Зеркало души

6

— Ключи отдай. Отдай ключи.

Радмила мрачно смотрела на Феликса. Ее лицо, загримированное для съемки, горело. Сегодня у Леночки ушло в два раза больше тональных средств, потому что «фотомодель» явилась с сильнейшим похмельем, которое весьма конкретно прорисовывалось на лице в виде темно-фиолетовых кругов под глазами, смятой кожи и углубившихся морщинок. Леночка не пожалела грима и ругательств, которыми могла бы размазать по стенке любого — так же легко, как тональный крем по коже.

В эту субботу должна была состояться последняя съемка. Последние щелчки фотоаппарата, последние замечания и колкости свирепого в запале Ипатова, последние лучи осветительных приборов, последние вспышки в глазах.

И в этот день она проснулась одна-одинешенька в своей квартире, укрытая до подбородка пледом. В комнате никаких признаков Ипатова-младшего не наблюдалось. Не было даже бутылки и оберток от конфет и шоколада. Все исчезло.

И Феликс тоже.

Она лежала и глотала слезы. Голова раскалывалась, желудок скандировал — на свободу!

«Как же так? Как он мог уйти, бросить меня одну в незапертой квартире? Да кто угодно мог зайти и сделать со мной что угодно! Неужели ему все равно? До такой степени?» Господи, как же ей было больно от этой мысли!

Ненужная.

Она никому не нужная.

Ноль.

Ничтожное ничто.

Однако когда Радмила собралась выходить, оказалось, что дверь все же заперта. Ключами. Сначала она ничего не поняла. Как Ипатов мог уйти и запереть за собой дверь, если ключей у него нет? Ее экземпляр гремел у нее в сумочке.

А затем до нее вдруг дошло. Она кинулась к серванту, где среди собачек лежала запасная пара. Так и есть! Ипатов ушел, прихватив второй экземпляр. Глазастый, паразит!

И вот теперь она стояла в студии и требовала от невозмутимого Феликса ответа и ключей.

— Ключи? Какие ключи? — пожал плечами Феликс, что-то подкручивая в фотоаппарате.

Выглядел он потрясающе. Не скажешь, что накануне глотал коньяк в лошадиных дозах. От такой несправедливости Радмила взбесилась окончательно.

— Ты ушел и запер дверь. Ключами. Моими ключами! Отдай ключи!

— А может, я запер ее изнутри и просочился сквозь стену, как дух святой? — ухмыльнулся Ипатов-младший-мерзавец.

Радмила посмотрела на его крепкую фигуру, вспомнила волоски на груди и руках и яростно помотала головой:

— Ты не дух. И совсем не святой. Отдай ключи.

— Злая ты.

— И буду еще злее. Отдай ключи.

— Я их потерял.

Радмила задохнулась от такой наглости. Ей снова хотелось орать и топать ногами. У Ипатова-младшего отлично получалось лишать ее здравомыслия и душевного спокойствия.

— Отдай ключи.

— Вчера ночью я был изрядно навеселе. Запереть дверь у меня получилось. А в такси я заснул. Так что нет у тебя теперь вторых ключей.

— Я сменю замок.

— Похвально. Но только после съемок. У меня уже все готово. А у тебя?

Ипатов властно указал глазами на стул, и Радмила поплелась на свою освещенную лампами Голгофу, твердя, как молитву: «Последний день».

Последний.

Все когда-нибудь кончается. Вот и ее сказка почти кончилась. Завтра начнется просто жизнь. Без Ипатовых. Старая, прежняя, проверенная и бесполезная жизнь.

Слезинка покатилась по отшлифованной коже. Ну вот, драгоценный кадр пропал. Радмила взглянула на Ипатова. Тот продолжал фотографировать.

Слезы.

Ее слезы.

— Голову наклони влево, — произнес он, смотря в объектив. — Ниже, еще чуть ниже. Вот так. Теперь замри.

Бесстрастные слова бесстрастного профессионала. И сердце у него такое же. Холодное, как эскимо.

— У меня лицо… того, — пробормотала, отчаянно борясь с преступной влагой.

— У тебя отличное лицо. Опять замри и не моргай, пусть они катятся. — Он сделал еще один кадр. — Ты просто не понимаешь своего лица. Вы с ним живете разными жизнями.

— Я вообще не живу.

— Очень точное наблюдение. — Щелчок. — Пора бы уже начать.

— Что?

— Жить.

Феликс отложил фотоаппарат, взял со стола салфетку и, опустившись рядом со стулом, на котором восседала Радмила, принялся промокать ее слезы. Радмила сидела, оцепенев от его близости. Она ощущала мягкое тепло, которое шло от его рук, видела тени, которые падали на смуглые щеки.

Последний день.

Завтра этого больше не будет. И никогда уже больше не будет.

И она разрыдалась в голос.

— Ясно. — Феликс поднялся, отбросив салфетку. — Ну коль уж макияж испорчен, надо испортить его окончательно, чтобы Леночке мало не показалось.

Он поднял рыдающую Радмилу и, прижавшись в ней, принялся целовать, вбирая ее боль и отчаяние. Мир снова замкнулся и заискрил оголенными проводами. Под сумасшедшим напором рыдания сменились тихими счастливыми всхлипами. Она сама уже потянулась к Ипатову. Он был ей так нужен! Целоваться она не умела, но жаждала научиться.

И очень старалась.

Демонстративное покашливание прервало эдемскую идиллию. В двух шагах от страстного места стоял Виталий Викторович и со снисходительной усмешкой прожженного Казановы взирал на пламенные лобызания желторотой молодежи. Радмила проворно отпрянула от Феликса, ощущая привкус чего-то пряного на припухших губах.

— Пардон, — проговорил директор сладко-сладко — настолько, что это слово должно было прилипнуть к его пропитанному райским медом ехидному языку. — Как вижу, работа в самом разгаре, так что я на секундочку. Радмилочка. — Он огненным взором глянул на Радмилу. — Сегодня последний день съемок. Вы честно отработали контракт. А это требует награды. После того как закончите, зайдите ко мне, пожалуйста. Кой-какие бумажки требуют вашей подписи.

— Хорошо, — выдавила из себя Радмила, и сразу же после голос у нее надломился.

Директор так же неслышно ретировался, как и возник. Радмила не знала, стоит ли глядеть в глаза Феликсу. Но тот уже на нее не смотрел, занятый своим драгоценным фотоаппаратом.

— Сходи к Лене, поправь макияж и возвращайся, — просто сказал он, когда она сделала шаг к нему.

Она так и поступила.

Виталий Викторович встретил ее бутылкой шампанского, при виде которой Радмиле стало дурно. Коньяк, выпитый накануне, еще давал о себе знать тошнотворными спазмами.

— Я не буду пить, — с особенным чувством, отдающимся глубоко в желудке, воскликнула она и заметно передернулась.

— Почему? — искренне изумился Виталий Викторович, разводя руки, в которых держал два фужера.

— Мне нехорошо от шампанского, — произнесла она со страдальческой мольбой.

Виталий Викторович задумался: то ли над тем, стоит обижаться в связи с отказом, то ли вспоминая, как та, «которой бывает нехорошо от шампанского», на его глазах влила в себя четыре бокала этого веселящего душу нектара. У Виталия Викторовича ничего не изглаживалось из памяти.

Радмила в это время тихо озиралась по сторонам, жадно запоминая каждую детальку черно-красного кабинета, о котором будет вспоминать. Часто-часто.

— Ай-ай, — наконец, покачал головой директор и поставил фужеры обратно на стол. — Что за печальное открытие! Ей-богу, чудеса. Прожил 45 годков и до сего момента не подозревал, что существуют девушки, которым бывает нехорошо с шампанского. Обычно с него девушкам бывает как раз очень хорошо. Некоторым — даже слишком.

— Я как раз из последних, только у меня это ваше «слишком хорошо» называется «нехорошо». — Радмила задержала тоскливый взгляд на директоре. Его она тоже не забудет.

Никогда.

Ипатов-старший посмотрел на нее, как на мутанта.

— Воля ваша. Однако глоточек, хотя бы один, требуется. Любое дело требует последнего штриха.

— Последний штрих — это деньги.

— Удивительное здравомыслие! — восхитился Виталий Викторович младенческому цинизму. — Вам тем более надо выпить, потому что нежданно-негаданно свалившиеся деньги надо пропивать. Иначе впрок они вам не пойдут.

— Мне шампанское впрок не пойдет.

— Впрок шампанским и не напьешься, Радмилочка.

— И не буду.

Круг замкнулся.

Она села в кресло. Все кончается. Вот-вот закончится. Но плакать не хотелось. Внутри было пусто и безмолвно. Как прежде. Она смирилась.

— Хоть вы и не пьете со мной, Радмила, напоследок мне все же хотелось бы побыть добрым волшебником, — Виталий Викторович отсалютовал бокалом, — и сделать для вас нечто волшебное…

— Не верь ему, — от дверей раздался голос Феликса. — Он не добрый волшебник, он злой гендиректор.

— Это одно и то же, — меланхолично отозвалась Радмила, вздрогнув от его близкого голоса.

— С чего бы это вдруг? — Феликс прошел в кабинет.

— Оба творят нечто невообразимое.

Виталий Викторович расхохотался. Он подступил к Радмиле и громко чмокнул ее в щеку. Очень крепко, но по-дружески. Накануне он ее целовал совсем иначе. Однако она уже не помнила, как именно.

— Радмилочка, вы чудесная девушка. С вами было очень приятно работать…

«Приятно» и «работать» прозвучали словно намек на… Но Радмила устала краснеть по такому поводу и лишь приподняла брови. Точно так же поступил и Феликс, скрестивший руки на груди.

— …поэтому вы заслуживаете больше, чем просто сумма гонорара. Правда ведь, Феликс?

Феликс кивнул. Тогда Виталий Викторович извлек из-под стола огромнейший букет бело-алых роз. Настолько шикарный, что у Радмилы ухнуло оборвавшееся сердце.

— Это вам, Радмилочка, от всего сердца. От двух сердец. — Гендиректор бросил взор в сторону молчаливой кровиночки. — Вы их очень задели.

Радмила поняла, что сейчас опять разрыдается. Она стиснула зубы и глубоко вздохнула. А уж как ее сердце задели эти Ипатовы! Рассекли на части. Не сшить и не склеить.

— Мне тоже было… интересно… с вами, — слова рождались в муках. — Весело.

— Да уж, — изрек Феликс, не отрывая глаз от бледного подрагивающего лица, — повеселились.

— И это еще не все, Радмилочка. — Виталий Викторович самозабвенно продолжал играть роль доброго волшебника. Как ни странно, она ему блестяще удавалась. — Вот вам от нас на память.

Перед Радмилой появилась празднично упакованная коробка, увенчанная розовым шелковым бантом. От коробки пахло ванильным детством и марципановыми чудесами.

— Распакуйте ее дома. Пусть она станет сюрпризом.

Наверное, ее сказка, коль уж она в нее попала, должна была закончиться именно подобным образом: она стала обладательницей круглой суммы, бело-алых роз, загадочной коробки и золотой тысячи воспоминаний, которые слишком хороши, чтобы с ними спокойно жить и не чувствовать сердечной боли утраты. И эта груда золотых слитков-воспоминаний погребет ее под собой. Станет впечатляющим памятником. На нем рука неизвестного сказочника начертает: «Она умерла, потому что хотела вернуться в сказку».

Да, она хотела.

Но ее время истекло.

Радмила еще о чем-то говорила с Ипатовыми, улыбалась, шутила, но она уже уходила из этой жизни. Их жизни.

Когда же пришло время прощаться по-настоящему (и навсегда), она твердо произнесла проклятое слово:

— Прощайте.

— Радмила, никогда не уходите навсегда — замучаетесь прощаться. — Виталий Викторович тепло ей улыбнулся. — До свидания звучит куда приятнее.

«Но я-то не вернусь».

Феликс не улыбался. Он смотрел. Как он смотрел. Он смотрел, как она уходила.

Она подошла к лифту. Одна. Дверцы распахнулись. Она шагнула в темное устройство, которое опустит ее с небес на землю, из сказки в быль (или пыль?). Дверцы захлопнулись. Но в лифте она оказалась не одна. Ипатов-младший, бесшумно следовавший за ней, вошел следом, а она ничего не слышала и не видела.

Радмила загородилась от него розами.

— Дорогу я знаю. И я уже вызвала такси.

— Совершенно в твоем духе. — Губ Ипатова коснулась неуловимая мефистофелевская улыбка. — Я пошел за тобой следом, чтобы ты со мной не прощалась.

— Съемки закончились.

— Но кое-что только начинается.

Ее сердце ударилось о ребра, заныло, заскулило. Она уткнулась носом в розы. Лифт миновал девятый этаж.

— Я ничего не жду и ничего не хочу.

— Знаю.

— И?..

— И именно поэтому не прощаюсь с тобой. — Ипатов чем-то подозрительно звенел в кармане. Звук напоминал позвякивание ключей…

— Но если ты не прощаешься, то что же ты тогда сейчас здесь делаешь?

— Провожаю тебя до такси. — Агаты сощурились, и от их блеска жаркие волны покатились по телу.

Радмила снова спряталась в розы, оцарапав себе нос. Боль вернула ее в реальный мир.

— Я назову тебя Гликерией, что означает «сладкая». Ты именно такая. Красивая и сладкая. Не то что я. Я горькая-горькая, как лук. И такая же противная. Фу-у-у…

Подперев дрожащий подбородок ладонью, Радмила смотрела на свою новую подружку. У Гликерии были дивно распахнутые голубые глаза-глазищи; пушистые ресницы едва не касались кончика мило вздернутого носика; пухлые щечки цвели нежно-розовым румянцем, а губки были сложены в алое глянцевое сердечко.

Золотые локоны ниспадали из-под кокетливой атласной шляпки, украшенной задорным зеленым пером. Изумрудное шелковое платье — сплошь кружева и рюшечки — мерцало, переливаясь на свету. Выглядывающие из-под пышного подола башмачки с серебряными пряжками вызывали зависть.

Гликерия была чудесна. Необыкновенно красивая коллекционная кукла, с фарфоровым личиком, единственная в своем роде. Интересно, Виталий Викторович сам ее выбирал? А что, он-то может. А вот младшенький Ипатов… Нет, младшенький вряд ли потащится в магазин эксклюзивных товаров, чтобы выбрать куклу для такой девицы, как Радмила Туманова. Скорее он ее просто сфотографирует. Куклу, разумеется. А Радмила Туманова в качестве фотообъекта у него не котируется.

Эх-х-х…

Радмила одним глотком допила застоявшийся в стакане портвейн и строго произнесла:

— А теперь, Гликерия, пора спать. Ночь на дворе. Завтра будет новый день моей старой жизни. Сказки кончились. Спокойной ночи, моя хорошая.

…Она проснулась от какого-то шороха. Вынырнула из глубин неясного тусклого сна, распахнула глаза и оцепенела. По ее комнате ходил Феликс Ипатов, зажигая свечи платиновой зажигалкой. Огоньки уже окружали постель, горели у зеркала и на тумбочке. Было неправдоподобно светло.

— Еще две свечки, и будет готово, — не оборачиваясь, произнес Феликс, почувствовав ее внезапное пробуждение.

Дурацкий вопрос: «Как ты сюда попал?» — застрял в глотке. Ответ-то был известен. Ключи, якобы потерянные…

Радмила молча смотрела на его движения, по-кошачьи плавные и мягкие. Завораживающие. Могла бы смотреть вечность. Темные тени следовали за ним, словно он был их повелителем.

Феликс наконец обернулся. По его спокойному лицу бежали блики от прыгающих огоньков свечей. Он казался порождением иного мира, в котором живут лишь избранные. В котором живут гении.

И он пришел к ней.

Он больше ничего не стал говорить, принимаясь расстегивать свою черную рубашку. Радмила закусила губу, когда рубашка полетела в сторону. Смуглые руки потянулись к кожаному ремню на джинсах. Радмила закрыла глаза, через мгновение услышав, как джинсы упали на пол.

Его приближающихся шагов она не услышала — он просто обрушился на нее. Мир вспыхнул синим пламенем. Мир наполнился острыми запахами плоти и протяжными звуками любви. Мир перестал быть реальностью.

— …Ты меня соблазнил или изнасиловал? — Радмила провела вялой рукой по своему влажному лицу. Вроде бы ее лицо. Но почему оно такое… такое бархатистое?

— Все может быть. — Феликс ухмыльнулся, уткнувшись носом ей в шею.

— Что — может быть?

— Все.

— Не может быть!

— Что не может быть?

— Все.

Ипатов хмыкнул и укусил ее за мочку уха. Радмила взвизгнула. Ее руки обвились вокруг него, и через секунду уже Ипатов вскрикнул, укушенный за губу.

— Садистка!

— А ты маньяк, — не осталась в долгу Радмила.

Она еще не поняла, стоит ли ей возмущаться столь бесцеремонным лишением невинности, посередине ночи, в окружении свечей и без ее согласия. Но при ее активном участии.

Она замерла, прислушиваясь к себе. Ощущения были незнакомыми и приятными. Наверное, чересчур приятными. Как будто внутри у нее бились крылышками тысячи бабочек. Сгустки тепла текли по венам и разносились по всему телу.

Губы были непривычно припухшими, а подбородок саднил, натертый щетиной. Все было так ново!

Она откинула одеяло и приподнялась.

— Господи ты боже мой! — вырвалось у нее, когда она увидела большое пятно на простыне. — Крови-то сколько! Что ты со мной сделал, ирод?

Ипатов тоже поднялся и посмотрел на пятно. Выражение его лица стало довольным до безобразия:

— Дефлорировал.

— Мерзавец. — Радмила покосилась на свои бедра, испачканные той же субстанцией, что и простыни. — Дефлорировал так уж дефлорировал.

— Качественно.

Радмила снова откинулась на подушки и вдруг звонко расхохоталась:

— Эту простыночку мы твоему отцу покажем. Чтобы он другой диагноз поставил.

— Не понял. — Феликс подозрительно сощурился.

— Виталий Викторович как терапевт со стажем и большой практикой мне недавно диагноз поставил — абсолютная невинность. Предлагал полечиться.

— Да, папа у меня большой специалист в таких вопросах, — кивнул Феликс, уголки губ у него задрожали. — От пациенток отбоя нет.

Радмила снова зашлась в приступе хохота. Ей было так весело, так легко, как никогда в жизни. Впрочем, и в постели с мужчиной она никогда до этой ночи не лежала.

И черта с два она теперь мужчину из своей постели выпустит!

Этого мужчину.