Зимняя коллекция смерти

Аббатство святого Галла, Восточная Швейцария

В лето 965-е от Рождества Христова цезарь и август Оттон прибыл в обитель святого Галла, чтобы отпраздновать здесь Крещение Господне. Враг же рода человеческого, который никогда не дремлет, решил нашего господина и императора погубить. Ибо сказано в Писании: «Он был человекоубийцем от начала». Иные простецы невежественные говорили, дескать, к господину нашему были подосланы дурные люди от Беренгара, человека жестокого и алчного, который затаил на Оттона обиду за то, что господин наш по справедливости лишил его королевства Лангобардов. Другие полагают, что зло замышляли слуги наложницы означенного Оттона по имени Ругисдунда. Происходила она из племени фризов, которое во все времена отличалось неверностью в помыслах и свирепостью в поступках. Нрава же означенная Ругисдунда была надменного и никак не могла примириться с браком господина нашего с достопочтенной Адельгейдой, королевой лангобардов, которую Беренгар бесчестно держал в темнице словно горлицу в клети, а цезарь освободил и сделал своей женой.

Мы же не сомневаемся, что то были козни врага рода человеческого, который подобно псу всегда возвращается на блевотину свою, ибо только этот нечестивейший обманщик мог задумать нанести нашему господину Оттону смертоносный удар в святой обители, в потаенной крипте у сосуда священного тела Галла, а оружием своего коварства избрать крест Господа и Спасителя нашего. В крест этот, который есть залог жизни вечной, древний враг хитроумным своим искусством вставил лезвие необычайной остроты, которое мог воровским способом извлекать, и так надеялся, нечестивый, привести свой замысел во исполнение. Когда же заступничеством святого отца нашего Галла злодеяние было остановлено, то означенный враг, посрамленный добродетелью святости, растворился в воздухе, оставив оружие свое перед самой пречистой гробницей Галла Исповедника. Многие, заслуживающие доверия, потом рассказывали, что чуяли запах серы в крипте. Вот так бесовский клинок стал трофеем триумфатора Галла, явившего и другие бесчисленные чудеса. О них в древние времена рассказывали слогом неизмеримо более возвышенным многие почтенные отцы. Мы же, ничтожные, написали это не ради стяжания пустой славы мирской, но только для того, чтобы река забвения не поглотила деяния Галла, блистательного мужа Божьего, которые да наставят на путь истинный сомневающихся.

Аббат Николай удовлетворенно отложил стилус. Буковки у него по-прежнему получались ровными и округлыми, как в юности. Хотя раненая рука теперь частенько ныла, особенно с наступлением холодов, да и глаза видели все хуже. Приходилось совсем низко сгибаться над пергаментом, а в такой позе долго не просидишь. Это раньше старик мог переписать за день целых 20 страниц. А теперь и от одной устал. 38 лет — это же надо так долго жить! Иных, более достойных, Господь раньше призывает.

Возраст свой Николай считал не с рождения, как было принято в миру, а с момента принятия монашеских одежд. Был он графского рода. Отец его решил, что из пяти детей мужеского пола один должен послужить Господу, и маленького Николая, отличавшегося слабым здоровьем, отдали в обитель, чтобы, ежели выживет, стал кровным заступником перед Господом и святым Галлом. Ну а коли помрет, то тоже неплохо: там с небес ангельским своим голоском помолится о земном благополучии родственников, и уж Пречистая-то Дева о грешных позаботится: ей ли голосок ребенка не расслышать. Поэтому отец и принес в храм святого Галла своего дитятю да положил на главный алтарь, освещенный в честь Царицы Небесной. И дарственную монастырю приличную в ручку сына вложил. Несмотря на опасения семьи, Николай дожил до совершеннолетия, то есть до 12 лет, и благополучно принял монашеские обеты. Теперь же по мирскому счету ему шел уже 50-й год. Из своего рода он остался один: кого болезнь забрала, кого раны, других — немощь.

С тех страшных событий, о которых аббат решил наконец-то рассказать, прошло восемь лет, Оттон умер этой весной, но память у старика была отменная. Еще бы — канун Крещения Господня в лето 965-е от Рождества Христова стал для Николая особенным. Цезарь совершил над ним, простым иноком, обряд инвеституры, то есть вручил ему посох аббата монастыря Санкт-Галлен как символ власти над обширными владениями обители и десятками ее вассалов. Хотя монахи и служат царю Небесному, но людьми и привилегиями владеют они от царя земного, от нашего великого господина и отца отечества, которого народ саксов и франков провозгласил императором, а папа венчал священным венцом римских цезарей и августов. «Верность Господу на небесах и верность господину нашему на земле — вот чему я отдал свою долгую жизнь», — с гордостью признался себе аббат.

Довелось Николаю и в боевом седле служить господину Оттону. Когда на следующий год после описанных событий цезарь собрался в Италию проучить алчного Беренгара, то призвал под свой штандарт и аббата Санкт-Галлена. «Привел я господину моему великую армию, поболее, чем иные епископы и графы, — сорок отменных воинов — вассалов святого Галла. Сам принял посох от цезаря, а они свой меч из моих рук получили, чтобы заботиться о землях святого Галла и служить ему, а через него — господину нашему. Так сподобил Господь на Италию взглянуть, хоть и не как мечталось — пешком и с молитвой. Но не простой я инок, а аббат и верный слуга цезаря. Оружие мое — молитва и меч, ибо раньше римские цезари гнали христиан, а теперь они их защитники и архистратигу небесному Михаилу подобны.

Да и было то не походом, а испытанием, ниспосланным мне Господом. По милости своей великой Отец Небесный посылает слугам своим очистительные испытания, дабы малым страданием смогли от грехов омыться еще в этой жизни. А грех был, и грех великий. И перед Господом, и перед господином нашим. За то и ранен был тогда в руку, за то и испытываю муки всякий раз, когда берусь за любимое дело — писание книг. Ибо рукой приносил клятву Господу и господину нашему Оттону, в руку и был наказан. Справедлив Господь и все видит. Цезарь по слабости своей человеческой не зрит тайное, как и в тот день у гробницы Святого Галла Исповедника. Но от Всевышнего ничего не скроется». Николай помолился Господу и добавил слова за упокой Оттона, а затем покаялся тому в своем преступлении и обещал вечной молитвой и верностью его сыну, новому цезарю Оттону II, искупить грех. От молитвы боль в руке стала слабеть, и Николай вернулся к своим размышлениям об истории.

«Ожила Римская империя на Западе, попустил Господь отнять сию великую честь у неверных греков. Сначала доблестный король франков Карл, которого прозвали Великим, увенчал себя в 800-е лето Господне короной цезарей, но не смогли его потомки удержать тяжкую эту ношу, измельчали, перессорились да сгинули. А Оттон смог не только вернуть, но и преумножить римскую славу, хоть и сакс по происхождению. Уж больно племя дикое и надменное, но Господь часто выбирает себе слуг не из достойнейших, а из всеми презираемых, дабы смирились гордые».

Сам Николай, как и многие монахи Санкт-Галлена, происходил из Реции, горной области к югу от монастыря, и гордился тем, что ретийцы — самый что ни на есть римский народ, не то что нынешние хозяева Европы — германцы: все эти саксы, алеманны, швабы, бавары, — бородатые, лохматые, словно звери лесные, пиво пьют, лают, а не разговаривают, луком воняют и мочатся, где едят. Николай прикрыл некогда ярко-голубые, а теперь скорее серые глаза и постарался прогнать суетные мысли, но они зацепили за собой вереницу воспоминаний того рокового дня. Во всем виноват запах лука, который источали саксы. Ничто так не будоражит память, как запах.

Январь 965 года выдался суровым. Снега насыпало много, и даже на золотом петухе, венчавшем шпиль церкви святого Галла, лежала белая шапка. Николай недовольно поцокал языком и сказал брату келарю:

— Негоже, брат Веринхар, золоченый петух — по-латыни galus — есть символ места святого, ибо воистину отец наш, достопочтенный Gallus, — петух сего курятника благочестивого и нас, кур несмышленых, своею неиссякаемой благодатью оплодотворяет.

— Дык, кто ж знал, отче, что столько насыплет за ночь! — услышав простоватую речь келаря, Николай поморщился, но тотчас смирил гордыню — куда брату Веринхару до учености: он продукты запасает да постройки держит в порядке. К тому же алеманн он, а не ретиец, даже по-латыни не разумеет.

— Брат мой, у тебя каждый год зима наступает неожиданно. Словно сие есть бедствие стихии, а не порядок вещей, заведенный Создателем для воспитания в нас смирения и дисциплины. Давно бы надо закрепить к пречистому символу вереву, чтобы дергать за нее да снег стряхивать.

— Ага, закрепить вереву?! Если ентот символ дергать, то ёкнется он оземь, как пить дать ёкнется, отче, и расколется, — обиженно защищался Веринхар.

— Сего не попустит отец наш Галл, — Николай развернулся и отправился к воротам храма. До приезда господина Оттона оставалось всего ничего, и надо было убедиться, что все готово к достойному приему его императорского величия. Келарь едва поспевал за настоятелем. «Хоть немолод да мал ростом, а шустрый. Ох, намаемся мы с ним», — причитал про себя брат Веринхар.

В базилике стоял невероятный холод. Огромные окна, как подобает Божьему храму, были, а закрыть их — кроме тряпья — нечем и не на что. Конечно, Николай перед приездом цезаря повелел старую полуистлевшую мешковину с окон снять и повесить новые полотнища белого цвета, ибо белый есть цвет ангелов, но выглядело не очень. На Райхенау — райском острове, где располагался соседний с Санкт-Галленом монастырь, — уже давно разноцветные стекла поставили. И как же хитро придумали — большое стекло в природе получить невозможно, а много маленьких — пожалуйста. Так тамошние братья установили в окна металлические сетки искусного узора, в которые, как драгоценные каменья, вмуровали разноцветные стеклышки. Весь храм заиграл цветами, словно сад Эдем.

— Холод-то какой, — сказал Николай укоризненно брату келарю.

— Уж топим всю ночь, дык не протопить такую-то махину ни в жисть! — запричитал келарь.

— Не махину, а храм Божий, — и тут Николай лицом побледнел. Прямо на его гордости — тяжелой золоченой дарохранительнице с узорочьем и эмалями красовалась белая с черными прожилками масса птичьего кала. В ужасе он подбежал к алтарю, где стоял золотой сосуд, изображавший Горний Иерусалим, и простонал:

— Силы небесные!

— Верно, отче, воистину силы небесные. Уж чистили, чистили, а они, подлые, все равно залетают через прорехи да гадят. И откуда говна-то в этих тварях столько! Сами-то — тьфу, мелюзга крылатая на один укус…

Николай едва не влепил пощечину наглому простецу, но смирил гордыню, прошептал трижды «Miserere» и ответил:

— Птицы несмышленые от холода спасаются в храме Божьем, так и мы, ничтожные, сюда же прибегаем в надежде на избавление от земных страданий, — Николай осенил себя крестным знамением. — Убери пока, брат, а я спущусь в крипту отца нашего Галла да помолюсь о благополучном исходе предстоящего посещения дома этого нашим господином и цезарем. Одно у нас, убогих, упование — на милостивое заступничество Галла Исповедника. — Николай вошел в узенькую дверцу с юга от алтаря и спустился по извилистой лестнице в подземную камеру. Здесь было темно.

Монах постоял немного, чтобы глаз привык к мраку, и как только различил в небольшом отдалении слабое мерцание света, тихо направился к нему. Свет проникал через низкий проем в стене, который вел в крипту со священным залогом божественной милости — чудотворными мощами Галла Исповедника. Строитель крипты — наставник Николая, аббат Аннон, — специально сделал вход низким, дабы всякий склонял выю свою перед означенным сосудом святости. Кто не склонит, тот будет наказан ударом в лоб. Монахам ведь всегда надлежит ходить так, а именно — в смирении опустив глаза долу, ибо сказано в Писании: кто унизится, тот возвеличится. А кроме монахов доступ к сокровищу всего христианского мира никому не разрешен, ну разве что епископам и господину нашему цезарю.

Николай вступил в крипту. Свет исходил от нескольких трепещущих язычков свечей, установленных в медном канделябре перед тесаным саркофагом Галла. Монах опустился сначала на колени, а потом распластался на холодном полу, приняв форму креста, и стал молиться. Слова молитвы не особенно шли на ум. Он вдруг вспомнил, что не проверил, свежую ли солому набили в тюки, на которых будут спать сановные гости, но, отринув суетные мысли, решил сосредоточиться на святом Галле, стал читать про себя выученное наизусть житие Божьего мужа, и мир с его тревогами постепенно отступил.

Внезапно Николай услышал шорох. «Мыши, твари Божьи, пропитания ищут», — благостно успокоил он себя. Шорох исходил из той части крипты, где, как он знал, есть потайная дверь, ведущая по подземному ходу в покои аббата, а оттуда за пределы монастыря. А вдруг не мыши?! Николаю стало не по себе. «Святой Галл, избави нас от всякого дьявольского лукавства и обмана», — громко призвал он. Слова отдались гулким эхом. Все погрузилось в могильную тишину, что неудивительно — ведь это и была могила. Монах слышал, как бьется его сердце. Он застыл, но теперь вместо шороха из потайного лаза доносился чей-то вполне отчетливый зов: «Николай, ты ли это?»

Келарь уже управился с птичьим пометом и теперь стоял, недоумевая: сколько же можно молиться, когда дел невпроворот? «Вот ведь молельник нашелся! Сделай то, сделай се, а сам языком треплет вместо того чтобы дело делать. Нет, пропал наш дом, совсем пропал. И курей, гадюка, не благословил есть. Ведь сказано же в уставе, что монаху не подобает есть мясо четвероногих. Где он, зараза, видел кур четвероногих? У птицы две ноги — любой малец это знает, — а потому она есть рыба и монаху в пищу пригодна. А от бобов да гороха одни воздухи смердящие. Сам-то, конечно, отдельно от нас спит, а попробовал бы в дормитории со 140 здоровыми мужиками, объевшимися гороху, полежать! Только и слышишь: пук да пер, пук да пер. Пустозвон он, одним словом. Все ретийцы таковы. То ли дело алеманн Хартманн, вот был настоящий аббат, в хозяйстве разбирался, а языком молоть не любил. Говорил просто и понятно, а коли не уразумел, то бил в морду. А че, всяко лучше, чем «одно у нас, брат, упование — на милостивое заступничество Галла Исповедника». «Тьфу на тебя, содомит, гной источающий!» — категорически завершил свой внтуренний монолог брат келарь.

Тут он заслышал шаги Николая, поднимавшегося из крипты, и решил, что лучше принять благочестивый облик, как тот любит. Келарь опустился на колени перед алтарем и прочел единственную молитву, которую знал по-латыни, — «Pater noster», но слов ее он все равно не понимал. Когда неизвестные слова были исчерпаны, брат Веринхар осторожно поднял глаза и увидел бледное испуганное лицо Николая с остановившимися голубыми глазами. «Сейчас скажет, что было ему видение от святителя нашего Галла, и прослезится, скоморох, да и только». Вслух же Веринхар промолвил, пытаясь подражать велеречивости будущего аббата:

— Отче, очень извиняюсь, что мы к вам обращаемся, но надо бы дальше идти, я же в кухнях нужен. Там поставщики ругаются.

— Ступай, брат Веринхар, делай свое дело во славу святого Галла и господина нашего Оттона, а мне надобно в скрипторий зайти, — взгляд Николая стал блуждающим.

«Точно! Было ему видение. Пропал дом», — злобно бубнил Веринхар. Выбежал из храма и, подобрав шерстяную тунику, поспешил на кухни.

Николай с минуту простоял в алтаре, будто пораженный столбняком, затем упал на колени и стал молиться, уже не по привычке, выработанной годами жизни в обители, а неистово, жадно и со слезами на глазах. На этот раз он прочел редкий псалом Давидов ради нескольких слов, крайне важных для него теперь: «Воздают мне за добро злом, за любовь мою — ненавистью». Потом помялся немного, словно что-то соображая, и начал шептать новый псалом, но с замиранием сердца произнес только один стих: «Враг преследует душу мою, втоптал в землю душу мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших». Со стороны казалось, что будущий аббат потерял рассудок. Он несколько раз ударил себя в лоб кулаком, затем решительно поднялся, метнулся было к двери в крипту святого Галла, но, дойдя до нее, замер, словно в нерешительности. Тут в пустынный храм вбежало несколько братьев, раскрасневшихся и запыхавшихся, каждый из которых пытался первым сообщить настоятелю благую весть: «Отче, едет господин наш, едет! Уже с застав гонец примчался!» Николай осенил себя крестным знамением и энергично направился к дверям.

— Где все? — бросил он на ходу.

— Уж собрались, отче, перед воротами, как только узнали.

— В колокола пусть звонят что есть мочи, дабы господин наш издалека слышал голос Галла, приветствующий его, — велел Николай.

На небольшой площади у западных ворот храма столпилось множество людей. Вся братия св. Галла, ученики монастырских школ, вассалы обители со своими штандартами. Подлый же народ в пределы монастыря не допустили. Хотя для Господа нет ни раба, ни свободного, а все и во всем Христос, только глупец будет загонять в одно стадо и волков, и овец, и быков, и куниц. Каждому свое место в этой жизни предназначено. Простецам подобает приветствовать цезаря только издали, дабы близость чумазых величию его не нанесла оскорбления.

Грянули колокола, наполнив торжествующим гулом всю долину святого Галла и отражаясь многократным эхом от гор и холмов, обрамлявших ее. Николай вышел вперед толпы на три шага. Одет он был, как и прочие монахи, в черную шерстяную тунику, препоясанную кожаным черным ремнем, но по осанке и уверенному взгляду было очевидно: все здесь дети его, ибо настоятель есть отец братии и викарий Христа. Хотя цезарь еще не совершил над Николаем обряд инвеституры, братия его уже выбрала. Со времен Пипина, короля франков, место это пользовалось правом свободного избрания себе настоятеля. Но свобода сама по себе нужна только безумцу, благо для человека — в служении. А потому без инвеституры Николай — не аббат, а смиренный раб Божий, алкающий милости и защиты августейшего цезаря.

Впереди показались всадники. Их стальные шлемы сияли на солнце, словно нимбы святых. «Воистину небесное воинство», — прошептал Николай. И стал считать. Один, два, три, вот еще двое с императорским штандартом, трое, опять двое. Силы небесные, сколько же их? Восторг сменился беспокойством. «Прокормим ли мы такую ораву слуг господина нашего?» Цезарю и войску его нет никакой возможности жить на одном месте, ибо нет таких мест в мире, которые смогли бы прокормить столь великое множество людей. Вот и ездит августейший наш господин по обширным землям своим, дабы слуги его были всегда сыты, а подданные не роптали из-за долгого присутствия отца отечества на одном месте. «Все мы странники в этом мире, — хотел было пофилософствовать Николай, но не сдержался: — Однако экая прорва народа!» Шлемы, копья, стяги, повозки. Река закованных в броню людей грозно надвигалась на его маленькую тесную обитель.

Достигнув монастырских ворот, река встала и из глубин ее выехал всадник на белом коне. Несмотря на грузность и возраст — длинные седые волосы ниспадали из-под шлема на плечи, а сизая борода торчала в разные стороны, — человек держался в седле молодцевато и уверенно. Они стояли друг напротив друга — брат Николай и цезарь. Было видно, как Оттон щурится, пытаясь признать в поседевшем и осунувшемся монахе с голубыми глазами красивого юношу, таланты которого он когда-то отметил. Слуги помогли господину спешиться. Оттон подошел к Николаю, приглядываясь, словно не был уверен, что перед ним тот, кого он ожидал увидеть. Монах со смирением, подобающим слуге Божьему, преклонил голову, сохранив прямую осанку, и молвил:

— Блажен грядущий во имя Господне!

— Здравствуй, отче… Постарел-то как. Теперь никто не скажет, мол, какой из тебя монах с таким-то хорошеньким личиком. Личико стало совсем никуда, скукожилось, словно рваный башмак… А помнишь, как мои бабы по тебе сохли, когда ты им стишки читал?

Николай смиренно прикрыл глаза, а потом ответил:

— Ну и ты, цезарь, не помолодел. Власть приличествует людям мудрым. Годы же есть зерцало мудрости.

— О, узнаю своего Клауса, — весело ответил Оттон. — Складно излагаешь, — он дружески потрепал монаха по плечу, — хороший моему Галлу будет аббат. Где тут палка, что я должен тебе вручить?

— Святой пастырский посох, цезарь, находится в зале капитула.

— Ну пошли, а потом выпьем — во рту пересохло, — цезарь обнял Николая, обдав запахом лука и гнилых зубов.

— По обычаю нашему, господин, надлежит нам тебя прежде восславить. — Николай сделал знак наставнику школ, стоявшему рядом с отроками, облаченными в белое, и тот взмахнул руками. Отроки старательно, а оттого монотонно запели по-латыни:

Когда дети в третий раз обреченно повторили эти слова, Оттон, не понимавший по-латыни, спросил Николая:

— О чем поют, отче?

— Ликуют, цезарь, что ты приехал.

— А-а, — глубокомысленно протянул Оттон. — Ну, пойдем, выпьем уже.

Николай сделал знак наставнику школ, и мальчики умолкли. Оттон дружески обнял монаха, который рядом с его грузной исполинской фигурой казался щепкой, и властно повел к воротам храма. За ними осмелились следовать немногие.

— Стар я стал, — сказал Оттон. — Сына моего Людольфа пережил, дочу схоронил. Брат мой, епископ Бруно Кёльнский, хворый совсем, умру я скоро, Клаус.

— Времена и сроки одному Господу ведомы, ты же, господин, не должен таких речей говорить. Цезарь вечен.

— Как же я вечен?

— Два у тебя, господин, тела: одно умрет, а другое — никогда, ибо власть не умирает. Твоя власть есть симулякрий божественной монархии… — Оттон остановился и с интересом взглянул в глаза монаха:

— Симухряклий?

— Симулякрий, господин. По-латыни это значит образ, подобие.

— Ты хочешь сказать, что моя власть подобна власти Бога?

— Точно, цезарь, и так же, как Бог бессмертен, бессмертен цезарь. Так же, как Бог, милостив цезарь и справедлив, а если и совершает что-то неподобающее, то делает это не цезарь, а человек по имени Оттон…

На лице императора отразилось мыслительное усилие, но через мгновение он воскликнул:

— Это же здорово!

— О том, цезарь, я тебе и говорю: твой образ важнее твоего бренного усталого тела. Ты велик, сколь бы ни был мал и немощен. И подданные твои должны знать про твое величие, а про все остальное пусть один Господь ведает.

— Хорошее слово «симухряклий». Надо бы запомнить, — глубокомысленно подытожил Оттон.

Дверь в клауструм располагалась в северной части алтаря, то есть по другую сторону от лестницы в крипту святого Галла. Мирянам — так же как и к священному сосуду тела Галла Исповедника — входить в покои монашеские не подобало. Оттого и называют покои эти «клауструм», ибо затворились братья от мира в обособленном помещении. Не место в жилище слуг Божьих суете и соблазнам. Конечно, для цезаря и ближайших его сделали исключение. Правда, мечи пришлось оставить у входа — в доме ангелов негоже бряцать железом. Один Оттон не расстался со своим клинком. И не потому, что среди кротких братьев, единственное оружие которых — молитва, грозила ему опасность. Господом дарован меч цезарю для защиты слабых и униженных, а потому он является симулякрием божественной справедливости. Через него угодно Отцу небесному вершить свой суд на земле: карать гордых и оберегать гонимых.

Николай повел императора сначала в ризницу, дабы господин Оттон мог утолить мучавшую его жажду, а братия — занять места в зале капитула, ибо не подобает великим приходить раньше малых. В ризнице брат виночерпий уже приготовил лучшего монастырского вина. Цезарь, как свойственно народу саксов, пил вино охотно и неразбавленным.

— Зажевать бы, — сказал августейший господин, вытирая могучей рукой бороду, окрасившуюся в багрянец.

— После обряда инвеституры, цезарь, помолимся в храме вместе с клиром и народом, а уж потом пригласим тебя разделить нашу трапезу.

— Э-э, отче, хлебушка бы или колбасы, — сказал лукаво император. Николай, услышав слово «колбаса», вздрогнул и подумал: «Пропали мы. Где ж в святом месте колбасу взять?» Кивнул господину с покорностью, а сам попросил брата виночерпия принести чего-нибудь съестного.

«Как же, колбасы захотели?! — бурчал себе под нос брат виночерпий. — С неба разве что упадет, отродясь этой нечисти в стенах обители нашей не было. Одна надежда — брат Веринхар, у него всегда что-нибудь припасено, если хорошо попросить». Виночерпий, как и Николай, происходил из Реции, а потому не слишком надеялся на расположение алеманна Веринхара, но дело-то государственной важности. Брата Веринхара виночерпий застал на кухне: тот отдавал распоряжения многочисленным слугам и монахам.

— Ну а тебе-то что, Виктор? — неприветливо встретил келарь виночерпия.

— Августейшему величию угодно закусить вино колбасой или чем-нибудь… — Виктор не успел договорить.

— Августятское величье изволило привести такую ораву нахлебников, что не знаю, чем мы-то брюхо набьем. Разве видениями отца Николая, — злобно отвечал брат Веринхар. — Шутка ли — явиться с такой армией: без малого 300 голов, будто не к святому Галлу приехал, а к злодею Беренгарке.

Пока братья препирались, господин Оттон осушил весь кувшин, размяк, порозовел и спросил Николая:

— Отче, вот скажи мне, уважешь ты меня или не уважаешь?

— Уважение к тебе, цезарь, мне Господом заповедовано. Грех великий не уважать помазанника Божьего и отца отечества.

Услышав смиренную речь Николая, император по скромности своей решил святого Галла просьбами долее не обременять, а изъявил готовность следовать в зал капитула без промедления.

В зале капитула собралась вся братия святого Галла, за исключением тех монахов, кому послушание выпало особое. Брат Веринхар хлопотал на кухнях, брат виночерпий раздобыл-таки кусок свиной колбасы и прибыл в опустевшую ризницу, а брату Филиппу келарь приказал поставить в крипте свечи поярче, да разместить там мягкую расшитую подушку, чтобы господин наш колени свои в молитвах усердных не повредил. Филипп был юношей знатного рода, мятущимся и беспокойным. Хотя святой Галл всегда имел монахов только свободных, более знатные все же чаще сбиваются с пути. От старших братьев Филипп слышал о многих тайнах крипты святого Галла Исповедника, но впервые поспешал туда без сопровождения в пустой надежде тайны эти разгадать.

«Спасибо брату Веринхару, — думал Филипп. — Он хоть и груб да к греху содомскому вынуждает то угрозами, то посулами, но знает, чем угодить». Подушку Филипп зажал под мышкой, а в руках держал пять толстых свечей, лелея надежду при помощи столь ярких источников света хорошенько исследовать потаенное подземелье. В храме Божьем собрался народ и войско господина нашего, ожидавшее выхода императора с новым аббатом. Монаха, смиренно поспешавшего в крипту, никто не заметил. Все были заняты разглядыванием причудных росписей, покрывавших стены базилики, ибо сказано святым папой Григорием: сие есть Библия для неграмотных. Филипп вошел в узенькую дверцу с юга от алтаря и спустился по извилистой лестнице в подземную камеру. Здесь было темно. Брат постоял немного, чтобы глаз привык к мраку, и как только различил в небольшом отдалении слабое мерцание света, тихо направился к нему.

На полпути Филипп сильно нагнулся, помня о низком входе в крипту, который однажды уже покарал его за гордыню ударом каменным. Благополучно миновав Сциллу и Харибду сию, монах вступил в могилу святого Галла Исповедника, осенил себя крестным знамением и возликовал. Канделябр при саркофаге чудотворца напоминал курительницу: в медную чашу, наполненную песком, были воткнуты свечи. Ничто не мешало поставить туда новые и получить таким образом вдвое больше света. Положив подушку перед саркофагом, юноша приступил к осуществлению своего пустого замысла. В крипте изрядно посветлело, и Филипп без труда заметил то, что тьма скрывала от взглядов любопытствующих непроницаемым покровом. В северной стене имелась небольшая щель. Казалось, что каменная кладка в этом месте не выдержала тяжести храма Божьего и слегка подалась вперед. Филипп взял свечу и поднес к отверстию. Пламя затрепетало.

То ли от возбуждения, то ли от страха Филиппа пробил озноб. Он осторожно просунул пальцы, взялся за холодные камни и потянул на себя. И — о чудо! — кусок стены мягко подался вперед, и перед монахом открылся темный лаз. Согнувшись, он вступил туда, оберегая ладонью язычок пламени, и сделал несколько шагов. Из чрева земли раздавались голоса. Брату стало не по себе, но суетный нрав победил страх естества, и Филипп пошел на звуки. В небольшой нише голоса звучали совсем отчетливо. Монах принялся яростно осенять себя крестным знамением, полагая, что тут живут духи, но затем прислушался. Один голос был постарше, другой помоложе:

— Брат, говорю тебе, забыли они про енту колбасу, поделим ее. Пахнет-то как, шельма!

— Сие есть грех великий.

— А не грех, братец, цапать меня за задницу и языком ухо слюнявить?

Филипп повеселел. Какие духи будут про колбасу и грех содомский говорить?! Он отлично различил голоса брата виночерпия и монаха Ратперта, прислуживавшего ему в винных погребах, а потом догадался, откуда звук исходит. Под самым сводом в каменной кладке имелось отверстие, в которое была вмурована глиняная трубка. По таким, как он знал, тепло расходится по всем жилым помещениям обители от располагавшихся в подвалах печей. Сам он не раз топил такие печи. «Хитро придумано, — подивился брат Филипп. — То есть часть труб вовсе не для обогрева предназначена, а для того, чтобы тайное сделать явным. Истинно говорят старшие, и у стен есть уши». Он пошел дальше по извилистому ходу и опять услышал голоса, словно из глубин земных вырывались стоны грешников, терзаемых щипцами адовыми.

— Сказал тебе, сиди смирно и не елозь.

— Отче, благословите хоть одним глазком на господина нашего взглянуть. Говорят, борода у него по земле стелется, а меч ярким пламенем сияет. Еще слышал, что если поганый увидит меч его, то в камень превращается.

— Пустой вздор, я вот сейчас велю тебя розгами высечь! Переписывай Деяния апостолов — не было нам от отца Николая благословения труд наш Божий оставить, чтобы суете мирского тщеславия отдаться. Сие есть подвиг настоятеля нашего, нам же надлежит со страхом Божьим и молитвами буковки выводить, дабы слово Божье воссияло во всех частях круга земного.

Филипп узнал голос брата Иеронима — самого искусного переписчика обители, человека мудрого, но сурового. Теперь монах понял, как устроен подземный ход. Разговор про колбасу он слышал из ризницы — хранилища мирских сокровищ святого Галла. По праву расположена она ближе всего к алтарю, который есть хранилище сокровищ нетленных. Дальше подземный ход вильнул и вывел любопытного монаха к скрипторию — месту, где книги переписываются и святое знание жизнь вечную обретает. Над твердью земной скрипторий находится подле ризницы и окнами смотрит в окна алтаря, откуда святое знание проистекает. По логике вещей дальше Филипп должен был попасть в незримую часть зала капитула, где сейчас господин наш передает пречистый посох Галла Исповедника отцу Николаю.

«Если не глазами, то хоть ушами поприсутствую при столь знаменательном событии», — решил Филипп, забывший страх перед наказанием от брата Веринхара за нерасторопность и еще более страшным наказанием от Господа за суетные стремления и праздномыслие. Ибо случилось, что тайны святого места оберегал в тот день смертоносный клинок. Когда Филипп дошел до очередной ниши, откуда раздавался властный бас господина нашего, он пригнулся, дабы не задеть головой свода, протиснулся в нишу на полкорпуса и был поражен в шею стремительным ударом. Не вытягивай шею свою в пустом любопытстве, а преклони главу долу — учат отцы святые, да не все их учению спасительному следуют.

После общей молитвы в храме цезарь и новоявленный аббат Николай проследовали на трапезу в рефекторий Галла. Святым уставом монахам запрещено вести праздные разговоры, а предписывается пребывать в благочестивом молчании, в особенности же по пути в рефекторий, ибо миряне принимают пищу для удовольствия, монахи же — чтобы поддерживать бренное тело служения Господу ради. Но не для цезаря писаны уставы монашеские.

Господин наш находился в прекрасном расположении духа, а оттого без умолку болтал с аббатом и старшими братьями. Ближние его — герцог Швабский и маркграф Фриульский — не отставали. Все им было интересно: как это монахи не испытывают утренних позывов к опорожнению семени и почему слугам Божьим не подобает носить бород. Ведь босое лицо — удел баб да швулиев, как простецы называют содомитов. Ибо идиоты верят, что в волосах мужская сила заключена, поэтому-то народ саксов и прочие племена не стригут волосы ни на голове, ни на лице и на зверей лесных похожи. Аббат Николай отвечал на эти наивные вопросы по совести. Не является монах ни мужчиной, ни женщиной, а по праву причисляет себя к среднему роду. Древние, во тьме суеверий находившиеся, называли род этот андрогинами, мы же, просветленные, уподобляем его ангелам. Монах бреет бороду и корону священную принимает, то есть выстригает волосы на макушке, дабы отринуть суетную славу мирскую и само имя мужское. Депиляция есть путь, бритвой к Господу проложенный, и да не коснется голов наших мерзостная гребенка во веки веков.

По заведенному порядку господин наш и ближние его уселись за стол аббата, который венчал два длинных, расположенных параллельно другу другу стола для братии. В рефектории установилась тишина. Аббат поднялся и начал молитву:

— Отче наш, сущий на небесах…

— Ик! — громко провозгласил захмелевший император Рима.

— Да святится имя твое…

— Ик! — не унимался цезарь. Аббат Николай принялся произносить молитву строже и громче, дабы заглушить глас августейшей плоти.

— Хлеб наш насущный давай нам на каждый день!

— Ик… Прости, отче!!! Говорил же, колбасы мне надо, чтоб вино зажевать.

Но Николай будто не услышал слов монарха, только насупился и добавил металла в голос:

— И не введи нас во искушение… — на этой фразе дверь в рефекторий приоткрылась, Николай увидел испуганное лицо Веринхара, подававшего настоятелю какие-то знаки. Вместо беспокойства аббат ощутил ярость и мигом добавил к этой обиде все предыдущие, нанесенные келарем в течение трудного дня: и заснеженного петуха, и именование храма Божьего махиной, и слово «шельма». А тут еще цезарь…

— Ик! — вновь сообщил господин наш.

— Ибо твое есть царство, и сила, и слава вовеки. Аминь, — с облегчением закончил аббат и благословил скудную пищу: в небольших глиняных чашках было немного бобов, по центру столов лежал хлеб. Монахи, назначенные рефектоариями, стали раздавать братьям ложки: были случаи, что ложки — к стыду — пропадали из рефектория. Тогда еще отец Аннон благословил ложки выдавать перед трапезой, а после — забирать, дабы не подвергать братьев искушению. Закончив с сервировкой, рефектоарии принялись разливать вино по небольшим глиняным чаркам, стоявшим подле каждого инока, — не более гемины, как предписывает святое правило, ибо сказано: «Хотя мы читали, что у монахов вообще не должно быть вина, но поскольку в наши времена внушить это монахам невозможно, то следует нам по крайней мере знать, что нельзя напиваться до пресыщенности, но пусть пьют умеренно, ибо вино даже мудрых ведет к отступничеству».

В углу на аналое разместился отрок и устремил свои ясные, не испорченные возрастом очи на аббата, ожидая, когда тот подаст знак начать благочестивое чтение. Ведь и за едой мысли братии не к плотскому обращаться должны, а к горнему. Но аббат на отрока даже не смотрел. Он был занят разговором с братом Веринхаром, который по окончании молитвы прошмыгнул к настоятелю и что-то шептал в самое его ухо. Лицо отца Николая становилось мрачнее и мрачнее.

В этот миг двери рефектория распахнулись, и в комнату с шумом ввалилась компания сатириков и гистрионов. Одни дули в дудки, другие били в бубны, третьи, по варварскому обычаю, елозили смычками по струнам, натянутым на деревяшку. Простецы называют этот инструмент скрипкой, потому что голос его скрипу телеги подобен и ухо благородное терзает.

— Вот и мой подарок тебе, отче, и братьям моим возлюбленным, — провозгласил император. — Да будет здесь царский пир, будто не я у вас в гостях, а вы у меня в палатине!

За сатириками и гистрионами в комнату вошли слуги императора, волочившие зажаренные на вертеле туши телят, корзины с овощами и фруктами, кувшины с вином. Отродясь глаза монахов не видели такого, носы — не нюхали, а уши — не слыхивали.

— Ну! Не тушуйся, отче, — цезарь сгреб тщедушного Николая в охапку, дыхнул запахом гнилых зубов, лука и перегара, — благослови пищу сию во имя любви.

— Благославляю, — тихо пробормотал бледный аббат.

— Благословил! — довольно усмехнулся цезарь. — Налетайте, братва, — зычно крикнул он инокам святого Галла. И только брат Иероним, известный своей ученостью и строгим нравом, остался сидеть неподвижно, читая слова молитвы. Все остальные бросились к царскому угощению, ибо слаб человек плотью, и коли не смирять ее постом, шерстью колючей да бичеванием, то подчинит она себе все помыслы людские и обратит их к одному потреблению.

После того как цезарь утолил первый голод, он повернулся к молчаливому аббату, намереваясь немного загладить вину за пиршество. Ведь Оттону казалось, что отцу Николаю происходившее было не по душе. Не мог цезарь знать, что Николай думал не о сатириках и телятине, а о сказанном братом Веринхаром. Келларь сообщил аббату, что часа два назад в крипте святого Галла пропал брат Филипп. Отправленный на его поиски брат Сергей тоже не вернулся. Могли, конечно, по зеленому своему возрасту да знатности происхождения устроить какое-нибудь непотребство…

«Ретийцы ведь они! А все ретийцы… — брат Веринхар хотел сказать «содомиты», но спохватился, что разговоривает с ретийцем Николаем, и закончил: — Шалят много, отче, ей-Богу, шалят». На эти слова Николай только строго повел бровью. Сам брат Веринхар в крипту идти отказывался, ибо по слабости веры своей боялся темноты и могил. Аббат, увы, чувствовал, что случилось непоправимое. Еще утром, находясь в крипте, понял, что ждать беды. Воистину, вступив раз на стезю порока, совершишь новые, еще более страшные грехи. Цезарь вывел аббата из тягостного оцепенения:

— Пойдем, отче. Помолиться я хочу у мощей моего Галла. Нужна мне его помощь в борьбе со строптивым Беренгаром, да и матушке обещал… — Цезарь не успел закончить, он увидел, как глаза Николая округлились от ужаса, а губы задрожали.

— Да что с тобой, отче? Вставай же! — Цезарь поднялся, аббат обреченно последовал за господином. Они вышли в пустынный коридор клауструма. Шум, разносившийся из рефектория, слабел по мере того, как цезарь и аббат приближались ко входу в храм. В церкви было совсем тихо, только слышались хлопки птичьих крыльев да треск свечей. Аббат почтительно обошел цезаря и молвил:

— Следуй за мной, господин.

Они вошли в узенькую дверцу с юга от алтаря и спустились по извилистой лестнице в подземную камеру. Меч цезаря несколько раз лязгнул о каменные стены. В камере было темно. Николай постоял немного, чтобы глаз привык к мраку, и, как только различил в небольшом отдалении слабое мерцание света, обратился к Оттону:

— Цезарь, идем на свет, но через два шага надо будет низко пригнуться, иначе повредишь голову о свод.

Благополучно миновав каменного стража, они вступили в крипту Галла Исповедника. Аббат сразу заметил, что по сравнению с утром здесь все изменилось. Перед святым саркофагом Галла лежала расшитая подушка, а в канделябр были воткнуты новые свечи, но старые — почти догоревшие — не убраны. Он бросил взгляд на потайную дверь — она была приоткрыта. Холод пробежал по спине настоятеля. Николай решил, что тихонько прижмется к двери и не впустит никого к цезарю, а если придется умереть, то будет смерть эта во очищение от всех грехов. Цезарь же, услышав звуки борьбы, успеет обнажить свой меч. От меча господина нашего еще ни один враг христианства не ушел. Но плану аббата не суждено было сбыться.

— Оставь меня, отче, жди наверху, дело у меня тайное к Галлу, — проговорил император.

— Я помолюсь с тобой, господин… — предложил Николай.

— Нет, ступай, — отрезал император.

«Рассказать обо всем Оттону? — промелькнуло в голове аббата. — Нет, как же я смогу открыть ему, что творится в светлой обители Галла Исповедника, которой надлежит быть столпом империи, а не гнездом порока Риму на погибель? Как расскажу господину нашему, что тот, кого он поставил руководить стадом слуг Божьих, есть на деле слуга греха и обмана?»

Николай понял, что видит господина в последний раз, ибо добежать до дома настоятеля, войти в подземный ход с другой стороны, преодолеть извилистый коридор и остановить злодеяние он не смог бы и в более юном возрасте, не то что в свои преклонные тридцать лет. К тому же бежать на скользких кожаных подошвах по отполированному сотнями ног камню почти невозможно. Тем не менее другого выхода не было. «Враг преследует душу мою, втоптал в землю душу мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших», — бормотал отец Николай.

Церковь св. Николая на Щепах

«Яко погнал враг душу мою: смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвыя века», — бормотал отец Николай, настоятель храма Николая Чудотворца на Щепах. От чтения Псалтири его отвлек тихий стон. Отец Николай осенил себя крестным знамением и почти пропел: «Осанна вышним». Час назад он вывел своего пса по кличке Иеремия, названного так в честь пророка, гулять.

Пес был старым, глаза его вечно слезились, оттого казалось, что он плачет, словно Иеремия по Иерусалиму. Псина, не подозревавшая о том, что однажды станет Иеремией, прибилась к отцу Николаю года два назад, когда он впервые подкормил бродягу куском докторской колбасы.

Еремка раба божьего и нашел. Лежал он на морозе голый и весь в крови. Батюшка хотел было позвонить в скорую, но сообразил, что в нынешнее жестокое время никто не будет заниматься бомжом. Может, из почтения к сану духовному возьмут бедолагу в машину, да все равно выкинут, только отъедут чуть-чуть. Потому отец Николай укутал несчастного в свою дубленку, позвал на помощь здорового детину Саньку, охранника, дежурившего на въезде в Смоленский пассаж. Так вдвоем и перетащили не слишком громоздкого страстотерпца в домик настоятеля при храме.

Иеремия, чувствоваший себя героем дня, поднял уши, посмотрел на спасенного человека, потом на батюшку, фыркнул, тяжко встал, прогнул спину, вильнул хвостом и засеменил к кровати больного, словно в надежде на вознаграждение. Отец Николай подсел к человеку, открывшему глаза, и спросил:

— Как тебя зовут?

Человек смотрел ошалело. Непросто ведь, заглянув одним глазом по ту сторону мира, вновь в мир возвращаться.

— Эй, раб Божий, имя у тебя есть? — ласково повторил вопрос батюшка.

— Где я? — наконец прохрипел раб Божий.

— На свете этом, в городе Москве, в Первом Смоленском переулке.

— Смоленском? — удивился человек. — Я здесь живу.

— В подвале живешь, что ли?

— В каком подвале?

— И ведь вроде не пьяный. Как же ты образ человеческий потерял? — пожурил Николай. — Нанюхался чего или обкурился?

— Чего я потерял? Какой образ? «Лендкрузер» где? — бредил больной.

— «Лендкрузер»?! — оживился батюшка. — Машина, что ли?

Раненый, хоть и был нагим и окрававленным, на бомжа все же не очень походил. Особенно отца Николая смущали трусы. На них было написано по латыни «dolce», еще там была какая-то закорючка и другое слово, которое батюшка не разобрал. Давно ведь латынь учил, в Лавре, и многих вокабулей уже не помнил. «Dolce» значит сладостный. А что такое «габбан» — бог весть. Из курса латыни он усвоил только, что gabalus означало «висельник и негодяй». «Ох, отчего в миру считают, что негодяи — симпатичные люди, даже на трусах пишут: «сладкий негодяй», — недоумевал священник.

— Меня хотят убить, — заявил неожиданно «сладкий негодяй».

— Не хотят, сын мой, а почти убили. Если б не Еремка, отмучился бы уже, — ответствовал батюшка. — Расскажи, что с тобой приключилось. Машину, что ли, у тебя угнали?

— За мной гнались — сначала «Лендкрузер», потом шаги, я спрятался, и тут все исчезло… — бормотал бессвязное раненый.

— Надо бы, сын мой, в милицию обратиться.

— Прошу вас, не нужно, — больной попытался встать, но от усилия кровь прилила к ране, голова поплыла, и он упал на подушку.

Барвиха, Рублево-Успенское шоссе

Севостьянов не на шутку увлекся делом Алехина. Пока Липатов ездил в офис Кена, полковник ФСБ лазил по компьютеру Филиппа, выуживая оттуда массу странной информации — адреса чьих-то почтовых ящиков, письма самого фривольного содержания, фотографии блондинов с длинными волосами, в очках или без очков, фотографии Алехина с какими-то мальчиками — их, к удивлению, оказалось у Филиппа несколько, причем полученных по почте. На большом столе, выполненном в стиле модного минимализма, Севостьянов раскладывал выведенные на принтер трофеи: бумажки с адресами, письма и фотографии.

На первый взгляд казалось, что распечатки расположены в произвольном порядке, но судя по тому, что Севостьянов периодически их передвигал, порядок был — однако только в голове полковника. Севостьянов взял пачку желтых стикеров и стал писать на них красным фломастером какие-то числа: 15 декабря, 25 декабря, 27 декабря, 15 января, 17 января и т. д. Затем он принялся приклеивать стикеры к разложенным на столе бумагам, по ходу дела меняя их расположение. Наконец с возгласом «Ах я, мудак!» подбежал к телефону и гаркнул в трубку: «0242 ко мне, живо!» Севостьянов явно нервничал. Он достал из полированной шкатулки сигару, обрезал ее серебряной гильотинкой, чиркнул длинной спичкой и раскурил. Раздался внутренний звонок. Севостьянов рванул трубку. Меняясь в лице, он дал говорившему полторы секунды на изложение дела и прорычал:

— Меня не интересует, что он спит. У вас тридцать минут, чтобы доставить 0242 ко мне в Барвиху. Выполнять! — Он бросил трубку, нервно прошелся по комнате, и тут взгляд его упал на книжку Алехина «История несостоявшегося убийства».

Попыхивая сигарой, Севостьянов взял книгу и опустился на просторный кожаный диван. Книга, которая, как обещала аннотация, была написана «в живой и занимательной манере», наполовину состояла из сносок мелким шрифтом. В ней то и дело встречались обороты вроде: «Нисколько не претендуя на исчерпывающий анализ всех имеющихся в распоряжении исследователей источников», или: «При существующих лакунах в наших представлениях фундированность этой гипотезы кажется нам недостаточно репрезентативной», или: «Надо признать, что оптимизма для сколько-нибудь верифицируемых генерализаций в рамках нынешнего научного дискурса существенно поубавилось». Автор старомодно именовал себя «мы», словно говорил не от собственного имени, а от виртуального сообщества таких же унылых зануд, сомневающихся в фундированности и сторонящихся неверифицируемых генерализаций.

«Это ж только под травку можно читать», — недовольно констатировал полковник и отбросил книгу в сторону. Посидев с минуту без дела, он все-таки потянулся к монографии и стал перелистывать страницы. Севостьянов знал, что монотонные движения помогают думать. «Интересно, зачем Алехин этот хлам таскал в портфеле? Редакторам своим, что ли, показывал, чтоб никогда так не писали?» Иллюстрации были и того хуже. Никаких тебе красочных сцен средневекового насилия: ни дыбы, ни кола, ни колеса, ни костров инквизиции. Одни фотографии рукописных страниц, неопрятно заполненных по-детски крупными буквами. Иногда было ощущение, что кто-то намеренно замарывал буквы, потому что разобрать их было совершенно невозможно.

Единственное развлечение для праздного полковника представлял черно-белый разворот довольно посредственного качества. Слева была помещена фотография увесистого креста с большим грубо обработанным камнем посередине, прикрепленного к толстой неряшливо сделанной цепочке. На правой стороне был сфотографирован тот же крест, но с торчащим снизу почерневшим и частично раскрошившимся лезвием. Иллюстрации были подписаны: «Крест-стилет. Бронза, сталь, сапфир. Около 965 года. Предположительно Ломбардия. Санкт-Галлен. Ризница».

«Видимо, это и есть орудие несостоявшегося убийства», — решил Севостьянов. Он сделал немалое усилие, чтобы найти в книге хоть что-то по составу преступления, но все тонуло в бесконечных «палимпсестах», «инициалах», «скрипториях», «минускулах», «унциалах» и «семиунциалах». Полкниги вообще было посвящено сравнению фрагмента № 38 с фрагментом № 67 и с какими-то «гомилиями». Особенно автору не давали покоя «лигатуры», которые в обоих фрагментах были точь-в-точь как в гомилиях. «Это же аборт мозга», — не выдержал Севостьянов, но любопытство уже овладело полковником, и он-таки напал на след преступника. Им, правда, к немалому разочарованию сотрудника ФСБ, оказался дьявол.

Алехин цитировал фрагмент № 67:

В лето 965-е от Рождества Христова цезарь и август Оттон прибыл в обитель святого Галла, чтобы отпраздновать здесь Крещение Господне. Враг же рода человеческого, который никогда не дремлет, решил нашего господина и императора погубить. Ибо сказано в Писании: «Он был человекоубийцем от начала», и подобно псу всегда возвращается на блевотину свою. Только этот нечестивейший обманщик мог задумать нанести нашему господину Оттону смертоносный удар в святой обители, в потаенной крипте у сосуда священного тела Галла, а оружием своего коварства избрать крест Господа и Спасителя нашего. В крест этот, который есть залог жизни вечной, древний враг хитроумным своим искусством вставил лезвие необычайной остроты, которое мог воровским способом извлекать, и так надеялся, нечестивый, привести свой замысел во исполнение. Когда же заступничеством святого отца нашего Галла злодеяние было остановлено, то означенный враг, посрамленный добродетелью святости, растворился в воздухе, оставив оружие свое перед самой пречистой гробницей Галла Исповедника. Многие, заслуживающие доверия, потом рассказывали, что чуяли запах серы в крипте. Но перед тем как столь постыдно исчезнуть, враг этот опробовал свой смертоносный инструмент на двух братьях, Филиппе и Сергее, которые в тот день несли послушание при крипте святого Галла Исповедника. Тела их были потом найдены и со всеми подобающими молитвами преданы земле. Да упокоятся их души подле отца нашего Небесного, и возликуют они в сонме праведных, ибо погубил дьявол тела их бренные, но души не захватил. Ведь было потом видение брату Иерониму, монаху большой учености и строгих нравов, которому на сороковой день явились юноши эти и сообщили: «Ликуй, отче, посрамлен враг древний молитвами Галла». Ибо муж Божий хранит своих не только в бренном мире, но и по смерти из-под крыла спасительного не отпускает.

«Забавно — подумал Севостьянов — убитых звали так же: Филиппом и Сергеем. Что-то в этом определенно есть, знать бы что. Интересно все-таки, куда Алехин запропастился?» От размышлений полковника отвлек звонок. Ему сообщили, что 0242 доставлен. «Жду», — энергично приказал Севостьянов. «Есть», — ответила трубка.

Издательский дом «Голдпресс», ул. Петровка

У Липатова даже настроение поднялось. Впервые за несколько недель он хоть что-то стал понимать в загадочных действиях Алехина. Анастасия Порываева оказалась насквозь лживым и подозрительным персонажем, но это-то и помогло многое прояснить. На прямой вопрос Липатова, что такое «Персей», Порываева ответила:

— Это вам бедный Кен рассказал? — голос ее был полон сочувствия то ли к бедному Кену, то ли к введенному им в заблуждение сотруднику прокуратуры.

— Да он, признаться, рассказал мне все. Хотелось бы, чтобы теперь вы попытались мне объяснить, почему Кена так обеспокоила ситуация с «Персеем».

Вообще-то Липатов блефовал. Он ничего не знал про «Персей», кроме того, что там работал убитый Сергей, а еще раньше Кен интересовался знакомыми Филиппа из этой компании. Но Порываева наживку проглотила. Видимо, Кен с ней разговаривал по этому поводу, и теперь она хотела довести до следователя свою версию истории.

— Ох, говорила я Кену еще в Милане, что ничего противозаконного здесь нет, а он твердил мне, что был какой-то подкуп, бесчестная игра.

— А разве он не прав? — сурово, но на свой страх и риск, спросил Липатов.

— Конечно, нет. «Персей» — солидное пиар-агентство, между прочим, английское, которое представляет интересы нашего крупного клиента — компании LVMH. Кен почему-то решил, что оно подкупило директора по рекламе «Джентльмена», чтобы оттеснить важнейшего конкурента LVMH в России и нашего старого клиента — компанию «Меркури».

— Директор по рекламе «Джентльмена» — так-так… Вы говорите о Константине Разумове, любовнике Алисы? — уточнил Липатов.

— Костя?! Любовник Алисы?! А я и не знала! — Липатов заметил, что глаза Порываевой скосились влево, — психологи утверждают, что это верный признак вранья.

— Вчера гражданин Разумов был задержан при попытке убийства Иннокентия Алехина, — соврал в свою очередь Липатов.

— О господи, не может быть! — всполошилась Порываева.

— Почему же? — изобразил недоумение следователь. — Алехин аргументированно обвинил его в махинациях и взятках. Хочу напомнить, что за последний месяц были убиты три человека.

— Ну какое это имеет отношение к делу?! Филиппа убил маньяк, Алису — альфонс из Таджикистана…

— Из Молдавии, — поправил Порываеву Липатов.

— Ну да, а Сергей… — начала было Настя, но Липатов не дал ей договорить:

— А Сергей, — следователь сделал эффектную паузу, — он просто слишком много знал, не так ли?

— Вы все передергиваете. Я с ним, вообще-то, не знакома, но слышала, что он принимал у себя по ночам разных мужчин, — с притворным ужасом сообщила Порываева.

И тут на самом интересном месте у Липатова зазвонил телефон. Он с раздражением ответил:

— Слушаю.

— Нашли Алехина, Антон Петрович, едем уже. Адрес: Южнобутовская улица, дом 111, — прокричал возбужденный стажер Маслов. — Выезжаете?

— Да, сейчас буду, — сообщил Липатов и повернулся к Порываевой: — Спасибо за помощь. У меня дела, но я, если не возражаете, задам вам еще пару вопросов попозже.

— Конечно, — Настя наградила симпатичного следователя ослепительной улыбкой и продолжила: — Я буду рада помочь вам, чем смогу.

Издательский дом «Голдпресс», ул. Петровка

Липатов нетерпеливо переминался у лифта. Машина сначала гудела, а затем екнула и замерла где-то в глубине здания.

— Застрял он, что ли? — раздраженно вопросил пространство Липатов. Неожиданно пространство в виде женщины с колючими озорными глазами ответило:

— Разгружают на седьмом — вещи на съемку привезли.

— А вы в каком журнале работаете? — поинтересовался Липатов.

— Ни в каком, я юрист компании, — отозвалась женщина. В глубинах здания что-то вздрогнуло, машина, избавившись от ноши модных вещей, словно издала вздох облегчения. Двери закрылись, но вверх лифт не пошел, судя по всему, его перехватили.

— И часто у вас так? — с раздражением спросил Липатов.

— Бывает, — женщина изучала молодого человека. Ей определенно не нравились ни его ботинки с квадратными носами, ни черная бесформенная куртка, ни папка из кожзаменителя.

— А вы похожи на милиционера, — подытожила свои наблюдения женщина.

— Не совсем. Я следователь прокуратуры.

— Распутываете махинации продажных журналистов? — съязвила женщина.

— Продажных директоров по рекламе, — парировал Липатов.

— Неужто Костика Разумова?

— А вы откуда знаете? — удивился Липатов.

— Так интуиция! Поторопитесь там со своими следственными действиями, а то Алехина уже отстранили.

— В каком смысле отстранили?

— Ну, в таком. До окончания следственных действий отправлен в отпуск. — На этих словах лифт, наконец-то, допыхтел до их этажа и, устало открыв двери, выпустил стайку моделей: худосочных девиц с бледными лицами и томных всклокоченных юношей. Липатов посмотрел на них как на инопланетян. Инопланетяне смотрели и вовсе сквозь Липатова. Промелькнув бесплотными тенями, они оставили в воздухе аромат пачулей, ветивера и, пожалуй, кориандра.

— М-да, — прокомментировал явление природы Липатов и пропустил даму вперед.

— Вообще-то по этикету, — заявила женщина с колючими глазами, — в лифт первым входит мужчина. Лифт — пространство неизвестности, зависшее между небом и землей. Мужчина должен сначала подчинить себе это пространство, а уж потом пригласить туда женщину.

— Извините, я не знал, — Липатов почувствовал, что краснеет. — Вы говорили про отпуск Алехина.

— Понятия не имею, могу ли я с вами откровенничать, — решительно начала женщина, когда лифт двинулся вниз, — но в этом издательском доме что-то определенно не так. Алехин — единственный, кто хотел распутать махинации руководства, в результате три человека убиты, а Кен отстранен. Вместо него теперь любовник генерального — Вася Липкович.

— Какого генерального? — Липатов представил себе почему-то генерального секретаря ЦК КПСС с любовником по имени Вася, и ему стало смешно.

— Ну, Насти Порываевой.

— У Порываевой есть любовник?

— Да, люди иногда любят друг друга. Такое случается от одиночества или безделья, — глаза женщины сверкали. — Вы в прокуратуре не вступаете в половые отношения? — На этих словах лифт дернулся и замер, через мгновение погас свет.

— Застряли! — вскрикнул Липатов.

— О господи! — высказалась женщина непонятно в чей адрес: лифта или вскрикнувшего мужчины. Она энергично сняла белую трубку внутреннего телефона и сообщила о случившемся диспетчеру. — Сейчас разберутся.

Липатов почувствовал, что потеет. Он боялся замкнутого пространства. Тем не менее версия начала выстраиваться.

— То есть Порываева назначила вместо Алехина своего любовника, в том числе потому что Алехин мешал в деле «Персея»?

— Догадался опытный разведчик Штирлиц, — снисходительно отозвалась женщина.

В ближайшие десять минут Липатов узнал все о прайм-позициях, четвертых обложках и войне честолюбий, которую вели гиганты модной индустрии. Под их ногами, облаченными в мокасины из кожи аллигатора, гибли люди.

— Ну хорошо, Филипп и Сергей были профессионально вовлечены в это дело, но Алиса-то тут при чем?

— Она же металась между Разумовым и Алехиным. Или вы и этого не знаете?

— Знаю, — Липатов помолчал. — Получается, что нам с вами придется встретиться еще раз. Вот только Алехина найдем.

— А чего его искать? — как ни старалась Кристина, но скрыть своего беспокойства не смогла. «Почему я, дура, не пустила его вчера? Что за бабья блажь?» — корила она себя.

Церковь св. Николая на Щепах

К утру Алехину стало лучше. Отец Николай все-таки вызвал своего прихожанина, который служил врачом в госпитале на Пироговке. Тот приехал, осмотрел раненого и категорически заявил: «Рана не тяжелая. Кожа расссечена. Немногочисленные гематомы. Возможно, сотрясение. Постельный режим. Зайдете ко мне через три дня. Вот телефон».

У Алехина не было трех дней. Он это хорошо понимал, поэтому злоупотреблять гостеприимством священника не собирался. Надо было раздобыть какую-то одежду, найти Кристину, а уж она-то придумает, как выкрутиться из этой истории. Заплатить деньги убийце Алисы, украсть компьютер из квартиры человека, которого только что зарезали, измазаться в его крови — как он, честный налогоплательщик мог оказаться в такой ситуации?! — спрашивал себя Алехин.

Между тем честный налогоплательщик лежал в одних трусах и какой-то застиранной байковой рубашке, одолженной священником, голова его была перебинтована. Рядом чутко дремал пес Иеремия. Сам Отец Николай в потасканном облачении стоял перед образами — заутреня только что закончилась, и батюшка хотел еще выпить чайку перед тем как начать отпевание новопреставленной рабы Божьей Евдокии. Ее гробик — красненький и в кружавчиках — уже доставили в храм. Веселенький такой.

По привычке Николай прочел троекратно «Богородице, дево, радуйся», собирался было начать любимый псалом «Яко погна враг душу мою: смирил есть в землю живот мой: посадил мя есть в темных, яко мертвыя века», но раненый не попустил.

— Отче, мне надо уйти.

— Раб Божий, да куда ж ты пойдешь? — удивился священник.

— У меня есть человек, который меня ждет, только я не знаю, где он, точнее она живет, — ответил Алехин.

— Имя-то ее помнишь?

— Кристина, — выпалил Кен, а потом вдруг замялся. — Соболевская, Вишневская, — нет, кажется, Ковальская.

— Кажется?! — сварливо произнес батюшка.

— Отче, я ее люблю. Просто мы недавно знакомы, — попытался поправить имидж Кен.

— Есть у меня человек… Из опричного войска…

— Гэбня? — недоверчиво осведомился Алехин.

— Хороший человек, смыслами владеет, — пространно выразился батюшка.

— Ищут меня, отче… — взмолился Кен.

— Этот не выдаст. Со страхом Божьим в сердце живет. Я ему сейчас позвоню, он тебе поможет.

Священик взял старенький мобильник Siemens и стал искать нужный контакт сосредоточенно, но брезгливо, будто держал в руках лягушку.

— Здравствуй, сын мой, — сказал он спокойно и приветливо в трубку. — Христос с тобой. Дело у меня тут есть… Рабу Божьему, в беду попавшему, надо человека родного разыскать, чтобы выручил. Зовут человека… — Батюшка вопросительно посмотрел на Алехина.

— Кристина… по-моему, Ковальская, — отозвался раненый.

— Кристина ее зовут. Фамилия — Ковальская. — Священик сосредоточенно слушал трубку, а потом благостно пропел:

— Ну и ладушки. Дело срочное… — трубка еще что-то проговорила. — Спаси Боже, — ответил отец Николай и решил перейти к светскому:

— Что, помогла молитва святителя Иоанна Кронштадского? — трубка отвечала, а Николай удовлетворенно поглаживал дешевый наперсный крест из белого металла. — Ну и слава Богу, Христос с тобой, сыне. Жду тебя в четверг, — батюшка улыбнулся, как сытый кот, и проворковал в трубку:

— Да пребудет с тобой благодать Духа Святаго, сыне.

Разговор закончился. Священик бережно и с опаской положил телефон на стол рядом с почерневшими от времени книгами, обернулся к раненому и произнес:

— Через час найдут, Иннокентий, твою Кристину. Мне сейчас отпевание рабы Божьей отслужить надо, подожди немного.

Отец Николай вышел из комнаты и отправился в храм, бормоча: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя яко на небеси и на земли…»

Аббатство святого Галла, Восточная Швейцария

«Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе», — бормотал отец Николай. Вел он себя крайне непочтительно к святому месту. Не было до сих пор в жизни настоятеля дня, чтобы, оказавшись напротив пречистого престола Господа нашего, ни преклонил бы колен и ни осенил себя крестным знамением. На этот раз аббат вылетел из крипты святого Галла, подобрав тунику, посох же пастырский зажав под мышкой. Он даже не обернулся к святому престолу, но бросился к двери в клауструм, неловко балансируя на скользких кожаных подошвах. Совершая бег свой, Николай поравнялся с дверями в рефекторий, у которых блевал герцог Швабский, словно пес, стоя на четвереньках. «Во… Отче! Итить ты!» — провозгласил царедворец. Поспешавший аббат бросил ему: «Христос с тобой, сыне», — и пронесся дальше. «Пошел ты!» — молвил захмелевший герцог и вернулся к занятию своему. Ведь не мог знатный муж знать, что в руках, а точнее в ногах отца настоятеля — драгоценный сосуд жизни господина нашего.

Николай миновал дормиторий и перед латринами повернул в коридор, ведший в покои настоятеля, стоявшие обособленно. Латрины были гордостью Николая. Двадцать отхожих мест, которые, чтобы не вызывать искушения плоти, были разделены перегородками. Отходы же святой братии по трубам поступали в сад обители, где, отстоявшись в особых колодцах, служили удобрением для скудных почв святого Галла, ибо не для стяжания мирских благ обитель сия заложена, а умерщвления плоти ради.

Но правило святое предписывает: «Монастырь по возможности так должен быть основан, чтобы все необходимое — а именно вода, мельница, сад, пекарня или различные ремесла, — существовали внутри монастыря, чтобы у монахов не возникало необходимости питаться вне его, ибо в том содержится вред для их душ». Из сказанного видно, что сад предназначен не для избыточности, а для устранения от мирской суеты во спасение душ подвизавшихся здесь братьев. К тому же детям святого Галла служит он усыпальницей.

В центре сада еще аббат Аннон распорядился посадить древо жизни — святой крест Господа нашего, чьи драгоценные плоды в молитвах и бдениях алкают братья денно и нощно. Но, насыщая внутреннего человека, нельзя забывать и о пропитании внешнего. Для того в саду были посажены плодоносящие деревья, меж которых иноки по заведенному порядку хоронят усопших слуг Божьих. Тела их прорастают яблонями и грушами, сливой и черешней, мушмулой и лавром, каштаном и инжиром, айвой и персиком, лесным орехом и миндалем, шелковицей и грецким орехом. В своем тлении останки бренные дают жизнь плодам, которые принимают в пищу братья, до срока в этом мире подвизавшиеся. Подкрепив тело, плоды возвращаются из латрин обратно в землю, покуда и само тело не упокоится там же, ибо сказано: из праха вышли, в прах обратимся. Но также сказано: воскреснут праведные и возликуют они у престола Господа Бога нашего, зароком чему служит древо вечной жизни — святой крест.

Аббат, наконец, достиг своей опочивальни. Каменные стены, очаг, распятие, да один тюк соломы, обтянутый мешковиной. Хотя настоятель и является князем империи, негоже ему спать по мирскому обычаю со слугами и воинами. Крепость веры — достаточная защита от холода и врагов. Братьям же, напротив, для воспитания твердости следует спать в одном дормитории, причем молодым подле старших, дабы немощь старости сдерживала потенции юности.

Отец Николай стянул кожаные сапоги — босым его никто не услышит, — отодвинул свою постель. Под ней находился люк и деревянная лестница, ведущая в погреб, будто бы для хранения припасов. Внутри стояла кромешная тьма, но Николай знал устройство подземелья святого Галла на ощупь, а огнем опасался привлечь к себе внимание. В камере находилась потайная дверь. Небольшая чугунная скоба в стене, словно предназначенная для факела, на самом деле была ключом, отпиравшим подземелье. Повернуть три раза против хода солнца над кругом земным, и тайное станет явным. Механизм, скрытый в каменной кладке, щелкнул, кусок стены поддался, и Николай очутился в узком темном коридоре.

Подземелье было полно шорохов, бормотания и гогота, словно преддверие ада. Латрины, дормиторий, рефекторий, зал капитула — отсчитывал Николай ниши, располагавшиеся под внешним монастырем. Вдруг он споткнулся. Присел на мгновение, пошарил рукой и нащупал окоченевшие голые ноги, покрытые волосами. «Первый» — печально прошептал аббат и прочел «Miserere». Времени на большее у него не было. Николай быстро сообразил, что злоумышленник позаимствовал монашеское одеяние у одного из убитых братьев, ибо мирянин старается выделиться — а потому рядится в меха и золото, монах же, принимая одежды свои, надеется слиться цветом с землей. «Умно придумано, — заключил Николай — кто отличит монаха от монаха, волка от овцы, коли волк облачится в овечью шкуру?»

Скрипторий, ризница — продолжал свой путь аббат, стараясь ступать тихо, но быстро. Холодные влажные плиты забирали последнее тепло из тела. «Только бы не чихнуть», — молил своего внешнего человека Николай. Он вновь споткнулся, но на этот раз труп был облачен в тунику. До входа в крипту святого Галла оставалось несколько шагов. Аббат уже различал впереди слабое мерцание света. И тут ужас сковал его члены. Прямо у приоткрытой двери к гробнице Галла Исповедника темнела фигура в просторной тунике, словно дракон, раскинувший крылья и готовый к броску на агнца из засады своей.

Московский метрополитен, серая линия

Алехин натянул на себя невероятное тряпье из скудных подношений в пользу нищих от таких же нищих прихожан отца Николая. Серые штаны на три размера больше, которые пришлось подвязывать веревкой — лишнего ремня у батюшки не нашлось. Ботинки с начесом и молнией посередине, растянутый прокуренный свитер в катышках, бесформенная черная куртка с надписью крупными буквами Boss. Ему даже пришлось напялить выцветшую полосатую шапку-петушок, чтобы скрыть ранение.

— Отче, пожалуй, в таком виде меня в метро остановят. Я выгляжу как типичный нелегал.

— А ты неси молитву в сердце своем, Иннокентий, и Господь не попустит, — цинично заявил батюшка.

— Как же не попустит!? Мне сейчас до полного счастья не хватает только в обезьянник загреметь, — возмутился Алехин.

— На вот, маловер, надень это на шею, — священик протянул медную банку для пожертвований, к которой была привязана веревочка, а к веревочке скотчем прикреплены фотография храма святителя Николая и пространный текст мелким шрифтом, распечатанный на дешевом принтере, — потом вернешь, сыне, — проворковал батюшка.

«Скупердяй, лучше бы тысячу одолжил на такси», — подумал Алехин, а вслух сообщил:

— Это уже кое-что. Спаси Боже, батюшка, — осваивал он духовную лексику, а вместе с ней и философию смирения.

Дело в том, что опричник, владеющий смыслами, передал Алехину через отца Николая и телефон, и адрес Кристины. Но телефон то был недоступен, то не отвечал. Кен находился на взводе и решил, что лучше поехать по указанному адресу и ждать там. Как знать, прояви Алехин в тот момент выдержку, история могла иметь совершенно иной финал.

В весьма причудливом виде главный редактор журнала «Джентльмен», апостол гламура и постоянный участник рейтинга «ста самых красивых людей Москвы», спустился в метро «Смоленская кольцевая». Отец Николай проинструктировал раненого, что нужно делать, ведь последний раз Алехин был в метро еще при Ельцине. Сначала купить в кассе карточку на одну поездку. «Двадцати рублей будет довольно», — священник отслюнявил грязненькие десятки. Потом приложиться карточкой к турникету и спуститься по эскалатору вниз, найти указатель до Новослободской. Там пересесть на серую линию. Алехин спросил: «А почему она серая?» «Цветом обозначена серым, а так линия как линия, сыне, — спокойно отозвался батюшка. — Как доедешь до станции «Дмитровская», поищи выход к улице Руставели, ну или спросишь кого».

Подземелье было полно лязга, свистов и топота, словно преддверие ада. «Нет, это сущий ад», — поправил себя Алехин, в момент став угрюмым и раздражительным, как и миллионы людей, населявших внутреннюю Москву. Для Кена здесь все было странно. И что люди сначала тебя не видят и идут насквозь, словно ты призрак, а потом, в вагоне, пялятся в упор и отводят глаза, только если ты сам на них посмотришь. И что, когда ты идешь по платформе, могут пихнуть кулаком в бок и оттолкнуть. И что пожилые стоят, а молодые сидят, уткнувшись в жуткие журнальчики вроде «Отдохни!». И что на грязных полусодранных листках в вагоне начертано «Прощай, молочница!». Креативщик изобразил болезнь в виде колченогой бабки с двумя бидонами молока. Не удивительно, что в этом обществе старших не уважают: они символ жизненного поражения, израсходованный материал без будущего, болезнь и немощь. Пусть постоят — быстрей подохнут. Tomorrow belongs to you.

В подтверждение своих мыслей он увидел на «Новослободской» старика, скрючившегося на полу, — то ли потерявшего сознание, то ли мертвого. Люди спокойно шли мимо, иногда с раздражением шарахаясь от тела, словно боялись испачкаться. Алехин нагнулся над бедолагой и понял, что старик просто пьян и спит: ему здесь тепло, а идти, возможно, некуда. Москва, больная успехом, выплевывала всех, кто был слаб телом и духом или просто не знал, куда и зачем стремиться. Это был город молодых, здоровых, амбициозных и абсолютно бессовестных людей — прагматиков, как принято говорить в среде российской элиты. Там, наверху, — в мире богатых, полном сверкающих лимузинов и дорогих ресторанов, — неприятная сторона борьбы за существование просто скрыта за шерстью «супер 150», струящимся шелком, блеском бриллиантов и металлокерамики. Суть большой московской жизни была та же. Живи — пока молодой.

Кен понял, что начал мыслить, как Кристина. Все, что казалось ему интересным и ценным, вдруг обесцветилось, он словно увидел себя со стороны. Ему страшно захотелось быть простым добрым человеком: как сказал бы отец Николай, жить со страхом Божьим в сердце. «Увидеть бы ее, прижаться к ней — и все пройдет, — думал Алехин. — Начнется новая чистая жизнь, как в русском классическом романе».

Он без труда нашел улицу Руставели, поднялся от метро в горку, миновал запруженную машинами карликовую эстакаду над Дмитровкой. Солнце светило по-весеннему, мороз отступил, и на улицах уже начиналось обычное московское гряземесилово. Слева по Руставели располагались сталинки, справа — хрущобоподобные девятиэтажки сизого цвета с промазанными серой краской щелями. Судя по нумерации, Алехину нужна была левая, сталинская, сторона. Он не без труда перебрался через оживленную улицу, в конце которой мерцал заиндевелый шприц, доверху наполненный главным российским наркотиком. В Древнем Риме его называли зрелищами, в Третьем Риме — entertainment’oм. Останкинская телебашня лошадиными дозами вкачивала в вены скотообразных соотечественников позитив и веру в величие власти, которая, в свою очередь, сидела на другом наркотике — нефте и газе.

Алехин прошел мимо садика. В его центре стоял гранитный куб, в свое время служивший пьедесталом для бронзового вождя. Почему-то именно сейчас Кен вспомнил про санкт-галленский сад с его древом жизни — святым крестом. Там, как писал Алехин, будучи еще медиевистом, закончилась история о несостоявшемся убийстве в обители святого Галла Исповедника.

Аршинные буквы на коммунистической Каабе извещали, что здесь произошло испытание первого советского электроплуга, на котором присутствовал Владимир Ильич Ленин. Неудивительно — старая Москва еще со времен Екатерины Великой заканчивалась Камер-Коллежским валом — там, где теперь проходит третье кольцо. На месте улицы Руставели и ее окрестностей были поля, деревеньки, усадьбы, а потом началась вся эта советская порнография — совхозы, колхозы, социалистическая индустрия и дальше, к Шереметьевской, — бандитская Марьина роща, глухая и страшная окраина Москвы с криками петухов, кудахтаньем кур, рабочими гудками, «Муркой», пьяными драками и ночной пальбой.

Со стороны Алехин выглядел более чем странно. Вниз по Руставели шествовал мешковатый даун с церковной копилкой, который ни у кого ничего не просил и ни на кого не смотрел. Тем не менее одна носатая женщина, похоже, армянка, окликнула его: «Эй-я, дорогой, слуша-а-й, а что там за церковь у тебя… Бери, на-а-а», — Алехин молча и ошалело смотрел на женщину, пихавшую ему десятку. «Ох, бедный! Ма-а-лодой, а больной совсем», — пожалела носатая апостола гламура. «Спаси Боже», — наконец нашелся Алехин и решил, что если бы постоял чуток у Смоленской, то точно собрал бы на такси и не месил бы грязь так долго. Он забыл, когда последний раз шел пешком более пяти минут. «Москва не предназначена для пеших прогулок, по ней надо проноситься в авто с объемом двигателя от четырех литров под «Полет валькирий» в динамиках», — говорил Кен в интервью «Независимой газете».

«Вот он, угловой дом на пересечении Руставели и Огородного», — удовлетворенно сообщил себе Алехин, зашел в арку и не сразу отыскал подъезд, смотревший на уродливое жестяное сооружение, являвшееся сценой театра некогда культового, а теперь почти забытого режиссера Спесивцева. Кен набрал на панели домофона номер квартиры Кристины, но ему никто не ответил. Мерзнуть на улице Алехин, которого начало подташнивать, — видимо, врач с Пироговки не ошибся насчет сотрясения, — не хотел. Кен набрал наугад первый попавшийся номер квартиры и, как тогда в Гольяново, соврал про «Скорую». Домофон торжественно провозгласил «Входите!» и Алехин оказался внутри. Он добрался до последнего, седьмого этажа, где находилась квартира Кристины, спустился на один пролет, уселся на подоконник и стал ждать. Кен думал о горячем чае, вкусном домашнем обеде, еще загадочном для него теле Кристины, первой сигарете после секса, ее озорных колючих глазах, и постепенно стал проваливаться в болезненный сон. Было четыре часа дня.

Улица Руставели

Алехин проснулся, когда уже стемнело. От неудобной позы на подоконнике затекли ноги, голова была совсем тяжелой — через щели в прогнившей раме его, кажется, продуло. Нос почти не дышал. Кен неуверенно сполз вниз. Ноги не слушались, подкосились, и он с трудом удержался в вертикальном положении. От резких движений рана на голове заныла, но Алехин собрался с силами, осторожно размял ноги и стал прислушиваться. Внизу грохнула дверь. Ожил механизм лифта, где-то совсем рядом завертелось колесо лебедки и кабинка, вздрагивая и подвывая, стала опускаться вниз. «Может, это она… Как же курить хочется», — по малодушию Алехин не смог себе признаться, что о сигарете мечтал больше, чем о встрече с любимой.

Лифт принял свою ношу и устало потащил наверх. Кен стоял напротив шахты, убранной пыльной зеленой сеткой, и смотрел, как к нему приближается усыпанная окурками черная крыша лифта с грязно-желтой лампой-оконцем. Кабинка поравнялась с главным редактором, потом поднялась еще на пол-этажа, дернулась и замерла. Механические двери с судорогой открылись. Кен чуть-чуть выглянул из-за сетки лифтовой шахты. Действовать надо было осторожно. В таком виде его легко принять за бомжа. Народ-богоносец милицию вызовет, как пить дать. Сами мараться, конечно, не захотят, пусть сатрапы выгоняют бедолагу умирать на мороз.

«Направо», — тихо сказал смутно знакомый мужской голос. Алехин глазам своим не поверил. Из лифта вышел симпатичный молодой мужчина — следователь прокуратуры Липатов — и еще двое, лица которых Алехин разглядеть не успел. Он мигом отпрянул, прижался спиной к сетке и даже задержал дыхание. Увидеть сверху его все равно не могли — мешала кабинка лифта. «Только бы не чихнуть, — умолял он себя. — Вот поп, сука! Смыслами он владеет!!! Со страхом Божьим в сердце живет!!!! Гэбня и есть гэбня. Святитель наш, понятное дело, тоже в погонах! Орден, блядь, меченосцев», — вспомнил историк Алехин слова Сталина об ОГПУ.

Кен ждал и слушал. Опричники исчезли за дверью предквартирного тамбура, через минуту щелкнул замок и скрипнула дверь, ведущая в квартиру. «В засаде решили караулить. Ну-ну». Алехин тихо, на цыпочках, спустился на один этаж, и тут сквозь сетку лифтовой шахты увидел поднимавшихся снизу бугаев в лягушачьей омоновской форме. Верзилы с короткими автоматами шли тихо, крадучись. До встречи с законом оставались считаные секунды. Алехин огляделся, осторожно нажал дверную ручку слева. К счастью, дверь, ведущая в приквартирный тамбур, оказалась не заперта. Он был в безопасности.

Кен кожей чувствовал, что омоновцы поравнялись с ним, задержал дыхание и даже зажмурился от страха. «Господи, что же они медлят», — взмолился главный редактор. Мгновение тянулось вечность. Наконец шаги возобновились и постепенно стали удаляться. Алехин выдохнул: «Решили подстраховаться, чтобы не совершать прежних ошибок. Технично работают». Он дождался, когда скрипнет дверь наверху, и осторожно вышел из своего убежища. «Здорово, что я в этих лохмотьях и с церковной копилкой. Не вдруг узнают». Алехин надвинул дурацкий петушок прямо на глаза и стал тихо спускаться. Он долго не решался открыть дверь на улицу, а потом понял, что вести себя надо уверенно. В конце концов, что тут такого. Из подъезда вышел нищий попрошайка. Грелся и водочкой спасался.

Кен мобилизовал весь свой актерский талант, нажал кнопку домофона, дверь пискнула, и он оказался на приступке под фонарем. Поежившись, главный редактор шмыгнул носом и смачно харкнул. Из-под шапки он сразу разглядел «девятку» с сидевшим там человеком, внимательно изучавшим его. «На шухере поставили», — констатировал Алехин и, ссутулившись, слегка согнув колени, поплелся к металлической конструкции театра напротив, изо-Сражая легкое опьянение и общий жизненный пофигизм, свойственный породе бомжей.

В этот момент в арку со стороны Руставели въехал знакомый «Опель Корса». За рулем была она. От радости Алехин перестал притворяться и бросился к машине. Испуганная Кристина резко затормозила. Фары осветили улыбающееся лицо Алехина, для верности он сорвал шапку и теперь был похож на своего тезку из «Берегись автомобиля», только вместо тюремного бобрика на голове была бинтовая повязка, а вместо «Люба, я вернулся» Алехин крикнул: «Они там, надо сваливать!»

Кристина обрадовалась, увидев любимого.

— Господи, я так волновалась. Где ты был? Что это за лохмотья? Что с головой? — глаза ее лучились страстью и заботой.

— Потом, потом, жми на газ, надо уезжать отсюда скорее!

Кристина сделала, как велел Кен. Она газанула и проехала под противоположной аркой, выходившей на Огородный проезд. Алехин увидел мужчину в «девятке». Тот увидел Алехина. Что-то сообщил по рации.

— Скорее, — крикнул Кен — они нас засекли!

Впрочем, он не заметил, что преследователей было двое. Прямо за «Опелем» следовала другая «девятка», тоже серая и тоже грязная. На Огородном было немного машин, поэтому хвост Алехин увидел сразу. Один шел прямо за ними, а другой перестроился в правый ряд и стремительно набирал скорость, надеясь подрезать их спереди.

— Что происходит!? — взмолилась Кристина, которую начинало покидать самообладание. Она глянула на Кена, который следил в боковое зеркало за нагонявшей их девяткой. Слепящая фарами машина напоминала волка, неумолимо преследующего добычу по ночной тропе.

Все произошло мгновенно. На перекрестке, где Огородный, изгибаясь, начинает подниматься к Шереметьевской, из промзоны медленно выезжала длинная фура. Она как раз вписала свою огромную голову в Огородный, туловищем перегородив полосу противоположного движения. Когда Кристина перевела глаза с торчавших из под бинтовой повязки волос Кена, слежавшихся и сальных, то увидела фуру в десяти метрах перед собой. Кристина ударила по тормозам, но было поздно. На скользкой дороге машину занесло, крутануло и швырнуло со всей силы в ложбинку между кабиной и фургоном. Раздался хлопок, скрежет железа, хруст лобового стекла. А потом наступила тишина.

ЦКБ, Рублевское шоссе

Алехин сначала увидел белый потолок, потом услышал голос:

— Ну и заставили вы нас поволноваться, Иннокентий Александрович! Что же вы так убегаете?

— Вы кто? — Алехин глядел в лицо, которое нельзя было назвать ни красивым, ни отталкивающим. Нормальное такое лицо. Смотришь на него, и ничего в нем не притягивает, однако и не раздражает.

— Попытка номер два, — заулыбалось лицо. — Полковник ФСБ Севостьянов. В прошлый раз, как только я представился, вы так припустили, что я, право, растерялся.

— Что произошло? Где Кристина? — пролепетал Алехин.

— Вы попали в аварию. Ничего серьезного. Пара сломанных ребер, сотрясение да фингал под глазом. Вам снова повезло, как тогда на Щепах с отцом Николаем. Хороший он человек, редкий, — полковник улыбался и улыбался.

— Я хочу ее видеть, — тихо, но твердо сказал Алехин.

— Увидите свою Кристину, не вопрос, — Севостьянов говорил так, будто бы его просили о сущем пустяке. — Хоть вы тогда и ломанулись из своей квартиры — черт его знает почему, — вы нам очень помогли, — решил перейти к делу Севостьянов.

— Чем же?

— Тем, что не дали убийце забрать компьютер Филиппа из квартиры Сергея. Преступник пришел за ним, хладнокровно убил ни в чем не повинного мальчика, но вы спугнули злодея. Благодаря вам на распутывание этого сложнейшего дела у меня ушло всего тридцать минут, — Севостьянов посмотрел в глаза раненого и заволновался: — Да что с вами? Эй, Маслов, врача! — крикнул полковник в сторону входной двери в палату.

Алехин сморщился и прошептал:

— Да все о’кей. Дайте курить, умоляю!

— Сигару? — учтиво предложил человек с нормальным лицом.

— Нет. Пожалуйста, просто сигарету.

Когда Алехин жадно втянул вожделенный дым, Севостьянов продолжил:

— Это очень странное дело. Я до сих пор не могу до конца поверить в мотив преступника, тем не менее никаких сомнений у меня нет. Узнаете? — Севостьянов достал из кармана пакетик, в котором лежало что-то бронзовое и громоздкое. — Пакетик теперь ни к чему, мы уже все запротоколировали, — Алехин протянул руку, Севостьянов высыпал содержимое целлофана на ладонь главного редактора. Кен явно не ожидал, что предмет окажется таким тяжелым.

— Боже! Откуда у вас это?

— Лучше вы объясните, каким образом орудие убийства, описанное вами в книге про X век, оказалось в Москве XXI века. Причем бронзовый крест изготовлен из сплава, который наш эксперт из института археологии датировал IX–X веками. Этот металл Антон Липатов и называл «космическим». По-видимому, механизм выдвижения лезвия был не слишком разработан, в результате при первом применении частицы сплава попали на края раны. Преступнику надо было действовать стремительно, — тогда заминка едва не привела к краху. Поэтому после первого убийства он смазал механизм маслом. Больше сложностей не возникало.

— Это очень странно, — Алехин выпустил дым. — Я потерял санкт-галленский крест давно, кажется, в самом начале 1999 года. Моя книжка тогда наделала много шума, и один из швейцарских археологов, увлекавшийся живой археологией, изготовил для меня копию с оригинала…

— Хранящегося в Санкт-Галленской ризнице, — договорил за него Севостьянов. — А что такое живая археология?

— Это когда археолог пытается смоделировать условия жизни древних людей — ест их пищу, живет в тех же условиях, изготавливает такие же орудия труда из тех же материалов, которые были доступны древним, пытается ими себя обеспечить и т. д. Полное перемещение во времени. В частности, мой друг, Людвиг Яшке, пустил на изготовление этой копии какой-то бронзовый лом X века, найденный им в окрестностях Цюриха.

— Преступнику не откажешь в изобретательности. Крест, который в наше время стал ультрамодным аксессуаром, не составило труда пронести через металлоискатели Dolce & Gabbana. Так что же произошло в 1999 году?

Алехин мучительно подбирал слова. История была малоприятная, если не сказать скандальная. В то время Кен частенько зависал по клубам и однажды порядочно набрался. Вместо того чтобы благоразумно отправиться домой спать, Кен зачем-то подцепил блондинку. Девчонка была вся такая тугая, ладная, пружинистая, с маленькой грудью, как ему нравилось. Теперь он уже не помнил ее лица, помнил только, что вела она себя странно, словно стеснялась чего-то. Даже когда он вышел из ванной, где и оставил крест, она все так же была одета в коктейльное платье и сидела в романтическом мерцании свечей. Он начал ее ласкать, но она словно сдерживала его всякий раз, когда его губы или руки забирались слишком глубоко. «Ты не хочешь?» — не выдержал Кен. «Хочу», — она сорвала полотенце с его бедер, с неожиданной силой уложила на спину, и Кен расслабился.

Мало ли — может, девушке нравится заниматься этим в одежде. Он ворошил ее волосы, потягивал мочки ушей и наконец почувствовал, что хочет войти в нее прямо сейчас. Он приподнялся, но она не отпускала. Кен откинулся, подождал еще какое-то время, честно сдерживая зевоту, потом все же постарался придать своему голосу максимально романтическую интонацию: «Я хочу тебя, звездочка».

«Ну хорошо, — сдалась она, — только ты будешь сзади». «Да», — сладко прошептал старший преподаватель МГУ, поднялся, обнял ее за плечи, и, целуя в шею, помог опереться руками о край стола. Он приподнял платье, стянул холодящие шелковые трусики, стал опускаться вниз, но она его остановила. «Я так не люблю, просто войди сзади», — категорически отрезала девушка. «Будет больно, звездочка», — предупредил Алехин, но попытался добросовестно выполнить желание дамы. Ничего не получалось, Кен стал раздражаться, а потом почувствовал, что эрекция слабеет.

— Я наверное устал, прости, — сказал он пристыженно.

— Ничего страшного. Я должна тебе кое в чем признаться. Обещаешь, что просто уйдешь, если тебя это не устраивает?

— Я от тебя не уйду, — по привычке соврал Кен, но того, что произошло дальше, он и представить себе не мог.

— Я мужчина, — ответила девушка.

Через пять минут Кен уже выбежал из подъезда. Розовый стикер, на котором с подростковой тщательностью были выведены телефон и имя оборотня, отправился гулять по просторам промзоны. Бумажка на мгновение коснулась обледенелой корки сугроба, потом ветер, обнаглевший от окружающей пустоты, подхватил ее и унес в темноту. Уже в машине Алехин обнаружил, что забыл в злополучной квартире свой крест. Кен отчетливо видел, как, стоя нагишом перед зеркалом в тесной ванной девятиэтажки, снял его и положил на полочку между шампунем «Пантин Про-Ви» и тюбиком «Колгейт».

— Только какое все это имеет отношение к нашей истории? — недоумевал Алехин.

— Самое прямое, — спокойно ответил полковник ФСБ. — В ту ночь вы познакомились с убийцей — с вами ведь так часто случалось. Теперь, наверное, каждый вечер. К вам кто-то подходит, представляется, разговор еще не закончен, а вы уже забыли его имя. Но ваш собеседник запомнит это мгновение надолго, может быть, на всю жизнь, будет рассказывать, что на «ты» с Алехиным, и вообще вы вместе выпиваете.

— Это правда, — сконфуженно признался Алехин. — Но тогда-то я был просто преподавателем.

— Ну да. А что, преподавателя нельзя полюбить?

— То есть вы хотите сказать, что этот трансвестит в меня втрескался?

— Его имя Лапин Илья.

— Первый раз слышу.

— И тем не менее вы с ним довольно оживленно общались с 2006 года, почти ежедневно.

— Общался?

Аббатство святого Галла, Восточная Швейцария

До входа в крипту святого Галла оставалось несколько шагов. Аббат уже различал впереди слабое мерцание света. И тут ужас сковал его члены. Прямо у приоткрытой двери к гробнице Галла Исповедника темнела фигура в просторной тунике, словно дракон, раскинувший крылья и готовый к броску на агнца из засады своей. Надо было действовать не мешкая. Николай взял посох за среднюю часть и, размахнувшись, насколько позволяли узкие своды подземелья, ударил супостата по голове.

Посох пречистый дан настоятелю, чтобы править стадом своим. И, если того потребует святая дисциплина, учить им отступников по спине. Случится, что не хватит сего умеренного воздействия, надлежит аббату назначить более строгое наказание бичеванием, ибо, карая плоть, спасает он душу.

Что-то громко звякнуло — то было смертоносное оружие, выскользнувшее из руки предательской. Фигура пошатнулась и осела. Николай подхватил тело, голова упала ему на грудь. Он присел на колени, придерживая руками свою ношу. Сначала аббат думал, что оглушил злоумышленника, но в ладонях его стало влажно. «Miserere», — взмолился отец Николай. Дыхания не было. На руках святого отца была кровь. Воистину путь греха начинается сладостью, но сладость эта есть обман и обольщение дьявольское, ибо в конце ждет тебя горечь и муки вечные. Осторожно положив тело, аббат заглянул в крипту.

Прямо перед престолом лежал господин наш, раскинув руки. «О горе мне, нечестивому, грехом многократным запятнал себя и господина нашего августа не уберег от коварства смерти!» — простонал аббат.

Тут цезарь издал рык трубный, который простецы называют храпом. Эхом ответили своды крипты. И был тот рык для Николая слаще труб Иерихонских, потрясших стены порока. Утомленный трудами благими и молитвами усердными, спал наш господин Оттон, пребывая под надежной защитой святого Галла Исповедника. Николай пригляделся. На полу у входа в крипту лежал крест искусной работы, из которого торчало наиострейшее лезвие. Замешкайся отец настоятель хоть на мгновение, и осиротела бы империя, покрылся бы вечным позором и монастырь этот, и аббат его, который превратил вертеп правды в берлогу лжи.

Николай оставил крест лежать на камне, вернулся в потайной ход, принял ношу вражескую нетяжелую и отнес в камеру под своей опочивальней. Помолился о спасении души грешной, вытер окровавленный костяной набалдашник пречистого посоха, снял тунику с тела и вернул ее брату Филиппу. Прочел и над ним заупокойную молитву. Нашел брата Сергея. И вновь помолился отец Николай во спасение юноши, невино убиенного. А уж затем поспешил обрадовать господина нашего рассказом о великом чуде, а именно о том, как заступничеством святого отца нашего Галла злодеяние было остановлено, а сатана, посрамленный добродетелью святости, растворился в воздухе, оставив оружие свое перед самой пречистой гробницей Галла Исповедника.

ЦКБ, Рублевское шоссе

— То есть вы хотите сказать, что этот трансвестит в меня втрескался?

— Его имя Лапин Илья.

— Первый раз слышу.

— И тем не менее вы с ним довольно оживленно общались с 2006 года, почти ежедневно.

— Общался? — недоумевал Алехин. Из оцепенения его вывел пепел.

От напряжения Кен давно его не стряхивал, да и стряхивать было особенно некуда. Сизая дуга праха изогнулась и наконец, не выдержав своей невесомой тяжести, упала на застиранный пододеяльник, дополнительно обезображенный штемпелем больницы. Кен выругался. Севостьянов поднялся, взял стакан со стола и протянул Алехину.

— Спасибо, но я действительно не помню никакого Лапина.

— Конечно, — ответил Севостьянов. — У него было другое имя, — полковник сделал торжественную паузу и выпалил: — Сфинкс! — его глаза театрально блеснули.

— Сфинкс?! — Алехин с трудом преодолел изумление.

— Я почитал ваш блог, — продолжил Севостьянов. — Мне кажется, в какой-то момент Сфинкс добился своего: вы не на шутку им увлеклись. Это стало его распалять, и он вступил на путь, который стоил жизни Филиппу, Алисе, Сергею и едва не погубил вас.

— Этот Лапин был просто гнусным сплетником.

— Он любил вас и хотел доказать, что вы окружены плохими людьми. Кстати, любопытно, свои письма Сфинкс рассылал и Филиппу, и Алисе, и вам, но только Филипп их не удалил. Видимо, ему это казалось забавным.

— Романов был ядовитым человеком. Это правда. Они его наверняка веселили.

— В любом случае лэптоп Романова позволил нам вычислить Сфинкса. Полезная вещь — IP-адрес компьютера. По нему провайдеры давно помогают разыскивать экстремистов и извращенцев. Ежели, Иннокентий Александрович, захотите кого-то шантажировать или оклеветать, делайте это из интернет-кафе, — посоветовал опричник.

— Постойте, но Филипп погиб из-за аферы с «Персеем».

— Ерунда, Сфинкс сам все придумал. Не было никакой аферы. Да, между «Меркури» и LVMH существует определенная конкурентная борьба, но все находится в рамках закона. Не было ни взяток, ни оттирания «Меркури». «Персей» — обычное пиар-агентство, каких много на рынке. Порываева вам об этом твердила, но вы не хотели слушать. Вы верили Филиппу. Его смерть была для вас достаточно веским доказательством. Между тем причина этой смерти — вы и светская сплетня о вашем с Филиппом романе.

— Этого не может быть, — Алехин закурил новую сигарету. — Ведь Филипп узнал об афере с «Персеем» от Сергея.

— Ничего подобного. Преступник представился сотрудником «Персея» и все придумал. Сергей же Волошин, наоборот, по просьбе Филиппа проверил эту информацию. 17 января на ящик Филиппа пришло письмо с адреса youppi@yahoo.com. Это один из адресов Волошина. Он писал: «Зай, я тут подумал, что тебе не надо пока никому ничего говорить. Позвони мне, плз». Филипп, вероятно, уже не увидел этого письма, а вечером его зарезали.

— Но Романов мне говорил, что его информатора в «Персее» звали Сергей.

— Что ни гей, то Сергей, — улыбнулся Севостьянов. Сфинкс просто выбрал это распространенное в московском педариуме имя. Очередная маска. Чтобы хорошенько спрятаться, надо быть как все. Промискуитет, который царит в геевской среде, помог ему сойтись с Филиппом, а потом проникнуть в квартиру Сергея Волошина. Опоздай вы тогда хоть на минуту, компьютер Филиппа попал бы в руки убийцы. И нам не удалось бы распутать это дело.

— Но Сергею-то зачем компьютер понадобился?

— У Сергея Волошина были отношения с Филиппом, а после его смерти начался роман с эксбойфрендом Романова — Максимом.

— Да, — сконфуженно признался Алехин. — Сфинкс писал мне об этом.

— Сергей погиб только из-за того, что по собственной глупости выкрал компьютер Филиппа из квартиры Максима. Вообще-то у него были ключи, но мальчик решил симулировать взлом. Он просто боялся правды. Очень естественный, хотя и роковой поступок.

— Но откуда Сфинкс узнал про компьютер? — изумился Алехин.

— Конечно, от вас, Иннокентий Александрович. Вы исправно держали преступника в курсе всех событий. Вы даже с Сергеем его познакомили.

— Я? Каким образом? Я не ответил ни на одно письмо Сфинкса.

— А зачем вам было отвечать по мейлу, если вы с ним встречались по нескольку раз в неделю.

— Встречался?!

— В 2000 году гражданин Лапин стал готовиться к операции по перемене пола. В 2005-м ему после долгих мытарств, наконец, выдали новые документы… — полковник замялся и тихо продолжил: — На имя Кристины Ковальской.

— Нет! — заорал Алехин.

— Увы, это правда. И для вас, Иннокентий Александрович, только к лучшему, что Кристина Ковальская погибла в аварии. Она умерла мгновенно, — счел своим долгом добавить полковник.

Алехин слышал голос Севостьянова словно через густой слой ваты. Глаза его покраснели и уставились в одну точку на белом потолке палаты.

— У Кристины, как юриста компании и подруги Алисы, было исключительное положение. Она многое о вас знала, — продолжал полковник откуда-то издалека, — при встрече сумела вам понравиться, она хорошо была осведомлена о конкурентном противостоянии «Меркури» и LVMH, о зависших контрактах, о «Персее». Ей оставалось только перемешать правду с ложью, чтобы сначала поверил Филипп, а затем вы.

Свой собственный голос Алехин тоже слышал как будто со стороны. Голос спрашивал, как Кристина могла понравиться Филиппу. Она же стопроцентная женщина.

— Не забывайте, что Кристина была мужчиной и неплохо умела морочить голову, — отвечал баритон Севостьянова. — Вы же приняли Лапина за женщину. Так и Филипп принял Ковальскую за мужчину.

У Алехина стояли слезы в глазах. За несколько недель он потерял все, но главное — он потерял то, что считал самым настоящим в своей жизни. И это настоящее оказалось обманом и дьявольским наваждением.

— Помните фразу Сфинкса в вашем дневнике в день смерти Филиппа: «Хочешь, я убью соседей?» Он даже предупредил вас о своих намерениях. После гибели Романова Алиса оставалась последним препятствием между вами и Кристиной. То, что Алиса находилась в отношениях с Разумовым, только помогло заморочить вам голову. А купленный вами мальчик-молдаванин подкинул Кристине идею симулировать ограбление.

— Я не должен был отпускать Алису одну, — сокрушенно признался Кен.

— Ее смерть была вопросом времени. Вы имели дело с безнадежно больным человеком. Видимо, многолетний конфликт с собственным телом превратил Лапина в монстра, не ведающего никаких моральных преград. У него, точнее, у нее была цель. И эта цель — вы.

Алехин почувствовал тошноту и головокружение.

Кен знал, что транссексуалы — это люди, чей биологический пол не совпадает с психологическим. В результате человек, подобно древним аскетам, ненавидит себя и собственное тело. Формально нарушения идут на уровне дифференцировки ядер гипоталамуса. В средние века «третьим полом» именовали монахов, в античности — андрогинов или гермафродитов, в постфрейдистской западной традиции понятие «третий пол» объединило транссексуалов, трансвеститов, гомосексуалистов и т. д., — то есть всех, у кого есть несостыковки между биологическим полом и гендером.

Перемена пола — процесс длительный и дорогостоящий. Он занимает не менее пяти лет. Психологические тесты, гормональная терапия, операция по увеличению груди, коррекция лица, удаление пениса. Затем из кожи члена и участка сигмовидной кишки формируют влагалище. В общей сложности борьба с Творцом обойдется пациенту в 15–20 тысяч евро. Кто-то называет транссексуализм грехом, кто-то болезнью или психическим расстройством, кто-то — политкорректным словом «девиация». Впрочем, причины его недостаточно выяснены до сих пор.

Начинается это в детстве, с маминой косметики и шпилек, но окончательно осознается где-то в 14 лет. Потом следуют конфликт с родителями и всем окружением, неизбежное отторжение и самоизоляция. Правда, даже после операции многие транссексуалы не становятся вменяемыми членами общества. Груз многообразных психологических и социальных проблем — причина весьма частых среди них самоубийств. Где-то в сумерках больного сознания Кристины терялись причины и этой кровавой истории. Обывателям их в любом случае не понять.

— Когда вы прыгнули в машину к Кристине, — продолжал Севостьянов, — мы, собственно, пришли не за вами, а за ней. События того дня вообще развивались стремительно. Сначала Липатов сообщил, что вас нашли где-то в Бутово, но это обнаружился ваш мобильник. Потом мне позвонил мой духовник, отец Николай. Правда, у меня и в мыслях не было, что Кристина Ковальская как-то может быть связана с вашим делом. Все выяснилось позже. Липатов рассказал мне про нее, а потом 0242 — ну, словом, один компьютерный суперпрофи, — вычислил ее по IP-адресу. Я догадывался, что мы найдем вас на Руставели, но, конечно, не ожидал такого финала.

— А кто пытался меня убить? — схватился Алехин за последнюю надежду.

— Разумов. Вы отняли у него Алису и при этом плохо с ней обходились. Впрочем, не думаю, что Разумов действительно хотел вас убить, — так, попугать. У него пороху бы не хватило. В этом мире мужчины стали женщинами, а женщины мужчинами.