Злополучная лошадь

Никита БУЦЕВ СОЛИКАМСКИЕ ПОМИДОРЫ

… Я не могу вспоминать Константина Павловича без восторга в душе и сердце. Сказать о нем, что это чудесный человек, — слишком мало. Вот пишу я сейчас, а ком в горле так и бегает, так и дрожит… Даже думать больно.

Не обращайте внимания на мой почерк, т. к. у меня не только ноги не работают (я пишу в кресле-каталке), но и руки. Я закрепил три пальца резинкой, вставил туда ручку и пишу.

В конце лета 1947 года мы с Мишей Таничем (мы однодельцы) прибыли (вернее, нас прибыли) в Соликамск на пересылку. Отсюда зеков распределяли по лагерям на лесоповал.

Мы уже знали, что здесь действует «закон — тайга, прокурор — елка». Ясно было, что надо задержаться в комендантском лагере. Мы назвались художниками — все-таки один курс института с архитектурным уклоном!

Когда мы с Мишей Таничем попали в художественную мастерскую, нам на пробу дали задание. Были мы молоды, прошли войну и оттого, видно, смелы и нахальны. Миша взялся писать маслом портрет Молотова, а я копировал с открытки «Березовую рощу». Миша хотя бы видел, как пишут маслом, а я и не видел, как это делается. Не мне судить о качестве нашей работы, но Константин Павлович в мастерской нас оставил.

Накануне тридцатилетия Октября была масса работы. Константин Павлович лежал в больнице, но до этого успел сделать эскиз «Почетной грамоты», которой должны были награждать самых усердных гулаговцев. Не зеков, конечно.

Нам с Мишей предстояло сделать 30 грамот. Все очень по-ротовски просто: красные флаги разных оттенков, в центре цифра «30» и прочие незатейливые атрибуты.

Дали нам рулон бумаги и полную творческую свободу. Срок — неделя!

Мы смело взялись за работу. С техникой отмывки были знакомы. Акварель и кисти есть.

Прошел день — и ни одного флага» хоть чуть похожего на ротовский, у нас не получилось. Три дня бились» и никакого толку. Внутренне уже стали готовиться в тайгу — лес валить.

Ротову кто-то сообщил о нашей беде. И он велел прийти в больницу. Мы пожаловались на плохие кисти и акварель. Константин Павлович разрешил взять его кисти и краски.

Еще два дня мучений — и опять без толку.

Снова пошли к Ротову. Он посмотрел на нас» да так по-доброму говорит: «Это я виноват. Ведь есть такая техника — маслом по бумаге, тампоном в растирку по трафарету. Грамоты ваши будут не хуже моих».

Мы снова принялись за работу. Стало получаться. Константин Павлович нас хвалил» подбадривал» и задание мы выполнили.

Когда Мишу отправили на штрафной лагпункт, он вскоре прислал мне письмо. Были там и стихи:

Стихи эти нигде не печатались, да и сам Танич наверняка забыл их давно.

Однажды кто-то из художников под окном барака-мастерской, на солнышке, посадил семена помидоров. Они выросли, но были зелеными. И все, конечно, часто бегали за барак смотреть, как растут помидоры. (Конечно, и я бегал.) Ротов стал понемногу подкрашивать один помидор. Сначала в бурый цвет, потом поспелее. И как радовался посадивший и ухаживавший за помидорами! А когда помидор совсем «поспел» и стал красным, хозяин сорвал его и принес в мастерскую. Все стали громко восхищаться и просить отрезать кусочек. Кто-то даже соли приготовил. И тогда хозяин торжественно разрезал помидор, и — о ужас! — это был крашеный помидор. Что было!

(Надо сказать, что шутку эту Константин Павлович уже опробовал на клязьминской даче. Прим. ред.)

Как-то один большой лагерный начальник сделал художникам заказ. Не помню, чего именно он хотел, но помню, что работа была большая и сложная. По предложению Константина Павловича, художники поставили условие: «необходим» специальный рыбий жир. Для этого нужна пара килограммов хорошей селедки.

Гражданин начальник селедку достал и принес в мастерскую. Было очень вкусно и очень кстати.

Заказ был, конечно, выполнен. И в срок, и качественно.

Был еще и такой заказ. Большой начальник заказал для супруги трельяж. Говорил так: «Сделайте, чтобы она, сидя в одной позе, видела себя не только спереди, но чтобы видела, как выглядит весь ее туалет, чтобы со всех боков себя видела…»

Константин Павлович сделал эскиз трельяжа. В дереве выполнил зек-краснодеревщик Николай Зуйков. Трельяж получился уникальный. Наверное, и у Екатерины II такого не было. Единственным утешением было то, что выдали подсолнечного масла для полировки. Естественно, часть этого масла мы съели.

Зимой 1948 года много продукции выпускала игрушечная мастерская. Делались игрушки из папье-маше по эскизам Ротова. Это были чудесные зайчики, петушки, медведи и т. д. Таких сейчас не увидишь. Веселые и грустные, хитрые и простодушные.

Константин Павлович показывал, как надо раскрашивать игрушки. И они получались похожими на зеков из художественной и игрушечной мастерских. То это оказывался Саша Стотик, то Оля Орешко! И мы смеялись, и было это в нашем положении очень полезно для здоровья!

Приходилось Константину Павловичу рисовать и карикатуры. Я помню его карикатуру на заведующего столовой, который нещадно нас обкрадывал. Ротов на большом листе бумаги нарисовал красивый цветок — одуванчик. А среди пуха виднелось очень похожее лицо зава столовой. И подпись была «Надуванчик».

В лагере было более двух тысяч человек, и все узнавали зава. Все шли на работу и с работы мимо щита с карикатурой.

С одним ротовским рисунком был такой случай. Он нарисовал такую картинку: симпатичный зайчик несется с горы на лыжах. Развевается шарф. Одна лыжа сломалась, но заяц весел.

Мне очень понравился этот рисунок, и я сделал с него, несколько увеличив, копию. Сделал и повесил на стенку.

В мастерскую любила заходить жена одного из начальников, врач. Молодая, интересная, надменная. Всех зеков считала врагами, а нас, «пятьдесят восьмую», — фашистами. Она этого не скрывала, а даже старалась подчеркнуть.

Врачиха давно просила меня сделать для нее какой-нибудь рисунок. А тут этот заяц — вылитый ее портрет. Я заказал столяру-зеку багетик для этого рисунка. Сделал на багете лепку и побронзовал.

Картинка заказчице понравилась. Она забрала ее и унесла, не сказав даже спасибо. А я стал ждать грозы.

Дней через 5–6 вызывает меня сам начальник лагеря. Я вошел в его кабинет, а там, кроме него, — врачиха. На столе моя копия ротовского рисунка. Без стекла и без рамки.

Оказывается, врачиха пожаловалась на меня за то, что я нарисовал на нее карикатуру.

— Ведь даже трусы красные, как у меня! — говорила она.

Начальник отпустил врачиху. Посмеялся над рисунком (мне-то было не до смеха) и сказал:

— Даю тебе 10 суток строгача, но сажать тебя не буду, так как картинка мне очень понравилась, и я возьму ее на память. Иди в мастерскую и не высовывайся.

Ни врачиха, ни начальник лагеря так и не узнали, что настоящий автор рисунка — Константин Павлович.

В Соликамском музее были картины К. П. Ротова (разумеется, без указания автора). Особенно мне нравилось полотно — панорама города с летящим самолетом. Какое небо! Сколько воздуха, солнца! Это надо видеть! Я только ради этого полотна готов съездить в Соликамск, да, видно, уже не успею.

Пришло время освобождения. Определили Константину Павловичу для жительства 101-й километр — город Кимры.

Бывшие профессора, доктора и академики приносили свои лучшие шмотки, а лучшие портные из Прибалтики перешивали и подгоняли их для Константина Павловича. Всем хотелось, чтобы на воле он выглядел хорошо.

Время проводов было тягостным и грустным для нас и радостным и тревожным для тех, кто уходил за ворота. Ведь многие потом получали новый срок или ссылку.