ЗК-5

24

«Отрывки из воспоминаний своих и чужих».

Салтыков подержал в руках небольшой серый томик.

Девяносто первый год, девятнадцатое столетие, — пахло от книги пылью, не вечностью. Книги (даже в Зонах культуры) нынче читают так мало, что самые удивительные издания можно встретить в самых неожиданных местах. Вот Воейков — «Дом сумасшедших» — сатиры на русских литераторов двадцатых годов девятнадцатого века. Случайно ли в шкафах столько книг, пахнущих именно пылью, а не вечностью? Вот граф Салиас — «Герой своего времени», «Мор на Москве», «Принцесса Володимирская». Все это уже сам граф Салиас называл историко-приключенческими романами. Да и как иначе? «Вольнодумцы», «Яун-Кундзе», «Мадонна», «Граф Калиостро», «Аракчеевский сынок». Почему при таком обилии самого сенсационного материала Овсяникова всю жизнь тянет к общепризнанной классике? К тем же Тургеневу, Пушкину, Гоголю, Чернышевскому?

Впрочем, вопрос некорректен.

Над самой высокой горной цепью всегда возвышаются огромные заснеженные вершины, именно они привлекают внимание. А кого привлечет Северцев-Полилов, его «Отважный пионер» одна тысяча девятьсот одиннадцатого года издания? Ну да, расцвет декаданса… литературную классику тогда еще никто не числил в ряду месторождений каменного угля и нефти… правда, тогда еще ни Пушкин, ни Гоголь не казались древней историей… Конечно, Овсяникову свыше дана эта его необыкновенная способность — разворашивать замирающие муравейники. Он с юности привык считать мир своим. Моя жена. Мой театр. Мой город. Однажды Салтыков летел вместе с Овсяниковым из Дели в Куала-Лумпур, какая-то совместная командировка, связанная с миссией дружбы. Овсяников отравился индийским пивом, его крутило. В блистательном, как дворец, аэропортовском туалете Куала-Лумпура за Овсяниковым следили сразу два малайца с автоматами (подозрительные погранцы). «Вы только посмотрите, что мне дали в их аптеке! — возмущался Овсяников. — Крылышки священного жука! Представляете? От такого лекарства я, наверное, начну парить над унитазом! Где моя страна? Где моя медицина?» Так оно и идет. Один раз — крылышки священного жука, два — крылышки священного жука, и вот уже среди цветных ленточек на ветках шаманского дерева раскачивается надутый презерватив, утонченные тургеневские героини едут на турецкую войну — в маркитантских обозах, а Платон Каратаев возглавляет подпольный обком во французских тылах. Программы про инопланетян и всяческие прочие чудеса давно стали правдивее новостных программ.

И все же почему Овсяников не пользуется современными работами?

Вот хорошая повесть. И название привлекательное. «Силос на берегу Маклая». Сибирский бухгалтер послан (по ошибке) на сезонные сельхозработы в Новую Гвинею. Пусть Овсяников ставит спектакль о дятле-бухгалтере и его самке. Чудесная Мерцанова будет жадно шептать своей новогвинейской подруге: «Ой, какой обалденный мужик! Ты уже отдалась ему?». Она в одно мгновение разожжет пожар в хитиновой черепушке любого онкилона. А для поддержания пущего напряжения пусть этот бухгалтер с берегов Новой Гвинеи дает советы самому Богу (Овсяников способен на все). Твори, придумывай, пробуй! Но почему-то не зажигает Овсяникова на живое, он вскрывает пласты, казалось бы, уже захороненные временем. Пушкин, Чернышевский, Тургенев… Что может быть беззащитнее прошлого?.. Салтыков невольно вспомнил пронзительные слова, увиденные им на каком-то кладбище: «Я же говорил вам, что я болею». Даже эту могильную плиту Овсяников вытащил бы на просцениум.