Золотое руно (сборник)

Придите, верные…[241]

Нью‑Йоркский диоцез, внутренняя почта

…да, епископ, я был искренне удивлён количеством соискателей. Такой интерес — добрый знак для нашего самого нового прихода. Я уверен, что в данных обстоятельствах мы выбрали наилучшего кандидата. В конце концов, в его квалификации сочетаются сразу несколько ключевых элементов. Однако ему будет очень одиноко на новом посту…

— Чёртова социальная инженерия, — сказал Бутби; гримаса исказила его веснушчатое лицо. Он взглянул на меня, словно ожидая порицания за брань, и был, похоже, разочарован тем, что я на неё не клюнул.

— Как вы сказали ранее, — спокойно ответил я, — в практическом плане это ничего не изменит.

Он попробовал свою уловку снова:

— Чертовски верно. Просто ли мы с Джоди живём вместе, или заключили законный брак — это ни капли не должно волновать никого, кроме нас с ней.

Я не собирался доставлять ему удовольствие, объясняя, что это волнует Господа, так что просто позволил ему продолжать.

— Так вот, — сказал он, разводя руками — тоже веснушчатыми, — поскольку для того, чтобы Компания выдала нам лицензию на ребёнка, мы должны быть женаты, Джоди решила, что она хочет полный комплект — с пирогом, балом и венчальной службой.

Я кивнул.

— И в этом месте вступаю я.

— Точно, падре. — Ему, похоже, нравилось так меня называть. — Здесь только вы и судья Хироми можете проводить брачные церемонии, а, в общем…

— Офис её чести недостаточно просторен для настоящей церемонии с множеством гостей, — закончил я за него.

— Именно! — гаркнул Бутби, словно я только что раскрыл гнусный заговор. — Именно так. Так что вы понимаете моё затруднение, падре.

Я кивнул.

— Вы атеист. Вы не верите во всякую религиозную чепуху. Но, чтобы порадовать вашу наречённую вы готовы организовать церемонию здесь, в церкви Святой Терезы.

— Точно. Но не стоит заблуждаться насчёт Джоди. Она не…

Он замолк. Где‑либо ещё на Марсе объявить, что ты не религиозен, не являешься практикующим христианином, мусульманином или иудеем, было бы совершенно приемлемо — собственно, даже ожидаемо. В конце концов, учёные всегда смотрели искоса на тех, кто исповедует какую‑либо религию; это было так же социально неприемлемо, как пустить ветры в воздушном шлюзе.

Но сейчас Бутби не был уверен, стоит ли озвучивать то, что при других обстоятельствах прозвучало бы совершенно естественно. Он пришёл в церковь Святой Терезы в свой обеденный перерыв поинтересоваться, не проведу ли я венчальную службу, но теперь боялся, что я откажу ему, если выяснится, что мне придётся сочетать священными узами в священных стенах двоих неверующих.

Он не понимал, зачем я здесь — почему Архидиоцез Нью‑Йорка потратил столько денег, чтобы доставить на Марс священника. Римско‑католическая церковь всегда предпочтёт, чтобы люди состояли в браке, заключённом священником, а не жили в грехе; и поэтому с самого момента моего прибытия на равнину Утопия я венчал и якобы протестантов, и секулярных евреев, и многих других. И я с радостью обвенчаю Бутби и его невесту.

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Для меня будет честью провести для вас эту церемонию.

— Спасибо, — ответил Бутби с явным облегчением. — Только, ну, вы знаете — чтобы не очень много молитв.

Я заставил себя улыбнуться.

— Лишь самый необходимый минимум.

Бутби был не один такой. Почти каждый здесь считал моё присутствие на Марсе бессмысленной тратой кислорода. Но диоцез Нью‑Йорка был богат, и там знали, что если Церковь не укрепится в колонии Брэдбери как можно раньше, потом для неё никогда не найдётся места.

Несколько священников претендовали на этот пост, у многих из них была лучшая, чем у меня, теологическая подготовка. Но два фактора сыграли в мою пользу. Во‑первых, у меня очень низкая потребность в пище — я нормально живу, получая всего 1200 калорий в день. И во‑вторых, у меня кандидатская степень по астрономии, и я четыре года провёл в Ватиканской обсерватории.

Звёзды были моей первой любовью; лишь много позже я стал интересоваться тем, кто поместил их на небо. Ирония состояла в том, что принять назначения на Марс означало оставить свои астрономические исследования, хотя то, что я астроном, означало, что я смогу заменить одного из «более важных» колонистов в случае его болезни. Этот факт несколько умерил пыл тех, кто пытался помешать моему появлению на Марсе.

Для меня же выбор был очевиден: изучать космос с Земли, или самому отправиться в космос. Тем не менее я, похоже, так и остался единственным человеком на Марсе, который был рад моему присутствию здесь.

Окрести, обвенчай, погреби — таков обычно круг обязанностей духовенства. Пока что на Марсе ещё никто не появлялся на свет, хотя это вскорости должно было измениться. Также пока что никто не умирал. Так что оставались свадьбы.

Конечно, я проводил мессы каждое воскресенье, и люди на них приходили. Но это были не такие мессы, как на Земле. О, у нас был хор — но каждый из его участников ясно давал понять, что религия тут совершенно ни при чём: ему просто нравится петь. И да, несколько тел обычно протирали церковные скамьи, но все они выглядели просто скучающими зеваками — с развлечениями на Марсе вообще‑то очень туго.

Вероятно, поэтому здесь было так мало людей с неспокойной совестью — слишком мало возможностей нагрешить. Разумеется, никто ни разу не приходил ко мне на исповедь. А на причастии люди обычно принимали только вино, которое другим способом здесь было не достать, а вот облаток у меня обычно оставалась целая куча.

Ну да ладно. Я устрою для Бутби и Джоди первоклассную свадебную церемонию — такую хорошую, что они, возможно, позволят мне провести и крестины.

— Отец Бэйли? — произнёс чей‑то голос.

Я повернулся. Кому‑то ещё что‑то от меня нужно, причём в четверг? Ну‑ну…

— Да? — ответил я молодой женщине.

— Я Лони Синклер, — сказала она. — Из Центра Коммуникаций.

— Что я могу для вас сделать, дитя моё?

— Ничего, — ответила она. — Но для вас пришло с Земли сообщение — зашифрованное. — Она протянула руку с тонкой картой памяти на ладони. Я взял её, поблагодарил Лони и дождался, пока она уйдёт. После чего вставил карту в свой компьютер, ввел код доступа и прослушал звуковое сообщение, повергшее меня в полное изумление.

— Приветствую, отец Бэйли, — произнёс голос, назвавшийся кардиналом Пиранделло из ватиканской Конгрегации по канонизации святых. — Надеюсь, что у вас всё хорошо. Святой Отец посылает вам своё особое апостолическое благословение. — Пиранделло помедлил, словно ему не хотелось продолжать, однако всё же заговорил снова: — Я знаю, что в колонии Брэдбери мало интересуются новостями с Земли, так что вы, должно быть, ещё не видели сообщений о предполагаемом чуде в Кидонии.

Моё сердце подпрыгнуло. Пиранделло был прав в том, что мы, по большей части, игнорировали планету‑мать; предположительно, так было легче обжиться на другой планете. Однако Кидония — это ведь здесь, на Марсе.

Кардинал продолжал:

— Телепроповедник из Новой Зеландии утверждает, что видел Деву Марию во время наблюдения Кидонии в телескоп. Эти наземные телескопы с адаптивной оптикой обладают поразительно высокой разрешающей способностью, как мне говорили — впрочем, полагаю, что не мне вам рассказывать, после всего того времени, что вы провели в Кастель‑Гандольфо. Так вот, при обычных обстоятельствах мы не доверяем подобным сообщениям — предполагаемые чудеса, в конце концов, обычно сами находят способ о себе заявить. Однако телепроповедник, о котором речь — это Юрген Эмат, который пятьдесят лет назад учился в семинарии вместе со Святым Отцом, и передачи которого смотрят сотни миллионов католиков. Эмат утверждает, что его видение имеет отношение к Третьей Тайне Фатимы. Как вы знаете, Фатимой сейчас заняты помыслы Святого Отца, поскольку в следующем месяце он собирается канонизировать Лусию душ Сантуш. И постулатор, и advocates diaboli считают нужным прояснить это дело прежде, чем Лев XIV отправится в Португалию на церемонию канонизации.

Я поёрзал в своём кресле, пытаясь переварить услышанное.

— Разумеется, — продолжал записанный голос, — понадобится минимум два года для того, чтобы имеющий соответствующую квалификацию кардинал прибыл из Ватикана на Марс. Мы знаем, что вы не проходили никакой специальной подготовки в области чудес, однако Его Святейшество просит вас, как высшее должностное лицо Церкви на Марсе, посетить Кидонию и подготовить отчёт. Детальное описание предполагаемого чуда прилагается…

Я знал, что Рим весьма недоверчив в признании чудес. В конце концов, уже были шарлатаны, фальсифицировавшие подобные вещи, так что всегда есть возможность получить в наше коллективное лицо гнилым помидором. К тому же догма гласила, что все откровения, необходимые вере, изложены в Писании; нет нужды в дополнительных чудесах.

Я выглянул в окно шаттла. Солнце — крошечное и тусклое по сравнению с тем, как оно выглядит с Земли — касалось западного горизонта. Я стал смотреть, как оно садится.

Шаттл продолжал нестись вперёд, во тьму.

— Сегодня мы поговорим о Третьей Тайне Фатимы, — сказал Юрген Эмат, кряжистый краснолицый мужчина под восемьдесят, оглядывая свою паству. Я смотрел на планшете запись его телепередачи. — О Третьей Тайне и о чуде, которому я лично стал свидетелем.

— Все, чистые сердцем знают, что 13‑го мая 1917, а потом каждый месяц до октября того же года у троих деревенских детей были видения Благословенной Девы. Теми детьми были Лусия душ Сантуш, которой в то время было десять, и её двоюродные брат Франсишку и сестра Жасинта Марту, восьми и семи лет от роду.

— Детям были явлены три пророчества. Третье было известно лишь папам до 2000 года, когда Иоанн Павел II во время беатификации двоих младших провидцев, умерших детьми, приказал Конгрегации доктрины веры обнародовать тайну, сопроводив её «должным комментарием».

— Так вот, тайна действительно была обнародована и является достоянием общественности вот уже семьдесят лет, однако комментарий весьма далёк от должного — он перекручивает события пророчества для создания впечатления того, что в нём идёт речь о покушении на Иоанна Павла II Мехмета Али Агджи в 1981 году. Нет, такая интерпретация неверна — ибо я сам имел видение об истинном смысле Фатимы.

Да неужто, подумал я. Но продолжил смотреть.

— Почему это видел я один? — спросил Эмат. — Потому что, в отличие от современных астрономов, которые больше не дают себе труда заглянуть в окуляр, я сам, лично смотрел на Марс в телескоп, а не наблюдал его на экране компьютера. Святые видения открываются лишь тем, кто взирает на них без посредников.

Странно слышать такое от телепроповедника, подумал я, а запись продолжалась.

— Вы должны помнить, братья, — сказал Юрген, — что видения 1917 года в Фатиме явились детям, и что единственная из этих детей, что пережила детство, всю жизнь прожила монахиней в монастыре — это та самая женщина, которую папа Лев XIV собирается беатифицировать через несколько недель. Хотя она не записывала Третью Тайну до 1944 года, за все эти годы она почти не видела мира. Как сказал государственный секретарь Ватикана Анджело Солдано по случаю обнародования Третьей Тайны, «Текст нужно интерпретировать в символическом ключе».

Юрген ненадолго обернулся, и позади него поплыли голографические слова: «Мы увидели Ангела с огненным мечом в его левой руке; сверкая, он испускал огонь, словно хотел предать мир пламени…»

— Совершенно понятно, — сказал Юрген, указывая рукой на слова, — что речь идёт о запуске ракеты.

Я удивлённо покачал головой. Слова изменились: «И мы увидели в бесконечно ярком свете, который есть Бог, нечто похожее на то, как люди появляются в зеркале, проходя перед ним: епископа, облачённого в белое…»

Юрген развёл руками, взывая к здравому смыслу.

— Как вы обычно узнаёте епископа? По его митре — литургическому головному убору. А какого рода головной убор вы бы ассоциировали со странными отражениями? Визор шлема космического скафандра! А какого цвета обычно космические скафандры? Белого — всегда белого, чтобы отражать солнечный жар! Дети несомненно видели космонавта. Но где? Где?

Новые слова сменили предыдущие: «прошёл через большой город… наполовину в руинах…»

— А это, — сказал Юрген, — первое свидетельство того, что видение это было именно на Марсе, в регионе Кидония, где со времён «Викинга» мистики предполагали существование руин города, к западу от так называемого Лица на Марсе.

Боже милостивый, подумал я. Не может же Ватикан послать меня расследовать это. Так называемое «Лицо», будучи сфотографировано позднее, оказалось не более чем набором растрескавшихся бугров.

За спиной Юргена замаячили новые слова: «С обеих сторон Креста стояли два Ангела…»

— А‑а! — сказал Юрген, словно и его самого появившийся текст застал врасплох, хотя он, без сомнения, тщательно его изучил, сочиняя свою смехотворную историю.

— Знаменитый Северный Крест, — продолжал Юрген, — часть созвездия Лебедя, виден с Марса так же отчётливо, как и с Земли. А два спутника Марса, Фобос и Деймос, в зависимости от их фаз, могут показаться двумя ангелами под крестом.

Могут, подумал я. А у меня из задницы могут вылететь обезьяны.

Но аудитория Юргена принимала всё на ура. Он был проповедником старой закалки — напыщенным, вводящим в транс, богатым риторикой и бедным логикой, того типа, который, к сожалению, стал слишком распространён со времён Третьего Ватиканского.

Парящие слова снова сменились: «два Ангела, каждый с хрустальной кропильницей в руке его…»

— Кропильница, — сказал Юрген, словно заранее прося прощения у тех, кто уже знает, — это сосуд для хранения святой воды. А где, братья мои, вода более свята, чем на высохшем Марсе? — Он с победным видом оглядел свою аудиторию. Я покачал головой.

— И что, — продолжал Юрген, — делали ангелы Фобос и Деймос своими кропильницами? — В ответ новые слова появились позади него: «…собирали кровь мучеников…»

— Кровь? — переспросил Юрген, вскидывая косматые светлые брови в деланном удивлении. — Но опять же, у нас есть лишь интерпретация блаженной сестры Лусии. Она наверняка видела просто красную жидкость — или жидкость, которая выглядела красной. А на Марсе, с его оксидизированной почвой и небом цвета жжёного сахара всё выглядит красным, даже вода!

Ну, здесь он был совершенно прав. На Марсе люди одевались в стиле, который на Земле сочли бы экстремально попугайским, лишь для того, чтобы внести в свою жизнь хоть какие‑нибудь цвета, кроме красного.

— И когда я взирал на Кидонию, братья мои, в стопятидесятилетнюю годовщину первого появления Пресвятой Девы Марии близ Фатимы, я узрел её во всей её славе: Благословенную Деву.

— Почему я решил взглянуть на Кидонию, спросите вы меня. Потому что слова Богоматери достигли меня, слова, что велели направить телескоп на Марс. Однажды ночью я услышал слова у себя в голове, и я сразу же понял, что они от Девы Марии. Я подошёл к телескопу и посмотрел туда, куда она велела. И девять минут спустя я увидел её, белую и пречистую, идеальную точку, движущуюся через Кидонию. Услышьте меня, дети мои! Девять минут спустя! Мысли Пресвятой Девы достигли меня мгновенно, но даже её святое сияние распространяется со скоростью света, а Марс в тот вечер находился в 160 миллионах километров от Земли — в девяти световых минутах!

Я, должно быть, задремал. Надо мной стояла Элизабет Чен, тихо повторяя:

— Отец Бэйли? Отец Бэйли? Пора вставать…

Я открыл глаза. На Лиз Чен было очень приятно смотреть — да, я принял целибат, но ведь пока не умер! — но меня нервировал тот факт, что она стоит здесь, в пассажирском отсеке, а не сидит в пилотской кабине. Судя по виду в окне мы по‑прежнему неслись в нескольких метрах над поверхностью Марса. Я с радостью полагаюсь на Господа, но автопилоты меня вгоняют в дрожь.

— Хммм? — сказал я.

— Мы приближаемся к Кидонии. Встань и свети…

И Господа славь, славь… [242]

— Ладно, — сказал я. Мне всегда отлично спалось на Марсе — лучше, чем когда‑либо на Земле. Полагаю, этот как‑то связано со здешней 37‑процентной гравитацией.

Она вернулась в кабину. Я выглянул в окно. Там, в отдалении, виднелся бок знаменитого Лица. В таком ракурсе я бы и не взглянул на него лишний раз, если бы не знал этой дурацкой истории.

Ладно, раз мы проезжаем мимо Лица, значит, так называемый Город находится всего в двадцати километрах к юго‑западу отсюда. Мы уже согласовали маршрут: она остановит машину между «пирамидой» и «крепостью» и высадит меня на краю «городской площади».

Я принялся надевать скафандр.

Первоначальные названия прижились: пирамида, крепость, городская площадь. Конечно, вблизи они совершенно не выглядели искусственными. Я наклонился к окну, глядя наружу.

— Немного грустно, правда? — сказала Лиз, стоя позади меня, по‑прежнему в комбинезоне. — Люди готовы верить в самые невероятные вещи на основании самых ненадёжных свидетельств.

В её тоне был лишь слабый намёк на снисходительность. Как почти все на Марсе, она считала меня глупцом — и не только за это моё паломничество в Кидонию, а за то, вокруг чего я выстроил всю свою жизнь.

Я выпрямился и повернулся к ней.

— Вы не будете выходить?

Она покачала головой.

— Вы по пути сюда выспались, теперь моя очередь. Кричите, если что понадобится. — Она тронула панель управления, и внутренняя часть цилиндрического воздушного шлюза отъехала в сторону, словно камень, закрывавший склеп Иисуса.

Что, подумал я, могла делать Матерь Господа нашего на этой древней безжизненной планете? Конечно, явления Девы Марии знамениты тем, что происходили на всяких задворках — Лурд, Франция; Ла Ванг, Вьетнам; Фатима, Португалия; Гуадалупе, Мексика. Все они лежат в стороне от торных дорог.

И всё же после явления Девы миллионы людей начинали приезжать туда. Со времени её появления в Фатиме прошло полтораста лет, и в деревню до сих пор прибывает пять миллионов паломников ежегодно.

Ежегодно. Я, разумеется имею в виду земные годы. Только конченные педанты учитывают разницу между продолжительностью земных суток и марсианского сола, но марсианский год вдвое длиннее земного. Так что Фатима, получается, принимает десять миллионов гостей в марсианский год…

Меня пробирал мороз, когда я смотрел на окружающий ландшафт ржавого песка и торчащих из него скал. Я знал, что это психосоматическая реакция: температурный контроль в моём скафандре — действительно белого цвета, как отмечал Юрген Эмат — работал безупречно.

Городская площадь была просто открытым пространством, окружённым изъеденными ветром грудами песчаника. Хотя на самых ранних фотографиях она, возможно, и напоминала пьяццу, при взгляде изнутри в ней не было ничего особенного. Я прошёл несколько десятков метров, потом развернулся; луч встроенного в шлем фонаря прорезал тьму.

Вдаль тянулась цепочка моих следов. Никаких других не было. Я вряд ли был первым, кто наведывался в Кидонию, но, в отличие от Луны, марсианские пылевые бури быстро стирали все следы.

Потом я посмотрел в ночное небо. Землю было легко заметить — она, разумеется, всегда находилась в плоскости эклиптики, и прямо сейчас была… Боже, вот это совпадение!

Она была в созвездии Девы — ослепительно яркая голубая точка, сапфир, чьё сияние затмевает даже могучую Спику.

Конечно, созвездие Девы не имеет отношения к Богоматери; оно известно ещё с античных времён. Вероятнее всего оно олицетворяет ассирийскую богиню плодородия Иштар или греческую деву урожая Персефону.

Я обнаружил, что улыбаюсь. На самом‑то деле оно не олицетворяет вообще ничего. Это просто случайный набор звёзд. Увидеть в нём деву — такая же дурь, как увидеть руины древнего марсианского города в окружающих меня скалах. Но я знал… нет, не небеса, а ночное небо… как собственную ладонь. Однажды увидев узор, почти невозможно заставить себя не видеть его.

И, скажем, вот он, Лебедь, и — кто бы мог подумать! — Фобос, и да, если прищуриться, то можно увидеть и Деймос прямо под ним.

Но нет. Разумеется, Святая Дева не могла явиться Юргену Эмату. Крестьянским детям — да; бедным и больным — да. Но телепроповеднику? Богатой звезде телеэкрана? Нет, это просто смешно.

Этого не было в послании кардинала Пиранделло, но я был знаком с ватиканской политикой достаточно, чтобы понять, что происходит. Как он сказал, Юрген Эмат учился в семинарии вместе с Викторио Лаззари — человеком, сейчас больше известным под именем Льва XIV. Хотя оба были католиками, в конечном итоге они избрали очень разные пути — и они были кем угодно, но только не друзьями.

Я встречался с понтификом лишь однажды, и уже на закате его жизни. Было практически невозможно вообразить спокойного, умудрённого жизнью епископа Рима молодым человеком. Но Юрген знал его таковым — а знать человека в молодости означает знать его до того, как он укроется за маской обмана. Юрген Эмат, вероятно, считал Викторио Лаззари недостойным Святого Престола. И теперь этим глупым заявлением о марсианском видении Девы Марии он решил разрушить торжественность момента в то время как Лев готовится к своему визиту в Фатиму.

Марс. Мария. Забавно, я никогда не замечал похожести этих двух слов. Единственная разница…

Господи…

Единственная разница — в строчной букве t — крестообразной — в середине слова, обозначающего Марс[243].

Нет. Нет. Я покачал головой внутри шлема. Смешно. Бредовая идея. О чём я вообще думал? Ах, да: Эмат пытается подкопаться под папу. К тому времени, как я вернусь на равнину Утопия, будет поздний вечер субботы. Я ещё не думал над проповедью, но, вероятно, это могло бы стать её темой. В делах веры, согласно определению, Святой Отец непогрешим, и те, кто считает себя католиком — даже знаменитости вроде Юргена Эмата — должны это признать либо покинуть веру.

Это мало что будет значить для… да, я думал о них как о моей конгрегации, даже иногда как о моей пастве… но, конечно же, группа, едва заполнявшая половину церковных скамей собора Святой Терезы каждое воскресное утро не была ни тем, ни другим. Просто скучающие, одинокие, те, кто не нашёл себе другого занятия. Ну да ладно. По крайней мере, я не буду их агитировать за принятие веры…

Я оглядел пустынный ландшафт и сделал глоток холодной воды из трубки внутри шлема. Ветер жалобно завывал, ослабленный и едва слышный внутри скафандра.

Конечно, я знал, что я несправедливо циничен. Я в самом деле всем сердцем верил в явление Богородицы в Фатиме. Я знал — знал так же, как знаю собственную душу! — что в прошлом она являла себя верным, и…

И я был одним из верных. Да, несчастью предшествует гордыня, а падению — высокомерие[244], но моя вера крепче, чем вера Юргена Эмата. Это правда, что Базз Олдрин принял святой причастие сразу после посадки на Луну, но я принёс учение Иисуса дальше, чем кто бы ни было — сюда, в место первого шага человечества к звёздам…

Так где же ты, Мария? Если ты здесь — если ты с нами здесь, на Марсе, то яви себя! Моё сердце чисто, и я буду бесконечно рад видеть тебя.

Явись, мать Иисуса! Явись, Святая Дева. Явись!

В голосе Элизабет Чен слышались те же самые насмешливые нотки, что и раньше.

— Хорошо прогулялись, отче?

Я кивнул.

— Что‑нибудь видели?

Я протянул ей свой шлем.

— Марс — интересное место, — сказал я. — Всегда есть, на что посмотреть.

Она улыбнулась самодовольной ухмылкой.

— Не волнуйтесь, отче, — сказала она, пряча шлем в шкаф для скафандра. — Мы доставим вас в Брэдбери задолго до воскресного утра.

Я сидел в своём кабинете, за своим столом, одетый в сутану и пасторский воротник, лицом к объективу камеры. Я сделал глубокий вдох, перекрестился и велел камере начать запись.

— Кардинал Пиранделло, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, — по вашей просьбе я посетил Кидонию. Пески Марса ползли вокруг меня, движимые невидимой рукой слабого ветра. Я смотрел и смотрел, и снова смотрел. И потом, святейший кардинал, это случилось.

Я снова сделал глубокий вдох.

— Я увидел её, ваше преосвященство. Я увидел Святую Деву. Она появилась в воздухе передо мной, примерно в метре над землёй. И она была окружена светом разных цветов, словно радуга согнулась так, чтобы охватить контуры её священной формы. И она обратилась ко мне, и я одновременно слышал три её речи, но каждая из них отчётлива и совершенно понятна: одна на арамейском, языке, на котором Дева говорила при жизни; вторая — на латыни, языке Церкви; и третья — на прекрасном, изысканном английском. Её голос был словно песня, словно жидкое золото, словно чистейшая любовь, и она сказала мне…

Просто послать сообщение кардиналу Пиранделло было недостаточно. Оно могло очень удачно затеряться. Даже после реформ Третьего Ватиканского Церковь Рима оставалась бюрократией и по‑прежнему защищала себя.

Я сам отнёс карту памяти в Центр Коммуникаций и отдал её Лони Синклер, женщине, которая приносила мне послание Пиранделло.

— Как вы хотите это отослать, отче?

— Это довольно важно, — сказал я. — Какие у вас есть варианты?

— Ну, я могу послать его сейчас, хотя за срочность мне придётся выставить счёт этому…э‑э…

— Приходу, дитя моё.

Она кивнула, затем взглянула на карту.

— Вы хотите отослать его по обоим этим адресам? В Ватикан и «Си‑эн‑эн»?

— Да.

Она указала на светящийся глобус Земли, наполовину утопленный в стену.

— Штаб‑квартира «Си‑эн‑эн» в Атланте. Я могу послать сообщение в Ватикан прямо сейчас, но Соединённые Штаты пока на дальней от нас стороне Земли. Туда я смогу посылать сообщения лишь через несколько часов.

Ну конечно.

— Нет, — сказал я. — Нет, тогда подождите. Ведь бывает такое, что США и Италия видны с Марса одновременно?

— Не все США целиком, но Джорджия — да. На короткое время.

— Дождитесь его, и тогда посылайте сообщение в оба места одновременно.

— Как скажете, отче.

— Благослови вас Господь, дитя моё.

Лони Синклер не смогла полностью скрыть то, как её развеселили мои слова.

— Да не за что, — ответила она.

Прошло четыре года. Лев XIV перешёл в мир иной, и теперь понтификом у нас Бенедикт XVI. Не имею ни малейшего понятия, одобряет его Юрген Эмат или нет — да мне это и не интересно. В конце концов, слишком большой интерес к делам Земли здесь не приветствуется.

Фатиму по‑прежнему посещают пять миллионов человек в год. Миллионы приезжают в Лурд и Гуадалупе и Ла Ванг.

А потом отправляются по домам — некоторые с чувством, что их коснулся Святой Дух, некоторые — утверждая, что исцелились.

До Марса миллионы верных пока не добрались. Пока; на это нужно время. Но десятки тысяч уже явились сюда, и в отличие от тех, что посещают другие места паломничества, большинство из них остаётся. После многолетнего путешествия последнее, чего им хочется — это развернуться и отправиться домой, особенно из‑за того, что ко времени их прибытия удачное расположение Земли и Марса, сильно укорачивающее путь, уже два года как закончилось; если отправиться домой сразу после прибытия, обратный путь займёт гораздо больше времени.

И поэтому они остаются, обживаются и становятся членами нашей общины.

И приходят на мои мессы. Не от скуки. Не от одиночества. А ради веры. Веры в то, что чудеса всё ещё случаются, и могут происходить как на Земле, так и вне её.

Я воплотил своё предназначение, и Марс, я искренне в это верю, теперь стал лучше, чем был. Теперь это настоящая конгрегация, паства. Я взираю на её членов с кафедры и чувствую их тепло, их любовь.

Теперь у меня лишь одна проблема. Солгать кардиналу Пиранделло — это нарушение моей клятвы и учения моей веры. Но поскольку я — единственный священник на Марсе, то кому я могу исповедаться в этом грехе?