Знамя бригады

Глушь. Отсюда советские люди

Тайком говорили с Москвою.

Чаща. Провод антенны

Высоко закинут на хвою.

И, шалаш охраняя лесной,

Белки носятся над головой.

И сюда — через топи, леса и поля —

Докатился нежданно

От Москвы, от созвездий Кремля

Голос диктора Левитана…

Мы в лесу уже третий день,

Нам с приемником трудно расстаться,

Перед ним я уселся на пень —

Не могу оторваться.

И к нему мои руки

Привыкли, как раньше к штурвалу.

Спать ложимся под звуки

«Интернационала».

Бьют часы. Молча думаю я,

Город свой вспоминаю.

Где-то бродит родная семья?

Где жена с малышами?

Не знаю.

Может, пали они под огнем,

Может, пуля в дороге догнала?

Сводки слушаем ночью и днем —

Сводки радуют мало.

Слышим: солнечный город наш

Взяли полчища вражьи…

Одиноко иду за шалаш,

Что ты, белка, мне скажешь?

Разве мало дорог

Я измерил своими ногами?

Разве жлобинский ров

Не своими я видел глазами?

Дети, матери, старики

В нем зарыты живыми.

Долго, долго пески

Шевелились над ними.

И сейчас, может быть,

Шевелятся тревожно.

Разве можно такое забыть?

Слышишь, белка? Забыть невозможно.

Разве лай душегубов,

Двуногой немецкой скотины,

Лязг стальной, барабаны и трубы

Слушать нам не противно?

Разве слушать не тягостно марши,

Марши фашистов?

По земле мы идем иль по Марсу,

Зверек мой пушистый?..

— Что сидим, комиссар полковой? —

Ворчик стал торопиться.—

Этак нам не видаться с Москвой

И к своим не пробиться.

Снова ветер шумит полевой,

Снова стежки, пригорки, криницы.

Мы пошли,

Только вдруг отчего

Перестал торопиться Никита?

То внезапно потянет его

Отдохнуть возле жита,

То присядет на камень

В лесу на поляне

И в сапог свой полезет руками,—

Дескать, гвоздь ему ногу изранил,

То песчинку ругает потом,

Что под веко попала.

Не песчинка попала, а дом,

Где, наверно, жена ожидала.

Дом отцовский, знакомый порог,

Он зовет неотступно, упрямо.

А в лесу — перекресток дорог,

Свороти — и шагай себе прямо.

Мы садимся, А Ворчик все бродит, —

Знать, места себе не находит…

Дороги, тревоги,

Мгновенья, сомненья,—

Цепляются ноги

В лесу за коренья.

На топкую гать

Он, не видя, ступает.

Хотел бы отстать,

Да решимости не хватает.

Догадались мы сразу, о чем

Так тоскует Никита…

Ночь свежа. Мы с Никитой вдвоем

Моей курткой накрыты.

Он ко мне повернулся спиной.

Спит. И я засыпаю.

Ночь. Над ним, надо мной

Глухо шепчет сосна вековая…

Я проснулся полночной порой,

И зуб на зуб не попадает.

Молчалив затуманенный лес.

Догорает костер позабытый.

Где Никита? Никита исчез.

Нету рядом со мною Никиты.

Огляделся растерянно я,

Сердце вдруг онемело:

Где же знамя? Где куртка моя?

Что за странное дело?

Что придумаешь? Скажешь кому?

Разбудил я Смирнова.

— Знамя! Знамя! — твержу я ему.

— Знамя! Знамя! — одно только слово.

Долго с ним, с комиссаром своим,

Мы кричали, аукали, звали.

Лес остался глухим.

Лес молчал.

Мы напрасно кричали.

Не ответила темная гать.

Не ответил Никита… Немало

Он прошел. До него уж, видать,

Наше слово не долетало.

Мы сидим у костра своего

И молчим. Говорить бесполезно.

Было знамя — и нету его.

Знамя наше исчезло.

А когда-то не раз меж собой

Мы мечтали с волненьем и жаром,

Что пойдем с этим знаменем в бой,

Что его сохраняем недаром.

А теперь? Горький дым

Нам глаза выедает.

Мы сидим и молчим,

И печаль нас к земле пригибает.

Не находится слов

В тяжком горе, средь ночи безлюдной.

Вдруг он вспомнил, что он не Смирнов,

Не Смирнов, а Зарудный,

Что он долг исполняет свой

И беде поддаваться не хочет,

Что он наш командир боевой,

А Никита — наводчик…

Не для радости, не для веселья

Шли мы к Ворчику на новоселье.