Золотая Трансцендентальность (The Golden Transcendence)

НИЧТО

Аткинс в одиночестве добрался до широкого кольцевого коридора центрифуги. До мостика было несколько километров. Сквозь полумрак на изогнутом полу виднелся шахматный узор порожних от ума мыслительных коробов, и тишина теперь стояла мёртвая — как в гробнице. Перевитые вышивкой хрустальных кабелей переборки несли на себе неподвижные лепестки пурпурного стекла, технологической и научной основы которых Аткинс не узнал. Рассчитанная на невесомость центрифуга стояла, и, разумеется, в солнечном притяжении понятие "вниз" со строением кольца-коридора не везде совпадало — Аткинс будто бы стоял на уклоне, и пол, если смотреть выше, становился всё круче и переходил в отвесную стену, а ещё дальше — в потолок, нависающий перевёрнутым убранством и перевёрнутой мебелью. Обернувшись, можно увидеть, далеко внизу, ту единственную точку кольца, где пол был ровный — сообразный гравитации. Там, струясь по стенам, переливались ручейки наностроителей, серебристые и алмазные, стремительные и торопливые, и за потоками пол снова поднимался, набирал в крутизне и, где-то очень дальше — заслонённый кривизной потолка-внутреннего обода — переходил в стену, [46] смыкая в кольцо стенки своеобразного "ущелья".

Пустые, необозримые просторы корабля напомнили Аткинсу о неосвоенных землях. Одиночество стало очевидным.

Аткинс извлёк из ножен кинжал и обратился к разуму внутри лезвия:

— Оцени вероятность захвата корабля. Какие у него защитные системы на случай организованного мятежа?

— Сэр! Какие силы мятежников? Чем вооружены? Когда выступают?

— Силы? Один я. Выступаю прямо сейчас, пока придурок-капитан врагу корабль в руки не подаст.

— Сэр! Мыслеинтерфейсы "Феникса Побеждающего" открыты настежь. Закрыть их нельзя, поэтому кто угодно может загрузить в память какие угодно программы беспрепятственно. Время загрузки будет зависеть от объёма данных. Однако системы управления физически отделены от разума корабля, и чтобы восстановить контроль над навигационной, климатической, конфигурационной и двигательной системами, придётся заново проложить каждое соединение, а число контактов оценивается четырьмя триллионами. Ещё больше усилий уйдёт на подключение второ— и третьестепенных движителей, ретрорельсотронов, иерархии связи, системы внутреннего наблюдения, спутниковых тарелок, системы распределения массы, системы отслеживания равновесия и прочая, и прочая. Каждое соединение придётся восстанавливать вручную, при этом корабельные системы будут сопротивляться и уничтожать восстановленное — поэтому время на захват, по оценке, значительно превосходит назначенный ресурс судна. Более того, места некоторых соединений закрыты адамантиевой бронёй, и вскрыть их можно только при содействии Ганниса, на Юпитерском Сверхускорителе. Сэр! План невыполним.

— Предложи варианты.

— Так точно, сэр. Первый: заминируйте топливные ячейки. Угрожайте капитану уничтожением судна. Потребуйте передать броню. Впрочем, угроза уничтожить вами же и желаемое нецелесообразна.

Второй: возьмите Дафну в заложники. Тоже неподходящий вариант — на борту есть ноуменальный прибор, и он способен переселить её разум в любой из мыслительных коробов. На данный момент все они пусты, так что число возможных укрытий значительно превосходит возможности поисковика. Разумеется, в броне есть иерархия данных, но если к броне есть доступ — то и вопрос снят.

Третий: Захватите Фаэтона, перевезите на Юпитер, и отдайте Ганнису — пусть он разъест металл на сверхускорителе. Самое тонкое место брони будет просверлено всего за сорок два часа — если, конечно, Фаэтон не будет ёрзать и вообще оказывать сопротивления. Может быть, он ещё раньше сдастся. Четвёртый: ...

— Отставить предложения.

— Так точно, сэр.

— А если корабль подпортить? Чтобы он в Солнце сгорел, или даже от пристани не оторвался?

— Возможно. Достаточный заряд антивещества, направленный к клапанам и цилиндрам обратного давления шахты любого двигателя нарушит герметичность корпуса. Нынешние внешние условия корабль выдержит, но глубже в Солнце плазма прорвётся во внутренние структуры Феникса. Разведрой до сих пор прикреплён к топливным ячейкам, и на кражу топлива и последующий саботаж у него уйдёт двенадцать минут. Другое предложение: пусть наноразведчики разломают проявитель частиц. Прекратятся импульсы в сторону врага, Фаэтон его не отыщет, да и плазмолокация будет невозможна — на корабле нет других источников частиц, способных проникать сквозь солнечную плазму. Разведрой испортит проявитель за пять сотых секунд — после подписания вами приказа.

— Сможет ли Фаэтон починить проявитель?

— Да, сможет.

Аткинс явно разочаровался, а кинжал продолжал:

— Он сможет отправиться к Лебедю X-l и начать там археологические изыскания. Вероятность сохранности чертежей крайне велика. На экспедицию уйдёт примерно семьдесят лет по времени корабля, а по земному летосчислению — десять тысячелетий.

Аткинс осмотрел коридор — листва цвета полупрозрачного индиго переливалась, как трава, бесконечные чёрные ряды мыслительной техники тянулись к антигоризонту над макушкой, далеко внизу занятые наномеханизмы струились горным потоком.

Поистине, великий корабль. Нельзя такой отдавать — он врагу победу принесёт.

Безумная затея Фаэтона стояла на безумной мыслишке, что моральные законы — что-то вроде законов физических. Он рассчитывал, что все достаточно развитые и логичные умы сойдутся в вопросе "что есть хорошо, а что — плохо" с научной точностью.

Но ведь "хорошее" и "плохое" не на скрижалях высечены. Добро и зло определялись действующей в данный момент стратегией и тактикой. Сиюминутной выгодой. Нынешняя тактика должна одолеть и зло, и ослепшее скудоумие, и неотвратимые угрозы — наперекор всеобщей слепоте и всемирной беззаботности.

А хорошая тактика — гибка.

— Хорошо. Исполняй.

Дафна нашла Фаэтона на капитанском троне, посреди блеска и роскоши командного мостика. Белое нанополотнище плаща ниспадало с наплечников чёрно-золотого доспеха, переваливало через плечо и уходило в пол, подключаясь к системам корабля — проверяя напоследок, все ли иерархии перенесены в броню и не осталось ли в корабельном рассудке опасных программных лоскутков.

Шлема Фаэтон не носил. Подпирая подбородок, он с едва заметной улыбкой сосредоточенно внимал энергетическому зеркалу.

Голос подступающей к трону Дафны отзвучал эхом по простору:

— Диомед с нами идти не решился. Он предал твоё доверие.

Фаэтон перевёл взгляд на неё.

Дафна носила перешитую кольчугу, как у Аткинса — выкройку сняли с пролитой на вспомогательном мостике крови, но приталили, чтобы доспех не висел мешком. В сгибе локтя покоился шлем с плюмажем. Паутинный кушак обнимал изгиб бёдер, и свисающая пара кобур для кремневых дуэльных пистолей раскачивалась в такт походке. В свободной от шлема руке она держала нагинату. (Нагината — боевой посох с коротким изогнутым лезвием на конце, и им традиционно вооружались благородные жёны самураев. К Британии, Викторианской эпохе, Третьей эре и Серебристо-Серой школе этот японский бердыш никакого отношения не имел.)

Ради красоты, или из женственного остроумия, она набросила поверх кольчужного комбинезона кружевной чувствительный шёлк Чародейской тантрической накидки. Кружево тянулось за спиной игривой позёмкой, чешуйки кольчуги, позвякивая, разбрасывали от каждого стегна пригоршни солнечных зайчиков, а каблуки ярко цокали в шаг. Колыхающийся плюмаж едва не мёл по палубе.

Она встала перед троном, широко поставив ноги. Упёрла тупой конец нагинаты подле пятки, вздёрнула подбородок и взглянула требовательно, как царица, как готовая сорваться соколица. [48]

— Ну?

В глазах Фаэтона она увидела беззаботность.

— Не придёт Диомед? Ну и ладно, он всё равно парень славный. Но Нептунец. У них Софотеков нет. Ему сложно понять план, требующий веры в логику.

Чего это Фаэтон такой довольный?

Тут по правую руку от золотого трона вырос серебряный, украшенный геральдическими цветами Дафны.

— И кто это мы? — улыбнулась она. — Гера и Зевс?

— Надеюсь, супружеской верности у меня побольше, чем у него. Прошу, — Фаэтон кивком пригласил Дафну.

Дафна расплылась в улыбке, выжав из щёк ямочки, и запрыгнула на сидение, напутствовав нагинате стоять рядом.

— Миленько. Быстро свыкнусь.

Поёрзав, она потянулась котёнком.

Фаэтон провёл взглядом по изгибу её спины. Про себя отметил, до чего дивно свет облекает изящество её рук. Сказал:

— Думаю, Гефест и Афродита уместнее.

— Я-то, и в таком наряде — не Афина? — оторвалась Дафна от утыкивания причёски под шлем. — Да и неудачник твой Гефест.

— Сойдёт, с моим-то чувством юмора. Вот ты — точно моя Афродита.

— Ну спасибочки! — надулась Дафна. — Помнится мне, Афродита Гефесту рога наставляла с богом войны.

Тут она повернулась к зеркалу и увидела Аткинса за разговором с ножом. Дафна подалась вперёд, экран, почувствовав сфокусированный взгляд, отправил в Среднюю Виртуальность субтитры.

— Что он там творит? — ошарашенно пролопотала она.

— Повторяет за Аресом. Пытается увести у Гефеста любимую, — последовал кроткий ответ. [49]

— А ты расселся?! Сделай что-нибудь! Он сейчас весь поход подорвёт к чертям! — вытаращилась на Фаэтона Дафна.

— Не сможет. Моё оружие против Ничто и против него подействует. Смотри:

— Хорошо. Исполняй.

— Сэр, я вынужден попросить письменную копию приказа, заверенную вашей подписью, — ответил кинжал.

— Чего?

— Подчинённый, согласно действующему Воинскому Уставу — Инструкции для Систем и Программ Военного Назначения, пункту номер, — тут нож протараторил номер, — при обстоятельствах, в которых мы находимся, имеет право получить у командования нотариально заверенную письменную копию приказа, сэр.

Аткинс понял. Копия приказа имела прок только как доказательство на суде присяжных. Будь приказ законным, никому бы и в голову не пришло требовать копию.

Всё-таки премьер-министр Кшатриманью Хан, верховный главнокомандующий, приказал Аткинсу не диверсии устраивать, а содействовать Фаэтону.

— Думаешь, я трибунала боюсь? Не смеши.

— Сэр! Генерал-Маршал просит меня угадать мысли Генерала-Маршала? Так, сэр?

— Я не собираюсь о карьере изводиться, (Тоже мне, карьера! Смех один!) пока испорченный идеализмом дурак готовится врагу единственный в Ойкумене неуязвимый корабль передать. Думаешь, я выслугой ради правого дела не пожертвую?

— Сэр? Генерал-Маршал просит меня оценить способность Генерала-Маршала отличить правые дела от неправых? Или Генерал-Маршал просит оценить собственную удаль? Я, сэр, не считаю, что Генерал-Маршал боится трибунала самого по себе.

— "Трибунала самого по себе?" Что за вздор ты мелешь?

Но Аткинс отлично всё знал. Аткинс не трибунал чтил, а символизируемое трибуналом: попытку человека закрепить ценности, ради которых жили и гибли солдаты: честь, отвагу, стойкость, повиновение.

Аткинс осмотрел кинжал. На эфесе был отпечатан отличительный знак Федерального Ойкуменического Содружества: меч в ножнах, увитых оливковым венком. Из середины венка взирало неусыпное око. Девиз: Semper Vigilantes. Вечно Бдительный.

Око будто бы безжалостно сверлило. Честь. Отвага. Стойкость. Повиновение.

— Я родился в пустоши, — вспомнил Аткинс вслух, — на ещё красном Марсе. Жили мы на склоне Горы Олимп. [50] Какой-то тип [51] взял моду сверлить лёд на нашей делянке. Отец пошёл его проучить — и умер от его руки. Отцовские пропуска, впрочем, разделяли мои дяди-близнецы — клоны отца. Марсианские феодалы тогда предпочитали безопасность свободе, и пытались отследить всё и всех — отмеряли и воду, и воздух, и баллы интеллекта. Но мы — Ледовые — жажду утоляли копьём и насосом. Плевали мы на правила. Феодалы же были из Инвариантов, которые тогда звались Логиками, но мы называли их Нежитью. [52]

Дядя Кассад задумал лечь в присланный для отца гроб, предварительно приняв успокаивающее, чтобы сойти за покойника. После того, как загробный поток вынесет его за пределы отслеживания, он собирался проснуться, проварить лаз на поверхность и направиться на юг — по следам. За пазухой дядя нёс скрученное сцеживающее копьё — чтобы, настигнув вора, пробить влагоудерживающий костюм и отсосать из жидкостей тела ровно столько воды, сколько из нашего льда было украдено.

Софотеки тогда считались божествами, и никто их толком не понимал — да и не пытался. А я, в то время ещё кадет, учился на Заступника, и в проповеди Софотеков верил, и сказал дяде, что он не прав. Не прав, так как нарушитель пришёл из земледельческого пояса Умирительной Композиции; не прав, так как он даже не осознавал, что творил; не прав, так как не человеком тот был, а кусочком масс-сознания, шестерёнкой в толпе. Не прав, так как полиция Нежити уже посчитала смерть несчастным случаем и отмерила возмещение.

Он в ответ наставил мне копьё в лицо, и так близко к глазу наконечник был, что я бур отсасывающей клетки мог разглядеть. Одно нажатие — и силовое поле мгновенно вытянет всю жидкость из глаз, сосудов, мозга. Я смотрел в смерть, и от ужаса вспотел — нарушив тем самым наши правила влагосбережения.

Дядя Кассад сказал так: "Гляди, что правых от не правых отделяет. Пасть оружия."

Потом он остановил сердце и лёг, а дядя Кассим открыл в полу люк, и мы опустили дядю Кассада в канал для стоков.

Позже пришла единственная передача — немой снимок. Дядя, невредимый, стоит в костюме над разлагающими прудами и идёт по поверхности — к югу.

Ещё позже прислали посылку. Расплату за смерть — несколько литров воды. Воды, забранной у убийцы отца, но отправителем числилась Умирительная Композиция — наш враг. Кассад убил убийцу, а композиция забрала его взамен, и вылила его разум в свой.

Через годы, когда уже образовалось Сотрудничество, полусестра написала: видела на южных плантациях садовника, очень похожего на дядю. Говорила: выглядел счастливым — но я сам так и не проверил.

Может, Умирительная Композиция решила — как и дядя — что у неё такое же право возмещать ущербы, и, переложив обязательное бремя счастья на Кассада, она возместила одного человека другим? Не знаю. Композиция эта распалась — а я сам так и не спросил.

Что я понял? Я понял: нет правых, нет виноватых, тут единодушия не добьёмся. Пусть даже есть — один хрен толку, если правому на правду силы не хватит. Или хитрости, или удачи, в конце концов. Научил Кассад — пасть оружия добро от зла отделяет.

— Сэр? Позвольте сказать прямо?

— Валяйте.

— Если сила определяет правду — то прав ли ваш дядя, если его враг сильнее оказался? Он своим поражением свою же теорию опроверг. Неужели Генерал-Маршал в это верит? Неужели для долга, чести, повиновения причин нет? Неужели Генерал-Маршал просто так жизнь свою прожил?

Аткинс нахмурился, и после только для остального мира недолгой паузы произнёс:

— Хорошо. Отставить последний приказ. Отбой.

И вернул уснувший клинок в ножны.

Фаэтон смахнул изображение с зеркала и обратился к экипажу:

— Дрейк, прошу вас, передайте Аткинсу мои благодарности и проводите прочь с корабля, пока он ещё чего-нибудь не выдумал.

Дафна таращилась на Фаэтона, потеряв и выдержку, и самообладание, и спокойствие, и дар речи. Наконец, потребовала ответ:

— А если бы ошибся? Так бы и сидел на комках ягодичных? Смотрел бы, как Феникса ломают?

— У инженера всегда запасной план есть.

— Ты о чём?

— О том, что ни на каком поле боя, ни в каких землях, морях и пространствах воздушных, безвоздушных и воображаемых я бы с Аткинсом клинки скрестить не решился. С его арсеналом где бы схватка ни была, кто угодно проиграет. В любом месте преимущество у него — за вычетом Феникса. Феникс — моя стихия. Я его создал. Я им правлю. Аткинс на камеру попал — и даже не заметил.

— Так какой запасной план?

Фаэтон ухмыльнулся бескрайно:

— Нанороботы разведки — технологический шедевр. У каждого вместо гироскопа — искусственная молекула, и она отслеживает движения по электронным оболочкам атомов на поверхности. Молекула эта под непроницаемым щитом, и заслоняет от вмешательств он надёжно, но вот досада — оказывается, существует проявитель электронов из вакуума, который эти машинки наведёнными электронами на раз-два из строя выведет.

— Ты что, разобрался с проявителем?

— Не до конца. Некоторые схемы я не могу до включения отследить. Но устройство на моём корабле, и это — устройство, и оно, ну, на моём корабле, так что — дело времени.

Дафна заулыбалась, разделяя с любимым радость.

— Тебе ведь он по душе, я права? — спросила она, указывая на выключенное, опустевшее от Аткинса зеркало.

Фаэтон вопроса не ожидал. Правда — друзей у него немного было, а образцов для подражания — ещё меньше.

— Да, — ответил он, — причём весьма. Не знаю, почему. Мы противоположности. Я строю, он рушит.

— Не противоположности вы, а стороны одной монеты. И оба бронёй шикануть не прочь.

Отсмеявшись, Фаэтон объявил:

— Проверки почти закончены. Гелий уже в диспетчерской и устроил под нами вихрь, область пониженного давления плазмы. Ещё, чтобы проще спускалось, он выпрямил магнитные линии параллельно курсу, для чего бросил на магнитную полусферу почти всю энергию.

Включились два зеркала. Левое показывало рентгеновский снимок огромного плазмоворота — с чёрной сравнительно прохладой в сердцевине вяло кружащегося колодца — сытого до краёв красным, невоспринимаемым пламенем. [53]

На правом проявилась картинка с верхней камеры. Крохотный наконечник золотой стрелы — Феникс Побеждающий — вцепился в соломинку боковой пристани Солнечного Массива, нависая в толще исполинского огненного столпа, прямо над центром тёмного омута в его опоре. Столп тянулся ввысь далеко-далеко и величественно загибался на восток — это был протуберанец, одной ногой стоявший в пятне под Фениксом, а второй — где-то на востоке, в магнитном близнеце того пятна. Протуберанец создал Гелий, порвав силовые линии магнитного Солнечного ореола и направив концы в светило отвесно вниз. Плазма попалась в ловушку, где и скаталась в исполинскую дугу.

Пятно размером превосходило площадь иных планет, а под аркой протуберанца и газовые гиганты прошествовали бы просторно, разминувшись. Зеркала, к изображениям в довесок, зловеще шипели — изображая шумом столкнувшийся с нерушимым корпусом поток частиц, спускающихся по смерчу протуберанца.

— Итак, — сказал Фаэтон, — почти готовы. Вихрь раскручивается. Запуск отпразднуем?

Дафна моргнула.

— Отпразднуем..?

— Разумеется! Ночь владык же! Канун Трансцендентальности! Пора кутить, и кутить роскошно! Что у нас есть? — подал Фаэтон знак кравчим. — Шампанского?

— Уместно ли? На смерть летим! Возможно.

— Так лучше с шиком помереть, да?

— Так вот в чём дело! Я поняла... Освободился ты. Три века трудов и дум — и наконец-то Феникс готов. Не, ты, конечно, и до этого летал — но Феникс же и не принадлежал тебе тогда, верно? А потом Аткинс им рулил. А теперь и воспоминания на месте, и с Наставниками разобрался, и не мешает никто, правда?

— Никто не мешает, правда — если позабыть о невероятно сообразительной и невероятно злой боевой машине, что прилетела из умершей цивилизации и преследует цели непостижимые, и к которой я сейчас в пекло спущусь совершенно безоружный, подставляя под смертельный удар не только любимую, но и весь свой народ! Да, если позабыть о ней — всё отлично! Кто ж меня остановит?

— А не стоит ли нам печали добавить? Знаешь, в таких-то обстоятельствах. В моих рассказах герои всегда речи толкают мрачные и возвышенные, рассветы встречают, салютуя окровавленным клинком, а перед концом своим трубят что есть духу в горны на опустевшем ристалище.

Фаэтон поднял тонкий бокал, где свет благополучно искрился на пузырьках игристого.

— Дорогая — я не герой. Мне перед судом Ао Аоэн глаза открыл: на самом деле роль моя — злодея. Я намерен одолеть Механизм Ничто, и уверенность — отрада мне, и не думаю, что жестокая судьба предпочитает робких — так что буду хохотать. Комик-оперные злодеи же хохочут злорадно, и планы свои не скрывают, так же?

И Дафна тоже посмеялась — порадовавшись доброму настрою на краю пропасти:

— Ну, любимый, если ты злодей, то кто же герой?

— Героиня, ты хотела сказать. Да-да! Кто ещё? Родилась в нищете, среди примитивистов, в юности поддалась гедонистическому порыву, примкнула к знойным Красным, к загадочным Чародеям, потом, наконец, вышла замуж за принца-надеюсь-красавца, и тут! Лихо! Козни злодейские! Всё понарошку. Наша героиня оказывается куклой в руках злобной карги, что и принца увела, и вдобавок у неё имя и прочую жизнь спёрла! А потом ведьма с собой кончает, а принц в ссылку отправляется — и кому смелости хватит вернуть его? Кому ещё, как не Дафне? Героиня рискует всем, принимает изгнание в смертные, теряет богатство, ухитряется выжить рядом с Аткинсом, который по любому шевелению палить норовит, и, наконец, находит жабу, целует — и вуаля! Получает принца назад! Принц возвращает корабль и готов жить с ней вечно и счастливо. Я всё не теряю надежды, что ты разделишь мою жизнь и счастье, но ты же на предложение не ответила, так?

— Да.

— Что "да"? "Да, разделю, я согласна стать женой", или "да, не ответила"?

— Да!

— Какое "да"?

Но в этот миг проревел рожок отстыковки, и выросшие вокруг престолов защитные слои не дали расслышать ответ.

Феникс Побеждающий затворил отсеки, завернул вентили, втянул тросы и заправочные рукава, и нырнул в безумный пламеворот, словно падающее копьё.

Иногда приборам не хватало шкалы отметить давление. Зеркала на мостике ослепли, показывали тьму — густая плазма не пропускала ни света, ни радиоволн, ни рентгеновских импульсов.

Корабль затянуло течением между двумя гранулами.[54] В тысячах километров, слева и справа, наверх вырывались раскалённые потоки, а немного остывшая прослойка возвращалась в глубь, увлекая Феникса за собой.

— Мы же внутри Солнца, — спросила Дафна, — так почему так темно?

— Сейчас мы переходим из фотосферы в конвективную зону. Эта область — одна из самых холодных, и занимает внешние пятнадцать процентов ядра. Ионы заслоняют излучение фотонов — впрочем, дальше ионов будет меньше. Ядерное тепло здесь переносится конвекцией, а зеркала темны потому, что среда вокруг нас однородная. Глубже мы получим другое соотношение гамма-и рентгеновского излучения, и получим какую-никакую картинку, а пока...

Темноту одного из зеркал пересекла белая, чуть подрагивающая черта.

— И что это?

— Вид с кормы, сверхвысокочастотное видео. Черта — реактивная струя из главного двигателя. Если поиграться с картинкой, можно и рисунок турбулентности восстановить. А не видно ничего остального потому, что Солнце не производит достаточно высокочастотных излучений. Выхлоп двигателя горячее самого Солнца — поэтому внешняя плазма не затекает в сопла.

Дафна потаращилась на мелкий тряс белой линии в кромешной тьме. Протянула устало:

— Так себе зрелище.

Втёкшее с шампанским легкомыслие уже улетучивалось. Фаэтон стал холоден и собран. Время шло. Час. Второй. Дафна отключила восприятие времени с указанием разбудить, если что изменится.

Разбудило её гораздо глубже — судя по возвратному давлению в двигателе, течение унесло Феникса на глубину, до которой раньше ни один исследовательский зонд не добирался. Были они где-то в тысяче километров над зоной лучистого переноса, в среде настолько густой, что свет сквозь неё пробирался веками, настолько вязкой, что Феникс, жгущий двигатели на полную мощь, полз со скоростью, измерять которую приходилось километрами в час.

Зеркало поблизости будто бы и бормотало, и шипело разом.

— Что такое?

— Проявитель частиц продолжает выбросы по расписанию, — ответил Фаэтон, — вот только что один прошёл. Я расшифровать устройство не смог, но полагаю, оно по нейтринному излучению квазаров ориентируется, и пытается отследить, где может находиться Феникс Молчаливый (как я его называю). Дюзы я заслонить щитом не могу, да и пусть сигналы идут, я не против — всё равно же встречи с Молчаливым Фениксом добиваюсь.

Дафна посмотрела подозрительно:

— Безумие какое-то, тебе не кажется? Враг рыщет где-то в этой пламенной тьме, ищет нас...

— Возможно. Если не улетел давным-давно, а мы тут не за тенями гоняемся.

Златая роскошь убранства сияла алмазно, а противопоставленно ей зеркала показывали кромешный мрак внешнего мира. От контраста у Дафны мурашки пошли.

— Я в нулёвку лягу, — сказала она напоследок, — будет что интересное — буди.

Фаэтон кивнул, не отрываясь от однотонной черноты за зеркалом.

Прошло время.

Дафна проснулась:

— День какой сегодня? Я Трансцендентальность не проспала?

— Нет, два часа прошло.

— Что случилось? Зачем разбудил?

— О, случилось кое-что очень интересное! Пока ты спала, я, похоже, научился проявителем отражённые нейтрино ловить.

— А, — моргнула Дафна в ответ.

— "А"? Больше сказать нечего? "А"?

— А. Перешли, пожалуйста, своё определение слова "интересный", чтобы в последующие наши коммуникативные акты недопонимание не прокралось.

— Знаешь, я ради тебя старался. Теперь скоротаем время до нападения за зрелищем.

— Милый мой, я уже говорила, что кое в чём ты от Аткинса неотличим?

— Посмотри на зеркала. Вот. Я отфильтровал тепловой градиент нейтринных разрядов...

Тьма в зеркале покрылась сыпью искорок. Небольшие вспышки, то чёткие, то смазанные, добавили черноте третье измерение — как и молния подчёркивала объём в грозовой туче, или как капли жидкого свинца в печи под давлением. Далеко позади искристой прослойки злобным багровым пламенем пожар отражался в завитках течений, в облаках тьмы.

— Эти белые точечки, — сказал Фаэтон, — называются "явлениями Авангарда". Названы в честь первооткрывателя. Здесь изрядная плотность синтеза, и иногда, случайно, нейтроны сливаются в пары сверхтяжёлых частиц — и тут же распадаются на частицы полегче, испуская нейтрино и прочие слабо взаимодействующие частицы. Мы на границе зоны лучистого переноса, и среда достаточно густая — некоторые слабые частицы увязают и сливаются, внося в энтропию свою лепту. Ближе к ядру явления Авангарда ещё чаще встречаются. Вот, издали покажу...

Где-то глубоко под железно-красным, переходящим в оранжевый, жёлтый и белый, показались узелки, иссиня-чёрные извивы — островки прохлады в бесконечной ядерной буре.

— Вот. Правда, изображению несколько часов. Фотоны не пролетают — они поглощаются, испускаются вновь, и даже фотино с протино еле ползут. [55]

Вид был адский.

— Можешь покрасить в цвета подобрее? — спросила Дафна. — Кремовый там, салатовый?

Вдруг по переборкам пробежала судорога. Треснуло, раздалось что-то вроде крика. Лицо Фаэтона мигом опустело и спряталось за поднявшимся из ворота забралом.

— Не нравится мне это... И на что только я сюда спустилась?

Тут Дафну окутало аварийным паравещественным коконом, а скоростные форсунки с потолка залили мостик до краёв сверхплотным раствором.

В коконе было темно. Дафна взглянула в Виртуальность корабля — там времявосприятие растянулось невероятно. Фаэтон, со включённой аварийной личностью, разогнал скорость разума до предела. Скоростная личность Дафны — Раджо-гуна, прана, оставшаяся от чародейских уроков — замедлила время и для неё.

Фаэтон висел на перекрестье информационных потоков — как мушка, попавшаяся в паутину. Давление и нагрузки оказались выше ожидаемых. Гелий никогда раньше не создавал вихрей, способных отправить корабль к ядру — и воронка неожиданно вызвала на турбулентной границе конвективной и лучистой зон то ли встречное давление, то ли обратное течение.

А в лучистой зоне течений и конвекции быть не должно. В тамошней плотности могла существовать исключительно чистая энергия, но коридор низкого давления вырвал из ядра кусок размером с Юпитер, и тот, всплывая, задел Феникса. Словно бы кто-то с морского дна швырнул в шлюпку целой горой. Извержение ударило внезапно — обогнав собственное изображение.

В один миг температуры и давление опередили расписание на часы. Не успевали внутренние поля и распорки приспособится к нагрузкам.

Фаэтон, считывая данные с каждого сантиметра обшивки, пытался магнитными и псевдоматериальными полями сгладить удар. Температура приближалась к шестнадцати миллионам градусов, давление уже перевалило за сто шестьдесят граммов на кубический сантиметр. С помощью магнитных каналов под адамантием корпуса Фаэтон уравнивал нагрузки — где-то забирал магнитную силу, где-то отвращал давление, кое-где прибавлял, кое-где убавлял.

Волна пройдёт через микросекунду, и Фаэтону, ускорившему восприятие, нужно было успеть разравновесить необходимые силы. На каждый квадратный метр стокилометровых бортов приходилось своё вычисление: новый натяг полей, новый рисунок для жидкостей в упоропрочных пластинах. В тихой и безвременной вселенной мгновение остановилось — и, когда время пойдёт своим чередом, каждая деталь, каждый приказ должен быть безупречен.

Мысленному взору Дафны из шлема Фаэтона передавалось спокойное изображение его лица, а не меняющие его выражения из-за приостановки времени данные с таламуса и гипоталамуса шли в её чародейский мыслительный простор, поросший разнотравьем, где превращались в разноцветный свет, в зверинец животных олицетворений страстей.

Наносекунда ползла за наносекундой, проходили субъективные часы, а свет горел ровно — белым. Агнцы, птахи, похожие на волков псы — воплощения Фаэтоновой нерешительности, трусости и злобы — лениво валялись в траве. Только златогривый лев стоял царственно, выхлёстывая хвостом.

В любой миг Дафна могла вернуть обычное восприятие — и тогда либо конец кораблю, либо спасение, которое и заметить не успеешь. Вот зачем ей ждать? Зритель Фаэтону в работе не помогал.

— Как у нас дела? — спросила она под конец третьего субъективного часа.

Выражение лица не изменилось:

— Плохо. В корпусе брешь. Двадцать ангстрем. Пытаюсь схлопнуть внешние поля над пробоиной, чтобы получился пузырь. Если магнитное поле сильно́ — плазма не войдёт. Надежда есть.

А ведь, подумала Дафна, ноуменальный сигнал не пройдёт через непрозрачную плазму. Даже если оставить слепки разумов на корабле, они едва ли сохранятся. Никто никогда не узнает, что тут произошло.

— Чем нас пробило? Я думала, корпус неуязвимый.

— Сконцентрированной в точке гравитационной волной. Впервые такое вижу. Мы, впрочем, и сами на такой глубине первые.

В мысленном зверинце Фаэтоновых переживаний Дафна почувствовала напряжённость. Она переключилась на традиционный мимический формат Серебристо-Серых — и увидела то же самое. Глаза прищурены, скулы натянуты. Фаэтон вздохнул:

— Ничего больше сделать не могу. Либо давление выровнено, либо нет. Если выровнено — силы друг друга погасят. Если нет, то перекос давления порвёт обшивку по всем отсекам — волна движется перпендикулярно корпусу. Все модели сходятся в одном — я сделал всё возможное. Можем мучительно следить за ползущей волной — или вернуться к нормальному восприятию. Тогда мой просчёт — если он есть — убьёт нас быстро и безболезненно. Что выбираешь? [56]

— "Все кончить сразу!" — ответила она.

— Значит, возобновляю времени ход. Скажешь что напоследок?

— Вдруг это враг по нам залп дал? Вдруг Ничто угонять ничего не хочет? Вдруг мы просчитались?

— Хочешь — верь, а хочешь — нет, но вряд ли это дырка от выстрела. Скорее, природное явление. Оружие бы вернее било — по уязвимым точкам, наверняка. Едва ли бы я тогда смог корпус магнитами выровнять. Хаос нас задел. Случайность. Кроме того, нейтринный радар показывает однородную температуру вокруг, а судно вражеское — размером примерно с нас, и из жаропрочного материала — выделялось бы на этом фоне как сосулька в печи. Нет вокруг никого. Мы одни.

— Значит, если умрём — то по Вселенской блажи? Ну и ладно. Я не боюсь. Только неправильно ты сказал: мы не одни.

И Дафна переслала тактильный файлик — как бы взяла Фаэтона за руку и переплела с ним пальцы.

— Я люблю тебя, — ответил он.

Под шумный кровавый взрёв собственного сердца в ушах Дафна вернулась. Поняла: жмурилась, как от вспышки. Подумала:

Прячет много бед Солнечный накал.

А потом подумала:

Умерли ли мы? Вопрос — порою сам себя ответ. Пока́ — нет.[57]

Расхохоталась, поперхнулась противоперегрузочной жижей, отплевалась и скатала из кокона трон обратно.

Скоростные насосы протяжным всхлипом очистили мостик от противоперегрузочного студня. По палубе промело очистными процедурами.

Бриллиантовая раковина вокруг золотого трона капитана возгналась в пар. Забрала Фаэтон не опустил, но Дафна продолжала видеть лицо по видеоканалу, и выглядел Фаэтон измождённым. Глаза были красные — как и у любого, кто в скоростном режиме проведёт, скажем, месяц, или ещё больше.

— Ах ты сучий сын!

— Привет, милая. Рад увидеться. А. Да. Похоже, мы определённо ещё живы...

— Ты как посмел?! — раскалялась Дафна

— Посмел что?

— Да сидеть, смотреть днями — или месяцами? Сколько там прошло, а? Смотреть, как мы гибнем, и даже меня не удостоившись спросить?!

— Откуда... у тебя такие фантазии? Я помню чётко, я сказал — всё кончится в мгновение... ока.

Лгать Фаэтон не умел совершенно.

— Господи! Ты бы ещё из кокона с новым семейством вывалился! С детьми, девятилетней щетиной и новым хобби! И то менее очевидно! О чём ты, собака, думал?

— Не понимаю негодования, — развёл он руками, и продолжил очень так бесконечно рассудительно, — я только хотел избавить тебя от волнений. И неразумно с моей стороны не пронаблюдать распространение волны — вдруг я бы что-нибудь исправить успел? Кстати, ударная волна оказалась гораздо ровнее предсказанного. Повреждений почти нет. Удивительно.

— Удивительно, — вскочила Дафна с трона, — что я тебя ещё твоим же лживым двухсаженным языком не удавила![58] Я ведь с тобой потому, что никто — ни Аткинс, ни Диомед, ни отец твой — в тебя не верили. Только я в тебя верю, и на тебе — не взаимно, оказывается! Я трусиха по-твоему, так? Обуза бестолковая? Пользы бы не принесла, даже бы не приободрила в предсмертный месяц? Считаешь меня слабее? Так зачем взял? Зачем?

— Я бы с огромным удовольствием, — поднял палец Фаэтон, — довёл спор до конца, он очень по-домашнему ощущается, будто бы мы уже поженились, но давай-ка лучше отложим — сейчас дела поважнее есть. Для чистоты эксперимента запишем и твою бесноватость, и моё утомление. Дрянь наши дела — и от совета я бы не отказался.

— Ну ладно. Только давай не будем резервные копии делать, терпеть не могу к старым беседам возвращаться. Корабельный разум пустой — давай парциалов запишем, пусть они ругаются. Ноэтический прибор у нас есть. Только, чур, результатов слушаемся!

Фаэтон согласился, и отправил пару парциалов спорить на вспомогательный канал, а потом показал, что произошло в месяц столкновения, Дафной пропущенный за долю секунды.

Зеркало показывало бело-жёлтую муть, подёрнутую перистой красно-багровой "облачностью".

— Ударная волна вышвырнула нас из воронки низкого давления, — пояснил Фаэтон, — и я заблудился. Гелий нас, похоже, тоже потерял. Условия вокруг — как в зоне лучистого переноса, но, может быть, мы в оторвавшемся пузыре повышенной плотности.

— И как, плохо дело? Мы ведь и раньше вслепую блуждали — ждали, пока злодей на нас выйдет.

— Я собирался найти его по выбросам проявителя, но мы заблудились. Куда плыть — я не представляю, пока проявитель снова не включится.

— Мы же в среде, которая плотнее железа в двадцать раз, а твои магнитные гусеницы сейчас пробоину держат. Мы куда глубже, чем рассчитывали. Как мы плыть ухитряемся?

— Двигатели я отключать не могу — они обратное давление нейтрализуют и тепло сбрасывают. Скорости они не дают — плазма слишком густая. Относительно потока мы увязли на месте — но течение не стоит, и куда оно направлено, и с какой скоростью течёт — не знаю. Мы в пузыре в сотню раз шире Юпитера, и если потоки тут такие же быстрые, как экваториальные, нас за минуту унесёт невесть куда. Вопрос такой — где мы? И куда хотим? Решать надо поскорее — топлива хватит не более чем на шесть суток. Потом через дюзы плазма затопит корабль, и всё тут расплавится до атома.

— А можно магнитной тягой вытянуться?

— Нет. Каждый эрг пущен на поддержку корпуса — бурление сильное. Смотри — мы можем оказаться где угодно: и в лучистой зоне, и в ядре, и в конвективной прослойке, если этот пузырь всплывает. Ирония судьбы... Да что ирония, глупость какая-то. Нырнули за врагом, так его и не нашли, а погибли от непогоды. Пересидел я, всё-таки, — вздохнул Фаэтон. — Зря. Месяц хоть и субъективный, но я так вымотался, спасу нет...

И потянулся к забралу.

У Дафны волоски на затылке встали дыбом — будто кто-то в спину уставился.

Тотчас схватила за руку:

— Шлем не снимай, дурень!

Фаэтон оцепенел:

— Почему ещё?

Чародейская выучка Дафны помогла и собрать неосознанные наблюдения в интуицию, и выразить подсознательный позыв словами:

— Только шлем тебя спас!

Фаэтон замер. Попросил:

— Проверь разум корабля.

Дафна подняла на зеркало около подлокотника справку.

— Пусто. Разум пустой, там только наши парциалы.

— Думаешь, враг здесь? Почему? — почему-то прошептал Фаэтон, хотя мостик был освещён ярко, широко, и никого рядом не стояло.

Дафна подманила нужные слова, как зверя из тёмной пещеры, уложила подсознание в разум, описала речью:

— Многовато совпадений. Враг, как и Гелий, управляет течениями Солнца — оттого и умер твой изначальный отец. Мы попались в сверхплотный поток. Он, возможно, тащит нас наверх — врагу удобно, если он задумал абордаж и побег. Если он бежать не может — тогда подождёт, через несколько дней горючее кончится, мы погибнем, и у Золотой Ойкумены корабля больше не будет. Течение неестественное — и дыру пробило, и вдруг заботливее самого оптимистичного прогноза, и ровно так давит, что на гусеницы магнетизма не хватает, а вот корпус держать — его достаточно.

— Но через мыслеинтерфейсы Феникса ничего не проходило. Как они разумы сюда переправили?

— Этого не знаю. Может, проявитель — конь троянский, и данные извне принимал.

— Через обшивку?

— Да через двигатель. Кроме того, ты же сам отправлял и принимал нейтринные импульсы. Если ты, внутри, можешь принимать — значит, и они могут, снаружи. И отправлять, наверное, тоже могут. Ты когда двигатели щитом закрывал, не обязательно все сигналы перекрыл. Может, и выскочило что-нибудь. Ничто, наверно, и предсмертный слепок Варматира приняло, и вообще всё о нас, корабле и плане знает.

— Пускай знает. Пусть слушает. Наша стратегия на честности основана. Не пойму только — почему он корабельный рассудок не занял? Кто откажется от лишнего ума? Может, совесть его запугала?

— Уверен, что его нет? Нам могли наваждение выдать. Проверь построчно.

Фаэтон набил на экране приказ:

— Действительно, что-то не так. Ты якобы победила в двух спорах из трёх, и я извинился. Бред. Кто-то точно нас липой кормит.

— Просто умора. Значит, Ничто на борту нет?

— Если бы был — он бы не молчал.

— Почему же? Он подождёт, пока нос, скажем, не зазудит, ты забрало поднимешь, почесать — и как засадят тебе в череп инфолучом! Я, ради тебя, с настоящими поцелуями лучше повременю.

— Но откуда у нас тут Софотек мог взяться? Через плазму его далеко не переслать, а судна вражеского под боком не видно. И это, напоминаю, не межпланетник, а звездолёт. Где он?

Дафна не ответила — она сидела на своём троне и с отсутствующим видом задрала голову.

— Ну? — повторил Фаэтон. — Если Софотек Ничто здесь, то почему их звездолёта не видать?

— Потому, что звездолёт их кро-о-о-хотный, — протянула Дафна.

— А ты откуда знаешь?

— Да сам посмотри, — всё так же заторможенно указала Дафна в потолок.

Сначала Фаэтон не понял, на что смотрит.

К своду тянулись занавеси и структурные шесты-колонны. Ничего странного — до второго ряда балконов, а там... Стена словно бы вмялась в точку, штабеля рефлекторных коробов перекосились, прямые углы кубов прямыми больше не были, а шесты тянулись серединками друг к другу, теряя и параллельность, и прямизну.

Искажение переползло левее. Изогнутые стержни на правом краю отпустило, они распрямились, словно струны арфы — зато новые стрежни слева начинали прогибаться навстречу точке. Будто бы мостик был рисунком на резиновом холсте, и кто-то за ним щипком оттягивал полотно, или будто между Фаэтоном и переборкой ползала огромная лупа, или... или же...

— У нас чёрная дыра на мостике, — сказал Фаэтон. — Смотри, свет в гравитационной линзе гнётся.

Он поднял зеркало и увеличил на нём сердцевинку искажения. Гравитационный колодец светился красноватой каймой: свет там замедлялся, терял энергию, и — благодаря эффекту Допплера — багровел.

Сама сингулярность была не больше атома гелия — пару ангстремов шириной. Сантиметров пять радиуса занимал шар из заряженных частиц и озона — воздух рядом затягивался в дыру, и после спирального пути частица раздиралась на составные электроны и протоны. Настроив слух, можно было услышать тонкий, непрерывный свист, как от закипевшего чайника — воздух под давлением в сто килопаскаль[59] торопился в крошечную, невидимую дырочку.

Фаэтон натянул занавеси — на случай роста дыры и потери давления. Красноватое искажение величаво подплывало к чете, шипя рентгеновским нимбом и комкая свет.

Мощные поля портьер чёрную дыру не остановили — она прошла насквозь, осыпав паркет искрами отменённых, прикоснувшихся силовых линий.

— Мне кажется, или палуба к этой штуке накренилась? — спросила Дафна.

— Кажется. Мне так кажется. Гравиметр показывает несколько тысяч миллионов тонн. Дыра не тяжелее крупного астероида, и дополнительного притяжения мы бы и почувствовать не смогли — но вот свет гнётся так, будто в этой точке три галактики уместилось. Почему-то. Как это летает? Как таким управлять вообще можно? И почему дыра эта ещё не распалась на излучение Хокинга? Классическая теория учит, что такой дырочке пару микросекунд всего жить, не больше.

Дафна смотрела в невозможный спазм пространства, в омут, в багровое жерло оружия. Произнесла:

— Вот он. "Оно", вернее сказать. Софотек Ничто — внутри чёрной дыры. Гравитацией управлять научился. Полями себя окружил, передвигается. Как он приказы изнутри передаёт? Не знаю. Гравитонами? Излучением Хокинга? Спиновой морзянкой? Что я думаю-то, кто у нас инженер?

— Я всё понять пытаюсь, как он тяжестью города свет отклонять умудряется...

— А вот тут понятно. Представь себя не инженером, а писателем на секундочку. Обман это. Морок.

— Морок? Как?

— Может ли находящийся в дыре проявитель частиц воплотить что-нибудь вне горизонта событий?

— Квантовым туннелированием... Теоретически — да.

— А фотоны? Красные фотоны? Может ли Софотек отследить каждый фотон и сплести из них голограмму гравитационного искажения?

— То есть фотоны должны появляться из ниоткуда? Я бы раньше скорее на управление гравитацией подумал — предположение не менее невозможное. Зачем такая морока?

Красное свечение пропало. Отпустило резиновый холст, расчесались колонны, кубы на балконах вновь обрели прямые углы. Одновременно зашумел мотор, в полу раскрылся люк, и из шлюза поднялся некто в поразительно павлиньем наряде: перья висели веерами, и на голове тоже, а лицо скрывала бледная маска. Незнакомец бесшумно заскользил по просторному, сияющему паркету, приближаясь к тронам.

— Теперь что? — прошептала Дафна.

Похоже — действительно мужчина, в пурпурном, с проблесками алого и зелени облачении, покрытом поверх златотканым и белоснежным шитым ажуром. Кисти сложенных на груди рук прятались в серебряных перчатках, пальцы были унизаны дюжинами самоцветных перстней, а браслеты на запястьях щеголяли Софотековыми мыслеинтерфейсами. Маска формой повторяла лицо, и состояла из серебряного бойкого бурления отлитых из наноматериала миллионов мыслей, а на верхней кайме росли тонкие пернатые веера, напоминающие хвостовое оперение фазана: то ли украшения, то ли антенны. Такие же лезли из наплечников — невесомые цветки из белых и многоцветных, краплёных золотым и антрацитовым перьев, что будто были отняты у вымершего вида тропических птиц. Эполеты такие больше походили на опахала. [60] С маски вместо глаз взирали аметистовые линзы.

Видение встало в десяти шагах. Тело изяществом и ломкостью напоминало не землянина, а лунного жителя. Своеобразный кокошник добавлял и без того изрядному росту.

Нет, какой ещё лунный житель. Царь Молчаливой Ойкумены. И мантия, и королевские узоры, и маска сновидца — всё, как тот далёкий, позабытый народ любил. Ао Варматир в предсмертном рассказе оставил намёки на такой стиль, и рост нисколько не удивительный — жители Молчаливой Ойкумены обитали в астероидных, бриллиантовых хоромах, где сильному притяжению взяться неоткуда. Дафна и Фаэтон глядели заворожённо. Пришелец не шевелился, и только перистые усики укачивало, как прибоем, а по наряду пробегала, колыхалась сеть голубых бликов — будто бы свет проходил через неспокойную поверхность воды.

Ещё играла музыка — мягко, волшебно, из складок ткани раздавался то звон бубенчиков, то смешок струнный, то сонный, но раскатистый вздох рожка.

— (Очередные наваждения), — услышала Дафна шёпот Фаэтона по зашифрованному каналу.

Ещё он передал свежие новости — на месте чёрной дыры действительно был источник притяжения, дверные моторы же включились без сигнала компьютера — наведённые электроны, тут спору нет. За роскошным платьем гостя радар ничего вещественного не нашёл — одна видимость. Дафна переслала в ответ выпученные глаза, пожатие плеч и приписку: "Если это голограмма — откуда музыка?" Фаэтон ответил, что создать вибрацию воздуха можно, проявив в воздухе триллионы молекул. Невероятное, невообразимое нагромождение случайностей порождало из ничего весьма само по себе прозаическое явление — звук.

— (Он что, показушничает?) — шепнула Дафна.

Фаэтон ответил: силу существо уже показало — плазма с лёгкостью могла бы Феникса, практически неуязвимого, выдавить.

А сейчас Молчаливый хвалился точностью и отлаженностью своих технологий.

— (Да,) — шепнул Фаэтон. — (Щеголяет.)

— (Знаешь. Щеголяет он отменно,) — ответила Дафна, не выказывая удивления.

От маски вальяжно зазвучало фанфарами, царственно подали ноты литавры и бубны, и из лейбмотива раздалось:

— Фаэтон из дома Радамант! Ты — Разума Земли деталька. Наивность тебя сгубит. Замыслы твои никчёмны и прозрачны — взгляни и сам, увидь: нет логики на дне. Противостояние Софотеков, Мудрых Машин, как вы их зовёте, Первой Ойкумены и Филантропотеков, Благожелательных Машин, Второй Ойкумены — корнями на три эры глубоко: с Пятой Ментальной Структуры оно длится, и зреть будет до погасших звёзд, до продроглой, окончательной, вселенской ночи. Ты не видишь размаха, ты не видишь ставок — но ты здесь, как пешка превосходящих умов, между противоположностей застрял — и должен выбирать вслепую. О нраве Софотеков, о философии, о настоящем мире тебе злодейски врали. Теперь, в последний час, сквозь вар, что ты себе в глаза и уши, в душу лил, холодный глас надчеловечной истины проникнет. Пойми его — иль сгинь.