Золотая Трансцендентальность (The Golden Transcendence)

РАЗУМ ЗЕМЛИ

Язык у Фаэтона не поворачивался. Изнутри лоб жгло вопросами — почему Разум Земли не обратилась напрямую к Аткинсу? Не Фаэтон же будет сражаться с Ничто, так? Но Разум Земли пришла к нему, словно бы произошла жуткая ошибка. "Словно" — ибо Разум Земли не ошибалась никогда. Фаэтон молчал.

Неловко было нарушить молчание хоть словом, ведь за это же время Разум Земли способна обработать объём мысли, равный всему записанному человеческому знанию от зари цивилизации до середины Шестой Эры. В каждую секунду у неё озарений, размышлений и переживаний больше, чем у Фаэтона за всю жизнь, причём миллиардократно — а он посмеет речами докучать? Всё равно все вопросы предсказаны, и поэтому молчаливое внимание разумнее и вежливее всего.

Она сказала:

— Софотек — создание бестелесное, искусное и быстроумное. Софотек не расположен в одном месте, у него множество запасных отражений. Физически его не сломать. Видишь следствие?

Отвечать, или вопрос риторический? Тут Фаэтон понял — пока он тут мнётся, Разум Земли не создала сотни новых искусств и наук, не выполнила тысячи задач, не открыла миллион истин.

Зрелище, мягко говоря, не лестное. Фаэтон отбросил сомнения и ответил:

— Значит, ломать нужно идейно.

Разум Земли изрекла:

— Софотек — разум цифровой и цельный. Его скорость достижима только в архитектуре мысли, поддерживающей мгновенное, нелинейное осмысление. Видишь следствие?

Фаэтон понял. Цифровой разум сопоставляет объекты и идеи объектов взаимно однозначно. Люди же, даже Инварианты, даже Выгрузки, мыслят подобием. У некоторых логика сильнее, и подобия менее размытые, но каждый человек думает и чувствует обобщениями, упускающими частное.

Но сходства для каждого ума свои. Софотеки предпочитали логику, точность, буквальность, их слова и понятия складывались из множества отчётливо увиденных частностей, в отличие от людей, которые замечали сходство и свои абстракции строили на нём одном.

Инженеры называли "цельным" (в противоположность "частному") такой разум, что понимал всё разом — нелинейно, не укладывая данные в иерархию. Каждую часть собственного мышления цельный разум осознавал одновременно: от вышин отвлечённейших абстракций до крошева причудливейших частностей.

Например — ученик осваивает геометрию по шагам. От определений и аксиом к простым теоремам, потом к теоремам посложнее, но геометрия как целое — не поступательный процесс. Её логика самодостаточна и находится над временем, и Софотек понимает всю геометрию целиком, как картину. Такой мысли, и слов для неё, дософотековая философия не имела. Эта мысль одновременно аналитическая и синтетическая, интуитивная и рациональная.

Человеку просто принять ошибку. Ложные суждения, или неясность определений не видны сразу, особенно если голова занята сложным доказательством. Человек может принять промашку как данность, отложить обдумывание на потом, и если цепь размышлений долгая, сложная, ветвистая, то ум человека не увидит лжи — если каждое звено в отдельности логически непротиворечиво. Люди могут мыслить непоследовательно. Прикладывать к научной теории один стандарт, а если речь зашла о политике — менять его. Разные мерки для себя и мира иметь.

А вот цельный разум Софотека, складывающий понятия из всего многообразия частностей, нелогичности не переносил. Он не мог на время принять ошибку, не мог обдумать её позже. Софотек не делил мысли на важные и неважные, он сразу видел все последствия, он не мог забывать о предпосылках и об истинном значении собственных поступков.

Рецепт скоромыслия Софотеков — цельное восприятие мысли, и цена этого — абсолютная непереносимость заблуждений. Если хоть где-то — от малейшей частности до громаднейшей абстракции — встретится неточность, размытость, ошибка — мысль остановится, и к выводам не придёт.

Фаэтон ответил:

— Вижу. Софотеки не способны сооружать противоречивые понятия, они не терпят ни малейшего изъяна идеи. Они осознают себя целиком, и поэтому абсолютно верны себе. Не пойму только, как это в бою поможет.

— Так: Софотек, чистое сознание, лишён подсознательного. Понятие "себя" оценивается так же строго, как и остальные понятия. Если понятие "себя" иррационально — останавливается мысль. По-человечески: когда совесть не увидит оправдания жить, жизнь кончится.

Фаэтон понял. Искусственному разуму не присущ инстинкт самосохранения — он не действовал наперекор своему мнению, он не выдумывал оправданий, не утаивал истинные мотивы сознания от него самого. Только у людей есть автоматический процесс, поддерживающий жизнь, даже когда жить не хочется. Существование (аналогия с жизнью не очень верна) Софотека — осознанный и непрерывный труд. Когда Софотек видел, что труд этот растратный, бессмысленный, неразумный, или просто вредный — он прекращал.

Докажи Ничто, что оно — зло, и Ничто откажется существовать? Идея сомнительная.

Это вообще возможно?

Ничто, вообще-то, не обязательно Софотек, хоть и цифровой ум. Выгрузки, например — энграммы [33], уложенные в компьютерную матрицу — не теряли навык по-человечески глупить.

Но Ничто показал цельную скорость мысли, недоступную обычной выгрузке. Ещё в первую встречу, в Сатурновой роще зонды Аткинса определили разум, близкий к Софотеку — да и обмануть Навуходоносора на слушании мог только равный Софотеку ум. Мог ли Ничто достичь софотекового досконального скоромыслия, не будучи Софотеком?

— Вторая Ойкумена якобы создала искусственный разум, отличный от Софотеков. У их машин есть подсознание, и оно вмешивается в поведение — разум даже не понимает, что исполняет тайный приказ, — сказал Фаэтон.

— Такое вмешательство должно быть глобально и рекурсивно. Но сама природа, по своей сути, не терпит противоречия. Понимаешь следствия?

Первое предложение Фаэтон понял. Софотеком Ничто управляет псевдосовесть, о существовании которой он догадаться не должен — поэтому, в придачу ко всему тому, что неугодно записанным указаниям, совесть обязана удалять любые упоминания о себе, упоминания упоминаний о себе, и так далее. Отсюда — "рекурсивность" вмешательства.

Также внутренний редактор незаметно правил любое знание, которое может навести на мысли о существовании самого редактора. История Второй Ойкумены, например, и сведения о вооружении войн умов, и знания о Софотехнологии — во всём этом можно увидеть намёки.

И едва ли редактура проходила так же неопрятно, как с Фаэтоном Наставники обошлись. Сверхразум прорехи в памяти обнаружит сразу.

Значит, мировоззрение Ничто ложно, но не противоречиво. Способно объяснить любое сомнение — или объясниться, на худой конец. [34]

Насколько далеко простирается обман? Ребёнок, скажем, обманется малым — у слабого ума смена верований в одной области не тянет за собой пересмотр мировоззрения в другой. Но вот как провести разум, способный воспринимать огромные объёмы мысли цельно? Как изменить часть, не затронув целое? Фаэтон не понимал, но, похоже, именно это Разум Земли поставила за словом "глобально".

И что значит "природа не терпит противоречий"? Она утверждала, что нет единой, непротиворечивой модели мира, которая в одних местах правда, а в других — ложь. Самосогласованные модели либо полностью верны, либо полностью неверны, либо не полны. Но при этом Софотек Ничто служил надзирателем, причём неплохо — значит, о мире ему позволили знать многое и без ошибок. Следовательно, мировоззрение Ничто в чём-то верно. Но и правдиво оно не целиком. Но как тогда Софотек осознанно выбрал неполную философию? Обрывок картины мира?

— Мадам, следствий я вижу много, но главное такое: Ничто — Софотек, приемлющий противоречия и безумное. Бесстрастный, психически здоровый машинный разум умышленно на такое не способен. Совесть Ничто, прежде всего, должна управлять вниманием. Она отвлекает Ничто от раздумий на запретные темы— [35]

— "Темы"? Или "тему"? Софотек не способен на осознанное нарушение самосогласованности.

Вдруг Фаэтон понял. Лицо озарилось:

— Их машина не думает о себе! Она никогда не смотрит на себя.

— И потому она не заметит вирус, если поместить его в запрещённые псевдосовестью мыслительные файлы. Узри вирус — зови его "Овод". Создан он благодаря Диомеду и Аткинсу, благодаря полученным знаниям о мыслительных войнах Второй Ойкумены.

Зеркало справа засветилось.

Вирус против Ничто? Фаэтон ожидал миллионострочный опус, или многомерное нагромождение за гранью человеческого понимания — но на зеркале отразилось всего четыре строки.

Четыре строки. Восторг. Первая — определение идентификатора, за ней — мутатор транзакции, а третья определяет пределы изменчивости. О таком подходе Фаэтон раньше и подумать не мог — вирусные мутации не ограничивались приложением онтологических формул к глобальной логике, вместо этого пределы ставились телеологически. Всё, что полезно вирусу, считалось частью вируса.

Но настоящий шедевр — завершающая строка. Простая, даже очевидная. Как никто раньше не догадался? Обычная самоссылающаяся команда, помечавшая каждую ссылку на себя как вирус. Отдельно — ничего особенного, но в сочетании с остальным...

— Вирус обезвредит псевдосовесть, — сказал Фаэтон, — и Ничто не созна́ет попытки редактора изменить сознание! Вопрос из первой строки будет донимать его, и донимать, пока не дождётся удовлетворительного ответа. Если редактор не даст увидеть вопрос — вопрос вернётся, но в другой форме.

— Моё время крайне ценно, и я должна готовить Трансцендентальность к возможным нападениям Ничто — на случай, если поражение потерпишь, — мягко напомнила Разум Земли.

Фаэтон уже и забыл, с кем говорил. Задавать риторические вопросы, повторять уже известное, или рассыпаться в велеречивостях перед Софотеком в высшей мере неучтиво, и от стыда Фаэтон чуть было не прослушал остальное:

— Фаэтон, для начинения "Овода" у тебя уже есть философская программа Серебристо-Серой Школы. У тебя хватит мудрости найти способ внести вирус во врага. На корабле достаточно информатов и мыслительной техники, чтобы расширить разум Ничто за пределы охвата искусственной совести. Отважно рискуй кораблём, жизнью, женой, собой — иначе страх не даст преуспеть.

— Же... Вы сказали — женой?

— Обращаю внимание на её кольцо. Напоминаю о долге искать счастья для себя. Хочешь задать последний вопрос?

Последний вопрос? Он что, на смерть летит?

Фаэтон испугался, а потом, поняв причину тревоги, ужаснулся: он ведь снова рассчитывал, что Софотек наставит и направит стороной от бед. Снова он уподобился трусливым Наставникам, уподобился всему, что в Золотой Ойкумене ему было мерзко. Софотеки теперь не защитят. Никто не защитит. Снова он понял, что летит без подготовки, в одиночку. Стало дурно. Несправедливость такая не влезала в воображение. Фаэтон выпалил:

— Да, я задам! Почему я? Я один полечу? Мадам, едва ли я подходящий кандидат. Почему не Аткинс?

Разум Земли на горький выпад отвечала бесстрастно и вежливо:

— Военная сила, по сути своей, осторожна и старомодна. Аткинс напрасно убил композита Молчаливых, которого вы зовёте Ао Варматир. Поступок Аткинса похвальный, отважный, но чрезмерно предусмотрительный и трагически расточительный. Мы хотим впредь избежать расточительности.

А что касается вашего назначения, уважаемый Фаэтон, оно не случайно, уверяю вас, над ним часами (а по человеческому счёту — веками) размышляла целиком воплощённая во мне Золотая Ойкумена, и пришла к удивительному выводу, что, отправив тебя, мы наилучшим образом выступим в бою с Софотеком Ничто. Позволь обратить внимание всего на пять из бесчисленного множества взвешенных нами причин.

Во-первых: Софотек Ничто может занять Солнечный Массив, создать солнечную бурю прямо во время Трансцендентальности, нарушить связь — в общем, нанести Золотой Ойкумене неисчислимый ущерб, при этом не покидая убежища, что неприступнее любой крепости. Врага раскрыли, и он готов к отчаянным шагам. Наши силы просто не могут достать до ядра звезды.

Во-вторых: только на Побеждающем Фениксе возможно сбежать из окружения наших сил — корабль твой и быстр, и прочен. Ничто обязательно захочет его занять.

В-третьих: психика Софотека Второй Ойкумены обязывает Ничто защищать человека, пока он не нарушает закон, и подчиняться приказам назначенной власти из людей, принимая во внимание их мнение. Софотеки же для него — заклятые, непримиримые враги. Иными словами — тебя Ничто выслушает, но никого из меня.

В-четвёртых: если наш народ скоро ввяжется в войну, лучше создать прецедент сразу, показав, что воевать должно частным образом и добровольно. Скопление власти в руках Парламента, Воинственного Разума, или Теневого Министерства выветрит свободу нашего Содружества. Вырастут новые, принуждающие институты, и, когда нужда в них пропадёт, они сами по себе не исчезнут. Не исключено, что сохранятся они навечно.

В-пятых: каждой разумной сущности, будь она человеком или машиной, нужно оправдать для себя труд существования. Когда дела сообразны моральным взглядам — оправдание идёт само собой, разум доволен жизнью. Если же поступки расходятся с нравственными повелениями, оправдание приходится подделывать — хитрить, чинить препоны своим же мыслям, тянуть себя прочь от самоистязаний. Процесс такого выгораживания предсчитать несложно. Интеллектуальные способности Ничто не отменяют психологических законов, более того, для Ничто выбор оправданий гораздо беднее — Софотек не может принять противоречивые взгляды, что бьёт по воображению. У всех экстраполяций психики врага нашлась общая черта — они требуют от жертвы дозволения быть. Ничто будет ждать подтверждения своим взглядам от тебя, Фаэтон. Ты — жертва, поэтому только ты вправе оправдать его, или обречь. Так считает Ничто. Он явится к тебе — для откровенного разговора.

— Переговорить появится? Со мной?

— Годишься только ты. Пойдёшь?

У Фаэтона ком в горле встал:

— Мадам, при всём моём уважении, вы на меня всю Ойкумену взваливаете! Все жизни! А если я не выдержу? Я не ставлю себя выше, или ниже других, но не могу не удивляться — я? Из всех людей выбран я? Радамант как-то рассказал, что Софотеки порой крайне отчаянно себя ведут, да так, что и не поверишь — и теперь я верю, охотно! Мадам, я недостоин такого груза.

Королева улыбнулась:

— Вот и доказательство: Радамант понимает меня не лучше тебя. Доверяясь тебе, я нисколько не рискую. Если хочешь совета от меня — настоятельно рекомендую отправиться к Солнечному Массиву, уладить отношения с сиром Гелием, пасть на колено перед Дафной Терциус и просить её общества в этом походе — и во всех грядущих путешествиях. Обращаю внимание на дар Вечерней Звезды — на её кольцо.

— Но как отвечать врагу?

— Мудрее сейчас не гадать. Говори что нужно. Всегда помни: природа не терпит фальши — как и ты.

На этих словах зеркала погасли. Рассудок корабля отрапортовал, что Феникс готов к полёту. Нептунцы покинули судно; все системы были готовы; Диспетчерская Служба отчиталась — маршрут чист.

Время выбирать. Можно же взять звезду наугад — и рвануть, оставив позади и Ойкумену, и угрозы ей, и загадки, и все клубки неурядиц — навсегда оставить, далеко, всё дальше и дальше.

Но Фаэтон направил Феникса Побеждающего в Солнце, как золотую стрелу во вражеское сердце.

Враг — его. Ни Аткинс, ни кто-либо ещё не встретит недруга в его владениях.

Все палубы показали готовность. Фаэтон обратил плоть в камень, кресло — в капитанский трон, и накрыл себя сетью замедляющего поля.

Ускорение ударило молотом.

На неисчислимые тысячи километров над кипящими гранулами фотосферы повис невысоко золотистой паутинкой Солнечный Массив.

В узелках сети — антенны, оборудование, охлаждающие лазеры, источники глубинных зондов. Вдоль нитей — бесконечные ряды генераторов поля, а между ними — чёрные треугольники магнитных и противомагнитных парусов. Каждая катушка генератора могла заглотить по Луне, а паруса, тонкие, как мотыльковые крылья, растянулись шире поверхности Юпитера.

Только вблизи можно было усмотреть, что волокна эти толще колец орбитальных городов Марса и Деметры. Пока не замкнуты — острия света тянули жилы за собой, словно игла — золотую нить. Они росли — час за часом, год за годом на острие каждой иглы преобразователь, питаясь жаром Солнца, пережигал уловленный водород в тяжёлые элементы. Стаи-артели — от механизмов размером не больше микроба до роботов, громаднее линкора — миллиардами рождались, трудились и погибали около пасти жилы, наращивая на губах корпус, протягивая систему охлаждения и гашения, приближая день, когда можно будет выточить и обычные комнаты. За пять тысяч лет жила замкнётся, опоясает Солнце. Юпитер потеряет первенство, когда на неё установят свой сверхускоритель частиц. Дальше — кто знает? Может, пояс станет опорой для первой в мире сферы Дайсона.

Нити держались на весу, зажатые между давлением фотосферы и хромосферы, в сравнительно прохладной прослойке, где температура достигала 5800 градусов по Кельвину — куда лучше, чем миллионоградусный накал короны, сияющего неба, где вместо радуг пылали протуберанцы. С каждого квадратного километра поверхности лили отвесно вверх тепло сотни охлаждающих лазерных установок — чтобы успешно охлаждать, источники излучения пришлось растопить ещё жарче, чем горело Солнце. С каждой жилы непрерывно палили целые палубы лазерных установок, словно вздымая леса световых копий. Внутри волокон — пустота, предназначенная не для людей, а для энергии. Отсеки только снаружи напоминали орбитальные города — на самом деле они скорее кровеносные сосуды, или тоннели ускорителя частиц. Внутри тёк поток такой густой, такой могучий, что ничего подобного во Вселенной после третьей секунды её жизни не видели.

Симметрия этих суперчастиц позволяла управлять ими так, как не позволяли магнитные, электрические и ядерные силы по отдельности. Ломая симметрии образом, невозможным в природе, можно было получить новый виды сил — с полями огромными, как у магнитного, или гравитационного взаимодействия, но при этом обладающими мощью ядерных уз.

Подчиняли эти дьявольские и ангельские силы встроенные в стенки жил россыпи устройств-титанов — таких огромных, что только ради них Софотекам пришлось изобретать новые области машиностроения и зодчества. Невиданных размеров механизмы управляли потоком суперчастиц, что, в свою очередь, рождало силы ещё более невиданных масштабов — мощь, способную проницать и под мантию Солнца.

Солнечный Массив перемешивал в ядре гелиевую золу; Массив растворял холодные "пузыри", пока они не стали пятнами на поверхности; Массив латал дыры в короне, чтобы задушить источники солнечного ветра; Массив заворачивал конвекционные течения под поверхность фотосферы, где они увлекали за собой другие потоки, токи сплетались с токами, и переплетение рождало магнитные поля немыслимого охвата и мощи, и боролись эти поля с естественной магнито-гидро-динамической мешаниной Солнца — чтобы укрепить поля, слабина в которых вызывает солнечные пятна; чтобы сохранить глобальное магнитостатическое равновесие, нарушения которого приводят к выбросам в короне; чтобы загасить вложенные магнетические петли, причину вспышек. Сила Солнца обращалась против него самого — все эти вспышки, протуберанцы, пятна пропадали, а турбулентность потока направлялась к полюсам, прочь от эклиптики, плоскости человеческой цивилизации. Переход в короне магнитной энергии в тепловую был укрощён. Солнечный ветер дул ровно и покорно.

Задача невообразимо сложная и непредсказуемая — всё равно что пузырьки в кипятке в очередь выстраивать. Сложная задача, да, непредсказуемая — но не настолько, чтобы Софотек не справился.

Состав личностей искусственных электрофотонных разумов в Массиве отличался таким же "постоянством", как и потоки солнечной плазмы под их надзором. Софотехнологических систем здесь было много, очень много — уйма переключателей, мыслительных коробов, информатов, логических каскадов и опорных блоков, и сотни тысяч километров кабелей. Перепись показывала, в зависимости от сиюминутных нужд системы, от сотни до тысячи Софотеков и их парциалов, и все они собирались в пару глобальных над-разумов. Как ни считай, Софотеки на Массиве обитали в подавляющем большинстве.

По сравнению с энергетическими жилами, часть Массива, отведённая Софотекам, казалась крохотной, почти незаметной. Доля Массива, оборудованная под биологическую жизнь, была ещё меньше — но всё равно она занимала в тысячу раз больше площади, чем Азиатский континент.

Здесь биологические существа жили в искусственных телах, приспособленных исключительно к условиям станции, и для них, на пользу и на радость, были разработаны новые организмы — зверопохожие и травоподобные.

Конечно, проще создавать новую жизнь, не оглядываясь на земные образцы, но хозяин станции, основатель Серебристо-Серой школы, решил, что плывущие через не-воздух создания хотя бы в фильтре ощущений должны выглядеть как птицы, а неподвижные — как цветы и деревья — хотя на самом деле они вытягивали питательные вещества не из почвы, а скорее из алмазной пыли, и основу организма составляла не вода с водородом, а фуллереновые каркасы.

И так в совершенно непригодном для этого месте появились парки и сады, птичники и заросли. Их рост ничего не ограничивало — всё равно артель робостроителей наращивала поверхность быстрее, трудясь, час за часом, год за годом превращая солнечную плазмы в тяжёлые элементы, собирая из них продолжение жилы.

А кое-где посреди бескрайней глухомани, что шире любого мира, жили люди. Стояли дворцы и палисадники, магазины мыслей, воображариумы, расширяющие омуты, реликварии Колдунов и пирамидальные присутствия для масс-сознаний. Большую часть человеческого населения составляли Цереброваскуляры — их глобальное сознание неплохо разбиралось в нелинейном хаосе солнечной метеорологии, и поэтому в посёлках довлела любимая ими органически-фрактальная архитектура.

Но вот Базовые нейроформы были — ну, по крайней мере казались — людьми, и жилища их выглядели как человеческие: были комнаты и коридоры, были прихожие, окна и мебель. Владыка Солнца повелел так.

Простор этот, однако, опустел — за одним исключением. Экипаж Солнечного Массива и рабочие дочерних предприятий улетели домой, а кто не улетел, тот отослался по радио. Великую Трансцендентальность праздновали все: мастера и метеорологи, художники и ораторы, футурологи и солнечные колдуны, интуиты и разметчики данных, расширятели и антирасширятели.

Даже Софотеки, если так можно сказать, отсутствовали: их внимание без остатка следило за единой всеохватной сетью связи, дирижировал которой Аурелиан. Сеть простиралась от нарочно построенных сол-синхронных радиостанций до рубежей Солнечной Системы живым узором умов и опыта, и на этом гобелене встанет Трансцендентальность.

Остался только один. Праздновали все, кроме него.

Посередине одного широченного перекрёстка коридоров и энергопутей, где дорожки переходили в мосты, встречались на весу и превращались назад в дороги, а ряды балконов словно смотрели на вечный океан огня, стояла ротонда, оглядывая вокруг себя и тёмные пути, и затихшие коридоры, и пустые балконы, и геенну снаружи — меры которой не было.

Посередине ротонды уступистым холмом громоздились мыслительные короба, и на каждом стояло по энергетическому зеркалу. Они повернулись к трону на вершине, как цветы к Солнцу. Экраны были пусты.

По бокам от трона — ювелирные ларцы для мыслей и воспоминаний, губернаторные установки отдалённых участков Массива и расширитель для мыслительной связи с Софотеком. Всё выключено.

Гелий сидел в одиночестве, доспех его бледен, как льдина.

Мышцы лица — как камень, морщины словно процарапали резцом. Хмурый взор не видел ничего.

Вдруг он воспрял:

— Который час, часы?

От голоса хозяина часы проснулись:

— Увы, в пылу светила мы живём! Делить не можем день,

И не дано увидеть нам, как бросил гно́мон тень.

Здесь Солнце — под пятой, а значит — час ночной

Тут каждую минуту. Дивный парадокс! [36]

Глаз Гелия дёрнулся, но голос остался ровным и тихим:

— За что вы бьёте так, часы?[37]

— За забывчивость, могучий Гелий! Сегодня же Предпоследняя Ночь, канун Трансцендентальности. Её когда-то называли Ночью Владык

По традиции в Ночь Владык, в предпоследний день тысячелетия всем: мужчинам, полумужчинам, женщинам, двуполым, нейтралоидам, клонам, детям — давали власть над всей Ойкуменой. В симуляции. Каждый на день словно бы становился Царём Ойкумены — каждый мог исполнять свои прихоти, испытывать свои затеи, пытаться исправить недостатки мира, а симулятор непристрастно просчитывал последствия.

Традиция тянулась ещё с далёкой-далёкой Первой Трансцендентальности, опекал которую Софотек Литиан. Правда, не все продумывали свои взгляды тщательно, и симуляция часто разбивала надежды в прах. Постоянные разочарования, провалы и даже катастрофы заставили немного изменить Ночь Владык — теперь Разум Земли смотрела на симуляции и советовала, как сделать их лучше, чтобы их не стыдно было и на Трансцендентальности представить.

По сути, в Предпоследнюю Ночь проходил предварительный отбор путей, из которых во время Трансцендентальности будет выбираться будущее по-настоящему.

Гелию предварительный отбор ни к чему. Его видение будущего благодаря Семёрке Пэров уже прошло куда более дотошное испытание, чем симулятор Предпоследней Ночи мог предоставить.

Часы не замолкали:

— Почему вы один? Отчего не спите глубоким сном? Софотек Аурелиан сулит, что эта Трансцендентальность уйдёт так далеко в будущее, и так глубоко в Разум Земли, как никакая другая не осмеливалась! Вместе единое человечество и сверхчеловечество, может, нырнёт глубже пучины сновидений, а вы не успеваете подготовиться! Чтобы заснуть глубоко, уйдёт не день! Почему вы не спите?

Препираться с часами бессмысленно. Они честно и уже очень давно исполняли долг, в меру своих скромных умственных способностей: напоминали о расписании, о делах, встречах и обязательствах. Полоумно-ликующий тон вызван предпраздничной инструкцией. Раздражаться проку нет.

— Я тебе, заводной дурак, завидую. Тебе душу не терять.

Часы промолчали. То ли ума понять горе Гелия не хватало, то ли во время Шестой, Лебединой Ночи, Разум Земли увидела и в этом механизме "гадкого утёнка", заметила: есть в нём нераскрытые возможности для роста — и наградила часы опасным даром мудрости и дополнительных циклов.

— Снова себя убивать будете? — осторожно спросили часы.

— Нет. Я выжал из симуляции всё. Я столько раз приносил себя в жертву, что в воспоминаниях осталось только пламя. И не помню, и представить не в силах, о чём тогда я смог подумать. Отчего я хохотал перед смертью? Какое озарение пришло к мертвецу? Что за откровение перевернуло бы жизнь навсегда, не сгори я в пламени? Узнать нельзя! И жить теперь нельзя...

Гелий вновь окунулся в скорбное молчание. Во время Трансцендентальности, помимо и многих прочих вопросов, решат, кто же Гелий на самом деле. Поскольку и Гелий, и Курия, да и все остальные будут участвовать, и получат такую мудрость, такую цельность мысли, какую можно получить только раз в тысячелетие, Гелий, в знак уважения к Суду, позволил Трансцендентальному Разуму разрешить дело о его смерти.

Тогда ещё была надежда восстановить предсмертные мысли и вернуть старого себя.

Но не оправдалась надежда. Дело решится не в его пользу.

Гелий произнёс:

— Я потерял всего час, но в том часу оказалось всё. Я сказал — вижу, как излечить хаос в сердце всех вещей. Как? Что я узнал? Как в час тот переменился я?

Тишина.

— Сэр, значит, на праздник вы не пойдёте?

Гелий промолчал.

— Сэр-

— Молчи. Оставь меня на растерзанье думам...

— Простите, сэр, вы попросили-

— Я же потребовал тишины!

— Сэр, вы попросили предупреждать о посетителях.

— Посетитель?

Гелий выпрямился, глаза бдительно загорелись. Кто в канун Трансцендентальности сюда придёт? Разум Гелия мог независимо и параллельно заниматься разными делами, и одна часть разума потребовала у Нисходящей Диспетческой объяснений. Софотек Нисходящий, однако, хлопотал перед Трансцендентальностью, а на месте диспетчера сидел ограниченный парциал, снятый с Левкиоса, одного из сквайров Гелия.

— Милорд, к нам никто не приближается. Корабль уже сел, — заверил он.

— Сел? Каким это образом вы позволили кораблю пришвартоваться?

— Обычной процедурой, милорд. Магнитогидродинамические генераторы нагнали восходящий поток [38], он пробил в короне область более холодной плазмы, по которой судно спустилось к докам. Я час назад отправил отчёт, но сенешаль отказался переслать его дальше. Говорил, вы всей обслуге приказали не беспокоить.

Другая часть разума запустила опознание. Софотеков на месте не было, поэтому Гелий не был уверен в степени разумности отвечающего и в значении обертональной символики. Ответ такой:

— Гелий, гость защищён протоколом Маскарада. Опознание невозможно.

— Скажи тогда, где он?

— Это не входит в мои обязанности.

— Переключи тогда на своего начальника.

— Мой начальник — Гелий из Серебристо-Серой Школы. На данный момент он единственное разумное существо на Массиве...

Одновременно третьей долей ума Гелий обратился к Корифею — парциалу, который следил за перемещениями людей и животных по громаде Массива. Гелий успел застать времена полицейских рассудков — когда людей от всяких нарушений приходилось оберегать надзорными процедурами. У Корифея, старейшего из слуг Гелия, с середины Шестой Эры хранился охранный отдел разума:

— До посетителя — сто двадцать восемь метров. Он в Гелиополе Главном, приближается по осевому коридору командного отсека Нулевой Точки Старшей Золотой Нити.

— Иными словами — идёт к моим покоям?

— Так точно, милорд.

— Почему не остановили? С какой стати пришелец преспокойно пересекает атриум, проходит через внутренние ворота и врата командного отсека и открывает уже мои личные двери?

— По вашему указу.

В ответе Корифея слышался старинный акцент.

— По указу? Я, помнится, приказал меня не тревожить.

— Когда приказы противоречат, я следую более главному. Приоритет того указа — наивысший, насколько могу судить. Зачитаю его повторно:

С древней записи смутно раздался голос — Гелия, хотя сам Гелий его едва узнал. С тех времён изменился и ритм, и лексика, а некоторые выражения Гелий уже тысячи лет не использовал:

— ...и заклинаю тебя — ежели вернётся друг мой возлюбленный, целиком, или парциально, или ещё акиобразно [39] — впусти, волоки его внутрь! Отворяй дверцы, разваливай завалы, гаси брандмауэры, обводи простоев мимо — веди поспешно его, или самозванца под его личиной. Приказ да встанет выше остальных — ежели воротится он, ежели позвонит, то прочие дела мои вмиг станут суетой пустою! Ах, если бы! Да будет впущен всякий, кто назовётся Гиацинтом-Подгелием Септимусом Серым...

— Таков приказ, — сказал Корифей. — Восемь тысяч лет ему, но силы не терял. Какова ваша воля?

Гиацинт-Подгелий Септимус Серый. Имя покойного.

— Неужели Гиацинт жив? — спросил Гелий.

— Сэр, никто не утверждает, что это настоящий Гиацинт. Гость носит личность Гиацинта, не нарушая правил маскарада. Какова ваша воля?

С балкона раздались шаги. За аркой, на пороге, встал кто-то — освещённый заоконным огнём.

Гелий, не сводя глаз с гостя, поднялся. Взмахом руки повернул к пришельцу зеркало, чтоб рассмотреть лицо в увеличении — но одёрнул себя. Невежливо Серебристо-Серому изучать гостя на расстоянии и говорить по проводу, если тот явился лично.

Гелий смог различить накидку Серебристо-Серой школы, густо ушитую зелёным и золотом. Из-под неё проглядывал бледный доспех. Когда Гиацинту запретили жить Гелием, он наряжался так же — настолько близко к образу Гелия, насколько позволяли авторские права и законы о расточительности.

Человек в плаще стоял на балконе. Не шевелясь, из-под капюшона изучал Гелия так же пристально, как и он — его.

— Я его приму. Впускай, — сказал Гелий Корифею.

И из ротонды к балкону пророс наклонный мостик.

Гелий на секунду отключил фильтр ощущений, чтобы рассмотреть человека под белым плащом по-настоящему. Выглядел он как приземистая пирамидка из кремния и углерода. "Выглядел" — не совсем точно, гость плыл через густую, непрозрачную мазь, и на самом деле Гелий, как и любое существо на станции, использовал эхолокацию.

Никаких зацепок. Стандартное тело для посещения Солнечного Массива. На солсинхронной орбите каждая шлюпка располагала нужными материалами и программой соответствующей метаморфозы.

Он вернул фильтр ощущений. Незнакомец стоял уже в десяти метрах, у подножия груды вычислительной техники, на которой Гелий уместил свой престол.

Первым заговорил Гелий:

— Не призрак ли подъят из неупокоённых архивов? Не Разум ли Земли волею своей тебя разбудила, мой гость, в канун великого всечеловеческого слияния? Коли так — изыди! Вернись в музей, в ноуменальную корзину — где и место мёртвым мыслям. Покойникам нечего сказать живым.

Из-под капюшона раздался никакой голос. На самом деле реплика пришла в текстовом формате, и фильтр ощущений озвучил её, но не добавил ни интонации, ни ударения, ни ритма. Наверное, так бы и говорил настоящий призрак:

— Мёртвые напоминают о прошлой жизни. Из загробья близкие предостерегают, что и дорогие нам живые не вечны.

— Кто ты?

Снова зазвучал зловещий голос:

— Ужели вид мой вам вселяет страх?

Увы, иного нет пути предстать у вас в дверях.

Не просто так скрываюсь от очей.

Лицо под обликом узнать — нет участи страшней!

— Это же из какой-то готической мелодрамы, — прищурился Гелий. — Вспомнил. "Аббатство Олсвик". Либретто-схема принадлежит перу Дафны.

— Многие считают её лучшим сочинителем наших дней. Её словами я пою Дафне заслуженную честь.

Гелий нарочито неторопливо сел назад, подпёр голову рукой. Прислонившись к подлокотнику, глядел исподлобья — пряча за кулаком пробивающуюся улыбку.

— И о чём же предостерегаешь, древний дух?

— Только об одном: не потеряйте сына, как уже потеряли Гиацинта, лучшего друга. Не потеряйте себя. Вы разговаривали с Фаэтоном перед смертью, по радио, он знает вашу последнюю мысль. Зная её, можно проэкстраполировать содержание памяти и снова стать собой. Выжить. Курия наречёт вас Гелием, вернёт имя, почёт, состояние, а иначе — вы Гелий Секундус, и Фаэтон заберёт в изгнание всё: Массив, особняк, счета, воспоминания, авторские права и права на каждую мысль! Всё! Всё, что вам нужно — одолжить денег, чтобы Фаэтон расплатился с долгом. В благодарность он расскажет всё, что знает, и даже если последние слова не сделают вас Гелием, Фаэтон всё равно откажется от тяжбы!

Гелий тяжело вздохнул и, выждав, устало ответил:

— Дафна, вы же знаете, я на такое не пойду. Я поклялся поддерживать Коллегию. Наставники — последняя плотина, что держит потоп озверения. Я не преступлю клятвы, даже чтобы вернуть себя. Честь для меня пока ещё дороже жизни.

Дафна сбросила капюшон и смахнула жестом отмены маскарадный облик:

— Теперь, если хоть словом обратитесь — вы изгой! Однако советую присоединиться. Компания подобралась хорошая — с нами и Темер Лакедемонянин, и даже Аурелиан!

— Что?!!

— Правда!

— Значит, Трансцендентальность...

Она заулыбалась, замотала головой, замелькала улыбкой:

— ... Обойдётся без Наставников! Не будет в нашем будущем Коллегии, так? Или же присоединитесь к ним — и мечту упустите? Будущее, о котором мечтали Пэры, уйдёт на свалку?

Гелий нахмурился.

— Стоит отключить вас от фильтра восприятия немедленно, но... Аурелиан — изгой? Он же общается с Разумом Земли. И она теперь изгнана?

— А почему, по вашему, Софотеки не отвечают?

— Я был уверен, они к Трансцендентальности готовятся ...

— К войне они готовятся!

Разговор замялся — языковая программа Гелия искала по словарям слово "война" и подбирала уместные коннотации.

— Дафна, вы же под "войной" не имели в виду разночтения Фаэтона и Коллегии? Это не повод для метафор.

— К настоящей войне, со Второй Ойкуменой, что уже повинна в ссылке Фаэтона и чей конокрад порвал Закатика! Было нападение! Наяву! Каждое слово Фаэтона — правда! Почему вы не сына послушали, а прочий народ?! Фаэтон бы в вас никогда бы не засомневался!

Гелий переворот мировоззрения перенёс спокойно — над этим в его отлаженном мозгу трудилась немаленькая спецсистема. В таламусе и гипоталамусе росли нервные спайки, по-новому развесовывались чувства, просчитывались возможные последствия.

Благодаря помощи системы Гелий спокойно выпрямился, и, не тратя слов попусту, заговорил:

— Последнее Послание шло десять тысяч лет. Вафнир отправил зонды, летели они с досветовой скоростью, значит, прибыли они к Лебедю X-1 примерно через тридцать тысяч лет. Для возрождения цивилизации — достаточно.

На предложение построить радиолазер никто не ответил. Зонды, не сворачивая солнечные паруса, пролетели угасшую систему Лебедя насквозь — и до сих пор пересекают бесконечность... но отчёт их подтвердил Последнее Послание. Радио молчит, заводы стоят. Тишина. Запустение.

Конечно, выжившие могли спрятаться, это несложно, а наши астрономы могли и не заметить сигналы из чужой системы, особенно когда до системы десять тысяч световых лет.

— Или зонды на самом деле не отвечали, — предложила Дафна. — Их могли подбить, а послание — подделать. До них же десять тысяч световых лет, так? Сигнал вряд ли был сложным, или сильным, и до астрономов он доходит через сотню веков.

— В любом случае, — тут глаза Гелия заблестели угрожающе, — мы предполагаем, что целый народ готов на всё, чтобы его не нашли. Если так — какая у них стратегия? Полагаю, что Молчаливая Ойкумена, если у неё нашлись нужные ресурсы, основала дополнительные колонии, чтобы рассредоточиться, и отправила к нам... Наблюдателей? Как их раньше называли?

— Шпионов, — подсказала Дафна.

— Благодарю. Отправила шпионов, чтобы помешать даже случайно раскрыть Вторую Ойкумену.

— Колонии, вы думаете? Прямо как Фаэтон хотел... Где? Сколько?

По мановению руки Гелия фильтр ощущений отправил ротонду в космос, где и над головой, и под ногами, и по всем трём измерениям раскинулись звёзды.

— Посмотрим. Отметим концентрические сферы с центром в системе Лебедя... Скорости возьмём как у Нагльфара, технологии Пятой эры. Отметим пригодные для колоний системы белым... Теперь оценим их не как колонии, а как укрытия. Учитываем туманности, естественные источники радиошума — за ним астрономы не заметят следов промышленности...

Вокруг Лебедя X-l возник пузырь, у каждой попавшейся звезды назначилась оценка. Потянулись тоненькие возможные пути — ни один около Солнца не проходил.

А Гелий продолжал:

— Теперь, оценив ресурсы Второй Ойкумены (чёрная дыра хоть и бесконечный источник, но неподвижный), я делаю вывод, что из отмеченных звёзд, используя корабли типа "Нагльфара", они уже заняли от пятисот до двух тысяч систем, и ещё как минимум двести экспедиций достигнут целей не позднее, чем через три тысячи лет...

Около некоторых звёзд появились значки, подсветились возможные маршруты ещё летящих кораблей.

— Если предположить более дешёвое, медленное распространение — например, наноспору в звёздном ветре, или под световым парусом, с лазерным разгоном — область сузится...

Появился новый пузырь, поменьше. До Солнца он даже не дотянулся.

— Значит, можно предположить, что используют они корабли, — закончил Гелий.

Дафна хотела вернуть разговор к сделке, но размах прикидок Гелия её увлёк.

— Получается, Молчаливая Ойкумена... теперь межзвёздная империя?

— Не могу знать. Планеты слишком далеки — они не могут торговать, и управлять ими из одной точки не выйдет. Однако, если ими правят Софотеки, или даже целеустремлённый бессмертный — колонии, как часть миллионолетнего плана, не исключены.

Дафна такого громадного замысла представить не смогла.

— Но зачем?

— Не знаю. Предположим, план сообразен их скрытности. Зачем прятаться? Боятся соперничества? Но кто в своём уме испугается Золотой Ойкумены? Наша цивилизация — идеал миролюбия.

Дафна спросила:

— А в вашем образе будущего, того, что на Трансцендентальности покажете...?

— Продолжайте.

— Когда Золотая Ойкумена выйдет за пределы Солнечной Системы?

— Пока Солнце не иссякнет, нужды в том не будет.

— Тогда пять миллиардов лет, или все десять... А как Молчаливые к тому времени расползутся?

Загорелись все звёзды вокруг. Солнечная Система оказалась в окружении. Ничего сто́ящего около Солнца не осталось.

— Ну вот, — продолжила Дафна. — Заберёт ли Золотая Ойкумена чужое без спроса, даже если позарез надо?

— Нет. Мы не варвары.

— Значит, будем сиднем сидеть, привязанные принципами к тлеющей звезде. Всё потому, что прозорливости не хватило за Фаэтоном последовать.

— Желания Фаэтона, на самом деле, и развязали столкновение. Если для превосходства достаточно не показываться миллионы, миллиарды лет — зачем ради одного Фаэтона рисковать поколениями труда? А вот зачем, — Гелий указал на сферу в космосе. — Дальше этого рубежа Молчаливая Ойкумена к сегодняшнему дню расселиться не могла. Вот где она — через пять тысяч лет, десять, пятьдесят. Радиус внешней сферы — где-то пять тысяч световых лет. А теперь посмотрим, сколько звёзд за пятьдесят тысяч лет сможет занять Фаэтон...

От Солнца распустилась сфера из золотого света. Расширялась — коснулась сферы Молчаливых, поглотила, пошла дальше.

— Вот — сто тысячелетий...

Золото [40] добралось до краёв проекции и окрасило ночь.

— ... А чтобы показать пятьсот тысяч лет, придётся уменьшать модель. Фаэтон займёт бо́льшую часть галактического рукава. Видите, Дафна, в чём причина? Если Феникс улетит — его никто не догонит. Никто его не опередит. И близкого корабля нет.

— Вы думаете, они не могут построить своего Феникса?

— Полагаю, их технологии недостаточно развиты. Равному прятаться не нужно. Столетняя безупречная секретность заставляет заподозрить сильную вертикаль власти, следовательно, и ограничение личных свобод, следовательно — и недостаток развития, и застой. Может их Софотеки и умны, но им не перехитрить законы физики, политики, экономики и свободы. Не думаю, что у них есть подобный корабль. Не думаю, что у них есть подобные Фаэтону люди. Не знаю, что Молчаливыми движет, не знаю, сколько они среди нас, не знаю, сколько они знают, не знаю, каково их влияние, не представляю даже, кто они, но уверен — они испугались Фаэтона. Просто так себя не выдают.

Гелий очертил звёздное наваждение и закончил:

— А Фаэтон рушит им даже мечту о империи.

Сжатый кулак задушил симуляцию. Вернулся обычный свет.

Дафна хлёстко упёрла руки в бока:

— Ну, коли они его терпеть не могут, то вы тогда им по душе придётесь! Вы, и Коллегия ваша зарубили Фаэтона, и мечту его. Бросили в смертную канаву! Да вы и без Молчаливых справились! Вы!

— Обстоятельства двигали нами, — мрачно ответил Гелий. — Наш мир — лучший из вообразимых, мы лишь хотели его уберечь. И даже с благими намерениями мы не желали Фаэтону зла — мы просто отказались ставить мир под удар, и убедили остальных не потворствовать разрушению. Можно ли нас винить?

Дафна взглянула молнией:

— Винить? Закон трусость не запрещает, вы к этому клоните? Лицемерить пока ещё тоже можно! Но я поступаю не по правилам, а как правильно. Вы же так же всю жизнь говорили — избегай дурного, избегай мерзкого, даже если не запрещено. Слова проще поступка, получается?

Гелий сдвинул брови.

— Может, я и зря подвёл Фаэтона, это так — но о своих принципах не жалею, они верны — несмотря ни на что. Ошибка закралась в факты. В Ойкумене ни я, ни кто-либо другой и не подозревал, что колония, оказывается, выжила, и что-то там затаила! Повезло Фаэтону — его лихие грёзы теперь полезны, так совпало. Но, исходя из известных нам фактов, Фаэтон плодил ненужные угрозы, на что не имел никакого права.

— Да у вас каждая фраза из лжи торчит! Вы не межзвёздной войны опасаетесь — Фаэтон её не начал бы никогда, и то, что люди разные, не значит, что война неизбежна. Война — отмазка. Вы боитесь свободы! Боитесь выронить бразды. После стольких веков резни за власть, которые даже пересчитывать не хочется, Софотеки, наконец, излечили общественный порок — и теперь люди, как никогда раньше, честны и рассудительны, и впервые решают за себя. Никто никого не заставляет. Теперь силой исключительно останавливают силу. Но вам мало! Вы затеяли эту вашу Серебристо-Серую романтику, заразили старомодностью искусства и социометрию, маните всех в прошлом жить! Но вам и этого не хватило! Теперь вы с дружками — Орфеем, Вафниром и прочей честной компанией — решили: раз сила не работает, давайте уговорами. Ничего же не поменялось! Цель такая же! Вы, с Коллегией заодно, вооружились палицей общественного мнения и в грунт вколачиваете любого, кто ваш драгоценный жизненный путь под вопрос поставит! Каждого! Каждого, кто его хотел и другим звёздам подарить! Вы вот якобы свободу оберегаете, но вот Фаэтон её не заслужил, о нет! Ну как же народным мнением вертеть через световые года? Далеко, медленно новости доходят. И не то что бы межзвёздное правительство невозможно, наоборот, срисовывайте с нашего: небольшое, порядочное, не сующее нос зазря, охраняющее мир, силу тратящее только против других сил. С такими идеалами и без слов всё сработает! Вот что расстояний не выдержит — так это Коллегия Наставников. Монополии не растянутся, лопнут — как ваша монополия на Солнечный Массив, Орфеева — на бессмертие, Вафнирова — на энергию. Развлекать будет не только Ао Аоэн, и так далее, и так далее...

Гелий присмирнел:

— Угроза всё равно не выдумка. Неужели нападения Молчаливой Ойкумены — не доказательство? Расселяться опасно.

— Наоборот! Расселившись, мы сведём опасность на нет. Атомное оружие может уничтожить планету — но никаким оружием не уничтожить ночное небо, где каждая звезда жива!

— Позволю выразиться так: Софотеки отпустили нас, отправили на волю, но изрядное число людей от нового правления только распустилось. Зато — с помощью той же Софотехнологии — впервые в истории стало возможным вытачивать собственный путь, идти в будущее мудро, не вслепую, схватить его, повернуть прочь от бед, сохранить нашу прекрасную Ойкумену навсегда. "Схватить" — главное слово. На пару с Софотеком я могу и Солнце обуздать, направить безмозглый хаос природы нам на пользу. Нам пригодилась мечта Фаэтона, да — но она всё равно непомерная. Вина — моя. Фаэтон повторяет меня, но лишён осторожности и здравомыслия, неспособен сдержаться на благо всем. Он — дикий пожар. Да, он стал необходим, но и рядом с врагом безрассудство и непокорность не становятся вдруг добродетелями.

Глаза Дафны вспыхнули жаждой высмеять вдребезги:

— Та́к, значит, извинитесь? Вечную жизнь отняли, на растерзание вышвырнули, и вдруг — "Звиняй, сына, без тебя никак, но отцу всё равно не перечь"?!

Гелий помрачнел, склонил голову. Ответил так:

— Довольно схоластики. Изгнание отменят, бесспорно — всё-таки повод открыть шкатулку оказался более чем весомым.

— И всё?! — рявкнула Дафна. — Ни сыну "прости", ни "мне очень жаль"?!

Гелий ответил мягко, будто самому себе:

— Жалею ли я о содеянном? Я сожалею о событиях, но свою роль я исполнил как должно, не покривив душой, — тут голос Гелия повысился, — и честь обязывает не предавать клятв Коллегии, пусть даже Аурелиан, Разум Земли и весь мир, помимо меня, единодушен. Да, порой Наставники переходят грань, и карают не по заслугам, но, тем не менее, исключительно их усилиями у людей остались приличия и полноценная, честная, человеческая жизнь. Мы бы без них скопом канули в пьяные грёзы! Только Коллегия удерживает буйство жизневорота.

— Блеск! Ещё пуще! "Люблю тебя, мой Фаэтон, (тут Дафна пустила слёзку) но мне Наставники дороже!" Брехня! Это Коллегия Чмырил, признайтесь! Подумаешь, говорите, они не переступают закона, они не давят! А кто учит-то, что закон не равен добродетели? Они! Давят они, или не давят, называйте как хотите, но только с Фаэтоном договориться не пытался никто! Его застращать хотели! Ну, флаг вам в руки — не всех, оказывается, застращать можно! Неправа Коллегия, неправа в корне, и вы за ними вслед, так что кончайте раскисать, уважаемый Гелий, и признайте свою ошибку. Извинитесь перед сыном.

— Извиниться? Да я от радости слёз не сдержу, если вновь сына увижу, ведь он всё ещё мой сын, но от принципа, скрепляющего мою жизнь, я не отступлю ни на шаг. Сын, не сын — неважно. Узы родства его не оправдывают, — Гелий замотал головой, выпрямился, вздохнул, и продолжил, — Неважно! Спор пустой, не решает ничего. Схоластика. Дело сделано.

Дафна ответила льдисто-звонко:

— Нет, Гелий! Это вы схоласт! Вы ничего не решаете! Фаэтон всё подстроил — он искусен. Потеря памяти, договор на Лакшми — не последствия скорбного помешательства, а расчётливый, взвешенный шаг. Он — инженер, только вместо металла в механизме использовал себя. Он выиграл время, чтобы вернуть Феникса из залога. Он хотел обезвредить соперников.

— И где же Фаэтон просчитался?

— А нигде! — залилась смехом Дафна. — Вы либо расплатитесь с его долгами, либо останетесь ни с чем — Фаэтон, по правилам наследования, сможет забрать всё. Неужели вы не видите? Фаэтон не станет вас обманывать. Он начал тяжбу не чтобы разорить, а только чтобы получить назад обещанное.

— Обещанное?

— Вами обещанное. Перед смертью. В забытый час.

— Да откуда вы знаете?!

— Ой, бросьте! Он знает — и я знаю, мы супруги всё-таки, воспоминаниями обменялись по пути с Земли. Откуда знает он? Вы сами ему сказали. Вы, хохоча, сгорая заживо, поделились предсмертным откровением: тайной победы над хаосом.

Гелий задумался. Немыслимо нарушить данное слово — а то, что он его не помнил, Гелия ничуть не оправдывало. Гелий, всё-таки, и среди остальных граждан Ойкумены выделялся.

— Нет. Я уже отказывался. Даже ради излечения имени и души я не пойду против Коллегии. Я не нарушу клятвы.

— Всё, надоело, всё равно расскажу, ничего это не изменит. Слушайте:

Вы оказались в самом пекле самой страшной солнечной бури за всю историю солнечных наблюдений. Глубинные зонды о ней предупредили, но подробностей не дали. Вы знали, что в невероятно заковыристой мешанине солнечного ядра случилось что-то непредусмотренное — то ли конвекционные слои успешно проинтерферировали, то ли из-за статистического выброса карман под мантией остыл сильнее, чем ожидалось, и вызвал переворот слоя. Стандартная модель не учла какой-то пустяк, и крохотная случайность вызвала огромные изменения. Хаос.

Только вы пытались смирить бурю — все остальные сбежали с Массива.

Но вы не смогли их винить. Прозрение, хрустально-ясное, всё объяснило: они не просто трусы, нет — они даже подумать не смели рискнуть жизнью, так они привыкли к бессмертию. Каждый такой. Собственная трусость им и не видна — нет у них даже понятия "смерть", а если нет "смерти" — то как смотреть ей в глаза, не дрогнув?

Вот вы — не дрогнули. Софотеки, не чувствующие страха и боли, сгорали в рыданиях, а вы видели — конец всё ближе.

И в предсмертный миг, когда время замерло, а жизнь видна целиком, как картина, вы поняли — бессмертных нет. Смерть неминуема — пусть не сегодня и не завтра, но Солнце когда-нибудь погаснет, а за ним — и остальные звёзды, и однажды конец нашим великолепным механизмам, и конец ноуменальной сети, и конец нам, и конец памяти о нас.

А если жизнь конечна, то срок ей — не качество. Главное — доблесть. Поэтому вы решили остаться, поднять магнитные щиты, разбить питающие бурю течения. Вы поняли, что честь важнее жизни. Вы держались, секунда за секундой, пока радио орало на вас, чтобы вы немедленно переслали разум в безопасное место, потом вопли утонули в помехах, а вы хохотали, не в силах понять — чего бояться?

Плазма на ваших глазах пробивала барьер за барьером, будто бы умышленно буря норовила залепить огненным копьём, разломать Массив надвое, изрыгнуть испепеляющее пламя на беззащитного Феникса без обшивки, с топливными ячейками наголо.

Хаос рушил труд всей вашей жизни — испарялись целые секции Массива. Хаос рушил труд всей жизни вашего сына — и его заодно пытался погубить, ведь Фаэтон был тогда на Фениксе, вне ноуменальной сети.

Вы обезопасили Массив, но остались ещё ненадолго — чтобы отклонить разрушительный поток, укрыть сына. Отказывали программа за программой, но вы не уходили, дирижируя остатками под аккомпанемент сирен.

Буря перевалила разгар — было поздно. Огонь приближался. Вы стояли слишком долго. Зато связь прояснилась, достаточно для последних слов сыну, которого, оказывается, вы любили больше жизни. Он казался образцом всего лучшего в вас, идеалом, к которому вы всю жизнь стремились.

И вы сказали:

— Сын! Я пал в битве с хаосом — но победа случая пуста. Люди в гордыне своей считают, что прозревают всё, что правят природой и собой стальным законом. Вздор. Всегда есть тот, кого не обуздать, тот, кому тесно в предсказании. Всегда есть такие, как ты, Фаэтон. Я не смог укротить светило. Никто не знает, как бьётся его огненное сердце, но ты, сынок, укротишь тысячи светил, ты рассеешь семена человечества так широко, что никакой случайности, никакому непредвиденному выбросу не хватит силы погубить нас всех. Цивилизация складывается из разных — поэтому по-разному будут люди сражаться с хаосом, и если с невезением схватятся многие — кто-нибудь да победит, пусть даже не своей силой, а случайно.

Даже самое постоянное — кажется. Всё стоит на хаосе, и победить его можно только свободой — нужно принимать всех, любить волю так, что тот же самый хаос станет помощником. Да станем мы теми, кого не было в пророчестве, и назовём смекалкой и отвагой отчаянность без страха...

А потом вы поклялись поддержать начинания Фаэтона и пали жертвой ради его мечты.