Золото короля

II. Дело, требующее шпаги

— Кое-кого придется убить, — сказал дон Франсиско де Кеведо. — И, пожалуй что, многих.

— У меня только две руки, — ответил Алатристе.

— Четыре, — подал я голос.

Капитан уставился на свой стакан. Дон Франсиско поправил очечки и окинул меня задумчивым взглядом, после чего повернулся к человеку, скромно притулившемуся за столом в противоположном углу обеденной залы. Когда мы пришли на этот постоялый двор, он уже был там, и наш поэт, не представляя его нам и не вдаваясь в подробности, назвал его Ольямедильей и лишь потом прибавил к этому еще одно слово — счетовод. Счетовод Ольямедилья. Низкорослый, щуплый, лысый и очень бледный. Этакая серая мышка, робкая и приниженная, даром что в черном колете, а соединенные с коротко подстриженной, реденькой бородкой усы на концах подвиты. Пальцы в чернилах, да и вообще больше всего смахивает на захудалого стряпчего или на мелкого канцеляриста, который света белого не видит, закопавшись среди бумаг. Вот он смиренно кивнул, отвечая на безмолвный вопрос Кеведо.

— Будет два этапа, — сказал тот капитану. — На первом необходимое содействие окажет вам он. — Дон Франсиско показал в сторону человечка, невозмутимо выдержавшего наши пристальные взгляды. — На втором сможете набрать нужных вам людей.

— Нужные люди захотят задаток.

— Бог даст, получат.

— Давно ли вы, дон Франсиско, стали впутывать Бога в подобные дела?

— И то верно: Бог тут ни при чем. Но так или иначе за деньгами дело не станет.

Уж не знаю, почему, но при упоминании Бога и денег дон Франсиско понизил голос. За два долгих года, протекших с того дня, когда он, загнав нескольких лошадей, появился на площади, где аутодафе, извините за каламбур, было в самом разгаре, на челе Кеведо прибавилось морщин. Да и вид у дона Франсиско был усталый, и он чаще обычного подливал себе неизбежного вина — на этот раз выдержанного белого «Фуэнте дель Маэстре». Солнечный луч играл на золоченом навершии эфеса его шпаги, освещал мою опиравшуюся о стол руку, обводил четким контуром профиль капитана. Постоялый двор Энрике Бесерры, славившегося непревзойденным умением приготовлять ягненка в меду и свиную щековину, помещался поблизости от веселого дома у ворот Ареналь, и в окне, за стенами и развешанным на веревках бельишком, виднелись мачты и вымпелы галер, стоявших на якорях у другого берега реки.

— Сами видите, друг мой, — добавил поэт. — Снова придется подраться… Только на этот раз меня с вами не будет.

Он улыбался дружелюбно и успокаивающе, с той особой ласковостью, которую всегда приберегал для нас.

— Что ж поделать, — пробормотал Алатристе. — Каждый сам свою тень отбрасывает.

Он был, по обыкновению, одет в темное и на военный манер — замшевый колет, пелерина, широченные полотняные штаны — но при этом бос. Последние сапоги с истертыми до дыр подошвами остались на «Левантине»: за них помощник капитана дал нам несколько сушеных рыбин, вареной фасоли и бурдючок с вином — этим мы и поддерживали бренную плоть, покуда галера шла вверх по реке. Отчасти поэтому — хоть имелись и другие причины — не слишком сетовал мой хозяин на то, что, едва ступив на испанскую землю, получил предложение вернуться к своему прежнему ремеслу. Может быть, еще и потому не сетовал, что исходило это предложение от друга, а друг в данном случае всего лишь представлял интересы кого-то очень и очень высокопоставленного, но, главным образом, что ничего не брякало в нашем кошеле, как его ни тряси. Время от времени капитан останавливал на мне задумчивый взор, будто размышляя, в какую же переделку втянут меня мои шестнадцать лет, приспевшие так вовремя, и им же самим преподанное мне искусство фехтования. Да, разумеется, я, хоть еще не носил шпаги и на поясе у меня висел лишь мой добрый «кинжал милосердия», был испытанным военными бурями мочилеро, быстрым, бойким, храбрым и смышленым. Полагаю, что Алатристе прикидывал тогда, втравливать меня в это дело или же нет. Хотя обстоятельства сложились к этому времени так, что единолично он уже решать ничего не мог, но — к добру ли, к худу — наши с ним судьбы переплелись неразрывно. И потом, как он сам только что сказал, каждый сам свою тень отбрасывает. Что же касается Кеведо, то по его взгляду, оценивавшему мою возмужалость, о коей свидетельствовал пушок, черневший у меня над верхней губой и вдоль щек, я мог догадаться, что и он мыслит в этом же направлении: Иньиго Бальбоа достиг возраста, когда юнец способен и наносить, и отражать удары шпаги.

— Иньиго тоже пригодится, — проговорил поэт.

Я слишком хорошо знал своего хозяина и потому промолчал, вперив пристальный взгляд в стакан с вином, стоявший передо мной, — да-да, пришла пора и для вина тоже. Слова дона Франсиско заключали в себе не вопрос, а раздумчивую констатацию очевидного факта, и после краткого молчания Алатристе кивнул, как бы примиряясь с неизбежным. Перед этим он даже и не подумал взглянуть на меня, и я, поднеся стакан к губам, поспешил скрыть ликование: оно кружило мне голову и пьянило не хуже вина, у которого был вкус славы, взрослой жизни, приключения.

— А потому выпьем за его здоровье, — сказал Кеведо.

И мы выпили, а счетовод Ольямедилья, тщедушный, бледный и траурный, сухо кивнул из своего утла, показывая, что пить не пьет, но присоединяется к тосту. Это был не первый тост для нас троих: ибо минуло уже довольно много времени после того, как мы с капитаном, сойдя с трапа «Левантины», обняли дона Франсиско на плавучем мосту, соединявшем Триану с Ареналем, и двинулись по склону от порта до Роты, а потом, берегом Санлукара, — до самой Севильи, и дорога шла сперва сосняком, а после начались рощи, сады и перелески, густо росшие по берегам «Большой реки», ибо именно так переводится с арабского слово «Уад-эль-Кевир», в нашем произношении превратившееся в Гвадалквивир. Что осталось в памяти от плаванья на галере? Прежде всего — свисток комита, по которому каторжане начинали грести, а еще — смрад немытых, взмокших от пота тел, тяжелое дыхание и звяканье цепей в лад тому, как погружались и выныривали лопасти весел, выгребая против течения. Комит, подкомит и надсмотрщик прохаживались по нижней палубе, зорко наблюдая за своими подопечными, и время от времени бич, обрушиваясь на чью-нибудь голую спину, добавлял очередной рубец к густому переплетению прежних. Ужас брал при взгляде на гребцов, рассаженных на двадцать четыре банки по пятеро на весло — бритые головы, косматые бороды лоснящиеся обнаженные торсы качаются в равномерном ритме вперед-назад. Были среди этих несчастных рабы-мориски, были взятые в плен турецкие пираты и предатели, плававшие под их флагом, но имелись в немалом числе и христиане, сосланные на галеры во исполнение приговора суда, чью снисходительность они по недостатку средств не смогли снискать.

— Живым сюда лучше не попадать, — негромко сказал мне Алатристе.

Светлые холодные глаза его, лишенные всякого выражения, смотрели на гребцов. Я, кажется, уже упоминал — мой хозяин знал, что такое галеры, не понаслышке: сам служил на них в бытность свою солдатом Неаполитанского полка, сам ходил против венецианцев и берберов, а в шестьсот тринадцатом чудом избежал цепей — но уже на турецкой галере. Впоследствии и мне пришлось поплавать на галерах по Средиземному морю, так что с полным основанием могу утверждать: мало что на земле — ну, или на море — до такой степени напоминает ад. Чтобы поняли вы, сколь чудовищно бытие того, кто ворочает веслом, скажу лишь, что даже самых закоренелых преступников не приговаривали к галерам больше, чем на десять лет, ибо высчитано: это предельный срок мучений, которые человек может выдержать, не утратив здоровья, разума или самой жизни.

И так вот под свистки комита и равномерные удары весел плыли мы вверх по Гвадалквивиру, покуда не причалили к пристани умопомрачительного города; подобно величавому паруснику, что, набив золотом и серебром трюмы, застыл на мертвом якоре меж славой и нищетой, роскошью и расточительством, стал он в ту пору средоточием мировой торговли, столицей моря-океана и хранилищем сокровищ, ежегодно доставляемых сюда из Индий, населился аристократами, купцами, клириками, плутами и красивыми женщинами, затмил богатством и пышностью Тир с Александрией во времена их наивысшего расцвета. Всесветная отчизна, всякой скотине выпас, вселенная без конца и края, матерь сирот и покров грешников — город, как и сама Испания, разом и величественный, и убогий, где каждый в нужде, однако же все как-то устраиваются, где шибает в нос богатство, которое, однако же, зазеваешься — потеряешь. Ну в точности как жизнь.

Мы еще долго вели беседы, не обменявшись ни единым словом со счетоводом Ольямедильей, но когда он встал из-за стола, Кеведо велел идти следом за ним, но держаться на расстоянии. Хорошо бы, добавил дон Франсиско, чтобы капитан познакомился с ним покороче. И мы двинулись по улице Тинторес, дивясь количеству иноземцев, наводнявших ее лавки; потом по улице Асейте свернули к площади, коей дал название высившийся там собор Святого Франциска, потом — к Монетному Двору, соседствовавшему с Золотой Башней, где у Ольямедильи были какие-то дела. Вы легко можете себе представить, что я смотрел во все глаза — бесконечные ряды лавок, продающих мыло, пряности, оружие… лотки фруктовщиков… сверкающие тазики, висевшие у входа в каждую цирюльню… мелочные торговцы по углам… дамы в сопровождении дуэний… кавалеры, занятые беседой… важные каноники верхом на мулах… чернокожие невольники… дома, выкрашенные красной охрой и известью… черепичные крыши церквей… дворцы… апельсиновые и лимонные деревья… кресты, поставленные на перекрестках в память о чьей-то насильственной смерти или чтобы воспрепятствовать прохожим справлять там нужду… И все это, хоть на дворе стояла зима, сияло и переливалось под щедрыми потоками солнца, так что капитану и Кеведо пришлось снять плащи, свернуть их и перекинуть через плечо и даже расстегнуть верхние крючки колетов. Сам по себе хорош был дивный этот город, а тут еще посетила его августейшая чета, и оттого сто с лишним тысяч его обитателей, ликуя, отмечали это событие празднествами. Не в пример прошлым, в этом году наш государь Филипп Четвертый решил почтить своим высочайшим присутствием возвращение «флота Индий», который должен был доставить очередную гору золота и серебра — ох, не приносили нам счастья эти сокровища, растекавшиеся потом по всей прочей Европе. Из нашей заморской империи, столетие назад основанной Кортесом, Писарро и прочими искателями приключений, столь же бесстрашными, сколь и бессовестными, удальцами, которым, кроме жизни, терять было нечего, а приобрести хотелось все, — так вот, из империи этой несякнущим потоком лилось золото, позволявшее Испании для защиты истинной веры и собственной, извините за выражение, гегемонии вести нескончаемые войны с целым светом; золото, донельзя необходимое такой стране, как наша, где каждый мнит о себе невесть что, труд не в почете, торговля — в загоне, где распоследний мужлан спит и видит жалованное ему дворянство, позволяющее податей не платить и ни черта не делать; где юношество предпочитает пытать судьбу в Индиях или же во Фландрии, нежели чахнуть на заброшенных полях, отдав себя на милость бездельникам-попам, выродившимся невеждам-аристократам и растленным чиновникам, истинным пиявкам-кровопийцам, и я вам так скажу: беда стране, где к порокам притерпелись и привыкли, где перестают считать подлеца подлецом, отчего подлость делается естественнейшим состоянием души. Наше могущество долгое время зиждилось на заокеанских богатствах, на золоте и серебре, из коих чеканили монету высокой пробы, расплачиваясь ею — не пробой, разумеется, но монетой — и со своими солдатами, и с чужеземными купцами, ввозившими нам товары. За моря могли мы посылать муку, масло, уксус да вино, а все прочее принуждены были прикупать за границей, где весьма ценили наши золотые дублоны и серебряные монеты по восьми реалов. Держались мы только благодаря высокопробным монетам и слиткам, которые из Мексики и Перу попадали в Севилью, а оттуда — не только во все страны Европы, но и на Восток, в Индию и Китай. Из наших драгоценных металлов извлекал прибыль весь мир, за исключением нас, испанцев: страна, будучи в долгу как в шелку, тратила прежде, чем успевала получить: золото, едва лишь прибыв в Испанию, тотчас утекало — и добро бы только туда, где шли военные действия, или в сундуки генуэзских и португальских банкиров, наших кредиторов, так ведь нет: попадало оно и в руки заклятых наших врагов. Обо всем этом превосходно сказал дон Франсиско де Кеведо в знаменитой своей летрильеnote 5:

А пуповиной, которая поддерживала жизнь в бедной и одновременно сказочно богатой Испании, служил «флот Индий», добиравшийся к нам через океан, где грозили ему в равной степени шторма и пираты. Для защиты от сих последних наши галеоны сбивались на Кубе в целую эскадру, а уж потом отправлялись в далекое плавание. И прибытие их становилось истинным праздником, для описания коего нет у меня должных дарований, и вместе со златом-серебром, принадлежащим короне и частным лицам, привозили они кошениль, индиго, синий сандал и фернамбук, иначе называемый красным деревом, шерсть, хлопок, кожи, сахар, табак, пряности, а кроме того, еще и жгучий перец, имбирь, китайский шелк, доставляемый с Филиппин через Акапулько. Отдадим должное нашим морякам — они честно делали свое дело, невзирая ни на лишения, ни на буйство стихий, ни на опасности иного рода. Лишь однажды голландцам удалось захватить весь флот, и даже в самые скверные времена корабельщики наши самоотверженно продолжали бороздить моря, неизменно давая отпор французским, английским и голландским пиратам на переднем крае той войны, которую в одиночку вела Испания с тремя могущественными державами, преисполненными алчной решимости пошарить в ее закромах.

— Чего-то альгвазилов не видно, — заметил Алатристе.

И в самом деле — флот должен прибыть с часу на час, высочайшие особы почтили Севилью своим присутствием, готовились благодарственные молебны и всяческие публичные увеселения, а полицейские встречались нам лишь изредка, причем шли целыми отрядами, были до зубов обвешаны оружием и шарахались, как говорится, от собственной тени.

— Четыре дня назад вышло тут происшествие, — объяснил Кеведо. — Слуги правопорядка замели было одного солдата с галер, что стоят в Триане, но тут подоспели его сослуживцы, началась поножовщина… Альгвазилам в конце концов удалось увести зачинщика, однако все прочие окружили участок и пригрозили сжечь его, если их товарища не выдадут.

— И что же — выдали?

— Конечно, выдали. Но поскольку он успел зарезать альгвазила, то сперва повесили. — Рассказывая, поэт негромко посмеивался. — А наши вояки поклялись отомстить, устроив форменную охоту на полицейских, вот те и держатся теперь кучкой и глядят в оба.

— А как отнесся к этому наш государь? Разговор этот происходил совсем неподалеку от Золотой Башни, где мы стояли, ожидая, пока Ольямедилья уладит на Монетном дворе свои дела. Кеведо указал туда, где тянулись, примыкая к высоченной колокольне кафедрального собора, стены старинной арабской крепости: сейчас они были украшены гербами его величества и пестрели желто-красными мундирами королевских гвардейцев — мог ли я представить, что много лет спустя и сам надену такой же? Часовые с алебардами и аркебузами несли караул у главных ворот.

— Его священное, католическое королевское величество узнает лишь то, о чем ему докладывают, — ответил дон Франсиско. — Великий Филипп засел в Алькасаре и выезжает оттуда лишь на охоту, на праздник или чтобы посетить вечерком какой-нибудь монастырь… Можно не сомневаться, что наш друг Гуадальмедина ему сопутствует — он сейчас близок к государю…

От слова «монастырь» на меня словно пахнуло могильным хладом — с невольным содроганием я припомнил участь несчастной Эльвиры де ла Крус и как сам едва не поджарился на костре. А дон Франсиско уже обратил свои взоры на весьма привлекательную даму, которая шествовала по улице в сопровождении дуэньи и неволъницы-мориски, нагруженной корзинами и свертками, и в эту минуту как раз приподняла подол юбки, обходя здоровенную кучу конского навоза посреди мостовой. Когда же дама, направляясь к своей запряженной парой мулов карете, поравнялась с нами, Кеведо поправил очки, с величайшей учтивостью снял шляпу и, меланхолично улыбаясь, проговорил вполголоса: «Лизи…» Дама, прежде чем закрыть лицо мантильей, ответила ему легким кивком. Следовавшая за нею дуэнья, истая ворона видом и, надо полагать, нравом, крепче стиснула длиннющие — зерен на полтораста — четки и устремила на поэта испепеляющий взгляд. Кеведо в ответ показал ей язык Увидев, что карета тронулась, с печальной улыбкой обернулся к нам. Дон Франсиско был одет, как всегда, с изысканной простотой — башмаки с серебряными пряжками, черные шелковые чулки, темно-темно-серый колет и такие же штаны, шляпа с белым пером, красный крест Сантьяго, вышитый на груди епанчи, надетой внакидку.

— Монастыри — это его пристрастие, — задумчиво договорил он фразу, прерванную появлением дамы.

— Чье? Короля или Гуадальмедины? — улыбнулся в свои солдатские усы Алатристе.

Прежде чем ответить, Кеведо глубоко вздохнул:

— Обоих.

Я стал рядом с доном Франсиско и, не глядя на него, спросил:

— А что королева?

Спрошено было — не придерешься: почтительно и как бы вскользь, дети любопытны — что с них взять? Дон Франсиско обернулся и уставился на меня, будто буравя глазами.

— Королева, как всегда, прекрасна. Стала лучше изъясняться по-испански. — Он взглянул на капитана, а потом — снова на меня, и глаза его за стеклами очков заискрились весельем: — Еще бы, практикуется со своими камеристками… И сменинами тоже.

Сердце у меня заколотилось так, что я испугался, как бы мои спутники не услышали этих гулких ударов.

— А они сопровождают ее в этой поездке?

— А как же! Все до единой.

Улица поплыла у меня перед глазами. Она — здесь, в этом обворожительном городе! Я посмотрел по сторонам, дотянувшись взглядом до самой набережной, простершейся между городом и Гвадалквивиром: живописнейшее место — на другом берегу виднеется Триана, белеют паруса рыбачьих баркасов, добывающих сардину и креветок, снуют всяческие лодчонки, фелуки, ялики, гички и прочие мелкие суденышки, стоят на якорях королевские галеры, на ближнем к нам берегу зловеще высится, заслоняя собой обзор, замок инквизиции, а дальше — множество крупных кораблей вздымают к небесам целый лес мачт, парусов, флагов, тянутся ларьки и лотки торговцев, громоздятся кипы товаров, стучат молотки плотников, струятся дымки — это конопатят борта, чистят и смазывают днища.

Из памяти моей и по сию пору не изгладилось воспоминание о том, как еще ребенком я побывал на представлении комедии Лопе «Набережная в Севилье» в тот самый день, когда принц Уэльский и герцог Бекингем, обнажив шпаги, приняли сторону моего хозяина. И вот этот город, прекрасный и сам по себе, вдруг обрел волшебные, магические черты. Анхелика де Алькесар — здесь, и, быть может, мне удастся ее увидеть! Я покосился на капитана, опасаясь, не заметил ли он, какое душевное волнение охватило меня, но, по счастью, иные заботы томили Алатристе. Счетовод Ольямедилья, покончив со своими делами, приближался к нам и, побожусь, глядел так приветливо, словно мы явились его соборовать. Он был, как и прежде, в черном с ног до головы, украшенной черной шляпенкой с узкими полями и без перьев, реденькая эспаньолка отчего-то еще больше усиливала общее впечатление мышьей невзрачности, исходившее от этого малоприятного господина, чье брюзгливое лицо наводило на мысли о том, что с пищеварением у него не все благополучно.

— На кой черт нам сдался этот раскисляй? — пробормотал капитан.

Кеведо пожал плечами:

— Он здесь выполняет некое поручение… за ним стоит сам граф-герцог. От работы этого, как вы изволили выразиться, раскисляя, многие теряют сон и аппетит.

Ольямедилья сухо кивнул, и мы двинулись за ним следом к Трианским воротам.

— Что же у него за работа такая? — вполголоса спросил Алатристе.

— Говорю вам: он — счетовод. Счета сводит, а заодно — и счеты. Он, что называется, петрит в цифрах, равно как и в таможенных пошлинах и в прочей петрушке. С ним не шути.

— Кто-нибудь украл больше, чем положено?

— Такой всегда найдется.

Широкое поле шляпы затеняло лицо Алатристе, будто покрывая его маской, и оттого глаза, в которых отражалась залитая солнцем набережная, казались еще светлее, чем обычно.

— А нам-то что до всего этого?

— Я — не более чем посредник Меня ласкают при дворе, король смеется моим шпилькам, королева дарит мне улыбки… Оливаресу я сумел оказать важную услугу, и он о ней пока не забыл.

— Рад, что Фортуна соизволила наконец повернуться к вам лицом, дон Франсиско.

— Тс-с, не так громко. Эта дама подстроила мне столько каверз, что к ее милостям я недоверчив.

Алатристе с удовольствием разглядывал поэта:

— Так или иначе, вы стали настоящим придворным.

— Да перестаньте, капитан! — Кеведо беспокойно поскреб шею под брыжами. — Музы не любят острых блюд. Сейчас я — в фаворе, обрел известность, мои стихи звучат повсюду… Дошло до того, что мне приписывают даже те, что принадлежат перу гнусного педераста Гонгоры, чьи предки в рот не брали свинины и тачали сапоги в Кордове, где и получили дворянское достоинство… Он тут выпустил сборник своих виршей, которые я приветствовал залпом десятистиший… Кончаются так:

Когда начнет тебя стихами пучить, Не лиры звон — иной раздастся звук, Как долго будешь ты, желанный друг, Себя и нас стихоспражненьем мучить?

… Но возвращаясь к предметам более серьезным, скажу еще раз: Оливаресу сейчас выгодно иметь меня в союзниках. Он мне льстит и мною пользуется. И вас, капитан, привлекли по желанию самого графа-герцога, который вас помнит. Это одновременно и хорошо, и скверно: мы-то с вами знаем, что он за птица. Будем надеяться на лучшее. Кроме того, однажды вы сказали ему, что если он посодействует спасению Иньиго, то может рассчитывать на вас и вашу шпагу. Министр и этого не забыл.

Алатристе быстро взглянул на меня, потом задумчиво кивнул:

— Чертовски памятлив наш граф-герцог.

— Ну да. Когда ему это выгодно.

Мой хозяин посмотрел вслед счетоводу, который в нескольких шагах от нас, с независимым видом заложив руки за спину, пробивался через припортовую толчею.

— Он не слишком словоохотлив.

— Верно! — рассмеялся Кеведо. — Тут вы с нимсходитесь.

— Важная шишка?

— Мелкая сошка. Однако в ту пору, когда дона Родриго Кальдерона притянули к суду за растрату, именно он перерыл гору бумаг, чтобы доказать его вину… Осознали, с кем придется иметь дело?

Он сделал паузу, давая капитану возможность оценить сказанное. Алатристе тихо присвистнул. Несколько лет назад публичная казнь могущественного Кальдерона растревожила всю страну.

— А что же он вынюхивает теперь? Поэт ответил не сразу.

— Вам об этом расскажут сегодня вечером, — произнес он наконец. — Относительно же миссии Ольямедильи и вашего в ней участия скажу лишь, что поручение дано Оливаресом по воле самого короля.

Алатристе недоверчиво мотнул головой:

— Да вы шутите, дон Франсиско.

— Уж какие тут шутки… Провалиться мне на этом самом месте. Или вот вам клятва пострашнее: пусть дарование мое уравняется с талантом горбатого Руиса де Аларкона!

— Черт возьми, это серьезно.

— Слово в слово сказал я это, когда меня попросили взять на себя роль посредника. Зато если все пройдет гладко, получите известную толику эскудо.

— А если не гладко?

— Боюсь, что в этом случае траншеи под Бредой покажутся вам райскими кущами. — Кеведо вздохнул, помотал головой, как человек, желающий сменить тему разговора. — Сожалею, друг мой, но больше сказать не могу ничего.

— А больше ничего и не надо. — В зеленоватых глазах капитана блеснула насмешливая покорность судьбе. — Хотелось бы только знать, откуда именно пырнут меня шпагой.

Кеведо пожал плечами:

— Откуда угодно, капитан, откуда угодно. Тут вам не Фландрия… Вы вернулись в отчизну.

Мы расстались с доном Франсиско, условившись, что встретимся вечером на постоялом дворе Бесерры. Счетовод Ольямедилья, по-прежнему унылый, как двор скотобойни в великопостную среду, удалился в гостиницу на улице Тинторес, где была приготовлена комната и для нас. Хозяин мой провел остаток дня, занимаясь делами: выправлял разнообразные бумаги, прикупил бельишка и кое-каких припасов, а равно и новые сапоги, благо Кеведо выплатил ему аванс за предстоящую работу. Я же употребил свободу — да нет же, господа, не в том смысле, не ловите меня на слове! — чтобы углубиться в хитросплетения улочек и переулочков, то и дело задирая голову к фасадам, украшенным гербами, распятиями, барельефами Христа, Девы Марии и всех святых, увертываясь от карет и всадников — то есть бесцельно бродил по этому роскошному, грязному, бурлящему жизнью городу, глазел на толпы людей у дверей харчевен и у входа в театры, озирался во всеоружии фламандского своего опыта на женщин — белокурых, разряженных и развязных: особенное очарование придавал их речам севильский, будто позванивающий металлом выговор. Восхищался величественными дворцами за оградами — в знак того, что для обычного правосудия они недоступны, на воротах висели цепи, — и примечал, что если кастильская аристократия в стоицизме своем, сиречь в нежелании работать, доходила до полного разорения и обнищания, то севильская знать смотрела на вещи шире, торговлей и коммерцией не гнушалась, так что идальго мог заняться делом, приносящим доход, а купец — истратить целое состояние ради того, чтобы его считали благородным: вообразите, что даже для вступления в портновскую гильдию следовало представить свидетельство о чистоте крови. К чему это приводило? Во-первых, к тому, что дворянство использовало свои связи и привилегии, чтоб без излишней огласки обтяпывать коммерческие делишки, и к тому, во-вторых, что труд и торговля, столь полезные для других стран, у нас пребывали в забросе и небрежении, становясь уделом чужеземцев. Так что большая часть севильской знати состояла из разбогатевших простолюдинов, отрекшихся от почтенных занятий своих предков и благодаря деньгам и выгодным бракам поднявшихся на другую ступень в обществе. И если дед торговал, то отец становился владельцем майората, благородным человеком, предпочитавшим не вспоминать об источнике своего богатства и упоенно пускавшим его по ветру; внук же зачастую побирался. Даже пословицу об этом сложили: «Дед — купец, дворянин — отец, сын — кутила, внуку не хватило».

Посетил я и Алькаисерию — целую улицу лавок, лотков и палаток, торговавших предметами роскоши и драгоценностями. Сам я был в черных штанах с солдатскими гетрами, на кожаном поясе сзади висел кинжал, поверх штопаной-перештопаной сорочки носил я верхнюю рубаху-алъмилъю, а на голове — берет фламандского бархата — теперь уже весьма давний трофей. Благодаря моей цветущей юности и в этом наряде выглядел я, смею думать, хоть куда и горделиво прохаживался, изображая из себя ветерана-знатока, перед лавками оружейников на улицах Map, Вискайнос и Сьерпес, и у ворот знаменитой тюрьмы, в чьих черных стенах некогда томился в заточении Матео Алеман и мыкал горе наш славный дон Мигель де Сервантес. С важным видом прогулялся я и по факультету плутовства, иными словами — по легендарной паперти кафедрального собора, где не протолкнуться было от торговцев, ротозеев и попрошаек, которые, нацепив на шею табличку с просьбой о подаянии, выставляли напоказ свои язвы, раны и уродства — фальшивые, как поцелуй Иуды, — тянули вперед культи, уверяя, что лишились руки или ноги под Антверпеном, хотя с тем же успехом могли бы заявить, что пострадали в Ронсевальском ущелье, а то и при обороне Нумансииnote 7, ибо стоило лишь раз глянуть на сих мнимых защитников истинной веры, отчизны и короля, чтобы понять — турка или еретика-лютеранина видали они раз в жизни, да и то на сцене.

Перед королевским дворцом, над которым реяло знамя Габсбургов, а у ворот стояли внушительного вида часовые с алебардами, я завершил прогулку, примкнув к горожанам, ожидавшим появления их величеств. И так уж вышло, что когда толпа — и я с нею вместе — придвинулась чересчур близко, сержант королевской гвардии подошел к нам и в чрезвычайно неучтивой манере попросил очистить проход. Зеваки повиновались с готовностью, но сын моего отца, уязвленный тем, сколь простыми словами изъясняет сержант свое неудовольствие, замешкался с надменным видом, подействовавшим на стража, как красная тряпка — на быка. Он отпихнул меня без церемоний, но я, в силу юного возраста и фламандского опыта мало склонный сносить подобные обиды, оскорбился, ощетинился, как борзый щенок, и схватился за рукоять своего кинжала. Сержант — дородный мужчина с большими усами — расхохотался.

— Глядите, какой удалец выискался, — сказал он, глядя на меня сверху вниз. — Ишь ты, распетушился! Не рано ли? Клювик еще не вырос

Не тушуясь перед этой тушей, я поглядел ему прямо в глаза, как положено ветерану, каковым при всей своей молодости, без сомнения, был. Покуда этот раскормленный павлин жрал и пил в свое удовольствие, маршировал по дворцовым переходам в своем пышном желто-красном оперении, я два года кряду воевал рядом с капитаном Алатристе и видел, как погибают товарищи в Аудкерке, на Руйтерской мельнице, на Терхейденском редуте, в капонирах Бреды, или добывал себе пропитание под вражеским огнем, рискуя попасть под палаши голландской кавалерии. Я пожалел было, что послужной список не запечатлен у человека на лице, но тотчас вспомнил своего хозяина и утешился тем, что все же есть, есть такие, чья наружность красноречивей любой аттестации. Быть может, когда-нибудь люди, только поглядев на меня, узнают или догадаются, что у меня за плечами, сержантов же, тучных или тощих, никогда не ставивших на карту жизнь, постигнет вечное презрение. И, подумав так, сказал сержанту со всевозможной твердостью:

— Вот мой клювик, скотина.

Сержант, не ожидавший такого, оторопело заморгал. Видать, я открылся ему с новой стороны, а может быть, от внимания его не ускользнуло, как завел я руку за спину, чтобы дотянуться до позолоченного эфеса. С дурацким видом уставился он мне в глаза, однако прочесть в них не сумел ничего.

— Черт возьми, я…

И, не договорив, занес руку, намереваясь дать мне пощечину, то есть нанести тягчайшее из всех оскорблений — во времена дедов наших ударить по щеке можно было лишь того, кто не носил ни шлема, ни кольчуги, то есть не был кабальеро. Ну, подумал я, готово дело. Выхода не было — взялся за гуж и так далее, тем паче что звался я Иньиго Бальбоа Агирре родом из Оньяте, прибыл из Фландрии, где состоял в пажах у капитана Алатристе, а потому пойти на сделку, в которой жизнь покупается честью, никак не мог. Нравится мне это или нет, ближайшее мое будущее вырисовывалось довольно отчетливо: когда рука сержанта опустится, мне останется лишь вспороть ему брюхо и кинуться наутек Короче говоря, как сказал бы дон Франсиско де Кеведо, придется подраться. И я приготовился к драке, воодушевясь и во всеоружии фламандского боевого опыта сознавая: чему быть — того не миновать, а от судьбы не уйдешь. Однако Господь в тот день улучил, видно, минутку, чтобы вступиться за дерзких юнцов, ибо запела труба, отворились ворота, долетели до нас колесный гром, копытный стук Сержант, мигом вспомнив о прямых обязанностях, а обо мне позабыв, побежал строить своих людей, я же остался, переводя дух и понимая, что чудом выпутался из больших неприятностей.

Из ворот выехала вереница карет — и по гербам на дверцах, по мундирам кавалерийского эскорта я понял, что это кортеж королевы и ее свиты. И сердце мое, так ровно бившееся, покуда я выяснял отношения с сержантом, вдруг замерло, пропустив удар, а потом бешено заколотилось. Все поплыло у меня перед глазами. Под восторженные вопли зевак, едва ли не кидавшихся под колеса, кареты катились мимо, и вот в окошке одной появилась царственно белая, изящная, унизанная кольцами ручка, коей ее величество изящно помавала в ответ на приветствия толпы. Но иное занимало меня, и я вглядывался в пролетавшие кареты, ища за их стеклами причину своего смятения. Сорвав с головы берет, выпрямившись, неподвижно стоял я, покуда мимо меня промелькивали в окнах замысловатые прически, локоны, веера, прикрывающие лица, приветственно машущие руки, кружева, атлас и бархат. И вдруг наконец внутри последней кареты показалась белокурая головка; синие глаза, взглянув на меня пристально и удивленно, различили, узнали — и скрылись из виду, я же, остолбенев, смотрел вслед этому чудному виденью, хотя не мог уже разглядеть ничего, кроме спины форейтора на запятках да клубов пыли из-под копыт.

Тут за спиной послышался свист, который я узнал бы даже в преисподней. Тирури-та-та, прозвучала рулада. И, обернувшись, я встретился глазами с призраком.

— Ты вырос, мальчуган.

Гвальтерио Малатеста глядел мне в глаза, и я не сомневался, что он читает в них, словно в открытой книге. Как и прежде, весь в черном, в черной же широкополой шляпе — и на кожаной перевязи, не скрытой ни плащом, ни епанчей, висела устрашающего вида шпага со здоровенной крестовиной. Как и прежде, высок и сухопар, и от обращенной ко мне улыбки изрытое оспинами и рубцами лицо — — лицо покойника, умученного долгой болезнью, — не оживлялось, а делалось лишь еще более мертвенным.

— Подрос, подрос… — повторил он задумчиво.

Мне показалось, что он хочет добавить «с тех пор, как мы виделись в последний раз», но этих слов не прозвучало. А виделись мы в последний раз на пути в Толедо, в тот день, когда в закрытой карете он вез меня в застенки инквизиции. Воспоминание об этом было неприятно нам обоим, хоть и по разным причинам.

— Как поживает капитан Алатристе?

Не отвечая, я все смотрел ему в глаза, темные и неподвижные, как у змеи, — и, как змея, опасная улыбка скользнула у него под тонкими усиками, выстриженными на итальянский манер, когда он произносил имя моего хозяина.

— Вижу, ты не стал разговорчивей.

Левую руку, затянутую в черную перчатку, он упер в эфес шпаги и с рассеянным видом повертывался из стороны в сторону. Негромко, словно бы с досадой, вздохнул.

— Стало быть, и в Севилье тоже… — начал он и запнулся, так что я не успел понять, о чем речь. Потом устремил взгляд на сержанта, отошедшего со своими подчиненными к воротам, и мотнул головой в его сторону: — Я стоял в толпе и все видел. — Он снова замолчал, разглядывая меня задумчиво, будто оценивая изменения, произошедшие во мне и со мной. — Ты все так же щепетилен в вопросах чести.

— Я был во Фландрии, — оставалось ответить мне. — Вместе с капитаном.

Итальянец покивал. Только теперь я заметил ниточки седины в его усах и «гусиные лапки» у глаз. Заметил и новые морщины — или это были шрамы? — на лице. Годы никого не щадят — даже самых коварных из наемников.

— Это мне известно, — сказал он. — Хочу, однако, чтобы ты запомнил: честь сложно приобрести, трудно сохранить и опасно носить… Не веришь — спроси своего друга Алатристе.

Я постарался придать своему взгляду наивозможнейшую жесткость:

— Сами спросите, если духу хватит.

Мой сарказм не возымел действия, разбившись о непроницаемость Малатесты.

— Я заранее знал твой ответ, — равнодушно отвечал он. — И найду о чем поговорить с твоим хозяином. Для беседы, поверь, есть у нас предметы не столь общего характера.

Он снова окинул задумчивым взглядом караульных гвардейцев. Потом рассмеялся сквозь зубы — так, словно вспомнил нечто забавное, но решил сохранить это для себя одного.

— Есть на свете олухи, которых жизнь ничему не учит. Вот хоть этот разиня-сержант, что так беспечно поднял на тебя руку… — вдруг проговорил он, опять кольнув меня черным змеиным глазом. — Будь я на его месте, ты со своим кинжалом и дернуться бы не успел.

Я обернулся. Ворота закрылись, и, подтверждая правоту Гвальтерио Малатесты, павлином расхаживал среди своих солдат давешний сержант, не зная, что был на волосок от смерти: я выпустил бы ему кишки и жизнь по его милости окончил бы в петле.

— Запомни на будущее — пригодится, — сказал итальянец.

Когда я повернулся к нему, он уже исчез в толпе. Только между апельсиновыми деревьями, под колокольней собора, мелькнула, удаляясь, черная тень.