Зло

Эрик сел и держал руки перед собой, широко раздвинув пальцы. Ему казалось, что он видит, как они дрожат. Неужели с ним получилось что-то вроде короткого замыкания? Неужели он сделал бы это — убил человека просто по глупости? Что за преграда где-то там внутри помешала телу последовать за мозгом, когда он мысленно поднял лопату и ударил изо всей силы?

Спустя несколько часов от ямы не осталось и следа, и снова пришла инспекция. На этот раз игра была предсказуема, и Эрик уже решил для себя ничего не говорить и ничем не показывать, что он понял, какой следующий приказ ждёт его:

«Нам нужна яма здесь, почему бы не сделать её на том же самом месте. И с размерами два на два метра и глубиной два метра…»

Он успел зарыть яму и выкопать её, и зарыть её ещё раз, прежде чем наступил вечер. Потом у него не хватило сил пойти в бассейн. Он принял душ и заснул, даже не поговорив немного с Пьером о Ганди.

§ 6

Право курить имеет ученик, которому исполнилось 17 лет и который представил справку от родителей с соответствующим разрешением. Справка от родителей должна передаваться для регистрации вице-префекту школьного совета и обновляться в начале каждого семестра. Ученик, пойманный на курении без действующей справки от родителей, наказывается за незаконное курение так же, как если бы он не достиг 17-летнего возраста.

§ 7

Разрешённое курение может происходить только в специально отведённом месте рядом со школьной столовой. Верхний этаж места для курения предназначен для учеников четвёртого класса гимназии, а также для членов совета.

Курение в зданиях влечёт за собой немедленное исключение из школы.

Курение для имеющих такое право может происходить также на расстоянии 300 метров от школьной территории. При этом необходимо соблюдать все правила обращения с огнём на природе.

§ 8

За незаконное курение наказывается любой ученик, не обладающий этим правом, либо застигнутый на месте преступления членом совета, либо тот, у которого при досмотре были обнаружены табачные изделия или предметы, однозначно используемые для курения (трубка, папиросная бумага, машинка для скручивания сигарет и т. п.), либо с иными явными признаками того, что он курил непосредственно перед досмотром или проверкой со стороны совета.

Совет наказывает за незаконное курение следующим образом. Первый случай наказывается штрафными работами на одни парные выходные (суббота-воскресенье). Второй случай наказывается штрафными работами на одни парные выходные и арестом на одни парные выходные. Третий случай наказывается арестом на четыре парных выходных. Четвёртый случай наказывается арестом на семь парных выходных.

При пятом случае дело передаётся директору школы. При отсутствии каких-либо особых обстоятельств директор при этом сразу же принимает решение об исключении из школы.

§ 9

Совет принимает решение о наказании за незаконное курение, как и в случаях с другими нарушениями. Совет при этом должен действовать беспристрастно при оценке доказательств и позволить каждому, кто отвечает перед советом, полностью изложить свою точку зрения.

В исключительных случаях директор школы может проверить решение совета, после такой проверки директор может без заслушивания совета утвердить, или отменить, или изменить решение совета. Директор может также вернуть дело в совет для пересмотра.

§ 10

В соответствии со школьными принципами дружеского воспитания младшие ученики обязаны вести себя прилично в отношении старших учеников. Младшие ученики должны беспрекословно выполнять указания членов совета и учеников четвёртого класса гимназии.

Совет имеет право после независимого рассмотрения вынести наказание за неповиновение.

§ 11

Ученики школы не могут общаться с обслуживающим персоналом. Ученику школы строго запрещено посещать жилые помещения обслуживающего персонала. Если такое посещение имеет место в ночное время или после отбоя, дело передаётся директору школы для принятия решения.

В таком случае директор рассматривает вопрос о немедленном исключении из школы.

§ 12

Члены совета выбираются путём всеобщих выборов при закрытом голосовании. При этом председатель совета (префект), вице-префект и секретарь выбираются особо.

Директор школы назначает учеников, которые участвуют в качестве кандидатов на выборах.

Новые выборы должны проводиться каждый учебный год в октябре. Члена совета можно переизбирать.

«В этом законе полно лазеек», — сказал Эрик.

Они потратили несколько часов на решение уравнений, поскольку приближалась первая контрольная работа за семестр. Для Эрика всё оказалось не настолько безнадёжно, он, пожалуй, вполне мог рассчитывать на приличную оценку, хотя последний раз писал контрольную по математике полтора года назад.

Потом они разлеглись по своим кроватям и читали сухой текст параграфов, регламентирующих деятельность совета.

«И все-таки они судят большей частью по-своему усмотрению, поскольку заявляют, что существует определённая „практика“».

«Но посмотри сюда, если мы представим, что член совета приходит и говорит, что он хочет обыскать тебя. В случае отказа ты нарушаешь, значит, параграф 10, где написано, что надо подчиняться. Но тогда ведь можно просто получить наказание за неповиновение, а не за курение».

«Нет, это у них не пройдёт. Потому что, если ты заглянешь в параграф 8, там упоминается „с иными явными признаками того, что он курил“, и, если отказываешься от досмотра, такое засчитывается за иные явные признаки, и тогда ты попался в любом случае».

«А параграф 13 просто непробиваемый: „Ученик, который ударил члена совета или применил насилие к члену совета каким-то иным образом, подлежит немедленному исключению“. Что, чёрт побери, имеется в виду под „применил насилие каким-то иным образом“? Что касается „ударил члена совета“, это можно понять, но „применил насилие каким-то иным образом“? Это что, дать пощёчину или щёлкнуть по носу или что?»

«Надеюсь, ты не занят проверкой данного постулата».

«He-а, именно те, кто написали закон, решают, как он должен истолковываться. Бери с собой пластиковый пакет, пошли прогуляемся, спрячем твои сигареты и потренируемся в незаконном курении, согласен?»

Однако на следующий день они попались.

Самым трудным моментом незаконного курения являлось перенести сигареты, или трубку, или трубочный табак в потайное место. Если волей случая тебя обыскивали в тот момент, ты попался.

Требовалось позаботиться, чтобы член совета не выследил тебя и не прокрался сзади. Иногда они это проделывали и могли появиться неожиданно и застать курильщиков на месте преступления.

Потом было важно, чтобы от тебя не пахло табаком или в карманах не осталось табачных крошек. Запах удавалось устранить при помощи Вадемекума. Но случалось, что члены совета нюхали пальцы курильщика и приговор в любом случае выносили со ссылкой на «иные явные признаки» из параграфа 8. Спасением здесь служила ветка, сломанная посередине, так чтобы она всё ещё соединялась корой, позволяющая держать сигарету подальше от пальцев.

Они успели выполнить все обязательные меры предосторожности, когда возвращались из леса и натолкнулись на двух членов совета. Поскольку от них пахло Вадемекумом, члены совета посчитали, что дело ясное. Зачем нужен Вадемекум после ужина, разве только чтобы убрать запах табака? Как результат, Эрику и Пьеру предстояло явиться на следующее заседание совета, чтобы выслушать приговор.

Путём экспериментов они нашли способ устранить запах Вадемекума и начали жевать еловую хвою (лучше как можно более молодые побеги). Тогда исчезали любые следы Вадемекума, и выдох приобретал весьма неопределённый запах. Но прозрение пришло к ним только задним числом, когда они уже попались за незаконное курение. Потому что их, конечно, собирались судить как виновных.

Эрика обыскивали три-четыре раза на день. Не столько из-за того, что члены совета ожидали найти у него сигареты, а главным образом, чтобы вынудить его подчиняться приказам. Вероятно, они думали, что он в конце концов потеряет терпение и не даст себя обыскать. Так, по крайней мере, считал Пьер. И тогда они получили бы ещё один случай незаконного курения, и Эрик уже после менее чем половины семестра оказался бы в критической ситуации.

Самым лёгким, конечно, выглядело вообще завязать с вредной привычкой. Всё равно удавалось выкурить не более двух сигарет за день из-за сложностей незамеченными пробраться в потайное место, где лежал спрятанный пластиковый пакет. Но такой выход даже не обсуждался. Они должны были выкурить свою дневную норму более из принципа, чем из-за какой-то явной потребности в табаке.

Кроме того, Эрик усиленно тренировался в плавании ради первенства школы, которое быстро приближалось. А еще ему хотелось забыться хоть на пару часов. Ибо в воде не существовало никакого насилия, никаких членов совета, никакой опасности, что тебя втянут в ссору.

На самом деле он больше всего хотел «залечь на дно». Что означало никоим образом не привлекать внимания к своему превосходству в спорте или драке, не обмолвиться о возможности выиграть первенство школы по плаванию. Хотя это казалось настолько естественным, что вызывало чувство неловкости. Когда одноклассники спрашивали его, он отвечал, что надо посмотреть. Или будет трудно и следует постараться. Но здесь он, конечно, кривил душой.

В его новом классе действовали иные социальные правила, нежели в Стокгольме, и требовалось время, чтобы разобраться со всеми нюансами. Пьер был лучшим в учёбе почти по всем предметам, но второе место оставалось вакантным, и третье тоже, а следующее, возможно, занимал Эрик. Некоторые из его новых товарищей откровенно не блистали умом, и в роли одноклассников по старой школе наверняка столкнулись бы с теми или иными проблемами. Они страдали хронической неспособностью отвечать почти на любые вопросы и не испытывали по этому поводу ни малейшего беспокойства. В очередной раз поставленные в тупик учителем, они улыбались и шутили, и вопрос плавно и без нареканий переходил дальше к кому-то, знающему ответ. Создавалось впечатление, что их самих вполне устраивает подобное положение вещей. Таких было, по меньшей мере, полдюжины, и они, кроме того, превосходили по возрасту остальных, приближаясь к справке о курении. Очевидно, причиной тому была необходимость задерживаться в каждом классе на несколько лет.

К ним относился Ястреб, то есть Себастьян Лиллехёк, который хвастался, прежде всего, тем, что его род один из древнейших в Швеции и числится в самом начале регистра в Рыцарском собрании и дворянском календаре. Его папаша имел не так много денег, и сам Ястреб носил графский или баронский титул, но считал, что лучше принадлежать к роду, почти изначально представленному в Рыцарском собрании, чем к знати XVII века, собственно состоявшей из нуворишей, заработавших своё состояние на тогдашней войне.

Фон Розеншнабель, Густав, был графом и фидеикомиссаром. Эрик никогда не слышал это странное слово раньше, но каким-то образом быстро разобрался, что оно означает. А именно, что Гурра владеет несколькими большими поместьями в Сконе, которые он получит после смерти отца. Зато его младшим братьям и сёстрам не причиталось ничего. Его папаше шёл шестой десяток, так что Гурра имел все шансы войти во владение поместьями ещё достаточно молодым. От него требовалось только сдать выпускные экзамены и разумно жениться.

Эрих Левенхойзен (Эрих следовало поизносить как Эрик) находился примерно в такой же ситуации, как и Гурра, носил баронский титул. Ястреб часто доставал его тем, что, поскольку фамилия Левенхойзен вообще не числится в реестре Рыцарского собрания, вряд ли можно считать их дворянами и уж тем более баронами. В любом случае Эриха в качестве наследства ждали и поместья, и что-то из пластмассовой индустрии.

Ястреб, Гурра и Эрих держались вместе, они составляли отдельную компанию и являлись худшими почти по всем дисциплинам. Ястреб еще как-то играл в футбол, но в остальном вся троица занималась такими своеобразными видами спорта, как стрельба, фехтование и верховая езда. У них у всех имелись лошади в поместье по соседству. Эрих часто ходил в сапогах для верховой езды, а иногда носил даже стек под мышкой, которым время от времени бил по голенищу сапога, чтобы подчеркнуть то или иное свое высказывание. Ибо все трое дворян не просто толковали меж собою. Они занимали себя разговором.

В другой постоянной компании никто не принадлежал к дворянству. Однако в неё входили парни, по меньшей мере столь же богатые или даже богаче, чем представители родовитой знати. Один из родителей владел машиностроительными заводами, другой — крупнейшим текстильным предприятием страны, третий являлся исполнительным директором корпорации «Атлас Копко», а четвёртый имел двадцать пять процентов шведского «Мерседес-Бенца».

Дети богачей, естественно, были менее тупыми, чем дворяне. Существовала некая напряженность отношений между группами, которая отражалась тем, что дворяне честили богачей нуворишами и буржуями, а те их — дегенератами. Оба номена, пожалуй, имели под собой веские основания.

Так выглядело высшее общество класса. Родители прочих были врачи или архитекторы, судебные юристы или бизнесмены с более или менее определённой сферой деятельности. Среди данного сословия не существовало каких-то замкнутых постоянных компаний, там общались друг с другом весьма непринужденно.

В целом же класс был немногочислен, если сравнивать со стокгольмской школой, и учителям оставалось больше времени для индивидуального подхода. Основную часть уроков преподаватели стояли, наклонившись над дворянством, и пытались со смешанным чувством обречённости и отчаяния восемнадцатый раз втолковать, что число пи равняется 3,14, радиус и окружность — разные понятия, воздух не является химическим элементом, Зевс и Юпитер одно и то же, столица Египта не может называться Стамбулом, риксдаг и правительство сильно отличаются друг от друга (или что не существует политической партии с названием «красногвардейцы», и что, следовательно, таковые не обладают правительственной властью в Королевстве Швеция), а также что после 1956 года считается неправильным рассматривать евреев как плохих солдат.

Но даже если уроки проходили в крайне медленном темпе, они оставляли приятное впечатление, поскольку там никогда не находилось места даже для намёка на угрозы или силовые разборки. Никого не выгоняли, и никто не срывал занятий. Медленный темп и постоянно повторяемые для дворян объяснения вполне устраивали Эрика в отношении тех дисциплин, коим в течение полутора лет учил Окунь, из-за чего, собственно, он и не посещал тогда уроков математики, физики и химии. Здесь у него имелись серьезные пробелы.

В итоге Щернсберг представлялся как два разных пространства. В классных комнатах учителя не теряли самообладания, постоянно разъясняя сложности, не издевались над невежеством и не наказывали школяров даже в форме дополнительных домашних заданий. Но стоило шагнуть во двор, где правил совет…

В контактах с одноклассниками у Эрика имелись определённые трудности. Дворянство представляло собой отдельную группу, которая держалась крайне обособленно, без нужды не общаясь с чернью. Клуб богачей также не жаловал простонародье, даже при отсутствии столь резкой границы. Среди же остальных царило какое-то малопонятное выжидательное настроение.

Казалось, что его одноклассники слишком важничают, чтобы даже ссориться друг с другом. Прошло достаточно много времени, прежде чем Эрик повысил голос на кого-то из них. Это произошло, когда он вошёл в раздевалку после урока физкультуры, и Арне, весельчак местного значения, раньше считавшийся самым сильным в классе, стоял и тянул Пьера за жировые отложения вокруг пояса и называл его Юмбо. Эрик подошёл сзади к Арне, при этом успев совладать с навестившими его тремя-четырьмя плохими идеями.

«Завязывай-ка с этим», — сказал он не слишком угрожающе.

«А если нет, что тогда?» — спросил Арне, явно не совсем трезво оценивший ситуацию.

Естественно, напрашивался ответ:

«Тогда я ударю тебя правой в челюсть в течение пяти секунд».

Но Эрик сдержался и ограничился предложением проверить жир у него на животе, если имелось такое желание, и тему сразу закрыли. Потом Эрик порадовался за себя. Он ведь решил любой ценой не допускать силы в отношениях между собой и другими в классе.

Хотя его одноклассники производили все же несколько странное впечатление. Они часто толковали меж собой (хотя украдкой и осторожно, чтобы не провоцировать Эрика) о том, что нельзя вести себя так дерзко. Правила существуют для того, чтобы им следовать. И надо учиться выполнять приказы, коли со временем, став четырёхлассником, офицером запаса, руководителем предприятия, придется их отдавать.

«Страна должна строиться по закону», — констатировали они регулярно, используя одно из крайне немногочисленных изречений, хранившихся в их памяти.

Их нежелание разговаривать о событии в квадрате выглядело вполне понятным. Во всяком случае, оно имело своё объяснение. Ведь с их точки зрения его успех выглядел не больно-то пристойным, своего рода нарушением традиций, примерно как чавкать за столом. И что с того, что Эрику их позиция представлялась трусливой или смешной. Сродни тому, чтобы всегда кричать «Давай, давай!» команде, лидирующей в чемпионате Швеции, вместо того чтобы поддержать своих. Или выражать симпатию тому, кто в схватке находится сверху. Возможно, они давно сделали свой выбор. Они всегда поддерживали того, кто находился сверху, даже если им самим предстояло выйти на помост, заранее зная о собственном поражении. Скорее же всего, одноклассники, по крайней мере из дворянской компании, просто надеялись в недалеком будущем сами стать членами совета (большинство там принадлежало именно к родовитой знати).

«Это просто выражение их отсутствующей морали», — объяснил Пьер несколько заумно и поправил очки.

Эрик не был уверен, что понял столь глубокомысленное изречение.

За первую контрольную работу он получил отметку «В». И остался вполне доволен результатом. В отличие от Пьера, считавшего, что Эрик достоин «АВ», и за каких-нибудь полчаса доказавшего другу, черкая своим фломастером и делая исправления красивым почерком, что в двух заданиях имели место описки, а неудача с третьим вообще не поддавалась объяснению, ведь ещё три дня назад они разбирали примеры подобного типа. Но Эрик хотел просто получить положительный балл по трём провальным для себя дисциплинам. Потом к весне он собирался подняться вверх по шкале успеваемости.

Однако первенство по плаванию приближалось, и мысли о нём всё больше занимали Эрика. Его одолевало чувство неловкости. В течение четырёх лет он серьёзно тренировался в спортивном клубе, и ему не следовало соревноваться в частной школе. Его старые товарищи по Каппису посмеялись бы от души, узнай они об этом, а тренер с иронией заметил бы, что нельзя настолько понижать планку своих амбиций.

Назвать предстоящее честной борьбой не поворачивался язык.

Кроме того, такая победа наверняка не прибавила бы ему популярности, а привела к обратному результату. В любом другом учебном заведении в обычном мире, где жизнь текла по нормальным законам, ученики реальной школы порадовались, если бы кто-то из их одноклассников задал трёпку гимназистам. Но ведь здесь всё выглядело наоборот, и мысленно он готовился к новым неприятностям.

В бассейне висела грифельная доска с перечнем школьных рекордов на различных дистанциях. На 50 и на 100 метрах вольником получалось соответственно больше секунды и шести секунд в его пользу. 300 метров он, вероятно, выиграл бы с разницей в полминуты, если бы плыл в полную силу. Хотя поначалу и собирался поберечь себя для спринта.

Но он пообещал Тоссе Бергу выиграть три дистанции, а своё обещание надо выполнять. Ничего больше. Никаких наивных попыток в брассе или баттерфляе, которыми он едва владел по сравнению с ребятами, составлявшими ему компанию в стокгольмском бассейне.

Однако вечером, перед соревнованиями, Тоссе Берг пригласил Эрика отужинать. Он жил на верхнем этаже, в корпусе для учителей, который именовался Большой Медведицей. Потом позвал на чашку кофе, в свой рабочий кабинет, и тут Эрик понял: Бергу что-то от него понадобилось. Они поболтали немного о коллекции призов тренера и о том, что Эрику следовало поставить на плавание в будущем. Эрик сказал, что, если бы ему более-менее удалось поддерживать форму в те годы, пока он учится в Щернсберге, он смог бы вернуться в Каппис, как только начнёт учиться в гимназии в Стокгольме. Но, конечно, было очень трудно тренироваться самому. А что касается лёгкой атлетики, здесь Эрик расценивал свои шансы на попадание в элиту достаточно низко. У него ведь получалось в большинстве видов только одинаково хорошо, но нигде он не показывал каких-то выдающихся результатов. При его массивном теле вряд ли стоило ожидать значительно менее и секунд в гладком беге на юо метров даже после многих лет тренировок. И, кстати, это не было столь важно. После гимназии он всё равно собирался получить высшее образование. При чем тут спорт?

У Берга нашлись определённые возражения. Имея в своём багаже плавание и бег, пожалуй, неплохо заняться современным пятиборьем. Для тренировок в стрельбе и фехтовании в Щернсберге были все условия. И потом, возможно, удалось бы сойтись с какой-нибудь компанией всадников из тех, что держали лошадей в поместьях Сёдерманланда. Хотя, честно говоря, здесь это вряд ли получится (похоже, Берг приблизился к сути дела), ведь у местных снобов на него имеется явный зуб. Во-первых, из-за проблем с советом, из-за отпора урокам «дружеского воспитания». Ну и, во-вторых, конечно, из-за событий в квадрате. (Выходит, учителя знали обо всём?) Ну, что касается толковищ в классе — это не имело особого значения. Но и в учительской разговоров хватало. К тому же медсестра внесла свою лепту, красочно описав, как Лелле и его друг из третьего класса гимназии выглядели после битвы. Лелле ещё не выздоровел и не вернулся в школу. Впрочем, если говорить о событиях в квадрате, версии, ходившие среди учителей, немного разнились.

«Чёрт, — подумал Эрик, — неужели Берг просто хочет получить отчёт о схватке? Неужели только об этом он собирался поговорить?»

Нет, имелась другая причина. Потому что, заметив, что Эрик не горит желанием разговаривать о боях. Тоссе сразу же поменял тему и перешёл к сути дела. Он хотел, чтобы Эрик выступил ещё в одном виде. Он слышал, как парни из клуба плавания сидели и считали очки и пришли к выводу, что один из них должен по сумме выиграть у Эрика.

За победу на каждой дистанции давалось 30 очков, за второе 20 и за третье 10. Берг взял бумагу и карандаш.

Если бы Эрик заявился на трёх дистанциях вольным стилем, это принесло бы ему три победы и 90 очков. Если верить тому, что насчитали в плавательном клубе, Левенхойзен из третьего класса гимназии тогда мог бы рассчитывать на 60 очков.

Но имелось ещё три дистанции: юо метров брассом, 50 на спине и 50 баттерфляем.

Таким образом, после вольного стиля Левенхойзену понадобилось бы 30 очков, чтобы догнать Эрика. Но если бы Эрик победил ещё на одной дистанции и в сумме набрал 120 очков, он стал бы недосягаемым, потому что в случае равенства баллов у двух пловцов победителя определяли по наибольшему количеству побед. Что бы они ни думали о себе там, в плавательном клубе, у Левенхойзена ничего не получилось бы с победой. Эрику просто требовалось проплыть ещё одну дистанцию.

Как ни рассуждай, а Берг, пожалуй, был прав. Ну и что из этого, забавная математика — и ничего больше. В вольном стиле он мог показать хорошее время, за которое не пришлось бы краснеть. Но, например, проплыть 50 метров баттерфляем и показать где-то 45–50 секунд, это выглядело смешно.

Однако у Берга нашлось своеобразное объяснение. Как раз один из родственников Левенхойзена лет двадцать назад учредил переходящий школьный приз в плавании. Поэтому сейчас здешние пловцы считали своей задачей, чтобы Левенхойзен непременно выиграл и победил нового-и-крутого. Они практически собирались пойти на обман. Это было недемократично, шло вразрез с духом спорта. Побеждать должен лучший, не так ли?

«Но в таком случае, — сказал Эрик, — слишком много недемократичного в Щернсберге. Наверное, нет ничего странного, что они хотят победы члена совета. Это сродни тому, что реальная школа соревнуется с гимназией в лёгкой атлетике. Так ведь обстоит дело?»

«Именно! — сказал Берг и, сжав кулаки, продолжил с энтузиазмом: — Именно так всё и обстоит. И это неспортивно, как ни посмотри. Как раз поэтому я подумал, что есть шанс пробить брешь во всей системе, если ты победишь. Понимаешь ход моих мыслей?»

«Да, хотя что-то здесь не так. Я серьёзно занимался этим долгое время, а они нет. Что особенно демократичного в том, что мои результаты окажутся выше?»

«Потому что ты лучше их, Эрик, и сможешь показать этой компании, что не годится жульничать в спорте. Не должен человек выигрывать только потому, что носит фамилию Ле-венхойзен. И подумай, какое удовольствие для реальной школы получить победителя…»

«Ты веришь, что реалисты именно так и думают?»

«Да, естественно, Эрик! Спорт ведь демократичен, Эрик. Подумай об этом».

«В каком порядке будут проходить соревнования?»

«Сначала 50 метров вольным стилем, потом 50 на спине, 50 баттерфляем, 100 вольным стилем, 100 брассом и последнее — 300 вольным стилем, что и является у нас длинной дистанцией».

«Тогда, учитывая расписание, мне следует выбрать весь вольник и 50 на спине».

«Ты их выиграешь?»

«Да, если буду участвовать. Хотя это не выглядит слишком разумным».

«Но подумай, что мы в любом случае поставим обманщиков на место».

Прощаясь, Тоссе Берг пожал ему руку, как обычно делают офицеры, то есть с железной хваткой и суровым взглядом. Потом он похлопал Эрика по спине и повторил:

«Держись, Эрик, покажи этим дьяволам, что спорт и жульничество несовместимы».

Как оказалось, Тоссе Берг одновременно был прав и ошибался. Уже во время речи директора школы, обращённой к участникам финальных заплывов, чувствовалось, что какое-то странное настроение витало в воздухе среди пловцов. Зрители из числа гимназистов перешёптывались и показывали куда-то. Левенхойзенский серебряный кубок принесли в бассейн, и он стоял рядом с трибуной директора (хотя раздача призов ожидалась не раньше окончания семестра).

Существовала также некая дистанция между Эриком и остальными пловцами из школьной команды. Он заметил это во время квалификационных заплывов в предыдущий день. А уже на первой финальной дистанции 50 метров вольным стилем оказалось, что Левенхойзен пришёл вторым после Эрика, хотя, по крайней мере, ещё один пловец мог победить его. То же самое повторилось и в плавании на спине. Придя к финишу, Эрик увидел, как двое других парней явно ждали Левенхойзена на последних метрах и позволили ему обогнать себя.

Между заплывами давалось двадцать минут отдыха, и, если бы Левенхойзен стартовал на всех дистанциях подряд, он бы скоро выдохся. Он выиграл, таким образом, баттерфляй в манере, которая напоминала нечто среднее между брассом и судорожными попытками тонущего спастись. Потом повторилась история с замедлением темпа на сотке вольным стилем. Левенхойзен смог прийти вторым. Двадцать минут спустя ему дали выиграть 100 брассом. Эрик посмотрел только начало этого заплыва и пошёл в баню, чтобы разогреться перед длинной дистанцией.

Для победы Левенхойзена в общем зачёте требовалось либо дисквалифицировать Эрика на этой последней дистанции, либо обогнать его. Эрик раздумывал: как они это себе представляют? Объявят фальстарт? Пожалуй, стоило стартовать с демонстративным опозданием. Обнаружить якобы какую-то ошибку при поворотах? Невозможно. Как повлияло бы на очки, если бы Вреде, отдыхавший после 50 метров вольным стилем, выиграл 300 метров, Эрик пришёл вторым, а Левенхойзен третьим? Вреде показал, конечно, второе время в квалификационном заплыве днём ранее, но ведь они вряд ли верили, что он сможет отыграть больше двадцати секунд, отделявших его от Эрика? Кстати, этого всё равно не хватило бы для Левенхойзена. Или они уже сдались, не желая идти на слишком явное жульничество?

Старт прошёл хорошо, так что его не пришлось повторять дважды. Но потом Вреде устремился вперёд с удивительно высокой скоростью. Эрик попытался сначала удержаться за ним, но скоро решил сбавить обороты и выбрал свой собственный темп. И после 150 метров Вреде выдохся и сдался. Может, так они себе всё и задумали: заставить Эрика принять бешеный темп на первой сотне метров и надорваться? Очевидно.

Когда Эрик вылезал из бассейна, всё выглядело так, как будто шесть человек лежали в воде и ждали, пока вконец обессиленный Левенхойзен получит своё второе место. Они, выходит, довели обман до конца, не добившись успеха. Какие свиньи.

«Ага, — крикнул Берг в свой громкоговоритель. — Перед нами победитель по сумме всех дистанций и новый обладатель трёх школьных рекордов Эрик Понти из реальной школы!»

Стало почти совсем тихо. Трибуна реальной школы отреагировала робкими хлопками.

«Я прошу аплодировать победителю!» — крикнул Берг.

Но всё ещё сохранялась тишина.

Тогда Берг встал у края бассейна и начал демонстративно аплодировать. Один. В тишине, которая растянулась на пять секунд, напоминавшие вечность. Но тут к нему присоединился директор школы.

Эрик уже шел к себе из бассейна, когда начала аплодировать трибуна гимназистов. Ему стало стыдно, и он пожалел, что втравил и себя, и Берга, и всё соревнование в этот обман. Побеждать должен лучший, к чёрту и такое правило тоже. Здесь в Щернсберге действовали другие законы и другие правила.

Сразу же после ужина состоялось собрание совета в классной комнате номер шесть.

Левенхойзен выглядел смертельно усталым. Эрик искренне улыбнулся недавнему сопернику, но тот сделал вид, что погружён в свои записи.

«Ага, — сказал председатель Бернард фон Шранц. — Опять ты перед нами, Эрик. Я полагаю, ты знаешь, за что тебе придётся отвечать на этот раз».

«Несколько случаев неповиновения, и на них мне наплевать. Потом второй случай незаконного курения, и там я собираюсь защищаться».

«Не используй недопустимый язык перед советом, последний раз делаю тебе замечание».

«Ах, не начинай всё сначала. Где обвинения?»

«Прежде чем мы начнём, я хотел бы записать в протокол лишение двух парных выходных за недопустимое поведение перед советом. Прошу секретаря зафиксировать».

Секретарь старательно записал решение. Члены совета с зализанными волосами сидели молча с лицами беспристрастных судей, но с явным оттенком враждебности. У Эрика возникло ощущение, что превосходство находилось на его стороне. Им приходилось разыгрывать представление под названием «Суд», что привязывало их к определённому ритуалу, от которого они не могли отступать.

«С этим покончено, — сказал председатель. — Теперь на очереди неповиновение. Я прошу вице-префекта доложить суть дела».

Вице-префект заметил «в качестве вступления», что данный случай представляется необычайно трудным. Ибо речь идет, по крайней мере, о двенадцати зафиксированных эпизодах неподчинения четырёхклассникам. И есть основание предположить, что в действительности прегрешений значительно больше, поскольку многие сочли «неперспективным» писать заявления.

Потом он скороговоркой зачитал доносы, поступившие в письменном виде. А далее пришла очередь председателя.

«Есть ли у обвиняемого что-нибудь заявить по данному вопросу?»

«Ничего особенного. Как я уже объяснил, мне наплевать на приказы четёрыхклассников, и я не подчинюсь также и вашим приказам, если они не подпадают под соответствующие параграфы. То есть буду отвечать только на те обвинения, которые имеются здесь, и хочу, чтобы Совет занял именно такую позицию».

«Есть ли у Совета необходимость провести по этому случаю особое обсуждение?» — поинтересовался председатель.

Эрика на время удалили. Когда через пять минут его вызвали снова, он узнал, что Совет принял его возражение как полностью правильное. Рассмотрению подлежали только зафиксированные эпизоды.

«Но это не означает, — продолжил председатель, — что дело становится менее серьёзным. У нас для оценки есть 12 случаев. Ты уже слышал доклад обвинения. Может быть, ты готов представить нам свою позицию в общем по всем фактам, или хочешь, чтобы мы разбирались с каждым из них по порядку?»

«Ничто не мешает разобраться со всем дерьмом скопом».

Председатель сделал вид, что не заметил недопустимого слова.

«Итак, — продолжил председатель, — можем мы узнать твою позицию?»

«Обвинения справедливы. Я уже объяснил, что не буду подчиняться никакому четырёхкласснику. И это означает, что любой такой рапорт может соответствовать действительности. Я даже не знаю имён всех заявителей, но признаю ситуации, о которых идёт речь. Хорошо, я виновен. Давайте свой приговор».

«Совет готов вынести решение по данному пункту?» — поинтересовался председатель и получил молчаливые кивки в ответ.

«Итак, совет приговаривает тебя к аресту на двенадцать суббот-воскресений за отказ подчиниться приказам четырёхклассников».

Эрик мысленно повторил соответствующий параграф: «…младшие ученики должны беспрекословно выполнять указания членов совета и учеников четвёртого класса гимназии…»

Пока ещё существовала лазейка для сомнений в правомочности принятого решения. Ведь целью «указаний», если сослаться на первую часть того же параграфа, вроде бы являлось «приличное поведение», и ни о каких поручениях не шло речи. Но, с другой стороны, уже в первой части говорилось, что касается «соответствия со школьными принципами дружеского воспитания», и здесь годилось любое толкование. Кроме того, второй абзац того же параграфа окончательно ставил точки над I:

«Совет имеет право после независимого рассмотрения вынести наказание за неповиновение».

Другими словами, в случае неповиновения они могли наказывать, как, чёрт возьми, им заблагорассудится. И арест выглядел лучше, чем штрафные работы, поскольку его штрафное время перевалило сейчас слишком далеко на зимнюю половину года. Арест также хорошо подходил для занятий, с какой стороны ни посмотри. Хотя они, очевидно по традиции, расценивали арест более существенным наказанием, нежели штрафные работы, которые с помощью подхалимажа можно было преобразовать в довольно приятное времяпрепровождение. Но только не для Эрика. В его случае, если стоять и копать чёртову яму неделя за неделей, это стало бы невыносимо и могло привести к ситуации, описанной в параграфе 13:

«Ученик, который ударил члена совета или применил насилие к члену совета каким-то иным образом, подлежит немедленному исключению».

Арест, следовательно, выглядел замечательным решением. Наверное, стоило немного повозмущаться по поводу столь жестокого наказания, чтобы заставить их последовательно придерживаться именно ареста в будущем. Нет, не стоило рисковать напрасно.

«Ты понял приговор?» — спросил председатель.

«Да, естественно».

«У тебя есть какие-то возражения?»

«Нет».

«Хорошо. Тогда мы можем перейти к следующему пункту. Я прошу обвинение доложить дело о незаконном курении».

Обвинение в лице вице-префекта немного покопалось в своих бумагах, чтобы происходящее более напоминало судебное заседание. Наконец, были «найдены» нужные записи о запахе Вадемекума изо рта Пьера и Эрика в неурочное время. Итак, Эрик и Пьер пришли из леса с указанным запахом, хотя со времени ужина минуло не более двадцати минут. Из этого следовало, что они оба курили и потом прополоскали полость рта Вадемекумом, чтобы удалить следы своего проступка. Эрика уже ранее наказывали за сигареты, и он считался курильщиком. Пьер Танги из того же класса ранее не имел ни одного взыскания, но тогда напрашивался вывод, что Эрик вовлёк его в своё преступление как соучастника.

Хочет ли Эрик сейчас заявить что-то по данному делу?

«Да, много чего. Нас обыскал член совета, которому мы попались на пути из леса, и ничего не нашёл. Есть ли в протоколе записи на этот счёт и результат обыска?»

Обвинитель зарылся в свои бумаги, прежде чем констатировал отсутствие каких-либо записей об обыске.

«Ну это же естественно, — продолжил Эрик. — Потому что, как вы понимаете, данный член совета, как там его зовут, Йёнсон или же…»

«Джинсон!» — вмешался председатель.

«…да, Йёнсон или Янсон, или как там его сейчас зовут, в любом случае не нашёл ничего, даже табачных крошек. Никакого запаха табака, никаких принадлежностей для курения. Единственное, это запах Вадемекума».

«Да, да, — прервал его председатель, — попытайся перейти к делу. Ты признаёшь обвинение?»

«Признаю? А может, вы будете выражаться нормально? Ваша попытка изображать суд просто смешна. Это всё равно не настоящий суд. Где мой адвокат в таком случае, а?»

«Так, значит, ты признаешь то, в чём тебя обвиняют?»

«Нет, не признаю. Мы невиновны. Вы не можете рассматривать в качестве доказательства курения то, что от нас пахло Вадемекумом!»

«Ты можешь поклясться, что вы не курили?» — поинтересовался обвинитель.

«Ах! Что касается клятв, это всё отменили в Средние века. Вы должны доказать, что мы курили, а единственное, что вы можете предъявить, так это запах Вадемекума. Просто смешно. Вы можете быть какими угодно прилизанными и подражать болтовне адвокатов, но это ничего не меняет. Смех да и только. Докажите сейчас, что мы курили. Посмотрим, что у вас за доказательства!»

«Да, но ты ведь не считаешь, что мы не знаем, почему от незаконных курильщиков пахнет Вадемекумом? — заявил председатель. — Ты, наверное, согласишься, что у нас есть определённый опыт в этом отношении? И как ты, кстати, сам можешь объяснить этот запах?»

«Он не позволяет утверждать, что от человека пахнет табаком».

«Ты признаёшь, выходит?»

«Вовсе нет. Есть, например, люди, которые освежают рот после еды».

«Ты, следовательно, хочешь сказать, — подвёл итог секретарь, оторвавшись от своих бумаг, — что использовал Вадемекум в связи с обычной гигиеной рта и в качестве меры предосторожности перед обыском».

«Да, так и есть. И вы ведь не настолько глупы, чтоб приравнять запах Вадемекума к „иным явным признакам“ в параграфе восемь. Кроме того, я хотел бы напомнить, что в первый раз, когда вы осудили меня за курение, причиной стала забытая в кармане пачка сигарет. Я же был совсем новичком тогда. И вы прекрасно всё понимали».

«Да, но это не имеет никакого отношения к сегодняшнему делу, тот приговор уже вынесен», — сказал председатель.

«Но только не для меня, поскольку я невиновен. Курение не прибавляет здоровья, вы, наверное, могли убедиться в этом сегодня, когда Левенхойзен чуть не утонул на соревнованиях по плаванию?»

Левенхойзен сделал движение, как будто собирался что-то ответить, но председатель жестом предложил ему помолчать.

«Совет проведёт особое обсуждение, ты должен подождать в коридоре».

Через две минуты Эрика позвали в классную комнату. Председатель выступил с короткой предупреждающей речью:

«Совет принял решение, которое я скоро сообщу тебе. Но сначала мы хотели бы серьёзно призвать тебя взять себя в руки. Ты нахватал себе наказаний, которые уже далеко залезли в весенний семестр, и это всего после шести недель обучения. Ты плохо влияешь на учеников реальной школы, и это мы обязаны пресечь любой ценой. Поэтому, как ради себя самого, так и ради порядка в школе ты должен измениться. В противном случае мы позаботимся, чтобы твоё пребывание в Щернсберге не получилось слишком долгим. Сейчас, вынося приговор за второй случай незаконного курения, мы выбрали несколько необычную меру: превратить всё наказание в арест, вместо того чтобы делить его на арест и штрафные работы. Таким образом, тебе придётся провести ещё пару суббот-воскресений под замком. И подумай: если ты попадёшься ещё трижды, то будешь исключён».

«Тогда вы, значит, осудите меня за незаконное курение ещё три раза, будет или не будет пахнуть Вадемекумом. Этим вы угрожаете? Сидите и играйте в свой суд, но подумайте немного о параграфе девять тоже: „Совет при этом должен действовать беспристрастно при оценке доказательств и позволить каждому, кто отвечает перед советом, полностью изложить свою точку зрения“. И так далее. Может, вам раздобыть белые парики, чтобы спектакль получился более впечатляющим?»

«Если перестанешь курить, тебе нечего опасаться, будь уверен. Но если не прекратишь, то попадёшься и в пятый раз. В этом также можешь не сомневаться».

«Конечно. Вот уж повезёт тому из вас, кто сделает это, когда больше уже не будет играть никакой роли, что я сотворю с вами. Тогда посмотрим, насколько справедлив этот мир, как думаете? Я имею в виду в пересчёте на передние зубы или что-то в этом роде».

Председатель Бернард сжал кулаки на столе перед собой и несколько секунд таращился вниз с кафедры, прежде чем смог взять себя в руки для ответа.

«Если ты угрожаешь совету прямо во время заседания, то, вероятно, полностью выжил из ума…»

«И тогда вы ведь не можете судить меня. Нельзя судить сумасшедшего, у вас же нет сумасшедшего дома в перечне наказаний. А разве вы не угрожали ловить меня за преступление, которое я не совершаю, вплоть до исключения».

«Нет, никто не угрожал тебе, но ты…»

«В таком случае я тоже не угрожал вам, с этим всё ясно».

«Совет проведёт особое обсуждение!»

В коридоре Эрик рассказал о последнем обмене репликами другим ученикам реальной школы, обвиняемым в разных проступках. Это вызвало смех и восторг среди части подсудимых, и их реакцию скорей всего услышали в комнате, где заседал суд. Что и требовалось, совет стоило высмеять. Во время бурных рассуждений, возникших здесь же о том, какое решение суд вынесет на этот раз, Эрик пообещал, выслушав приговор, вызвать префекта и вице-префекта в квадрат. Он рассчитывал на новый приступ веселья среди своих товарищей по несчастью. Ведь смех являлся для них последним прибежищем.

Потом Эрика снова пригласили, и он получил арест ещё на пять парных выходных.

«Тогда у меня только два вопроса», — сказал он.

«Спрашивай, пожалуйста, это входит в твои права. Но больше никаких новых дерзостей».

«Прежде всего я хотел бы спросить: есть ли какой-то смысл вообще продолжать в том же духе? В мои планы входит учиться здесь только в течение двух лет, и, когда я выполню квоту по субботам-воскресеньям на весь срок в Щернсберге, это развлечение, наверное, закончится. Если я сейчас выругаюсь нецензурно несколько раз, вы, наверное, сможете набрать мне наказаний сразу на все два года?»

«Ага, и что за второй вопрос?»

«Я хотел бы вызвать председателя и обвинителя в квадрат завтра в восемь часов после ужина».

Совету понадобилось немало усилий, чтобы сидеть и изображать из себя суд. Председатель сделал «усталый жест», прежде чем высказался.

«Ответы на твои два вопроса следующие. Совет судит только за фактические проступки в каждом отдельном случае. Мы не можем выносить какие-то общие приговоры, это шло бы вразрез с законом. А что касается второго вопроса, ты, вероятно, пошутил…»

«Вовсе нет, я сказал совершенно серьёзно».

«Если это сейчас не было шуткой, а только одной из твоих обычных дерзостей, объясню: невозможно, чтобы ученик реальной школы вызвал членов совета».

«Да, болтать вы горазды…»

«А сейчас мы потратили уже слишком много времени на тебя. Когда выйдешь, скажи Танги, что теперь его очередь…»

Эрик вернулся в коридор и подтвердил радостно, что вызвал префекта и вице-префекта, но что они отказались. Он прекрасно понимал, что история с брошенной им перчаткой быстро распространится по школе.

Потом перед судом предстал Пьер, и его осудили, как он ни отрицал свою вину, за первый случай незаконного курения со ссылкой на «иные явные признаки» из параграфа восемь. Разбирательство закончилось за три минуты.

Когда Эрик освоил все правила ареста, пребывание под замком стало для него приятным времяпрепровождением. Ему разрешались учебники и Библия, необходимые письменные принадлежности, и этого само по себе хватало, чтобы заполнить время. Но с помощью фантазии и кое-кого из учителей удавалось прилично расширить перечень книг, однозначно имеющих отношение к школьным дисциплинам. «Вторую мировую войну» Черчилля в двенадцати томах он получил с помощью справки от учителя истории. Не ограничивались произведения шведских писателей в твёрдом переплёте. Иностранные сочинители в основном запрещались, как и тексты с порнографическим уклоном. Однако были исключения: норвежцы вроде Ибсена или Хамсуна или финны, хотя с определёнными сомнениями в случае Вяйно Линна (здесь возникал вопрос о его близости к коммунистам). Свободным был доступ к так называемой христианской литературе, под которой понимались любые религиозные трактаты, даже дзен-буддизм.

В связи с уроками английского языка он мог читать труды известных писателей в оригинале, однако с письменного разрешения преподавателя. В такой список попал Грэм Грин, а также нудный и трудный для понимания Шекспир (главным образом, для того, чтобы подразнить дежурного члена совета), и вдобавок все известные мастера слова за исключением одного, отвергнутого по причине гомосексуализма.

К литературе по биологии также приравнивались некоторые путевые заметки из путешествий по Южной Америке и Новой Гвинее при условии, что их авторы были шведами.

Короче говоря, пребывание под арестом превращалось в один растянутый праздник чтения.

Эрик составил для себя некую схему. Первые часы он отводил на сон, как и все другие, то есть спал с шести до десяти. Время от времени его, естественно, будил дежурный член совета, угрожая, в конце концов всё более устало, дополнительным наказанием за сон под арестом.

Далее вплоть до обеда он занимался математикой и предметами, где его успехи оставляли желать лучшего. Остаток дня уходил на чтение для удовольствия. А вечера на плавание — перед тем как идти спать.

Настроение вокруг него изменилось, по крайней мере, в его собственном понимании. Потому что после случая с вызовом в квадрат префекта и вице-префекта он получал раз за разом возможность поиздеваться над этими двумя членами совета, когда они проходили через школьный двор.

«Привет, командиры, пошли в квадрат, разомнёмся!» — поддразнивал он, хохоча, обнажая свои всё ещё не понёсшие потерь зубы. Одноклассники не без сочувствия ухмылялись.

Учителя, в свою очередь, отмечая его усердие и успехи, не упускали случая дружественно поострить насчет пользы заточения а также идеи, что, пожалуй, стоило бы запереть весь класс на выходные, чтобы добиться хоть какого-то результата. И они же при первой возможности вставали на сторону Эрика, когда дело касалось конфликтов с советом по вопросу, что должно считаться учебниками или книгами, однозначно «имеющими отношение», а что следует отнести к «развлекаловке». В конце концов получилось, что не подходят лишь порнографические издания и английский классик-гомосексуалист. Дежурный член совета даже перестал обыскивать толстую сумку Эрика, прежде чем тому предстояло отправляться под арест.

Это начало напоминать маленькую трещину в системе.

К тому же заметно уменьшилось количество упражнений по избиению в квадрате. Подобной ситуации не мог припомнить никто из учеников реальной школы. Казалось, это испытание вообще выпало из списка по-настоящему мужских поступков.

Но, естественно, что-то подобное всё равно случалось время от времени. Первые два раза после собственной битвы Эрик не пошёл смотреть представление. Подумал, что ему будет противно.

Но однажды в конце октября он всё-таки не удержался и смешался с публикой. Его все-таки тянуло туда как магнитом.

На этот раз Левенхойзен и ещё один его одноклассник собирались проучить худощавого паренька из реальной школы. Что он натворил, доподлинно не было известно. Судя по слухам, адресовал старшему своего стола Левенхойзену весьма дерзкую реплику. Дескать, ежели тому так хочется задраться, то мог бы и принять публичный вызов одного парня из реальной школы.

Эрик отчасти чувствовал свою вину в грядущем избиении.

Левенхойзен и его товарищ начали довольно легко, награждая с двух сторон пощечинами юного школяра, который едва пытался защищаться.

«Как волки, — подумал Эрик. — И он тоже. Пытается предложить обнажённое горло в надежде, что бой прекратится. Но здесь это не пройдёт. Чтобы не стать крысой, ему требуется выдержать приличную трёпку, прежде чем выползти из квадрата. А уж они постараются от всей души».

Левенхойзен и его товарищ дрались неуклюже и глупо. Действуя кулаками, они промахивались или через раз смазывали по касательной, хотя их жертва едва защищалась. В конце концов, придя в отчаяние, школяр неистово двинул Левенхойзена по физиономии, хотя такое попадание несложно было предугадать. Тут гимназист пришёл в ярость! Потеряв всякое самообладание, набросился на мальца с боковыми ударами. Тот инстинктивно начал уклоняться, так что доставалось, главным образом, плечам или даже спине. В общем, финал это не приближало. Но в результате Левенхойзен просто устал и остановился перевести дыхание. Тут и вступил в дело его партнер.

Кандидат на избиение стоял, наклонившись вперёд, по-идиотски открытый для атак со всех сторон. Партнер подобрался к нему и ударил сперва коленом в лицо, а потом, когда парень разогнулся, двинул кулаком в живот. Бедняга подогнул колени и заныл, но пока не уползал из квадрата. Тогда Левенхойзен подскочил и начал бить ногами. Парень сложился вперёд, так что почти лежал, а Левенхойзен продолжал свое грязное дело, крича о трусости, крысе и хорошем уроке для того, кто напрасно раскрывает рот.

Все это смахивало на плохую корриду с быком, который рухнул под ударами престарелых и малоискусных пикадоров и тореро, уже давно расставшихся с мечтой об открытии праздника в Севилье.

В конце концов парень естественно выполз из квадрата. Его кровоточащие раны, насколько Эрик мог судить, не были опасными, и, вероятно даже, ничего не требовалось зашивать. И плакал он наверняка больше от унижения, чем от боли. Он лежал, всхлипывая, внизу у бетонной плиты, когда Левенхойзен в победном экстазе подошёл к краю квадрата со стороны публики из реальной школы.

«Так будет с каждым, кто позволит себе тявкать на старших, знайте это!» — крикнул он с триумфом.

«Может, ещё кто-то хочет…» — продолжил Левенхойзен, и одновременно создалось впечатление, что он чуть ли не прикусил себе язык. Эрик мгновенно воспользовался шансом.

«Да, разумеется, Левенхойзен, я готов!» — крикнул он из толпы учеников реальной школы с самой вершины холма.

После коротких мгновений тишины послышались смешки среди окружавших его парней. Левенхойзен замер, как будто его превратили в каменную статую.

«Ну!» — крикнул Эрик.

Смешки превратились в смех. Сначала ржали несколько мальцов, но скоро холм сотрясался от рева всей реальной школы. Даже парень, только что получивший трёпку, встал и хихикал, шмыгая носом.

Эрик взвесил варианты. Он мог бы пробраться сквозь толпу вниз и шагнуть в квадрат. Тогда, вероятно, Левенхойзену с товарищем пришлось бы остаться, а Эрику — поколотить обоих. Но тут таилось что-то очень неприятное. По многим причинам казалось невозможным повторять предыдущую битву. Интуиция подсказывала ошибочность подобного продолжения.

Или товарищ смылся бы, и волнующая идея столкновения отпала сама собой, а встреча на ринге вылилась в обмен «любезностями».

Но, как определил для себя Эрик, лучшая альтернатива состояла в том, чтобы заставить Левенхойзена отступить на глазах зрителей.

«Эй! — крикнул Эрик снова. — Мне показалось, что некая крыса, слышишь, Левенхойзен, КРЫ-СА, затеяла дать взбучку кому-нибудь из реальной школы. Я перед тобой, только позови, и я приду. Поторопись, Левенхойзен, маленькая крыса, я дрожу от нетерпения!»

Смех волнами обрушился на Левенхойзена. Даже публика из гимназии оказалась бессердечной настолько, что возможность развлечься поставила выше чести своего соученика.

«Ах, чёрт, мы займёмся этим в другой раз», — пробормотал Левенхойзен достаточно громко и без особой убеждённости в голосе.

А потом он убрался из квадрата под аккомпанемент смеха и издевательских криков о крысе. Эрик остался очень доволен. Это выглядело гораздо лучше, чем выигранный бой. Совету предстояло стать предметом насмешек, лучше и не придумаешь. И тогда…

И что, собственно, могло случиться тогда? Эта идея чего-то стоила, пришло в голову Эрику. Здесь было над чем поработать.

Я полагаю, ты должен наплевать на это, Эрик. Зачем, собственно, забивать голову такими идиотами, зачем вообще волноваться в твоём положении? Ты ловко поступил с Левенхойзеном и ещё больше упрочил свои позиции. Понятно, что никто никогда не потащит тебя в квадрат, пока ты ходишь в эту школу. И ты можешь избежать всех горчичников и прочего в столовой, и они не могут угрожать тебе более чем арестом. Ты уже победил в определенном смысле, тебе бесспорно пришлось заплатить какую-то цену за свою победу всеми лишениями выходных. Но ведь вполне можно использовать время под замком для учёбы, поскольку ты всё равно помешан на спорте и тренируешься так много вечерами. Да и потом, если вспомнить о твоём нежелании ездить домой, все выглядит не столь и трагично.

Попытайся понять, что твоё сегодняшнее положение просто замечательно. Вот если ты продолжишь и дальше провоцировать их, они постараются ответить. И тогда я не знаю, что случится. В любом случае игра не стоит свеч. Ты умный, и станешь кем-то, когда закончишь учиться. Да и я тоже. И уже через несколько лет мы забудем о всех этих павианах из совета. И нам с тобой ясно, что ТАКИМИ мы не будем. Хотя, вероятно, такими станут Ястреб и ему подобные, когда они попадут в гимназию, а потом повзрослеют. А мы станем интеллектуалами, и потом, когда члены совета утратят свои прерогативы, я имею в виду, когда с ними появится возможность ДРАТЬСЯ, у них уже не останется ни одного шанса против нас. Когда, например, им придётся соревноваться за лучшие отметки, чтобы поступить в университет, или когда мы встретим их однажды и выясним, у кого интенсивнее работает голова, кто лучше сдал выпускные экзамены, у кого выше заслуги для получения престижной работы. Гораздо важнее будет задать им трёпку тогда, а не сейчас. Обрати внимание, Эрик: учителя неслучайно почти все на нашей стороне. Кого, по-твоему, они предпочитают: таких, как Ястреб и другие полуидиоты, или таких, как ты и я? Всё правильно, они не вмешиваются в деятельность совета, да и почему они должны влезать в обстоятельства, с которыми всё равно ничего не поделать. Коли так заведено в Щернсберге. Но они считают, что знания и интеллект — самое важное в нашей жизни. И встают на твою сторону, как только возникает малейший шум о книгах, которые ты можешь получать во время ареста. И потом, когда наступит весенний семестр, даю руку на отсечение, что ты и я сможем получить разрешение от биолога отсутствовать по ночам и уходить далеко за пятикилометровую границу, если захотим посмотреть перелётных птиц.

Согласен, Пьер, но я одновременно… тихо, что это? Ах, мне показалось, что снова облава, но, конечно, просто кто-то пошёл в сортир. Ну, похоже, ты прав. Конечно, «интеллектуальная жизнь», как ты её называешь, важнее всего. Понимаю, что должен учиться здесь, поскольку меня не возьмут ни в одну школу Стокгольма, да ты знаешь… Гимназия и университет самое важное в жизни человека, спору нет. И естественно, ты и я всегда будем справляться с учёбой лучше, чем Ястреб и кое-кто из членов совета. Ну и что из того? Через десять лет у нас будут первые выпускные экзамены в университете, в то время как эти парни ещё не успеют закончить школу офицеров запаса. Но, чёрт возьми, это же через десять лет! Если тебя послушать, получается, что раньше мы даже не сможем каким-то образом отомстить. Да ведь вовсе не обязательно, что мы вообще встретимся с ними в той области, которой будем заниматься. Но горчичники и квадрат существуют здесь и сейчас. Так же как облавы и театрализованные представления в форме суда. Надо как-то бороться с этой системой. И еще я считаю, что свинство со стороны учителей закрывать глаза на всё происходящее, делать вид, как будто они не видят, и не слышат, и не знают ничего. Хотя они всё равно болтают об этом между собою. Как, например, в столовой, когда дежурный учитель за директорским столом даже не поднимает голову, если по соседству кому-то влепляют удар-на-один-шов. Я не согласен, что надо заботиться только об «интеллектуальном», а потом делать вид, как будто всего этого позора не существует. Это ведь просто трусость. Учителя боятся критиковать священный «дух Щернсберга» и никогда не затрагивают этой темы в разговорах с нами. И мы с тобой всегда соглашались, что надо драться против этой дьявольщины, вот только каким образом? Но если многие начнут хотя бы смеяться над членами совета, это может стать началом его конца. Представь массовый отказ от горчичников. Думаю, не прошло бы много времени до их упразднения. Да и число возмутителей спокойствия, отправляемых под арест, не может быть бесконечным, тогда система рухнет. Всего-то и нужно семь-восемь отказников. Ты не думал об этом? Хотя можно, конечно, отвечать пассивным сопротивлением, это же твоя любимая идея. Как Махатма Ганди. Я прочитал твою книгу, кстати.

Да, но ты уж точно не Махатма Ганди. Он боролся за правое дело, освобождение своей страны, и поэтому получил поддержку всех людей в Индии. Ты говоришь также, что драться с системой — правое дело. Наверное, так оно и есть. И пусть ты ни разу никого не ударил после квадрата, именно твоя сила позволяет тебе расхаживать, издеваться над членами совета и даже иногда выставлять их на посмешище. Конечно, всё может лопнуть с треском в любой момент, если ты зайдёшь слишком далеко. Мы ведь окружены полуидиотами, которые только и хотят сами стать членами совета. Так что не создавай вокруг этого шумихи, пусть всё останется как есть. Ты ведь всё равно победил самое худшее, разве не так?

Ах, Пьер, не только Ястреб и его тупые приятели заполняют наш класс. Большинство парней, может, не великие умники, но уж точно и не дураки. Просто они ходят сюда так долго, что на самом деле поверили, что мы, ученики Щернсберга, становимся здесь людьми более крутого типа, потому что учимся принимать и наносить удары, выполнять и отдавать приказы. Многие верят в это или хотят верить, чтобы не выказать себя трусом, по крайней мере. Но можно убедить их на личных примерах, что трусость преодолима. И тогда все устроится. И ты сможешь говорить всё, что хочешь, о Ганди и о нашем «интеллектуальном» будущем. Чёрт побери, сейчас уж точно облава в любом случае. Ага, господин Ганди, немного пассивного сопротивления с тем, чтобы не вытирать зубную пасту с простыней и книг.

Для неявки под арест или на штрафные работы признавались две уважительные причины.

Первая: каждый ученик имел право воскресным утром пройти три километра до церкви и принять участие в службе. И никакого возмездия в виде дополнительной отработки или отсидки под замком, дабы компенсировать затраченное время. Поэтому, главным образом весной, да еще при хорошей погоде, набожность среди штрафников, наказанных лишением выходного дня, резко возрастала.

Второй считалось участие в тренировках сил ополчения. В Щернсберге существовало своё собственное подразделение Сёдерманландского корпуса самообороны, которое время от времени инспектировал некий полковник.

Склады этой полувоенной структуры располагались в двух красных бараках по соседству со стрелковым тиром. Там имелся набор стальных касок 30-х годов с тремя коронами, выгравированными на лбу, комплекты серой полевой униформы модели 40-х годов, винтовки системы «Маузер», штыки, ручные гранаты, пластиковая взрывчатка, запалы, военные ботинки, автоматические винтовки, пулемёты (изношенные механизмы которых зачастую отказывали), а также четыре автомата и множество боеприпасов. Склад был весьма прилично укомплектован для мирного времени, и причиной тому, вероятно, являлись хорошие связи школы и шведской армии.

Правда, реалисты не очень-то культивировали уважение к силам самообороны. Хотя стрельба из автомата боевыми патронами выглядела по-настоящему мужской забавой, но не всех мальцов радовала перспектива ходить в слишком просторной и от этого смешной униформе. Да и тренировкам добровольные защитники отечества могли посвящать лишь свободное от других занятий время. То есть среди потенциальных воинов всегда не хватало представителей данной категории учащихся. Поэтому их заманивали туда различными льготами.

В качестве одной из них предлагалось право на курение — даже для тех, у кого отсутствовала справка от родителей. То есть, пока ты одет в униформу, разрешалось спокойно дымить сигаретой. Соответственно удавалось и хранить среди военного снаряжения разного рода курительные необходимости. Именно благодаря этой привилегии и возможности отвертеться от ареста и штрафных работ, пока продолжаются сборы, комплектовался скромный контингент реалистов в обусловленном количестве двадцати человек. Чем, кстати говоря, покрывалась потребность в рядовом составе. Ведь четырёхклассники, гимназисты из высшего дворянства и члены совета, входившие в школьное военизированное формирование, автоматически становились командирами разного уровня. Но кем-то следовало командовать!

Именно поэтому Бобру удалось выбить особые привилегии для реалистов после длительных переговоров с директором и советом.

Бобёр являлся учителем математики и преподавал также в классе Эрика и Пьера. Прозвище своё он получил из-за двух очень больших и выдающихся наружу передних зубов. За кафедрой он был немного неуклюж и застенчив, но, когда переодевался в униформу со знаками различия командира школьных подразделений, с ним происходили персональные превращения, наводящие на мысли о докторе Джекиле и мистере Хайде.

Узнав, что Эрика и Пьера ждали штрафные работы в ближайшие выходные, он попросил их остаться после урока и уговорил встать под ружьё. По крайней мере на срок штрафных работ Пьера.

Их не особенно привлекала предложенная перспектива, но решили все-таки не отказываться и в девять часов утра следующей субботы оказались около штаб-квартиры самообороны.

То были два красных деревянных барака. Перед ними выстроилось всё войско, разделённое на пять маленьких армий, каждая во главе со своим командиром.

Бобёр дал «вводную ориентировку» (именно такое название неожиданно получил его рассказ о том, кто что должен делать). Вид у него был не больно презентабельный. Голову украшала каска, а униформу портупея, и, намереваясь что-то разъяснить, он переходил на крик, неистово жестикулируя, называл школяров «стариками», ругался и вспоминал беспрерывно разные наименования женских половых органов. А командиры из совета или из четвёртого класса гимназии подражали ему.

«Скажи этой чёртовой сучке, чтобы он вытер сопли и подобрал задницу!»

«Чёрт, неужели пулемёт снова обосрался!»

«Вы ходите как мешки с дерьмом, страдающие плоскостопием!»

И так далее.

Они маршировали из стороны в сторону по школьной территории под ливнем иронических комментариев проходящих мимо соучеников. Насмешники иногда попадали в поле зрения Бобра, угрожавшего «записать имена», но известно было, что это лишь «благие намерения». Эрик и Пьер обретались в самом конце строя и неизменно получали замечания за ходьбу не в такт или за смех, который они не могли сдержать.

«Здесь, чёрт меня побери, не над чем хихикать!» — орал Бобёр, и уже этого хватало вновь рассмешить Пьера.

Правда, упражнения по стрельбе в тире были намного интереснее. В силах самообороны, конечно, использовали не обычные круглые мишени, а имели запас армейских — ростовых, головных и поясных. В перерывах отдавались команды на перекур, и тогда ученики реальной школы могли возлежать на траве рядом с членами совета и курить, будучи сейчас мужчинами в военной форме. Каждое упражнение содержало теоретическую фазу, где Бобёр толковал о возможном развитии военных действий в случае нападения русских. Ожидалось оно через Норланд или Сконе, при серьезном численном превосходстве противника. Но, конечно, шведы не чета «ихним» солдатам. Ну и так далее. Эти рассуждения сильно напоминали утренние молитвы в стокгольмской Школе.

Однако регулярно требовалось и поиграть в войну. И тогда возникало два лагеря: враги — русские (как правило, эту роль отводили реалистам) и свои — шведы (гимназисты под личной командой Бобра).

Репетировали всегда две стандартных ситуации. В одной шведы держали оборону на холме, который намеревались штурмовать превосходящие силы противника, в любом случае обречённые захлебнуться под шведскими пулями. Либо противник, то есть ученики реальной школы, подвергался на бивуаке внезапному нападению армии Бобра, которая и в этой схватке неизменно одерживала блестящую победу. Тем более что именно Бобёр решал, когда и кто именно убит или пленён. Всё это напоминало не очень честную игру в индейцев и белых.

Эрику и Пьеру пришлось оставить ряды вооружённых сил из-за упражнения по отработке штыкового боя. Все другие задания можно было как-то перетерпеть — строевую подготовку или чистку оружия, неумелые полевые стрельбы, метание гранат, обращение с бикфордовым шнуром. Но штыковой бой переполнил чашу.

В воскресенье после обеда все выстроились на маленьком футбольном поле. На трёх деревянных конструкциях подвесили мешки с сеном — так выглядели «враги». Бойцы сил самообороны, стоя в три шеренги, вооружились винтовками «Маузер» с примкнутыми штыками.

Не переставая, шёл мелкий дождь, а небо закрывали свинцово-серые тучи. Речь шла о том, чтобы в каске, держа винтовку со штыком наперевес, броситься с криком вперёд, проткнуть неприятельский живот, а потом как следует провернуть орудие в ране. Крику придавалось большое значение. Тому, кто не кричал в полную силу или неуверенно вертел штык в соломе, приходилось повторять упражнение.

Бобёр выглядел ещё большим идиотом, чем обычно, потому что его лицо полностью покрывала чёрная маскировочная краска. Шапочка наподобие той, что носил Кирк Дуглас в роли английского солдата из коммандос, выполняющего важное задание в немецком тылу, была глубоко надвинута на безумно сверкающие глаза.

Теперь он стоял, громко крича:

«Следующая группа! Опустить штыки! Коли-и-и!»

Эрик и Пьер расположились в самом конце шеренги. Каска налезала на очки Пьера, и, кроме того, они запотели от дождя.

«Не нравится мне это представление, оно слишком глупое», — сказал Пьер.

«И мне тоже, — поддержал его Эрик. — Как думаешь, обязательно надо орать таким образом? И разве можно убить русского криком?»

«Нет, но Бобёр считает, что так круче. Хотя русские, увидев нас, возможно, умерли бы от смеха».

Но все остальные атаковали чучела с самым серьёзным видом. Надеясь на сдержанную похвалу Бобра.

«Хорошо! — вопил он. — Только побольше страсти!»

Дождь усилился. Очередник, стоявший перед Эриком, опустил голову и, кинувшись вперёд со штыком наперевес, издал истошный крик.

«А-ах!» — проорал он, промахиваясь по фигуре, и вонзил штык в деревянную конструкцию, так что модель опрокинулась.

«А-ах!» — возопил он снова, поднимая оружие словно лом и втыкая его в низвергнутый мешок.

«Да, хорошо. Это можно назвать страстью, — прокомментировал Бобёр с сомнением, и парень удалился, что-то довольно бормоча себе под нос. — Следующий!»

Эрик ухватил винтовку за приклад и цевьё и зафиксировал взглядом висящий мешок с сеном, до которого требовалось преодолеть всего-то пять метров по гравиевой площадке. Глупость какая, мелькнуло у него в голове, Пьер совершенно прав. Если бы перед ним был настоящий русский, и всё происходило бы всерьёз и в действительности, то, пожалуй, следовало кричать. Но это чтобы преодолеть собственный страх, а вовсе не для того, чтобы «враг обделался», как считал Бобёр. Кстати, интересно бы заставить Бобра наложить в штаны. А сейчас ему предстояло броситься вперёд как идиоту и колоть мешок, и орать как сумасшедшему… Неужели все очередники перед ним делали это без толики сомнения? И видели там впереди нечто иное, нежели промокший от дождя, изувеченный мешок с сеном?

«Здесь не место для сомнений, сучий потрох! — взревел Бобёр. — Коли-и!»

Это стало последней каплей.

Неожиданно Эрик засмеялся. Никто ничего не понял, а он стоял и смеялся всё громче.

«Коли!» — настаивал Бобёр с нотками неуверенности в голосе.

«Да, да, я сейчас», — ответил Эрик и потрусил в сторону мешка.

Он остановился в каком-нибудь метре от цели. И выкрикнув «Ба-бах!», движением снизу вверх разворотил чучело, так что его содержимое взмыло в воздух.

«И повернуть штык!»

«А зачем, учитель? Посмотрите на этот мешок, мертвее не бывает».

«Последним в шеренгу!» — скомандовал Бобёр, и Эрик пошёл и встал в конец своего ряда. Там впереди стоял Пьер. И колебался.

«Коли!» — крикнул Бобёр.

«Выполняй приказ командира!» — крикнул один из членов совета откуда-то сзади.

Но Пьер не сдвинулся с места, даже не приготовил винтовку к атаке. Эрик видел его только сзади, но уже понимал, что друг просто-напросто хочет отказаться.

«Давай кончай с этим, чтобы мы смогли пойти домой когда-нибудь», — едва ли не взмолился Бобёр, меняя тактику.

«Нет, — сказал Пьер очень чётко. — Это ниже моего достоинства. Я отказываюсь продолжать».

Глаза вылезли из орбит на размалёванном чёрной краской лице Бобра. Он широко открыл рот, так что два его передних зуба стали ещё заметнее. В конце концов он пришёл в себя и заявил, что в армии надо подчиняться приказу, так что следует идти в атаку.

«Нет, я ведь уже сказал, — ответил Пьер. — И сейчас ухожу отсюда».

Потом он поднял винтовку на плечо и спокойно отправился восвояси. Все остальные стояли молча и смотрели на его удаляющуюся спину.

«Немедленно вернись, это приказ!» — крикнул Бобёр, но Пьер даже не повернулся.

Они долго лежали после отбоя и пытались понять, чего, собственно, добились. Сейчас Пьер не мог больше участвовать в сборах отряда самообороны, а без него Эрик не находил в этом ничего привлекательного. Поскольку арест выглядел гораздо лучшим способом использовать время. Но почему он сорвался именно на этом упражнении? Конечно, оно было довольно противным: вгонять штык и при этом орать безоглядно. Случись, например, война — естественно встать на защиту своей страны. Но здесь-то… С этим безумным, разукрашенным тушью Бобром в центре маленького футбольного поля. Весь его вид и повадки создавали впечатление какой-то идиотской репетиции. Но главное — эта очередь из людей, твоих соучеников. Которые не усматривали в действе ничего комичного, странного или нелепого. Издавая крик, они бросались вперёд и били штыком. Именно это прежде всего вызывало тошноту. Неужели к таким упражнениям можно склонить в какой-то иной школе помимо Щернсберга? Кстати, члены Совета всегда орали громче других. Но так ли это, а может, померещилось? Нет, и Эрик, и Пьер не сомневались в правильности своих наблюдений.

«Поэтому, когда я стоял там, на дожде, в запотевших очках, и колебался, — рассказывал Пьер, — и смотрел на Бобра и чёртов мешок с сеном, мне пришло в голову, что для членов Совета впереди были не чучела, а мы с тобою. Да, значит, поэтому они так и старались».

«Ах, не сходи с ума. Им нравится щеголять силой и само ощущение оружия в руках. Кстати, нельзя отрицать, в этом что-то есть. Но будь перед ними настоящий человек, их крутизну бы как ветром сдуло».

«Да, я тоже так подумал. Хотя потом всё это имело отношение и к их вульгарности тоже».

«К чему?»

«Ну… что касается орать о вагине и всё такое».

«Да, странно, что учитель математики вроде Бобра может стать таким».

«Послушай… Нет, ладно, забудь».

«Ну говори».

«Ах, мне интересно только… ты спал с кем-то когда-нибудь».

Эрик успел подавить желание ответить, как обычно, на подобные вопросы. Но Пьер был его лучшим другом, и тогда не годилось врать как обычно.

«Нет, — сказал он. — В любом случае, никогда по-настоящему. Аты?»

«Да, один раз, хотя я здорово влюбился тогда. Но потом мне пришлось уехать сюда. И… да, мне кажется, я просто думал о ней всё время, когда Бобёр продолжал в таком духе. И тогда создавалось ощущение… ах, я не могу правильно объяснить. — Он замолчал в темноте, но потом продолжил: — Ты ведь примерно понимаешь, что я имею в виду».

«Да, — сказал Эрик. — Эту вульгарность и мне было трудно вынести. Но сейчас мы все равно уволены со службы».

Эрик плавал, конечно, каждый вечер. Но явно остановился в своём развитии. В его возрасте считалось нормальным улучшать своё время, по меньшей мере, на десятую долю секунды каждый месяц. Но он почти топтался на месте, после того как начал учиться в Щернсберге. Трудно оказаться без наставника, который ходит по краю бассейна и комментирует работу рук, фазы головы и плечевого пояса, угол вхождения в воду и точность поворота. Однажды он позвонил в Каппис своему старому тренеру Лоппану и попросил совета. Лоппан сразу же предложил встретиться в какой-нибудь выходной день, конечно, если бы Эрик смог приехать в Стокгольм.

Да, об Олимпиаде в Риме, наверное, больше не стоило мечтать, но, если тренироваться на приемлемом уровне, удалось бы достаточно быстро скорректировать и улучшить технику даже через полтора года. И главное: Лоппан только что приехал из США и узнал там кое-что новое.

Во-первых, американцы начали делать упор на силовую тренировку. Раньше всегда считалось, что это мешает пловцу. Он увеличивает свой вес, становится более скованным и неуклюжим от мускулатуры, которая строилась иным путём, чем естественные движения в воде. Но старая теория оказалась совершенно ошибочной. Создана целая программа силовой нагрузки пловцов, и Лоппан пообещал переслать кое-какие зарисовки.

Во-вторых, Эрик мог бы время от времени плавать с резиновым шлангом. Этот новый фокус тоже появился из США. Вместе связывалось несколько велосипедных камер так, что получалась резиновая верёвка длиной в четыре-пять метров. Один ее конец привязывался к щиколоткам, а другой к стартовой тумбе. И затем требовалось плыть, пока шланг не вытянется на всю длину, работая только руками, и оставаться в таком положении десять секунд каждый раз. Пятнадцать подобных упражнений за тренировку могли хорошо помочь.

И не следовало впадать в панику от того, что сначала тренинг принесёт скованность и усталость в бассейне, а в результате ухудшение времени. Это нормально. Примерно через два месяца ему предстояло заметить разницу, и тогда, пожалуй, им стоило созвониться снова. Американцы, кстати, просто с ума сходили по этой новой методике и упражнялись как одержимые.

Получилось примерно как сказал Лоппан. Первые три-четыре недели результаты падали. Но потом всё медленно, но верно изменилось. Странно, раньше-то утверждалось, что пловец должен держаться подальше от штанги.

После силовой тренировки вода в бассейне как бы смягчалась, не оказывала сопротивления. Будто ты просто скользишь вперёд по инерции, по крайней мере, весь первый километр. Это было чистое наслажденье гонять туда и обратно по дистанции двадцать пять метров сорок раз. Потом, когда усталость охватывала мышцы, ему казалось порой, что в потоке пузырьков выдыхаемого воздуха, которые кружились у щек и поднимались от ушей, он слышит приходящую откуда-то издалека фортепианную музыку, вероятно Шопена. Он несся по своей дорожке, отмечая при вдохе край бассейна и кого-то то ли проходящего мимо, то ли наблюдающего за ним тайком (он знал, что на него часто поглядывают, считая, что при столь интенсивной тренировке он ничего не видит вокруг себя). Итак, три гребка, вдох налево, вдох направо (это также было новостью, предлагалось дышать попеременно), и снова музыка, и торопливый взгляд на секундную стрелку больших часов, чтобы проверить, не потеряна ли скорость, потом быстрый переворот вверх ногами, рывок и три гребка до вдоха, и снова, и снова, и снова.

Это, собственно, не имело смысла. Для настоящей жизни когда-то в будущем (интеллектуальной жизни, как называл её Пьер) не играло никакой роли, ударяет ли сердце только 38 раз в минуту в состоянии покоя, увеличится ли способность потребления кислорода, достигнет ли жизненная ёмкость лёгких 5,5 тысячи кубических сантиметров, укрепится ли плечевой пояс от движения со штангой вверх и вниз за голову настолько, что одежда станет узкой. Пожалуй, это стало просто способом обрести душевный покой, забыть обо всём прочем, по крайней мере, на время. Дать выход тупому нарастающему бешенству, которое пряталось где-то у него в душе. С которым, однако, требовалось справиться и держать подальше. Чтобы не допустить желанной разрядки, которая приведет к непоправимому конфликту с параграфом о неприкосновенности совета. Или это было, пожалуй, не совсем так. Или, по крайней мере, не только так. Потому что каждое одоление бассейна, каждый подъём пахнущей потом штанги с чёрным от грязи рифлёным грифом всё равно являлись как бы подготовкой к неопределённому ближайшему будущему, где, может, и не квадрат, но всё равно что-то подобное не могло не ожидаться.

К тому же плавание подходило как нельзя лучше для того, чтобы подумать вслух, даже поговорить с самим собой. Пофантазировать, например, как он догоняет по соседней дорожке какого-нибудь Левенхойзена, который мелькнул перед глазами и остался далеко позади. Или как он якобы проходит по школьному двору мимо Каксиса, где стоит аристократическая орда и курит дорогие английские трубки, а он отпускает какое-то ехидное замечание. От которого все или смеются, или замолкают обескураженно. Нет, что ни говори, плавание очень годилось для размышлений о пассивной защите, как, впрочем, и о том, чего не следовало избегать и от чего он, кстати, не хотел увиливать.

Пьер в первый раз отказался принять горчичник. За это его, конечно, ждало лишение ближайших выходных. Но он все-таки отказался. С такой же решимостью, как уходил от Бобра при отработке штыкового боя. И Арне из их класса, который всегда изображал из себя обезьяну и разыгрывал комическое представление в случае неприятного приказа или горчичника, тоже отказался однажды, когда вопрос встал ребром и ему предстояло получить удар-на-один-шов.

Сейчас их, выходит, стало трое — отказников. И если бы ещё три-четыре парня составили им компанию, система, возможно, дала бы трещину. Хотя закон ими не нарушался. Любой и каждый имел право отказаться от горчичника. Это не запрещалось, не считалось серьезным проступком. Объявлялись, конечно, штрафные работы. Но и только. А если бы удалось вообще отменить горчичники за счёт достаточно большого количества отказников? Тогда можно было направить следующую атаку против приказов бегать по чужим делам, застилать кровати, чистить обувь для четырёхклассников. Для начала можно бы просто посмеиваться над членами совета, поддразнивать их, переходя постепенно на издевку. И, заручась поддержкой всех или почти всех реалистов, подорвать право старшеклассников на любые физические репрессии.

Поворот, три гребка и вдох. Последний километр принёс с собой усталость, из-за которой мысли пошли по кругу.

Или стоило поверить рассудительному Пьеру, его малопонятным аргументам о Ганди, интеллектуальном противостоянии и т. п.? Его тезису, что в данных конкретных условиях активное сопротивление не имеет смысла. И зачем бодаться с идиотской системой, если всё равно не пробудешь здесь более полутора лет, а потом до 60, а может, и дальше жить настоящей жизнью, где нет Щернсберга и папаши. Где всё как в университете или субботних английских кинокомедиях, где элегантные шутники шествуют по академическим дворам среди увитых плющом арок и роняют иронические комментарии о глупости и жестокости. Может, наплевать на всё и сосредоточиться на геометрии и физике?

Идеальный поворот, три гребка и вдох. Финиш приближался.

Но элегантные шутники в чёрных квадратных шапках и такого же цвета мантиях не учились в Щернсберге, их не ждали впереди полтора года плена, они были свободны от совета и всего такого и жили в своём собственном мире, где соседствовали справедливость и юмор. А значит, не следовало сравнивать себя с ними. Хотя они, возможно, тоже сопротивлялись бы давлению. Как всякий свободный человек.

Да-да. Человек обязан сопротивляться.

У Пьера нашлось бы множество слов, чтобы доказать обратное. И пусть его аргументы выглядели непробиваемо. Он все-таки ошибался, настаивая, что Алжир сможет обрести свободу, следуя учению Ганди. Пьер, который знал французский, сам прочитал и пересказал Эрику предисловие Сартра к одной книге, где толковалось о жестокости колонизаторов. Бороться с пытками ненасильственным путем? С помощью юмора, что ли?

Последние пять метров, и ладони на кафеле.

Он лежал какое-то время, держась за нейлоновый канат с пробковыми поплавками, отделявший его тренировочную дорожку от остального бассейна. Усталость растеклась по всему телу, и светильники на потолке представали в окружении мерцающих радуг. И всё виделось как в тумане, а сердце, казалось, бьется где-то ниже живота.

На чём он закончил? Где-то на французском писателе? Нет, на том, что человек должен сопротивляться. Просто-напросто должен, потому что это правильно. Что касается квадрата, его, кстати, тоже требовалось упразднить. Или оставить, если бы… если бы…

Нет, он слишком устал. Мысли начали путаться.

Он откинул голову назад в воду привычным движением, чтобы собрать волосы сзади на затылке, прежде чем взялся руками за край бассейна и выбрался наверх. Ноги словно онемели да и отяжелели, когда он шёл в баню. Давала о себе знать новая методика из США. Там, в жаре, когда он сидел и растирал мышцы бёдер, чтобы убрать ощущение тяжести и одеревенелости, способность думать медленно вернулась к нему, как пузырьки воздуха, пробивающие себе дорогу к поверхности.

Итак, Пьер начал отказываться, Арне тоже. Надо дождаться следующего кандидата на удар-на-один-шов и предложить ему присоединиться.

Подходящий случай представился почти сразу же.

Худшего из старших по столу звали Отто Силверхиелм. Он происходил из дворян, учился в третьем классе гимназии и не являлся членом совета. Этот раздавал горчичники почти за каждым ужином, и ему явно нравилось сие занятие. Он использовал малейший проступок, чтобы пофилософствовать о непристойном поведении за столом, а потом подзывал к себе очередного «нарушителя правил», замахивался вроде как изо всех сил, несчастный школяр, естественно, съеживался, ожидая болезненного удара, но Отто умело останавливался в паре сантиметров от критической точки. И все безудержно смеялись. Номер мог повторяться два-три раза, прежде чем следовал удар по-настоящему. Но хуже всего было попадаться ему под пробку графинчика, то есть под удар-на-один-шов.

Эрик наблюдал это представление раз за разом, потому что сидел за соседним столом.

Кандидатом сейчас оказался достаточно крепкий парень, один из лучших футболистов реальной школы, чей уровень позволял ему рассчитывать, по меньшей мере, на место в запасе школьной команды.

Силверхиелм наклонил его голову и для начала потеребил волосы, чтобы найти место, откуда рос чуб. Это считалось практичным, чтобы сестра могла легче зашить рану (возможно, ей самой и принадлежало данное «открытие»).

Сперва Силверхиелм промахнулся (как немедленно объяснил сам), потому что жертва не стояла спокойно. Дырка, по его мнению, получилась некачественная. И мероприятие предстояло продолжить.

Жертва почти отказалась. Эрик даже уловил соответствующее движение. Но вопреки всему парень снова наклонил голову и безропотно принял удар, на этот раз оказавшийся настолько сильным, что бедняга со стоном опустился на колени. Но не заплакал. И выглядел очень злым, когда пошёл на своё место и, ощупав рукой голову, увидел кровь. Его стоило попытаться уговорить.

Парня звали Йохан, и он носил самую обычную фамилию. Его отец занимался политикой и чуть ли не сидел в правительстве, из-за чего мальца часто дразнили социал-демократом, да и сам он никогда во всеуслышание не отрекался от симпатий к этой партии.

Провожая Йохана С. к медсестре, Эрик перешёл прямо к делу. Их, отказников, уже три человека. Стоило Йохану присоединиться, и стало бы четверо, что уже заметно на общем фоне. Со временем нас поддержат и остальные. И таким образом битва будет выиграна.

Йохан С. встал под их знамёна без толики сомнения. Он даже горячо поддержал саму идею и объяснил, что её надо пропагандировать совершенно открыто во время трапезы. Но для большей эффективности следовало привлечь на свою сторону профсоюз. С его поддержкой победа окажется в кармане.

Эрик скептически относился к профсоюзу. Эти соглашатели во всем поддерживали совет, который, кстати говоря, и назначал их руководство. Так что стоило задаться вопросом: на чьей стороне окажутся полномочные представители реальной школы. Сам Эрик знал только одного из них — Ястреба из своего собственного класса. Увы, не подарок. Его хватило бы лишь на то, чтобы ударить себя несколько раз стеком по голенищу сапога и сказать что-нибудь вроде: «Здесь не следует спешить», «Это дело требуется обсудить». В лучшем случае: «Надо изучить ситуацию». Вряд ли остальная верхушка сильно от него отличалась. Все это были кандидаты в будущий совет. И никак иначе. Потому и не получали горчичников, почти всегда избегали необходимости оказывать услуги четырёхклассникам. Может, все-таки, думал Эрик, просто наплевать на сервилистов и попытаться набрать себе других союзников? Если бы каждому из четверки удалось убедить хотя бы еще по одному, их стало бы восемь, и тогда система начала бы трещать по швам. Восемь парней, осуждённых, скажем, к аресту на пять суббот-воскресений каждый, это составило бы 40 выходных. Тогда совет столкнулся бы с нелёгкой задачей выделения дежурных для слежки. А если бы удалось заполучить к себе ещё восьмерых, всё стало бы ясно. Или?

Но Йохан С. придерживался мнения, что надо идти через профсоюз.

«Мы поговорим с ними, — сказал он. — Они ведь должны защищать наши интересы, для этого и существуют».

Два дня спустя заседал профсоюз, и Эрик пошёл туда вместе с Йоханом С., у которого на шве среди волос белел кусок пластыря. Раненый и попытался первым вступить в переговоры.

Он втолковывал: горчичники несовместимы с демократией. Нигде в обществе не увидишь, чтобы люди на руководящих постах безнаказанно били других по голове. За пределами Щернсберга это рассматривалось бы как нарушение государственных законов. И уголовный кодекс именовал данное деяние «Нанесение телесных повреждений».

Хватило бы решительного «нет» профсоюза, чтобы явлению положить конец. Это ведь не требовало пересмотра всей системы дружеского воспитания. Что же касается прочих школьных традиций, то многие их них уходили корнями в «Коричневое время» и, следовательно, подлежали ликвидации. Если профсоюз действительно представляет интересы реальной школы перед советом, то он просто обязан поставить вопрос о горчичниках. Или, по крайней мере, выслушать, что скажет совет, и поискать хотя бы какое-то компромиссное решение.

Парни из профсоюза заёрзали на своих местах. Судя по всему, перспектива выступать против совета не доставила им никакого удовольствия. Рассуждали примерно как Ястреб. На троих были форменные пиджаки, какие надеваются на заседание совета. Да и собрались в классной комнате номер шесть, правда, мебель стояла как на обычных учебных занятиях.

«М-да, — сформировалась, наконец, их реакция. — Когда слушаешь социал-демократа, надо держать ухо востро. Здесь ведь протаскивается типичная социал-демократическая идея, не так ли?»

И далее. Конечно, в любом случае задача профсоюза — отстаивать интересы реальной школы перед советом. Но здесь прозвучало обвинение, что в совете якобы творится беззаконие. И поскольку Йохан С. неоднократно валял дурака за столом, он вполне заслужил свой горчичник. Но ведь и другие получали в аналогичной ситуации, так что здесь царило полное равенство. А значит, и соответствие принципам демократии. И, кроме того, дело-то касалось правил, неподвластных профсоюзу. Да ещё старых красивых традиций, которые не годилось менять в спешке. Кстати, в Щернсберге все находятся в равном положении, поскольку рано или поздно реалисты становятся гимназистами и постепенно обретают соответствующие статусу права. И вдобавок желание некоторых отказаться от горчичников выглядит не по-товарищески. Кто-то, значит, должен принимать, а кто-то не должен? Это нанесло бы ущерб товарищескому духу и привело бы к особому положению для отдельных лиц — маленькой недемократической элите для самих себя.

«Горчичниковая элита, — сказал Ястреб, когда он в первый раз открыл рот. — Вы просто-напросто пытаетесь остаться в стороне от дружеского воспитания и создать свою горчичниковую элиту. Вы ведь только маленькая группа…»

«Чёртовы реакционеры», — сказал Йохан С.

«Здесь иное, я полагаю, — сказал Ястреб. — Социал-демократические манеры, вот о чём речь. На такое мы никогда не подпишемся, поцелуй меня в задницу».

На том обсуждение вопроса закончилось.

Месть настигла Йохана С. уже на следующий день, и, вне всякого сомнения, профсоюз приложил к этому руку.

Отто Силверхиелм и его одноклассник, которого звали Густав Дален и у которого судорожно дёргался глаз, вызвали Йохана С. в квадрат.

Они избивали его очень долго и очень старательно. Но когда он собирался уползти из квадрата весь в крови, они ещё удержали его на бетонной площадке и заставили пообещать не отказываться от горчичников в будущем. Всё это время гимназическая публика скандировала «социал-демократическая свинья, социал-демократическая свинья, социал-демократическая свинья» вместо обычного о трусливых крысах.

Эрик стоял позади публики из реальной школы, сжимая кулаки за спиной, и в его глазах заблестели слёзы, когда Йохан С. капитулировал и, сопя окровавленным носом, пообещал не высовываться и не отказываться от горчичников в будущем.

Чёрт побери!

Избирательной кампании предшествовало множество странных слухов о том, что префект и вице-префект расстанутся со своими постами, и что на смену им придут Отто Силверхиелм и его товарищ Густав Дален. Но в реальной школе не так много знали заранее. Только когда директорский список выборных кандидатур повесили на доске объявлений в столовой, стало ясно, что слухи небезосновательны.

Директорский список всегда вдвое превышал количество выборных мест. Потом кандидатам предстояло сразиться в дебатах. Они проходили в школьном актовом зале, занимая первую половину дня (именно это и считалось собственно избирательной кампанией), а вечером перед ужином ученики голосовали заклеенными конвертами, опуская их в урну под висячим замком. Потом ее уносили в офис директора, а результаты появлялись утром на той же доске.

Все эти дни Силверхиелм и Дален расхаживали по школе, вещая, что совет стал слабым, и требуется восстановить порядок, всячески сохраняя традиции дружеского воспитания.

Именно это стало центральным мотто их избирательной кампании в актовом зале.

Первым на трибуну поднялся один четырёхклассник, который, как все знали, являлся товарищем Силверхиелма (они вроде бы вместе ходили под парусом в яхт-клубе Гетеборга). Товарищ посетовал на слабость совета. Он рассказал, что, отучившись восемь долгих лет в Щернсберге, никогда за все эти годы не видел столь много дерзостей и шума со стороны реальной школы. С этим необходимо что-то делать. И явно требуются новые силы в совете, способные взвалить на себя тяжёлую работу и снова направить школу правильным курсом.

Бернард хорошо справлялся с работой председателя совета и не заслужил обвинений в свой адрес. Но весной ему предстояли выпускные экзамены. И потому вряд ли возможно без ущерба для учёбы сосредоточиться на восстановлении дисциплины, найти необходимое для этого время. И все хорошо знают, что у Бернарда по паре предметов уже возникли хвосты, которые необходимо срочно ликвидировать.

Вместе с тем у Отто Силверхиелма все отметки в среднем соответствуют уровню «АВ», и он, кроме того, ходит в третий класс. Поэтому наверняка смог бы взять на себя общественную нагрузку по укреплению позиций совета в будущем учебном году.

Трое ораторов подряд представили примерно такую же точку зрения. При этом они старательно подчёркивали многочисленные заслуги Бернарда и его долгую замечательную работу в совете, а также выразили беспокойство по поводу его экзаменов на аттестат зрелости. А потом они отмечали достоинства Отто Силверхиелма. Жёсткий парень, который не будет миндальничать. Бернард на этом фоне выглядел, пожалуй, слишком мягкотелым.

Потом неизбежно пришла очередь Отто Силверхиелма подняться на трибуну. Он откашлялся и зашуршал листочком с тезисами своего выступления.

Он начал с того, что описал заслуги Бернарда в качестве префекта. Благодаря долгому времени, проведённому на этой работе, имеет большой опыт организатора и, как всем известно, показал себя знающим и умелым председателем. Такое дорогого стоит. Но именно сейчас явно встал вопрос о твёрдой руке. Как и все, кто выступал ранее, Силверхиелм также отметил, что за его годы в Щернсберге реальная школа никогда не отличалась таким количеством неповиновений. Не называя какие-то конкретные имена в этой связи, следует констатировать, что продолжается систематическая вредительская деятельность со стороны маленькой, но шумной группы среди данной категории учащихся. Эта группа даже обращалась в профсоюз для того, чтобы с его помощью поднять реальную школу на что-то вроде забастовки.

Такого рода деятельность вне всякого сомнения требуется задавить раз и навсегда. Сейчас возникла необходимость защитить школьные традиции от всяческих подстрекателей, действующих в сумерках. Иначе общий хаос в школе не заставит себя долго ждать, поставит под угрозу саму идею дружеского воспитания. В худшем случае могло получиться, как в других школах: учителя начнут вмешиваться в частную жизнь учеников, появятся замечания и т. д. А в Щернсберге эта функция искони принадлежит гимназистам, коллективно обеспечивающим корпоративную мораль.

Что же касается его лично, то он считает своим долгом принять участие в качестве кандидата, раз уж ему оказали высокое доверие, внеся в избирательный список. Если его выберут, он использует все свои силы для восстановления порядка и уничтожения забастовочного движения. Это он обещает. А если школа предпочтет переизбрать Бернарда, он, Силверхиелм, готов склонить голову перед подобным решением.

Но еще до выборов ему хотелось бы выдвинуть одно условие. В случае своей победы он хотел бы иметь в качестве заместителя такого человека, который не только любит и умеет работать, но и смог бы разделить его позицию в критических ситуациях. Это Густав Дален. И даже если бы школа оставила префектом Бернарда, всё равно следовало бы влить в совет новые свежие силы, и такой силой при всех условиях выглядит Густав Дален.

«Это смахивает на объявление войны», — прошептал Пьер Эрику.

Следующим на трибуне появился Бернард. Он выглядел подавленным.

Для начала, однако, поблагодарил за все благожелательные отзывы, которые услышал. Руководство советом мало напоминало прогулку по парку и требовало прежде всего опыта. Упростит ли уход с должности его учебные проблемы — трудно сказать. Он справился бы с этими проблемами в любом случае. Что касается Отто Силверхиелма, то у него, конечно, нет сколько-нибудь серьезного опыта. И вообще странно: баллотироваться в префекты без хотя бы годичной практики в качестве члена совета.

Есть и другие возражения предыдущему оратору. Не существует никакого подпольного забастовочного движения в реальной школе. Здесь Отто всё приукрасил и преувеличил, исказив суть дела. Реальная школа в Щернсберге, по большому счёту, отличалась лояльностью и следовала всем указаниям, как совета, так и учеников четвёртого гимназического класса. Но в семье не без урода. Пожалуй, речь шла об отдельном проблемном ребёнке. Опять-таки не станем называть имени, ибо здесь принципиальный, а не личностный вопрос. Но отдельный проблемный ребёнок вовсе не то же самое, что угроза всей системе дружеского воспитания.

И при этом Бернард повернулся прямо к ученикам реальной школы.

Отто Силверхиелм считался, как все знали, главным любителем квадрата среди учеников третьего гимназического класса. Это приняло чрезмерные пропорции. Никто не говорил, что трёпка сама по себе являлась чем-то неправильным, горчичник в нужный момент мог принести пользу. Но Отто, по мнению Бернарда, несколько злоупотреблял возможностью подраться. Ученикам реальной школы следовало задуматься, что произойдёт, если оснастить знаками префекта такого парня. Наказания должны использоваться разумно в правильной ситуации. Это не спорт. Реальной школе стоило решить, прежде чем они проголосуют, что их больше устраивает: жить как сейчас или получить больше силового напора. Потому что именно об этом, и ни о чём другом говорил только что Отто. Здесь и заключается выбор.

Но ещё семь-восемь человек из класса Отто и Густава Далена поднимались на трибуну и говорили о необходимости восстановить порядок, и что надо подумать об учёбе Бернарда, а в Густаве Далене видится замечательный помощник префекта. Бернард, кстати, слишком легкомысленно принимал прорастающие социал-демократические идеи. Из-за этого порой создавалось впечатление, что он сам социал-демократ (однажды Бернард возмущённо отверг подобное обвинение, но осадок остался, дыма без огня не бывает).

Избирательная кампания продолжалась в таком же стиле.

Для Эрика и Пьера не вызывало сомнения, как надо голосовать. Реальная школа имела несколько больше голосов, чем гимназисты, и поэтому Эрик верил, что Отто и Густав Дален проиграют. Сам по себе напрашивался вывод, что ученики реальной школы чисто из инстинкта самосохранения проголосуют как Эрик и Пьер.

Но Пьер был настроен пессимистически.

И он оказался прав. Когда результаты голосования появились на доске объявлений на следующий день, выяснилось, что новый режим Отто — Густава одержал решительную победу. И они приводят с собой в совет целых пять новых членов.

«Тогда это война, — сказал Пьер, — и нас ждёт Монашеская ночь. Они попытаются придумать что-нибудь совершенно дьявольское для тебя. Они ведь должны сразу продемонстрировать серьёзность своих намерений».

Монашеская ночь наступала всегда сразу после публикации итога выборов. Никто, собственно, не знал, откуда пришло такое название, казалось, оно существовало вечно. Но само мероприятие, бесспорно, являлось своего рода актом возмездия для тех, кого считали новыми-и-крутыми. Исполнители действа прикидывали, насколько вызывающе новички вели себя во время осеннего семестра. Для неминуемой кары годились различные способы. Но вначале совет всегда врывался к намеченной жертве и вытаскивал её из постели. Далее следовали различные процедуры, о которых по школе ходило много историй. Одного особо дерзкого реалиста подвесили за ноги на флагштоке в десяти метрах над землёй. Он висел там и сперва плакал, а потом визжал как свинья почти час, прежде чем какой-то товарищ по комнате или одноклассник осмелился выйти, чтобы спустить его подобно флагу. Другого затащили в душевую и насильно обрили у него половину головы, третьему разукрасили свинцовым суриком все места с волосяным покровом (ему пришлось сбрить волосы повсюду, и у него, кроме того, появилась какая-то странная сыпь вокруг пениса). Обычное простое наказание сводилось к тому, что виновного школяра затаскивали в душевую и держали на привязи под потоком холодной воды. Существовала добрая дюжина способов поставить на место новых-и-крутых.

Во время Монашеской ночи учителя уходили к себе и засовывали вату в уши, или ставили на проигрыватель пластинку Вагнера, или придумывали что-то еще, лишь бы совершенно ничего не видеть и не слышать.

Вопрос сейчас заключался в том, какое колоссальное умиротворение приготовили для Эрика. Это бурно и радостно обсуждалось во время ужина. Все ожидали побития рекорда. Но что могло стать хуже, чем флагшток или сурик?

Кто-то слышал, что они задумали привязать Эрика голым к печной трубе на большом школьном здании. Другой знал наверняка, что планировалось обвязать его передние зубы стальной проволокой и вырвать их. По ещё одной версии, ему собирались защемить яичко щипцами для колки орехов. Измышления в столовой лились рекой.

А Эрика пересадили. Сейчас он дислоцировался у дальней стены вместе с второклассниками, неподалеку от стола первоклашек, где располагались директор школы и дежурный учитель. И его старшим по столу был новый префект Отто. Он был сегодня в школьном форменном пиджаке, а знак Ориона на его нагрудном кармане окружал блестящий золотой шнур.

Отто попытался подозвать к себе Эрика для горчичника сразу же после молитвы («Ты не стоял спокойно во время молитвы»), но Эрик, естественно, отказался.

«Подумай о Монашеской ночи, подойди сейчас и наклони голову, как маленький послушный третьеклассник», — издевался Отто.

Эрик посмотрел на потолок, как будто услышал что-то с той стороны.

«Странно, — сказал он, — мне показалось, что я услышал ржание. Может, это заржала серебряная лошадка».

А потом он снова принялся за еду, в то время как окружающие затаили дыхание, старательно пряча улыбки.

Фамилию Силверхиелм, которая буквально означала Серебряный Шлем, сначала стоило переделать в Серебряную Лошадь, а отсюда оставалось недалеко до Серебряной Клячи. Тогда прозвище Кляча напрашивалось само собой. При постоянных повторах оно приклеится окончательно.

С Густавом Даленом дело обстояло проще. Такое же имя носил человек, сказавший новое слово в технологии маяков, и, поскольку Густав Дален нервно моргал, ему предстояло стать Мигалкой. Идеально — еще и потому, что целило в физический недостаток.

Итак, Кляча и Мигалка.

«Иди немедленно сюда!» — взревел Силверхиелм.

Эрик сделал вид, что не услышал его слов и якобы не заметил, что всякая активность за столом прекратилась. Он продолжать есть с наигранным спокойствием, прежде чем повторил:

«Странно, мне показалось, что я снова слышал лошадиное ржание».

Силверхиелм вскочил со своего места настолько резко, что стул за его спиной опрокинулся, и начал пробираться между столами к Эрику. Эрик встал быстро и поднял руки наполовину. Он посчитал, что этого хватит, чтобы Силверхиелм остановился.

«У маленькой Серебряной Лошадки подкосились ножки», — сказал Эрик и посмотрел, улыбаясь с издевкой, прямо в глаза Силверхиелма. И сделал вид, что не замечает, как Силверхиелм отводит назад правую руку для замаха.

Секунду его одолевало сомнение. Неужели вновь избранный префект осмелится ударить? Скорее следовало ожидать какую-нибудь другую его атаку. И НЕ БИТЬ В ОТВЕТ, ЧТО БЫ НИ СЛУЧИЛОСЬ.

Но Силверхиелм постарался врезать изо всех сил. Эрик легко защитился левым предплечьем, тут же сделав короткий шаг вперёд, так что его лицо оказалось лишь в десяти сантиметрах от лица озадаченного Силверхиелма. Тот был явно уверен, что его кулак обязательно поразит цель.

«Ты с этим никогда не справишься, маленькая Серебряная Лошадка», — съязвил Эрик и быстро сделал шаг назад, чтобы избежать толчка коленом в пах или левого крюка. И одновременно опустил руки, чтобы подтолкнуть Силверхиелма к новой попытке. Силверхиелм колебался мгновение, а потом вроде как решил нанести удар. Но уловка была слишком простой: замахнуться и вынудить противника к неверной защите. Нехитрый этот прием Эрик разгадал сразу и потому даже не тронулся с места.

«Исчезни из столовой», — прошипел Силверхиелм и показал в направлении двери жестом, который должны были увидеть все присутствующие.

Эрик решил воспользоваться случаем.

Он медленно развернулся и так же медленно выдвинул свой стул, уселся, взял в руки нож и вилку и начал не спеша разрезать кусок жаркого (вилку следовало держать подальше ото рта на случай, если Силверхиелм ударит сзади). Разрезая мясо, он даже сказал что-то сидящему напротив себя парню, чтобы поднять глаза от тарелки естественным образом (он знал, что, если префект замыслит ударить, малейшее движенье его сразу отразится в глазах визави).

Но Силверхиелм не ударил (значит, Эрик добился того, чего хотел). Вместо этого он начал выкрикивать угрозы за спиной Эрика. Касательно Монашеской ночи.

Стало ясно, что близкая опасность миновала. Можно спокойно съесть свое мясо. Силверхиелм, продолжая стращать, сел на своё место. Первый бой остался за Эриком.

«Хуже всего, что Серебряной Лошадке дали волю, и она скачет по дорожке», — сказал Эрик, и ученики реальной школы напротив него смущённо улыбнулись.

Через несколько дней следовало заменить Серебряную Лошадь на Серебряную Клячу. Преуспев с Клячей, он мог бы варьировать её с Сопливой Клячей. Если поиздеваться от души, пожалуй, удалось бы зародить сомнения относительно всех обещаний Силверхиелма о новом режиме, данных им во время избирательной кампании. Но здесь полной гарантии не было, хотя в любом случае стоило попробовать. Но как раз сейчас это виделось маленькой проблемой. Большую проблему представляла собой Монашеская ночь.

Потому что теперь Силверхиелму приходилось прибегнуть к несусветному умиротворению. На карте стояла его честь, он многое наобещал, борясь за место префекта.

Когда ученики потоком устремились из столовой, уже начало темнеть. Дул ветер, и, почти не переставая, лил дождь. Скорее всего такая погода готова была сохраниться до утра.

Несколько гимназистов протиснулись мимо него по лестнице и как будто случайно заговорили о надвигающихся событиях.

«А этот крайне дерзкий парень из третьего класса реальной школы, ты знаешь, что они сделают с ним?»

«Нет, хотя наверняка что-то из ряда вон…»

«А я знаю! Представь, они заготовили бочку дерьма… То-то будет потеха…»

Когда он пришёл в их комнату, Пьер лежал на кровати, пытаясь делать вид, что погружён в чтение «Одиссеи».

Эрик начал с того, что исследовал замок на двери. Замок открывался с обеих сторон поворотом овальной ручки. С внутренней стороны ручка находилась так близко к дверной коробке, что её не составляло труда заблокировать, засунув псалтырь между ней и коробкой. Теперь ее не удалось бы повернуть. Но винты, соединявшие всю конструкцию замка, находились с наружной стороны двери, и дверь не запиралась на ключ. Результаты исследования оказались неутешительными.

«Это не годится, — сказал Пьер, не поднимая глаз от книги. — Если у них будет отвёртка, они просто снимут замок снаружи. И тогда псалтырь не поможет, да и Библия тоже».

Сдавалось: совершенно правильное наблюдение.

«А если забить дверь гвоздями?» — вопросил Эрик.

«Тогда они её сломают, и тебе вдобавок придётся платить за новую дверь. Так уже пробовали».

Пьер спрятал лицо за книгу и всё ещё делал вид, что читает. Эрик прошёл и сел на свою кровать.

«Клади книгу, Пьер, нам надо поговорить об этом. Когда начинается сама Монашеская ночь? Когда они приходят и в каком количестве?»

Пьер медленно положил книгу на покрывало постели. У него появился странный блеск в глазах, как будто собирался заплакать.

«Начинается после отбоя, в полдесятого. Они могут прийти когда угодно до четырех часов утра. Это весь совет одновременно, двенадцать человек. У тебя нет ни одного шанса».

«Согласен, выглядит мрачно. Что, по-твоему, они сделают?»

«Я и думать об этом не хочу».

«Понятно, и все же, как ты считаешь?»

«Весь день об этом чего только не болтали. Ты боишься?»

«Да».

«Ты даже признал, что боишься. Я никогда бы в это не поверил».

«Ах, Пьер, человек всегда боится перед боем. Более или менее, но почти всегда».

«Понятно, а с тобой случалось что-нибудь такое? Я имею в виду бой, который ты обречён проиграть».

«Да, с папашей, ты знаешь. Но ведь здесь совсем другое дело. И все же мы должны придумать что-то, у нас впереди два часа. Что они обычно делают с намеченной жертвой?»

«Обычно приходят и окружают. А потом ждут. Я знаю, что кое-кто даже спал до самого их появления. И я в том числе. Это когда был новичком».

«Что, и тебя умиротворяли?»

«Мм».

«Что они сделали тогда?»

«Ничего особенного. Притащили в душевую… Я, очевидно, не казался особенно дерзким».

«Но, поскольку тебя уже умиротворяли однажды, и ты здесь не новичок, они не тронут тебя в этот раз?»

«Не знаю. Силверхиелм, ты знаешь, толковал про наш заговор и „подпольную социал-демократическую деятельность“. Но если я получу удар половником, то это же будет не то. Я имею в виду, что им нужен ты».

«Мм. Как думаешь, можно попасть в мастерскую в это время? У всех учителей есть ключ от мастерской?»