Зло

Неужели они действительно не осознавали? Неужели так верили в свою безнаказанность, когда привязывали, поливали водой? И неужели все до единого так и не решились ему помочь?

«Я думал, что умру, — пробормотал Эрик. — Говорят, что человек в такие мгновения видит всю свою жизнь как в кино. Но это неправда. Я видел только звёзды».

Он задремал. Вновь явилась медсестра: проснись-ка, дружок. Заставила принять несколько белых таблеток и стакан воды. Велела спать.

Он шёл, как парил в невесомости, на склад отряда самообороны. Когда поднял кувалду над замком, она показалась лёгкой как пёрышко. Огромный висячий замок развалился, будто сделанный из гнилого дерева. Карабины стояли в ряд и переливались жёлтым и зелёным, и воробей, рвущийся на свободу, в отчаянии бился то в одно, то в другое оконное стекло. Затворы автоматов покрывала жёлто-коричневая оружейная смазка, но он легко вытер ее своей мокрой одеждой. В складе было тепло как летним днём. Хотя за окном, которое атаковал воробей, вроде уже наступил вечер. Куда-то летели бекасы, издавая хвостами звук, похожий на блеяние барашка. Снаряжённые магазины автоматов имели приличный вес, и он держал их как фрукты на ладони. Со школьной крыши он стрелял вниз по членам совета, пока они все не свалились как подкошенные, и, когда совет потом собрался для того, чтобы осудить его согласно параграфу тринадцать, он стрелял в них снова, и пули пробивали их тела и впивались в стены классной комнаты, так что в месте их попадания появлялось облачко пыли, и всё громче звучала музыка Шопена.

Он плыл в море, вода была теплой, как в ванне. Вода била ему в лицо между вдохами, а он плыл, всё быстрее и быстрее работая руками, но оставался на месте. Его тянула назад резиновая верёвка. Назад, назад…

Он проснулся от жажды. Во рту пересохло. Пьер отсутствовал, в комнате горел свет. Дотянувшись до будильника, он обнаружил, что через восемь минут двери столовой закроются для желающих позавтракать. Он всё ещё дрожал от холода, когда сполоснул физиономию и выпил воды прямо из-под крана. Простыня скрутилась. Левая половина лица горела огнём.

Он быстро оделся и поспешил через школьный двор в направлении столовой. Холодный воздух пощипывал, пульс стремительно барабанил.

Войдя в столовую, он быстро подошёл со спины к Силверхиелму, так чтобы тот не успел заметить, как сидящие напротив него неожиданно смолкли. Эрик резко ухватил префекта за вихор, наклонился и прошептал несколько слов. Рывком отпустив, прошёл к своему месту, сел, потянулся за термосом с какао. Сотрапезники затаились как мыши.

«Доброе утро», — молвил он сквозь зубы.

Никто не ответил. Все смотрели в свои чашки, мешали какао или намазывали бутерброды, не поднимая глаз.

Он потянулся вперёд и вправо, чтобы достать масло и скоситься самую малость на Силверхиелма. Да, его слова подействовали. Префект будто окаменел.

До самого конца завтрака никто по соседству с Эриком не издал ни звука. Он еще подождал, покуда Силверхиелм не покинул столовую. Потом двинулся прямой дорогой назад в свою комнату, перестелил постель и залез под одеяло, чтобы сном выгнать температуру.

Он проснулся от того, что медсестра протирала ему влажной тряпкой лицо. Потом так же молча вставила ему в задницу термометр. И занялась узлом седых волос у себя на затылке.

«Спасибо, что отвязали меня», — пробормотал он, изымая градусник. Часы показывали одиннадцать. Утро еще длилось.

Она посмотрела на шкалу:

«38,5, могло быть и хуже. Ты кашлял ночью?»

«Вроде бы нет. Да и сегодня тоже нет. И огромное спасибо, сестра, за освобождение».

«Я все-таки сестра МИЛОСЕРДИЯ. Слава богу, здоровье у тебя как у жеребца. Но вчера, пролежи там ещё какие-то минуты, схватил бы воспаление лёгких. И… (она колебалась) осложнения. Я загляну ближе к вечеру, но, похоже, всё обойдётся. Если останешься в кровати до завтра».

Она собрала волосы в узел и смотрела на Эрика долго и задумчиво. Потом поднялась.

«Ты должен подчиняться им в будущем», — обронила она, переступая порог.

И закрыла за собой дверь, не дожидаясь ответа.

Он заснул почти сразу же и спал без снов до вечера.

«Там!» — крикнул Журавль и с триумфом показал на первого бекаса, который под свист крыльев нырнул вниз в направлении луга.

Луга лежали залитые водой, и щуки спешили к поверхности, чтобы порезвиться. Накануне они видели большого кроншнепа. А сейчас вечернее солнце обжигало своими лучами, и от пашен вокруг Щернсберга пахло навозной жижей.

Весна пришла рано. Они наблюдали первых жаворонков уже неделю назад. Ещё немного, и появятся хищные птицы. Сразу, как вскроется лёд, можно было ждать скоп.

Сапоги хлюпали по грязи. Перед возвращением в школу пришлось одолеть много километров. Наверняка опаздывали на ужин, но это не играло роли. Ведь они бродили с Журавлем. Который имел право давать особое разрешение ученикам с отметкой «А» выходить на природу. Причем в те места и в то время, когда это требовалось для наблюдений.

Когда они подошли к пашням поблизости от школы, уже начало темнеть. Они услышали жалобный печальный крик далеко в стороне.

«Вот и чибисы прилетели», — констатировал Журавль.

Потом он рассказал об одном виде птиц в Латинской Америке, у которых всё ещё оставались когти на крыльях, вроде тех, что имели их пращуры — птерозавры.

В отношениях с советом установился статус-кво.

Прошёл месяц после процедуры у флигеля, но пока никто не наезжал на Пьера или Эрика. Было, правда, несколько облав и личных обысков, не давших результата.

Пытка горячей водой не стала триумфом и для совета. Кто-то даже обмолвился, что директор впервые в истории школы вызвал к себе префекта и отругал его с глазу на глаз. Это был, конечно, только слух, ибо директор и учителя даже виду не подавали, что им известны какие-то подробности казни. Но факт оставался фактом: и Силверхиелм долгое время не предпринимал никаких новых инициатив, и совет поумерил активность, занимаясь лишь отловом курильщиков. Дабы обеспечить себя бесплатными сигаретами (ведь уличенный редко предпочитал сам уничтожить курево вместо передачи его члену совета).

Ястреб, Арне и еще двое из их класса, которые ассистировали при ошпаривании, отнюдь не ходили в героях. Эрик и Пьер отказывались общаться с ними, делали вид, что не слышат, когда те что-то говорят. Почти все остальные следовали их примеру. Событие явно вышло за границы дружеского воспитания и как бы несло на себе печать коллективного позора.

«Это потому, что они боятся. Сами боятся попасть в аналогичную ситуацию», — комментировал Эрик.

По мнению Пьера, причина таилась в нарушении неких неписаных правил игры. Если бы они оставили Эрика на всю ночь, а медсестра не пришла на помощь, Эрик мог бы попросту умереть. И чем бы это закончилось? Вряд ли дело удалось бы замолчать, как это случилось лет десять назад. Тогда некий ученик второго класса реальной школы получил штыком в сердце и лёгкое во время тренировок подразделения самообороны. Парня только отправили в больницу. Однако в Щернсберг он не вернулся, и об этом не проскочило в газетах. Да и разговоров особых не было.

«Ты не можешь сказать, что прошептал Силверхиелму на следующее утро? — спросил как-то Пьер. — Честное слово, не проболтаюсь».

Эрику задавали этот вопрос сотню раз. Даже гимназисты приходили и, похлопывая его по спине и говоря всякие любезности, в конце концов, спрашивали. Вспоминая, что Силверхиелм потом целых полдня выглядел очень странно. Но Эрик всякий раз уходил от ответа.

«Нет, — молвил он и сейчас своему единственному другу. — Я сам себе обещал никому не рассказывать. Почему-то стыдно за эти слова. Ты ведь догадываешься, что на самом деле я угрожал ему по-настоящему. Чем? Да тем, наверное, чего никогда бы не совершил. Но он же не знает точно. Да я и сам охотно забыл бы об этом. Если бы смог».

«Они всё равно больше не осмелятся…»

«Надеюсь. Но тоже не могу знать наверняка».

«Считаешь, всё наконец закончилось?»

«Нет, в это я не верю. Но если в слухах есть доля истины, если директор действительно отругал Силверхиелма, они какое-то время будут вести себя спокойно. Хотя что-то придумают в любом случае. Они такие».

Однако с продолжением произошла заминка, и период статус-кво растянулся вплоть до кануна праздника встречи весны.

Наступил последний день апреля. Эрик и Пьер шли вдвоем через школьный двор, благоухая свежим запахом Вадемекума, уже нейтрализованного еловой хвоей. Вели неторопливый разговор о последних письменных экзаменах.

До вечернего звонка, когда всем реалистам надлежало дислоцироваться по своим комнатам, оставалось ещё четверть часа.

На втором этаже в самом большом школьном здании открылось окно. Это была единственная комната для учеников во всём доме, она располагалась совсем близко к квартире учителя истории, и занимал ее «вицекомендант» Густав Дален.

«Незаконные курильщики! Поднимайтесь для проверки и обыска», — прозвучала команда сверху.

Такой приказ они не имели права проигнорировать и, пожав плечами, вошли внутрь. Они знали, что Мигалка всё равно не найдёт у них ничего вроде табачных крошек и не почувствует запах табака или Вадемекума. Речь шла только о рутинной придирке.

Но Мигалка находился в своей комнате не один. Там сидел также Силверхиелм, раскинувшись в большом кожаном кресле. Мигалка, одетый в некое подобие шёлкового халата с белым платком, повязанным вокруг шеи, выглядел как киногангстер — даже если всерьез подражал Лесли Ховарду, а точнее тому, как выглядела английская знать в его исполнении. Но не это удивляло.

Странным представлялось, что оба — и Мигалка, и Силверхиелм — курили в помещении. За что подлежали исключению из школы даже члены совета.

«Ага», — сказал Силверхиелм. Поднялся и описал несколько кругов вокруг Эрика и Пьера, которые неподвижно стояли посреди комнаты. Он демонстративно затянулся своей сигаркой и без особого успеха попытался выпустить дым к потолку.

«Здесь перед нами незаконные курильщики, которых надо обыскать», — продолжил он.

«Вы ведь сами такие, — сказал Пьер. — Вас могут исключить».

«Конечно. Но где доказательства? — усмехнулся Силверхиелм. — Два заядлых нарушителя из реальной школы обвиняют префекта и вице-префекта? Слово против слова, да? Боюсь, нам придётся судить вас за дерзость и ложный донос».

А потом он снова выпустил струю дыма. Сейчас ему это удалось.

«Раздевайтесь», — скомандовал Густав Дален.

«Пошли», — сказал Эрик и двинулся было к двери. Но Силверхиелм успел опередить и встал на пути.

Ослушаться — нарушить пресловутый параграф тринадцать. Пожалуй, это и лежало в основе всего плана.

«Не старайтесь поймать меня на параграфе, — сказал Эрик. — Это закончится для вас такой трепкой, что родные матери не узнают. Вы серьезно рискуете…»

«Вряд ли, — сказал Густав Дален и молча кивнул на Пьера. — Не сейчас во всяком случае».

Угроза не отличалась кристальной ясностью по своему содержанию. Но пока не следовало давать лишнюю причину для исключения. Эрик и Пьер начали спокойно раздеваться и вскоре остались только в кальсонах.

«Их снимайте тоже. Вдруг там что-то спрятано», — скомандовал Мигалка.

Они обменялись быстрыми взглядами. Эрик кивнул, а потом стащил с себя и кальсоны.

«Ладно, — сказал Силверхиелм и обошёл вокруг них. — Можете одеваться».

Едва покончили с этой операцией, Мигалка вспомнил, что их фактически забыли обыскать. Заставил раздеваться снова. Они молча подчинились.

Мигалка медленно обошёл вокруг них, поковырял тапком в куче белья. Неожиданно он наклонился и ущипнул Пьера за жировую складку на поясе. Тот застонал от боли, но не произнёс ни слова.

Получалось, что хозяева действительно надеялись спровоцировать драку. Но это выглядело слишком наивно. Друзья держались спокойно, не произнося ни звука. Хотя у Эрика всё кипело внутри.

Тогда Мигалка как бы случайно провёл своей сигаркой совсем близко от соска Пьера. Пьер отшатнулся и сделал полшага назад, но всё ещё молчал.

Мигалка отошёл к пепельнице на мраморном столике и стряхнул серенький столбик со своей сигарки. Потом развернулся к Пьеру, демонстративно выставив раскалённый кончик в каких-нибудь десяти сантиметрах. Силверхиелм ждал у двери.

Тогда Мигалка глубоко затянулся. Потом выдохнул дым в лицо Пьеру и начал придвигать раскалённый кончик всё ближе и ближе к его соску.

«Я полагаю, пришло время загасить», — сказал он.

Эрик зафиксировал взглядом точку под ухом, куда следовало врезать. Другого выхода он не видел.

«Сейчас мы поджарим этого поросёночка», — ухмыльнулся Мигалка и приблизил раскалённый кончик ещё на сантиметр. Пьер по-прежнему молчал, хотя наверняка уже ощутил жар.

«Здесь, — произнес Эрик и ткнул указательным пальцем себя в грудь. — Здесь ты можешь загасить свой окурок, маленькая скотина. Если осмелишься».

Мигалка колебался.

«Можешь! — повторил Эрик. — И тогда мы посмотрим, причинит ли это такую боль, как ты надеешься. Давай-давай! Обещаю, ты можешь сделать это, маленькая скотина. Грязная, маленькая, моргающая скотина! Покажи сейчас, насколько ты труслив. А мы посмотрим…»

Мигалка сделал шаг к Эрику.

«С твоего разрешения и при свидетелях, значит?» — поинтересовался он.

И сейчас, чёрт возьми, Мигалка попался!

Ненависть пульсирующим потоком начала заполнять мозг Эрика, помогая телу защищаться. Кожа окаменела, образуя что-то вроде защитной оболочки. Комната осталась где-то далеко, исчезла из поля зрения. Так что перед ним было только лицо Мигалки. Всё остальное вокруг размылось чёрным пространством. Эрик слышал свой собственный голос как бы со стороны.

«Ты скотина, Мигалка. Жалкий трус. Я не верю, что ты осмелишься. Хотя я не трону тебя потом. Гаси свой вонючий окурок…»

Мигалка моргал. Его рука непрерывно дрожала. Приближаясь, окурок шипел, обжигая редкую растительность на груди Эрика. Он поймал взгляд Мигалки и раздвинул губы в широкой улыбке.

«Ну-у, ты когда-нибудь осмелишься, задница?»

На лбу Мигалки выступил пот. Но сейчас дороги назад не осталось. Чтобы разрушить невидимую струну между ними, требовалось только отступить на шаг. Но он уже не мог его сделать.

Где-то из темноты всплыл поощряющий голос Силверхиелма. С нервическим стоном и с перекошенным от спазма лицом Мигалка все-таки прижал окурок. Пахнуло горелым мясом, но Эрик не почувствовал ничего. Он по-прежнему улыбался. Только шумело и бухало в ушах от подскочившего пульса. Мигалка тихо скулил, поворачивая окурок из стороны в сторону в ране, пока огонёк полностью не погас. Казалось, что вице-комендант вот-вот расплачется.

Картинка расширилась, поле зрения начало расти по кругу от перекошенной физии Мигалки. Комната медленно приобретала свои прежние очертания. Сначала проявился мраморный столик, потом окно с сумерками за ним, потом Силверхиелм, который стоял с широко открытыми глазами рядом с кожаным креслом и судорожно глотал ртом воздух, как рыба на суше.

В комнате стояла мертвая тишина.

Эрик начал одеваться, не сводя взгляда с Мигалки и упорно держа улыбку. Пьер также одевался.

Вице-комендант опустился в кресло, его руки дрожали.

Эрик наклонился и поднял окурок с ковра. Он держал его между большим и указательным пальцами. Сделав два шага в сторону Мигалки, вытянул руку и опустил окурок прямо в пепельницу. Повернулся и пошёл к двери.

На пути вниз по деревянной лестнице, с Пьером за спиной, Эрик вдруг остановился и крепко сжал перила. Боль набежала, впилась в тело, как копьё. Он застонал и на мгновение опустился на колени. Но сразу взял себя в руки и двинулся вниз.

Ранка величиною с кроновую монету была еще грязной от пепла и табака. Эрик прихватил в душ щетку для ногтей, сделал глубокий вдох, закрыл глаза и быстро избавился от пепла, остатков кожи и лимфы. Прилично закровянило. Краснота смешивалась с водой из душа и, кружась в водовороте, исчезала через маленькие отверстия в цинковой пластине на полу.

В несессере Пьера нашлись дезинфицирующий раствор и пластырь. Ночью в ранке бился пульс. Эрик посчитал: тридцать восемь ударов. Состояние полного покоя.

Уже в середине апреля беговые дорожки и маленькое футбольное поле подсохли настолько, что занятия физкультурой перенесли под открытое небо. Неистовые силовые тренировки Эрика осенью и зимой дали свои плоды. Тоссе Берг замерил его результат в беге на 100 метров. Оказалось, что личный рекорд улучшен на две десятые секунды. А ведь Эрик даже не разогрелся как следует перед забегом. Правда, он подрос, что, наверное, тоже сыграло свою роль. Шиповки стали немного тесны.

«Это прекрасно перед матчем против Лундсхова, — сказал Тоссе Берг. — Будь готов бежать заключительный этап в эстафете».

Дело в том, что между сельскими школами-интернатами проходил спортивный турнир, который начинался в конце каждого весеннего семестра и заканчивался осенью. По очереди школы выезжали на автобусах друг к другу. И как раз на днях команда из Лундсхова ожидалась с визитом.

Турнир считался очень престижным. Ибо прослеживалась прямая связь с местной идеей фикс: Щернсберг всегда сильнее, быстрее и лучше других. Когда он выигрывал, тезис подтверждался. Для проигрыша всегда находилась какая-то особенная причина. Если бы кто-то не потянул мышцу на втором этапе в эстафете, если бы А не заступил в третьей попытке в прыжках в длину, если бы Б случайно не порвал брюки в своей третьей попытке на высоте 1,78, если бы не то и если бы не другое, победа обязательно пришла бы. Однако, несмотря на то, что Щернсберг без сомнения обладал наилучшими возможностями для тренировок среди частных школ, матчи между интернатами получались на удивление равными. И поскольку очки считали таким же образом, как в международных соревнованиях по лёгкой атлетике, то есть эстафета оценивалась в двойном размере, то зачастую заключительное состязание 4x100 метров решало победу.

Этот матч не стал исключением. Ближе к вечеру, когда все виды, кроме эстафеты, остались позади, Щернсберг выигрывал у Лундсхова только три очка. Эстафете предстояло расставить точки над I. И Эрику назначили последний, решающий этап.

На зрительских трибунах не осталось свободных мест, ещё когда участники эстафеты разминались. Не составляло труда просчитать, что борьба получится равная. В беге на 100 метров до обеда Эрик выиграл достаточно легко, но за представителями Лундсхова остались второе, третье и шестое места. А в эстафете на старт выходили по четыре лучших спринтера из каждой школы, так что всё могло закончиться как угодно.

Эрик приготовился очень тщательно. Он надел новые красные шиповки из кожи кенгуру марки Пума несусветной цены (адвокат Экенгрен, вероятно, упал в обморок, получив счёт из школьного магазина). Он хорошо разогрелся, обратив внимание на каждую мелочь.

Подготовка к старту подходила к концу, и конкурирующие группы поддержки выкрикивали свои речёвки с большой зрительской трибуны у последнего прямого отрезка дистанции. Именно того, который предстояло бежать Эрику. И вот тут-то, перед забегом, он услышал, как болельщики Щернсберга выкрикивают его имя:

ЭРИК! ЭРИК! МЫ С ТОБОЙ!

Вот чёрт! Он должен был победить. Должен.

Прозвучал выстрел стартового пистолета. Первый этап соперники завершили, что называется, голова в голову. На втором представитель Лундсхова отстал на несколько метров. Третий от Щернсберга бежал лично Силверхиелм. И проиграл, несмотря на фору. Похоже, гости уверились в победе. Последний этап доверен был сопернику, занявшему в индивидуальном забеге на стометровку второе место после Эрика.

Через несколько секунд ему предстояло получить эстафетную палочку. Он подумал еще: стоит ли стараться ради победы этой дьявольской школы? Где никто никогда (кроме Пьера, разумеется) не приходил к нему на помощь. Да и поражение легко списывалось на его личного врага. И все же, все же, все же…

Когда он получил эстафетную палочку (передача у обеих команд прошла нормально), разрыв составлял два метра. Немало! Но он знал, что может выиграть, и вновь решил для себя: должен!

После половины дистанции метр ему удалось наверстать. Еще некоторое время, которое тянулось фантастически медленно, он держался за спиной лидера, слыша его дыхание. И все наращивал и наращивал темп. Кажется, даже что-то кричал. Или выл. Но все-таки поравнялся на последних бесконечных десяти метрах, отмеченных белыми полосами на красной дорожке.

Потом у него на груди висела хлопчатобумажная лента, развеваясь на ветру. А когда затормозил, оказался в объятиях Тоссе Берга.

«Чёрт, парень! Ты сделал это, ты победил!»

Всё ещё с эстафетной палочкой в руке он побежал назад к зрительской трибуне. Там размахивали школьным флагом с Орионом и выкрикивали его имя. Он потряс палочкой над головой, сжал левую руку в кулак, поднял её вверх и вдруг обнаружил, что плачет.

Он забросил эстафетную палочку высоко на трибуну. И по-прежнему бегом ринулся на ближнюю лужайку. Отвернувшись, незаметно отер глаза тыльными сторонами ладоней.

Tocce Берг догнал его. Обняв за плечи, потащил назад, в сторону зрительской трибуны.

«Это просто с ума сойти. Я засёк твой этап. Знаешь, какой результат?»

«Нет, но, думаю, приличный».

«Ровно одиннадцать! Конечно, ты стартовал не с нуля. Все-таки эстафета… Но в любом случае это рекорд».

«Да, ничего себе. Но я такого никогда не повторю».

«Повторишь обязательно. Если захочешь. Например, осенью. На чемпионате Швеции среди школьников. Ты сделаешь всех в своей возрастной группе».

Тоссе Берг всё ещё держал его за плечи, размахивал рукой, указуя на щернсбергскую публику, которая продолжала непрерывно скандировать имя победителя.

«Вот тебе позитивная сила спорта, — сказал Тоссе. — Что по сравнению с этим придирки совета?»

На ужин все спортсмены явились облаченными в школьные пиджаки. Рядом в своих униформах сидели гости. Ни одного горчичника…

Перед десертом директор школы звякнул ложкой о стакан. Когда после суетливых шушуканий членов совета установилась тишина, он произнёс короткую речь: естественные слова о честной борьбе и хороших традициях, о прекрасных результатах команды гостей.

Сердце рвалось из груди у Эрика, он с нетерпением ждал, когда директор закончит своё выступление, и тогда маленькому кубку, который вручают победителю в индивидуальном зачёте, предстоит обрести своего нового владельца. Один парень из команды Лундсхова выиграл и диск, и ядро, но Эрик имел три победы, если считать эстафету. Тирады директора становились всё длиннее и длиннее. Но потом он все-таки поднял маленький серебряный кубок с гравировкой имен всех его предыдущих обладателей…

«…и жюри, состоявшее из меня самого и старших преподавателей физкультуры наших школ, пришло к полностью единодушному решению (искусственная пауза). После прекрасного результата и на 100, и на 200 метров… (здесь восторг публики прервал директора, и сидящие рядом с Эриком начали хлопать его по спине)… Эрик Понти закончил сегодняшний день невероятно красивым заключительным этапом в эстафете. Эрик подойди, пожалуйста, и прими этот приз, который ты по-настоящему заслужил!»

Когда Эрик вышел вперёд и, поклонившись, принял кубок, в глазах его снова заблестели слёзы. Второй раз за один день. А ведь он до этого ни разу не плакал в Щернсберге. Зал взорвался аплодисментами. Звучали и школьные речёвки. Эрик поднял кубок над головой и поискал глазами Силверхиелма. Он находился в конце стола второклассников. Почти рядом. Но смотрел в сторону.

Вечером после отбоя в их комнате всё ещё было светло, хотя отход ко сну задержали на целый час. Эрик лежал с руками за головой и смотрел в потолок. Стоило ему чуточку скосить глаза, и он мог видеть кубок, стоящий на книжной полке. Последний рубец на груди чесался, но сама рана от окурка Мигалки почти зажила.

«Ты ведь понимаешь, что это означает?» — сказал Пьер.

«Не знаю, что ты имеешь в виду. Но, мне кажется, я почти счастлив сейчас. Хотя понимаю: глупо радоваться из-за какого-то бега с палочкой в руке».

«И вовсе не глупо. Ты ведь понимаешь, что они не могут тронуть тебя сейчас? Ты бы видел, что происходило на зрительской трибуне! Теперь они могут напрочь забыть о своих ошпариваниях».

«Об этом я даже не подумал».

«А на следующей неделе четвёртый класс гимназии сдаёт выпускные экзамены. Значит, мы избавимся от них».

«Тогда третий класс станет четвёртым, и всё начнётся сначала».

«Не раньше следующего семестра. А сейчас у нас прекрасная весна. Слышишь птиц вдалеке? Это ведь перевозчики?»

«Да, я думаю, это перевозчики».

«Что ты будешь делать летом?»

«Работать в порту в Стокгольме, наверное. Я знаю одного парня, который рассказывал, что летом можно получать тысячу крон в неделю. Надо только, чтобы тебе исполнилось полных шестнадцать, но мне ведь почти столько и есть».

«А я поеду в Швейцарию и навещу отца. Потом в летнюю школу в Англию».

«Тебе, наверное, не нужно учить английский. У тебя же „А“».

«Отец считает, что язык надо совершенствовать непрестанно. Это в августе. За две недели до возвращения сюда».

«Ты знаешь, сколько это стоит?»

«Понятия не имею. Думаю, тысяча-другая».

«Я приеду, если это будет в августе. Поучимся вместе. Деньги заработаю в порту. И еще смогу заплатить тебе за помощь по математике. Экенгрен, ты знаешь, согласился бы оплачивать частные уроки только профессионалу».

«Ах, это не играет никакой роли, мы ведь друзья».

«Именно потому и хочу рассчитаться с тобой. Я не раз думал об этом».

«Деньги не играют никакой роли».

«Не играют, если человек богат, как ты. Но я не так богат».

«У нас прекрасная весна в любом случае. Слышишь, это снова перевозчики».

Солнце жарко пекло в порту Стокгольма.

Чтобы погрузить мешок с кофе на поддон, его брали двумя способами. Либо прямо за углы, либо с предварительным запуском четырех пальцев, так что получался аналог маленькой ручки. Рабочие перчатки не помогали, в них как следует не ухватишь. И если ты не привык к такой работе и у тебя тонкая кожа школьника, то на прямом захвате мгновенно зарабатываются мозоли, а трюки с пальцами вызывают онемение ладони и порчу ногтей.

Ящики с апельсинами или яблоками обнимали, прежде чем положить их на поддон. Руки Эрика оказались для этого коротковаты, так что один угол врезался в предплечье, а другой в запястье.

Но со временем мышцы становились крепче. Рабочие относились к нему дружественно, видя его старательность, нежелание отлынивать от тяжких нагрузок. Немного подшучивали над его манерой произносить звук «и», но частенько хлопали по спине с одобрением.

По пятницам перед конторой выстраивалась очередь. Каждому вручали заклеенный коричневый конверт с купюрами. Стоя среди докеров, Эрик либо держал сигарету по-взрослому, между большим и указательным пальцами, либо она дымилась у него в уголке рта. Он стоял, слегка сутулясь, и чувствовал себя Марлоном Брандо из фильма «В порту».

Начинали в половине седьмого утра. Он ехал, насвистывая, на велосипеде через пустынный в это время суток Вазастан до Оденгатан и далее по Валхаллавеген. За всё время он только несколько раз попал под дождь.

Папаша находился в отъезде — замещал директора ресторана где-то в курортной местности. И забрал с собой младшего брата. Его отсутствие стало счастливым подарком судьбы, Эрик и надеяться на такое не мог.

Вечерами он ходил в кино или просто сидел и слушал мамину музыку. Она по-прежнему, главным образом, играла Шопена.

Иногда он посещал бассейн и встречался с Лоппаном. Лоппан довольно резко высмеял все технические извращения, которые Эрик приобрёл, тренируясь в коротком бассейне. Но ошибки не составляло труда постепенно исправить: ведь силы и выносливости все-таки прибавилось. Значит, он не то чтобы стоял на месте. Кое-кто из его старых товарищей по тренировкам обошёл его, но отрыв оказался незначительным.

«Да, о Риме больше и речи нет, — сказал Лоппан. — Но это не играет большой роли. В следующем году на Олимпиаде ты всё равно принимал бы участие без надежды на успех: спринтер в 16 лет далёк от своего максимума. Но потом, Эрик, ты должен поддать жару. Чтобы это проявилось в Токио».

В Токио… То есть в 1964 году. Тогда ему будет двадцать лет. Если всё сложится нормально, он уже закончит гимназию, станет учиться в университете. Пять лет сегодня представлялись вечностью.

«Ты не мог бы иногда наведываться? Для корректировки техники? — поинтересовался Лоппан. — Жаль, так и год потеряем. Придётся много навёрстывать».

«Нет, — сказал Эрик. — У меня штрафные работы или арест каждую субботу и воскресенье».

Лоппан уставился на него и покачал головой:

«Похоже, там нормальный сумасшедший дом».

Лето получилось совершенно идеальное.

Два первых месяца, изо дня в день похожие на будни Марлона Брандо, остались позади. Он уехал в Англию за день до возвращения папаши из Роннебюбруна. Казалось, высшие силы помогали ему.

В Англии народ пил чай с молоком и светло-коричневое пиво, не столь насыщенное угольной кислотой, как шведское.

Осенний семестр начался с двух спортивных триумфов.

В День Школы на соревнованиях по лёгкой атлетике Эрик сначала прыгал в длину. Высокая скорость при разбеге обеспечила ему шесть метров, и этого хватило для победы. Потом бежал 400 метров. Силовая тренировка в течение предыдущего года и, наверное, физическая работа в порту, поспособствовавшая поднакачать мускулатуру, позволили удержать высокий темп на всей дистанции. И тоже первое место!

А когда школьная команда сыграла против Сигтуны, он забил два гола. Первый и последний в матче, который Щернсберг выиграл со счётом 3:2. В результате восторг трибун — своего рода сильная вакцина против нападок совета.

По крайней мере так это выглядело сначала. Все изменилось в октябре, когда его вызвали на заседание профсоюза.

Ястреб, возглавивший эту организацию, стучал карандашом по парте, точно как председатель совета перед новым делом.

«Ага, — сказал Ястреб, — мы собираемся обсудить с тобой серьёзный вопрос, который касается дерзкого поведения».

Эрик объяснил, что в таком случае интересы профсоюза должен представлять кто-то другой, нежели Ястреб, с которым он не разговаривает. Ибо как можно относиться к человеку, который со словами «Извини, старина!» выливает кипяток на привязанного к штырям одноклассника.

Профсоюз решил поручить рассмотрение данного пункта повестки дня другому, временному председателю. Дескать, в принципе они считают неправильным уступать давлению, но хотят продемонстрировать свою добрую волю. Важно, чтобы разговор состоялся.

Боже праведный, они начали разговаривать как совет.

Ну?

Да, дело касалось, значит, дерзкого поведения Эрика. Весь предыдущий учебный год прошёл под знаком конфликта в школе, возникшего из-за того, что Эрик последовательно саботировал основополагающие принципы Щернсберга. А именно дружеское воспитание. Но сейчас он стал на год старше (и, по меньшей мере, на пять килограммов тяжелее по мышечной массе, подумал Эрик). Так что, наверное, стоит решить проблему мирным путём. Ибо ситуация ухудшилась. Да, вклад Эрика в репутацию школы имел позитивное значение для спорта. Но это привело к определённому негативу. Дело в том, что более молодые и, пожалуй, менее зрелые, и менее здравомыслящие товарищи из младших классов, и не только они (приходится признать) неправильно понимают положение Эрика в школе. Его авторитет в спорте — это одно, соблюдение же принятого здесь стиля, вообще приличий — иное. И это стало серьёзной проблемой, которую следует решать каким-то образом. У профсоюза состоялись неформальные переговоры с представителями совета, и в результате дискуссии обе стороны пришли к одним и тем же выводам.

Ну?

От Эрика требуется просто-напросто прекратить своё дерзкое поведение. Либо совет возьмётся за дело со всей строгостью, либо Эрик уступит и начнёт выполнять приказы, как все другие. Почему, кстати, он позволял себе не делать этого? Здесь всё касается одинаково всех. Выходит, за исключением Эрика, который полностью поставил себя над законом. Разве демократично, чтобы кто-то, только из-за своего превосходства над другими в силе, создавал себе особые привилегии? Профсоюз обязан бороться с подобным положением всеми средствами. Что же касается горчичников, они, наверное, являются сущей безделицей для Эрика, который даже не поморщился от горящей сигарки… Да, это дело прошлое. Пожалуй, не стоило его касаться, но ведь все знают ту историю. Надо ли спорить из-за жалкого горчичника? А если всё упирается в Силверхиелма, в то, что именно он командовал за столом (словно у Эрика возникали особые трудности с горчичниками как раз от Силверхиелма, и это после всего, что случилось), профсоюз, конечно, готов позаботиться, чтобы Эрика пересадили за другой стол. На новом месте, кстати, ему будет обеспечена более достойная позиция. А не в самом конце, где обычно приходится передавать пустые тарелки официанткам. И вообще, кто сказал, что Эрик будет получать много горчичников? Почему для этого должны найтись какие-то причины? И что касается отдельных поручений — только иногда, в кои-то веки… Здесь уж, наверное, вообще не из-за чего ломать копья. Новых четырёхклассников, кстати, беспокоит возможность неповиновения со стороны Эрика. Это также выглядит недемократично. Ведь, если задуматься, они сами провели (многие из них) не один год в Щернсберге и получали горчичники, и выполняли поручения, и застилали кровати, как все другие. И сейчас, когда они стали четырёхклассниками, вдруг возникают совершенно ненужные проблемы. Разве это справедливо?

Ну?

Нет. Этот пункт закрыт. Хотите ещё что-нибудь сказать?

Да. В таком случае остается единственный выход. Если Эрик не хочет пойти навстречу, профсоюз будет вынужден принять определённые меры. Которые в некотором смысле принесут ущерб всей школе. Но из двух зол всегда выбирают наименьшее.

Ну?

Да, к сожалению. Предлагается, чтобы Эрика исключили, пока временно, из школьной футбольной команды. А также из команд по лёгкой атлетике и плаванию.

Стало быть, черт возьми, такая смешная маленькая организация, пять школяров-реалистов, которых все знают как мальчиков на побегушках при совете, может устроить ему отлучение от спорта? Неужели вы способны?

А почему нет? Профсоюз представляет реальную школу. Можно договориться в совете. И в демократическом порядке принять определённые решения. Конечно, отлучает не совет и не профсоюз. Они только вносят совместное предложение. А решают сами спортивные коллективы. Но ведь большинство в футбольной команде — четырёхклассники, к тому же в неё входят три члена совета. Аналогичная ситуация в сборной по лёгкой атлетике. И там будет проявлено должное понимание, не так ли? Может, Эрик все-таки подумает и пересмотрит?

Нет.

В таком случае профсоюз, к большому сожалению, считает необходимым осуществить названные меры. Потом, пожалуй, через полсеместра, он мог бы вернуться к этому вопросу.

Нет.

Здесь обсуждение закончилось. Временный председатель постучал карандашом по парте. Ястреб сел на его место и тоже постучал карандашом, знаменуя переход к следующему пункту повестки дня.

Выходит, Эрик пробежал свою последнюю стометровку и забил свой последний гол в футбольной команде?

«Это у них не пройдет, — сказал Пьер. — Во-первых, Тоссе Берг просто взбесится, когда узнает об этом идиотском решении. А во-вторых, представь реакцию болельщиков. Да за тебя не меньше половины всех реалистов. Они же освищут и решения, и решателей…»

«Не думаю, — вздохнул Эрик. — Что может сделать учитель вроде Тоссе Берга, когда и совет, и профсоюз, и другие в футбольной команде скажут, что, к сожалению, всё решено в демократическом порядке. И это — дружеское воспитание, которое не имеет никакого отношения к учителям».

«Они сами себя высекут. Подумай, насколько популярным ты стал после эстафеты против Лундсхова в прошлом семестре».

«Да, но как раз здесь и камень преткновения. Всё повернут против меня. Понимаешь ведь?»

«Нет, как так?»

«Ну это же естественно. Получается, что из-за своего высокомерия, нежелания подобно всем другим получать удары по башке и застилать постель Сильверхиелму, я подставляю школьную команду. Предпочел, мол, личные интересы общественным».

«Вот это логика! В самом извращённом виде».

«Скажут, что я создал для себя недемократические привилегии. Отказываюсь бегать 100 метров, а это, по меньшей мере, двадцать важных очков для Щернсберга в матчах между школами. Чистое предательство!»

«Ожидаемо, да? Им хочется низвергнуть тебя с пьедестала спортивного героя. Достаточно ловко. Да это же в чистом виде порождение самого зла».

«Зло не отличается глупостью, Пьер. Разве ты ещё не понял?»

Запрет на спорт действовал.

Красные шиповки Эрика фирмы Пума валялись без дела в дальнем углу платяного шкафа. Но он плавал утром перед завтраком и вечером после ужина. Не в удовольствие (улучшение результатов вообще шло всё медленнее), а с каким-то тупым неистовством. Увеличил вес штанги до 50 килограммов. Восемь раз, лёжа на скамейке, тянул по дуге назад через туловище и вниз к животу. Потом обратно.

Восемь раз за голову и вверх на прямые руки. Восемь раз обратным хватом от бёдер и вверх к груди. Восемь глубоких приседаний со штангой на плечах. Восемь раз прямым хватом от бёдер и вверх к груди, так что всё плыло перед глазами снова, и снова, и снова. С ненавистью и картинками папаши или Силверхиелма, или судилища, устраиваемого советом, или Мигалки за закрытыми веками, как только мышцам требовалось дополнительное горючее на седьмом или восьмом повторе. Снова и снова. Молча. С полной концентрацией. Не обменялся и словом с гимназистами, которые находились поблизости во время вечерней тренировки, наблюдали за ним тайком, полагая, что он не видит их взглядов. При малейшем отвлечении он начинал думать, что близится час, когда стальные клинья вновь будут вбиты в землю той же кувалдой, и ему тем или иным способом вклеют параграф тринадцать.

А потом первый километр воды. Сперва в расслабленном темпе, с музыкой где-то внутри в журчании и бульканье водяного потока. Ему вспоминались самые трудные пьесы в исполнении мамы. Только профессионалу, например, доступна Фантазия-экспромт до-диез минор.

Но все это время члены совета не отдавали ему приказов и не обращались к нему. Они даже не удосуживались будить его, когда он спал первые часы под арестом по субботам.

Однако же, как он и предвидел, совет и профсоюз не упускали возможности подчеркнуть при каждом удобном случае его наплевательское отношение к школьным спортивным командам. Футболисты, правда, повторили успех уже без него. Но легкоатлеты впервые за последние семь лет проиграли слабой команде Сингтуна. Разрыв составил одиннадцать очков. И не составляло труда прикинуть, во что обошлось его отсутствие на двух спринтерских дистанциях и в эстафете 4х100 метров. Сатанинская логика работала замечательно: Эрик подвёл школу, ему наплевать на дух товарищества.

Приблизилась выборная кампания. У Пьера возникла надежда, что некие загадочные силы, в том числе и директор, решили на этот раз сменить Силверхиелма. Но вот на доске объявлений перед столовой появился список кандидатов. И возглавлял его не кто иной, как действующий префект. В качестве его соперника был выдвинут бестолковый, похожий на педика типчик из третьего гимназического класса. Тот, конечно, имел высокие школьные отметки, но в роли первого лица выглядел бы посмешищем. То есть администрация явно хотела оставить Силверхиелма. Но почему? Это оставалось тайной за семью печатями.

Исход был ясен заранее. Представление кандидатов не собрало и половины актового зала. Как и большинство реалистов, Эрик и Пьер нашли себе другое занятие на тот вечер.

Они стоят на своем, Пьер. Любой нормальный человек понимает, как это глупо со стороны совета и профсоюза — не допускать меня к соревнованиям. Скажу тебе откровенно: единственный мой счастливый момент в Щернсберге — это финиш эстафеты 4х100. Показалось даже: вот-вот все изменится. Потом я утешал себя, думая, что они элементарно глупы. А сейчас понимаю: у них своя идеология. Ты говоришь, что интеллект всегда должен побеждать жестокость. Но ведь сами эти понятия можно толковать по-разному. Возьмём пример с комендантом. Когда он ерзал во мне сигаркой, я же ничего не чувствовал. Потому что ненависть действовала как обезболивающее средство. Я знал, что он сломается, если я все это время просто буду смотреть ему в глаза. Так и вышло, но при чем тут интеллект? Твои и мои нервные окончания одинаково чувствительны. С биологической точки зрения мы идентичны как две зебры одного возраста. Если бы ты ненавидел Мигалку так же сильно, ты смог бы выдержать то же самое.

Но задумайся, Эрик. Какая разница между тобой и мной, если мы забудем о мускулах? Ты откуда-то знаешь, каким образом парень вроде Мигалки теряет свою прыть. Откуда? Скорее всего, научился от своего папаши, когда он бил тебя. Набрав опыта, ты сам бил других. И вот интересно. Здесь, в Щернсберге, ты дрался только один раз, в известном квадрате. И более не поднимал руку ни на одного человека. И всё равно добился, что тебя не трогают. Значит, ты победил глупость и насилие, потому что использовал свой интеллект. Ты создал для них ситуацию интеллектуальной угрозы. И пусть Мигалка, в свою очередь, угрожает тебе. Но между вами огромная разница. Ты убежден в своей правоте, а он — сомневается. Скажу больше: он уверен внутренне, что прав в этом заочном споре именно ты.

Твои утверждения, Пьер, все-таки сомнительны. Разве Мигалка не может верить так же сильно в свою правоту, как и я? Разве те же нацисты только притворялись, что исповедуют учение своего фюрера? Думаю, многие из них, если не большинство, твердо верили в свою историческую миссию. Нет, не перебивай, у меня остался самый трудный вопрос. Почему люди вроде Силверхиелма и Мигалки именно таковы? Почему они убеждены в своем праве ошпарить ученика реальной школы, отлучить меня от спорта, пробивать кожу на головах мальцов пробкой от графинчика? И почему, кстати, они называют нас социал-демократами? Мы ведь не ближе к социдеям, чем они. Ах, это не имеет отношения к делу. Но почему?

Ответа не существовало. Даже Пьер замолчал. Позже они покопались в учебниках истории, ища какую-то аналогию. Нацисты существовали всегда. Интеллигентные, хорошо образованные, культурные нацисты.

И как побеждали подобное зло? Что смог бы Ганди поделать против Гитлера, если бы не Красная армия и генерал Паттон?

Советтем временем гнул свою линию. Силверхиелм и Мигалка, похоже, намеревались удержать власть вплоть до своих выпускных экзаменов. А это требовало неустанного подтверждения авторитета. Например, в виде новой победоносной атаки. Эрик прикинул, что, помимо всего прочего, это означает для него пару новых искусственных зубов еще до окончания весеннего семестра.

Но дальнейшие события приобрели новый, неожиданный оборот.

Во время следующей Монашеской ночи совет железной рукой «навел порядок» среди новичков реальной школы. Репрессии обрушились буквально на всех и каждого. Независимо от лояльности и прочих деталей индивидуального поведения. Потом говорили: «Ночь длинных ножей». Это по образу и подобию известного погрома 1934 года, когда Гитлер устранил штурмовиков Рема, а заодно уйму своих личных оппонентов.

Члены совета били реалистов, разукрашивали свинцовым суриком, поднимали на флагшток, кого-то связывали и мочились на него сверху.

Устрашение состоялось.

Эрик и Пьер провели всю ночь за своей баррикадой из комода, но к ним даже не постучались.

Однако примерно через неделю совет вспомнил и о них. Пьера пересадили за стол Мигалки, и тот ежедневно за ужином назначал ему собственноручный горчичник. Когда Пьер проходил через школьный двор, один или с Эриком, его неизменно останавливали члены совета, якобы для контроля по никотину. Конечно, ничего не обнаруживали, но всегда пользовались случаем, чтобы ущипнуть за жировые складки, задвинуть две-три оплеухи. Эрика при этом как бы не замечали.

В ноябре Пьер зашил три удара-на-один-шов. Тогда он снова стал отказываться от горчичников. Но передышки ему не дали. Последовало приглашение в квадрат, и дальше все повторилось, разве что в иных вариациях.

Его подлавливали в школьном дворе, стаскивали брюки, срывали кальсоны, потом принимались перекидывать одёжки друг другу, издеваясь над видом нагого тела. Насобачились пинать по заднице, стаскивать очки, запуская их в полет через школьный двор. Кулаками били по голове, локтями по почкам, коленями метили в промежность. Обязательно щипали за нос. Устраивая облавы в комнате три-четыре ночи подряд, переворачивали вверх дном кровать, выдавливали зубную пасту на постель. И старательно избегали притрагиваться к вещам Эрика.

В конце того же злосчастного ноября через некоего активиста Эрик получил весточку от профсоюза. Там, дескать, обсудили с представителями совета возможность прекращения издевательств над Пьером. Все это, конечно, антр ну,[2] любая ссылка натолкнется на отрицание данного факта. Но, так или иначе, урегулирование ситуации вполне реально. Требуется лишь ответный шаг со стороны Эрика. Наверное, он представляет себе, о чем именно идет речь?

Представляет. И все же: «Нет».

Неужели ему наплевать на своего товарища?

Ни в коем случае. Но ответ: «Нет».

Однако Эрик потерял прежнюю уверенность.

Что означало бы, позволь он Силверхиелму тот же горчичник в каком-то отдельном случае? Осенний семестр заканчивался, первый снег ожидался со дня на день. Потом рождественские каникулы, и потом еще пять месяцев, последний семестр. Временная капитуляция на пять месяцев? Но где гарантии, что они со своей стороны не нарушат тайный договор? Стоило дать слабину, мучения Пьера возобновятся немедля. Они ведь просто мечтают, чтобы Эрик нарушил параграф тринадцать. Это видно невооруженным глазом. И если он капитулирует, совет лишь уверится в правильности сделанного шага. Они продолжат прессинг, а он непременно сорвется, врежет кому-нибудь из членов совета. Тут и наступит долгожданный финал. Хотя вовсе не обязательно, что они именно так рассуждали. Пожалуй, их удовлетворило бы простое склонение головы под горчичник. Все увидят, что ими восстановлены закон и порядок.

«Я с ума сойду от этого, Пьер. Когда они вышли ко мне с таким предложением, я сделал вид, что и говорить не о чем. Как будто здесь не стоит даже раздумывать. Но это же не так. Как мы поступим?»

«Я, собственно, думаю точно так же. Если ты сдашься, они примутся за меня с еще большей яростью. Чтобы заставить тебя переступить границу. И тогда — исключение».

«Да, но в таком случае… Нет, нельзя ведь знать наверняка».

«Нет, естественно, нет».

«Тогда мы должны попытаться пойти навстречу».

«Нет, взамен мы попытаемся выиграть время. Через две недели или чуть раньше я поеду в Швейцарию. Вряд ли мне, как лучшему в классе, что-то грозит в случае опоздания. Проведу у отца Рождество, задержусь до начала весеннего семестра. Мы будем не в Женеве, где работает отец, а в Зермате. Там катаются на лыжах».

«Тогда я тоже приеду в Зермат. У меня осталось ещё почти шесть тысяч на книжке в сберегательном банке, и есть паспорт. Хотя я подожду, пока семестр закончится».

«Я не знаю, сможешь ли ты жить у нас. Надо сразу же написать отцу».

«Неважно. У меня ведь есть деньги, буду жить в отеле. А ты по приезде забронируешь номер».

«Да, мы выиграем время таким образом. И я надеюсь еще, что они просто устанут. Посчитают, например, что ты вообще никогда не попадешься. Как бы они ни старались».

«Ты продержишься ещё десять дней?»

«Если рисовать крестик на стене каждый вечер, то сразу видишь приближение к цели».

«Мм. Но потом, весной?»

«Тогда и увидим».

Когда Пьер отъезжал на станцию, стену над его кроватью украшало десять маленьких крестиков, нарисованных острым карандашом.

Зермат находился у подножия внушающей ужас горы Маттерхорн. Во время рождественских каникул они забрались по заснеженной тропинке немного выше последней станции канатной дороги. Вокруг в солнечных лучах сверкали белые вершины. Пьер показал. Дальше всех Вайсхорн, там же Брайхорн и Лискам. Совсем рядом Кастор и Поллукс. По другую сторону Монте-Розы лежала Италия. Но все они смотрелись лилипутами по сравнению с Маттерхорном.

Эрик и Пьер долго стояли молча.

«Когда-нибудь я заберусь туда», — сказал Эрик.

«Ты разобьёшься насмерть при первой попытке».

«Может, да, а может, и нет. Но когда я доберусь до верха, то встану и крикну членам совета: „Арестуйте-ка меня, если сумеете!“»

Эхо скатывалось по белому склону. Далеко внизу раскинулся Зермат, как рождественский стол в приличной стокгольмской кондитерской.

«Я, собственно, хотел бы стать писателем, — сказал Пьер. — Но, вероятно, стану кем-то, кто имеет дело с цифрами и бизнесом. А ты?»

«Я стану адвокатом», — ответил Эрик.

Первую неделю после каникул члены совета позволили Пьеру пожить спокойно. Но потом все началось заново. Каждый вечер ему назначали горчичник. Каждый день били по несколько раз. И еще регулярные облавы. Правда, не вторгаясь во владения Эрика. Как-то в субботу, вернувшись из-под ареста, он обнаружил Пьера с подбитым глазом. На его подушке выделялись красные пятна.

«Ничего опасного, — сказал Пьер. — Немного крови из носа».

«Так не годится больше. Это невыносимо».

«И что? Сдаваться таким свиньям?»

«Их слишком много. Поэтому они иногда побеждают. Римляне победили Спартака».

«Но ведь мы можем как-то продолжить борьбу. Что-то придумаем…»

«Осталось два выхода. Либо сдаёмся, либо разбиваем их в пух и прах, и нас исключают…»

«Тогда ты никогда не станешь адвокатом…»

«Грош цена адвокату, который не умеет защитить лучшего друга».

«Но мы подумаем об этом ещё немного?»

«Совсем немного».

Эрик размышлял все арестное воскресенье. До летних каникул осталось пять месяцев. Это Пьеру предстояли еще годы гимназии. А Эрику — только эти месяцы и сразу отъезд. Так, может, проще перетерпеть? Он прошел через побои папаши. А тут всего-навсего горчичники, унизительные поручения вроде чистки обуви, застилания постелей или беготни за куревом.

И, конечно, сознание победы этих свиней.

Хуже всего, естественно, проиграть свиньям.

Существовало ли какое-нибудь контроружие? Поскольку после весеннего семестра он покидал Щернсберг навсегда, параграф тринадцать мог быть нарушен, по крайней мере, в последнюю неделю или в последние дни. Можно, значит, уже сейчас объявить Силверхиелму, да и Мигалке, что эти деньки станут худшими во всей их жизни.

Нет, чёрт, это не годилось. Дальний анонс вызвал бы у них осторожность и стремление пораньше разделаться с экзаменами, пока он еще не завершил обучение. А потом ищи ветра в поле.

А если проникнуть в комнату Силверхиелма ночью. И… в темноте, как в тот раз, повторить трюк с пластмассовым ведром?

Пьеру пришлось бы дорого заплатить за это уже на следующее утро.

А если повторить?

Тогда они продолжили бы мучить Пьера. Их ведь только в совете была дюжина. А еще всегда готовые помочь коллеги — четырёхклассники. Раз-другой, возможно, удастся залезть в их комнаты, но потом подкараулят — и конец операции. Проще дать сдачи средь белого дня.

Так-так. А если пойти сейчас в профсоюз и заявить: «Сдаюсь». И пусть передадут совету, что Эрик станет выполнять все его приказы, как только охота на Пьера прекратится. А прекратится ли? Наверное. Ведь иначе им пришлось бы забыть о победе. То есть договорённость будет действовать.

Что ж, он попытается заключить мир. Пусть такою ценой. Но все прочее выглядело ещё аморальнее.

Это был его самый продолжительный воскресный арест. И весь целиком посвящен одной мысли. Капитуляция виделась единственным выходом. Да, соображал он, порой возникают ситуации, когда самое верное — признать поражение.

Он почувствовал даже какое-то облегчение, когда дежурный член совета загремел ключами и открыл дверь. Он поспешил к себе, чтобы поскорее поделиться с Пьером своим окончательным и бесповоротным решением.

«Пьер, — воскликнул он на пороге. — Я только что решил…»

И остановился как вкопанный.

Комната выглядела покинутой. Книжная полка Пьера зияла пустотой, его вещи у письменного стола отсутствовали.

Эрик торопливо открыл дверь платяного шкафа. Одежда Пьера исчезла. Из всех его вещей осталась лишь клюшка для хоккея с мячом.

На столе обнаружился маленький белый конверт, надписанный: «Эрику».

Он пробежал текст, сидя на своей кровати и все еще не веря.

Эрик сидел с письмом в руке и перечитывал его раз за разом. Потом он медленно лёг на кровать и уткнулся лицом в подушку. Ничто не могло остановить слёз.

Поздно вечером он решил пройтись. Надеялся, что холод поможет привести в порядок разгоряченную голову. Сигнал отбоя уже прозвучал, но любое наказание за этот проступок не имело сейчас ни малейшего значения. Школьный двор был пустынным и тёмным, шёл сильный снег. По какой-то причине он направился к Форуму, маленькой выложенной каменными плитами площади у директорского дома. Там вершились торжественные речи, вещались проповеди. На известняковой стене король когда-то расписался мелом, потом по автографу вырубили «Густав Адольф» и позолотили.

Он дотронулся до текста. Провёл указательным пальцем по буквам в слове «Адольф».

«Я обещаю тебе, Пьер, — произнес он в полный голос, — что отомщу за тебя. Они своё получат. Но, помня твои наставления, сперва хорошо подумаю. Так, чтобы не сделать какую-нибудь явную глупость. Хотя сейчас именно этого мне и хочется. Но я клянусь, Пьер! Клянусь».

Когда он лёг в постель, слёзы снова полились градом.

На следующий день Журавль выглядел бледным как полотно и скрипел зубами, придя на урок биологии.

«Что вы за скоты всё-таки! — начал он. — Вы понимаете, что наделали?»

Класс сидел, опустив глаза в парты.

«Ты, Эрик, например! Вы же были близкими друзьями. Неужели ты не мог защитить?»

Эрик покраснел, не поднимая взгляд от круга, который он зачем-то вырисовывал карандашом.

«Ответь мне, по крайней мере, почему ты не защитил его! Ты такой же трус, как все другие?»

«Если ударить члена совета, исключат из школы», — пробормотал Эрик.

Журавль клокотал целую четверть часа. Пьер один из самых талантливых учеников за всю историю Щернсберга. А целое стадо товарищей по классу даже пальцем не пошевелило в его защиту. Почему они не пошли в профсоюз, например (Журавль, выходит, ничего не понимал в происходящем). Почему не написали коллективный протест? Судя по внешнему виду, соученики Пьера напоминают людей. В животном мире выживают сильнейшие, но человек отличается от животного не только умом, но и моралью, способностью отделить хорошее от плохого. Увы, в данном случае одноклассники Пьера повели себя как животные, как падальщики, которые только и ждут, когда лев убьёт добычу. Недостойно, непристойно, неслыханно. Неужели ни у кого из них не хватило фантазии представить себя на месте своего школьного товарища? А если бы кто-то из вас (Журавль обвел взглядом стихнувший класс) попал в положение Пьера? Что следовало бы тогда подумать о равнодушии одноклассников? Пришло время положить конец подобного рода фактам. Лично он собирается обсудить проблему с директором. А что касается школьников, они просто обязаны прекратить свое безропотное подчинение старшим гимназистам.

Потом урок продолжился как обычно. Но завершился неожиданно.

Когда прозвенел звонок, класс вышел из аудитории молча, в подавленном настроении. И тут Ястребу вздумалось передразнить Журавля:

«Почему вы не идёте в профсоюз?»

Первый же рассмеялся.

И, как оказалось, последний. Никто не подхватил его попытку сострить. Наоборот. Одноклассники как-то сразу расступились, будто молния попала в их ряды и раскидала по сторонам. Эрик шагнул вперед, придавил Ястреба к стене. И, придерживая, услышал за спиною призывы типа воздать дьяволу по заслугам. Профсоюзник дрожал от страха. Эрик не столько ударил, сколько толкнул говоруна. Спиной о стену.

«Знаешь, почему я не поколочу тебя сейчас? Где тебе знать… Ты же редкостно глуп. По твоим заслугам я должен бы забить тебя насмерть. Но ты того не стоишь. Зато отныне будешь называться Курицей, а не Ястребом, чертова маленькая птичка! Ясно?»

Школяры буквально захлебнулись от восторга и зааплодировали. «Курица! Курица!» — вопили они хором, хлопая в такт ладонями.

Эрик отпустил Курицу и повернулся к публике.

«Есть желающие и впредь иметь дело с нашим так называемым профсоюзом? С этим вонючим курятником?»

«В отставку их. Всех до единого!» — предложил кто-то.

Весь класс подписал петицию (за исключением Курицы и двух его друзей). А на следующих переменах и на обеде большинство одноклассников Эрика прошли по реальной школе. К концу дня под требованием подписалось более 90 процентов реалистов. Профсоюзу оставалось только сложить полномочия — так предписывали законы Щернсберга.

А совет… развел руками. Правила не допускали двоякого толкования по этому пункту. Если руководство профсоюза теряло доверие масс, и тому существовали доказательства, его следовало отставить. В реальной школе лишь несколько соглашателей считали, что в случае с Пьером имело место хорошее дружеское воспитание.

Но понадобилось высечь искру, чтобы зажечь пламя.

Странно, конечно, что искру высек именно учитель.

Вечером стояла тихая погода, шёл снег. Покурив в привычном укрывище, где еще недавно они хоронились с Пьером, Эрик отправился в обход по большой дороге вокруг школы. Кругом активно дымили сигаретами и трубками счастливые обладатели справок от родителей. Попадались и четырёхклассники, которые приударяли за финскими официантками — те ненадолго выходили по вечерам. Эрик не позаботился о Вадемекуме. Ведь его уже давно не обыскивали. Но, проходя мимо веселенькой группы с финскими девушками, он сразу же узнал по голосу одного из членов совета.

Подумалось было обойти компашку стороной — на всякий случай. Однако, повинуясь внезапной идее, Эрик попросту натянул шерстяную шапку на лицо. Сквозь вязаные узоры удавалось, хоть и не без труда, рассмотреть и дорогу, и встречный люд. Когда он приблизился, его, естественно, обнаружили.

«Эй, ты, стой? Кто ты?» — окликнул член совета, четырёхклассник.

Эрик, не отвечая, проследовал дальше. Отметил: член совета уже рысит к нему, чтобы схватить и установить личность. Оторваться было нетрудно. Чуть позже он вернул шапку на место и продолжил прогулку обычным шагом. Но преследователь, проглядывая средь стволов мелькающую спину, не угомонился. Эрик позволил ему подбежать достаточно близко, а потом играючи снова ушёл в отрыв.

Из темноты доносились грозные приказы о немедленной остановке для обыска. Дабы сбить четырехклассника с толку, пришлось заложить дальний обход вокруг школы.

Оказавшись в своей опустевшей комнате, он разделся, лег на кровать. И задумался: прогулка родила интересную идею.

В самом деле. Добрая половина реальной школы одевалась одинаково. Помешанные на яхтах гетеборгцы ввели в моду куртки яхтсменов. Большие синие куртки с толстой подкладкой, которые, если верить рекламе, удерживали на поверхности воды упавшего за борт человека.

Синие джинсы? Да у кого их нет! Обувь? Большинство носит фетровые ботинки на молнии. Эрик поднялся с кровати и взял в руки свою синюю вязаную шапочку. Это тоже сходилось, точно такие у всех и каждого.

Из ящика письменного стола он вытащил ножницы и прорезал три отверстия в шапке: для глаз и для рта. А потом натянул её на голову, надел куртку и подошёл к зеркалу.

Благодаря дутой куртке яхтсмена все выглядели примерно одинаково. А уж толстого от тонкого вообще не отличишь, тем более в темноте.

Без освещения не узнать человека и по глазам. Не найдя шапку с прорезями, они никогда не…

Следовательно, если прятать ее где-нибудь вне дома и позаботиться о следах на снегу…

Эрик использовал следующий день, чтобы отработать детали. Предстояло раздобыть новую шапку, продумать перчатки и другие мелочи, которые могли стать решающими. Например, наручные часы. Придется снимать их перед каждым походом. Опасность неудачи минимальна. Его клятва на Форуме близилась к реализации.

«Хорошо, Пьер, — то ли думал, то ли проборматывал он, когда вечером вышел на дело. — Пока ты был со мною, я ни разу не подрался. Мы, как помнишь, старались использовать интеллектуальные методы. Но теперь с этим покончено».

Он повернул на участок дороги, где обычно стояли четырёхклассники, и натянул шапку на лицо.

В первой группе болтунов он не обнаружил ни членов совета, ни вообще каких-либо гимназистов четвёртого класса. Ему что-то кричали, когда проходил мимо, но он никак не отозвался. Помнил: не следует подавать голос, могут узнать.

В следующей группе стояли два члена совета, несколько гимназистов и три девушки из обслуживания. Он остановился поблизости — в пяти-шести шагах. Из-за темноты прошло какое-то время, прежде чем его обнаружили. Раздался ожидаемый вопрос: «Ты кто?» Ответом, разумеется, было молчание.

«Подойди сюда для обыска», — скомандовал один из членов совета.

Он не ответил. Он решал, кто станет его первой жертвой. Четырёхклассник, стоявший слева, особенно веселился, стаскивая с Пьера брюки.

«Подойди сюда, я сказал!» — крикнул сниматель штанов, будто отдавая приказ собаке.

Если подойдёт именно он, я не двинусь с места. А если оба сразу — побегу, так чтобы они увязались за мною. Подальше от посторонних глаз — легче разбираться.

«Именно он» и сунулся сорвать с Эрика шапку. И сразу получил прямой в живот. И безотлагательно — правым коленом по фейсу. А когда грохнулся, Эрик сел на него верхом и, занеся руку, осуществил решающий удар по переносице — ребром ладони.

Потом он поднялся и сделал шаг назад. Жертва ныла и ворочалась в луже крови. Вся компания словно оцепенела. Второй член совета прокричал, наконец, что напавший, черт побери, наверное, сошел с ума. И взвизгнул:

«Кто ты, скажи, кто ты? Ты — Эрик?»

Эрик сделал манящий жест правой рукой. Как бы приглашая подойти ближе. Тот нерешительно шагнул назад. Тогда Эрик двинулся к нему. Никто из свидетелей даже не пошевелился. Стало быть, не собирались вмешиваться.

«Нет, ты сошёл с ума. Тебя исключат, ты не понимаешь…» — пятясь, повторял член совета.

Эрик чуть ускорил движение, и тогда враг номер два припустил прочь. Рванувшись вслед, Эрик бросил взгляд через плечо. Компания по-прежнему держала нейтралитет. Он легко догнал беглеца и сбил его с ног подсечкой.

Член совета лежал на спине, прикрывая ладонями физиономию.

«Эрик, ты с ума сошёл, ты не должен… Остановись, не делай этого. Я никогда…»

Эрик направил левую руку ему в промежность, одновременно подняв правую над головой. Схватил члена совета за яйца. И, когда тот рефлекторно переместил руки вниз, пытаясь высвободить известное хозяйство, Эрик вмазал ему по носу. На всякий случай дважды.

Потом он поднялся и посмотрел в темноту. Нейтралы всё ещё оставались на своих местах. Кто-то склонился над окровавленным дружком, пытаясь поставить его на ноги.

Взглянул на члена совета, распростертого перед ним на снегу. «Два сломанных носа, — то ли подумал, то ли пробормотал он. — Пусть теперь лечатся. Но десять еще осталось».

Возвращение наметил не иначе как мимо оставленной компании. То есть уйти у всех на глазах туда, откуда появился. Проходя, отметил: избитого члена подняли на ноги. Но тот клонился вперёд, из стороны в сторону. На белом снегу растеклось, по меньшей мере, граммов сто крови.

Эрик остановился почти рядом. Они смотрели на него как завороженные, по-прежнему молча. Затем он исчез в темноте.

На следующий день вся школа превратилась в жужжащий от слухов улей. Ночью двух членов совета свезли в больницу, и, судя по рассказам медсестры, возвращения следовало ожидать не ранее, чем через две недели. Какой-то парень в чёрной маске просто напал на них и отделал как бог черепаху. Причем всё произошло так быстро, что никто из свидетелей не успел ничего предпринять. Давался словесный портрет: мощный корпус (ай да куртка!), рост, по меньшей мере, метр восемьдесят пять (то есть молва добавила десять сантиметров). За все время избиения не произнёс ни звука.

На первой перемене весь класс говорил только о вчерашнем событии. Кто бы это мог быть? Какой-нибудь сумасшедший деревенский парень? Беглый убийца? В школе-то вряд ли нашелся бы подходящий кандидат…

И тут рассуждения вдруг резко прекратились.

«Это сделал ты, Эрик?» — интригующе вопросил Арне.

«За утвердительный ответ „Я“ меня исключили бы из школы».

Товарищи бросились к нему, дружески хлопали по спине. Комментировали: чёрт побери, здорово вышло! Как раз то, что и требовалось после истории с Пьером. И получилось все в точности как в квадрате! Ведь тогда он только появился в школе. А что за удар он теперь использовал? Как, вообще, бил?

«Откуда мне знать? — посмеивался Эрик. — Я же не присутствовал на месте событий. Но как все происходило — могу представить. Если правда, что у них сломаны носы, то, скорее всего, били дубинкой или ребром ладони. Вот так!»

Эрик ударил по крышке парты с такой силой, что звук удара отдался эхом по всей классной комнате.

«Конечно, это не более чем предположение», — заключил он.

Во время обеда Силверхиелм одарил его долгим взглядом. Эрик раскрыл рот и продемонстрировал префекту зубы, но его мимика явно не имела ничего общего с улыбкой. Силверхиелм отвёл глаза в сторону.

Вечером после силовой тренировки и плавания он вернулся к себе, чтобы встретить облаву.

Ее начали, естественно, только в его комнате, за пять минут до отбоя. Пять членов совета ворвались к нему одновременно и начали рыться в его одежде, тщательно отыскивая следы крови. Один из них с триумфом вытащил синюю вязаную шапочку из кармана куртки. Но, когда ее рассмотрели, обнаружилось, что она совершенно цела, никаких прорезей. (Другая шапка лежала в надёжном месте далеко в лесу.)

«Ну, нашли вы что-то интересное? — иронически вопрошал Эрик с кровати. — Уж не ищете ли что-нибудь вроде чёрной маски?»

«Не валяй дурака! — крикнул Силверхиелм. — Мы знаем, что это твоя работа!»

«Слушай, маленький Шлем из Дерьма! Неужели ты начинаешь снова? Разве мы уже раньше не проходили всё это? Я хотел бы напомнить твое наглое обвинение. Будто бы я вылил мочу и дерьмо тебе на лицо когда-то в прошлом. Разве не так?»

«Это не мог сделать кто-то другой, кроме тебя! Не пытайся вкручивать нам мозги!»

«Ах, подумай. Вдруг и Пьер бродит здесь по кустам…»

«Мы устроим ад для тебя. Не думай, что избиение наших товарищей сойдёт тебе с рук!» — крикнул Силверхиелм.

Префект стоял посреди комнаты и, похоже, готов был немедленно броситься в атаку. Тогда Эрик поднялся с кровати и сделал два шага вперёд. Так что лицо его оказалось буквально в десяти сантиметрах от лица Силверхиелма.

«Ты можешь угрожать мне, сколько хочешь, скотина. Но запомни одну вещь. Я дам тебе хороший совет. Это на случай, если ты попытаешься устроить мне неприятности. А совет такой: никогда не ходи один в темноте и всегда оглядывайся через плечо, направляясь куда-то вечерами. Ну чего ты ждёшь? Бей, коли есть желание».

«Ты… признаёшь», — пробормотал, заикаясь, Силверхиелм.

«Ах! Мы проходили это раньше, господин префект. Я, естественно, знаю парня, который мстит здесь по ночам. Я могу передать тебе привет от него. Точно так же, как ты можешь передать свой привет ему через меня. Ты очень хорошо понимаешь, что я имею в виду. Добудь доказательства, если хочешь, чтобы меня исключили».

Силверхиелм протараторил ещё какие-то угрозы, прежде чем забрал своих людей и удалился.

Сейчас следовало хорошо подумать. У них имелся только один способ доказать его вину. А именно — поймать с шапкой. Это им, конечно же, не удастся. Хотя в каком-то смысле им не требовались никакие доказательства. Они могли устроить ошпаривание или что-то в этом роде, и остановить их нельзя было никаким образом.

Они могли прийти вдесятером, завалить его на пол или на землю и бить по лицу деревянной битой. Это выглядело бы, собственно, наиболее логичным ответом.

Совет, по-видимому, как раз сейчас и обсуждал ответные меры. Большинство наверняка жаждало немедленной мести, никому не хочется толковать о посеянном страхе. Тогда всё сведут к рассуждениям о различных акциях. Но еще более важно было бы поймать Эрика на месте преступления. Тут все проблемы снимались раз и навсегда. Эрик надеялся, что на этом они и порешат. Потому еще, что внутренне понимали: вряд ли он позволит ошпарить себя ещё раз. Десяти членам совета и, возможно, ещё нескольким четырёхклассникам, вероятно, предстояло в ближайшее время, как отряду линчевателей, рыскать по окрестным лесам и дорогам. Но и другое напрашивалось: едва ли активисты сохранят настороженность и рвение больше, чем на несколько дней. Через три-четыре вечера он мог надеяться на улучшение ситуации. Пол-января миновало. Темноте оставалось править бал до первой декады марта. А весной большинство членов совета ожидают выпускные экзамены. И понятно: с приближением столь важного этапа в жизни они начнут осторожничать, избегать даже малого риска. Это был очень логичный и важный вывод.

Итак, пора начинать вечерние прогулки. Но как предпочесть плаванию окружные дороги? Получится, что неизвестный в маске наносит удары как раз в те вечера, когда Эрик не плавает. Директорат мог бы принять это доказательство вкупе с другими косвенными уликами. Пусть все привыкнут к его вечерним прогулкам. Понятное дело, он всегда будет в шапочке.

И существовал, пожалуй, ещё один способ заставить их склониться к решению с поиском доказательств. Он мог повторить гадкую угрозу в отношении Силверхиелма. Еще раз наклониться к нему за завтраком и прошептать то, что он сам с удовольствием хотел бы забыть. При нынешней ситуации Силверхиелм ещё легче поверит в реальность сказанных слов.

На следующее утро, когда Эрику предстояло пройти мимо префекта, он стремительно наклонился и прошептал ему отвратительные слова прямо в ухо.

А вечером отправился на прогулку.

Погода стояла ясная, с полумесяцем и звёздами, заполнившими всё небо. Вдоль дороги кучковались небольшие группы гимназистов, кое-кто с девушками из столовой. Всё выглядело почти как обычно. Почти… Компашки, к примеру, распределились практически на равном расстоянии друг от друга. Следы на снегу уходили в лес. Страхуются на случай моего бегства, понял он. Выставили засады. Неужели думают, что всё получится так просто?

В первой группе он не увидел членов совета, но была пара четырёхклассников. Они долго провожали его взглядом, кто-то выругался.

В другой группе три члена совета сперва попытались укрыться за спинами остальных. Когда он поравнялся с этой компанией, троица бросилась наперерез. Его схватили за руки, попытались найти шапку с отверстиями. Обнаруженная оказалась целой.

«Ну вы закончили с обыском?» — усмехнулся он, бросив взгляд через плечо.

Тут же из леса выскочили и «засадники». Неужели они думали, что он обязательно побежит в лес?

Мягко, но решительно он освободился от их захватов.

«Сейчас я не отказывался от обыска, — констатировал он. — Значит, могу идти».

Они нерешительно посмотрели друг на друга.

«Или бежать, если захочу», — добавил он и повернулся. И продолжил свой путь, напряжённо прислушиваясь. Чтобы знать, надо ли отрываться от слежки.

Кто-то из них явно шел за ним. Но, судя по звуку шагов, только один человек. Легко освободиться и убежать, не нарушая параграфа тринадцать, он мог только от одного человека. Иначе нашлись бы свидетели.

«Подожди, — сказала она. — Не иди так быстро».

Он удивлённо повернулся. Линчеватели оставались еще в зоне видимости, расстояние до них не превышало тридцати метров. Но она, действительно, шла одна.

«Привет, — сказала она. — Я — Мария».

Она говорила с сильным финским акцентом.

«Что ты хочешь?» — поинтересовался он, не спуская взгляд с ищеек. Их стало больше — за счёт прятавшихся в лесу.

«К чему такая подозрительность? — сказала она на своём звонком финско-шведском. — Я только хотела поговорить с тобой. Это ты — Эрик?»

«Да, я».

Она спокойно подошла к нему и без колебаний взяла под руку.

«Пойдём, пройдёмся немного», — сказала Мария. Она была чуть ниже его ростом. И года на три-четыре старше.

Они подошли к следующей засаде. Там, видно, уже доперли, что Эрика только что успели обыскать. Возможно, в её присутствии они не решились повторить шмон. Так или иначе, Эрик и Мария смогли пройти мимо без помех.

«Я видела тебя как-то вечером, — сказала Мария. — Было потрясающее зрелище».

Он задумался. Снег скрипел под их ногами.

«Я не понимаю, что ты имеешь в виду», — сказал он таким тоном, как будто тема разговора совсем не вызывала у него интереса.

«Когда ты надавал этим чёртовым ублюдкам по морде».

Он слышал этот голос раньше. Вне всякого сомнения.

«Я знаю, — сказал он. — Однажды, когда они побили моего лучшего друга в квадрате, кто-то из вас, там наверху, крикнул „Чёртов Шлем из Дерьма“. Это ты?»

«Ну конечно, я», — сказала она.

Снег скрипел под их ногами. Они, очевидно, прошли мимо последней ударной группы.

«Ты гуляла здесь в тот вечер, когда члены совета получили трёпку?» — спросил он.

«Да, я видела всё. Ты настоящий герой».

«Почему ты думаешь, что это сделал я?»

Она выдержала паузу в несколько минут, опустив глаза на свои остроносые финские кожаные сапоги.

«У меня дома есть брат, который похож на тебя, — сказала она. — Он не мастер поговорить, но просто с ума сходит, когда видит какую-нибудь несправедливость. Его зовут Микко».

Потом они снова шли молча.

«Ты из Хельсинки?»

«Нет. Из Саволакса».

Саволакс. Это звучало красиво, но не сказало ему ничего.

«Ты собираешься разобраться с ними со всеми? Одного за другим?» — поинтересовалась она как-то очень естественно.

Это она крикнула Шлем из Дерьма в тот раз и закрыла окно. Невозможно, чтобы это было ловушкой, чтобы она сотрудничала с советом.

«Да, — сказал он. — Больше всего я хотел бы разобраться с ними со всеми. Поочередно».

«Ты похож на Микко, — сказала она немного спустя. — Когда я ездила домой в последний раз и рассказала о твоём друге, он заявил, что таких, как ваши члены совета, надо подвергать публичной порке. Вот белые финны были такими. Во время классовой борьбы, ты знаешь».

Он понял и одновременно не понял. Финская зимняя война? Белая сторона? Нет, но то, что Силверхиелму полагается публичная порка, звучало понятно и красиво.

«Нам пора вернуться, — сказал он. — Через двадцать минут звонок, и все младшие обязаны быть на месте».

Она всё ещё держала его под руку. Они шли молча, только снег скрипел под ногами.

Маленькая тропинка вела к зданию персонала. Посещение которого, как было известно, каралось самым строгим образом.

Он отчётливо видел её лицо. Оно было совсем рядом.

«Ты выйдешь завтра вечером?» — вдруг трепетно спросил он, оглядывая её остроносые кожаные сапоги.

«Да, — сказала она. — Конечно, выйду. В восемь часов на дороге к киоску».

А потом она повернулась и ушла, растаяла в темноте. Он ещё какое-то время слышал, как скрипит снег под её сапогами.

На второй вечер она поцеловала его. Он наклонился к ней, когда они забрались подальше от наблюдателей. Чтобы (как он, по крайней мере, сказал) вдохнуть запах ландыша. Этот запах, с которым еще долго ассоциировалось у него понятие красоты, преследовал его потом многие годы. Он понимал, конечно, что так пахнут дешевые духи. Но так уж оно запечатлелось в потаённых уголках его памяти. Именно запах стал причиной или извинением, когда он потянулся к ней губами, а она медленно подняла руки, провела нежными ладонями по его щекам, осторожно притянула его к себе и поцеловала.

Его любовь своей естественностью и неудержимостью напоминала прорыв плотины.

Но сначала он не мог понять, почему она пошла за ним в тот вечер. Он раньше видел её вскользь, сквозь круглые стёкла дверей в столовой. Ну и, пожалуй, замечал, как она наблюдала за ним. Да и сам поглядывал на неё украдкой. Но все-таки — почему?

Она рассказывала ему о другом мире в Щернсберге.

О здании для персонала, где вечером и ночью все говорили по-фински. Они называли заведение местом для белых, которые вскоре превратятся в эксплуататоров, станут, короче говоря, классовыми врагами. А еще, признавалась она, многие ее подруги позволяли ухаживать за собой богатым мальчикам, которые за несколько дней тратили на всякую ерунду больше, чем они зарабатывали за две недели. Находились ведь и такие, вроде одной её знакомой тоже родом из Саволакса, которые вообразили себе, что можно выйти замуж за богатого. Эрик ведь понимает, почему запрещено посещать дом персонала в ночное время? Хотя девушки вроде нее никогда и представить себе не могут, что отдадутся кому-то из классовых врагов.

Было что-то одновременно милое и пугающее в её манере говорить о враге. Который в её представлении выглядел совершенно иначе, чем для него. Неужели можно ненавидеть людей только за то, что они имеют много денег? Да, можно, когда ты родом из Саволакса, и твой заработок составляет 125 крон в неделю, и ты не можешь состоять ни в каком профсоюзе.

«Но в таком случае я ведь тоже… один из них».

«Нет, ты не такой, — сказала она кротко. — Я увидела тебя, когда ты в первый раз оказался в квадрате. Получилось прекрасное зрелище. И потом на прошлой неделе. Ты знаешь».

«Почему ты решила, что это был я? Из-за того, что признался в желании разобраться с этой бандой?»

«А кто, чёрт возьми, мог сделать это, кроме тебя?»

Она уводила его всё дальше своей собственной дорогой. Как волшебное существо, думал он с эйфорией. Как фея из детских сказок. А этот её звонкий язык, её уверенность, что он должен с лихвой воздавать членам совета. Неужели девушка может быть такой? Её собственная таинственная страна называлась Саволакс, где правильное и неправильное различали так же просто, как белое и чёрное. Попадись там член совета, ему обеспечили бы публичную порку от Микко и других её братьев.

А исходящий от неё слабый запах ландыша в зимнюю ночь, её совершенно чистое лицо и мягкое тело, её руки, которые действовали как прикосновение волшебной палочки и меняли его взгляды на вещи. Всё, что выглядело трудным или непонятным, больше не представляло собой ничего сложного… Его любовь усиливалась изо дня в день.

Она работала по графику. Четыре дня заняты, потом четыре свободных. В постоянном режиме без суббот или воскресений.

Когда у неё наступил следующий цикл из четырёх смен, Эрик отправился к своей спрятанной в лесу шапке. Она лежала под снегом. Поблизости он не обнаружил никаких следов, никто не шел за ним. Он двигался мимо места, где они с Пьером видели певчего дрозда прошлой весной (тогда они хорошо изучили окрестности), так чтобы выйти на дорогу прямо из леса, а не со стороны школы или киоска.

Обогнул первую компанию курильщиков, замедлив шаг на расстоянии, когда им нельзя было что-то заключить о его внешности и особенно шапке с тремя отверстиями. Нет, здесь никто не представлял для него интереса. Они замолчали, когда он проходил мимо. Отойдя немного, прибавил шагу, чтобы никто не успел пробежать по тропинке сбоку от большой дороги и предупредить тех, кто мог находиться у него на пути. Он уже увидел несколько огоньков сигарет вдалеке.

Никто, похоже, не следовал за ним. От первого акта мести прошло десять дней, живы-здоровы оставались десять членов совета, двое находились в больнице.

Скоро он подошёл так близко, что уже различал голоса. Он сделал несколько шагов, остановился и прислушался. Потом ещё несколько. Погода стояла пасмурная, время от времени луну целиком закрывали облака, хотя моментами неожиданно становилось очень светло. Он приблизился ещё немного и снова навострил уши. Облака закрыли луну. Его покамест не могли видеть.

Да, у него больше не осталось сомнения. Один из голосов принадлежал Мигалке. Похоже, компанию ему составляли пять или шесть человек. Два девичьих голоса. Тогда с Мигалкой было ещё трое или четверо, и многое зависело от того, кто они. Ждать больше не годилось, видевшие его раньше на дороге могли прибежать на помощь. Сейчас следовало идти прямо вперёд, а потом решать: действовать или пронестись мимо.

Он сократил расстояние до пяти метров. Остановился и действительно увидел Мигалку. При нем было двое парней из третьего класса гимназии, которые, конечно, не стали бы вмешиваться. И еще две финки.

Он подождал, пока они обнаружили его и замолчали. Надо сразу же попытаться отделить Мигалку.

«Кто ты… подойди сюда!» — скорее вопросил нежели скомандовал Мигалка. Голос его уже сейчас срывался от ужаса.

Эрик сделал три шага вперёд и остановился. Подобно боксеру при выходе на ринг, похлопал кулаками в перчатках — один о другой. Потом медленно шагнул вперёд.

«Это ты, Эрик? Отвечай, чёрт тебя побери. И не пытайся сделать чего-то. Потому что тогда…»

Комендант нерешительно отступил за дружеское кольцо. Эрик надвигался. И тогда Мигалка побежал.

Эрик позволил ему оторваться метров на пятнадцать. И сам включил скорость. Быстро догнав вице-префекта, выдал ему мощный тумак по заднице. Тот, грохнувшись, проехал несколько метров по обледенелой дороге. Потом Эрик прижал коленями предплечья врага к земной тверди. Прислушался и внимательно огляделся. Кроме застывших приятелей и девиц, в непосредственной близости никого не было.

Мигалка скулил и крутился, пытаясь освободиться.

«Только не нос, — пропищал он. — Остановись, мы же можем немедленно заключить мир. Только не ломай нос…»

Эрик еще раз оглянулся на оцепеневшую компанию. Нет, по какой-то причине они не двинулись с места (странно — почему?). Но теперь ему не требовалось много времени.

«Только не нос. Пожалуйста! Мы никогда больше…»

Эрик крепко обхватил шею Мигалки левой рукой, вывернул голову так, чтобы удар получился оглушительным.

«Сейчас, Пьер, сейчас!» — подумал он.

А потом он врезал три, четыре, пять, шесть раз наискось сверху правым кулаком. И полностью убедился, что вице-комендант потерял достаточно передних зубов.

Поднялся и прислушался. Зафиксировал только всхлипывания Мигалки. Где-то далеко ухала сова.

Он посмотрел на Мигалку, приникшего окровавленным лицом к земле. Зад его был приподнят, словно комендант молился по-мусульмански. Оставалось еще засадить ему каблуком по ребрам — в точности как они поступили с Пьером. И засадил. Ему еще подумалось, что Мигалка, скорее всего, понял смысл последнего удара.

Оставив Мигалку вылеживаться (он знал, что стоит удалиться, как явятся свидетели разгрома), Эрик решил далее не искушать судьбу. Он сперва растворился в лесу, вышел оттуда на дорогу для вывозки леса, которая по большому кругу приводила в школу и хранила множество следов крестьянских тракторов. Здесь не увидишь отпечатков обуви, чтобы по ним выследить мстителя.

Он остановился около поленницы дров, засунул в неё шапку и на всякий случай перчатки, на которых могла остаться кровь. Потом натянул на себя другую шапку и побежал дальше.

Спустя полчаса он приблизился к Кассиопее — понятно, с прямо противоположного направления. Естественно, они ждали его. Он сделал вид, что не заметил члена совета из второго гимназического класса, прятавшегося за вязом у входа, и направился прямо к своей комнате. Он улыбнулся, когда обнаружил, что там горит свет. Они даже не додумались ждать в темноте.

Потом он рывком открыл дверь и разыграл удивление, когда они набросились на него, зашарили по карманам и держали в руках его шапку без отверстий.

«Случилось что-то особенное?» — поинтересовался он с улыбкой, которую отрабатывал перед зеркалом по утрам в последние дни.

«Мы поймаем тебя, можешь не сомневаться!» — прошипел Силверхиелм. И поднял руку, как будто для удара.

«Подумай хорошенько, — сказал Эрик. — Подумай, чтобы не сделать чего-то такого, о чём придется жалеть. Ударишь невиновного человека, вот что я имею в виду».

Силверхиелм оставался в той же позе, поэтому Эрик смог рывком освободиться от держащих его захватов. Потом он обогнул префекта, по-прежнему стоявшего с поднятой рукой, и сел на свою кровать, поджав ноги.

«Ну? — выдохнул он. — Облава закончилась?»

«Завтра мы отделаем тебя как бог черепаху», — прорычал один из помощников Силверхиелма.

В этот момент открылась дверь, и на пороге показался член совета, карауливший снаружи. Он сразу заявил, что Эрик появился не с той, ожидаемой стороны.

«Меня распирает от любопытства, — заговорил Эрик. — Можно рассказать, что, собственно, случилось?» Он моргнул несколько раз, как бы напоминая о Мигалке.

«А ты не в курсе? — зловеще усмехнулся Силверхиелм. — Густава Далена отвезли во Флен. И кто, если не ты, чертовски хорошо знает, почему это случилось».

«Вот как? Густав Дален упал на нашей лестнице? У него сломан нос?»

«Не нос, ты…»

«Обычно бывает нос».

«Завтра мы поймаем тебя, дьявол».

«В это я не верю, — сказал Эрик. И подождал изрядно, прежде чем продолжил: — Не верю, что у вас это получится».

«Неужели? И почему?» — сардонически поинтересовался один из помощников префекта.

«Во-первых, потому, что вы должны найти ночного налётчика, прежде чем допустите очередную опрометчивость. А во-вторых… Да, сейчас вас только девять. И вы всё ещё хотите поймать меня на параграфе тринадцать? Подумайте, ведь кто-то из вас станет следующим. И может выглядеть немного странно на выпускном экзамене. Короче. Если вы всерьёз настроены драться, то должны понимать: добровольно для ошпаривания я больше не лягу».

Перебивая друг друга, они заверили его, что возмездие грядет. И ушли, закрыв за собою дверь и даже не перевернув всё в комнате вверх ногами.

Попались ли они на его угрозу? Сомнительно. Собственно, даже ребёнок мог просчитать, что он никогда не успеет изувечить кого-то достаточно серьёзно, если они набросятся скопом. Но, с другой стороны, они почти ничего не знали о прошлом Эрика, о его папаше и шайке, о бесконечных схватках в школе и на улице. Вряд ли они соображали, кому проще сломать нос: человеку в движении или поверженному наземь. Правда, они уже трижды видели результат нападений на своих друзей и, вероятно, доперли, что это может произойти с каждым из них. Были ли они по-настоящему трусливы? Пожалуй. Поскольку привыкли бить только младших, совершенно не умевших защищаться. Момент истины мог наступить уже при следующем ужине. Если они придут за ним, желая расправиться, ему придется сдаться, чтобы спастись от исключения. Оставалось терпеть всего-то чуть больше трех месяцев.

Но они не пришли. По какой-то пока непонятной причине они не атаковали его назавтра после ужина. Выходит, он преувеличил их умственные способности. Стоило продлить существование шапки с тремя отверстиями. Хотя самым разумным было остановить нападения.

Почти ничего не случилось и за три следующих дня. Хотя на деревянных панелях лестницы в столовую кто-то красным фломастером и по-ребячески круглыми буквами написал: «Давай ещё, Эрик». Вахтёра отправили, конечно, смыть кощунственные слова, но еле заметные красные пятна всё равно действовали. Примерно как отметины на дверях, где Пьер и Эрик однажды ночью нарисовали большие буквы «Д» для доносчиков.

А вечером семь членов совета неожиданно пришли в спортзал, где Эрик занимался силовой тренировкой. Пока они стояли в другом конце зала, наблюдая за ним, он продолжал свою программу. Но стоило им приблизиться, легко ухватил пустой гриф от короткой штанги. Он стоял в тренировочных штанах, весь потный, прислонившись спиной к стене. И пытаясь понять, почему они явились именно сюда, где для защиты он мог воспользоваться любым снарядом, да еще не исключались случайные свидетели. Они удалились, не сказав ни слова. Может, это была своего рода психическая атака? Неужели они знали так мало о человеческом страхе, чтобы понять: Эрик с грифом в руках неуязвим.

Через день члены совета № 1 и № 2 (Эрик мысленно ввел нумерацию) прибыли из Флена с синяками, которые расползлись по обеим физиономиям до самой шеи, и с носами, упакованными в бандаж из пластыря. У одного переносицу заменила серебряная пластинка, у другого ее удалось собрать из сохранившихся осколков.

Не составляло труда понять, как их новая внешность отразится на остальных. Возникала альтернатива. Либо ненависть поднимется на новый уровень и взовёт к мести, либо страх подействует в обратном направлении.

По ночам Эрик спал с Библией, засунутой между дверной ручкой и косяком. И старой клюшкой Пьера, прислонённой к тумбочке.

Но они так и не пришли. Взамен бегали по дорогам, ища Эрика. А когда находили, неизменно выяснялось: при нем только одна шапка. Без отверстий. Вторая по-прежнему хранилась в поленнице у дороги для вывозки леса.

Он уходил с Марией далеко по окрестным дорогам и слушал её рассказы о чужой тяжёлой жизни в Саволаксе. Каждую неделю она отправляла домой 75 крон, которые обеспечивали разницу между обычной бедностью и нищетой.

Когда вечера стали светлее и горизонт надолго краснел, она осторожно совратила его.

Он сказал ей, что любит её, и в какой-то мере это соответствовало истине.

Эрик заявил ей, что, пока они вместе, не хотелось бы рисковать лишний раз. И пусть уж злобный Силверхиелм останется безнаказанным. Она, ничтоже сумняшеся, да еще с красивым звонким акцентом, парировала: он всё равно должен отомстить префекту за своего лучшего друга.

Да, совершенно правильно. Но он сказал ей ещё раз, что любит её, и что самым важным на свете всё равно является любовь. И слова сказанные, и тон убеждали в его искренности. Но тут она рассмеялась и назвала его дурачком. Именно в тот момент, когда он был серьёзен как никогда. Он улыбнулся смущённо, глядя на её остроносые финские сапоги. Да, сказал он, слегка подражая ее выговору, пожалуй, он действительно дурачок.

Их отношения вряд ли оставались тайной для ее подруг, но в этом также не виделось ничего странного или необычного. Запрещалось ведь только посещать здание обслуживающего персонала в ночное время. Но прогуливаться вечерами, держась за руки… Таких парочек хватало всегда.

Её уволили и отправили домой в воскресенье, во второй половине дня. Эрик узнал об этом, вернувшись из-под ареста. Уже начался апрель, и вечера стали слишком светлыми для шапки с тремя отверстиями.

По слухам, совет просто-напросто обратился к директору и выразил свои опасения: парочка подозревается в интимной связи. Не существовало, конечно, никаких доказательств. Но руководство, видимо, решило: лучше поспешить, чем опоздать.

До чего же просто уволить какую-то девушку из столовой…

Слух этот с мельчайшими подробностями достиг ушей Эрика через пять минут после того, как он вышел из-под ареста со своей обычной стопкой книг.

Сначала новость подействовала на него как удар грома. Он пошёл в свою комнату и сидел долго, тупо глядя перед собой. Потом поднялся и в ярости и со слезами бил по письменному столу и стулу так, что они превратились в кучу обломков. Бросился вниз, в спортивный зал, нагрузил на штангу рекордную обойму блинов и выл от ненависти и напряжения, поднимая её раз за разом, пока не выбился из сил. Опустившись на помост, уткнулся лицом в ладони.

Он вернулся в свою комнату и собрал вместе остатки мебели. Зная наверняка, что им предстоит войти отдельной строкой в месячный счёт. Который, как он догадывался, заставит адвоката, отвечающего за «учебный фонд для совершенствования Эрика», адресовать ему очередное письмо, где будут правильные слова об ответственности и будущем, понимании и рассудительности. Именно это понятие казалось Эрику худшим в лексиконе взрослых!

Он не стал запирать дверь на Библию в тот вечер. Он лежал на животе, обняв руками подушку. «Мария, я никогда не полюблю никого другого, кроме тебя», — шептал он. И знал со всей эмоциональностью, свойственной его возрасту, что это чистая правда. Он быстро заснул, как бы обессиленный.

Но они не удовлетворились этим.

Мария написала ему. Письмо пришло через неделю после увольнения. Тогда, оказывается, ее отправили на такси в Солхов, где была железнодорожная станция, с выходным пособием в размере 472 кроны. Его противники явно ждали этого письма и договорились с вахтерами о сигнале.

В тот же вечер состоялась облава в его комнате. Когда они нашли то, что искали, сразу четверо членов совета бросилось его удерживать, в то время как Силверхиелм с триумфом просматривал письмо, которое Эрик уже знал наизусть. Пока не нашёл то, что и надеялся найти.

«Послушайте, здесь, — сказал он. — Это ведь лучше, чем мы рассчитывали… Вот оно…»

«„…я почти надеялась, что буду с ребенком от тебя“. Ну как! Эта чёртова девка даже не умеет писать по-шведски. С ребёнком? Вместо забеременею! И подождите, здесь есть дальше… „последний раз, когда мы встречались, на мне даже не было колпачка…“ У неё что, был колпачок на голове, а не промеж ног! „…но это правда, что я люблю тебя, хотя не верю, что мы увидимся когда-нибудь ещё…“ Ну, чёртов налётчик, сейчас ты попался. Ты трахался с этой девкой, не так ли? Тебя исключат, можешь не сомневаться, когда всё попадёт к директору».

Эрик стиснул зубы и закрыл глаза. Что бы он ни собирался сказать, нашлась бы тысяча причин пожалеть об этом впоследствии. Он похолодел от ярости. Он едва слышал, как они, громко хохоча, удалялись по коридору.

Когда они ушли, он оделся и отправился на территорию отряда самообороны.

Он взвешивал в руке висячий замок и в мыслях — свою будущую жизнь. Всё получилось бы даже без молотка, хватило бы просто выбить окно с задней стороны.

Он стоял неподвижно, удерживая замок. Потом, отпустив, четыре часа бродил без цели. Дождь лил как из ведра.

На следующий день после обеда пришёл Силверхиелм и торжественно объявил, что Эрику сейчас же предстоит допрос у директора.

На большом письменном столе из тёмного полированного дерева лежала одна-единственная бумага — письмо Марии.

Директор сидел, уперев кончики пальцев друг в друга, и рассматривал Эрика сквозь стёкла очков.

«Ну, — сказал он и постучал большим пальцем по письму. — Как ты это объяснишь?»

«Я люблю её», — ответил Эрик, вперяя взор в блестящие стекла.

Что-то, возможно похожее на улыбку, проявилось в уголке рта пожилого мужчины.

«Вот как? Действительно, ты любишь её?»

«Да, люблю».

«И ты не понимаешь, что мог натворить?»

«Это только наше дело. Мы любим друг друга. Когда я уеду отсюда, то отправлюсь прямой дорогой в Финляндию. Она живёт далеко в Саволаксе».

«В таком случае, — сказал директор (и сейчас он действительно улыбался), — конечно, лучше всего, чтобы мы оставили тебя здесь ещё немного. По крайней мере пока ты не перегоришь. Я посмотрел твои отметки, Эрик. У тебя в среднем выходит как раз выше маленькой „а“. О тебе самые лучшие отзывы всех учителей. Я переговорил с ними сегодня. Существует, как ты, пожалуй, знаешь, награда, которую каждый весенний семестр получает лучший ученик реальной школы. И это актуально для тебя сейчас, когда…»

Директор неожиданно прервался.

«Сейчас, когда здесь больше нет Пьера Танги», — вставил Эрик.

«Да. Можно и так сказать. Печальная история…»

Эрик едва не заговорил о том, что думается ему об этой истории с Пьером. Но директор продолжил:

«Я разговаривал сегодня и с твоим адвокатом Экенгреном. Мы пришли к определённому решению. Ты получишь отметку за поведение, которую, я надеюсь, запомнишь до конца своей жизни. Она называется „заслуживающий порицания“ и ставится буквой „Д“ в аттестате. И ещё одно… Встань!»

Эрик поднялся. Пожилой мужчина подошёл к нему с далеко отведённой назад правой рукой. Сразу ясно стало: готовится пощечина. Эрик перехватил за спиною правой рукой своё левое запястье. Тогда директор ударил. На удивление сильно.

«А сейчас исчезни с глаз моих, хулиган!» — крикнул он. Эрик выскочил из кабинета. У него голова пошла кругом. Выходит, его не исключили? Очевидно, нет. И осталось едва ли два месяца до свободы.

Но потом он неожиданно вспомнил самое важное. Вернулся к директорскому кабинету, постучал в открытую дверь.

«Ты?..»

«Да, я забыл. Письмо. Там ее адрес».

«Сейчас я последний раз говорю тебе: исчезни, — беспафосно произнес директор. — Письмо конфисковано. Повторяю: исчезни, прежде чем не испортил себе жизнь окончательно, мальчишка!»

Но на этом всё не закончилось.

После утренней молитвы на следующий день директор поднялся на кафедру священника и крикнул, чтобы Эрик встал. Потом он разразился десяти минутной проповедью, которую Эрик воспринял, главным образом, как шум в ушах. Единственная формулировка запечатлелась навсегда в его памяти:

«НЕ ПОДОБАЕТ ПАРНЯМ ИЗ ЩЕРНСБЕРГА ОБЩАТЬСЯ С РАБОЧЕЙ МОЛОДЁЖЬЮ».

Два дня спустя он получил заказное письмо от адвоката Экенгрена. Если бы оно не оказалось заказным и не было запечатано красной сургучной печатью, Эрик посчитал бы, что это обычное нытьё о слишком высоких счетах из школьного магазина. Но содержание оказалось удивительным.

Эрик прочитал письмо несколько раз. Итак, всё срослось. Они совершили преступление, когда украли письмо. Но явно не это оказалось камнем преткновения. В суде школа оскандалилась бы. Вот в чём суть дела. Выходит, не закон, самый настоящий закон, оказался сильнее законов Щернсберга, здесь речь шла о другом.

Единственной реальной опасностью оставалось исключение со ссылкой на параграф тринадцать. Хотя что именно совет понял из произошедшего? Вряд ли директорские силы пошли на детальное обсуждение ситуации с советом «в этой части».

Но до выпускных экзаменов в гимназии осталось десять дней, и Силверхиелм, выходит, избежал своей участи: «…кое-какие побочные точки зрения относительно нанесения телесных повреждений представителям школьного совета… я посоветовал бы тебе избегать дальнейших проблем в данной сфере».

Однако его главный враг, которого явно не беспокоила сумма баллов, необходимая ему для поступления в Каролинский институт, начал совершать долгие прогулки. Эрик видел, как он шествовал по накатанной тракторами дороге, ведущей далеко в сторону болота, где они с Пьером прошлой весной наблюдали любовные игры тетеревов, и возвращался назад не раньше чем через два часа и двадцать минут. Два раза Эрик видел, как он исчезал в том направлении, и оба раза проходило примерно одно и то же время до возвращения.

Но сначала следовало разобраться с более важным делом. Эрик остановил у киоска нескольких финских официанток и объяснил, что у него отобрали письмо Марии. Так что он лишился её адреса. И уже на следующий день нужный адрес оказался у него в руке на клочке бумаги, когда он протянул свою нержавеющую тарелку за порцией.

Он начал писать бесконечные письма, которые потом на велосипеде отвозил для отправки в почтовый ящик на шоссе. Ведь школьный почтовый ящик не заслуживал доверия.

Затем он долго сидел под арестом с топографической картой окрестностей школы, на которой он и Пьер точками отмечали все свои наблюдения относительно птиц.

Если Силверхиелм ходил по дороге для вывозки леса в сторону тетеревиного болота и приходил назад через два часа и двадцать минут, то он, скорее всего, сворачивал на восточную дорогу за заброшенным дровяным сараем.

Всё случилось ровно за неделю до выпускных экзаменов в гимназии.

Силверхиелм прошёл в известном направлении, опустив глаза в землю и не оглядываясь.

Эрик вернулся к себе комнату, надел тренировочный костюм и кроссовки, а потом побежал, как будто совершая тренировку. Но совсем в другую сторону.

Теперь он знал все дороги и тропинки, проложенные лесорубами, и поэтому для него не составило труда обогнать Силверхиелма. Он расположился на холме, где осенью росли шампиньоны, и, спрятавшись за двумя высокими елями, наблюдал за развилкой, чтобы узнать, какую дорогу префект в конце концов выберет.

Тот появился один и выбрал восточную дорогу. Это означало, что он окажется у огромного камня, как бы заброшенного сюда рукой великана, через десять — двенадцать минут. Лучшее место было трудно придумать.

Эрик побежал наперерез через лес и успел как раз вовремя. Он стоял за каменной глыбой и видел, как Силверхиелм подходит всё ближе. Он присел и пробежался мысленно по своему плану, который обдумывал сотни раз. В руке он держал тяжёлую ветку.

Силверхиелм не оглядывался, когда обогнул камень, за которым прятался Эрик, и успел удалиться на три-четыре метра, прежде чем Эрик привлёк его внимание.

«Сейчас я не хотел бы оказаться на твоём месте, Отто», — сказал он. Силверхиелм резко развернулся и уставился на Эрика, а потом торопливо огляделся.

«Нет, Отто, поблизости нет ни одного человека. Только ты и я. До ближайшей большой дороги три километра. До школы — четыре».

Силверхиелм стоял неподвижно. И молча.

«Ты можешь попытаться бежать, Отто. Ты ведь достаточно быстрый, даже входишь в школьную команду по лёгкой атлетике. Если стартуешь сразу, мне понадобится не менее ста метров, чтобы догнать. Но и оттуда тебя никто не услышит, когда ты закричишь».

Силверхиелм схватил воздух ртом. Это выглядело совсем неплохо.

«Ты с ума сошёл… Тебя сразу же исключат…»

«Нет, здесь я могу обещать тебе, Отто, что меня не исключат. Тебя не обнаружат так быстро. Эти дороги оживают только зимой, когда крестьяне вывозят лес. Но тогда будет лежать снег, Отто. Может пройти много лет, прежде чем тебя найдут».

Эрик медленно поднялся, так медленно, как мысленно проделывал сотню раз, и двинулся вперёд с веткой в руке. Остановился лишь в метре от Силверхиелма. Он явно видел, как враг дрожит и покрывается холодным потом.

Силверхиелм опустился на колени, как будто ноги не держали его больше. Всё получилось лучше, чем ожидалось.

«Я сделаю всё, что угодно, если ты не…»

Силверхиелму понадобилось сглотнуть, прежде чем он продолжил. Наверное, у него слишком пересохло во рту. Замечательно.

«Ты получишь, что захочешь… — всхлипывал Силверхиелм. — …Десять тысяч! Ты получишь десять тысяч крон уже завтра, я клянусь!»

Эрик непритворно рассмеялся.

«Десять тысяч, Отто? Это столько ты стоишь, по твоему мнению? Чуть больше говяжьего филе, если пересчитать на килограммы?»

«Это то, что я могу снять наличными. Но если ты подождёшь… Только несколько дней…»

«Конечно, такое обещание ты постараешься нарушить».

«Но я клянусь! Моей честью дворянина».

Здесь Эрику пришлось рассмеяться ещё раз.

«Твоей честью дворянина! Где она оставалась, когда вы мучили Пьера Танги? Или когда ты бил меня по лицу, когда я не имел права защищаться?»

«Да, но… Но ведь ты тоже делал всё, чтобы разозлить меня. Разве ты не понимаешь, какую чертовскую проблему я имел с тобой? Разве недостаточно этого? Мы ведь не увидимся никогда больше, если…»

«Если ты вернёшься отсюда живым? Это ты имеешь в виду? Конечно! Тогда мы увидимся в кабинете директора быстрее некуда. Это колечко на пальце вашей милости, кстати, стоило мне пятнадцати швов. Давай-ка его сюда!»