Знак кота

Глава восьмая

Толчок тяжёлого тела, приземлившегося рядом со мной. Я вскинул голову и увидел самку, рассматривающую меня любопытными сузившимися глазами.

В этом взгляде было что-то оценивающее. Я забеспокоился, насторожился… словно ниточка доверия, возникшая между нами, вот-вот может лопнуть.

Не успел я ни двинуться с места, ни как-то защититься, как она прыгнула вперёд, и огромные челюсти сомкнулись на моём левом запястье с такой силой, что я заорал во всю глотку. Сейчас она вцепится мне в горло, пронеслось в голове. Но почему?..

Кровь брызнула из разорванной руки. Кошка отступила в сторону, и я пополз к озеру, чтобы остановить кровь, если удастся. Мучительная боль застилала глаза, я весь съёжился, ожидая, что зверь снова бросится на меня, прижмёт к земле своим огромным весом, клыки вцепятся в шею и вытряхнут из меня жизнь, как из гигантской крысы.

Стоя на коленях, я погрузил свою искалеченную руку в колючую воду, прямо в густые заросли водорослей. Казалось бы, за всю свою бестолковую жизнь я научился переносить боль, но этот, нанесённый без какой-либо причины, удар каким-то образом за несколько мгновений вытянул из меня все силы. Мягкая масса водорослей уткнулась мне в лицо, и больше я ничего не помнил.

Сколько времени я так пролежал, не знаю. Сознание стало понемногу возвращаться, и я снова пополз. Всё было, как в тумане. Как я дополз до подножия скалы, не знаю, но оказавшись там, я понял, что дальше не выдержу. Кошка почему-то до сих пор не прикончила меня. Даже повернуть голову и поглядеть на неё было выше моих сил.

Камни с красными прожилками вокруг сильно раскалились, жар неумолимо проникал в моё тело, я оказался в огне, который вот-вот сожжёт меня. И я не мог укрыться от этого, даже провалившись в пустоту, в небытие, как раньше.

Моя голова упала набок, камень разодрал щеку, и даже от такой незначительной боли сделалось ещё хуже. Когда я открыл глаза, то не увидел ни озера, ни оранжево-зелёных водорослей, только огромную красную равнину, необъятную, как Бесплодные Равнины.

И по этой равнине ко мне гигантскими прыжками неслось какое-то животное. Кот! Я попытался приподнять руку, в слабой и бесполезной попытке защититься.

Но это оказался не песчаный кот. Ко мне на колени прыгнула Мяу, сжимая в зубах цепочку с медальоном. Её лапки как тяжёлый груз придавили раненую руку, и я снова закричал. Она уронила медальон мне на грудь, и я почувствовал, как шероховатый язычок коснулся моей щеки. Она утешала меня, вылизывая, как котёнка.

Я говорил с ней, и она мне что-то отвечала, потом я так и не смог вспомнить, что мы сказали друг другу. Но после этого на меня снизошёл покой, и боль казалась уже не такой невыносимой.

Затем на этой равнине красного песка показался ещё кто-то. Всадник, за которым тянулось облачко тонкой песчаной пыли. Подскакав поближе, мой брат остановил орикса. Животное, как обычно, забрыкалось, замотало головой, пока брат не успокоил его, тяжело хлестнув по нежному уху.

Брат хлестнул скакуна словно между делом, ибо все его внимание было приковано ко мне, и я заметил, как губы его складываются в издевательской усмешке.

— Недоносок! — он чуть наклонился вперёд, словно чтобы лучше разглядеть меня и поглумиться над тем, что от меня осталось. — Не мужчина — вечный ребёнок! Смирись, оставь настоящую жизнь достойным!

Его оглушительный хохот напоминал рычание песчаного кота, вызывающего на бой.

Теперь я не способен был ответить ни на чей вызов. Он был прав. Я слаб, и даже моё тело отказывается мне повиноваться.

А брат снова захохотал, подъехал на своём ориксе поближе, спешился и теперь шёл ко мне с копьём в руке. Я подумал, что он решился на поступок, неслыханный даже среди самых грубых варваров — убить своего родича.

Нет, он всего лишь пытался подцепить острием копья медальон, чтобы окончательно и бесповоротно завладеть им. Мяу вскочила на ноги. Она зашипела, её тело раздулось почти вдвое, она ударила металлический наконечник лапой, но брат только махнул копьём, и она кубарем полетела в сторону с криком, полным боли и ярости. Тогда и я попытался встать, и мой брат, всё ещё посмеиваясь, вскочил в седло и ускакал прочь. И всё же знак кота остался у меня.

Потом я увидел, как медальон поднимается в воздух, хотя по-прежнему чувствовал, что он лежит у меня на груди, а в воздухе он стал навершием посоха, как святыня Дома. Хотя ни один Дом не сделает своим гербом такой знак.

Наступил час после полудня. Даже здесь, в Вапале, где природа благосклонней всего отнеслась к людям, эти несколько часов представляли собой время, когда торговцы опускали ставни на окнах лавок и прятались в их тени от полуденной жары.

Манкол клевал носом за прилавком, то и дело всхрапывая, просыпался, глядел по сторонам осоловелыми глазами и снова соскальзывал в неодолимую дрёму, от которой некуда спрятаться.

В нашем доме имелся внутренний дворик, полный зелени. Здесь росли и такие растения, каких нет нигде в пяти землях. Это была настоящая сокровищница, здесь попадались и вовсе невиданные травы, которые можно найти разве что в садах Императора, где заботливо ухаживали за подарками, привезёнными из восточных земель.

Маленькие крылатые насекомые перелетали с одного яркого цветка на другой, другие ползали или прыгали по земле. Эти насекомые тоже встречались только здесь, на плоскогорье. Растения источали острый, дурманящий аромат. Усевшись на подушечку, моя хозяйка методично оглядывала своё зелёное царство, но в её взгляде не чувствовалось удовлетворения. Казалось, что она вспоминает свои старые промахи и ошибки, за которые рано или поздно придётся расплачиваться.

Перед ней стоял маленький низкий столик, не больше обеденного подноса. На столике лежало несколько свитков, один из них — открытый. Его загибающиеся края удерживала на месте пара тонких инструментов. У ног Равинги стояла пожелтевшая от старости картонная коробка, из-под откинутой крышки виднелись мотки ниток для вышивания всех цветов радуги.

Мне была задана своя работа, я старательно занималась шитьём. Когда я впервые пришла к Равинге, то не очень ловко обращалась с иголкой, потому что в те времена привыкла скакать верхом, охотиться и пользовалась куда большей свободой, чем большинство девочек моего возраста. Однако я с готовностью принялась учиться тому, что с этого времени составляло часть моего ремесла, и, приложив настойчивые усилия, в конце концов овладела даже самыми затейливыми стежками, которым учила меня наставница — быстрая разумом и иногда нетерпеливая Равинга, которой приходилось иногда напоминать себе, что не все бывают такими же сообразительными, как она, — даже если очень постараются.

В тот день, старательно выбирая нужные цвета и верные стежки, я корпела над гербовой эмблемой, которая могла бы украсить заплечный мешок какого-нибудь старшего слуги одного из Шести Домов. Но этот герб не имел никакого отношения ни к одному из Домов, о которых я слышала, — это была голова песчаного кота, столь точно повторённая, что казалась настоящей, только уменьшенной до крошечных размеров.

И хотя такие геральдические звери на гербах обычно выражают гордую непокорность, этот кот был спокойным, каким-то всезнающим и невозмутимо наблюдающим, что происходит вокруг, ещё не решаясь принять в этом участие.

Вместо глаз поблескивали великолепно отшлифованные драгоценные камни — мы называем их цитринами. Но не гранёные, какими обычно бывают, а гладкие, и когда я повнимательнее приглядывалась к ним, я была почти уверена, что разглядела глубоко-глубоко тончайшую, тоньше волоса, полоску зрачка.

Я уже закончила почти всю голову и теперь занималась обрамлением из солнечных камней и золотой филиграни, сделанной из настолько чистого и тонкого золота, что пришивать её нужно было очень осторожно, чтобы не погнуть ненароком. Но даже такое роскошное обрамление, каким бы затейливым и искусным оно ни было, не умаляло того впечатления, которое производила не столь изукрашенная кошачья голова.

Отложив в сторону одну иголку с нитью и потянувшись за другой, я заметила, что глаза моей хозяйки закрыты. Её дыхание становилось всё медленнее и медленнее, паузы между вздохами — всё больше и больше. Это были безошибочные признаки. Равинга шла сейчас тропою теней, на которую я сама ступала лишь раз или два, надолго запомнив, какого огромного напряжения тела и разума это требует.

Она ещё раз вздохнула, а затем замерла, не подавая никаких внешних признаков жизни. Я беспокойно пошевелилась. Когда смотришь на человека в таком состоянии и знаешь, с какой опасностью это сопряжено, непросто оставаться спокойным. Моё рукоделие выскользнуло из рук и упало на колени.

Настало время выполнять свою роль, роль охранительницы. Обычно Равинга удалялась к себе в спальню и запирала дверь, прежде чем отправиться в дальнее странствие. Поэтому то, что сейчас она не сделала ничего подобного, тоже заставило меня забеспокоиться. Я медленно протянула руку к кармашку на поясе, стараясь, чтобы неловкий жест или неосторожный звук не нарушили волшебной дороги, по которой она уходила всё дальше и дальше. Мои пальцы коснулись гладкой, отполированной временем поверхности, и я достала из футляра пастушескую флейту.

Я начала плести свою тропку из негромких звуков, не сводя глаз с Равинги. Уже не в первый раз я принимала участие в этом ритуале и знала, что нужно делать, и всё же — каждый может ошибиться. В сердцах тех, кто владеет силой, понимание этого отзывается страхом и осторожностью, а тот, кто не боится этого — безмозглый глупец, сующийся в запретные вещи.

Кожа у Равинги была темнее, чем у большинства вапаланцев, мне кажется, благодаря многим путешествиям по пяти землям. Она не была неженкой, чтобы прятать лицо от солнца. Теперь я заметила, как к коричневой коже приливает кровь. Губы приоткрылись, она со свистом, словно задыхаясь, втянула воздух. Я очень внимательно следила за хозяйкой. Нет, ещё не время пробуждать её. Если я сделаю это чересчур рано, то по праву заслужу наказание.

Черты её лица тоже чуть изменились. Щёки ввалились, лицо сузилось, над верхней губой появилась тёмная полоска, кольцом охватившая рот и заскользившая по подбородку, — и я едва не испугалась, наконец сообразив, что происходит. У меня на глазах, так, как другие меняют дорожный плащ, моя хозяйка меняла личность, перевоплощаясь в мужчину!

Хинккель! Но почему? Мои руки сжались так, что чуть не переломили флейту. Я уже видела, как Равинга надевает такие маски теней, погружаясь в видения, — но что такого важного в этом отлучённом от дома сыне старого служаки, из семьи, которая давно потеряла своё значение, да и сам этот сын (если слухи говорили правду) бесславно потерял собственную жизнь?

Теперь я ощущала не только дневную жару. Жар исходил от тела моей хозяйки, словно её пожирал огонь болезни. Её руки, до того неподвижно покоившиеся на столике, приподнялись, задвигались, хозяйка как будто пыталась притянуть к себе что-то очень важное. Словно знахарь…

Я поднесла флейту у губам, хотя слать призыв блуждающему духу хозяйки время ещё не наступило. Значит, Хинккель чем-то болен, и моя хозяйка пытается отвести от него эту болезнь!

Равинга закашлялась, немного наклонилась, и это движение явно далось ей с большим трудом, она протянула руку, пытаясь что-то отыскать на ощупь. Я подхватила кубок, стоящий рядом, от моего быстрого движения немного жидкости выплеснулось, распространяя сильный запах трав. Я вложила кубок в руку хозяйки, она неуверенным слепым движением поднесла его к губам и, не отрываясь, выпила почти всё.

Я знала, что это предназначалось не для неё, зелье из кубка должно было перейти посредством внутреннего исцеления от неё к Хинккелю.

На зелёном хитоне — её единственном облачении — не возникло никаких следов крови. Иногда у настоящих, истинных целителей на теле появляются те же раны, как и на теле того, кто нуждается в помощи. Но сейчас крови не было… только… только — она уронила левую руку на колено ладонью вниз, и на запястье я увидела две тёмные, опухшие раны, может быть, загноившиеся.

Теперь мне не требовалась подсказка. Я делала такое дважды, когда училась, как обуздать силу Равинги. Я отобрала у неё кубок, там на дне ещё оставалось около глотка.

Моё рукоделие упало наземь, я схватила небольшой кусочек мягкой ткани, намочила его в остатках жидкости из кубка, а затем, прижав руку Равинги к её колену, провела мокрой тканью по ранам, нанесённым другому.

Дважды Равинга шипела от боли и пыталась вырвать руку, но я крепко держала её. Вздувшиеся раны, как рубцы от удара кнутом, уродовали кожу. Я ощущала под пальцами воспалённую плоть.

В моём горле зародился напев, который был частью такого лечения. Однако я не могла держать флейту, пока прижимала ткань к руке хозяйки.

Во мне боролись две мысли: первая, что исцеляю во благо, вторая, что я напрасно продлеваю мучения. Теперь рубцы съёживались, темнели, опасная краснота спадала.

Неизвестно откуда пришли слова, я произносила их, не понимая смысла. Странная рана на руке Равинги исчезла. Вряд ли она и дальше будет беспокоить мою хозяйку.

На её коже остался только шрам. Я отложила в сторону мокрую ткань, тонкая трубочка сама скользнула мне в пальцы. Я подняла флейту к губам и снова заиграла.

По мере игры напряжение, которое я чувствовала в Равинге, постепенно ослабевало. Голова Равинги упала на грудь, словно она истратила всю себя при решении этой непосильной задачи.

Флейта смолкла. На правой руке Равинги не было никаких отметин, но на левой — широкий браслет, который она носила на левой руке, чуть-чуть сдвинулся, и под ним я заметила старый шрам, очень похожий на тот, что я только что видела. Её глаза были всё ещё закрыты, но дышала она теперь ровно, как в спокойном сне.

Я посмотрела на эмблему, которую вышивала, на кошачью голову. Цитриновые глаза — я готова была поклясться, что они живые! Мне было непонятно, что мы вдвоём только что сделали, я лишь сознавала, что Равинга довела до конца какой-то могучий ритуал.

Жара и боль. Только боль была не такой сильной, она лишь слегка подстегнула меня, приводя в чувство. Я лежал на спине, и надо мной мерцало звёздное небо. Шершавый язык прошёлся по моей щеке, и я увидел свернувшуюся справа кошку. В темноте отчётливо были видны только её глаза, и я, не отрывая от них взгляда, попытался поднять руку.

— О Великая… — из горла вырывался лишь хриплый шепот.

— Друг…

Я с удивлением вскрикнул. Я был уверен, что это не сон, я действительно разобрал в этом рычании понятные звуки. Только на сей раз я не вскочил в удивлении. Я всё ещё был в плену — в плену всего, что обрушилось на меня с того момента, когда кошачьи клыки сомкнулись на моём запястье.

Но теперь я слышал ещё и музыку. Еле слышная мелодия, знакомая так давно, что стала частью меня.

Звуки взлетали, звуки падали, и музыка текла с серебристым звоном тонкой струйки, льющейся из кувшина в таз.

А затем наступила тишина, и я заснул.