И в то время, около 300 года нашей эры, Альдебаран мог служить отличным предвестником летнего солнцестояния в этой местности».

Астроархеология — новая наука, в последнее время очень быстро развивающаяся. Широко известны исследования профессора Джеральда Хокинса, обнаружившего точную астрономическую ориентацию многих памятников человеческой культуры — мегалитических сооружений, культовых построек, храмов[22]. «Астроархеология приоткрыла завесу над идеей, — это слова самого Хокинса, — над некой движущей силой, над напряженным интересом к Солнцу и Луне. Сознание человека подпало под могучее воздействие этих космических тел уже 20 000 лет назад, когда с помощью насечек на мамонтовом клыке он запечатлевал фазы Луны. В эпоху резьбы по кости он уже интересовался числами, числа и геометрия владели его мыслями со времен мегалитических строителей до ученых античной Греции… Человек осознавал сложность небесных явлений и окружавшей его природы. Он осознавал ход времени».

Пути этого осознания нам еще далеко не ясны. Представим: пещерный человек вглядывается в Луну и последовательно зарисовывает охрой на стене пещеры еженощные превращения небесного тела — непонятные, может, страшные и пугающие, но зачем-то позарез ему нужные. Загадочное «зачем-то»…

Зачем индейцам прерий нужны были яркие звезды неба? Кто они были, эти строители магических колес? Индейцы прерий — общее название для множества племен. Большая часть их — именно те, кто сооружал колеса, — не имела письменности, развитого искусства тоже. Основательных построек почти не возводили, оставили лишь миллионы «колец типи», сколько-то магических колес, ориентированных на Солнце и звезды, и непонятные гигантские фигуры, вычерченные на земле. В XVI веке они встретились с европейцами. Века контактов с бледнолицыми, пришедшими из-за Большой Воды, — контактов смертоносных и «цивилизационных» — уничтожили культуру многих племен индейцев прерий, и былые знания, не подкрепленные письменностью, канули в бездну памяти. Нынешние индейцы не знают, как и зачем их предки «вращали» магические колеса. А знать это надо.

Как писал американский естествоиспытатель Генри Бес-тон, в целях психологического эксперимента проживший год в полном одиночестве на берегу океана, «год на лоне самой природной природы — это свершение могучего ритуала. Чтобы участвовать в нем, надо обладать знаниями о паломничестве Солнца, уметь его чувствовать, обладать тем его ощущением, которое заставляло даже самые примитивные племена отмечать летний предел его пути и последнее его декабрьское отступление… Мне кажется, потеряв это чувство, это ощущение Солнца, мы утратили очень многое…».

Вечная загадка Нан Мадола

Остров Понапе (точный адрес: Океания, Микронезия, Каролинские острова, группа островов Сенявина) давно привлекал мое внимание. Острова Мирового океана богаты загадками, но Понапе — случай особый.

Собственно, тайна связана не с самим Понапе, а с Нан Мадолом. Понапе — обычный для этих мест вулканический остров 14–15 километров в диаметре, окруженный кольцом барьерного рифа. В лагуне между рифом и островом с юго-восточной стороны и расположены руины Нан Мадола — города-острова, города-архипелага — искусственной постройки из тяжеленных базальтовых блоков. Блоки настолько тяжелы и настолько искусно уложены, что у сторонних людей — а в их число входили мореплаватели, матросы, потерпевшие кораблекрушение, колонизаторы, миссионеры, в наше время туристы — всегда возникал безответный вопрос, затмевавший все остальные: по силам ли человеку такое диво? Неужели островки рукотворные? Неужели их возвели «дикие» островитяне?

Споры не прекращаются вот уже более полутора веков — с той самой поры, как Нан Мадол попался на глаза вдумчивым путешественникам. Кому только не приписывали создание мегалитического памятника! Жителям легендарной Микронезиды — континента, якобы ушедшего в незапамятные времена в пучину морскую. Жителям не менее легендарной Пасифиды. Предкам нынешних микронезийцев, которые, дескать, обладали сверхъестественными способностями — могли переносить по воздуху камни одной лишь силой мысли. Наконец, духам — на языке понапе они носят собирательное название «аниман». Поминали, разумеется, и пришельцев…

Даже у серьезного польского путешественника Януша Вольневича мы читаем такие слова:

Эти вопросы уже одной своей полемической заостренностью вызывают контрвопросы. Почему людей Земли кто-то должен учить инженерному искусству? Кто видел «кости людей-гигантов» (о них известно лишь со слов ирландского моряка О’Коннэлла, побывавшего на острове в первой половине девятнадцатого века, и членов одной японской экспедиции, никому этих костей так и не предъявивших)? Почему инкам «разрешено» строить Мачу-Пикчу, египтянам и майя — пирамиды, а понапейцам строить Нан Мадол — «запрещено»? Но не будем увлекаться эмоциональной полемикой, а обратимся к фактам.

Начнем с… отрицания. Просматривая различные материалы о Понапе, я часто встречаю утверждения, будто Нан Мадол никто и никогда серьезно не изучал, а научных экспедиций там было — раз, два и обчелся. Как говорится, позвольте вам не поверить.

Американец Л. Гулик был одним из первых миссионеров, побывавших на Понапе в середине XIX столетия. Уже тогда он писал: «Еще на памяти людей, живших на острове в 1852 году, Нан Мадол был густонаселенным городом, за исключением особо священных мест». (Это к вопросу о том, «откуда прибывали сонмища рабочих-строителей»; проблема, впрочем, действительно интересная, но о ней — ниже.)

В 1873 году Понапе посетил польский исследователь Януш Кубарий, а в 1896-м — англичанин Ф. Кристиан. Оба проводили полевые работы, беседовали с местными жителями, анализировали рассказы шкиперов торговых и китобойных судов, заходивших в лагуну острова. В 1907 году загадкой острова занимался губернатор Берг, а в 1908–1910 годах на Понапе работала германская экспедиция под руководством этнолога и археолога Пауля Гамбурха. Ученый составил весьма точную карту Нан Мадола, нанес на нее названия всех островков и собрал устные рассказы островитян.

Не только иностранцы изучали историю Нан Мадола. Понапеец Луэлен Бернарт в период между 1934 и 1946 годами записал и надиктовал свои воспоминания о рассказах отца, дедов и прадедов, а также дошедшие до наших дней предания. «Я создал эту книгу, чтобы она служила напоминанием о том, как начинались великие свершения прошлых времен», — заявил Луэлен. В 1946 году восьмидесятилетний Бернарт скончался, а книга его, подготовленная к публикации, увидела свет в 1977 году. Она получила название «Книги Луэлена».

Были еще японские экспедиции 1928 и 1942 годов, американская — 1948 года. В 1963 году на Понапе вела раскопки группа археологов из Смитсоновского института. Ближе к нашим дням здесь работали археологи из Гонолулу, специалисты из университета штата Орегон, геохимики из Кембриджского университета, представители Гавайского университета.

Ученые по крупицам восстанавливали понапейскую историю. Дело осложнялось тем, что на острове не существовало письменной фиксации событий (по крайней мере, «Книга Луэлена» — одна из первых попыток такого рода). Легенды, предания — вперемежку с точной информацией — передавались изустно, да и эта нить устной традиции один раз чуть было не оборвалась.

Понапейцы бережно хранят память о своей истории. На этот счет по сей день существует ряд табу. Например, нельзя многое рассказывать чужакам — иначе рассказчик может умереть. Чем больше знает человек, тем выше его общественный статус и тем больше он должен молчать — тот, кто прослывет болтуном, неизбежно потеряет в глазах окружающих, и его статус понизится.

Табу многое объясняют. Например, почему первые экспедиции увозили с острова столь мизерную информацию, почему так долго считалось, что о Понапе «ничего не известно», почему островитяне столь неохотно шли на контакты с чужеземцами и отказывались сопровождать их в отдельные уголки острова, считавшиеся священными.

Последнее время значение табу падает. Большую роль сыграла, конечно, «Книга Луэлена». Роль хранителя устной традиции перешла к внуку Луэлена Бернарта — Macao Хэдли. Этот весьма почтенный человек полон решимости донести подлинную историю Понапе до потомков, он с большой охотой помогает археологам и даже — руководствуясь примером знаменитого деда — пишет книгу о Нан Мадоле.

Итак, подытожим: о Понапе вообще и о Нан Мадоле в частности известно многое. Какая же картина складывается из научных данных и описаний путешественников?

Считается, что весть о Понапе впервые привез в Старый Свет испанский мореплаватель Альваро де Сааведра: он обнаружил остров 19 октября 1529 года. Вторично открыл Понапе еще один испанский капитан — Педро Фернандес де Куирос — в 1595 году: остров он увидел, но по какой-то причине на него не сошел. Возможно, между этими двумя датами были и другие посещения Понапе: испанские галеоны курсировали между Манилой и Мексикой, и, вполне вероятно, суда, сбившиеся с курса, не раз оказывались в восточной части архипелага, получившего название Каролинского. Подтверждение этому мы находим в старинной понапейской легенде о прибытии судна чужаков, которые «обладали столь прочной кожей, что убить их можно было, лишь пронзив глаз». Очевидно, имеются в виду испанцы, облаченные в кольчуги или латы.

В январе 1828 года у берегов Понапе бросил якорь русский шлюп «Сенявин», совершавший кругосветное плавание. Капитан шлюпа Федор Петрович Литке нанес на карту очертания Понапе, он же впервые дал точные сведения о природе острова и его обитателях. В честь шлюпа — и в честь знаменитого русского флотоводца адмирала Д. Н. Сенявина — группа островов, включающая Понапе, и получила свое название.

К тому времени Нан Мадол представлял собой уже заброшенный уголок острова, но сам Понапе был еще полон жизни. Почему жители ушли из базальтового города, сработанного, казалось, на века? Долгое время исследователи не могли найти ответа на этот вопрос.

Для Нан Мадола трудно подобрать точное определение. Это и город на воде, и святилище, и искусственный архипелаг… Состоит он из девяноста двух (а вовсе не из восемнадцати) рукотворных островков, воздвигнутых на коралловом рифе и занимающих площадь около 130 гектаров (Я. Вольневич занизил цифру более чем в три раза). Длина отдельных островков доходит до ста метров, а сложены они из громадных призматических базальтовых балок весом от одной до нескольких тонн. Точнее, так: из балок сложены «стены» островков, а внутри пространство заполнено коралловым щебнем. Для прочности стены некоторых островков сделаны двойными, да еще с поперечинами, с крестовинами, с укрепленными углами. Угловой камень на одном из островков весит более пятидесяти тонн! Толщина слоя коралловой щебенки — от одного до двух метров, таким образом, внутреннее пространство островков было всегда сухим, даже во время высокой воды. Здесь можно было строить дома— деревянные и из пальмовых листьев, различные культовые сооружения. На фундаменты под отдельные, особо важные сооружения, равно как на их стены и кровли, тоже шли базальтовые балки. Самый большой остров Нан Мадола — Нандаувас — отличается особо мощными стенами, они вздымаются над коралловой засыпкой на пять-шесть, а местами и на семь с половиной метров, образуя неприступную крепость.

Почему Нан Мадол был построен на воде, а не на самом острове Понапе? Дело в том, что базальтовому обиталищу отводилась важная роль. Это был не просто город, не просто место жительства, а резиденция элиты понапейского общества и площадка для ритуальных церемоний. Здесь же хоронили знать, и души умерших, поселявшиеся среди базальтовых стен навсегда, как раз и обуславливали табу на посещение определенных мест Нан Мадола: осквернители святынь непременно обрекали себя на болезни, несчастья и даже смерть.

Островной город делился на две примерно равные части. Административным сектором служил Мадол Па — «нижний город», располагавшийся в западной половине Нан Мадола. Доступ сюда для простого люда был относительно свободный. А вот в Мадол Поув — «верхний город» — лучше было не соваться без надобности: здесь обитали жрецы.

Важную роль играл островок Идехд, расположенный в «верхнем городе». Здесь, окруженный двухметровой базальтовой стеной, находится неглубокий бассейн, вымощенный камнем, в котором жрецы держали Священного Угря. Раз в году на Идехде проходила торжественная церемония: верховный жрец искупал грехи своего народа. Для этого специальным образом готовилось блюдо из черепахи, а внутренности ее скармливались Священному Угрю. За столетия скопилась трехметровая куча черепашьих останков. С помощью радиоуглеродного метода датировки удалось установить, что нижний слой кучи образовался примерно в 1260 году, а средние слои приходятся на период 1300–1380 годов. Вывод из этого следующий: строительство Нан Мадола было в самом разгаре в начале XIII века нашей эры, и, разумеется, ни о каких Микронезидах и Пасифидах (в данном контексте) речи быть не может.

Все островки Нан Мадола имеют свои особенности, отличаясь друг от друга размерами, архитектурой стен, внутренним устройством; каждый островок носит свое имя: Доронг, Дапаху, Дау, Кондерек…

Чрезвычайно любопытным для археологов оказался островок Доронг. Базальтовые стены его окружают небольшую естественную лагуну, где в былые времена жители Нан Мадола разводили моллюсков. Специально назначенные люди в строго определенное время и в строго определенном порядке собирали урожай с этой «устричной фермы» и — в соответствии с ритуалом — относили его на стол вождям. Интересно, что в толще коралловой засыпки под Доронгом проходят одиннадцать туннелей, стены которых облицованы тщательно вырезанными коралловыми «кирпичами». Входы в туннели можно увидеть с внешней стороны острова. Назначение их было раскрыто совсем недавно, хотя отгадка лежала на поверхности: по этим туннелям на «устричную ферму» поступала свежая морская вода, необходимая для полноценного развития моллюсков.

На Доронге же до сих пор можно видеть огромный двухтонный камень, на котором растирали каву. Измельченный корень этого растения служил основой для приготовления напитка «сакау» — непременного атрибута всех ритуальных церемоний.

Самым торжественным праздником был Апвоналап — это слово можно условно перевести как «великая церемония освящения лодок». Готовясь к празднику, все кланы и все общины строили каноэ, соревнуясь в отделке лодок и обеспечении их отличных мореходных качеств, а в день начала Апвоналапа вождь торжественно спускал новые каноэ на воду и распределял их среди своих подданных.

Праздник длился, как правило, семнадцать дней. На него сходились вожди, жрецы, прибывали высокопоставленные лица из соседних княжеств, верховный вождь раздавал еду, все пили сакау, пели, танцевали и дули в раковины. Объемные, словно выпуклые звуки, издаваемые раковинами, тенями плыли над водой…

Вернемся к острову-крепости Нандаувасу. На него возлагалось много социальных функций. Здесь находила убежище знать во время нашествий чужеземцев, сюда удалялись вожди и жрецы для уединенных размышлений. Между внешней и внутренней стенами Нандауваса есть большой склеп, перекрытый сверху восемью узкими базальтовыми балками, каждая весом в тонну. Рядом — три склепа поменьше. Один из них — в сущности, просто глубокая нора — служил тюрьмой. Как гласит предание, это было «место, где держали людей, которые нарушили закон или потерпели поражение в битве».

Первая аналогия, которая приходит в голову при изучении Нан Мадола, — это Венеция. Действительно, базальтовый город так часто и называют: «тихоокеанская Венеция». Островки можно сравнить с домами, узкие пространства воды между ними — с каналами. Все, что было необходимо Нан Мадолу, доставлялось сюда по воде. Когда-то по каналам между базальтовыми стенами оживленно сновали лодки и каноэ с выносными уключинами. Все их детали были скреплены лыком: жители каменного города вполне обходились без железа. Они были знатоками ремесел — гончарного, ювелирного, — но пользовались инструментами исключительно из камня и раковин.

Итак, к началу XIII века на Нан Мадоле уже велось мегалитическое строительство. Но разумеется, люди жили на Понапе и раньше. Не так давно археологи, ведшие раскопки на островке Усендау, обнаружили строения, относящиеся к VII веку, и предположили, что насыпка кораллового щебня велась уже в те времена, хотя мысль о базальтовых стенах еще не приходила островитянам в голову. Следы деятельности человека найдены и под слоем коралловой щебенки, ниже уровня воды во время отлива. Они надежно датируются началом III века нашей эры. Таким образом, можно сделать заключение, что Понапе постепенно — очень-очень медленно — погружается в океанскую пучину.

Метод радиоуглеродной датировки был применен и к кернам, взятым в болотах самого острова Понапе. Даты полностью совпадают с теми, что были получены при анализе нанмадолских находок. Самая ранняя деятельность человека на Понапе относится к 227 году, а сложная каменная архитектура, разработка каменоломен появляются не раньше 1150 года.

Прозвучало слово «каменоломни». Однако где они располагались? Как оттуда доставляли камни? Кто этим занимался? Каким образом поднимали многотонные блоки на высоту пяти-шести метров?

Прежде чем ответить на эти вопросы, необходимо рассказать о государственном устройстве понапейского общества, ибо трудоемкое строительство и система клановых отношений жестко взаимосвязаны.

Верховная власть на Понапе принадлежала вождю, носившему титул «сауделевр» — то есть «владыка делевра». Само слово «делевр» когда-то обозначало княжество (точнее было бы сказать — воеводство) — небольшую территорию, управлявшуюся из Нан Мадола одним вождем, главой клана. Сейчас трудно установить границы этой территории, да, в общем, такой надобности и нет: предания донесли, что династия сауделевров очень быстро распространила свою власть на весь Понапе. Память островитян сохранила имена лишь девяти сауделевров, остальные семь забыты, но характерно то, что власть их в свое время была абсолютной и непререкаемой.

Правление нанмадолских сауделевров длилось до начала XVII века. Легенды объясняют падение правящей династии вмешательством бога Грома. Храм этого бога (от сооружения остался ныне лишь большой низкий базальтовый фундамент) располагался в «нижнем городе» на островке Панкадира. Бог Грома влюбился в жену одного из сауделевров, был за это жестоко наказан (как видим, в понапейской мифологии отношения между людьми и богами были вполне равноправными) и бежал на остров Косраэ, лежащий в 650 километрах к юго-востоку от Понапе.

На этом острове изгнанный бог встретил женщину из своего клана, дал ей отведать привезенных с собой фруктов, и та родила ему сына по имени Исокелекель. Сын вырос, узнал о жестокости сауделевров, собрал армию из 333 молодцов и отправился завоевывать Нан Мадол. Исокелекелю удалось убить правившего в данный момент сауделевра, и он положил начало новому государственному устройству, где верховная власть принадлежала вождю, называемому «нанмварки». К тому времени Понапе распался на три независимых княжества, и Исокелекель стал первым нанмварки княжества Мадолениэмв с центром в Нан Мадоле.

Археологи наших дней подтвердили наличие старинных связей, существовавших между островами Косраэ и Понапе.

На Косраэ тоже есть базальтовый город, именуемый Ле-лух. Он чрезвычайно похож на Нан Мадол: те же искусственные сооружения на коралловом рифе к востоку от острова, столь же широкое применение базальтовых балок… Правда, есть отличия, доказывающие, что эти города строились в разное время. И действительно, больших миграций между островами предания не зафиксировали. Океанских каноэ, способных совершать дальние переходы, ни понапейцы, ни народность косраэ не знали. Случайные связи между островами могли возникать и распадаться, но совершенно точно установлено, что никак не косраэ изобрели метод постройки мегалитических сооружений, как трактует одна из теорий. Радиоуглеродный метод помог и здесь: ученые определили, что Лелух был построен на несколько столетий позже, чем Нан Мадол.

Установить время падения династии сауделевров оказалось несложно. Устная традиция знает имена двадцати двух владык Мадолениэмва, начиная с Исокелекеля. С 1836 по 1980 год сменилось девять нанмварки. Средний срок правления каждого, таким образом, — шестнадцать лет. Умножив тринадцать на шестнадцать, получаем период в 208 лет. Следовательно, Исокелекель пришел к власти примерно в 1628 году. Известно также, что лишь шесть преемников Исокелекеля правили в Нан Мадоле, а потом нанмварки сменили резиденцию. Значит, около 1724 года в Нан Мадол пришла пора запустения: некогда оживленный город стал угасать.

Как бы то ни было, можно считать установленным, что примерно в течение пяти столетий Нан Мадолом — и Понапе — управляла твердая рука: сначала сауделевров, затем — нанмварки. Вот здесь и коренится «тайна» постройки мегалитического города.

С одной стороны — тяга к созиданию, извечное качество, присущее человеку. А с другой стороны — власть. Именно власть — жестокая, укрепленная религиозными ритуалами и табу, — толкала людей на то, чтобы выламывать камни в каменоломнях, доставлять их к строительной площадке и возводить рукотворные острова — вечный памятник правителям и жрецам, каменное воплощение жесткой социальной иерархии, царившей на Понапе, и в то же время закрепленное в базальте благоговение перед богами и героями. Так было при строительстве и греческого Парфенона, и египетских пирамид, и инкского Мачу-Пикчу, и Баальбекской террасы.

Как именно доставлялись камни к Нан Мадолу и как возводили стены? Это тоже известно специалистам — причем довольно давно. На Понапе множество каменоломен, самые обширные — на горе Сокеэс. Базальтовые балки волоком оттаскивали к ближайшей реке, на плотах сплавляли к морю, а дальше — тоже водным путем и тоже на плотах — доставляли в Нан Мадол. Причем при транспортировке в лагуне балки подвешивали к плотам снизу, и они путешествовали под водой.

Для того чтобы поднять базальтовые блоки на требуемую высоту, понапейцы строили наклонные помосты — пандусы — из стволов кокосовых пальм, которые всегда в изобилии произрастали на острове. Мускулистые мужчины впрягались в лямки из лыка и втаскивали балки по наклонной плоскости. Ничего особенно удивительного или чудесного. Ведь мы же не кричим «магия!» каждый раз, когда узнаем о том, как возводили Александровскую колонну в Петербурге или как поднимали колонны Исаакиевского собора.

И все же есть одно «но». Даже два. Их любят высказывать сторонники «теории», объясняющей строительство Нан Мадола сверхъестественными силами. Мол, для постройки Исаакиевского собора привлекалось множество крепостных. А где взять множество людей на Понапе — крохотном островке, затерянном в океане? Вспомним: «Откуда прибывали сонмища рабочих-строителей?» Ведь даже в наше время на Понапе живут лишь 17 тысяч человек, а в 1855 году их было всего пять тысяч.

Во-первых, отметим, что Нан Мадол строился не год и не два, а десятилетия, даже столетия. Во-вторых… рабочие ниоткуда не прибывали, они жили на самом острове, а по приказу сауделевра отправлялись на строительство. Почему-то любители сверхъестественного «забывают» (или же действительно не знают) о таком факте: в 1854 году по острову прокатилась страшная эпидемия оспы (занесенной европейцами), уменьшившая население Понапе в десять раз! Вот когда жители острова могли исчезнуть полностью, и нити устной традиции — нити самой жизни — грозил обрыв.

В первой же половине XIX столетия численность понапейцев достигала 50 тысяч человек, и за длительный предшествующий период демографическая ситуация на острове не претерпевала коренных изменений. Короче, на острове всегда было достаточно людей, чтобы часть их могла позволить себе «роскошь» возведения базальтового города.

Второе «но» — это вопрос питания. Дескать, откуда на острове могли взяться выносливые, мускулистые мужчины, если там всегда было плохо с белковой пищей? Это суждение опять-таки не соответствует действительности. Да, понапейцы, как правило, не пускались в плавания за пределы барьерного рифа. Но в своей лагуне они находили все необходимое для полноценного рациона. В пищу шла рыба — неисчислимые обитатели кораллового рифа, ракообразные, моллюски (как мы знаем, их к тому же разводили искусственно). Неморские источники протеина были менее популярны, но все же на острове разводили на мясо собак и кур.

Между прочим, перенос резиденции нанмварки из Нан Мадола в другое место имеет именно «протеиновое» объяснение. Лагуна, примыкающая к юго-западной части острова, особенно богата морской фауной. Еще в начале XV века там возник политический центр, который со временем вырос в серьезного конкурента Нан Мадолу. Нанмварки в конечном итоге справились с соперниками, но, чтобы предупредить возникновение новых конкурентов, сами переселились туда, откуда пришла угроза, — поближе к обильной пище.

Конечно, Нан Мадол таит еще много загадок — частного свойства. Например, не решен такой вопрос: почему самый тяжелый мегалит — угловой камень острова Нандаувас — был доставлен (судя по микроэлементному составу) из самой удаленной от Нан Мадола каменоломни?

Но все же главная тайна — последняя тайна! — Нан Мадола существует. Она, правда, не историко-археологического, а социально-психологического характера. Я формулирую ее так: почему столь длительное время людям, в число которых входили и серьезные ученые, так хотелось отнести созидание Нан Мадола на счет внепланетных или сверхъестественных сил, почему столь старательно отклонялась версия земного, обыденного происхождения мегалитических руин? Неужели жажда романтического чуда, помноженная на недооценку наших предков, более притягательна, чем честный взгляд в глубь истории? Разве есть что-нибудь более удивительное, чем упорный труд упорных людей, которые в неустанной деятельности своей обретают способность, сравнявшись с титанами, передвигать горы?

«Дважды шестой» день

Тех, кто родился 29 февраля 2000 года, можно считать счастливчиками. С календарной точки зрения им крупно повезло: такого дня очень давно не было и столь же долго не будет. Для того чтобы понять, чем приметна эта дата, не худо вспомнить, что такое високосные годы и откуда они взялись.

Каждому известно: в обыкновенном году 365 дней. Простая истина, но… не точная. По той причине, что неточно само понятие «обыкновенный год».

В любом справочнике можно прочитать: год — это промежуток времени, равный периоду обращения Земли вокруг Солнца. Однако штука в том, что этот «промежуток» не точно равен периоду обращения, а лишь приблизительно. Кстати, год бывает сидерический, тропический, аномалистический, драконический, лунный и, наконец, календарный. Не будем вдаваться в астрономические тонкости, для нас важны календарный год, в котором действительно 365 дней, и тропический — упрощенно говоря, промежуток времени между двумя последовательными весенними равноденствиями. Так вот, в тропическом году 365,2422 суток. Так уж устроена орбита Земли, что планета наша «не хочет» делать один оборот вокруг Солнца за целое число дней. С этим «хвостиком» — 0,2422 суток (если перевести в понятные меры времени, то он составляет 5 часов 48 минут 46 секунд) — как раз и связаны извечные проблемы календаря.

Если оставить год «обыкновенным», то каждые четыре года будут набегать целые сутки (даже несколько больше), и довольно быстро наступит пора, когда весеннее равноденствие станет приходиться уже не на весну, а на лето, затем на осень и так далее. Казалось бы, ничего страшного. Но это для нас с вами, может быть, «ничего страшного», а наши далекие предки, которые подчиняли свою жизнь сельскохозяйственному, то бишь сезонному, циклу, никак не хотели мириться с этим обстоятельством. Для них было жизненно важно, чтобы равноденствия всегда приходились на конкретные дни весны и осени и чтобы солнцестояния были летними и зимними, а не перемещались по временам года. И еще желательно, чтобы месяцы (это «лунная» мера времени, которая тоже не укладывается в «солнечный» год целое число раз) были примерно равной продолжительности.

В сущности, все системы календарей — это попытки примирить удобные для людей принципы счета времени (целые и одинаковые числа дней в месяцах, целое число дней в году) с «неудобной», то есть дробной, продолжительностью тропического года.

Важная реформа летоисчисления связана с именем Юлия Цезаря. Сей государственный муж прекрасно понимал, насколько важно иметь стабильный, предсказуемый календарь. Оттолкнувшись от расчетов астронома Сосигена, который исчислил «правильную» продолжительность года, Цезарь повелел, чтобы в году календарной реформы (по нашему счету времени это 46 год до н. э.) было не 365, а 445 дней — столь велика была накопившаяся со временем ошибка календаря, — в дальнейшем же каждый четвертый год объявлялся високосным, то есть увеличенным на один день.

Эти «лишние» сутки приплюсовывались в феврале, а если точнее, високосный год отличался от всех прочих годов тем, что день 24 февраля в нем повторялся дважды. Впрочем, это мы сказали бы —24 февраля, у римлян была забавная система счета дней: они отмеривали их в обратном порядке — от первого дня следующего месяца до начала предыдущего. Так что «наше» 24 февраля было у них шестым днем месяца. А раз шестых дней два, то «лишний» из них получил название «биссектус» — «дважды шестой». Русское слово «високосный» — это и есть заимствованное из латыни (через греческий язык) и немного переоформленное «биссектус».

Юлианский календарь был намного точнее прежних систем летоисчисления, однако проблема «лишнего времени» все равно осталась. В этом календаре средняя длительность года в интервале четырех лет равнялась 365,25 суток, что на 11 минут 14 секунд длиннее тропического года. Легко подсчитать: за столетие набегают едва ли не сутки. Пройдут века, и опять весеннее равноденствие «наедет» на летнее солнцестояние. Что делать? Ответ напрашивался сам собой: опять чинить календарь.

Починкой занялся римский папа Григорий XIII. Разумеется, у него тоже был советчик-астроном — Кристофер Клавиус. Новая реформа календаря состоялась в 1582 году. К этому времени разница между календарным годом и годом тропическим составила уже 11 суток. Григорий XIII ликвидировал ее, изъяв лишние дни из текущего года (после 4 октября сразу наступало 15-е), а также ввел некоторые дополнительные поправки. В сущности, григорианский календарь очень похож на юлианский — в нем тоже високосными считаются годы, порядковые номера которых делятся на 4, а вот годы, числа которых оканчиваются на 2 нуля, но не делятся на 400, наоборот, високосными не считаются. Таким образом, 1700-й, 1800-й и 1900-й годы — обычные, а 2000-й — високосный.

Следующий високосный год с двумя нулями будет иметь номер 2400. И конечно же, выражение «дважды шестой» давно потеряло смысл. В нашу эпоху дополнительный день високосного года, как всем известно, — 29 февраля.

Новый стиль летоисчисления, предложенный папой римским, был очень быстро принят католическими странами, впоследствии на него перешел весь западный мир, а также Япония, Египет и Китай. В России новый стиль был введен с 14 февраля 1918 года.

Разница между юлианским и григорианским календарями — иначе между старым и новым стилями — продолжает нарастать. В XVIII веке она составляла 11 суток, в XIX — 12, в XX — 13. В XXI веке разница не изменится, а вот в XXII столетии она увеличится до 14 суток.

Длина года в григорианском календаре в среднем лишь на 26 секунд превышает тропический год, так что с этой небольшой ошибкой можно довольно спокойно жить, хотя не исключено, что в будущем найдутся реформаторы календаря, которые предложат еще более точную систему летоисчисления.

Люди, родившиеся 29 февраля, могут считать себя в какой-то мере «избранными»: во-первых, их в среднем в четыре раза меньше, чем людей, родившихся в любой другой день года, а во-вторых, праздновать свои истинные дни рождения они могут лишь через три года на четвертый.

Среди этих «избранных» довольно много знаменитостей: римский папа Павел III (1468–1549), российский естествоиспытатель, основатель эмбриологии академик Карл Максимович Бэр (1792–1876), итальянский композитор Джоаккино Россини (1792–1868), американские изобретатели Джон Холланд (1840–1914), создавший подводную лодку, и Герман Холлерит (1860–1929), сконструировавший первую электромеханическую счетную машину — табулятор, греческий поэт лауреат Нобелевской премии Георгос Сеферис (1900–1971), американский джазовый музыкант Джеймс Дорси (1904–1957), первая в истории шахмат чемпионка мира Вера Менчик (1906–1944), французская актриса Мишель Морган (р. 1920).

29 февраля — урожайная дата для космонавтики. В этот день родились американский астронавт Джек Дуема (р. 1936) и наш знаменитый летчик-космонавт и конструктор космической техники Константин Петрович Феоктистов (р. 1926).

Люди, которые появились на свет 29 февраля 2000 года, уже вступили во вполне сознательный возраст, и они могут осмысленно и по праву гордиться своей особой календарной судьбой. Ведь следующий такой же високосный день наступит только через 400 лет.

Два века спустя

Это случилось больше двухсот лет назад. Над Булонским лесом, парком, расположенным к западу от Парижа, взмыл странный разукрашенный объект. Толпа, собравшаяся на лужайке, разразилась рукоплесканиями, в воздух полетели шляпы. Произошел первый запуск «пилотируемого» воздушного шара, изобретенного братьями Жозефом и Этьенном Монгольфье.

На платформе, прикрепленной к шару, — тогда это была еще не гондола, а именно платформа, выполненная в виде открытой галереи, — находились два молодых француза, рискнувших оторваться от земли и доверить свои жизни воздухоплавательному средству, — Жан Франсуа Пилатр де Розье и Франсуа Лоран, маркиз д’Арлан. Отважные аэронавты, пробыв в воздухе двадцать пять минут, благополучно опустились на землю. Запуски воздушного шара Монгольфье производили и раньше, но вот первый «пилотируемый» полет (подчеркнем кавычки в слове «пилотируемый» — на самом деле шаром управляет ветер) произошел именно тогда — 21 ноября 1783 года.

Позднее один зритель — а полеты воздушных шаров всегда собирали массу народа — воскликнул, взирая на плывущий в небе монгольфьер: «Наконец-то человек решил загадку вечной жизни!» Сейчас трудно уяснить, какой именно смысл вложил в эти слова восторженный поклонник аэронавтики, но в прозорливости ему придется отказать. За двести лет воздухоплавания неудачные полеты и катастрофы воздушных шаров унесли немало жизней.

Отметим такой факт. Братья Монгольфье хотя и были искусными изобретателями, тем не менее в познании природы физических явлений не ушли дальше своего века. Жозеф и Этьенн считали, что не нагретый воздух, а именно дым — и только дым! — обеспечивает подъемную силу воздушного шара. Чтобы дым был гуще (и, следовательно, «сильнее»!), изобретатели возжигали для первых запусков такие вещества, как мокрую солому, старые башмаки и даже… тухлое мясо. Порывы ветра рвали столб дыма, клочья его носились над лужайкой, публика отворачивалась, морщилась, господа прикрывались шляпами, дамы — платочками, кто-то кашлял, кто-то утирал слезившиеся глаза. Но мелкие неприятности не могли испортить праздничного настроения: зрелище шара, взмывавшего в воздух, сторицей вознаграждало за переносимые неудобства. Шутка ли — победа над воздушной стихией!

Широко известны гравюры, посвященные первым опытам братьев Монгольфье. При разглядывании их возникает вопрос: почему создатели наделили шар именно таким обликом? Чем вызвана столь щедрая раскраска оболочки? Объяснение весьма интересное. Дело в том, что запуски шаров были не только научным мероприятием, но и рекламным предприятием. Они служили целям популяризации деятельности… обойной мануфактуры, которую возглавлял известный предприниматель Ревейон. Обои в те времена были чрезвычайно дороги, идея обклейки стен бумагой еще только завоевывала широкие массы, поэтому делу требовалась впечатляющая реклама. Воздушный шар пришелся как нельзя кстати. Оболочка его изготовлялась из холстины, а снаружи обклеивалась обоями Ревейона — с рисунками, характерными для его мануфактуры. Ревейон обеспечил и помещение, где шло строительство шара, и необходимую техническую помощь, не говоря уже о поставке самой раскрашенной бумаги.

Конечно, история обоев — это отдельная тема, но здесь вполне уместно сказать о тех трудностях, с которыми сталкивались обойных дел мастера в XVIII веке. Во-первых, существовали очень строгие цеховые правила. Производители обоев стояли несколько в стороне от гильдий печатников, а эти гильдии держали жесткую монополию на использование печатных прессов. Только в 1785 году монополию ликвидировали, и обойные мануфактурщики получили возможность наносить узор на бумагу печатным способом. Вторая сложность заключалась собственно в бумаге. Уж больно она дорого стоила. Поэтому зачастую для производства обоев использовались ненужные документы и даже запрещенные властями книги.

Итак, налицо четкая взаимосвязь между воздушными шарами и обоями. Не будь последних — и монгольфьер не полетел бы. Но ведь можно посмотреть и так: не полетел бы воздушный шар — и кто знает, как повернулось бы дело с производством обоев…

В 1983 году жители Парижа могли вновь созерцать в небе шар братьев Монгольфье. В ознаменование двухсотлетней годовщины со дня полета Пилатра де Розье и д’Арлана Французский авиационный музей осуществил постройку и запуск точной копии первого монгольфьера (отметим, что шары, наполняемые нагретым воздухом, до сих пор именуются монгольфьерами — в отличие от аэростатов, где в качестве «тягла» используются легкие газы — водород или гелий). Конечно, оболочку сделали — в духе времени — из нейлона, а не из холстины, но внешне шар ничем не отличался от прототипа.

И рисунок, нанесенный на специальное покрытие, один к одному повторял узор обоев мануфактурщика Ревейона.

Когда раскололось небо

Динозавры родились немногим более полутора веков назад.

В 1842 году британский анатом сэр Ричард Оуэн придумал общее название для крупных пресмыкающихся, окаменелые кости которых находили в Южной Англии: «динозавры», что в переводе с греческого означает «ужасные ящеры». Кости обнаруживали и ранее, но обладателям их давали разные имена. Преподобный Уильям Бакленд, который опубликовал в 1824 году описание окаменелой челюсти с острыми зубами, найденной близ Оксфорда, назвал ископаемое чудовище «мегалозавром» — «большим ящером». А доктор Гидеон Мантелл с супругой, нашедшие двумя годами раньше в Сассексе несколько окаменелых зубов и костей неизвестного зверя, нарекли его «игуанодоном», что переводится как «зуб игуаны». В сущности, эта находка и была первой встречей ученого мира цивилизации разумных прямоходящих млекопитающих отряда приматов — гоминидов, властителей антропогена, с останками предшествовавшей расы — пресмыкающихся, хозяев мезозоя.

Современная наука знает множество динозавров. Несколько сот видов вымерших пресмыкающихся объединены в два отряда — ящеротазовых и птицетазовых. Только за последние несколько десятилетий были найдены останки едва ли не сотни новых видов — в России, Монголии, Китае, Бразилии, Индии, Аргентине, Франции, Канаде, США, Южной Африке, Австралии. Окаменелые кости динозавров находили на всех континентах, кроме Антарктиды. Палеонтологи обнаружили кости вымерших рептилий на 48° южной широты и на Шпицбергене (около 80° северной широты). Впрочем, не надо удивляться «морозоустойчивости» динозавров. В эпоху мезозоя земная суша представляла собой один континент — Пангею, и место, которое ныне называется Шпицберген, было весьма далеко от полюса. Надотряд динозавров был поразительно разнообразным. Существовали рептилии крохотные и гигантские, хищные и растительноядные, ходящие на четырех ногах и прыгающие на двух… Раньше всех динозавров считали холоднокровными. Ныне ученые полагают, что по крайней мере некоторые были теплокровными, то есть сохраняли, в отличие от современных пресмыкающихся, постоянную температуру тела при изменении температуры окружающей среды. Найдены неопровержимые доказательства, что отдельные виды динозавров были стадными животными. Иные травоядные пресмыкающиеся паслись стадами (причем в случае опасности они окружали молодняк плотным кольцом и держали круговую оборону), а некоторые хищники охотились стаями, загоняя своих жертв наподобие того, как это делают нынешние волки.

В 1985 году американский палеонтолог Джеймс Дженсен (1918–1998), получивший от коллег прозвище «Динозавр Джим», раскопал в Драй-Меса (Колорадо) кости динозавра, рядом с которым даже признанные гиганты вымершего животного мира могли показаться подростками. Дженсен назвал это чудовище «суперзавром». И неспроста. Лопатка его достигала двух с половиной метров в длину, а шейный позвонок — полутора метров. Если предположить, что строение тела монстра было сходно со строением давно известного ящера брахиозавра, то получается следующая картина: суперзавр должен был достигать в высоту 15 метров (современные пятиэтажки несколько пониже), в длину —35 метров и весить до сорока тонн.

Находка произвела сенсацию и охладила те горячие головы, которые пытались доказать, будто все динозавры были теплокровными. Сорок тонн — это вес шести взрослых африканских слонов. Каждый слон съедает в сутки от полутораста до трехсот килограммов корма и тратит на еду до 18 часов из 24. Как же и чем должен был питаться суперзавр, чтобы поддержать жизнь в столь гигантском теле? Будь он теплокровным, ему требовалось бы около тонны (!) корма в сутки, а холоднокровность существенно уменьшает норму дневного рациона: суперзавр с непостоянной температурой тела должен был бы съедать «скромные» 200–250 килограммов.

(Есть сведения и о совершенно уж гигантском динозавре — травоядном зауроподе Амфицелиасе фрагиллимусе (Amphicoelias fragillimus), достигавшем в длину 60 метров и весившем до 150 тонн! Он был описан еще в 1870-е годы, однако найденный в XIX веке единственный фрагмент позвонка не сохранился до наших дней, и все, что осталось, — это зарисовки и полевые палеонтологические записи.)

Но все-таки теплокровные динозавры были. Доктор Арман де Рикле из Парижского университета установил, что костная ткань динозавров более походила на костную ткань млекопитающих и сильно отличалась от костей современных рептилий, — это тоже плюс в пользу теплокровности. Выяснилось, что костные пластины стегозавра, которые торчком стояли вдоль хребта животного и призваны были, казалось бы, служить орудием обороны, являли собой вместилище сложной сети кровеносных сосудов и, таким образом, отводили тепло. Это был своеобразный «радиатор» живой бронированной машины — еще один камешек в огород холоднокровной версии…

Наконец, археоптерикс, древнейшая вымершая птица, — связующее звено между динозаврами и современными птицами. Птицы, как мы знаем, существа теплокровные. Скорее всего, подобным свойством отличался и археоптерикс. И — весьма вероятно — те динозавры, которые были его предками. Великий английский биолог Томас Гексли, соратник Дарвина, догадывался о родстве динозавров и птиц еще в 60-е годы XIX века, но его теория долго не получала признания.

Словом, динозавры являли собой тип существ, прекрасно приспособленных к окружающей среде и вполне готовых к неблагоприятным колебаниям климата. Недаром они правили планетой ни много ни мало — 150 миллионов лет. Среди вымерших пресмыкающихся были особи с крупным мозгом, ходящие на задних лапах, использующие передние конечности для хватания. Еще немного, и развился бы динозаврий разум: тогда млекопитающие наверняка лишились бы возможности подняться на высшую ступень живых организмов. Цивилизация гоминидов не дождалась бы своего часа.

Однако не случайно при разговоре о динозаврах слово «пресмыкающийся» обязательно сопровождается эпитетом «вымершие». Действительно, примерно 65 миллионов лет назад, на рубеже мелового и третичного периодов, «ужасные ящеры» исчезли с лица планеты. Ушли со сцены и другие живые существа, но ведь динозавры были властителями, миллионолетними хозяевами Земли! Что произошло? Какая причина могла вызвать массовую внезапную смерть динозавров?

Теорий на этот счет существует множество.

Во-первых, далеко не все ученые сходятся на версии о внезапности. Многие считают, что катастрофической гибели динозавров не было вовсе, а было постепенное вымирание, связанное с глобальными изменениями природных условий. Существует, например, вулканическая гипотеза: якобы увеличилась активность вулканов, в атмосфере возросло содержание углекислого газа — отсюда усиление парникового эффекта и, как следствие, «глобальное потепление» конца мелового периода.

С этой гипотезой спорит (и ей же вторит) тектоническая: мол, дрейф континентов нарушил циркуляцию течений в океане, а следовательно, изменились и пути перемещений воздушных масс. В итоге опять же — потепление.

Ну хорошо, согласимся: потепление. А дальше что? Неужели динозавры не могли приспособиться? Дальше включается механизм, давно подмеченный учеными у яйцекладущих животных: в жарком климате снижается яйценоскость, да и скорлупа яиц истончается. Справедливости ради отметим: эта концепция, как и многие другие, пытающиеся объяснить гибель динозавров, вызвала критику. Ученые обнаружили истончение скорлупы яиц пока только у одного вида динозавров, у остальных ничего подобного не замечено.

Профессор Лорис Расселл из Королевского музея Онтарио в канадском городе Торонто утверждал обратное. Ученый считал, что вымирание динозавров было вызвано не потеплением климата, а похолоданием. При этом холоднокровные рептилии выжили. Теплокровные млекопитающие и птицы — тоже, потому что обладали теплоизоляционным покровом в виде шерсти и перьев. А вот теплокровные динозавры-существа с голой кожей — оказались беззащитными перед холодом: ни волосяным покровом, ни перьями природа их не наделила.

Выдвигалась и такая версия: динозавры вымерли потому, что млекопитающие пожирали их яйца. Или такая: конкурентную борьбу за общие источники питания выиграли опять-таки млекопитающие — животные более верткие и проворные. Наконец, для объяснения массовой смерти привлекались космические причины — например, регулярное пересечение Солнечной системой пылевых облаков.

Словом, гипотез хватает. Вот что писал, оценивая эту ситуацию, палеонтолог из Оксфорда Майкл Бентон: «Исчезновение больших групп сухопутных позвоночных — в особенности динозавров — всегда привлекало пристальное внимание ученых. Количество гипотез, объясняющих исчезновение динозавров, не поддается исчислению, и это неудивительно: вероятно, существует тесная связь между конкретной идеей и областью, в которой специализируется ученый, эту идею выдвинувший. Так, астрономы и геофизики ищут астероиды или кометы; атмосферники — кислые дожди; офтальмологи — слепоту от катаракты; ботаники — отравление алкалоидами, а диетологи размышляют о сокращении в рационе динозавров древесных волокон и растительных масел, что якобы привело к… продолжительным и разрушительным для организма запорам».

В начале 1980-х годов была выдвинута астероидная гипотеза: якобы Земля в своем странствовании по Вселенной столкнулась с крупным небесным телом — вероятно, углистым хондритом — и происшедший при этом взрыв стал причиной глобальной катастрофы. Многое работает на эту гипотезу. Например, иридиевые аномалии в слоях глины, относящихся к рубежу между меловым и третичным периодами. Эти аномалии обнаружены уже по всей планете — и всегда в одних и тех же геологических слоях.

Нашлись скептики, которые возразили, будто бы иридий мог быть выброшен в атмосферу земными вулканами. Но вот еще одно свидетельство: химики Джеффри Бада и Нэнси Ли из Океанографического института Скриппса в Калифорнии обнаружили все в тех же глинах одну очень редкую на Земле аминокислоту. В число двадцати важнейших аминокислот, из которых построены белки, она не входит и вообще встречается на планете лишь в двух вилах бактерий (далеко не самых распространенных). Зато эта аминокислота — альфа-аминоизомасляная — часто встречается, наряду с прочими органическими веществами, в углистых хондритах. А в геологических слоях, соответствующих гибели динозавров, она обязательно сопутствует иридиевым аномалиям.

Значит, столкновение Земли с гигантским метеоритом? С астероидом? Допустим, что так и было: 65 миллионов лет назад огромное тело — примерно десяти километров в диаметре — врезалось в Землю. И что тогда?

В атмосферу взметнулось колоссальное количество пыли. Резко уменьшился приток солнечной энергии, в зеленых растениях прекратился фотосинтез. Но этим катастрофа не ограничилась. Раскаленные добела каменные осколки разлетелись на гигантские расстояния — от тысячи до двух тысяч километров. И на всей этой непомерной территории (по одним оценкам — равной Индии, по другим — едва ли не двум Австралиям) вспыхнули лесные пожары. Они распространились на всю Пангею, и тучи сажи закрыли планету от Солнца.

Кстати, этой догадке нашлось подтверждение. Ученые из Чикагского университета Эдвард Эндерс, Венди Уолбах и Рой Льюис нашли повышенное содержание сажи именно в геологических слоях на границе мелового и третичного периодов — как мы уже знаем, эти слои несут свидетельства гибели динозавров. Причем сажи там в десять тысяч раз больше, чем «положено» при обычных лесных пожарах. Что особенно важно: одинаковые по смыслу данные получены в таких разных районах земного шара, как Дания, Испания, Новая Зеландия…

Страшный взрыв… Тучи пыли… Неистовые лесные пожары на больших площадях… Черный слой сажи, окутавший Землю… Скрывшееся на долгий срок Солнце… Резкое похолодание и гибель живых существ… Что напоминает такая картина? Да ведь это один к одному «ядерная зима» — результат массового применения ядерного оружия.

Как удивительно! Совпали данные палеонтологии и математического моделирования последствий ядерной войны. Сошлись крайности. Состыковались возможное прошлое и недопустимое будущее. Получается, что род человеческий может исчезнуть с лица Земли так же — и по той же причине! — как и динозавры.

Палеонтология живет ныне неспокойной жизнью. Что ни месяц, появляются новые свидетельства в пользу циклических космических катастроф, влиявших на эволюцию земной жизни.

Динозавры, вымершие 65 миллионов лет назад и «родившиеся» в середине XIX века, снова стучатся в наши двери — уже как предупреждение о глобальной катастрофе, губительной для жизни на Земле.