Злополучная лошадь

Александр МИТТА ЖИВАЯ ЛЕГЕНДА

Сейчас совершенно невозможно представить, чем в пятидесятые годы был для нас Константин Павлович Ротов. Нас, собственно, было немного. Десяток-полтора молодых художников-юмористов.

Вообще крокодильские художники-сатирики поразили меня в первую очередь полным несоответствием внешнего облика с предполагаемым.

Все они оказались добрыми, славными людьми, любителями розыгрышей и шуток в быту.

На взгляд юного голодного крысеныша, вылезшего из лабиринта московских подворотен (таким я, видимо, был в те далекие годы), все эти люди как-то отличались от остальных. И если найти одно слово, которое бы определило их общность, я бы сказал, что это слово было — доброта. По сути, они были маленькой кучкой грустных клоунов трагической эпохи.

Но даже среди этих добрых и насмешливых людей Константин Павлович Ротов отличался мягкостью и какой-то особой добротой.

Ромен Роллан где-то привел слова Бетховена: «Я не знаю другого признака превосходства, кроме доброты). В устах мрачного гения эти слова что-то значат. И сейчас, когда мы никак не можем вытряхнуть из себя остатки власти злобных уродцев, каждый художник, у которого доброта была сутью его таланта и его личности, важен, как часть золотого фонда возрождающейся народной души. Поэтому есть какой-то смысл, не мемориальный, а насущно необходимый сегодня и завтра, в том, чтобы талант и личность Константина Павловича Ротова не были забыты, не исчезли в мутной дымке прожитых лет.

Я познакомился с Ротовым, когда начал выходить журнал «Веселые картинки». Редактировал и, собственно, создал журнал Иван Максимович Семенов.

«Веселые картинки» были задуманы как журнал художников. И все ребята, молодые, начинающие юмористы, выглядели тогда прекрасной командой, полной надежд и задора. Почти все они остались и по сегодняшний день верны своему призванию — веселой детской книжке: Витя Чижиков, Миша Скобелев, Толя Елисеев, Женя Монин…

Стариков в журнале было мало. Только классики: Аминодав Моисеевич Каневский, Иван Максимович Семенов и живая легенда — Константин Павлович Ротов. Он только что вернулся в Москву после лагеря и ссылки.

О трагических его мытарствах уже много написано. Я добавлю только то, что слышал от него лично.

Художник Храпов, оговоривший его на Лубянке (тоже отсидевший полный срок), просил прощения: «Костя, они меня били и все требовали, чтобы я назвал имена антисоветской группы шпионов в «Крокодиле». Я не хотел тебя называть. Я думал назвать Ганфа. Он рисует международные карикатуры, вроде бы в самый раз показать, что по заданию вражеской разведки не так, как следует, разоблачает врагов. Но я подумал, Ганф — юрист. Он что-нибудь придумает, чтобы выкрутиться. И меня опять начнут бить, чтобы я других закладывал. А ты добрый, простодушный, ты не выкрутишься. Я тебя и назвал. А то бы они меня насмерть забили».

Страшно? Не страшнее жизни. Константин Павлович рассказывал об этом, посмеиваясь.

Арестовали Ротова на даче. С этой дачей, кстати, связан один его рассказ.

У Ротова на участке росли помидоры. Заботился он о них мало. А за забором на ровных окученных грядках росли ухоженные помидоры соседа по даче. Как-то утром Ротов вышел с банкой гуаши и аккуратно раскрасил в красный цвет свои зеленые помидоры.

Сосед встал попозже и по обыкновению стал поливать свои розовеющие помидоры. И вдруг застыл в изумлении: заросшие сорняками ротовские грядки краснели десятками ярких плодов. Он чуть не заплакал от обиды: «Костя, почему у тебя помидоры созрели, а у меня нет? Хотя свои я поливаю, окучиваю и пропалываю. А ты свои совсем забросил?» — «А потому, что мои на свободе растут, а ты свои замучил: все листья им пообрывал, дерьмом каждое утро поливаешь. Друзей лишаешь — выпалываешь. Кому это понравится?»

Этот рассказ Константина Павловича я вспомнил, когда снимал фильм «Гори» гори» моя звезда». В фильме есть персонаж — художник. Он разрисовывает радугами яблоки на погибшей яблоне. И художник этот» молчаливый талант» погибший в круговерти гражданской войны» и сцена с яблоней были моим поклоном умершему учителю.

Но это произошло через десять лет после нашего знакомства. А познакомились мы с Ротовым так. В журнале «Веселые картинки» я был на вторых ролях. Придумывал темы и подписи к картинкам» которые давали рисовать более умелым художникам. Подписи были незамысловатые: «Осьминог занемог — заболело восемь ног». Или: «Видно» думают селедки» что плывут по небу лодки».

Мечтою моей было получить возможность самому нарисовать картинку. В журнале сохранялись крокодильские традиции: все темы в общий котел» а потом редактор раздает заказы художникам.

Я только что поступил во ВГИК. Сидя на лекциях по истории искусств» сочинял юмористические рисунки. Потом горстями разбрасывал по редакциям. Их печатали в газетах и журналах.

Но такое элитарное издание» как «Веселые картинки» под художественным редактированием изысканного сноба худреда Виталия Стацинского, было для меня недостижимым. Я сам это понимал. Но все-таки желание было. Точнее» комплекс неполноценности. И в преодоление этого комплекса решил сочинить что-то такое, что дало бы мне право настаивать на том, чтобы и мне дали порисовать в журнале. И вот в полутемной аудитории ВГИКа, во время показа слайдов — шедевров Эрмитажа, я настрочил «Чудо-кровать». Комикс в стихах про лентяя, который мечтает летать по свету, лежа в постели.

Журналу стихи подошли. Нехотя согласились, что я могу попробовать нарисовать сам. И вдруг я узнаю, что стихи понравились Константину Павловичу и он не прочь их проиллюстрировать. Ну, это для меня было все равно» как если бы молодому сценаристу сказали: «Ваш сценарий прочел Феллини и хочет ставить фильм с Марлоном Брандо и Джейн Фонда». Что он ответит? Что сам хочет ставить фильм с Бондарчуком и Наташей Негодой? Или обалдеет от счастья?

Я поверить не мог. Сам Ротов, который всю мою недолгую сознательную жизнь был моим любимым художником» будет иллюстрировать мои стихи!

В наше голодное и безрадостное детство не было телевизоров, и книги заменяли все радости. И одной из любимых была «Путешествие капитана Врунгеля» с картинками Ротова, которые я знал наизусть, как «Три богатыря» или «Три медведя». Были еще многолюдные картинки в довоенных «Крокодилах», которые мы разглядывали бесконечно» находя каждый раз новые подробности. Ротов был блестящим рисовальщиком. Я думаю, что в любом из лучших юмористических журналов мира он был бы лидером. А доведись ему жить в Америке, он стал бы знаменитостью не меньшей, чем Норман Рокуэлл.

Хотя я был почти мальчик, а Ротов был мэтром, он позвал меня поглядеть на рисунки в работе. Не будет ли у меня замечаний? Замечаний, конечно, не было. Но я увидел художника за работой. Рисунок он делал в полтора, два раза больше печатного воспроизведения. Рисовал сразу начисто пером по легкому карандашному наброску.

Никаких замечаний по тексту Константин Павлович не сделал. Рисунки так густо насыщены деталями, подробностями, отношениями персонажей, что текст стал небольшим дополнением, пунктиром, ведущим сюжет истории, рассказанной в картинках. Ротов стал как бы режиссером фильма, к которому я написал набросок сценария. Пожалуй, это лучше всего объясняет обаяние его рисунков. И не потому, что я как профессионал-режиссер подбираю отмычку к его секретам. Нет, рисунки Ротова наполнены живыми людьми с характерами, жизненными реакциями, естественными жестами. Ротов никогда, ни в одной мелочи не потрафляет эстетически не развитому вкусу, Его пропорции жизненны, авторское отношение к персонажам проникнуто добротой, рука легка и уверенно точна. Это подлинный художник для миллионов!

Мы договорились, что я напишу для него еще несколько стихотворных комиксов, чтобы вышла книга. Но меня уже засосало кино, а вскоре Константин Павлович умер.

Все, что Ротов вспоминал о своей лагерной жизни, было пронизано доброй иронией.

Он рассказывал, как нарисовал сатирическую картину с Гитлером и всеми фашистскими вождями, чем неслыханно перепугал лагерное начальство. Они бросились обыскивать его койку. Искали фашистские материалы, не могли поверить, что Ротов все нарисовал «из головы».

Был рассказ про встречу с лагерным начальником, который был уволен на пенсию и приехал в Москву за покупками. Дом Ротрва выглядел весьма репрезентативно, и начальник общался с бывшим зэком заискивающе. Разговор не получился, хотя, как рассказывал Константин Павлович, майор относился к нему в лагере хорошо и даже оказывал покровительство в пределах возможного.

Как-то и не вспомнишь всех ротовских рассказов — тридцать лет с лишком прошло. В сущности, жизнь.