Знание-сила, 2006 № 08 (950)

Несостоявшийся вычислитель

Рисунок А. Гераскевич

Из сгустившихся сумерек выплывали равнодушные лица прохожих. Утомленные сутолокой дня, петербуржцы брели по остывающим улицам. Наконец-то настало время, когда всякий мог себе позволить неспешный моцион. И только один человек выделялся из размягченной толпы, в чьих глазах читалось беспокойство.

Семен Игнатьевич Соколов редко о чем-либо не тревожился. Так случилось, что сызмальства его разум пребывал в дремотном состоянии, и только годам к четырнадцати он словно вышел из оцепенения. В это светлое время он успел кончить гимназический курс и продолжить обучение в университете. Истоки же неспокойствия крылись в безденежье. Будучи из семьи неименитой, он отчаянно нуждался. И трудно было понять его состояние тем, кто жил в сытеньком довольстве. Мысль о пропитании теснила прочие. Лишний разубеждаешься в том, что слова о духовном начале на голодный желудок — пустой звук. Разве отыщется тот, кто посвятит себя поискам духовного, предварительно плотно не закусив? Возможно, но Соколов не был из этого племени.

Худое житье оставило заметную печать на его скомканном лице. Узкое, с впалыми щеками и приметами придавленности бытом, оно отталкивало, обрекая на нелюдимость. При этом туалет его выглядел безукоризненно. Сюртучная пара английского сукна, еще нисколько не истасканная, сидела на нем как влитая, подчеркивая невеликую плотность телес. Лакированные штиблеты были тщательно вычищены и прочны на вил. Сам же он был гладко выбрит, причесан и напомажен новомодным заграничным средством, придающим волосам сатанинский блеск.

— Барин! Куда прикажите подавать-с? — зычный голос извозчика напугал Соколова. От неожиданности он вздрогнул и отступил. Возница насмешливо разглядывал его, проявляя при этом беззастенчивую непосредственность, присущую простолюдинам. После, хмыкнув неодобрительно, неотесанный мужик крикнул: "Но! Пошла, проклятая!", и скрылся за облачком пыли, гремя колесами по мостовой. На улице темнело и становилось пустынно. И только состарившийся лист тихо шуршал под ногами.

— Милостивый государь! — Соколов вновь шарахнулся от голоса прозвучавшего возле уха. Какой-то старичок с неудовольствием рассматривал носок отдавленного ботинка.

— Простите великодушно... — растерянно пробормотал Соколов.

Пострадавший имел вид прожившегося жалкого старика. Какой-то картуз, совсем не по сезону накинутая на сухонькие плечи шинель... Черт знает что такое!

— Не конфузьтесь. Сделайте одолжение, проводите меня, — сказал старик, беря Соколова под руку.

Свернув в довольно грязный переулок, из глубин которого пахнуло затхлостью и вечерней прохладой, старик взошел по ступеням к двери невзрачного лома. Пошарив в одеждах, вручил Соколову ключ. Вся эта канитель уже порядком наскучила студенту, но все же он, подавляя раздражение, повиновался.

— Без церемоний, — старик жестом пригласил гостя в прихожую. Довольно быстро освоившись в полумраке, студент обнаружил весьма недурно устроенную квартирку. Дубовый портик и китайский шелк украшали ее стены, а потолок — хрустальная люстра. В глубине виднелся одетый в мрамор камин. Одним словом, все здесь свидетельствовало о том, что хозяин был человеком весьма порядочным. Между тем старик засветил свечу в шандале. Колеблющейся язычок пламени мало прибавил света, зато на стенах появились неясные тени, отбрасываемые массивным чернильным прибором. Незнакомец позвонил в серебряный колокольчик, и тотчас на пороге комнаты возник камердинер.

— Ты вот что, голубчик, распорядись там насчет чего-нибудь...

Слуга исчез и через минуту-другую принес тонко нарезанную холодную телятину, соусницу с хреном и откупоренную бутылку мадеры. Разлив вино по фужерам, он бесшумно удалился, но вскоре вернулся и зачем-то разжег камин. Затрещал слабый огонек, и едкий дым частью начал расстилаться по комнате, а частью устремился в трубу. Повеяло уютом.

— Просьба у меня... м-м-м, как, простите...

— Семен Игнатьевич Соколов, студент третьего курса. Медик.

— Ага! Вы закусывайте, — отозвался хозяин. Во всех его движениях и манере ведения беседы чувствовалась лень. — Мое имя — Кузьма Голов. Егоров сын. Дельце у меня есть...

— Хм, — запивая ломтик мяса вином, отозвался Соколов, ожидая объяснений.

— Видите ли, какое-то время назад случился один престранный малый в нашем городишке. И малый этот мне очень нужен, а добыть его возможности не имею — годы не те, чтоб по улицам рыскать в поисках. Вот вы мне и помогите сыскать того человека, а за труды шедро одарю.

— Дело нехитрое...

— Вот и ладно, — Голов взял шандал, подошел к столу и из выдвижного ящичка достал небольшую, писанную маслом, картину в тусклой, некогда позолоченной рамке. Это был портрет благородного молодого человека. Что-то в его бледном, надменном лице было нехорошее. Колючий взгляд глаз сверлил пустоту перед собою. Соколов поймал себя на мысли, что от изображения исходит некая сила, и от этого сделалось неуютно. Потребовалось некоторое усилие для отвода глаз.

— Какое нехарактерное лицо, — пробормотал он.

— Вы физиономист? Пустое! Вот на первые расходы, — старик достал несколько ассигнаций рублей на сто. Деньги неслыханные, если учесть, что человека найти особого труда для Соколова не составляло. Знакомый околоточный с Московской заставы за три рубля черта лысого сыщет! Упаковав портрет в плотную бумагу, старик передал его Соколову, после чего проводил гостя до двери.

Сжимая в ладони измятый клочок бумажки с каракулями околоточного, Соколов взял извозчика и погнал к старику. Как он и предполагал, трешка свое дело сделала, и теперь студент в веселом расположении мчался доложить об исполнении дела. Как облегчают жизнь обывателю все эти околоточные, городовые и прочий чиновный люд Третьего отделения! За малую толику денег всегда отыщется помощник в щекотливом деле. К тому же во времена, когда на фоне падения российского престижа и умирающего императора Николая I полицейские чины входили в силу, нелишне было иметь хотя бы малое знакомство во всесильном ведомстве.

Тщетно он пытался достучаться до хозяев жилища. Изрядно удивившись, Соколов обошел дом, но крепкое строение со всех сторон блюло неприступность. Пожав плечами, он побрел прочь.

Но, влекомый любопытством, он вскоре оказался по указанному адресу. Постояв некоторое время у двери, Семен Игнатьевич негромко постучал. Дверь тотчас отворилась, будто бы его давно дожидались. На пороге стоял редко в эти годы встречаемый тип человека в нашем отечестве — арапского происхождения субъект. Роста он был небольшого, но отменного сложения фигура выделила бы его даже среди соплеменников. Привратник посторонился, и Соколов проследовал внутрь. Оставив посетителя в прихожей, слуга пошел доложить, и Семен Игнатьевич услыхал за стеною трескучий голос: "Eccelenza! Объект прибыл". — "Наконец-то! — послышалось в ответ.

"Объект — это я? — удивился Соколов. - Похоже, меня здесь ждали".

Меж тем показался "престранный малый" с портрета. Лет он казался тридцати пяти, впрочем, вполне возможно, и тридцати — мертвенная бледность лица сбивала с толку. Холодный взгляд таил в себе необъяснимую опасность.

— Семен Игнатьевич Соколов? Весьма рад, — незнакомец поклонился. — Не удивляйтесь, г-н Голов предуведомил меня. Проследуем в лабораторию. Это вам покажется весьма занимательным.

Яркий свет ослепил Соколова. Он струился через громадные во всю стену окна лаборатории. На длинных стеллажах во множестве размешались лейденские банки и элементы Вольта, соединенные меж собою медными шинами-пластинами. На полу стояла электростатическая машина. Ее эбонитовый круг, малой частью утопающий в овечьей шкуре, поражал своими размерами — не менее трех аршин в диаметре. Металлическая гребенка едва касалась его и через латунный стержень соединялась с крайней банкой. Рядом стоял гранитный вазон, к которому вели шины от гальванических элементов. Заглянув внутрь его, Соколов обнаружил, что он наполнен бело-серой массой, очень похожей на жир. Возле вазона стоял деревянный столик с медной столешницей, покрытой слоем крупинок магнитного железняка. К столешнице вели шины из вазона. Чуть поодаль на диоритовой подставке покоился человеческий череп. Его пустые глазницы отрешенно взирали на мир, и, как показалось Соколову, в их чернеющей бездне угадывалось некое таинственное знание о мирской суете. В лобной и теменной частях черепа виднелись для чего-то высверленные небольшие отверстия. Все свидетельствовало о готовности к проведению научных опытов.

— Здесь я провожу исследования, способные перевернуть представления человечества о мироздании. И вы мне поможете в этом, господин Соколов, — начал пояснения хозяин.

— Чем же я могу быть полезен, простите, запамятовал ваше имя...

— Ах, да! Франц Карлович фон Нойман. Это мой ассистент Мигель, — Соколов обернулся и обнаружил за спиною мускулистого арапа, бесшумно вошедшего в лабораторию. — Он из новозеландцев. Знаете, при соблюдении определенных условий дикаря можно вполне сносно образовать.

— Каковы же результаты исследований?

— Впечатляющие! Как хорошо, что вы медик — обладатель трезвого, материалистического рассудка! В этом вазоне покоится воловий мозг, что доставили мне с живодерни. А это, — у хозяина таинственной лаборатории появилась в руке небольшая серебряная воронка, поперек раструба которой была натянута тончайшая струна, — орган слуха. Посредством его я общаюсь с этим... с этим... — Нойман наморщил лоб в затруднении. Он еще не придумал, как следовало бы назвать свое изобретение.

Увлекшись, ученый довольно долго рассказывал об открытии. В какой- то момент повествования он сбился и пустился в пространные рассуждения о том, что люди часто забывают о непреложной истине — поберечься случая, и не берут в расчет сушеств низшего порядка. А это опасно, ибо тот же Мигель, дикарь и неуч, но, хоть и вульгарно, а разумен. Коли так, то всегда в состоянии нагадить людям мыслящим. "Мир соткан из случайностей. В том числе, "быть или не быть" — вопрос из этой плоскости. Быть гармонии или хаосу — порою зависит от какого-нибудь... какого-нибудь... — подбирал слово ученый и наконец выпалил, — извозчика, черт побери, какого-нибудь!" Затем фон Нойман вернулся к предмету разговора и рассказал об усовершенствованном микроскопе швейцарского оптика Штокмана.

— Вон он этот снаряд, — Франц Карлович махнул рукой в угол, где под темной накидкой виднелось что-то громоздкое. Там же стояло деревянное кресло с высокой спинкой. У изголовья был прикреплен бронзовый обруч, к которому подходили медные электроды. — Именно благодаря этому оптическому прибору мне удалось обнаружить, что нервная ткань состоит из множества клеток, соединенных тончайшими нитями. Тогда-то мне и пришла мысль воздействовать на "монады"*, так я назвал эти клетки, электричеством.

Соколов почувствовал, что в лаборатории появился еще кто-то. Он обернулся и увидел старика Голова. Тот невозмутимо прошел в угол, где стояло кресло, и стал к подлокотникам прилаживать крепкие ремни из невыделанной кожи. Внезапно голос Ноймана сделался резким. Семен Игнатьевич в удивлении поднял глаза и обнаружил перед собою преобразившегося человека. Франц Карлович был воплощением осатанелого зверя — всегда колючие глаза его горели огнем преисподней. Лицо стало угловатым, маска какой-то дьявольской сосредоточенности вдруг застыла на нем, резко сменив выражение благодушного обаяния. Такое лицо можно увидеть у каторжника, не один год проведшего в кандалах на руднике.

— Мозг животного пробудился и включил не используемую часть. Впрочем, я проведу небольшой опыт для ясности.

Хозяин подошел к вазону и погрузил в мозг слуховую воронку. Затем обратился к Мигелю: "Что ты читал ему сегодня?". — "Газеты, Eccelenza", — последовал ответ.

— Твое мнение? — негромко сказал он в раструб, и тончайшая нить завибрировала, испуская волны. Бегущие к крошечной улитке на конце они устремились в мозг, минуя волокна слуховых нервов. Подошедший Голов замкнул контакты возле столика. Послышались щелчки разрядов. На медной столешнице крошки магнитного железняка зашевелились, собираясь в кучки, затем распались и опять собрались вместе. Через мгновение Соколов пришел в крайнее изумление, увидев, что песчинки выстраиваются в слова: "Слепец. Мыслимо ли повелеть рабу быть свободным? Рабство в душах".

— Каково! Вот кто рассудил либералов с крепостниками! — воскликнул изобретатель. — Я заставил этот сгусток жира думать! А теперь представьте скрытые возможности человеческого мозга. Стоит его немного встряхнуть, и...

Вот оно что! Стало ясно, к чему клонит Нойман. Семен Игнатьевич почувствовал чесночную вонь вперемежку с водочным перегаром и запахом дешевой колбасы. Он хотел обернуться, но что-то тяжелое навалилось сзади, сковав его.

— Не балуй, барин, — донесся где- то уже слышанный им голос. Соколов скосил глаза и увидал давешнего извозчика с бульвара. Однако лихо разыграла дурака вся эта шайка мерзавцев! В отчаянной попытке освободиться, Семен Игнатьевич, что есть силы ударил каблуком по голени мужика. От неожиданности и боли тот взвыл и ослабил хватку, чем не преминул воспользоваться пленник. Он вырвался, подбежал к вазону и выдернул оба электрода из него. Перекошенное злобой лицо стремительно приближалось. Соколов в отчаянии зажмурился и ткнул электродами в ненавистную рожу. Раздался треск, затем рев ополоумевшего извозчика, а после удар замертво падающего тела.

Соколов открыл глаза и увидал старика. В руке тот держал большую стеклянную колбу, закупоренную каучуковой пробкой. Он силился открыть сосуд и никак не мог справиться с затычкой. Но верный Мигель вырвал его из дрожащих рук Голова, раздался хлопок и "веселящий газ" пахнул на Соколова. Сознание помутилось. и он лишился чувств.

"Архип?", — донесся сквозь пелену затуманенного сознания Соколова голос Ноймана. — "Отлежится", — отозвался старикашка Голов. Семен Игнатьевич приоткрыл глаза и, постепенно приходя в чувство, обнаружил себя сидящим в кресле. Руки его были привязаны к подлокотникам, голову сковывал обруч. В ушах стоял шум и пронзительная боль временами ощущалась в лобной и теменной областях.

День дряхлел. Освещенность лаборатории заметно потускнела. В синеватом воздухе контуры оборудования виделись неопределенно. Неопределенность — сестра страха. Теперь Соколов совсем иначе воспринимал пустоту глазниц черепа на каменной подставке. В их бездне не было таинства, но ужас истекал из их черноты. До его слуха донесся шепот Голова: "Рано, эх, рано, ваше превосходительство, изволили профессора Петрова извести, — при этом старик кивнул в сторону черепа: — Пригодился бы еще".

Вивисекторы, как мысленно окрестил Ноймана и Голова Семен Игнатьевич, орудовали возле электростатической машины. Наконец что-то щелкнуло, и гигантское колесо тронулось, шурша по шкуре. Нойман обернулся.

— Ага! Вот вы и в сознании, — в радостном возбуждении констатировал он. — Видите ли, нервная ткань скота довольно быстро погибает. Затрудненный диалог, обучение... На все уходит уйма времени.

— Вы... вы... — с трудом разомкнув слипшиеся губы, прошептал Соколов, — вы рискуете потерять право быть благородным человеком...

— Все готово, Eccelenza. Медь в голове, — раздался голос Мигеля.

— Ну, с богом, или с чертом, это кому как угодно. Замыкайте, Голов! - крикнул Нойман и, обращаясь к несчастному Соколову, добавил: — Вы даже не представляете, какого могущества достигнет мой гений! Что такое профессор Петров?! Так, мелкий путаник, заурядный алхимик... Жалким ничтожеством предстанет сам Бонапарте...

Пушечным ядром разорвался электрический разряд в мозгу Соколова. Затем последовала невыносимая серия разрушительных ударов, сила которых с каждым разом усиливалась. Разум тускнел. Семен Игнатьевич изнемогал, пока в какой-то момент он вдруг почувствовал, что очередной разряд не несет страданий. Скорее наоборот, ему почудилось, что щелчки доставляют некоторую приятность.

— Коллега, прошу вас, опишите снизошедшие на вас ощущения.

— Вы болван, Нойман! Мозг умирает от переизбытка мыслительных процессов. Если на вас нагрузить пять пудов железа и отправить на прогулку, то во что превратится вся эта груда протоплазмы? Так и с мозгом. Я вижу путь, коим следует идти, дабы создать думающую машину. Монады легко можно сконструировать. Это всего лишь сумматоры электрических сигналов. Да ведь там зарождается сознание! Отключайте! Через минуту будет поздно...

Рука Ноймана потянулась к рубильнику, но замерла. Пришедший в себя Архип прижал её своей могучей лапищей к рукоятке. Разряды все нарастали. Соколов уже потерял сознание, а мозг его продолжали разрушать убийственные импульсы. Вскоре нейроны-"монады" прекратили реагировать. Мозг омертвел — вот она, цена случайности...

Злодеи поняли, что подопытный мертв. Хватка Архипа ослабла, и пружина вернула рубильник в исходное положение. Латунные контакты разомкнулись, дав шанс Соколову. Тут же в его мозгу ожили омертвелые монады. Постепенно в них возвращалась жизнь. Вновь по тончайшим межклеточным сетям потекли заряженные частички. Веки Семена Игнатьевича затрепетали и чуть приоткрылись. Он увидал себя, как бы со стороны, сидящим все в том же кресле, только свободным от пут и электродов. Соколов почувствовал свободу, что он жив, наконец! Но стоп! Соколов ли он теперь? Новые ощущения переполняли его. Сознание перестало быть единым, оно множилось. В голове стали мелькать возможные пути спасения. Их было так много, что Соколов из-за параллельного мышления никак не мог сосредоточиться и выбрать оптимальный. Наконец перед мысленным взором он отчетливо увидел схему соединений из элементов Вольта. Схема была замысловата: последовательнопараллельной. Как раз такой, чтобы увеличить и емкость батарей, и разность их потенциалов. Только так можно было достичь значительного тока — постиг Соколов доселе неведомым чутьем.

Шайка вивисекторов не успела и глазом моргнуть, как Семен Игнатьевич, проделав несколько манипуляций у клемм, оказался возле злодеев. В руках он держал два гибких медных проводника, выполненных в виде косичек, изолированных толстым слоем бумаги. Огненная дуга проскользнула между концами при их сближении. Этого оказалось достаточным, чтобы остаться одному — негодяи ретировались. Мозг бешено просчитывал варианты погони, мести.... И тут в какой-то момент все прекратилось. Пустота заполнила голову. Перенапряженный мозг больше ничего не считал. Он был немощь. Вычислитель не состоялся.