Змеиный камень

4. Козлиный судья

Дом судьи Раббаса был лучшим в северном шадизарском предместье. Два его этажа, построенные из белого камня, были украшены затейливой лепниной, кое где отвалившейся, но все еще роскошной. Над входом висела жестяная вывеска с изображением весов, кривого меча и свитка, долженствующих олицетворять справедливость, кару и закон. Четыре стрельчатых окна выходили во двор, и под каждым стояло по гипсовой вазе. Посреди двора с пыльными кустами акаций печально журчал небольшой фонтан, что говорило о состоятель ости владельца: чистая вода в Заморе стоила немалых денег.

Дом судьи был погружен в траур. Гирлянды черных бумажных цветов колыхались на фасаде, тяжелые шторы закрывали окна, а во дворе нанятые родственниками покойного плакальщицы добросовестно вырывали клочки волос из ритуальных париков и мазали лица кармином, изображавшим кровь. Горестные вопли неслись к вечереющему небу, распугивая ворон и галок.

Народ тянулся к парадному входу, спеша выразить соболезнования и в последний раз взглянуть на мертвое лицо, еще вчера наводившее трепет, ибо судья Раббас славился на всю округу своей неумолимостью к тяжущимся, извлекая для себя одинаковую выгоду как из стороны виновной, так и правой. «Ответчик платит за то, что не прав, а истец платит за то, что не прав ответчик» – такова была любимая поговорка почтенного законника.

За глаза щуплого Раббаса называли Козлиным судьей. Прозвище это прилипло к нему с молодости, когда он только получил судейскую шапку из рук шадизарского наместника. Причиной тому были два кума, Кариб и Ассарх, поймавших ничейную животину где-то в поле. Козел был старый, весь в репьях и с обломанным рогом, но каждый из кумовьев счел долгом в тайне от другого прийти к судье и дать ему двадцать монет, чтобы животное присудили ему. Когда они явились на суд со своей бородатой находкой, Раббас задал тольк один вопрос: сколько стоит их животина? «Сорок монет!» – не сговариваясь воскликнули Кариб и Ассарх. «Тогда я не понимаю, о чем вам судиться, – сказал Раббас, – каждый из вас дал мне по двадцать золотых. Считайте, что вы уступили козла мне». Спорщики растерянно посмотрели друг на друга. Они ничего не поняли, но каждый в тайне был рад, что животное не досталось другому. Это блестящее решение, достойное древних мудрецов, получило широкую огласку. Народ спрашивал кумовьев, куда девалась их находка, и, слыша н изменный ответ: «Козла съел судья», очень потешался.

С тех пор прошло немало зим. Прослышав о безвременной кончине Раббаса, Кариб и Ассарх поспешили в белокаменный дом, чтобы отдать последний долг столь мудрому и уважаемому человеку.

Внутри квадратного зала, посреди которого, засыпанный цветами и ветками жимолости, лежал на возвышении почтенный Раббас, толпилось множество народу. Были здесь осанистые торговцы со скорбными, блестевшими потом лицами, домовладельцы в полосатых халатах и мягких туфлях, несколько менял, прятавших скрюченные пальцы в широкие рукава, два сотника с подвязанными для выправки животами, четыре чиновника в черном, присланные шадизарским наместником, и народ более мелкий, включая и таких, кого одолевали блох, и кто пришел не столько выразить соболезнования, сколько поживиться на дармовщинку горстями риса с изюмом из стоявших вдоль стен широких оловянных чаш.

Все эти люди гуськом двигались по залу, стеная и всхлипывая, украдкой бросая взгляды на длинный раббасов нос, торчавший из цветов, словно горный пик из подножного леса. Потоки слез не иссякали: многие еще во дворе добросовестно натерли глаз луком.

Кариб и Ассарх шли среди прочих, негромко переговариваясь. Ассарх только что вернулся из Аренджуна, где был по торговым делам, и не знал еще, какие причины побудили судью отправиться на Серые Равнины раньше срока. Кариб шепотом передавал сплетни.

Седьмицу назад, рассказывал он, неподалеку от предместья охотился со своими соколами некий молодой вельможа, и одна ловчая птица села на спину верблюда, принадлежавшего какому-то земледельцу. Вельможа, видимо ради смеха, объявил верблюда своей охотничьей добычей. Земледелец шуток не понимал и пригрозил пожаловаться судье. Тогда юноша вспомнил о сословной гордости и действительно забрал животное. Земледелец пожаловался Раббасу. Раббас вынес решение в пользу высокородного господина, каковой господин н в каких решениях вовсе не нуждался и на суд, естественно, не явился. Бывший владелец верблюда впал в гнев и публично пригрозил судье расправой. Ему дали плетей и отправили в родное селение. А пару дней назад кто-то прислал судье горшок бекмеза. Отведал ли Раббас угощение, доподлинно было неизвестно, только налился он черной желчью и быстро умер. Земледелец уже схвачен и отправлен в подвалы светлейшего Эдарта, а все жители предместья скорбят и льют слезы.

Однако горький плач – удел женщин, мужское же население предместья отдавала дань покойному судье и иным образом. В конце зала стоял широкий стол, крытый бархатной скатертью с золотыми позументами, и на нем громоздились штуки шелка и парчи, тонкого сукна и вендийского патола, резные шкатулки из сандалового дерева для украшений и бетеля, серебряные чаши и кувшины с чеканными узорами и кожаные мешочки, полные монет. Люди победней клали на скатерть медные деньги, справедливо полагая их не слишком высоко платой за предстоящее угощение на завтрашних поминках.

Приближаясь к столу, Кариб и Ассарх ревниво поглядывали друг на друга. Оказавшись возле груды даров, каждый полез за пазуху и извлек свои подношения. Это были две совершенно одинаковые фарфоровые чашки, купленные кумовьями в Шадизаре у лавочника Ши Шелама.

По обе стороны от стола на обитых золотым шелком пуфиках сидели два сына покойного. Старший, Бехмет, длинный и тощий, с отцовским носом на угрюмом лице, скорбно кивал головой, отвечая на соболезнования. Младший из братьев, которого звали Аюм, был румян и славился своей жадностью. Он то и дело поглядывал на подношения и теребил толстыми пальчиками несколько волосков на своем лоснящемся подбородке.

Когда кумовья, возложив дары и отвесив братьям поклоны, уже направлялись через зал к выходу, жрец, бубнивший что-то в изголовье покойного, громко возгласил о конце прощания. Это значило, что Козлиному судье предстояло теперь отправиться в последний путь на шамашан, где тело его с последними лучами солнца предадут огню.

Народ загомонил и хлынул на двор, где уже стоял огромный, украшенные черными цветами, задрапированный траурной кисеей паланкин. Многие побросали дары рядом с рисовыми чашами, опасаясь не оставить последнюю взятку покойному. Бехмет возложил на веки судьи круглые медальоны, залитые медом и воском – дабы мертвый не слишком пугался существ, ожидавших его душу на Серых Равнинах – потом воздел руки и принялся выкрикивать необходимые жалобы. Аюм полез было пересчитывать подношения, но, получив от старшего рата затрещину, присоединился к его стенаниям.

Четверо чиновников в черных кафтанах, отдавая последний долг городских властей, подняли носилки с телом и вынесли через парадные двери.

Во дворе, тем временем, помимо плакальщиц и тех, кто вышел из дома, скопилось множество иного народа, охочего до всяческих зрелищ. Появление носилок было встречено горестными воплями и обнажением голов.

– Как они убиваются, брат, – молвил Аюм на ступеньках крыльца.

– Нашего отца уважали, – отвечал Бехмет.

– Уважали и любили, – хихикнул Аюм, – попробуй, не залюби…

– Молчи, дурак, – злобно шепнул старший, – лучше послушай этот плачь и стоны: они идут от самого сердца. Вон тот человек просто катается по земле и рвет на себе волосы…

Действительно, возле фонтана кто-то столь самозабвенно придавался горю, что привел в изумление не только братьев, но и всех собравшихся. Катавшийся в пыли человек был хорошо одет, но совсем не жалел ни платья, ни своих редких волос, которые, в отличие от париков записных плакальщиц, были явно собственными. Рядом с ним на корточках сидел мужчина помоложе, стараясь ласковыми речами унять безумца.

– Я что-то не видел их в доме с подарками, – сказал алчный Аюм.

Брат не успел ответить: молодой мужчина, словно заслышав эти слова, поднялся и, прижимая к груди небольшой сверток, направился к крыльцу. Его бородка была выкрашена в приятный желтый цвет и хорошо завита, а верхняя губа чисто выскоблена.

Приблизившись, он вежливо поклонился и сказал мягким голосом:

– Примите мои искренние соболезнования, ты, достопочтенный Бехмет, и ты, не менее достопочтенный Аюм. Мы ехали издалека и опоздали возложить свои дары вместе со всеми. В знак нашего искреннего уважения, примите это скромное подношение.

Он развернул белую материю и подал Бехмету небольшую калебасу – сосуд из выдолбленной тыквы с деревянной крышечкой.

Те, кто стояли поближе, удивленно вздохнули: столь ничтожный дар не осмелился бы поднести наследникам судьи и последний нищий.

– Э-та что же ты тут, э-та что же такое… – начал было Аюм. В его жидких глазках мелькнуло некое подобие гнева.

Бехмет поднял крышечку и сунул в калебасу свой длинный нос. Серое лицо старшего из братьев вдруг порозовело, нос жадно зашевелился, губы зачмокали. Когда он вновь взглянул на дарителя, в зрачках его метались непонятные искры.

Отдав тыкву слуге, Бехмет милостиво кивнул головой и, обращаясь к мужчине с желтой бородкой, важно изрек:

– Каждый подарок, поднесенный от чистого сердца, – отрада в нашем горе. Как звать тебя, уважаемый, и кто тот человек на земле возле фонтана?

– Мое имя Дарбар, – отвечал незнакомец, – а человек на земле – мой отец Ахбес.

– Я вижу, горе его велико. Твой отец знавал нашего?

– Отлично знавал, почтеннейший, можно сказать, они были друзьями. Разве господин Раббас никогда не рассказывал вам об Ахбесе из Аренджуна?

– Никогда, – встрял Аюм, подозрительно оглядывая желтобородого.

– Мы, действительно, ничего не слышали о твоем отце, – сказал Бехмет. – Но это не удивительно: судья имел много друзей и не всегда посвящал нас в свои дела.

– Увы! – горестно вскричал Дарбар. – Значит, вам ничего не известно о долге почтенного Раббаса моему родителю. Видно, такова воля богов, и ничего тут не поделаешь.

И, обернувшись в сторону все еще лежащего в пыли родителя, громко крикнул:

– Пойдем, отец, не будем мешать людям!

– Погоди, – растерянно сказал Бехмет, хотя желтобородый и не думал никуда уходить. – О каком долге ты говоришь?

– Да, о каком это долге ты тут нам заливаешь? – вякнул и младший брат.

– Если вам ничего не известно, – печально сказал Дарбар, – я не стану докучать своим делом. Тем более, когда отец ваш готов отправиться в последний путь.

Чиновники уже уместили носилки с телом судьи в черном паланкине. Жрецы достовали из холщевых сумок длинные витые свечи, готовясь сопровождать покойного на шамашан.

– Это какой-то прохвост, – шепнул Аюм на ухо брату, – пусть убирается.

– Ты забываешь, что я должен принять судейскую шапку по наследству, – тихо и раздраженно отвечал Бехмет, – что скажут люди, если я сейчас не решу это дело по справедливости?

– Люди ничего не скажут… – начал Аюм, но старший брат прервал его нетерпеливым жестом.

– Пусть подойдет твой отец, – обратился он к желтобородому, – и все нам расскажет.

Ахбес тут же вскочил с земли и, прихрамывая, побежал к крыльцу. Остановившись подле, он отвесил братьям глубокий поклон и, размазывая по грязным щекам обильные слезы, заговорил:

– Горе, какое горе постигло всех нас, несчастных! Какого достойного человека мы потеряли! Я потерял лучшего друга, а вместе с ним много денег, почти все, что у меня было…

– Не надо, отец, – скорбно вставил Дарбар.

– Нет, я скажу, раз почтенный Бехмет желает меня выслушать. Мы с почтенным Раббасом торговали, поставляли ему специи, хлопок и зерно. Он когда заплатит, когда нет – все на доверии. Уважаемый человек, судья… Думали, после сочтемся. Не довелось! За ним накопился долг, большой долг, и вот теперь я и мой сын разорены, как есть разорены!

И он снова залился слезами.

Народ, толпившийся во дворе, слушал, затаив дыхание. Козлиный судья, как и многие государственные мужи, помимо основных обязанностей умножал богатства свои торговлей, так что в речах неведомого Ахбеса не было ничего необычного.

Жрецы нетерпеливо поглядывали то на крыльцо, то на клонившееся к окаему солнце.

– А велик ли долг? – спросил Бехмет, что-то обдумывая.

– Не надо, отец, – снова сказал Дарбар.

– Двести тысяч, – сказал Ахбес, всхлипывая, – и еще одна маленькая шкатулка…

– Как же! – завопил тут Аюм, забыв о приличиях. – Двести тысяч! Может, тебе еще и верблюдов отдать?!

– Такие деньги должны быть записаны в книгах, – сказал старший брат, неприятно удивленный названной суммой.

– Я же говорил: ничего не получится, – горестно пробормотал желтобородый.

– В том-то все и дело! – воскликнул Ахбес. – Коли бы записано было, с чего бы мне плакать?! Мы верили друг другу на слово…

– Говорю, это жулики, – злобно прошипел Аюм.

– Тогда, увы, я бессилен помочь, – молвил Бехмет, решив наконец прислушаться к словам младшего брата, – мы не можем узнать, сколько в действительности вам причитается.

Ахбес бросился на колени.

– Прошу тебя, почтеннейший, не дай погибнуть моей семье! Ради нашей дружбы с твоим отцом! Есть одно средство восстановить истину. Мой сын…

– Только не это! – испуганно вскричал Дарбар и даже закрыл лицо руками. – Мы же договорились…

– А что мне остается? – ударил себя в грудь Ахбес. – По миру идти? Твой долг помочь семье, сынок, если, конечно, будет на то согласие почтенных Бехмета и Аюма.

– Чем же может помочь твой сын? – несколько растерянно спросил старший наследник Козлиного судьи.

– Он может спросить самого Раббаса. Если наше дело правое, мой друг не станет молчать.

Толпа удивленно загудела. Те, кто стоял поближе к крыльцу, попятились назад. Жрецы вытянули тонкие шеи и с любопытством уставились на Дарбара.

Желтобородый стоял, понурив голову. Весь его вид являл крайнее уныние и растерянность. Он укоризненно глянул на Ахбеса и заговорил, медленно подбирая слова:

– Я просил отца этого не делать… Только крайнее отчаяние толкнуло его открыть мою тайну. Видите ли, уважаемые, я несколько лет обучался в Стигии и постиг некоторые премудрости некромантии. Нет-нет, – воскликнул он поспешно, заметив страх на лицах братьев, – я вовсе не колдун! Не успел им стать: Митра уберег меня от пагубного пути, вселив раскаяние в мое сердце, и я бежал из страны чародеев. Но одно заклинание мне ведомо, хотя я и дал себе слово, никогда не прибегать к нему ибо магия затягивает так же, как пристрастие к некоторым зельям, хранимым иногда в калебасах…

Бехмет прервал его речь громким покашливанием.

– Стигийцы поклоняются Сету, – сказал он, – а Сет – это зло… Однако магия может служить и благой цели, если использовать ее острожно, равно как и зелья, употребляемые в качестве лекарства…

– И которыми стигийские книжники охотно делятся со своими учениками, а те, в свою очередь, со страждущими, – вставил Дарбар.

– Но, – Бехмет настороженно глянул в сторону жрецов, – даже малые чары могут принести большую беду. Использование стигийских заклинаний не слишком угодно Митре…

– Золотые слова! – горячо поддержал Дарбар. – Если служители Всеблагого не одобрять чародейства, камень спадет с души моей и с радостью в сердце отправимся мы с отцом просить подаяние!

Ахбес снова всхлипнул и пустил слезу.

Братья сошли с крыльца и в сопровождении желтобородого ученика стигийских магов и его заплаканного родителя направились к жрецам. По дороге Аюм негромко высказал брату свои поздравления, так как был уверен, что служители Подателя Жизни ни за что не согласятся ни на какую волшбу, да еще в доме покойного судьи. Таким образом Бехмету удастся и справедливость явить, и деньги будут целы. Бехмет только отмахнулся.

– Слышал ли ты, отец мой, слова этого человека? – спросил он у старшего жреца, носившего длинную бороду и седые букли.

– Я слышал, – отвечал жрец.

– Если бы речь не шла о восстановлении истины, столь необходимой в этом запутанном случае, я бы и слушать не стал ничего о ворожбе. Но эти люди находятся в тяжелом положении. Если они говорят правду, и наш покойный родитель задолжал им деньги, наш долг – помочь несчастным.

Он говорил громко, чтобы слышали все собравшиеся во дворе.

– Что скажешь на это, о просветленный служитель Митры?

– Скажу, что ты прав. Магию можно использовать для благого дела.

Аюм изумленно хрюкнул. Народ зашумел. На лице Бехмета неожиданно отразилась нескрываемая радость.

– Надо ли понимать твои слова как одобрение… э-э… необходимых в таком случае действий?

– Именно, – сказал жрец.

– Что ж, – молвил наследник судьи, обернувшись к народу, – вы слышали, люди? Во имя высшей справедливости Митра дозволяет потревожить вечный сон покойного!

– Истинно так! Слава новому судье! – раздались крики. Самые усердные принялись кидать шапки, выражая полное восхищение самоотверженному решению Бехмета.

Аюм, выпучив глаза, хватал ртом воздух.

– Когда ты сможешь приступить к делу? – спросил старший брат Дарбара.

– Здесь есть одно затруднение, – отвечал желтобородый, – мое заклинание должно быть произнесено в час третьей свечи в месте, где мертвецу предстоит обрести вечный покой. То есть, на шамашане.

Какая-то женщина испуганно вскрикнула. Аюм судорожно тер шею, словно ее душила невидимая веревка.

– В час третьей свечи? – растерянно переспросил Бехмет. – Но отца должны сжечь на закате…

– В крайнем случае дозволяется сжигать на восходе, – сказал жрец.

– Но не станем же мы сидеть в темноте на кладбище, ожидая нужного времени! – запротестовал Бехмет. – Всем известно, что с заходом солнца там появляется разная нечисть, а иногда и воры…

– В этом нет нужды, – сказал Дарбар, – вы можете прийти к началу действия, оставив фонари за воротами, так как на шамашане дозволено разводить лишь огонь, сжигающий покойников. Луна достаточна яркая, чтобы видеть лицо Раббаса, а слушать можно и в полумраке.

Тут Аюм справился наконец с удушьем и зашипел, как рассерженная змея:

– Не думаешь ли ты, аренджунец, что мы оставим нашего отца под твоим присмотром? Я не хочу, чтобы у него к утру исчезли золотые зубы и кольца!

– Ну так пошлите своего человека, – равнодушно пожал плечами желтобородый.

– Никто не согласится, даже под страхом жестокого наказания, – сказал Бехмет, поеживаясь. – Шамашан – место жуткое… Любой сбежит, как только мы уйдем.

– Тогда наймите какого-нибудь храброго парня с тяжелым мечом, из тех, кто любит деньги и не боится призраков. Кстати, я не откажусь от подобного телохранителя: нечисть мне не страшна, но, как видите, при мне нет оружия, и встречаться с кладбищенскими ворами совсем не хочется. А чтобы зубы и кольца почтенного Раббаса были целы, посулите добровольцу сумму, большую, чем их стоимость. Готов внести половину, если мы с отцом получим долг.

Бехмет немного подумал, потом важно кивнул головой.

– В твоих словах есть разумное зерно, – молвил он, оглядывая толпу, – вот только где найти храбреца…

Кумовья Кариб и Ассарх, стоявшие неподалеку, переглянулись. Они хорошо представляли, сколько стоят зубы и кольца Козлиного судьи. Но жуткие истории о ночном кладбище во множестве ходившие из уст в уста, делали ноги ватными и вызывали в желудках неприятное коловращение. Кумовья разом тяжело вздохнули и повесили головы.

Тут кто-то толкнул их в спины, и вперед выступил молодой здоровяк в одежде северянина.

– Сколько? – спросил он, пристально глядя на Бехмета синими немигающими глазами.

– Ты согласен сторожить тело?

– Сколько? – повторил незнакомец.

– Пятьсот монет.

Человек молча повернулся и пошел к воротам.

– Тебе что, мало? – завопил Аюм ему в спину.

Северянин продолжал идти к выходу.

– Тысяча золотых! – крикнул Бехмет.

Чужестранец развернулся и все так же храня молчание пошел обратно. Приблизившись, он скрестил на груди мощные руки и уставился на братьев.

– Вижу, ты храбрый юноша, – сказал старший, – откуда ты и как тебя звать?

– Зови меня Пуго, – отвечал северянин, – я из холодной страны.

– Пуго так Пуго, – кивнул Бехмет, – хотя, сдается мне, тебя зовут по-другому. Не важно. У тебя за спиной добрый меч, а в глазах нет страха. Исполни службу, и я щедро награжу тебя.

– Ты сказал – тысяча.

– Мое слово – закон! А сейчас предоставим жрецам делать их дело.

Жрецы были готовы. Витые свечи занялись бледным огнем, плакальщицы заголосили, и толпа потянулась вслед за черным паланкином в сторону шамашана.