Золотая рыбка

1

Когда мне было лет шесть или семь, меня украли. Сама я этого не помню, я ведь была совсем маленькая, и все, что произошло со мной потом, стерло то воспоминание. Это вроде как сон, давний кошмар, такой жуткий, он преследует меня ночами, а порой мучает и днем. Белая от солнца улица, пыльная и пустая, тревожный крик черной птицы, и вдруг руки, мужские руки, они запихивают меня в мешок, и я задыхаюсь. А потом меня купила Лалла Асма.

Поэтому я не знаю своего имени, настоящего, которое дала мне мать при рождении, не знаю, как звали моего отца, как называлось место, где я родилась. Все, что я знаю, — со слов Лаллы Асмы: я попала к ней ночью и потому она назвала меня Лайла — «Ночь». Меня привезли с юга, это далеко, очень далеко, а может быть, той страны и нет больше. Мне кажется, что вообще ничего не было до белой улицы, до черной птицы, до мешка.

Потом я оглохла на одно ухо. Это случилось, когда я играла на улице, у дверей дома. Меня сбил маленький грузовик, и в моем левом ухе сломалась какая-то косточка.

А еще я боялась темноты, боялась ночи. Помню, просыпалась иногда и чувствовала, как страх холодной змеей вползает в меня. Лежала и боялась дохнуть. В такие ночи я забиралась в кровать к хозяйке, прижималась к ее широкой спине, чтобы ничего не видеть, не чувствовать. Наверняка Лалла Асма просыпалась, но ни разу не прогнала меня, и поэтому она была мне взаправдашней бабушкой.

Еще я долго боялась улицы. Не решалась выйти со двора. Даже носа не высовывала за большую синюю дверь, что выходит на улицу, а если меня пытались вывести силой, кричала, плакала, цеплялась за стены или убегала и забивалась под стол. Часто меня мучили ужасные головные боли, дневной свет резал мне глаза, пронзал до самого нутра.

Даже звуки улицы пугали меня. Шаги в переулках квартала, громкий мужской голос за стенкой. Зато мне нравилось, как кричат на заре птицы, как со свистом носятся по весне стрижи над самыми крышами. В этой части города совсем нет ворон, только голуби, сизые и белые.

Много-много лет я ничего другого не знала — только дворик нашего дома да голос Лаллы Асмы, когда она громко звала меня по имени: «Лайла!» Я уже говорила, своего настоящего имени я не знаю и привыкла к тому, которое дала мне хозяйка, будто родная мать его для меня выбрала. Но мне кажется, что однажды кто-нибудь произнесет мое имя, то, настоящее, и тогда я вздрогну, потому что узнаю его.

Лаллу Асму тоже по-настоящему звали не так. Она была из испанских евреев, по фамилии Аззема. Когда где-то за морем началась война между евреями и арабами, она одна не покинула милля — так называют ту часть города, где живут евреи. Она заперлась в доме за большой синей дверью и никуда не выходила. Так было до той ночи, когда появилась я и все переменилось в ее жизни.

Я звала ее то «хозяйкой», то «бабушкой». А она просила звать ее «наставницей», потому что это она выучила меня читать и писать по-французски и по-испански, считать в уме, умножать и делить, и основы религии она мне преподала — своей, в которой у бога нет имени, и моей, в которой его зовут Аллах. Она читала мне отрывки из своих священных книг и учила, чего нельзя делать — например, дуть на то, что будешь есть, класть хлеб верхней коркой вниз, подтираться правой рукой. Учила, что надо всегда говорить правду и мыться обязательно каждый день с головы до ног.

А я за это работала на нее с утра дотемна, подметала дворик, щепала лучину для жаровни, стирала. Мне нравилось забираться на крышу — там я развешивала белье. Я видела оттуда улицу, крыши соседних домов, видела прохожих, машины, а в просвете между двумя стенами даже кусочек большой синей реки. И звуки оттуда, с высоты, казались не такими страшными. Мне думалось, что здесь меня никому не достать.

Когда я слишком задерживалась на крыше, Лалла Асма громко звала меня по имени. Сама она весь день сидела в большой комнате, где вместо мебели были кожаные подушки. Она давала мне книгу, чтобы я читала вслух. Еще я писала диктанты, отвечала ей выученные уроки. Иногда она устраивала мне экзамены. В награду разрешала посидеть в комнате рядом с ней и ставила на проигрыватель пластинки своих любимых певцов: Ум Калсум, Сайда Дервиша, Хбибу Мсику, а чаще всего — Фейруз, прекрасную Фейруз аль-Халабийя; глубоким, хрипловатым голосом она пела Иа Кудсу, и Лалла Асма всегда плакала, когда слышала слово «Иерусалим».

Раз в день большая синяя дверь отворялась, чтобы впустить женщину — черноволосую, сухопарую, бездетную; это была невестка Лаллы Асмы, звали ее Зохра. Она приходила сготовить кое-что для свекрови, а больше затем, чтобы проверить, все ли в доме на месте. Лалла Асма говорила, что она проверяет, на месте ли добро, которое со временем ей достанется.

Сын Лаллы Асмы приходил реже. Его звали Абель. Он был большой, широкоплечий, в красивом сером костюме. Я знала, что у Абеля много денег, он был строительным подрядчиком, работал даже за границей, в Испании, во Франции. Но Лалла Асма говорила, что жена заставила его жить с ее родителями, несносными и чванными людьми, а они предпочитали новый город, по ту сторону реки.

Я его всегда побаивалась. Еще маленькой пряталась за занавески, когда он приходил. Он говорил: «Что за дикарка!» Когда подросла, то стала бояться его еще больше. Он так по-особенному на меня смотрел, как будто я — вещь и принадлежу ему. Зохры я тоже боялась, но это был не такой страх. Как-то раз, когда я не подмела пыль во дворе, она ущипнула меня до крови: «Ах ты, голодранка без роду-племени, подметать и то толком не умеешь!» — «Я не без роду-племени, — закричала я в ответ, — у меня есть бабушка, Лалла Асма!» Она расхохоталась, однако тронуть меня больше не посмела.

Лалла Асма всегда заступалась за меня. Но она была старенькая, и сил у нее осталось мало. У нее были огромные ноги, в синих узловатых венах. Когда она выглядела усталой или вздыхала тяжело, я спрашивала ее: «Вы больны, бабушка?» Тогда Лалла Асма ставила меня перед собой, заставляя держаться очень прямо, и смотрела в лицо. Она часто повторяла свою любимую арабскую пословицу, всегда с таким важным видом, словно всякий раз старалась поточнее перевести ее на французский:

— Здоровье — венец, который носят не подверженные немощам, а видят лишь недужные.

Теперь она больше не заставляла меня много читать и заниматься, не устраивала никаких диктантов. Почти весь день просиживала в пустой комнате, уставившись в экран телевизора. А иногда просила принести ее шкатулку с драгоценностями и столовое серебро. Однажды она показала мне золотые серьги:

— Смотри, Лайла, эти серьги будут твоими, когда я умру.

И она вдела их в дырочки, проколотые в моих ушах. Серьги были очень старые, потускневшие, каждая в форме полумесяца рожками книзу. И когда Лалла Асма назвала их — Хиляль, — мне показалось, будто я услышала свое имя, и я подумала, что эти серьги были на мне, когда меня привезли в милля.

— Они тебе идут. Ты в них похожа на Балкиду, царицу Савскую.

Я положила серьги ей на ладонь, сжала ее пальцы и поцеловала руку.

— Спасибо, бабушка. Вы так добры ко мне.

— Ну-ну, будет! — Она нахмурилась. — Я не умерла еще.

Мужа Лаллы Асмы я не знала, видела только его фотографию, она всегда стояла в большой комнате на комоде, рядом со стенными часами, которые никогда не ходили. Такой строгий господин, весь в черном. Он был адвокат, очень богатый, но изменял жене, а когда умер, оставил ей только этот дом да немного денег у нотариуса. Он был еще жив, когда я появилась в доме, но я была совсем маленькая и не помню его.

Абеля я боялась не без причины.

Мне было тогда лет одиннадцать или двенадцать; Зохра раз в кои-то веки вывела свекровь на улицу, то ли к врачу, то ли купить что-то. Я не слышала, как вошел Абель, наверно, он искал меня в доме, а нашел в клетушке в глубине двора, где помещались уборная и умывальник.

Он вошел, такой высокий и широкий, что закрыл собой дверной проем, и мне было никак не убежать. Но я все равно до того испугалась, что и шевельнуться не могла. Он приблизился ко мне вплотную. Двигался резко, судорожно. Наверно, что-то говорил, но я повернулась глухим левым ухом, чтобы не слышать. Абель был большой, плечи широченные, лысина поблескивала на свету. Он присел передо мной на корточки, стал шарить руками у меня под платьем, трогал ляжки, и между ног тоже, руки у него были шершавые от цемента. Словно две ящерицы, холодные и сухие, забрались ко мне под одежду. Мне стало так страшно, что сердце заколотилось где-то в горле. И вдруг опять все вспомнилось — белая улица, мешок, меня бьют по голове. А потом чужие руки, они щупают меня, давят на живот, делают больно. Сама не знаю, как я вырвалась. Кажется, от страха я обмочилась, пустила струйку, точно собака. Он отпрянул, убрал руки, и я исхитрилась мышью прошмыгнуть у него за спиной, с воплем промчалась через двор и закрылась в ванной — только она в доме запиралась на ключ. Сердце у меня колотилось, как бешеное, я ждала, приникнув здоровым ухом к двери.

Абель пришел. Стал стучаться, сперва тихонько, кончиками пальцев, потом все сильнее, замолотил кулаками. «Лайла! Открой! Что ты там делаешь? Открой, я тебя не трону!» Потом он, кажется, ушел. А я села на каменный пол и прислонилась спиной к мраморной ванне — это Абель сделал ее для матери.

Много времени спустя кто-то подошел к двери. Я слышала голоса, но слов не разбирала. В дверь опять постучали, и на этот раз я узнала руку Лаллы Асмы. Я открыла; наверно, у меня был очень испуганный вид, потому что она крепко прижала меня к себе. «Ну, кто тебя обидел? Что с тобой стряслось?» Я прильнула к ней и так прошла мимо Зохры. Но я ничего не сказала. «Она спятила, вот и все!» — кричала Зохра. Лалла Асма больше меня не расспрашивала. И все же с того дня она не оставляла меня одну, когда приходил Абель.

Однажды я мыла в кухне овощи, чтобы сварить суп для Лаллы Асмы, и вдруг услышала грохот в доме — как будто что-то тяжелое рухнуло на каменный пол и стулья разлетелись в разные стороны. Я примчалась со всех ног и увидела хозяйку — она лежала навзничь на полу. Я подумала, что она умерла, и хотела было убежать, спрятаться где-нибудь, но тут услышала, как она стонет и хрипит. Живая, только без сознания. Падая, она ударилась головой об острый угол стула, и кровь тонкой струйкой текла из ранки на виске.

Ее сотрясала крупная дрожь, глаза закатились. Я не знала, что делать. Постояла немного, потом подошла ближе, дотронулась до ее лица. Щека была дряблая и почему-то холодная. Но Лалла Асма дышала, с силой втягивала воздух, грудь ее вздымалась, а когда воздух выходил обратно, губы, вздрагивая, издавали смешное бульканье, как будто она похрапывала.

«Лалла Асма! Лалла Асма!» — шептала я ей на ухо. Я точно знала, что она, там, где была сейчас, все равно меня слышала. Только говорить не могла. Я видела, как подрагивали ее приоткрытые веки над белыми глазами, и знала: она слышит меня. «Лалла Асма! Не умирайте!»

Тут, откуда ни возьмись, появилась Зохра, но я ничего не слышала, кроме медленного дыхания Лаллы Асмы, и как она вошла, тоже не услышала.

— Дура! Маленькая ведьма! Что ты тут делаешь?

Она дернула меня за рукав, да так, что платье порвалось.

— Беги за доктором! Ты что, не видишь — матери плохо!

Впервые Зохра назвала Лаллу Асму матерью. Видя, что я так и стою на пороге, она сняла башмак и запустила им в меня.

— Ну! Чего застыла?

Тогда я прошла через двор, толкнула тяжелую синюю дверь и бросилась бежать, не разбирая дороги. В первый раз я вышла на улицу. Где искать врача, я понятия не имела. Я думала только об одном: Лалла Асма умирает и, если я не смогу найти кого-нибудь, кто бы ей помог, она умрет по моей вине. И я все бежала и бежала, не переводя дыхания, по оцепеневшим от солнца улочкам. Было очень жарко, на небе ни облачка, а стены домов белые-белые.

Я свернула на какую-то улицу, потом на другую и вскоре вышла на такое место, откуда была видна река, а еще дальше — море и паруса как крылья. Красота такая, что я совсем перестала бояться. Я остановилась в тени у стены и смотрела, смотрела во все глаза. Я узнала этот вид — тот же, что открывался с крыши Лаллы Асмы, только шире, гораздо шире. Внизу по шоссе ехали машины, множество автомобилей, грузовиков, автобусов. В это время, наверно, школьники возвращались после обеда на занятия; они шли вдоль дороги, девочки в синих юбках и белоснежных блузках, мальчики не такие опрятные, стриженные наголо. Одни несли ранцы, у других книги были перетянуты резинкой.

Я будто просыпалась от долгого-долгого сна. Они проходили мимо меня и, кажется, хихикали, я думала, что они смеются надо мной; вообще-то у меня и в самом деле был чудной вид, будто с другой планеты: платье, какие носят во Франции, да еще с порванным рукавом, волосы длинные, курчавые. В тени под стеной я, наверно, смотрелась ведьма ведьмой.

Я пошла наобум, вслед за школьниками, потом по какой-то другой улице, где было много народу. Там был базар, над рядами натянуты навесы от солнца. Возле одного дома старик сапожник работал в деревянной будочке; он сидел, скрестив ноги, на чем-то вроде низкого стола, а вокруг валялись бабуши. Медным молоточком он забивал в подошву тонюсенькие гвоздики. Я остановилась поглядеть на него, и он спросил:

— Бельра? Чего тебе?

Он смотрел на мои босые ноги.

— Чего тебе надо? Ты что, немая?

Тут мне удалось наконец хоть что-то выговорить.

— Я ищу доктора для бабушки.

Я сказала это по-французски, а потом повторила по-арабски, потому что он уставился на меня, не понимая.

— А что с ней такое?

— Она упала. Она умирает.

Я сама на себя дивилась, что так спокойно это говорю.

— Здесь доктора нет. Только госпожа Джамиля, вон там, на постоялом дворе. Она повитуха. Вдруг чем поможет.

Я пустилась бежать в ту сторону, куда показывал сапожник. Он так и сидел, подняв свой медный молоточек. Крикнул что-то мне вслед, я не поняла, а люди засмеялись.

Госпожа Джамиля жила в таком доме, каких я сроду не видела. Это был дворец, только очень ветхий, за высокими глинобитными стенами, но ворота, видно, так давно стояли нараспашку, что и не закрывались вовсе, осели и увязли в грязи и щебне. Уцелевшие на фасаде куски штукатурки говорили о том, что когда-то дом был розовым. Окна в деревянных рамах выступали из стен, балконы тоже были деревянные, прогнившие. Я очень боялась, но все-таки вошла во двор.

У Лаллы Асмы порядок был образцовый, всегда прибрано, чисто до блеска, и я думала, что все дворы такие. Но здесь, в гостинице, кавардак был неописуемый. Полно людей, одни дремали под навесами, другие в тени чахлых акаций. Еще были козы, собаки, ребятишки, жаровни тлели, и никто за ними не присматривал, там и сям высились кучи мусора и нечистот, в которых рылись куры, похожие на стервятников. У стен вдоль всего двора бродячие торговцы хранили под навесами свои тюки, а чтоб никто не украл, прямо на них и лежали. Мне было невдомек, кто все эти люди. Я ведь понятия не имела, что такое гостиница. Я шла через двор, не зная, в какую сторону идти, и тут с одного балкона кто-то помахал рукой, подзывая меня. Щурясь от солнца, я вгляделась в полумрак галереи и услышала звонкий голос:

— Ты кого ищешь?

Наконец я рассмотрела женщину, немолодую, одетую в длинное платье бирюзового цвета. Она стояла, облокотясь на перила, курила и глядела на меня. Я сказала, что ищу госпожу Джамилю, и она кивнула:

— Поднимайся сюда, дверь перед тобой, иди прямо до конца, там лестница. — Увидев, что я не понимаю, женщина крикнула: — Подожди, я сейчас!

Она провела меня через большую полутемную комнату, там тоже лежали тюки и дремали люди. Какие-то старики играли в домино за низким столом, рядом стоял большой кальян. На меня никто не обращал внимания.

Мы поднялись по лестнице; солнце освещало галерею пятнами в тех местах, где были сорваны ставни. Наверху жили только женщины, но я таких видела впервые. Одни были молодые на вид, другие — как Зохра, а то и старше. Пухлые, белокожие, с красноватыми от хны волосами, губы накрашены темной-темной помадой, глаза обведены сурьмой. Они сидели у дверей своих комнат прямо на полу, скрестив ноги, и курили. Дым от их сигарет выплывал из сумрака галереи, клубился на солнце.

— Сейчас приведу госпожу Джамилю.

Я осталась стоять одной ногой на последней ступеньке. Мне было страшно возвращаться в дом Лаллы Асмы без доктора, только поэтому, наверно, я не убежала. Женщины обступили меня. Они говорили громкими голосами, смеялись. От сигаретного дыма воздух наполнился сладковатым запахом, и у меня закружилась голова.

Они гладили мои волосы, трогали их, будто никогда таких не видели. Одна, совсем молодая, с длинными тонкими руками, вся увешанная украшениями, стала плести мне косички на макушке, вплетая в волосы красную ленточку. Я не смела шевельнуться.

— Посмотрите, какая хорошенькая, принцесса, да и только!

Я не понимала, что она говорит. Думала, а вдруг эти красавицы, нарумяненные, насурьмленные, все в украшениях, смеются надо мной, вдруг станут щипать, дергать за волосы. Говорили они очень быстро, вполголоса, я из-за своего глухого уха не все слова разбирала.

Тут появилась госпожа Джамиля. Я думала, что повитуха большая и толстая, со строгим лицом, а пришла невысокая худенькая женщина, коротко стриженная, одетая по-европейски. С минуту она пристально смотрела на меня. Потом отстранила женщин и, как будто сразу догадавшись, что я плохо слышу, наклонилась к самому моему лицу и отчетливо произнесла:

— Что тебе нужно?

— Моя бабушка умирает. Вы можете пойти к ней?

Она помедлила, потом сказала:

— Что ж, верно, моя забота — младенцы, и умирающие бабушки — тоже.

Она шла по переулкам быстрым шагом, я едва поспевала за ней. Сама я никогда не нашла бы дорогу, но госпожа Джамиля, оказывается, знала дом Лаллы Асмы.

Когда мы пришли, у меня сжалось сердце. Я подумала, что слишком долго ходила, может быть, Лалла Асма уже умерла и я сейчас услышу пронзительные вопли ее невестки. Но Лалла Асма была жива. Она сидела на своем обычном месте, в кресле, положив ноги на стул. Только немного крови запеклось на виске, на том месте, которым она ударилась, падая.

Лалла Асма увидела меня, и глаза ее просияли. Ее еще чуть-чуть трясло. Она крепко-крепко сжала мои руки. Я видела, что она хочет что-то сказать, но никак не может. Я и не знала, что она так любит меня, и от этого слезы брызнули из глаз.

— Сидите, бабушка. Я сейчас приготовлю вам чай, как вы любите.

Тут я заметила, что госпожа Джамиля стоит на пороге. Раз Лалла Асма не умирает, решила я, значит, ей никто не нужен. Лалла Асма не любит, чтобы в дом заходили чужие. И я сказала госпоже Джамиле:

— Бабушке теперь лучше. Вы ей уже не нужны.

Я проводила ее до дверей. Хотела заплатить из хозяйственных денег, но она отказалась. И сказала, глядя мне прямо в глаза:

— Надо бы тебе, наверно, позвать настоящего доктора. У нее в голове что-то лопнуло, поэтому она и упала.

— А она будет разговаривать? — спросила я.

Госпожа Джамиля покачала головой:

— Она уже никогда не будет прежней. А однажды опять упадет, и тогда — конец. Ничего не поделаешь. Но ты должна быть с ней до последнего вздоха. — Она повторила эти слова по-арабски, и я их запомнила: — «Керьят эр роэ…»

Немного погодя вернулась Зохра. Я ничего не сказала ей о госпоже Джамиле. Она прибила бы меня, если б узнала, что я смогла привести лишь повитуху с постоялого двора. Поэтому я солгала:

— Доктор сказал, что она поправится, он еще зайдет на той неделе.

— А лекарства? Он не дал лекарств?

Я помотала головой:

— Он сказал, ничего страшного. Она опять станет прежней.

Зохра произнесла очень громко, наклонясь к уху Лаллы Асмы, как будто это она была глухая:

— Слышите, матушка? Доктор сказал, что вы выздоровеете.

Но Лалла Асма уже много месяцев не разговаривала со своей невесткой, так что Зохра ни о чем не догадалась. Когда она ушла, я помогла Лалле Асме дойти до постели. Шла она странно, мелкими, подпрыгивающими шажками, как птица дрозд. А ее зеленые глаза стали прозрачными, грустными и смотрели куда-то мимо меня.

Я вдруг испугалась: что же теперь будет? До сих пор я ни разу не задумывалась о том, что станется со мной, если Лалла Асма умрет. Я привыкла жить в этом доме, за высокими стенами, за синей дверью, видя город только мельком с крыши, когда вешала белье, так привыкла, что решила, будто ничего плохого случиться не может.

Я смотрела на свою хозяйку: лицо у нее было одутловатое, глаза — как две бесцветные щелочки, волосы редкие, совсем белые под хной.

— Бабушка, бабушка, вы ведь никогда не оставите меня? — Слезы текли по моим щекам, и я никак не могла их унять. — Правда же, бабушка, вы меня не оставите? — По-моему, она слышала, потому что веки ее дрогнули и губы шевельнулись. Я вложила свои ладони в ее, чтобы она сжала их покрепче. — Я буду хорошо ухаживать за вами, бабушка, я никого к вам не подпущу, особенно Зохру. Я теперь не боюсь выходить на улицу, значит, Зохра нам больше не нужна.

Я говорила, а слезы все текли и текли. Честное слово, со мной это было впервые. Я отродясь не плакала, даже когда Зохра щипала меня до крови.

Но Лалла Асма прежней так и не стала. Наоборот, с каждым днем ей делалось все хуже и хуже. Она больше ничего не ела. Когда я пыталась напоить ее, холодный чай стекал с уголков рта и капал на платье. Губы у нее сморщились, растрескались. Кожа стала сухой и цветом как песок. И еще, что скрывать, она делала под себя. Это она-то, всегда опрятная, чистоплотная. Я сама меняла ей белье. Не хотела, чтобы Зохра и Абель видели ее такой. Я была уверена, что ей стыдно, что она все понимает. Зохра, входя в комнату, морщила нос: «Что здесь за вонь?» Я объясняла: мол, в соседнем доме ремонт, прочищают сточную канаву. Зохра смотрела на Лаллу Асму с недоумением. Ворчала на меня: «Это ты дом запустила, посмотри только, какой свинарник!» Она догадывалась — что-то неладно, но не могла понять что. Чтобы Зохра не смекнула, как худо Лалле Асме, я каждый день причесывала больную, припудривала ей щеки розовой пудрой, мазала губы маслом какао. Я ставила рядом с ней на столик чайный прибор на медном подносе, наливала в стаканы немного сладкого чаю, как будто Лалла Асма пила.

Я теперь не отходила от нее. Ночью спала на полу рядом с ее кроватью, закутавшись в покрывало. Помню, было много комаров, ночь напролет я слушала их пение над самым ухом, а под утро поворачивалась на другой бок и ненадолго засыпала. Я забывала о тяжелом, надсадном дыхании Лаллы Асмы, и мне снилось, будто мы уезжаем, уплываем наконец на том самом пароходе, о котором она столько говорила, из Мелильи в Малагу, и еще дальше, до самой Франции.

А однажды ночью стало совсем худо. Я не сразу поняла, что происходит. Лалла Асма задыхалась. В груди у нее хрипело, как в кузнечных мехах, а на выдохе что-то булькало. Я лежала на полу и боялась шелохнуться. В комнате было темно, хоть глаз выколи, а во дворе чуть-чуть светила луна. Но я нипочем не смогла бы выйти. Мне хотелось, чтобы поскорей рассвело. Все думала: вот взойдет солнце, Лалла Асма проснется и перестанет хрипеть, и булькать, и задыхаться.

Однако на рассвете меня сморил сон, до того я устала. Наверно, тогда-то Лалла Асма и умерла, вот почему я смогла наконец уснуть.

Когда я проснулась, было совсем светло. У кровати стояла Зохра и плакала в голос. Вдруг она заметила меня, и рот у нее перекосило от злости. Она стала бить меня полотенцем, журналами, потом сняла башмак и замахнулась, но я убежала во двор.

— Дрянь, ведьмино отродье! — кричала она. — Мать умерла, а ты спишь как ни в чем не бывало! Убийца!

Я спряталась, забилась под стол в кухне, как раньше, когда была маленькой. Меня всю трясло от страха. На мое счастье, услышав крики, прибежала соседка. Потом и Абель пришел, вдвоем они успокоили Зохру. У нее в руке был нож, наверно, убить меня хотела. Она все вопила: «Ведьма! Убийца!» Абель с соседкой усадили ее во дворе, дали воды.

Тем временем я выскользнула из кухни, прокралась через двор на четвереньках вдоль стены, где была тень. Босиком, в одном только измятом платье — я так в нем и спала, — лохматая, я, наверно, и впрямь выглядела убийцей.

Большая синяя дверь была приоткрыта, я прошмыгнула в нее. И побежала, побежала по улицам, как в тот день, когда ходила за повитухой. Я ужасно боялась, что меня догонят, поймают и посадят в тюрьму за то, что я не помогла Лалле Асме и она умерла.

Вот так я покинула дом в милля — навсегда. Без ничего, без гроша в кармане, босиком, в старом платьишке, у меня не было даже золотых серег, полумесяцев Хиляль, которые Лалла Асма обещала мне оставить после смерти. Такой обездоленной я не была даже в тот день, когда меня украли и продали Лалле Асме.