Земные и небесные странствия поэта

Афонский монах позвал меня и сказал:

— После Золотого и Серебряного века русской поэзии вдруг явился век Алмазный — твоя поэзия.

Господь наш дал тебе алмазное перо.

Хватит тебе заниматься литературой.

Напиши о Детстве Иисуса Христа, нашего Спасителя.

Алмаз режет камень, Пусть простые Слова твои будут, как высеченные, выбитые на камне.

Я сказал сокрушенно:

— Батюшка, непосильная ноша. Не для человека…

Кому Господь дал алмазное перо рассказать, хоть смутно, об этих затерянных алмазных днях? О том Святом Агнце? О том Отроке вечноюнном, вечновесеннем?..

Ты видишь — я только подумал о Нем, как слезы застилают глаза…

Разве Святое молчанье Евангелистов не выше всех поэтических видений и фантазий?

Монах сказал:

— Две тысячи лет человечество всматривается в те Святые первоначальные Дни Детства Христа!..

Во Дни Святого Гнезда и Святого Птенца!

И ты вглядись! Ведь эти Дни были.

Господь даст тебе мимолетно свято увидеть Те ускользающие обветренные Дни Дни Дни, когда Спаситель был ещё более Человеком, чем Богом…

Из бездны, тьмы времен вдруг явятся те пресветлые Дни.

И уж невозможно будет отойти, отлепиться, отстраниться от Них всем человекам на земле…

Только очисти душу от суеты, как древнее зеркало от жемчужной пожирающей пыли…

Я сказал:

— Отец, пыль столетий пожирает не только глаза человеков, но и

зеркала…

А тут пыль тысячелетий… Как глядеть чрез неё?

Вот он — тысячелетний песчаный хамсин, хамсин — Великий Ветер

Пустынь!..

Ветер непобедимого Забвенья…

Как узреть Те Дни чрез него?..

Хамсин, хамсин, лишь ты вечен и неизменен…

И две тысячи лет назад ты стоишь, течешь летучими песками над Назаретом…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

… Хамсин, хамсин, ты вечен и течешь над Назаретом…

— Ах, иму, иму, мама, мама, маа! Как сладко пахнет в хамсине иерихонская роза, роза! На крыше назаретского глинобитного домика нашего… Вылепленного из глины и дикого острого камня.

И стены домика нашего похожи на наши рваные и оттого еще более родные одеяла, из которых светятся по ночам мои острые колени как камни…

Мама, матерь, как роза попала на крышу?

Отец мой Иосиф посадил её на крыше?..

Иль ветер занес семя её?

Я вдыхаю её аромат. Тяну телячьими ноздрями.

Я встал на колени, склонился над розой на самом краю крыши и дышу ароматами.

Тогда Мать говорит:

— Сын, ты уже давно дышишь розой…

Сходи с крыши.

Он говорит:

— Мама, я сойду, когда осыпятся все лепестки… Они такие недолговечные…

Так быстра весна в Галилее… Ветрена… Хамсин пожирает её…

Она говорит:

— Ты ничего не ешь… Похудел от этой розы… от хамсина слепого…

Он говорит:

— Мудрецы говорят, что в раю человеки ничего не едят, а только вдыхают ароматы вечноцветущих деревьев и кустов…

Я в раю, мама?

Я хочу, чтобы все люди были в раю, и добрые, и злые…

Человеки вышли из рая и идут в рай.

Жизнь — это мост между раем и раем.

Все идут в рай, и все будут в раю… И добрые, и злые…

Ада нет в небесах…

Ад только на земле…

Он говорит:

— Вчера по Назарету проходил персидский караван с хной, басмой и горной бирюзой.

Перс-зороастриец сказал: "Рай находится у подножья наших матерей…"

Караван ушел бесследно, остались только эти Слова?..

От всех караванов остаются только Слова?..

Иму, иму, мама, пока я не вырос, пока я брожу у твоих колен, пока я дитя

— я в раю?

Царство божие у колен матерей?

Царствие божие среди детей?..

А раввины говорят, что рай — это награда за гостеприимство…

Но этого мало…

Хамсин, хамсин вечный стоит над Назаретом…

Как быстротечна роза, как скоротечна весна в хамсине…

Иму, и мы уйдем, опадём, как роза, а хамсин будет веять вечно.

И мы станем хамсином, хамсином… вечным… вечным…

.. Лепестки розы осыпались от набежавшего ветра. Лепестки осыпались, и Он сошел с крыши к Матери своей.

В раю не опадают лепестки…

В раю нет хамсина…

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Абу, абу, отец, отец мой!.. Старый, покосившийся Иосиф в дряхлом таллифе с древнеиудейскими голубыми кистями — "цицит" на краях, согласно Закону Моисея, но не в простых, пальмовых, а в кожаных римских сандалиях!

Ах, отец мой!

Откуда у вас эти кожаные сандалии патрициев, ведь вы простой плотник?

Кто в сиятельном Риме слышал о пыльном Назарете?..

Но ноги ваши бегут к Риму?

К патрициям сонным с вечно сладкими губами?.. которые они хищно облизывают? и хотят облизывать до смерти, и готовы погубить мир для этого.

Абу, абу, отец, после запаха иерихонской розы так терпко, тепло пахнет потом ваш таллиф, на котором всегда блестят и колятся мелкие стружки и щепки от обструганных дерев, когда вы делаете плуги и ярма.

Отец, когда Господь дает человеку мудрость в детстве иль в молодости его, то зачем ему старость с её печалью слёзной и болезнями неизбежными?

Ведь старость дана для мудрости.

А если мудрость приходит в детстве, то зачем юность и зрелость мужа, и ветхость старца?

Эллины говорят, что Господь забирает своих мудрецов, любимцев в молодости, чтобы избавить их от мук земной жизни.

Я хочу уйти к Господу на детских упругих ногах, а не на старых, шатких, отец…

Мальчик печально глядит на отца, на его изношенные ноги в сизых венах.

Он едва доходит отцу до живота.

Иосиф невысок, но крепок, широк, как старая олива. Плотнику нужно крепкое, приземистое тело.

Иосиф говорит:

— Кто сказал тебе эти Слова? В каких синагогах фарисеи, саддукеи, книжники-соферимы сказали тебе это?

Иль Моисей в пустыне иль на Синае говорил?

Иль царь Давид средь стад пылящих?

Иль Илия средь шатров бедуинов?

— Отец, и что есть люди, которые получают мудрость не от людей, не от Книг, не от школ земных мудрецов, а от Бога? а от Небес?

Как одинокие пастухи, которые в ночах говорят с овцами, с травами, с камнями, с водами, со звездами и с их Творцом?

И таких ненавидят человеки и хотят убить, как чужих.

Отец, и что я так возлюбил пастухов, и бегу к ним на горы, и в долы прохладные их.

А в больших городах гнездится смерть и диавол.

И я не хочу никуда уходить из нашего малого Назарета, а только к пустынным, молчаливым пастухам галилейским…

Отец, однажды шел близ Назарета китайский караван с барусовой камфарой.

И там сидел на верблюде китаец-даос с косой…

Глаза его были закрыты, и он сладостно играл на нефритовой свирели.

Я сказал ему: "Учитель, куда идет твой караван?"

Он сказал: "Я никуда не иду. Я недвижно сижу в Китае на крыше фанзы недвижной моей… Это барусовая камфара идет, кочует…"

И еще он сказал: "Бойся больших городов и далеких путешествий…"

Отец, я знаю, что все дороги и тропы из Назарета идут к смерти моей…

И зачем рожденный для бесед с Господом должен идти к людям?.. Пророк должен беседовать с Богом, а не с народом…

— Чадо! вот змея мудра потому, что всем телом лепится, льнет, струится по земле… И не ползает далеко, а зиму и лето проводит в жилище своем.

А глупые птицы перелетные летят над землями и народами, и многие охотники убивают их.

Чадо! Сын мой! будь как змея, а не птица…

— Отец, но я возлюбил птиц…

Вот они!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Чад о! Чадо! Сын мой, Иешуа, Иисус, ты где?

— Абу, абу, отец, отец, опять я на крыше камышовой дома нашего, где землица для прохлады насыпана, и вот роза иерихонская взялась и поднялась тут.

Отец, тут я птиц кормлю, и голуби берут с руки моей прирученно.

А горлицы, и черные дрозды, и жаворонки хохлатые пугливы и клюют с землицы на крыше хлеб разбросанный мой, и пьют воду из двух кувшинов глиняных…

Отец, глядите, глядите — а весенние перелетные великие птицы, журавли и аисты, с ликующего аметистового неба слетают на малую крышу мою и плещутся крыльями усталыми, покрывая бедную крышу нашу…

— Чадо, чадо, гляди — и что птицы тысячелетние свои пути небесные оставили, и сходят с путей, и садятся на крышу нашу?

О, Боже!..

Сын, иль такое тепло, ласкание, любовь идут от ладоней Твоих, и птица кочевая, осторожная чует эту любовь, восходящую, как пар от вешней земли, и сходит с путей своих…

О, Боже!..

А потом человеки пойдут, сойдут с путей своих тысячелетних и пойдут за Тобой, Дитя, Чадо Авраамово, аки эти птицы смиренные…

О, Боже!

Но я не доживу, не увижу, не пойду за Тобой…

— Отец, отец, я так люблю гладить птиц по перьям их… Всегда я хотел погладить летящую птицу, иль стрекозу парящую, иль горлицу причудливую, затейливую, иль жаворонка по хохлатой головушке…

И вот птицы пришли на крышу мою, и я глажу их… И их множество крылатое, трепещущее, и тесно мне от птиц слетающих…

— Чадо! Сын мой! уже хлеб и вода кончились в доме нашем…

— Отец, но есть еще тайное, сладкое, дурманящее сирийское вино в медном хуме-кувшине вашем….

То вино, которое по римским законам дают осужденным на казнь на кресте, чтобы смирить муку их…

И мне будут давать…

Но этих слов Иосиф не слышит…

Нет. Слышит…

Иосиф смиренно опускает голову, и страждет, и шепчет неслышно, для себя:

— Мальчик, откуда Ты знаешь о кресте и вине крестном?

О, Боже! как хорошо, что я не доживу до тех дней, до того Креста, до того вина…

А Мария Матерь доживет… а жены сильней мужей… а я стар и не увижу…

О Боже!..

— Отец, отец, куда ушли вы?

Давайте дадим птицам крестное вино, и они станут пиаными и добрыми, как наш вечнопианый сосед Малх, служитель храмовый, книжник-соферим-"кипай".

Который блаженно закрывает глаза, когда проходят молодые жены и девы, иль накидывает на голову глухое покрывало, чтобы не соблазниться, не искуситься, и оттого слепо ударяется, тычется больно о стены домов и ограды острые, но не впускает в душу древний соблазн, поядающий грешных мужей и жен.

О.лучше избить слепое тело, чем искусить праведную душу.

Да, отец?..

Мальчик улыбается на крыше среди птиц несметных

— Отец, а вы соблазнились Матерью моей?..

И тут слезы явились в очах Дитя и в глазах отца.

— Абу, абу, отец, отец, не печальтесь, не клоните голову многоседую в жемчужных стружках, щепках плотника…

Отец, я знаю тайну.

В дальнем, дальнем поле у горы Сулем, где живут филины и куда не ходят даже пастухи со стадами своими, Ангел Господень поведал мне…

— Чадо Небесное, и я не знал, пока не увидел того Ангела…Мальчик, мальчик, как же Ты любишь всех живых на земле!..

С самого дня, как пошли Твои ножки по земле — Ты любишь всех…И как новорожденный теленок тычешься во все колени, упираешься во все подолы, как в соски млечной матери… И убегаешь со всеми караванами…

И я закрываю глухо двери, когда идут караваны…

Иль Тебе не хватает любви Матери и отца Твоих?

И сестер, и братьев Твоих?..

Иль Ты не наш?..

И во всяком прохожем муже — видишь отца…

И во всякой жене — матерь

Дитя любит всех и ждет любви от всех, а все равнодушно проходят мимо и далее любви.

Бог — это любовь ко всем человекам.

Чадо — и Ты пойдешь искать эту любовь…

И потому мать, отец, семья, дети, народ, земля, родина, дом, язык, родня, соседи — это сладкая пыль под босыми ногами Странника Апостола Любви…

Под Твоими ногами, Чадо…

Но гляди, Сын — хлеб и вода иссякли, и птицы поднялись и ушли на пути свои.

И Ты один остался на крыше средь палых перьев…

Великая Любовь ко всем — это великое одиночество…

— Отец, а птицам не хлеб и вода нужны, а любовь, а я устал ласкать их.

Отец, отец, а почему люди всегда печалятся и плачут, когда видят перелетных, высоких, вольных, уходящих птиц, птиц, птиц?

По каким дальным, прошлым богам, кумирам, гнёздам, рожденьям, языкам, соседям томится некрылатый человек?

Что чует в птицах уходящих?

Какие родины вспоминает?

Почему человек так неотвязно, жгуче любит этот земной мир?

Потому что он много раз жил в этом мире и узнает его, как родной пыльный дом…

Почему человек так любит путешествовать по миру?

Потому что он ищет дом, где когда-то, в других рожденьях и землях, тысячи лет назад, был более всего счастлив и любим…

А весной птицы летят в северные снежные земли, а осенью в жаркие

Индию и Персию, откуда пришли Балтасар, Гаспар и Мельхиор — Волхвы

Рожденья моего.

И я пойду за весенними журавлями в северные страны и народы.

И я пойду за осенними журавлями в Индию Шакья Муни и в Персию

Огненного Заратустры…

— Чадо, Чадо, так долго ждали мы Рожденья Твоего, а Ты уже хочешь покинуть нас. А я уже стар и не выдержу прощанья…

…Но тут на пустынную крышу опустился пеликан, летящий от потока-вади Киссона к озеру Галилейскому.

И в клюве у него была живая рыба, и он сложил её у ног Иисуса, и поднялся, полетел к озеру своему.

Тогда Иисус сказал отцу своему:

— Вы видите — он прилетел не из-за хлеба и воды.

И принёс нам пищу нашу…

Но тут над щедро осыпанной перьями крышей низко пролетел аист. И в клюве его маялась малая речная черепаха, и Мальчик воскричал:

— Отец, зачем аист несет черепаху? Разве жизнь её не в воде, а в небе?

Иосиф сказал печально:

— Аист несет черепаху для птенцов своих…

И смерть черепахи — их жизнь…

Тогда Мальчик, тогда шестилетний Мальчик — еще Дитя, Агнец в пуху — зарыдал…

И отец удержал Его, потому что от слез и горя Он мог упасть с крыши.

Но Иисус побежал к старой пыльной акации, жёлтые цветы которой Он любил есть, и которые помогали от зубной боли.

Он побежал к акации, на вершине которой, в ветвях раскидистых, сотворил широкое гнездо аист, и Иосиф помогал ему строить, и спугнул птицу, и осторожно, что бы не тронуть птенца в пуховой сокровенности родильной его, снял, спас черепаху и больно оцарапался, окровавился о жесткие ветви.

Но Он не радовался, а рыдал…

— Абу, абу, отец, отец, я вернул черепаху в реку, но разве вернуть всех черепах, которых аисты несут в гнезда свои, чтобы убить для птенцов своих?

Отец?..

Господь?..

Ты так сотворил жизнь?..

Жизнь — смерть, жизнь — смерть… жизнь через смерть…

А я не хочу смерти….

Я хочу вечной жизни для всех человеков, для всех зверей, для всех птиц…

И для себя…

Я хочу вечно сидеть на вечной крыше средь вечных птиц средь вечной весны…

Господь?..

— Отец!

А по римским законам — Распятых оставляют на крестах, чтобы птицы расклевали их…

А птицы не будут клевать меня…

…А в маленьком каменистом, глиняном лазоревом затаившемся Назарете стали говорить, что мальчик Иисус останавливает и опускает перелетных птиц с небес…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

— Абу! Абу! Отец!.. Отец!.. Сегодня мне десять лет, а по древнему Закону я могу выходить к людям и учить только после тридцати лет, лет, лет. Двадцать лет мне осталось…

А я не хочу, чтобы мне было даже одиннадцать лет…

Лето уж раннее, уже душное, и я полюбил спать на крыше…

Абу! Отец! тут звёзды близки, и они жаркие, а хладные… И я люблю сонными руками воздетыми трогать, лелеять их хладные лампады, их вечные колосистые факелы прохладные.

И в доме нашем душно, а на крыше камышовой веет хлад от звёзд, хлад

от Плеяд.

Абу! Абу! Отец, отец, а мне сегодня стало десять лет, но когда я гляжу на эти хладные Плеяды, на это бездонное Мирозданье — я чую, что мне десять миллиардов лет и более…

Когда я был немой младенец — я знал, я чуял эту летящую, безмолвную Вселенную и Тайны божий Её, и я чуял, знал, как жил до Пирамид, до Фараонов, до Авраама, до Моисея, но потом стал говорить язык мой словами человечьими, и я забыл Тайну Вселенной за словами…

Язык человеческий убивает Тайну… Вселенная нема. Бог нем.

И только в немоте можно заглянуть в бездонность Его.

Абу! Абу!.. Отец, отец, глядите, как летит, сыплется звезда во Вселенной!..

Отец, и что' я чую, вспоминаю на крыше камышовой нашего летящего во Вселенной домика?

Абу! Отец, и что в этой летящей, рассыпающейся, как звезда, Вселенной Грядущая Судьба моя?

Грядущий Крест мой?

Соломинка в звёздном поле, поле, поле, божья коровка, стрекозка, муравей, травинка, звезда рассыпчатая?

Иосиф вздрагивает:

— Чадо, Чадо, и что Ты всё время шепчешь о Кресте?

Где Ты видел кресты эти?

Что зовёшь Крест в жизнь незаметную тихую свою?

Сынок, Ты уже с детских лепетных лет, когда помогал мне в плотницких работах моих, тайно строил, крепил, слагал Кресты из стружек и щепок… Детские кресты…

— Абу! Абу! Отец, я так возлюбил запах свежесрубленных дерев — кипарисов, маслин, дубов, олив, кедров, сосен-певг…

Особенно терпкий материнский дух кипариса, кедра и сосны-певг…

Эти деревья пахнут свежим тестом хлебным.

А что слаще духа перворождённого печеного хлеба, хлеба, хлеба, отец мой?

Только запах матери и отца…

Вот из этих трёх дерев и будет составлен Крест мой.

И три Его смолистых хлебных запаха будут утешать меня на Кресте моём, отец, отец мой…

И вы знаете…

— Чадо, где Ты подглядел эти кресты?

На римских, кровавых, имперских дорогах, где подолгу в мухах и птицах трупоядных всяких увядают Распятые?

Мальчик, Иешуа, где Ты видел эти живые придорожные Знаки, Иероглифы Великой, Проклятой иудеями, Римской Империи?

Эти кровавые Слова, Буквы, Письмена всех великих Империй?

О, человече вольный!.. вот ты восстал с нищим ножом в обреченных руках против журавлиных римских легионов железных в шлемах, в орлах и с широкими, мягкими, бесшумными двуострыми мечами.

О, человече восставший! Вот ты тайно шепнул древнему другу своему ночному против Имперьи, против похожего на грифа-могильника императора Октавиана Августа…

И вот уже утром вянешь на забытой дороге, на кресте утлом средь мух трупных, изумрудных (вот он — изумруд нищих и праведных!) и трупоедов грифов, похожих на императора Октавиана…

— Ужель Распятый в мухах и грифах сокрушит железные легионы?и саму Имперью?

Ужель, отец мой?..

И вот безвинно убитые встают из могил и сокрушают Империю, убившую их…

Отец, отец, а кроме плугов и ярм, вы тайно в ночах не строили кресты?..

И тайные щепки не оседали в волосах и в глазах ваших?

Римляне не приказывали вам?

Легионы римские в шлемах, в орлах, с широкими мечами не приказывали вам?

Император Октавиан-гриф не приказывал вам?..

Царь Тетрарх Ирод Антипа не приказывал вам?..

Прокуратор Понтий Пилат не приказывал вам?..

Синедрион первосвященников Каиафы и Анны в пурпурных широких одеждах, которые одне движутся в их недвижной, ветхозаветной жизни, не приказывал вам?..

И вот слепец-отец вытачивает крест на Сына своего?..

Иосиф мается:

— Откуда Он знает? видит?..

Однажды римляне приказали ему сбить, выделать, сложить крест, и он тайно, ночью, в безлунье сотворил то.

И впервые, впервые в жизни плотницкие ножи и топоры порезали, порубили ему густо, многажды руки и вены его дрожащие во тьме — он не зажигал огней, чтоб соседи не знали…

И впервые порезал, повредил руки — и крест весь кровавый был.

Текучий алый крест тот был…

Словно самого Иосифа распяли на нём…

И с той поры руки его стали дрожать, и ножи его стали резать его, и топоры рубить его, и ремесло его зачахло, ибо стал бояться орудий своих, которые восстали на него…

Тогда Иосиф зовет жену свою Марию бессонную:

— Мария, мать Иисуса и жена моя…

Ты вечно молчишь, когда глядишь на Чадо наше… И готова рыдать…

Пойди на крышу и утешь Его под звёздами, ибо я рыдаю от слов Его и заворачиваюсь в ветхозаветный таллиф мой с кистями-"цицит" утомительными, словно он и кисти его могут спасти меня от зябкой бессонницы, старости моей и муки, боли за Сына моего…

Господь, Господь, Яхве всемилостивый, Адонай, скоро ль возьмёшь, упокоишь меня, ибо любовь отцовская беспощадная разрывает сосуды мои…

…Матерь Мария безмолвная всходит на крыше камышовой рядом с Сыном своим.

Как Звезда безмолвная Она безмолвствует.

Она потом будет говорить…

Когда Он замолкнет…

После Креста… После Святого Воскресенья…

Она знает. И бережет Слова…

— Абу!.. Отец мой, не говорите Матери моей о Смерти моей…О Кресте моем…

А Матерь моя ткёт дорогой синдон и шьёт погребальные плащаницы для богатых иудеев.

И не знает, что шьёт и ткёт для Сына Своего.

И отец не знает, то творил Крест для Сына Своего.

…О, Отец Небесный мой!.. Ужель они не знают, не чуют, не ведают?..

Но!..

На вершине горы Сулем, где живут совы, стоит ветхая, древнезаветная, седая сосна-певг.

Дети любят лазать по деревьям.

И я часто влезаю по опасным ветвям на вершину сосны, и оттуда сиреневые, млечно-малахитовые, сердоликовые бальзамические плоскогорья Кармеля, Магеддо, и гористая страна Сихем, и горы Гельбоэ, и женовидная гора Фавор прельстительно, колыбельно колеблются, открываются мне, и зовут растаять навек в священной мгле их вместе с древними, святыми могилами патриархов…

Так хочется мне умереть, улететь с сосны и стать горами этими…

Так хочется бродить здесь и после смерти.

И я буду…

Абу! Отец!..

Но я еще вижу какую-то гору, на ней три креста, и трёх распятых…

И я гляжу через мглу гор и лет, и двух распятых не узнаю, но чую, вижу, узнаю Третьего…

Отец, я не скажу вам, кто Третий…

…Тут ветвь пошла, обломилась под ногами мальчика, но он успел нежно схватиться за другие…

Потом Иосиф ночью подрубил сосну и сказал: «Сын, сосна рухнула от древности своей. Она была наклонной, опасной — и вот обреченно упала…»

…Отец мой, абу, но я знаю, кто Третий… Я и со своего пня вижу… Открылось…

Но не говорите безмолвной Матери Моей…

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Абу, Авва, отец, не говорите матери моей о смерти моей…

Но вот Она пришла на крышу ночную мою и льнёт ко мне в Звездопадах, как душистый, медовый сноп свежей пшеницы в блаженной долине Азохис…

— Иму, Матерь моя, ты пахнешь пшеницами медвяными…

Но Она безмолвная, как пшеницы скошеные, как дальные и ближние звездопады, но в зрачках Ея звёзды летят, пылают, но не сгорают… вечные звезды материнской любви. (Китайские мудрецы говорят, что падающие звезды — это зрачки усопших матерей… они вечные…)

— Иму, Матерь, мама, на свете нет любви сильней, чем любовь Матери и Сына.

Только любовь к Богу превышает её.

Но любовь матери и сына — первая и на земле, и в Царствии Небесном…

Иму, Матерь, матушко, а помните, как Волхвы привели Звезду Рождества, и с Ней смирну, золото и ладан.

Смирну принесли — как человек, золото — как царю, ладан — как Богу…

Золото — за племя Сима…

Смирну — за племя Хама…

Ладан — за племя Иафета…

А ещё они принесли персидский пурпурный мак-текун отцу моему Иосифу. Пурпурный, как одежды первосвященников иудейских…

Но мак слаще, чем их кровавые одежды, чей пурпур загустеет, увеличится от крови моей…

И отец посадил мак-текун тайно на крыше моей…

Пианый, блаженный пурпур мака-текуна, умиротворяющий печаль…

Но брал ли? но берет ли отец мой сок мака?сон мака? не знаю, не знаю…

Подрезает ли отец мой тайно мак-текун и вкушает для изгнанья печали?

Иль мак-текун сам сыплется, опадает — не знаю, не знаю…

Я за отцом моим не хожу, не подглядываю…

Иму! Матерь, матушко моя, мама, маа, а я вижу и доныне воспоминаю, как три дня мы бежали в Египет от царя Ирода и от приказа его избить, окровавить млечных младенцев.

И как на третий день сверкнула египетская спасительница — река Риноколура, и как в ночах все звёзды падучие бежали с нами.

И все скарабеи, и все василиски, и все аспиды, и все львы, и все лани, и все пальмы, и все кедры ливанские. и все колодцы пустыни с нами бежали, бежали, бежали и нас ласкали, лелеяли и упасали…

И мы поселились в Матарее. близ Нила. где некогда под именем Осарсифа Моисей был священником…

И тут я увидел Пирамиды Фараонов, и все бежали, а Они стояли.

Иму, Матерь безмолвная моя, а какие Слова родились перед этими Пирамидами? Предшествовали Им?

Какие Слова стояли пред этими Пирамидами?где Они?

Какие Слова эти Пирамиды поставили. родили?

Кто знает?..

Только Фараоны и Жрецы знали Слова эти, но унесли с собой в глухие саркофаги?

И эти Слова замурованы, погребены бесследно в Пирамидах?

Но и эти Пирамиды истают, сокрушатся в камни, а камни изойдут в пески.

А Где Те Слова?

А Слова Моисея не станут песком и камнем забвенья?

А вдруг я скажу Слова Пирамиды Вечной Жизни?..

Матерь!

А Бог был всегда. И до человека…

Но Бог был нем…

Но вот Он впервые заговорил с человеком. С Моисеем на Синае…

А скоро Бог заговорит и явится в живом Человеке… В Богочеловеке…

А если во Мне, Матерь?..

Мария хотела сказать Ему, что Он кощунствует, но вспомнила Ангела Господня, который явился к ней перед Его рожденьем, и вспомнила, что Она была единственной на земле женой, чья девья пелена нарушилась не от мужа, а от новорожденного Дитя, и с тревогой и восторгом приняла истину Его Слов.

И вот Мария молчит и только гладит Его ягнячьи кудри.

Кудри льются в Ея перстах, похожих на юные изумрудные камыши бродов Иордана…

Камыши гибкие, певучие, атласные, текучие…

Блаженно, сонно агнцу, дитяти в перстах матери…

Зыбко, звёздно, сонно, сонно, тепло…

Сонно…

Иму…Мама… маа, я засыпаю. но в глазах моих сонных стоят те Пирамиды Фараонов под теми звёздами и луною…

Тогда была разливчатая луна, как Нил в разливе…

Иму! Матушко, но Ваши груди, исполненные сладчайшего родильного, кормильного, творильного млека, молока, молозива плескались, как два Нила.

Вот они — облитые млечною необъятной луной — две материнские родильные Пирамиды стоят у губ Моих кормильно и закрывают Пирамиды Фараонов.

…И уйдут. сойдут Пирамиды Фараонов, а вечно будут стоять. плескаться Пирамиды Святых рожениц, матерей земли…

И за этими Святыми Живыми, Дышащими Пирамидами — я не вижу, я не видел каменных…

Иль Пирамиды Фараонов — не Знаки Вечной загробной Жизни, а только Груди кормильных плодоточащих матерей…

Тогда они вечны…

Матерь, но почему там, в яслях ягнячьих сырых, под грудями пирамидами млековыми Вашими, почему Звезда Волхвов?

Звезда Рождества неповинного?

Звезда колыбели?

Звезда Вифлеема сразу стала и Звездою Смерти?

Звездой Херема — последнего отлученья при рёве четырёхсот храмовых бараньих оглушительных рогов, рогов?

И приговора Синедриона смертного?..

И эта Звезда сразу пошла за Мной от яслей Вифлеема?..

И вот царь Ирод Антипа возжелал убить Меня, птенца в гнезде, и приговорил к смерти всех младенцев до двух лет.

И возрыдали сыро, оцепенело млековые матери с грудями-пирамидами, и никого не стало у пирамид их опустелых.

И даже праматерь иудеев Рахиль вышла из гробницы и возрыдала, усопшая, на дорогах избитых зелёных младенцев…

Матерь!..

И вот пришли цари, от которых даже мертвые выходят из могил и рыдают громче, чем живые…

И я, младенец, слышал эти крики.

И слышу досель…

И при таких владыках длится жизнь моя, и при таких рыданьях и криках…

Матерь, матерь, но если б тогда, до двух лет, убили Меня, поникли бы тогда Пирамиды Ваши, но нынче уже бы утихли Вы, а не предстояло бы Вам более мучительное…

О, Господь мой!..

Но. Матерь. Вы со Мной на крыше детства моего, и блаженно, сонно мне, и отстраняю я дни грядущие мои…

Но. Матерь моя, не говорите старому отцу моему о Звезде Смерти, кочующей ближе и ближе над головой моей…

… Спит мальчик Иисус на крыше под звёздами, и Матерь безмолвная преклонилась над Ним…

Она потом отворит богоглагольные, богоколокольные лепестки-уста…

После Креста.

А пока Она распростерлась над Ним, и шепчет Он:

…Иму! Вы закрыли Млечный Путь, от которого остро, больно глазам моим засыпающим… А от вашего дыхания блаженно и тепло…

Иму, матерь моя, любовь больше Млечного Пути…

Ах, мама, маа…

…А пока вешний, тёплый, назаретский, оливковый ветер вместо одеяла веет над Ними…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Иму, Матерь, а что есть любовь между мужем и женой?..

…А в Назарет этой весной птичьей приехала племянница нашего соседа Малха, вечнопианого от вина и недоступной прохожей красоты жен.

Её звать Мария. Ей уже десять лет… Мария из Магдалы…

И вот, когда я кормил на крыше перелётных птиц моих — она пришла на крышу.

Она сказала: "Иисус, Иешуа, я пришла поглядеть на птиц твоих…"

Но я почуял, что не из-за птиц пришла она…

И я не из-за птиц пустил её на крышу…

…Вот она стоит, колеблется, наклоняется, порхает над крышей дома моего, как бабочка галаадская.

Она в бархатной изумрудной палестинской длинной. кубовой рубахе "джеллабе" с острыми, почти до земли, рукавами и в алой, шелковой персидской шапочке-тюбетейке.

А из-под шапочки лиются, ликуют шелковые курчавые волосы её до

самых колен…

И власы её ручьистые сокрывают её лучше рубахи палестинской, как

стада кишащие, курчавые, вешние покрывают гору Гаризим, где я люблю сидеть и глядеть на родную Галилею мою…

И она бегает по крыше слепо средь птиц моих, и пугает птиц моих, и птицы улетают…

И она бегает по краю крыши, и готова сорваться с крыши в изумрудной рубахе "джеллабе" кубовой своей и в шапочке алой своей, и охваченная, объемлемая от вешнего ветра власами курчавыми, неистовыми своими, стадами агнцев каракулевых она, она… как юная ива расплескалась от ветра…

И она слепо, яростно бегает по крыше и недвижно, печально глядит на меня из-за влас своих…

И я чую, что она пришла на крышу не из-за птиц моих…

И вот готова и хочет сорваться, и упасть с крыши на камни слоистые хлебовидные дворика нашего, и хочет, чтобы я удержал её на краю крыши.

И она бешено, слепо перебирая босыми ногами, закрыв глаза, бежит, прыгает по краю крыши.

Хочет она убиться?..

И я бегаю вместе с ней неразлучно, сладко, и уже хочу упасть с ней…

Как волы с жерновами по жатве сыпучей, туго ходим мы по кругу… И юные груди её острые, как рожки козлёнка, уже бьются, маются в кубовой изумрудной рубахе, как рыбы, и смущают, теснят меня, и пересекают, перебивают дыхание моё…

…Иму, мама, а что есть любовь мужа и жены?

И она сжимает пуховыми перстами, пальцами мои пальцы дрожащие.

Но мои пальцы в глине ручья, потому что я лепил из донной глины

воробьев.

Но она не боится глины моей, а радостно липнет к ней…

И мы бегаем, кружимся по краю крыши босыми ногами, соединившись,

схватившись глиняными липучими руками, чтобы не упасть.

И кричат перелётные птицы, поднимаясь с крыши, и чуя, что творится меж нами.

И спелыми глазами глядят на нас уходящие птицы: они чуют любовь?..

И она шепчет, шепчет: "Мальчик! Иисус! Иешуа! зачем мальчику такая красота?.. не бывает таких на земле лиц!.. Даже у девочек… А красота мужа не должна превышать красоты жены…

Зачем?зачем?зачем?отдай мне красоту твою… поделись со мной…

Иль закрой лицо своё… пожалей меня, мальчик…

У тебя сноп лучей… нимб… нимб… больно от него… он слепит… Нимб…"

…И тут бежит сосед Малх и кричит с земли, чтобы я убрал руки от Марии…

О, рабби Малх! я не нарушу Закон.

О, рабби Малх, я закрываю глаза, чтобы не глядеть на Марию-Марру.

Я готов ради Закона упасть с крыши и порушить, избить о камни дрожащие свои руки и ноги.

Я снимаю с себя мокрую от бега рубаху и покрываю ею голову, чтоб не видеть Марию…

О, Боже! теперь я блаженно слеп и исполнил древний Завет…

Теперь я готов рухнуть с крыши о хлебовидные слоистые камни нашего дворика.

Но я не отпускаю рук Марии Марры, а она не отпускает рук моих, и все рубахи мира не помогут нам разлучиться, если их набросить все на две спелые уже головы наши…

И мои власы до плеч, и её власы до колен — переплетаются, соединяются в ветре и ласкают друг друга…

Иму, Матерь, что есть любовь мужа и жены?

Иму, Матерь, Мария, Вы молчите, а я знаю теперь…

Иму, Матерь Мария, а её тоже звать Мария… Только она из Магдалы…

У меня две Матери?..

Иму! И Она никогда не разлучится со мной…

Как и Вы, Матерь… мама…

Только Она пойдёт со мной по всем дорогам, по всем грядущим дням, по всем крышам… по всем градам…

Как и Вы, Матерь… Иму…

.. Иисус, Иешуа, зачем мальчику такая красота?..Не бывает таких лиц на земле… У тебя — сноп-нимб… Он слепит… больно… Остро…

Она снимает с голову алую шапочку и подносит её к Его лицу…

Шапочка дымится, занимается… шёлк свивается… курчавится, как живой…

Он говорит:

— Убери… Сгорит…

Он знает.

…Потом они сходят с крыши и ступают, босые, по камням двора, похожим на белые слоистые хлебы…

— Мария! Девочка! в обгоревшей алой шапочке!.. Наш двор усыпан камнями. Мы с отцом Иосифом пытались выкорчевать камни из земли, но их множество… Вся наша земля — камень…

О, моя каменистая Галилея, которую презирают жители Иудеи и Иерусалима!

Они говорят: "Что' может взойти на камне? Какой злак, разрывая, раздвигая камень, даст плод?..

Какой Пророк придёт из чахлой провинции?из камня?"

Но котёл кипит с краёв…

Но иудеи кипят на окраинах Римской Империи…

А я взойду, воскиплю на Камне иудеев, на скрижалях Закона Моисея?

На окраинах Завета?..

О, моя каменистая, заброшенная Галилея!..

И я вернусь сюда через тысячи лет, ибо Воскресший всегда возвращается на места своего детства, и твои хлебные камни узнают меня и возрадуются…

Но!

…Иму! Матерь! что есть любовь между мужем и женой?

Иль я уже знаю?..

…И я хочу вечно бегать среди вечных весенних птиц, по вечной нашей крыше с вечной девочкой Марией…

И чтобы вечная Мать моя и вечный отец мой глядели бы вечно на нас и вечно любили…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Я уже знаю, что есть любовь, иму, матерь безмолвная Мария моя и абу, отец мой Иосиф с осыпчивым, тронутым, пурпурным маком в повреждённых, пурпурных, кровоточащих руках…

О, мак-текун сладко, незаметно останавливает кровь? останавливает муку жизни?

Отец, вы прибегаете к маку забвенья тайно?..

Вкушаете дым персидского языческого рая?..

Это персы сказали, что рай — это цветущий сад, в котором бродят девы с нагими избыточными, певучими грудями и лазоревыми сосками?

Отец мой, вы взяли мак и забрели в чужой рай?

Но вот бешеная собака — а средь тишины и безбожья. бездорожья, безвременья провинции только бешеные собаки напоминают о братстве одиноких человеков, а в Империи только в Риме ликуют, тратятся, безумствуют, соединяются во грехе человеки, а в провинции они пьют глухое вино одиночества и забвенья, и пыльно тоскуют о Риме…

Но тут бешеная собака привлекла, собрала, соединила их, и они вспомнили друг о друге в страхе своем…

Но вот бешеная собака в нашем притихшем Назарете укусила белого вола…

И вот бешеный переимчивый вол в пене обильной побежал густо, смертельно по улочкам Назарета и искал жертву от бешенства своего.

И пузырчатые ядовитые хлопья пены окропляли улицы пустынные и дома с закрытыми глухо дверьми.

И весь Назарет погрузился в бешеную пену, и пена покрыла вечную пыль назаретскую и камни несметные, хлебовидные его…

И вол искал, кого убить рогами разъярёнными…

Но не было никого на улицах Назарета, все попрятались в страхе в глухие, одинокие домы свои…

И тогда девочка Мария в алой шапочке обгоревшей вышла из дому на улицы пустынные, и вол увидел алую шапочку беззащитную её, и пошёл на неё, на алую…

Мария вся стала алая, как шапка её.

Бык в пене жемчужной еще более разъярился, увидев алую головку.

И Мария замерла близ смертельных рогов вола.

…Тогда Иисус выбежал из дома своего и стал пред волом, между рогами и Марией.

Тесно Ему…

Остро Ему…

Пронзительно Ему…

Душно…

Но Он знает, что эта смерть — не его.

Тогда вол опускает голову в пене, а мальчик гладит ладонями рога его, и потом гладит ноздри горящие, трогая перстами гибко, нежно густые ресницы зверя, как струны эллинской кифары.

А потом ладони Иисуса наполняются пеной…

Собирает Он пену вола.

А потом Иисус нагибается и срывает траву весеннюю редкую, и травой обтирает морду быка…

Долго… Долго…

Глаза быка плачут чрез пену…

Он стал смирен, и утих пожар тела его.

— Мария, знаю, зачем ты вышла к быку…

— Иешуа, мальчик с нимбом… Я люблю Тебя… Я знала. что Ты спасёшь меня… Я хотела увидеть Тебя…

Теперь и Ты навек любишь меня, хотя Ты дрожишь, и ладони Твои полны бешеной пены…

Ты спас меня…

Но я тоже спасу Тебя…

Но я прокричу на весь свет, что Ты вечен!..

Что Ты воскрес!..

Я спасу Тебя, когда Твои ладони будут полны крестных гвоздей!..

Воистину близ Тебя творятся вечные деянья!..

Близ Тебя и я вечна!..

И этот бык пенный стал вечным…

И эта быстровыгорающая пенная трава стала вечна…

Мальчик с Нимбом! Иисус, Иешуа, я и на земле, и на небесах люблю Тебя…

— Мария, откуда ты взяла эти Слова?.. Слова грядущих Дней? Слова после Креста?..

Тут прибежал Малх, и взял девочку на руки, и унёс её в дом свой.

Он сказал:

— Древние иудеи истинно говорили, что дьявол пляшет на рогах быков и на кончиках женских распущенных волос!..

…А утром тайно Мария уехала в Магдалу. '

— Мария, Мария, Мара, мааа, но я видел, как в утреннем хамсине, хамсине ушла, уковыляла чахлая повозка твоя, и Малх закрывал тебя спиной от моих глаз.

…Хамсин, хамсин, самум, песчаный ураган всех восставших пустынь, песчаная мгла, мга, спаситель мой, ты ослепил Назарет, и горы, и долы его до возлюбленной моей долины Ездрилонской и до заветного моего Геннисаретского озера…

И глаза мои исполнены летучего песка, и слезы мои не от прощанья, а от секущего песка, песка, песка?..

Да?

Отец, а если б хамсин был вечен, то как бы люди жили в вечной слепоте песка?..

А если Древний Закон вечен, недвижен, то зачем тогда бредут, пылят многодальные караваны, и птенцы кричат в гнёздах?

А?..

И новые Пророки. как пенные быки, вопият и алчут ножа иль Креста?..

А?..

Но разве засохшая хлебная лепёшка хуже свежей коровьей. дымящейся на дороге?

И разве во дни нужды ты будешь есть коровью, а не хлебную?

Но!

Отец мой, зачем Мария ушла?.. Я спас её от пенного быка, а она ушла.

Отец, зачем в мире есть колёса? и повозки? и бегучие кони? и верблюды-странники пустынники? и шатры "суккот" кочевые?

И мука прощанья разве не превышает сласти путешествий?..

Отец, а разве с нашей крыши Магдала не видна?..

Отец, а вы вкушаете, вдыхаете мак пурпурный забвенья?..

И яд прощаний обращаете в мёд воспоминаний?..

И вот испьёшь мак, дурман-туман, и увидишь с крыши далёкую Магдалу и иные в святом хамсине забытые града, града, града?..

Абу… абу… Отец. что есть любовь между женой и мужем?.. Отец, уже не знаю, не знаю я… Мария ушла, и вот уже не знаю я…

…И камень о камень биясь. высекает огонь…

А дева о мужа виясь, порождает дитя…

Отец! Отец…

И что любовь — это только совокупленье и рожденье?..

Но мало этого…

Жена раждает. Жена ближе к Богу. Жена должна проводить мужа за смерть — в Царствие Небесное.

Это любовь…

…И Иисус долго бежал в хамсине за повозкой Марии, но повозка истаяла в песчаной круговерти, словно повозка сама стала песком летящим, и Мария стала песком текучим.

И Мальчик пришёл к потоку-вади Киссону, который весной превращался в реку, где тонули ослы и верблюды…

И Мальчик пошёл задумчиво по реке, по притихшим волнам, водам и замочил только босые ступни…

Вода, как пыль, как глина, как камни, только дрожала, расступалась под Его ногами, но не рушилась…

Не впускала Его вода…

Он долго немокренно бродил по водам в задумчивости своей и не знал, что Он бродит по водам…

… Отец, отец, что есть любовь между мужем и женой?..

А вода весной под ногами покорная. но ледяная…Ступни в водах ледяные стали…

Тогда Мальчик ушел в горы, окунул, опустил ступни в травы Его любимой горы Фавор, где тоже был, стоял слепой хамсин, но плыли над хамсином белые весенние облака…

Он долго бродил там…

И пастухи ясно видели, как Он бродил в облаках, а потом по облакам, и там, в небесах, ласкал орлов и грифов парящих…

Он говорил: " Я люблю гладить перья летящих птиц…"

И они не сторонились Его, а подставляли крылья для ласки…

…А в Назарете и окрестных селеньях говорили:

Если Он опускает перелётных птиц с небес…

Если Он укрощает пеннобешеных волов…

То что Он будет творить с человеками?

И что' тетрарх Ирод Антипа в яслях Его, в истоке Его, не нашёл Его?..

Молва пахла завистью, ненавистью, смертью…

Но галилейские пастухи, которые зорко видели Его на реке и на облаках,

говорили с радостью: " От любви, от великой любви ходит Он по водам и по

облакам…"

И ещё пастухи говорили зачарованно:

— Великий человек, родившийся в неказистом, богозабытом городке, похож на золотого шмеля, летящего над муравейником…

Муравьи узнают о золотом шмеле только тогда, когда он, мертвый, падёт на землю, и они будут пожирать его певучее, летучее тело и хрустеть его хрустальными крыльями…

Это великий человек…

А тут есть Бог…

Ещё юный…

Ещё Мальчик…

….Бог явился в той земле и в том народе,

Где Ему более всего молились,

Где Его более всего ждали,

Где Его более всего любили,

Где Его более всего ненавидели…

Воистину!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Отец, отец мой… Только что бешеный бык ушёл с назаретских улиц…

Но вот, по его следам что ли — прокажённый в язвах, струпьях гнойных живых, в которых даже волос молодой стал седым, бредёт по улочкам Назарета…

И прокажённый худ, и нет сил у него кричать о боли своей, и он только хрипит, и слюна его летит в пыль, как у пенного быка.

Но он страшней и опасней быка в заразной, перескакивающей с человека на человека, как блоха, болезни своей.

И жители боятся его более, чем быка пенного, и прячутся в домах, и даже не глядят из окон, ибо се человек, и стыдно им перед ним…

И всякий боится древней болезни, язвы живопожирающей, бросающейся на людей, как пес бешеный.

Кто-то бросает ему деньги из окон, и монеты падают у ног его…

— Отец, Отец, дайте мне деньги ваши — я отдам прокажённому… Иль раввины не учат, что подающий милостыню нищему, даёт взаймы самому Творцу?..

— Сын, но раввины говорят, что нищий хуже мёртвого… Зачем подавать мёртвому?

— Отец, отдайте деньги — те, что за крест получили…

Иосиф даёт Ему серебряную мину:

— Брось ему из окна… Не ходи к нему…

Проказа кидается на здорового человека, как шелудивый пёс…

Но Иисус берёт деньги, и нежданно выскакивает из окна, и бежит к прокажённому одинокому на пустынных улицах злых, бесчеловечных.

Он подходит к прокажённому и протягивает ему мину серебряную, рука к руке.

Назаретяне из домов бросают в пыль милостыню свою, а Он даёт в руки прокажённому…

Касается гноящихся рук, и не убирает, как от огня…

Прокаженный говорит:

— Мне не нужны деньги… Я богат… Я ищу врача от язвы моей…

Галилейские. вездесущие пастухи сказали мне, что в Назарете живёт великий целитель.

Но у меня нет сил кричать и звать его…

Может, ты, отрок, позовешь его?..

Я отдам ему всё своё богатство, если он излечит меня.

Но уже тысячи лет никто не может усмирить проказу…

Проказа вечна, как жизнь…

Ты видишь — я похож на дряхлого льва?

Прокажённый всегда похож на распадающегося, гниющего заживо льва…

А кто подойдёт к больному льву лечить его?..

Тогда Иисус бросает серебряную монету в пыль.

А потом Он набирает в ладони пыли и глины, и, смачивая глину и пыль обильной слюной молодой, ярой, делает брение:

— Раввины говорят, что слюна после поста целебна…

Иисус бережно обнимает прокажённого, и затхлый дух заживо распадающегося тела могильно, раздирающе бьёт в чистые ноздри Его, как дым пожарищ…

Этот человек — живое пепелище…

Прокажённый хрипит и отворачивается:

— Мальчик, отойди от болезни моей. Умрёшь, как я.

Не трогай руки мои, язвы живые, кишащие переметнутся к тебе и пожрут тебя.

Я не хочу быть твоей смертью…

Но Мальчик цепко не отпускает прокажённого и глиняной слюной обмазывает лицо и руки его… Несколько раз…

Но мало целебной слюны, и врач мал ещё…

Но прокажённый благодарно плачет, потому что Мальчик не устрашился язв его, и прилепился к нему, а никто никогда не обнимал его.

Иисус говорит:

— Может, хоть часть болезни уйдёт ко мне…

Вот два всадника ехали на одном осле, и тяжко было всем, но вот один пересел на другого осла, и разве не легче всем?..

Но тут страшный свист несётся на улицах Назарета, и являются два гонных всадника.

Это римские легионеры в орлиных шлемах, с короткими мечами, в коротких, удобных для смертельного удара, плащах.

Они пьяны, криво сидят на ладных лошадях, и в руках у них горящие факелы…

Они кричат:

— Слава Императору! Ха-ха! Мы охотники на львов!..

Вот они — два прокажённых льва!.. А прокажённых львов надо палить, жечь!..

Риму-Орлу не нужна проказа! Вся Иудея! Весь Иерусалим — проказа!…

Придет время — мы сожжём факелами весь этот кишащий, гнойный, непокорный базар народов и племён!..

А пока мы подожжём этих двух прокажённых львов!..

Они меткие, но пьяные. Они гибко, яро, косо бросают горящие факелы в прокажённого и в Иисуса…

Факелы огненно косматые летят в обречённых…

…Но тут внезапно страшный ветер от весенних лесистых гор Нефоалима, и голубых бирюзовых отрогов Ермона с дубовыми рощами, и плодоносной равнины Азохис срывается, поднимается над Назаретом, и этот бешеный горный ветер останавливает летящие факелы и поворачивает их на всадников…

Горящие, смолистые, прилипчивые факелы летят на всадников…

И они в страхе поворачивают коней своих и бегут, но факелы летят за ними, как пущенные ярой дланью копья..

А Мальчик шепчет им вослед:

— Император! Император! Октавиан-гриф! Рим, Рим! Твои легионеры пьяны!..

А пьяные легионеры полягут сонно в траву, и некому будет хоронить их…

Рим, Рим! Империя легионов!..

И Ты сеешь факелы смерти по земле, но они вернутся к Тебе!..

И Ты захлебнёшься в горящих факелах своих!..

И загоришься от факелов своих!..

И всякая Империя, посягнувшая на Мировое Господство, на мировую власть сгорит в огне факелов своих!

Прокажённый говорит:

— Мальчик, ты повернул нашу смерть на них…

Иисус улыбается и говорит:

— Это ветер повернул…

Весной в горах от такого ветра пастухи летают над облаками и пропастями…

Но я ещё не могу изгнать болезнь твою…

Позже излечу тебя…

Ты подожди…

Прокажённый говорит:

— Меня звать Симон. Я живу в Вифании.

Иисус сказал:

— Я приду в твой дом, где Мария, сестра Лазаря четырёхдневного воскрешенного, разобьёт сосуд алавастровый и изольёт нард индийский на ноги и голову мою, и оботрёт власами жемчужными, как мать, ноги мои…

Симон, ты жди…

Ааааааа…

Адонай! Господь мой! Дай!..

Нестерпимо от чужих язв, ран…

Дай исцелить больного! Дай… дай… дай…

Аааа…

Аааа!..

… А Галилейские блаженные святые пастухи

Две тысячи лет назад говорили,

И досель говорят,

Что Он останавливал перелётных птиц,

Что Он укрощал бешеных быков,

Что Он ходил по водам и облакам,

Что Он поворачивал горящие факелы от жертв к палачам…

Галилейские пастухи досель только о Нём и говорят…

Галилейские пастухи вечны, ибо они видели и видят Вечного…

Аааааааа

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Отец, отец мой!..

И вот мы жарим воробьев на костре, и мальчики незнакомые, пыльные едят жареное.

И я ем жареное тельце, нищую тушку воробья, но мясо воробьев бедное, жидкое, водянистое, и оно исторгается из меня на землю и не идёт в тело моё…

И тяжко, тошно телу моему, а мальчики-отроки, которые уже старше меня, едят воробьев и смеются надо мной у костра…

Скоро в Иерусалиме Праздник Кущей, и караваны богомольцев запылённых, блаженных бредут по городу нашему, обходя более краткие дороги к Иерусалиму, ибо там гнёзда летучие разбойников.

…И вот отец мой дал приют богомольцам, и двенадцать отроков сидят у костра и жарят воробьев.

И в руках у одного из отроков священный букет-"лулав", сплетённный из пальмовых, ивовых, персиковых, лимонных веток.

И отрок ловко залезает на спящие деревья во дворе нашем и сбивает, сметает "лулавом" ночные. сонные гнёзда воробьёв, и убивает умело ночных, вялых птиц, и разбивает яйца недозрелые, и яйца текут разбитые по ветвям.

У отрока лицо хищное, упоённое убийством живых, а левый глаз у него косит, как у страстных жен.

А голос узкий, знобкий, хлёсткий, как у хищных птиц…

Рот узкий…

Душа узкая…

Хищные птицы жалобно кричат, как саддукеи и фарисеи…

Он кричит жалобно:

— На празднике Кущей убивают жертвенных агнцев и волов, а мы, бедняки-"евионы" святые, убиваем жертвенных воробьев…

Я убил двенадцать воробьев — каждому по воробью, жалкая жертвенная еда, но другой нет у бедных…

Иисус, нищий, воробей, сын плотника старого, ешь воробьев!..

…Но язык мой, и гортань, и горло моё не приемлют такой пищи…

Я стою под разбитыми гнёздами, из которых расколотые яйца текут на лицо моё….

Лицо моё словно собирает разбитые яйца воробьиные…

И что слезы мои, когда текут заветные хрупкие яйца?..

Господь мой!..

В мире нет ничего страшнее разрушенного гнезда, селенья, града, народа…

А убийца воробьев ночных смеётся, но остальные отроки молчат, но едят воробьев на огне…

А утром сизым караван богомольцев уходит в Иерусалим, и я прощаюсь бессонно с ними, и со сна плохо воспоминаю прохожие, пыльные, чужие, но ставшие за ночь родными и близкими у костра их имена: Пётр, Андрей, Иаков, Иоанн, юные вольные рыбари от вольного моря Галилейского, Филипп и Варфоломей, Фома, Матфей, Иаков Алфеев, Леввей, Симон из Каны.

А двенадцатый, который убивал воробьёв, был Иуда из многоторгового, гористого ветхого Кариота.

И Иисус уже узнал его, а он ещё был слеп и не знал о грядущих днях…

— Отец, отец мой Иосиф!..Вот караван богомольцев ушёл, убив жертвенных воробьев…

А я больше никогда не буду есть мясо…

Зачем мясу мясо?..

Разве агнцы поядают сосцы овечьи материнские кормильные вместе с молоком их и пиют кровь?..

А я буду есть только любимую мою похлёбку-"либбан" из плодов и трав.

И плоды дерев и полей…

Хотя даже когда человек рвёт яблоко с дерева — он похож на мясника, багрового от крови животных, а я не хочу быть багровым.

А убийца овцы недалёк от убийцы человека…

Отец мой, лучше мак, чем мясо убитых, ибо тут ты убивавешь себя, а не других…

Отец мой, караван ушёл в Иерусалим на Праздник Кущей, я не хочу идти с ним, а я не хочу убивать жертвенных животных… Ибо сам стану жертвой.

А я пойду к потоку Киссон и буду лепить из глины…

— Сын, я знаю, ты опять будешь лепить глиняные кресты.

Мальчик сказал:

— Я должен вылепить двенадцать воробьев…

Я должен вернуть их, безвинных…

…Он пошёл к Киссону, который уже опал и не был бешено полноводным — таким, когда, как посуху.

Он ходил по его высоким покорным волнам.

Иисус сел на сырой, речной песок и тинистую глину, и вылепил тонкостными перстами плотника двенадцать глиняных воробьёв.

Потом Он сложил воробьев на песок, и жгучее солнце просушило, прокалило их, и они стали лёгкими, невесомыми…

Тут пришёл Иосиф, и он дивился мастерству лепки десятилетнего Сына своего:

— Кто научил Тебя лепить птиц?.. Твоя любовь к птицам научила Тебя?..

Иисус сказал:

— Я хочу вернуть, воскресить убитых сегодняшней ночью в ночных гнёздах вместе с яйцами неповинными. сокровенными…

Иосиф изумился:

— Гляди, Иешуа!

Иль я с утра, в Праздник Кущей, вкусил мака и чудится мне?..

Иль двенадцать воробьев налетели, и каждый взял в лапки своего глиняного собрата, и улетели все двенадцать?..

Иль сами глиняные воробьи стали живыми и восстали с речного песка, оставив извилистые следы, похожие на египетские иероглифы накаменные?..

Или Ты превратил глиняных в живых?..

Истинно говорят древние раввины, что язык иудея всегда должен говорить: не знаю, не знаю, не знаю…

И я не знаю, не знаю…

Но нет никого на песке, опричь птичьих следов…

Мальчик! Сын мой!.. А мне ведь скоро умирать, а Тебе одному оставаться…

И разве Тебе помогут глиняные и воскресшие воробьи в этом страшном мире?..

Средь законов древних, каменных?..

Иосиф сел на песок мокрый и рыдал, и Иисус не мог утешить его…

Он шептал, но отец не слышал Его…

— Отец, отец, отсюда, от глиняных воробьев, с помощью Небесного Отца Моего, я начну воскрешать усопших, поднимать падших, исцелять хворых, утешать печальных…

…А галилейские пастухи говорили и говорят уже две тысячи лет:

Когда Его распяли — над Его Крестом кружили необъятные стаи перелётных птиц…

А к Его Кресту шли все бешеные, пенные быки…

И все прокажённые, и все больные, слепые, немые и бесноватые…

И многие мёртвые шли к Его Кресту…

Чтобы воскреснуть…

Так говорили и говорят доселе галилейские пастухи…

Но кто верит им?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Господь мой! Отец Небесный мой!..

Мне девятнадцать лет, и отец мой Иосиф умер…

И мне теперь не с кем говорить на земле этой, а только с Тобой, ибо Матерь Мария моя безмолвна, и следует повсюду безмолвно, покорно за мной…

Господь мой!

Отец мой уснул на крыше под маками-текунами, и лепестки пурпурные нежно покрыли блаженное лицо его.

Маки что ли усыпили, похоронили его? не знаю, не знаю, не знаю, Господь мой…

А только Ты и это знаешь, знаешь…

Отец мой перед смертью мало читал Закон и Пророков, а более читал эллинских мудрецов и поэтов, и возлюбил земную, змеиную мудрость и мак-дурман поэзии…

Господь мой, а пред Тобой — это прах, прах, прах…

И вот мой родной отец ушёл во прах, прах, прах и стал прах… вместе с мудрецами и поэтами мака… певцами наслаждений…

Господь мой, отец мой следил за мной и не пускал меня к прохожим, сладким, чужедальным караванам и к Учителям иных народов…

А теперь он ушёл с невозвратным караваном своим, и двери дома моего открыты.

А Матерь Мария безмолвная моя не может удержать меня, и я ухожу с караваном в Индию древлей Мудрости…

В Индию Шакья Муни, в страну Будды Блаженного…

…Индийский караван мой шёл чрез Персию Царей Аршакидов, откуда пришли к яслям моим волхвы Балтасар, Гаспар и Мельхиор.

Караван мой заночевал в горах Бисутуна, и тут все уснули тяжким, высокогорным сном.

Но я увидел на вершине Горы Древо Жизни Хаому, а у Древа Костёр, который доходил до звёзд, и звёзды многопадучего августа сыпались в него и не давали ему иссякнуть.

А у Костра Звёзд сидел Пророк Зороастр, а вокруг Костра на скалах густо лепились белые орлы-могильники и грифы-бородачи, и огонь Костра плясал в их жёлтых, хищных глазах…

И Пророк Зороастр, пророк Огня и загробных птиц, сказал:

— Иисус, Отрок! Я ждал Тебя и узнал Тебя!..

Добро Ахурамазды уступает в мировой борьбе Злу — Ангро-Манью…

Зло везде побеждает Добро…

Но огонь моего Костра очищает, побеждает и добрых, и злых…

Тут белый орёл-могильник и гриф-бородач сошли со скалы, и цепко, когтисто утвердились на руках Пророка, и стали заживо его плоть поедать, клевать, брать, рвать…

Тогда Зороастр сказал:

— Иисус, Ты изменишь Весы — и Чаша Добра перевесит Чашу Зла, но для этого Ты отдашь себя Злу и злым человекам, как я отдаю эти руки трупоядным грифам и орлам.

Но для этого Ты окропишь, утяжелишь Крест своей кровью и покроешь Кровавым Крестом Чашу Добра…

И Она перевесит Чашу Зла…

Но стоят ли грешные, заблудшие, сладострастные человеки Такой Жертвы?..

Такого Креста?..

Я тоже погиб за Добро, за человеков — но вот они забыли меня.

У Бога нет сил любить всех человеков, которых расплодилось лютое, слепое Множество…

И потому Бог возлюбил избранных Пророков…

Человечество — это тесто. Пророки — это хлебы, выпекаемые Творцом.

И что хлебы должны возвращаться в тесто?..

А мир — это перекличка Пророков…

Это я послал к Твоим яслям моих Волхвов с моей огненной Звездой…

С моим Костром…

Иисус! Брат мой! Иль не слаще войти в мой Костёр Звёзд, чем на Кровавый Крест?..

Иисус сказал:

— А Я люблю сырое тесто более печёного…

А Я люблю родниковую воду более кипячёной…

А Я люблю пастухов более, чем царей…

Но!

…О, Отец Небесный мой!..

Меня так тянет уйти в последний Костёр Звёзд!..

И так горят глаза орлов-могильников и грифов-бородачей…

И так они алчут плоти моей, и так хочется мне усладить, умиротворить их, как я кормил перелётных птиц в Назарете моём…

Но кто-то молит, глядит на меня из-за скалы, и глаза Ея горят более, чем Два донебесных Зороастра Костра…

О, Небесный Отец мой!..

Это моя безмолвная Матерь Мария, и Она неотступно, покорно, тайно бредёт за мной по всем тропам и градам…

Я знаю, знаю, знаю…

И что' же я отдам птицам и Костру моё тело, которое Она родила и

лелеяла?

И что' же Она одна вернётся вспять в пустой наш назаретский дом?..

Где зачахли на землистой крыше иерихонская роза и отцовский сладкий

утешитель. собеседник — мак-текун-сон-смерть-рай?

— Иму, Матерь моя, Ты спасла меня от Костра, да не убережёшь от Креста…

…И вот караван наш ушёл от Костра Зороастра и пришёл в Индию, к Священному Древу Ботхи…

И там, во блаженной дрёме, в ещё земной, но уже небесной нирване, восседал Шакья-Муни, Блаженный Будда.

И Он шептал с закрытыми очами:

— Иисус! Младший брат мой!

Я не хочу глядеть на земной мир — больно очам моим и душе моей…

Я слеп для этой жизни…

Но Творец сказал мне, чтобы я вышел из нирваны. и вернулся, пришёл к

Тебе в Колесо Сансары…

Я одинок блаженно, как белый носорог, как белый слон…

И Ты одинок, как белый носорог, как белый слон…

Но Ты ещё отрок, и не знаешь, что одинок, как белый носорог…

А Ты не устал от кровавых, многострастных библейских Пророков и

огненных воюющих народов?..

А от многих страстей приходят многие несчастья…

Творец дал Тебе мудрость уже в молодости Твоей, и зачем входить в Костёр Страстей, когда можно миновать его…

И Ты уже избранный Белый Носорог, а не стайный пахучий волк…

Твой народ гневен, твой народ хмельной от страстей человеческих… И великие муки тела и души предстоят Тебе…

Они распнут Тебя и не дадут поколебать, как ветру, сонное Древо Древнего Завета, которое кормит их и чад их.

Погляди на своё тело — оно свежо, целомудренно, как альпийский снег нетронутых гор…

И зачем отдавать Его гвоздям и копьям слепцов-безумцев?..

Разве блаженное тиховеющее Древо Бодхи, Древо блаженства и нирваны, не лучше Креста Кровавого?

Разве на Древе Бодхи распинали живых, кротких человеков?..

Иисус, Ты же сын плотника, Ты знаешь запахи деревьев, разве запах вечного Дерева Бодхи не слаще запаха кипариса, кедра и сосны-певг, из которых составят Крест Твой?..

Все человеки предадут Тебя, и даже деревья предадут, и только глиняные воробьи не предадут Тебя…

Брат мой Иисус, разве нельзя миновать Голгофу и придти ко Творцу неусечённым, непронзённым?..

Разве гвозди сотворены для тела человека?

Иисус вздрогнул, когда Будда говорил о Кресте и о том, что Он сын плотника.

Значит, Он видит прошлые дни и грядущие…

Тут Блаженный открыл один глаз, и сноп звёздных лучей едва не ослепил Иисуса…

А что было бы, если бы Блаженный открыл оба глаза?..

— Брат мой Иисус, одинокий белый носорог, оставайся со мной… Всё равно мы встретимся Там, Там, Там, у подножья недвижного Творца.

И кому Там нужны гвозди Твои и Голгофа Твоя?..

Иисус сказал:

— На миру и смерть красна,

А со Креста вся земля видна,

А со Креста ближе небеса…

Меня Отец Небесный Мой на Крест ради человеков позвал, послал…

И мне надо исцелить Симона прокаженного и других…

И боле ничего не сказал.

Но тут ниспала на землю, пришла такая густая ночь, нощь, что стало казаться, что нет на земле ни Блаженного Будды, ни Блаженного Дерева Бодхи…

Они растворились, стали ночью, ночью…

Ночь, нощь загустела, и стало казаться, что это ночь, нощь нашептала Блаженные Слова…

А Блаженный Будда не сходил на землю. а оставался в вечных небесах, а только Древо Бодхи шелестело…

…А это ночь, нощь нирвана блаженная, вселенская, на землю сошла, сошла, сошла… аааааа…

Окутала, опутала все камни, тропы, горы, дерева и души человеков, и тела…ааааа…

И только в кромешной, очарованной, блаженной ночи шелестели древние ветви Дерева Бодхи…

Ууууууу…

…Матерь, матерь, мама маа, такая чужая ночь окрест нас, такие чужие деревья, горы, камни, реки, такие чужие Вечные Слова…

А Блаженный Будда — это Ночь, а ночью, в тишине, слышней, ближе Господь небесный…

Такая ночь, нощь, что в ней затонули, померкли все Белые Носороги и все Белые Слоны…

Ииииии…

Ночь колодезная, чужая черна, как спящая вселенская сова, сова, сова…

Но нет ничего чужого, всё родное…

И Зороастр мне родной брат…

И Блаженный Будда мне родной брат…

Матерь, но я устал любить всё и всех…

И что один осёл несёт груз десяти ослов?..

Но ночь буддийская окрест…

Мама! Иму!..

И только светятся живыми звёздами, переливаются, лучатся в несметной чужой ночи Ваши глаза…

Иму!..

Но я люблю утреннее солнце на камышовой крыше нашего назаретского дома, когда на золотом камыше лежит хрустальная, отборная роса…

Но я люблю Синайские Скрижали Моисея…

Но я люблю Великий Ветер, шатающий Древние Деревья, сметающий дубы кедронские и кедры ливанские…

Матерь, но я уже с колыбели прозрел…

Но я уже устал ждать…

Матерь, когда Крест мой?..

Когда? когда? когда?

А?..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

А!..

А галилейские пастухи две тысячи лет говорили и говорят…

О, двухтысячелетняя горечь! о, рана! о, как ты свежа! горяча!..

…Когда миновал День Распятья, и задрожала, раскололась земля, и туча пришла, и низвергся ливень кромешный, а потом пришёл хамсин, хамсин, хамсин пепельно— сиреневый хамсин, песчаный самум, круговерть песка, мга мгла, и весь Иерусалим ушёл в хамсин, и Голгофа ушла, и Крест ушёл, утонул…

Тогда в хамсине ко Кресту Матерь Мария, Мария из Магдалы, Мария из Клеопы, Марфа из Вифании, Саломея, Сусанна, Иоанна и другие жёны пришли…

И пришёл Иосиф Аримафейский, и принёс саван из тонкого "синдона", и погребальное миро, и алоэ загробное, прощальное.

И пришёл в хамсине, учуяв Крест, член Синедриона Никодим многобогатый, который слушал живого Иисуса Христа и внимал Ему благосклонно, бездонно, и один был в Синедрионе против казни Его…

О, Отец Небесный наш!..

И тут у Креста хамсин был особенно густ, непролазен, космат и забивал

песком рыдающие очи жён…

И больше всего песка было в Святых Очах Марии Богородицы…

Тут бы вся пустыня Син в Ея Очах поместилась, полегла…

О, Отец Небесный!..

И тут жёны и два мужа содрогнулись, ужаснулись, и жёны воскричали, потому что явно увидели в летящем песке, что на Кресте был распят Ребёнок, Дитя, Агнец в детской рубахе "кетонет".

И на ногах у Него дряхлые сандалии Его отца Иосифа — дети любят носить обувь отца и матери…

И Крест был велик Ему, и Ему бы хватило трети Креста, но у всемогущей Римской Империи и у всемудрого седого Синедриона древних иудеев не было крестов для детей.

И вот Дитя распято, течёт на Кресте для мужей…

И ещё двенадцать воробьев были приколоты гвоздями над головой Распятого…

И гвозди были больше воробьёв, но иные птицы ещё бились, ещё тлели, ещё шевелились, ещё тлились…

Но Дитя уже не двигало руками в огромных двух гвоздях, как птицы крыльями, потому что крылья долговечнее, живучее плоти человеческой…

А тут была ещё незрелая плоть детская…

Тогда Иосиф Аримафейский, который выпросил у Понтия Пилата Тело Иисуса Христа для погребения, сказал:

— Такой хамсин! Такая песчаная мгла, что муж кажется ребёнком?..

Но ребёнка легче пеленать, и я принёс саван погребальный, пелены последние…

И тут Иосиф умолк и вдруг яро, обрывисто зарыдал, потому что никто никогда на земле не видел Распятое Дитя, а он увидел…

Но жёны молчали…

И только Мария Магдалина, уже Святая Жена сказала:

— Никто не подошёл ко Кресту, когда Его распинали…

И только прилетели двенадцать воробьёв, и принесли воду в клювах своих, и водой питали, освежали, продлевали Его, пока не дал Ему римский солдат на конце иссоповой палки "поску"-питьё римских солдат….

О, Небесный Отец!..

И что же — только воробьи не забыли, не предали Его?..

… Тогда Никодим сказал:

— Он был и остался Дитя, Агнец, Младенец…

Мы казнили, распяли Младенца…

Мы казнили долгое, непреходящее, лучезарное Детство…

Мы не простили Ему, что мы стареем, ветшаем, рушимся, а Он остаётся Младенцем…

И, как всякое Дитя, Он излучал великую, беззащитную любовь и льнул ко всем коленям, и упирался в подолы всех жён и в таллифы всех мужей…

Он любил и любит всех и ждал ответной любви, а мы любовью оскудели…

Он был Вечное Дитя и не стал отроком и мужем…

Он был Вечное Дитя, и потому Матерь Его и многие жены хранительницы сопровождали Его от Колыбели до Креста…

Они все были Ему матери.

Ибо не могут жены матери оставить одного Дитя средь жестоковыйного, пыльного, хищного мира…

И вот мы, мужи, казнили Дитя…

И Никодим закрыл глаза руками, пахнущими несметными, погребальными ароматами…

Тогда сказал Иосиф Аримафейский:

— Рим возненавидел Его за то, что Он был иудей.

А мы, иудеи, опасались, что Он, Дитя, превыше нас, убелённых храмовых старцев, книжников, законников, первосвященников…

И вот Он уходит из иудеев и показывает дорогу в сторону от Скрижалей Моисеевых…

Первосвященник Каиафа на Синедрионе сказал:

— Он "мессит", соблазнитель Народа и Храма.

Если мы не предадим Его смерти — Он подточит Храм, и Закон, и Народ, как сладкий соблазнитель подтачивает юную девственницу…

Надо казнить Его, чтобы спасти весь народ.

Надо казнить Его, чтобы Иерусалим стал Хозяином Мира…

И станет!

Не Иерусалим Христа, а Иерусалим Моисея и воителя Иисуса Навина станет править миром…

А тогда пусть беззащитная Кровь Его будет на детях и потомках наших…

Но какой Хозяин не ходит с кровью рабов своих?..

Каиафа сказал на Синедрионе:

— Пусть Его казнь будет не по Закону Моисееву — чрез побитие камнями, а по-римскому — чрез распятие.

Пусть Рим, а не Иерусалим ответит за казнь Его!..

Потому что Иерусалим победит Рим!..

Потому что Иерусалим разрушит Империю Рима и все грядущие Империи!..

Потому что Иерусалим станет Хозяином всех империй и всех Народов!..

А пока надо положить этот Факел, поджигающий, подрывающий нас, в тёмные иорданские воды…

Но потом мы отдадим этот Факел, Эти смиренные Заветы беспредельной Любви в другие народы, и они смирятся и покорятся нам…

И Каиафа устало опустил обильные пурпурные рукава своего таллифа в золотую чашу с апельсиновой, лимонною, душистою водою, и испил из чаши…

И рукава его промокли от дрожи…

И ещё он сказал:

— Моисей с Крестом — это грядущее Христианство…

Моисей с Мечом — это грядущий Ислам…

И вот Два Сына объединятся и пойдут на Отца Своего…

Но Отец мудро поссорит Их и кроваво усмирит…

Тогда Никодим сказал у Креста:

— Воистину, Древний Завет — Святой Камень с золотыми обильными жилами.

Распятый, как и все мы, иудеи, с радостью носил Камень Завета сей на блаженной шее…

Но вот Он выделил Чистое Золото из Древнего Камня и стал носить на шее Одно Золото.

И позвал всех иудеев и иных человеков носить Золото.

Но многие продолжают носить Камень с золотыми жилами и бегут распинать Того, Кто зовёт носить Чистое Золото Нового Завета…

Не тяжко ли будет во дни грядущие тем Камненосцам?..

Тогда Иосиф Аримафейский у Креста сказал:

— Воистину говорил Он, что пришёл спасти народ иудейский.

И вот мы распяли Его, но вижу, вижу я, что между собой, мы, иудеи, будем

жить по Его Завету…

И будем жить и любить друг друга безбрежно по Его Новому Завету.

И будем неоглядно, животно любить друг друга, и будем любить даже лютого врага, и убийцу, и наветника, и книжника, и фарисея, если он иудей.

Воистину, будем мы любить народ свой более, чем Бога…

Иль любовь к народу своему и есть высшая любовь к Богу.

Ибо кто видел Бога живого, кроме Моисея и Распятого, а народ мой живой окрест меня дышит и уповает…

И народ мой — Бог мой!..

И вот мы, иудеи, будем жить по великому Закону Любви, открытому Распятым…

Воистину!..

А с иными народами будем мы жить по Древнему Завету, по закону "око за око" и "зуб за зуб"…

А к другим народам мы повернёмся Древним Законом, что пришёл к нам из египетской Пустыни Одиночества Син…

О, Отец наш Небесный!

Но нынче, у Креста Агнца, что/ мы?.. И что нам грядущие дни наши?

Что слова наши, когда такие слезы изливаются, и они выше всех Слов Мира…

И Иосиф Аримафейский устал от пророчеств и поник у Креста…

И только томительно благоухали погребальные масла-ароматы его в песке летящем…

…Но тут пришёл вечерний что ли? иль уже повеял ночной ветер? но хамсин рассеялся…

И тогда Иосиф Аримафейский, и Никодим, и жёны-мироносицы увидели весь Крест и Распятого Мужа уже на всём Кресте…

Тогда Мария Магдалина воскричала:

— Раввуни! Учитель! Ты только на Кресте стал Мужем…

И стал седым, как снег…

Но скоро Ты станешь навек Живым, и снег сойдёт…

О, Отец Небесный наш!..

Но!..

Уже Ангел Господень спешил, подлетал ко Кресту, раздвигая, разгоняя крылами хамсин, хамсин…

Он мог содвигать огромные камни-"голалы" с древних гробниц и выпускать мёртвых…

И что Ему отодвинуть хамсин?..

…О, Отец Небесный наш!..

Ты Таких посылаешь…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

А галилейские пастухи две тысячи лет говорили и говорят:

— И вот мы радостно пием Вино Воскресения, и уже две тысячи лет пресветло, предивно пианы, пианы…

И вот в давильнях топчут, убивают ханаанский виноград "козьи сосцы", и он воскресает, восстаёт в блаженном свежем вине.

И вот Вино Воскресения свежо и пресветло хмельно, и две тысячи лет радостно пьянит Оно…

И вот наш Спаситель Иисус Христос Воскресший явился на горе женам-мироносицам и сказал: " Радуйтесь…"

И мы пием вечное Вино Воскресения и радуемся, радуемся…

Но!..

О, Царь Небесный наш!..

И в молитве сказано: "Христос — веселие вечное…"

…О, на следующий день после Распятья хамсин нежданно ушёл.

И жителям Иерусалима и близких градов и селений явилось дивное Чудо, Знамение.

Чудо было в том, что открылись, явились жителям слепого Иерусалима неслыханные, невиданные дали, дали, дали.

Особенно с высоких стен Иерусалима, и с Сузских врат, и с золотых крыш Храма открылись дали неоглядные…

Открылись дальные, неслыханные страны, града, народы, океаны…

Вся земля в дымке утренней, сиреневой иерусалимской плыла пред потрясёнными очами, пред очами иерусалимцев…

И плыли Дни Прошлые и Дни Грядущие…

…И во Днях Прошлых, и во Днях Грядущих плыли, уповали древние. ещё живые Фараоны Птоломеи, и Пирамиды только в пустыне восставали под руками феллахов…

И в иных землях восставали давно погребённые Эмиры, Ханы, Аршакиды, Династии, императоры, цари, короли, тираны…

И летели колесницы Сезостриса и копья, стрелы амаликитян, и пылили македонские фаланги и римские легионы близкие, а потом слышались утробные, надорванные, боевые, стальные крики крестоносцев…

А потом грохот повальных артиллерий Англии, Франции, Германии…

А потом атомные грибы-циклопы над Японией…

И во Днях Прошлых плыли, сокрывались Финикия, Сирия, Аравия, Вавилония, Египет…

И во Днях Грядущих восставали. плыли Америка и Россия…

И русский Царь, и цесаревич, и царица, и царевны в белых, девьих, подвенечных платьях на Исполинский Русский снежный ледовый Крест восходили и скользили у кровяных наледей Креста, и народ русский необъятно восходил на Крест за ними, и слуги, бесы Каиафы и Понтия Пилата в кожаных, звериных одеждах возводили Царя и народ Его на Крест…

И поныне возводят…

И этот Крест Христа среди народов самый великий…

И поныне! Воистину Русский Крест несметен!..

И всякий русский на Него взойдёт!

О, Господь! Господь! Господь!

Гляди — под ногами русскими распятыми даже кровяная наледь вопиёт, поёт!..

И поныне народ русский уже сто лет на Исполинский Крест восходит…

И нет Ему исхода, а есть бесконечная Голгофа!..

И есть ныне Время Двенадцати Иуд!

Все вожди предают Русь, всё предают, всё продают…

…А напротив Руси стоит на брегу океана Америка…

И там стоит несметная Золотая Богиня, и вот несметные ярые человеки рубят, пилят, режут Статую Золотую на золотые струпья и монеты и, ликуя, золото уносят в домы слепые свои…

Вот оно, золотое ликованье слепцов, которые не чуют, как океаны уже готовят пучины, потопы свои на золото их и золотые души их…

И вот жизнь твоя, утяжелённая златом, идёт на дно океанов, слепец!..

И кто в бушующей пучине воспомнит о золоте, брат мой заблудший?..

Иль злато только на дно влечёт…

И галилейские пастухи пели от пресветлого вселенского Вина Воскресения:

О, Царь Небесный наш!..

Сокрой от тленных глаз наших Дни Прошлые и Дни Печальные!..

Зачем человеку знать о Них?.. Печалиться о прошлом? Бояться будущего?

Зачем нам, пастухам, эти Дали Неоглядные?

Спаситель наш сказал: "Блаженны нищие духом. ибо их есть Царствие

Небесное…"

О, Отец Небесный!

Оставь нам, галилейским пастухам, эти Пресветлые Дни!..

Дни Воскресенья Бога нашего Иисуса Христа…

…Вот Он грядёт по нашим галилейским долам и горам…

Вот Он только что свежо воскрес, нежно, как со сна, восстал.

Вот ещё гробовые пелены текут, спадают с плеч Его…

Вот Он наклоняется над пылью дороги и слюною целебной крестной смачивает пыль святую…

Вот Он брением Своим усмиряет, умиротворяет, помазывает гвоздинные, ещё горящие, жалящие язвы Свои…

Вот Он уже является Марии Магдалине, и жёнам-мироносицам, и Петру, и шествующим в Эммаус, и Своим Ученикам-рыбарям Апостолам на брегу Галилейского озера…

Но! Но! Но!..

Отец, Пастырь Небесный наш!..

Но!..

Одни мы, галилейские пастухи, знаем, куда Воскресший явился впервые…

А куда бредёт далеко ушедшее Дитя?.. Куда возвращается, стремится?..

Иль не в дом родной?..

Иль не в Назарет свой?..

Да!..

И вот пришёл к дому родному своему…

Когда ночь пришла, и все спали…

Но Матерь Его не спала…

И Она слышала тихие шаги на крыше среди одичавших, задумчивых маков, маков, маков, где любил спать отец Его…

И Она слышала, хотя шаги Его после Воскресения были легче, чем при земной жизни, потому что много Он оставил на Кресте…

И Она слышала, слушала, но не вышла из дому….

И только лучезарно улыбалась, и ночной дом наполнялся покоем и сияньем…

… Иму, иму… Матерь, матерь, мама, маа…

Я хочу вечно сидеть на вечной нашей крыше среди вечных птиц, среди вечной весны…

И чтобы вечная Мать и вечный Отец глядели на Меня…

И свершилось!..

С нами Бог!..

Аминь…

ОТ АВТОРА

Я написал эту Книгу в октябре — декабре 2005 года.

Наверное, это были счастливейшие дни в моей затянувшейся жизни…

Господь являл мне Эти Картины, и я по мере слабых сил моих пытался

Их запечатлеть в Слове…

Я не описывал великих событий Евангелий и Апокрифов. Кроме маленькой истории о глиняных воробьях, которая, однако, явилась мне в новом свете…

Пусть мудрый Читатель не ищет эти Картины в Апокрифах и бесконечных книгах о Спасителе.

Их там нет.

Тот святой, далёкий, смолистый сиреневый, апельсиновый назаретский Ветер веял на меня…

Тот далёкий, святой, глиняный, назаретский домик с розой на крыше стоял предо мной…

Тот Вечный Отрок являлся, и мне чудилось, что Он дально, затаённо улыбался мне…

Быть может, мне смутно открылись Те Алмазные Дни, которых ещё никто не видел…

Несколько Страниц из Величайшей Книги Его Земной Жизни…

Спаси Господи…

10 декабря 2005 г.

О Боже!..

… Лепесток снежной Назаретской розы лежит на моём письменном столе…

Кто обронил его?..