Золотой кол

ДОРОГА

Что за чудо — природа! Поневоле ахнешь, увидев эти обступившие с двух сторон, словно сговорившиеся, бурые горы, поросшие у подножия волчьей ягодой, шиповником, ивняком, да и речная долина с вымахавшей по пояс травой здесь особенно широка. По гибким веткам тальника прыгают деловитые сорокопуты, суетятся неугомонные сороки, издалека доносится пение улара, кудахтанье прилетевших на водопой кекликов.

На полынной полянке выстроились рядком палатки доярок. В зеленой ровной траве на склоне горы, шумно вздыхая и жуя свою жвачку, лежат коровы, кое-где чернеют кучки аккуратно собранного кизяка. Выше по склону, гулко стуча копытами, пасутся кони. Жадничая, они кусают друг друга, и те, кто посмирней, отбегают в сторону. От густо-синего неба, темноты, наступившей перед восходом луны, еще больше веет спокойствием.

— О боже!..

Неожиданный возглас вспугнул ночную тишину. Женщина и сама испуганно открыла глаза, огляделась по сторонам. Неяркий огонек лампы-десятилинейки, стоявшей на перевернутом вверх дном ведре, отбрасывал дрожащие блики на палатку, из-за приоткрытого полога доносился негромкий гул реки.

«Как пришла от Уулчи, так и уснула. Даже не разделась, — подумала Тунук. — Не зря меня весь вечер тошнило. Видно, пришло оно…»

Вдруг ее снова мягко толкнуло в бок, в животе будто что-то оборвалось. Она застонала от острой боли, царапая ногтями раскладушку, кусая губы.

— О боже!.. Как мне больно!.. — Ей стало страшно при мысли о том, что это повторится опять. Стиснув зубы, Тунук попыталась приподняться, но ослабевшее тело не слушалось ее, на лбу выступил холодный пот. Обессилев, женщина затихла.

«Эх, надо было у Уулчи остаться. Как быть-то теперь…» — отрешенно подумала она.

Тем временем в соседней палатке, видно, кто-то проснулся. Раздались звуки кашля, потом послышался охрипший мужской голос.

— Уулча! Вставай! Проснись, засоня. Вроде Тунук стонет?! — затормошил жену Карагул.

— Отстань, дай поспать человеку! Ты, наверное, шуточки свои до самой смерти не оставишь, — сердито огрызнулась та.

— Да не шучу я! Вот, слышишь — Тунук это. Вставай!..

Видя неподдельную тревогу мужа, Уулча прислушалась.

— О боже!.. Больно… — послышался стон женщины.

— Господи, точно! Надо позвать всех. Карагул, беги за бабкой-знахаркой! Быстрее!

— Тут доктора надо! — сердито сказал Карагул.

— Что? Машины-то нет, когда мы до больницы доберемся?

— Доберемся!.. — уверенно ответил Карагул, торопливо выбегая из палатки. — Я сейчас лошадей в телегу запрягу, а ты разбуди Кербез…

Устланная мягкой луговой травой, телега плавно тронулась. Палатки постепенно исчезли из виду. Ущелье сузилось, колеса запрыгали на камнях, задребезжали, сопровождаемые скрипом телеги.

— Карагул, не гони! Поосторожней езжай. Ты же не дрова везешь! — сердито крикнула мужу Уулча.

— Дак побыстрей же надо добраться!

— Все равно давай поосторожней!

Карагул обернулся: Уулча поддерживала Тунук под мышки, а их третья неразлучная подруга, Кербез, поправляла подушки под ее головой. Покачав головой, он отвел глаза, потянул за вожжи.

Видя встревоженные лица подруг, Тунук попыталась улыбнуться, улеглась поудобнее, убаюкиваемая мерно покачивающейся телегой.

— Ну как, лучше тебе? — наклонилась к ней Кербез. — Чего улыбаешься-то?

— У тебя глаза такие… перепуганные. Смешно смотреть…

— Еще бы не перепугаться! Уулча такой шум подняла…

— А как иначе? — вмешалась в разговор Уулча. — Пока ты гляделки свои соизволила открыть, знаешь, сколько времени прошло? Она, бедная, на том свете успела побывать!

— Ой, балаболка, не придумывай! Я сразу проснулась! — возразила Кербез.

— Ха, сразу! — хохотнула Уулча. — Так уж и сразу. Да ведь тебя от муженька твоего, Кулжабека, краном не оторвешь!

— Нет уж! Чья бы корова мычала, а твоя молчала!

— Что, опять за свое взялись? — весело расхохотался Карагул и неожиданно затянул басом:

Гулкий, будто идущий из бочки, голос Карагула рассмешил женщин:

— Ай да Карагул! Ну точь-в-точь наш колхозный бугай мычит!

Слабо улыбаясь, Тунук смотрела на своих подруг. То ли от мерного покачивания телеги, то ли от близости родных людей, но ей стало гораздо лучше.

«Да, нет ничего на свете дороже друга. Как прекрасно, когда знаешь, что есть человек, который всегда выслушает, поможет тебе, который ничего не пожалеет ради тебя, и нет между вами никаких тайн, никаких недомолвок.

Уулча и Кербез… Я не представляю себя без вас. Где мы только не были, как только судьба нас не кидала… И все же мы снова вместе, и в горе, и в радости, всегда вместе, будто одно целое, — разве это не счастье?!» — подумала Тунук, и ей вдруг отчего-то вспомнились далекие годы детства. Далекие, как эти звезды над ее головой, и такие же манящие, недоступные…

…Зеленая трава, омытая весенним дождем, сочные стебли клевера, волны колышущейся озими. На незасеянных клочках поля ярко полыхают маки, тут и там виднеются синие капли колокольчиков, голубые глаза васильков. В то раннее утро, перед первым экзаменом, помнится, она, Уулча, Кербез и другие их одноклассники пошли за цветами. Те утренние запахи до сих пор в ее памяти. Горький запах полыни, сладковатый аромат бело-розовых головок клевера, мокрых от росы, свежесть мяты, прячущей в траве свои маленькие соцветия с нежными синими лепестками, — какое это чудо!.. Эти цветы, эти запахи есть, конечно, и теперь. Нет только той быстроногой, счастливой поры…

Держа в руках букеты цветов, они гурьбой ввалились в класс. За старым столом, на котором лежали экзаменационные билеты, уже сидел, дожидаясь их, Нур-агай[1] в свежевыстиранной белой рубашке.

Ребята радостно поздоровались с любимым учителем и буквально завалили его цветами.

— Вы будто сена накосили, — улыбнулся Нур-агай. — Только надо теперь поставить цветы в воду, чтобы не завяли.

Ребята быстро раздобыли пустые бутылки, банки, даже один глиняный кувшинчик, расписанный узорами, разложили цветы.

— Тунук, а где твой букет? — спросил неожиданно Нур.

Она, покраснев от смущения, подала ему свой простенький букетик из нескольких полураскрытых бутонов мака, василька, к которым Тунук добавила две-три веточки полыни и мяты.

Нур с удивлением и восхищением смотрел на букет:

— Твой?

— Да…

Он бережно взял цветы из ее рук и поставил в расписной кувшинчик посреди стола.

— Агай, а почему вы полынь туда поставили? Смотрите, какой у меня большой и красивый букет! — удивился кто-то.

Нур улыбнулся:

— На свете множество цветов. Многие из них удивляют своей красотой, но при виде их не становится теплей на душе. А некоторые невзрачны на вид, но безмерно дороги для нас. Полынь и мята, тюльпан и маки, васильки и подснежники — без этих цветов нельзя представить себе полей киргизских. И Тунук, оказывается, понимает это… — он ласково посмотрел на нее.

Видя, как обрадовался Нур-агай, Тунук почувствовала, что какое-то неведомое чувство, светлое и безмерное, переполняет ее. Она чувствовала себя в эту минуту такой счастливой, как никогда.

…Девочки часто говорили между собой: «Вот если бы и нас полюбили такие же умные и добрые парни, как наш Нур-агай». А Уулча вообще любила подшучивать над Тунук:

— Что-то Нур-агай глаз с тебя не сводит? Он, случаем, еще не признался тебе в любви?

— Разве может агай сказать такое ученице?! — вспыхивала от смущения Тунук.

— Ну и что, что агай. Он ведь всего на три года старше нас! Ровесник, можно сказать, — не отставала Уулча.

Кербез обернула одеялом получше ноги Тунук, огляделась по сторонам, любуясь полной спокойствия ночью. Только скрип колес и всхрапывания лошадей нарушали тишину, окутавшую гору.

«Как все же безмятежна природа! — подумала Кербез. — Ей нет ни до кого дела. Сколького мы не замечаем в своей каждодневной суете! Кажется, только вчера мы были детьми, играли тряпичными куклами, нянчили их… Разве думали мы тогда, что ожидает нас. Кто знал, что впереди война, которая принесет столько несчастий, столько бед… В цветущую весну девичества, когда ночами ходят обнявшись влюбленные пары, смехом и шутками встречая восход, мы с тоской обнимали мокрые от слез подушки, потому что все парни были на фронте, не смыкали до утра окаменелых глаз, вздыхая о несбывшемся. Но все же спасибо судьбе, не нам обижаться на нее. Хоть не таких, о которых мечтали, но нашли мы своих нареченных, — не выбирали, не подсчитывали их достоинства и недостатки. Да и жизнь у нас была не такой уж темной и горькой. Было много и светлого, радостного… — Кербез улыбнулась своим мыслям. — Теперь бы только сыновей женить да дочери бы хороший человек встретился! Тогда уж ничего не надо будет. Не надо мне будет другого счастья».

Кербез вдруг вспомнился муж, Кулжабек. Сколько раз говорили ей: «Разве у тебя муж? Небось даже постель твою как следует не согревает. Ночует где попало, мол, по вызову ездил, работа, дескать, такая!» «А зачем мне следить за ним? — подумала Кербез. — О нем будут плохо говорить, не обо мне. Не зря сказано: кривая тропа на прямую дорогу не выведет. Не маленький, сам должен понимать. А если я буду назло ему поступать, что хорошего выйдет-то? Только детей своих искалечим, души их чистые в грязи вываляем. Нет, лучше не замечать плохое, ведь у меня в жизни есть и много хорошего. Сыновья, например. Вон, Мурат, хоть и не такой крепкий, а уже трактор водить силенок хватает. Кубат отличник в школе. И Жеништай подрос, жеребеночек мой…»

Даже Уулча, лучшая подружка Кербез, любит доводить ее:

«Ты, Кербез, во всем похожа на свою покойную бабушку. Та такая же домоседка, тихоня была. Ты открой глаза-то пошире! Твой, балакают, опять начал между гор кататься. Небось сейчас с какой-нибудь кареглазой чабанской женушкой забавляется, спиртик пьет, куурдаком заедает. А что? Думаешь, он овец лечит? Как бы не так! Говорят, оставит порошков разных чабану, чтобы тот сам лечил, и едет дальше. Ты бы съездила следом за ним-то?»

Покраснев от стыда и обиды, Кербез с трудом находила слова для ответа: «Пропади ты со своими дурацкими шутками! Ты, наверно, хочешь, чтобы все мужчины день и ночь сидели дома, как твой Карагул? Не всем же быть комнатными собачками!»

«Ой, да он дома потому сидит, что на работе устает! — заступалась за мужа Уулча. — Силос, зерно на бричке возит, коров помогает пасти. А дома детям сказки рассказывает, книжки вслух читает».

«Ай, ладно! На тебя управы нет!» — сдавалась Кербез.

«Годы, годы… Как быстро они летят, — подумала Кербез, — словно сказочные скакуны — тулпары…»

Помнится, во время войны они косили траву на этом вот склоне. Мужчин в аиле почти не осталось, и за косы пришлось взяться женщинам. Кербез будто наяву услышала голос Бокона, крепкого сорока пятилетнего мужчины с бельмом на одном глазу, который был тогда бригадиром:

— Эй, бабы! Чего рты разинули? Мы сюда не в игрушки играть пришли. Кто умеет — начинайте косить, а кто не умеет — тех Шамыр-аксакал научит. Он и косы вам править будет, — Бокон взял в руки косу, попробовал ее большим пальцем, потом, удовлетворенно хмыкнув, начал косить.

А дед Шамыр раздал женщинам косы и начал учить тех, кто не косил раньше. Дошла очередь и до Кербез.

— Ты, доченька, держи косу покрепче. Вот так! — корявыми, узловатыми пальцами дед Шамыр прижал руку девушки к черенку косы. — И маши ровней, иначе одни верхушки будешь срезать.

Кербез решительно повела косой. Коса дернулась, срезала несколько травинок и воткнулась концом в землю.

— Я же сказал: ровно маши! — крякнул дед Шамыр.

Кербез испуганно вздрогнула.

— Да чего ты дрожишь? Я же не съем тебя! Не бойся, коси спокойно, — улыбнулся дед Шамыр. — Погляди, как Бокон косит — будто бритвой срезает! — Поскрипывая костылем, дед зашагал в сторону Уулчи. Вот Уулча — молодчина!

Кербез с завистью вздохнула, глядя на нее. Закатав по-мужски рукава, Уулча хоть и медленно, но умело косила. Да и Тунук уже наловчилась, шла по пятам Уулчи.

Кербез покраснела от стыда, что отстала от всех. «И кто эту дурацкую косу придумал? Лучше бы серпы нам дали! — подумала она, но потом еще раз посмотрела на Бокона, который орудовал косой как бритвой, и призналась себе: — Нет, видать, если умеешь, то косить даже приятно».

К ней снова подошел дед Шамыр.

— Ай, доченька, доченька! — Старик укоризненно покачал головой, потом взял у нее косу и прокосил немного. Срезанная под корень трава ложилась ровно, обнажая красноватый, каменистый склон горы. — На, попробуй еще…

Тем временем послышался храп коня. К ним подъехал худющий небритый парень, поздоровался и тут же зашелся в долгом кашле, отхаркиваясь, страдальчески кривя лицо.

— А, Кулжабек! Ты вовремя приехал! — обрадовался дед Шамыр. — Стреножь коня-то да поучи вот ее, как надо косить!

— Нога у меня, дедушка, никуда не годится. Да и легкого одного нет… — попробовал было отказаться Кулжабек, но старик не стал даже слушать его возражений:

— А я что? Небось тебе не восьмой десяток? А легкие-то ты, верно, давно кумысом вылечил!

— Какое там!

— Эх, Кулжабек! — сердито воскликнул дед Шамыр. — Скажи: разве кому-нибудь хорошо нынче?

Кулжабек, не зная, что ответить, молча слез с коня, стреножил его. Кербез подала ему свою косу. Деловито опробовав косу пальцем, Кулжабек примерился и с силой махнул косой. Но неожиданно конец ее чуть не воткнулся в его собственную ногу. Кербез аж вскрикнула от испуга. Покраснев, Кулжабек опять повел косой и… кончик косы врезался в землю.

— Ой, бестолковый! Ты что, с ума сошел? Тут люди серпа найти не могут, а он размахался! Отдай косу! — Шамыр вырвал у парня косу, зло сплюнул. — Откуда только ты такой взялся?!

Кулжабек виновато молчал. Потом еле слышно пробормотал:

— Когда мне косить-то было? С курсов сразу на фронт забрали…

— Эх, черт бы тебя побрал! Ни на учебе, ни на войне, ни на работе — нигде от тебя толку нет! А я ему еще как дельному человеку косу дал: мол, учи других…

— А я разве напрашивался? — стал оправдываться Кулжабек. — У меня и нога не зажила…

— Иди ты отсюда! Болтун! — рассердился еще сильнее дед Шамыр.

Кербез с жалостью смотрела на Кулжабека. Красный от стыда, надрывно кашляя, он побрел к коню, волоча раненую ногу, не поднимая глаз от земли.

— Дед, зачем ты его обидел? Видишь, как он кашляет? Мы же его специально на легкую работу, помощником ветврача, поставили, — укоризненно заметил Бокон, правя бруском затупевшую косу.

— Руки-ноги ведь на месте? Неужто не мог косить научиться! — проворчал Шамыр.

— Что вы на него накинулись! — вмешалась в разговор пожилая женщина громадного роста, которую все называли Балбан-апа[2]. — Человек, можно сказать, из ада вернулся, со смертью уже повидался, хоть и моложе вас! А вы…

— О наша великанша! Ты права, — улыбнулся Бокон.

— Ох и лиса же ты, Бокон! — невольно улыбнулась и женщина, продолжая косить.

Все в аиле уважали Балбан-апа за прямодушие, честность. Кербез с восхищением смотрела, как косит она, ничуть не отставая от Бокона, потом решительно сжала косу руками и, как учил дед Шамыр, сильно и плавно махнула ею. Трава неожиданно ровно упала за косой. Окрыленная первым успехом, Кербез опять повела косой. Ноги непослушно заплетались, сердце стучало так, будто хотело выскочить из груди, но Кербез уже ничего не замечала. «Не так уж и трудно, оказывается. Даже интересно», — подумала она, уже смело орудуя косой.

Во время обеденного перерыва Кербез вдруг почувствовала, что руки ее словно окаменели, перестали повиноваться ей, онемела поясница да и ноги. Уулча и Тунук тоже бессильно лежали на траве, пряча голову под крохотной тенью, которую отбрасывал чапан, накинутый на поставленную вертикально косу.

Балбан-апа что-то оживленно рассказывала сидевшим рядом с нею женщинам.

Кербез прислушалась:

— Тогда советская власть только установилась, — вспоминала Балбан-апа. — Свобода, женщинам равные права… Помню, на празднике это было. Кажется, Первомай отмечали. И его решили два аила — наш и соседний — вместе провести. Скачки устроили, козлодрание, эниш — борьбу на конях. А потом кто-то предложил устроить для шутки женский эниш. А у соседей была в аиле одна здоровущая баба, раза в два толще меня! Они посадили ее на коня и выпустили на круг. Наши как увидели ее, сразу приуныли. Потом все же стали меня уговаривать, — я-то тоже не хиленькая, — давай, мол, защити честь аила, некому, кроме тебя… Дали мне жеребца гнедого. Сильный, горячий конь был. Седло с двойными подпругами. Господи, молю, не дай опозориться перед всеми… Решилась я таки, села на жеребца, и тут кто-то как вытянет гнедого моего плетью, так он и понесся навстречу той толстухе… А у нее, оказывается, только вид был грозный. Схватила я ее за локоть, скрутила, потащила, вижу — поддается! Пришпорила я гнедого, он как рванется — толстуха-то и бухнулась на землю! Народ тут такой крик поднял — уши заложило!..

…После обеда женщины опять взялись за косы. Войдя в азарт, они прокосили дотемна и, неожиданно для самих себя, скосили изрядный клин.

— Нам-то ничего, у нас кости давно затвердели. Девчат жалко. Надо было их пораньше отпустить. За день-то все равно всего не скосишь. А девчата нам еще пригодятся, — укорила Балбан-апа бригадира.

— Пусть привыкают. Ничего с ними не сделается, — отмахнулся Бокон. — Люди вон на фронте кровь проливают!

— Э, что об этом говорить. Если бы не война, разве пришлось бы женщинам косить! Но ты-то ведь не зря здесь бригадиром числишься, должен понимать: не окрепли они еще… — не согласилась с ним Балбан-апа.

Не чувствуя под собой ног от усталости, Кербез с трудом добралась до дома, открыла дверь: в передней мать варила в котле атала — жиденькую болтушку из муки и кислого молока, разбавленного водой. Она оглянулась на скрип двери, радостно улыбнулась:

— Пришла, доченька! Как, управилась с косой-то?

— Кое-как…

Мать торопливо развязала узелок на платке, протянула дочери конвертик:

— От отца письмо, прочти.

Крупный отцовский почерк. Расспросы об аиле, о родственниках в начале письма, потом отец писал, что работает в лесу, строит железную дорогу. «Как поживаете? Я часто вижу вас во сне. Кербез, дочурка, жаль, что ты не смогла продолжить учебу. Не унывай, работай вместе со всеми…»

Слушая письмо, мать плакала, всхлипывая, как маленький ребенок. А Кербез, прочитав письмо, обрадовалась так, будто наяву увидела отца. «Чего мать рыдает? — не понимала она. — Ведь не один отец там. Все пожилые мужчины аила ушли на трудовой фронт. Вернутся же…»

Мать забрала конвертик обратно, бережно положила в спрятанный за зеркалом узелок с письмами.

Попив аталы, они легли спать, но сон почему-то не шел.

— Айым сильно захворала, — заговорила мать. — Хорошо хоть сын вовремя с выпасов приехал. Он-то тоже на фронте покалечился… Старушка едва жива, а увидела Кулжабека — обрадовалась до слез, все спрашивала, мол, не болеешь ли, лучше ли стало… Мать — она всегда мать…

— Мама, а Кулжабек, оказывается, косить не умеет, — заметила Кербез. — Дед Шамыр так ругал его при всех, совсем опозорил. А парень-то еле ходит, кашляет все время…

— Что поделаешь. Ворона, сказывают, говорила вороненку: «Не то плохо, что ешь дерьмо, а то плохо, что нет его».

— Ты что все ворочаешься, Кербез? — спросил Карагул.

— Да спокойно я сижу.

— А ты не сиди спокойно, лучше Тунук укутай! — вмешалась Уулча.

— Не надо, мне и так хорошо, — слабо запротестовала Тунук.

— Ее от этого не убудет! — сказала Уулча. — Дома день-деньской суетится, минуты покоя не знает. Муженек-то у нее травинки сам не переломит!

— Чего ты к моему мужу прицепилась? — рассердилась Кербез. — Может, тебе мало одного Карагула? Так забирай моего, ради бога! За так отдам!

— Ты смотри — обиделась! — притворно удивилась Уулча. — Не нужен мне твой муж. Зачем мне лишняя забота? Хоть на себе носи своего Кулжабека! Ведь я тебя жалеючи говорю! И чем только он тебя прельстил?

Тунук и Карагул рассмеялись. Невольно улыбнулась и Кербез.

«От Уулчи не отделаешься, — без обиды подумала она о подруге. — Ей только дай повод позубоскалить… А Кулжабек мой хоть и не такой шустрый, как другие мужья, но что ему по силам — всегда сделает, и никому вреда от него нет, плохого слова никому не скажет. Да и любим мы друг друга, но не кричать же об этом… Уулча и сама все понимает, просто не может без того, чтобы не подколоть меня…»

Когда мать Кербез зашла проведать на следующий день Айым, то увидела у изголовья больной плачущего Кулжабека. Стыдясь вошедшей, парень торопливо вытер слезы.

Больная, увидев соседку, прошептала слабым голосом:

— Не плачь, сынок. Крепись. В этой жизни счастливы крепкие…

Мать Кербез попробовала ободрить старушку, но та только грустно улыбнулась:

— На все воля божья. Я свой век отжила… Сына жаль. Хорошо, хоть повидать напоследок успела. И невесты я ему подходящей не смогла найти… Пригляди за ним. Не обижайте его…

Прошло несколько дней, и Кулжабек остался совсем один в стареньком доме. Родственников у него не было.

По утрам мать из жалости посылала Кербез к нему: «Сходи корову подои. Жалко парня, хворый ведь он. Говорят, таким молоко кипяченое надо пить. Подои, процеди, а вскипятить, я думаю, он и сам сумеет».

Корова у Кулжабека была хорошая, смирная. Кербез приходила рано утром, доила корову, процеживала молоко и уходила, повесив ведро с молоком на крючок у двери. Но вскоре Кулжабек начал вставать до прихода девушки. Он приводил стреноженного на ночь коня, седлал его, посматривая печально на Кербез…

То ли ранней весной это было, то ли осенью поздней? Да, кажется, стояла осень. Несколько дней подряд моросил дождь, а потом аил затопил густой туман. В то утро Кербез, как обычно, подоила корову и собралась уходить, когда Кулжабек вдруг сказал: «Вчера я не смог растопить печь…» — «И молока, значит, не попил?» — спросила Кербез. «Нет», — ответил Кулжабек. Кербез набрала в сарае сухого хвороста, разожгла печь, вскипятила молоко. «Видно, не сумел сырые дрова разжечь, да так и уснул голодный», — с жалостью подумала она, глядя на исхудалое лицо парня, отросшую бороденку. В глазах Кулжабека поблескивали слезы. Чувствуя, как сжалось сердце, Кербез отвела взгляд в сторону.

— Кербез… — неожиданно заговорил Кулжабек. — Видно, на роду мне написано — быть несчастным… Все надо мной смеются. Ведь я даже косу не умею держать… Мало того, еще и хромой, да и кашляю на каждом шагу. Кому я нужен такой?..

— Что я могу знать?.. — Кербез пожала плечами. — Не знаю…

— Не знаешь. И я тоже не знаю. Ничего не знаю. Как косить — не знаю. Как лечить овец — не знаю. Как жить — не знаю! Поэтому знающие и смеются… Но откуда мне знать это?! Проклятая война!.. Почему из тысяч солдат выжил именно я? Ведь такие ребята погибли! Лучше бы я… — Кулжабек горько вздохнул, опустил голову. Пальцы его с силой мяли узду. Кербез долила в бурлящий котел с молоком ковш воды, потом сняла котел с огня, остудила молоко и, налив в чашку, поставила около Кулжабека. Почувствовав запах молока, он обернулся. По небритой щеке парня катилась одинокая слезинка…

Вечером, возвращаясь с работы, Кербез неожиданно увидела на краю табачного поля Кулжабека, стоящего у своего коня. Гнедой, с ввалившимся животом, резко выступающими ребрами, жадно щипал молоденькую травку. А сам Кулжабек, не отрываясь, смотрел на запад, где еще видны были багровые отблески закатившегося за горизонт солнца. «Пришел коня на ночь стреножить, — подумала Кербез. — Наверно, война вспомнилась, друзья, которые остались там?» Она почувствовала, что с ней творится что-то странное. Ей вдруг стало до боли жаль Кулжабека, захотелось подойти к нему, заговорить с ним… Приглядевшись, Кербез заметила неумело пришитую заплату на гимнастерке Кулжабека.

«Чего это я на него так уставилась? — опомнилась вдруг она. — Разве он мне ровня? Ведь я всегда мечтала выйти замуж за красивого, ладного парня и чтобы он был инженером или учителем. Мечтала ездить с ним в город, в театр, гулять по залитым светом улицам и площадям… А чем плох Кулжабек? За что все смеются над ним? Ведь он никому не делает плохого. Одно — тихий слишком… Да если подумать — разве найдется муж лучше, чем Кулжабек?»

Воспоминания Кербез вспугнул слабый голос Тунук:

— Девочки, замучила я вас, наверно. Мне уже лучше стало, не болит ничего. Может, не будем беспокоить людей среди ночи, поедем обратно? — предложила она.

— О, нет! — испуганно возразила Уулча. — Мало ли что может случиться!

— Какое там беспокойство! Доедем! — решительно поддержала ее Кербез.

— Да и я не из тех, кто поворачивают на полпути! — пошутил Карагул. — Лучше поговорим о чем-нибудь? Вроде раньше бабы любили поболтать?

— А что ты сам молчишь как сыч! Начинай давай! — сказала Уулча.

— Уулча верно говорит. Давай, Карагул, расскажи что-нибудь интересное. Пусть дорога станет короче, — попросила Тунук. — Вот и луна уже выглянула.

В мягком лунном свете чернели горы, таинственно блестела река. Карагул огляделся по сторонам и вдруг намеренно громко откашлялся и басом запел:

— Вот ведь негодник! До сих пор своих песен не забыл! — притворно рассердилась Уулча и шлепнула мужа ладонью по спине.

— Молодец, Карагул! — Тунук звонко рассмеялась.

— Помню, ты эту песню в то лето постоянно пел, да? — спросила Кербез. — На сенокосе…

— Именно! — подтвердил Карагул. — Ведь тогда весь мир для меня не стоил одного ноготка Уулчи! И чтобы понравиться ей, я каждый день упрашивал бедную маму стирать мою единственную белую рубашку, сдувал каждую пылинку с ак-калпака[3], ежедневно смазывал козьим жиром сапоги… Помню, приделал кисточки к сбруе коня, на рукояти камчи узоры вырезал, ай-ай-ай… и все ради вот нее…

— Аа! Теперь, значит, не нравлюсь? — обиженным голосом спросила Уулча. — Зря я тебя тогда пожалела. А если бы не согласилась пойти за тебя, что бы ты сделал?

— Украл бы.

— Чего ж ты сразу не украл?! Все время к нам в обед приходил отдыхать.

— Ой, сдаюсь, сдаюсь…

— А что тебе остается делать? Ведь ты мог и там, где косил, отдыхать? Обед у тебя был с собой. Пообедал бы с дедом Мамышом, отдохнул.

— Да ведь дед сам меня отправлял, — признался Карагул. — Иди, мол, в шалаш. С девчатами, молодухами поболтаешь. У них языки острые — враз просвежишься. А я пока косы отобью. Пока, мол, ты вернешься, и кони заодно отдохнут.

— Выходит, сам бы ты не приходил? — насмешливо спросила Уулча.

— Приходил бы… — сокрушенно вздохнул Карагул. — А дед просто заметил, что я все глаза на тебя проглядел. Помню, говорит раз: «Эх, парень, вижу, ты коней придерживаешь. Хочешь, чтобы девчата нас нагнали? Надо же и их пожалеть. Разве женщины косили когда-нибудь? Нужда заставляет. А когда такие старики, как я, да хромые, как ты, на сенокосилке работали?.. Лучше давай почище косить, огрехов не оставлять, чтобы они, бедняжки, поменьше уставали. А с ними и в обед наговоришься…» Подумал я, вижу — в самом деле верно дед говорит. Стал коней погонять, чтобы побольше скосить. И то тебя вижу перед собой, то кажется, что с фашистами сражаюсь, и, хотя они окружили меня со всех сторон, всех до единого под корень срезаю. Сенокосилка трещит, кони уже взмылены, а я ничего не замечаю, кроме падающей травы, будто хочу скосить до конца саму войну… Потом слышу вдруг голос деда Мамыша: «Сынок, обед уже. Надо перекур сделать. Да и девчата небось заждались…»

— Уулча тоже чем ближе к обеду, тем усердней работала, — вставила Кербез. — Я только диву давалась: откуда у нее силы берутся?

— Я ж его прихода ждала… — призналась Уулча. — Он же меня так со свадьбой торопил! А я думаю: «Выйду замуж — кто будет матери помогать?» Братик, сестренки совсем еще маленькими были. Отец в армии… А этот торопит и торопит! Сказала я матери, а она: «Сама решай, доченька. Карагул парень хороший, работящий. Что я могу еще сказать?.. Лишь бы вы друг друга любили да уважали. Но все же напиши сначала пару слов отцу». А я, перед тем как отцу написать, решила Карагула испытать. «Мать не соглашается, — говорю. — Как мы будем жить, мол, без тебя. Сказала, что если любит, пусть живет с нами. Родители у него молодые, крепкие, без его помощи проживут». Вижу — погрустнел он сразу после моих слов.

— Еще бы не погрустнеть! — воскликнул Карагул. — Аж сердце вздрогнуло, как услышал! «Что ж это — примаком, выходит, буду?! А что отец с матерью скажут? Что люди говорить будут? Опозорюсь. Скажут — ради бабы примаком стал, живых родителей бросил», — думаю. Потом все-таки решился. Отец мой табунщиком работал. Мать еще молодая была. А у них все мал мала меньше. Как они будут жить без Уулчи? И решил: «Пойду в примаки. Умные люди поймут, а глупые… а на глупых не обижаются!»

— Я так обрадовалась, когда он согласился! — перебила мужа Уулча. — Сердце чуть из груди не выскочило! Домой как на крыльях прилетела. Села сразу письмо отцу писать. Скоро ответ пришел. Отец у нас был неграмотный, видно, какого-то парня-киргиза попросил ответ написать. «Спасибо, доченька, что написала. Карагул — парень хороший. В общем, решайте сами». А в конце письма тот джигит-солдат, который письмо писал, добавил: «Будьте счастливы, молодые! Эх, увидеть бы тебя, земля родная!» — и написал свое имя и фамилию.

— А мы как обрадовались! — оживилась Тунук. — А помнишь, как все отговаривали Карагула праздновать свадьбу, мол, не время, потом отметишь? А он все-таки настоял на своем. И на свадьбе даже бузу[4] пили!

— До сих пор помню, как ты пела тогда, — сказала грустно Уулча. — В голове шумело от бузы, но твоя песня заставила меня протрезветь. Ты пела тихо, будто радуясь и в то же время горюя о чем-то. Все вдруг замолчали и задумались, слушая твою песню… И почему-то мне вспомнился Нур-агай. Как он нравился нам всем! И хотя он учил нас, мы смотрели на него совсем не как на учителя. А он и виду не подавал. У него была чистая душа. Вот только при виде тебя он становился каким-то другим, радостно улыбался, и в классе вдруг делалось светло-светло…

— Помню, я подарила вам тогда платочек, — сказала Тунук. — Дня три его вышивала. Нечего было больше подарить…

— Этот платочек мы до сих пор храним! — заметил Карагул. — Я иногда вытаскиваю его из сундука, смотрю на него, вспоминаю и… грущу. Тут Уулча начинает, естественно, кричать. Чего ты, мол, Карагул, старье нюхаешь или совсем в детство впал? Лучше бы, мол, по хозяйству помог. А я в ответ ей говорю, дескать, ты не моложе этого старья! Тут уж она по-настоящему начинает злиться! — лукаво улыбнулся Карагул.

— Вот болтун! — Уулча невольно рассмеялась. — Честно говоря, я тоже люблю твой платочек. Часто, когда дома нет никого, вытащу его из сундука и смотрю, вспоминаю, думаю о том, что было, что могло быть… Когда ты пела на нашей свадьбе, мне реветь хотелось. Сижу, губы трясутся… Скажи, Тунук, ты ведь тогда о нем, о Нуре, пела?..

Тунук молчала. Откуда-то издалека, из глубин памяти, нахлынуло воспоминание. Подобно первому солнечному лучу после долгого осеннего дождя оно сверкнуло в тусклой дымке прошедшего, обожгло и снова успокоилось, будто ночное небо перед рассветом.

…Это был последний день летних каникул. Утром среди сборщиц табака разнесся слух, что вечером в аил приедут артисты и дадут большой концерт. Тунук и ее подружки тоже все лето проработали на табачной плантации, помогая матерям. В этот день работу закончили рано, чтобы все успели до вечера сделать свои домашние дела и не пропустили концерта. Ведь не каждый день в аил приезжают артисты!

Умывшись и аккуратно причесавшись перед зеркалом, Тунук надела свое любимое платье из розового ситчика и побежала к Уулче. Та сразу же выпалила ей потрясающую новость:

— Тунук! Знаешь, у нас будет новый учитель! Такой молоденький, говорят, и красивый! В этом году десять классов кончил. А живет в соседнем аиле.

— А какой он предмет будет вести?

— Киргизский язык.

— Кто тебе сказал?

— Ребята наши. Сегодня многие из соседнего аила придут на концерт. Может, и новый агай придет?

— Может…

На большой поляне у сельского Совета, где обычно проводились колхозные собрания, а в другие дни ребятня гоняла мяч, толпились подростки, юноши, девушки. Здесь же стояли и качели, на которых уже каталась какая-то влюбленная пара.

— Пойдем к качелям! — Уулча потянула подружку за собой.

Болот — молодой, бойкий на язык парень, работавший в колхозе шофером, — сразу увидел тянущих друг друга в разные стороны девчонок.

— Эй, пойдем со мной, девчата! — Он подвел подруг к качелям и крикнул юноше и девушке, которые, забыв обо всем, взлетали на качелях все выше и выше. — Эгей! Хватит вам! Слезайте! Слезайте, а то сброшу! Не вы одни хотите кататься!

На качели встали Болот и Уулча. Стоящие рядом подростки стали помогать им раскачиваться. Вскоре качели сильно раскачались.

— Хватит, дальше сами раскачаем! — сказал взволнованно Болот.

— Ты не торопись, полюбуйся луной, звездами! — крикнул кто-то из парней.

— Боюсь, Болот не только на звезды полюбуется, но и одну из них с собой захватит! — весело крикнул еще кто-то, и все расхохотались.

— Эй, девчонку пожалей! Сорвется еще!

— Ха! Да Уулча любому парню не уступит!

— Ой, ребята, артисты приехали! Побежали, сядем поближе!

Все толпой побежали к импровизированной сцене. Лишь один парень остался стоять рядом с Тунук у качелей, на которых продолжали развлекаться Болот и Уулча.

— Вы тоже хотите покататься? — спросил он у Тунук.

— Нет, жду подружку, — ответила, смущаясь, Тунук.

— Учитесь?

— Да.

— В каком классе?

— В девятый перешла.

— Эй, мы уже накатались, останавливайте! — крикнул им Болот.

Парень потянул за специальную веревку, остановил качели.

Болот с Уулчой спрыгнули с качелей.

— Ну, Тунук, теперь ваша очередь!

— Я не умею… — смутилась Тунук.

— Да брось ты! — засмеялся Болот. — Кто ж не умеет на качелях кататься?! Давай лезь!

— Тунук, не бойся! Знаешь как здорово! — поддержала его Уулча и тихонько шепнула на ухо подружке: — Ты чего — стесняешься чужого? А он ничего парень, симпатичный…

Болот начал медленно разгонять качели.

Весь народ уже расселся возле затянутой занавесом импровизированной сцены, прямо на зеленой траве.

Качели взлетали все выше и выше, ветер трепал платочек девушки, старался выдернуть подол платья, стыдливо зажатый между коленок. Вот Тунук летит вниз, сердце, кажется, выскочит сейчас из груди, но качели уже опять взмыли вверх, прохладный ночной ветерок овевает лицо, и девушке чудится, что она летит к небу.

— Не бойтесь. Держитесь свободней, — успокаивает незнакомец.

— Тунук, помогай разгоняться!

— Парень, давай еще сильней!

— Тунук, ты чего побледнела?

— Эй, держись! Не подводи наших! — кричит Болот.

— Соскучились по школе? — спросил неожиданно незнакомец, когда качели начали замедлять свой полет.

— Да, очень, — призналась Тунук.

— А вы знаете… я буду преподавать у вас, — сказал незнакомец.

— Ой, так вы и есть наш новый учитель?! — воскликнула Уулча, внимательно слушавшая их разговор. — А как вас зовут?

— Hyp.

Тем временем начался и концерт. Высокий красивый акын[5] весело поздоровался со зрителями и запел звонким, певучим голосом.

— Давайте пойдем послушаем, — предложил Нур.

Тунук соскочила с качелей, и они с Уулчой побежали к девушкам.

— Ой, стыд-то какой! Оказывается, это наш новый агай! — выдохнула Тунук.

— А что тут такого? — пожала плечами Уулча.

После акына на сцену вышла стройная девушка в красных сапожках, приковав внимание аильских парней. Каждый ее куплет они встречали восторженными криками, снова и снова возбужденно вызывали ее. Потом на сцене появился черноусый джигит в черном камзоле, подпоясанном серебряным поясом. Девушки и молодухи, тыркая друг друга локтями, уставились на джигита. Уулча тоже оживленно толкнула подружку:

— Вот это усы!

— Ты лучше песню послушай! — рассердилась Тунук.

Печально зазвенел комуз, сильный и гибкий голос пел о любимой девушке, похожей на веточку тальника, пахнущую мятой, о том, как идет она к горному роднику за водой. И все — и мужчины, и женщины — притихли. Что их околдовало? Мелодия, слова или черные усы певца? А песня рассказывала, что девушка так и не вышла за любимого, а взял ее в жены богатый да постылый. И оба влюбленных засохли от горя, как подрубленные на корню тополя. Осталась в сердцах у людей память о них, а джигиту песня… Тунук не заметила, как из глаз ее покатились слезы.

Уулча с недоумением посмотрела на подружку:

— Что с тобой?

Вот в чем, оказывается, секрет. Вот что волновало и зачаровывало людей. Все с благодарностью хлопали певцу. В эту минуту он был самым близким человеком для них…

Джигит пел еще и еще, будто даря людям свою душу, открывая им что-то новое и хорошее.

Никто и не заметил, как под конец концерта, уже глубокой ночью, небо затянули черные тучи. И когда сверкнула молния, разрывая небо надвое, все испуганно вздрогнули от неожиданности. Но все равно большинство слушателей оставалось на местах, и только некоторые встали, начали отряхиваться, собираясь уходить домой. Но вот опять вышел первый акын, и все, даже те, кто собирался уходить, забыли обо всем. Сильный, звучный голос то взмывал к небу, то ястребом падал вниз, то убаюкивал, как колыбельная. Первые редкие капельки дождя уже сменились настоящим ливнем, насквозь промочив зрителей, а акын все пел, будто соревнуясь со стихией, пел, пока, казалось, не излил всю свою душу. И только тогда все очнулись, начали расходиться.

Тунук заметила одиноко идущего по улице Нура. Он шел, опустив голову, глубоко задумавшись о чем-то. Подружки незаметно прошмыгнули рядом с ним и побежали по лужам домой.

Мать уже легла спать. Услышав шаги, зажгла лампу, открыла дверь:

— Это ты, Тунук? Что так поздно?

— Концерт только кончился.

— Как же вы под дождем-то сидели? — удивилась мать. — Такая гроза была!

Тунук сбросила платье, выжав хорошенько, повесила сушиться. А потом забралась в постель к матери, прижалась к ней.

— Ой-ой-ой! Ты замерзла как лягушка! И чего ради…

Карагул внимательно посмотрел на лошадей, спокойно ступавших по пыльной дороге. В лунном свете поблескивали мокрые от пота крупы, от разгоряченных тел шел парок. «Устали, бедные. До вечера телегу таскали. Не успели попастись — опять их запрягли», — подумал он. А лошади все так же размеренно ставили копыта на дорогу, беспрестанно кивая, будто соглашаясь с ним.

Судьба навечно связала коней с людьми. Интересно, когда человек впервые выделил вас? Наверно, когда заметил, как вы выносливы, как привязываетесь к нему, как любите ласку. Каким был тот, кто первым вскочил на коня? Видно, таким же сильным, не боящимся ни жары, ни холода, с такими же потрескавшимися ступнями, как у вас, с такими же могучими легкими и такими же железными мускулами. И, возможно, именно приручение лошади перевернуло все устои мира?.. Под копытом оказались могущественные государства, исчезли целые народы, возникли новые… Как случилось, что люди, заботящиеся только о том, чтобы выжить, начали убивать друг друга? Какой страшный опыт накоплен человечеством! И все равно мы часто забываем о прошлом. Торопимся, бежим. И порой не замечаем, как упали. И лишь потом, опомнясь, оглядываемся назад. Но вскоре забываем о падении и снова суетимся в погоне за мнимыми ценностями. И так продолжается до самой смерти… Пора и нам поводья натянуть. И ты уже должен многим помочь, в чем-то поддержать, на что-то открыть глаза. Ты в тех годах, когда человек уже познал сокровенные думы и чаяния своего народа, переходящие от поколения к поколению.

А ведь не раз приходилось слышать и такое: «Проклятый хромой! Что ему еще надо! Пас бы коров да почитывал свои книжки! Суется куда не надо!» «Пусть говорят! — подумал Карагул. — Каждый живет своим умом. И я буду жить так, как велит мне моя совесть…»

Дети всегда с нетерпением ожидали прихода отца. Когда он, намотавшийся за день на работе, открывал дверь, они гурьбой окружали его, помогали раздеться, наперебой рассказывали ему свои новости, обиды, хвастались хорошими оценками. Самый младший сразу лез к отцу на коленки: «Па, расскажи сказку?» — «Я вчера все рассказал. Кончились сказки». — «Нет, не кончились!» Малыш устраивал с отцом веселую возню, конечно, «побеждал», клал его на обе лопатки, и побежденный, превратившись в сказочного скакуна, громко хохоча, возил озорника на своей спине по комнате, забыв об усталости. Дети очень любили, когда Карагул читал им вслух «Манас» — великий киргизский эпос. Читая его, Карагул и сам забывался, загорался вдохновением, будто манасчи — народный сказитель эпоса, зажигающий всех своим сказом. Не отрывая глаз от отца, дети с восхищением слушали рассказ о великих богатырях Кошое и Жолое, о мудрой красавице Каныкей, о Сыргаке и Чубаке, о Великом походе Манаса, о печальной судьбе Алмам-бета.

— Эй, оставьте книжку! Ужинать пора! — сердилась Уулча.

— Погоди, мать, — отмахивался Карагул.

И вот опять сказочные скакуны — тулпары — во главе со знаменитым Аккулой скачут по полю врагов, и опять как ураган обрушивается на врагов великий Манас, и невозможно оторваться от легенды, закрыть книгу…

Когда на Карагула находит тоска или почему-то нет настроения, он открывает старенький том «Манаса» и чувствует, как вместе с каждой прочитанной строкой возвращаются к нему силы и бодрость. Манас — это человечность. Народ процедил его, как молоко, сквозь сито многовекового горького опыта, омыл своим разумом, взвесил на своих весах. Манас — это прошлое, настоящее и будущее киргизов…

Из-за газет Карагул в свое время здорово поругался с почтальоном. По старой привычке, тот приносил газеты раза два в месяц, иногда оставлял несколько одинаковых номеров. Карагул сначала попробовал поговорить с ним по-хорошему, но без толку. Почтальон привык к тому, что животноводам все равно — приходят газеты вовремя или нет. Принесет их раз в месяц — и то спасибо. Дети рассматривают картинки, делают из газет пилотки, а женщины растапливают очаг.

— Один ты, Карагул, о газетах твердишь. Все уши прожужжал! Никто даже не заикается! — обиженно заметил однажды почтальон.

— Тебе, выходит, нравится, что они молчат? — рассердился Карагул. — А знаешь, что именно ты должен был сделать так, чтобы они не молчали? Чтобы сами с нетерпением ждали свежих газет, интересовались, что нового в стране, в мире! Ты мог сказать, что в этом номере, мол, есть хорошая статья, обязательно прочтите ее, а в этом номере написали про такого-то чабана, вашего земляка. А тебе лень! Лень лишний раз приехать, хотя колхоз тебе даже коня для этого выделил, деньги немалые платит. Люди у нас добрые, терпеливые, вот ты и пользуешься этим. А я тебе так скажу: нет уж! Раз работаешь — будь добр, работай как надо! И я на газеты подписываюсь не для того, чтобы ими печки растапливать, а для того, чтобы читать!

— Так ты и меня пойми! — начал оправдываться почтальон. — Не разорваться же мне! Знаешь, во сколько мест мне надо почту завезти! Попробуй, целый день по горам!

— Не заливай! — оборвал его Карагул. — Ты ведь целыми днями спишь, а вечерами по дружкам ходишь, в карты режешься да водку пьешь!

— Ох, Каке! Все-то ты знаешь! Небось докладывает кто-то?.. — захихикал сразу почтальон. — Ну ладно, дай руку: обещаю — пусть другим не завезу, но тебе обязательно!

Теперь почтальон привозит к ним почту почти каждый день. «Ох, Карагул, Карагул! — смеются доярки. — Даже почтальону покоя не даешь. Зачем тебе газеты, когда Уулча рядом есть?!»

— О, уже до ежевичной низины доехали! — удивленно воскликнула Уулча. — Помните, я во время войны на этом поле с Боконом поругалась? Ты еще тогда, Тунук, кладовщицей работала… Тогда месяца два всего было, как я курсы трактористов закончила и в МТС начала работать, — начала вспоминать Уулча. — Весной это было. Пахота, сев. С утра до вечера с трактора не слезала, не хотела от других трактористов отставать. Бригадир у нас хороший был. Митька Егоров. Бывало, хлопнет меня по спине: «Молодец, Уулча! Ты — наша Ангелина. Не бросай трактор». Я говорю: «Не женская это работа. Сейчас я молодец. А когда живот такой будет, что мне делать? Нет, пусть уж лучше парни наши с войны живыми-здоровыми вернутся. Это их работа. А для нас, баб, другая найдется». А Митька сразу спорить начинает: «Ты не права, Уулча. Это хорошая работа. А живот будет — в МТС тебе отпуск дадут. Вот так…»

— И впрямь не надо было мне бросать трактор, — с сожалением сказала Уулча. — Но тогдашний трактор был сущим наказанием. Так нагревался быстро! Только и знаешь, что воду в радиатор доливать. И ремонтируешь почти каждый день. Не то что нынешний. Сейчас на тракторе одно удовольствие работать.

— Чего ж ты опять в трактористы не пойдешь? — перебила ее Кербез.

— А вот возьму и пойду! — запальчиво сказала Уулча. — Вон в городе бабы даже такси водят! Чем я хуже их?

— Ох, хвастунишка ты моя! — рассмеялась Кербез.

— Ты не смейся! — обиделась Уулча. — Посмотри на теперешних девчат. Все так и мечтают о городе. Чтобы в колхозе работать — упаси боже! В этом году десяток выпускниц в город уехали учиться. И куда вы думаете? В сельхозтехникум? В медучилище! А ведь у нас в аиле и так уже несколько девчат это училище закончили и сидят теперь без работы. В нашей больнице-то хватает медсестер. А теперь попроси их на поле поработать! И руками, и ногами отмахиваться будут, мол, мы учились не для этого! День и ночь в постелях валяются, дармоедки, от сна пухнут!

— Посмотрим на твоих дочек! — подколола ее Кербез.

— Да смотрите сколько душа пожелает! — разгорячилась Уулча. — Мои работы не боятся. С детства приучены…

— Когда же ты наконец про Бокона расскажешь? — перебила ее опять Кербез.

— Ай, ты!.. — Уулча невольно рассмеялась, махнула рукой. — Ну, слушай. Я в тот день вспахала ежевичную низину. К обеду Карагул на своей телеге подъехал с дедом Сапаром. Семена привез. Тогда еще вручную сеяли. Начали они, значит, сеять. Я под трактор полезла — то ли гайка какая ослабла, то ли еще что. Вдруг слышу: еще одна телега подъехала. Выглянула, вижу — одноконка. На бричке Матвей, давний дружок Бокона. А сам Бокон рядом на коне сидит. Привязал он коня к колесу моего трактора, взял пригоршню зерна с телеги Карагула и высыпал перед вороным своим. Он всегда так делал, очень коня своего любил. Меня это, конечно, разозлило, но я промолчала. Вылезла я из-под трактора, поздоровалась. Тут и Матвей с брички слез. Смотрю, у него в руках два мешка пустых. Почувствовала я: «Что-то не то!»

Ну, Бокон и говорит дружку своему:

«Давай, Матвей, выбирай любой мешок и пересыпай зерно себе».

А тот тоже не дурак, стал тай кап[6] развязывать. Зерно из него и в два матвеевских мешка не вместилось бы.

Не выдержала я.

«Матвей! — кричу. — Не тронь пшеницу!»

Вижу, испугался он. А Бокон аж побледнел от злости:

«Замолчи! Не твое дело! Крути свои гайки да помалкивай!»

Тогда и меня разобрало. Схватила я ключ гаечный.

«Как это — не мое дело? — говорю. — О куске хлеба мечтаем, зернышко каждое бережем, а вы его любому встречному будете раздавать?!»

«Ты с кем разговариваешь? — раскричался Бокон. — Кто тут бригадир? Не лезь не в свое дело!»

Тут и Матвей начал меня успокаивать. Голосок такой ласковый сделал:

«Дочка, зачем ругаться? На, скушай яблочко», — говорит и яблоко мне подает.

Разозлилась я:

«Не нужны мне ваши яблоки! А зерно не мое и не бригадирское! Народное! За него сейчас кровь на фронте проливают…»

А Бокон вдруг гаечный ключ у меня вырвал и в сторону бросил:

«Отойди, соплячка! Насыпай, Матвей!» — кричит и кап развязал.

«Не дам!» — Я стала обратно кап завязывать.

А Бокон выругался матом — да как толкнул меня! Я еле на ногах удержалась. А тут и Карагул с дедом Сапаром на шум прибежали. А Матвей уже себе полмешка пшеницы насыпал.

«Бокон, что случилось?» — испуганно спросил дед Сапар.

«Мы брали у Матвея картошку для колхоза, а обещали вернуть зерном. А вот эта правдолюбка сдуру крик подняла!»

«Тогда все правильно. Что ж ты, доченька? — дед укоризненно покачал головой. — Разобраться надо было сначала…»

«Как так — все правильно?! Такие дела решает только председатель. И почему Матвей приехал сюда, а не на склад? А потом, я что-то не припомню, чтобы кому-то выдавали семенную пшеницу!» — возразил Карагул.

«Бабьи слова повторяешь! — разозлился Бокон. — Смотри, Карагул, не доведет это до хорошего!»

«Я говорю то, что думаю. Давай сюда мешок, Матвей!»

«Ты что, щенок, с ума сошел?!» — Бокон с ненавистью уставился на Карагула, но он не отвел глаза.

«Отдайте по-хорошему!» — повторил опять Карагул.

Злобно ругаясь, Бокон вскочил на коня и, нахлестывая его, поскакал к аилу. За ним, взяв свои пустые мешки, тронулся на дребезжащей бричке и Матвей. Мы молча стояли и смотрели им вслед.

Не прошло и недели, как по поклепу Бокона, заявившего, будто мы с Карагулом воруем колхозное зерно, обыскали наш дом. Когда из этого ничего не вышло, то он как бригадир сделал Карагула поливщиком, а его телегу передал другому. Бокон и меня обливал грязью перед руководством МТС. Но бригадир наш, Митька, заставил его язык прикусить: «Для вас, может, Уулча и плоха, а для нас лучше ее работницы нет!»

— В тот день они с Матвеем с утра на склад ко мне приезжали, — заметила Тунук. — Так я им сказала, что без разрешения председателя не могу выдать и зернышка. А они, значит, тогда к вам поехали…

— Ведь это Бокон тебя завскладом устроил? — спросила Уулча. — Небось поживиться надеялся.

— Наверно… — задумчиво сказала Тунук.

«Права Уулча. Не зря Бокон так хотел, чтобы именно я заменила завскладом, ушедшего на фронт. Видно, уже тогда начал опутывать меня своей сетью», — подумала Тунук, вспоминая далекие военные годы.

Она будто наяву услышала вкрадчивый голос Бокона: «Ты будешь завскладом, Тунук. И не возражай. Я уже договорился с председателем. Да и нет в аиле лучшей кандидатуры, чем ты. Образование у тебя есть. Работа нетрудная. Если что — мы рядом, всегда поможем».

Тунук долго отказывалась, но Бокон все-таки уговорил ее. А мать была так рада: «Не упускай, доченька, своего счастья. Спасибо Бокону, вспомнил твоего отца, поддержал, поднял тебя. Ведь теперь все в его руках…»

В помещении склада, кроме мешков с пшеницей и ячменем, было несколько мотков веревки, конская упряжь. В отдельном углу хранились продукты для горячих обедов рабочим и мешки с несортовой пшеницей, которую выдавали вместо аванса. Вручая ключи от склада, председатель предупредил Тунук: «Дочка, большая ответственность теперь на тебе. Здесь все наши запасы зерна. Будь осторожней. Немало еще есть среди нас проходимцев».

Бокон первое время приходил несколько раз, брал понемногу зерна, мол, у того-то мука кончилась, у другого. Но когда в очередной раз она попросила принести разрешение председателя, Бокон перестал тревожить ее.

Тунук чувствовала себя неуютно в холодном, мрачном помещении склада, выходила наружу и, так как работы в самом деле почти не было, сидела вышивала. За зиму она послала на фронт несколько посылок с носками, варежками, вышитыми платочками. Вышивая очередной платочек, она тайно надеялась, что он попадет к Нуру, на каждом мелкими стежками ставила метку: «От Тунук».

Она успела увидеть Нур-агая перед отправкой на фронт. В тот день подруги провожали в армию дядю Кербез. Перед районным военкоматом толпилось множество народу. Шум, гам, смех и слезы. И вдруг совершенно неожиданно Тунук увидела Нура. Он стоял в стороне, в тени тополей. Сутулый старик, по всей видимости отец, успокаивал плачущую женщину, видимо мать. На Нуре была та самая белая рубашка, в которой он принимал экзамен.

— Как доедешь, сразу напиши… жеребеночек мой, — мать обняла его, прижала к груди.

— Крепись, сынок. Пусть бог даст тебе силы, а нам терпение. Увидимся ли еще? — голос отца дрожал от волнения.

— Не печальтесь понапрасну. Не я один на фронт ухожу. Что толку от слез? Не плачь, мама… — Нур нежно поцеловал мать. — Мы вернемся. С победой вернемся!

— Мед тебе на уста, родимый мой. Да сбудутся слова твои. Береги себя. А мы уж как-нибудь проживем… — Женщина вытерла глаза уголком платка.

— А ты кого провожаешь, Тунук? — Заметив девушку, Нур обрадованно шагнул к ней.

— Дядю Кербез. Вон они стоят, — показала Тунук на подружку и ее отца.

— Как ребята поживают? Чем занимаются?

— Работают в колхозе.

— Молодцы! Теперь на вас вся надежда. Но и учебу не забывайте… — Нур-агай шутливо погрозил ей пальцем. — Ну, надо прощаться, давай руку.

— Счастливого пути, агай, — только и сумела выдавить Тунук.

— Спасибо…

И он ушел. Чувствовалось, что ему хотелось постоять рядом с ней, что-то сказать, но, видно, ему было неловко перед родителями. Навсегда ей запомнился его прощальный взгляд, печальный и светлый…

Подошла Кербез. Тем временем всех новобранцев построили, пересчитали, а потом посадили в телеги. Смятенная, взбудораженная толпа подхватила Тунук и Кербез. Все побежали вслед за телегами, толкаясь, падая, плача, не замечая ничего и никого, кроме того, единственного, самого дорогого, которого увозила сейчас телега…

После этих проводов время, казалось, остановилось, застыло студнем. Почти каждый день ей снился Нур. То он с винтовкой наперевес бежит в атаку, то одиноко бродит в лесу. А часто она видела во сне, будто он написал ей письмо, но стоило ей взять его в руки, как белый конвертик таял как снежинка и на ее ладони оставалась только прозрачная капля воды.

Через два месяца ей и в самом деле пришло письмо от Нура. Он писал, что пока их обучают военному делу, на фронт отправят через два-три месяца, передавал горячий привет всем преподавателям их школы, бывшим ученикам, просил написать ответ. И все. Тунук мучилась почти неделю, сочиняя ответ, наконец, исписала несколько листов аильскими новостями, а в конце дописала: «Я каждый день вижу вас во сне. Очень соскучилась…» — но устыдилась написанного и усердно зачеркала эти строчки. В ожидании ответа она измучилась, исхудала до неузнаваемости. Думая, что, может, ее письмо не дошло, затерялось по пути, написала еще несколько. Но писем от Нура больше не было.

До полуночи Тунук при слабом свете коптилки читала книги, листала старые школьные тетрадки, глядя на оценки, поставленные его рукой, снова и снова перечитывала письмо Нура. Скоро она выучила его наизусть и порой машинально повторяла про себя дорогие строчки. Кербез и Уулча, видя, в каком она состоянии, всячески пытались рассмешить, расшевелить ее, но Тунук даже не обращала внимания на их шутки.

Да, если истинное чувство даст ростки в душе человека, то ему уже нелегко будет справиться с ним. Измучает оно его, изведет. Совсем недавно Тунук казалось, что у нее выросли крылья, так ей было легко и радостно жить. И люди, и луна, и звезды, и солнце — все ей виделось в каком-то особенном свете. А то, что случилось за несколько месяцев с начала войны, будто окатило ее холодной водой… Но все равно тот маленький огонек в ее душе не угасал, и она поняла, что никогда ей не удастся потушить его. Что бы ни говорили все вокруг, что бы ни думали, но этот огонек будет всегда с ней, до тех пор, пока она может что-то чувствовать, пока не закроются ее глаза, даже если не судьба ей быть с любимым.

Война изменила лицо аила. Все годные к военной службе мужчины были призваны в армию. Пожилые уходили на трудовой фронт. Все тяготы легли на спины стариков, женщин и детей.

Осенью Уулча поступила на районные курсы трактористов. Случайно выяснилось, что с ней учатся две девушки из аила Нур-агая. Разговорившись с ним, она узнала, что родители Нура получили два письма от сына. Последний раз он написал с фронта. Но после этого давно уже не было никаких известий от него.

Услышав это, Тунук опечалилась еще больше. «Что с ним? Почему не пишет? Жив ли?» — тревожные мысли не давали девушке покоя.

…В один из холодных осенних дней к Тунук на склад рано утром пришли Уулча и Кербез. При виде их печальных лиц ей стало почему-то не по себе.

— Что случилось? — испуганно спросила Тунук.

Подруги молчали, не решаясь заговорить.

— Что случилось?! — голос ее сорвался на крик.

— Уже неделя… — Уулча запнулась. — Мне те девушки сказали… Сегодня мы с Кербез…

Тунук показалось, что она стоит у края бездонной пропасти.

— …Мы с Кербез посоветовались и решили, что лучше тебе знать. В общем… На Нур-агая пришла черная бумага…

— Что за бумага, господи?!

— Похоронка…

У Тунук потемнело в глазах. Чувствуя, как животный крик подступает к горлу, она прикусила губу. Пошатываясь, будто пьяная, пошла к двери и, уже теряя сознание, услышала испуганные возгласы подруг…

Рассказав о своей стычке с Боконом, Уулча незаметно взглянула на Тунук. Та, крепко ухватившись руками за борта телеги, лежала, не обращая ни на кого внимания, не отрывая глаз от задремавших в предрассветной тишине гор.

«Ох, пустая моя головушка! Ей и так тошно, а тут еще и я старые раны ковыряю. Как бы не обиделась, — подумала Уулча, но тут же возразила себе: — Не обидится. Тунук все понимает».

…После похоронки на Нура Тунук начала сохнуть, как тополь, подрубленный на корню. Подруги всячески пытались развеселить, растормошить ее, рассказывали разные смешные истории, убеждали, что нужно примириться со случившимся, но слышали в ответ лишь одно:

— Он жив. Я не верю черной бумаге… Не верю…

В разговор вмешивалась Бермет, мать Тунук:

— Доченька, подумай сама. Разве можно оживить человека, даже если умрешь вслед за ним? Живым надо жить… Вот и осень пришла. А у нас и сена на зиму не запасено. Дров мало. Спасибо Бокону, помог прошлой зимой и дровами, и сеном. Да и мяса, бывает, приносит иногда.

— Он же не свой скот режет. Знаем мы, откуда он мясо берет! — возмущенно заметила Уулча, но старушка продолжала, будто не замечая ее слов:

— Вот и завскладом тебя, доченька, поставил. Теперь и зерно, и мука в ее руках, а она домой даже горсточки не принесет! — пожаловалась старушка на Тунук ее подругам, но опять не нашла поддержки.

— Правильно она делает! — вступилась за Тунук Уулча.

— Погляжу я, как жить-то вы будете, честные такие! — рассердилась Бермет. — Лучше бы поговорили с подружкой! Зачем она так убивается? Что было, то было, а жить-то надо!.. Эх, доченька моя, горемычная, жеребеночек мой… Я что хочу вам сказать… Муж хоть и плохой, а муж. А что может быть лучше детей?! Я тоже, когда отец Тунук умер, не захотела второй раз замуж выйти по молодости да по глупости. Каюсь теперь, да поздно уж. А как хорошо было бы, если бы я ей кучу братьев и сестер нарожала! Да разве дали бы они ей тосковать? Сижу теперь, пальцы кусаю. Другие-то не выбирали, не приценивались, детей понарожали, живут — горя не знают. Не зря говорят, что ворона своего вороненка ласкает, мол, беленький ты мой, а ежиха своего ежонка, мол, мягонький ты мой! Если не одно дите, так другое опорой тебе будет, крыльями твоими, род твой продолжит… Гляжу, бывало, на вас, когда вы из школы шли, и кажется мне, будто цветы по нашей улице идут. Кричите, смеетесь, шумите — сердце, глядя на вас, не нарадуется! Только все вы проходили мимо моего дома, и лишь одна Тунук открывала нашу дверь. Как горько и обидно мне тогда становилось! Только доченьке своей, единственной, виду не подавала. Улыбнусь ей, поцелую, по головке поглажу…

Ох, беда, беда! — Бермет покачала головой. — Чего мы только не испытали ради вас, какие только муки не претерпели, вроде пора и внучат понянчить, а тут напасть эта взялась — война… А вдруг и до наших мест эти изверги дойдут? Как жить-то тогда…

Было это осенью того года, когда пришла похоронка на Нур-агая.

После окончания жатвы на собрании актива колхоза председатель сказал, что урожай собран хороший, особенно хорошо дело обстоит с пшеницей. Но вот с ячменем дела неважны, а план посева на следующий год увеличен. Потом он повернулся к Тунук:

— В соседнем колхозе ячмень нынче хорошо уродился. Я недавно с их председателем разговаривал. В общем, надо отвезти им четыре телеги пшеницы и привезти взамен ячменя. Ты, Тунук, сама с возчиками поезжай, за каждой горсточкой зерна проследи…

Тунук взглянула в суровые глаза председателя, молча кивнула. Соседний колхоз — это аил Нура. Там жили его родители.

С собой Тунук взяла немного муки, чтобы хоть чем-то помочь осиротевшим старикам.

Она впервые видела этот аил, но все здесь — и люди, и жухлая трава вдоль арычка — было знакомо и дорого ей. Аил тянулся вдоль маленькой речушки, берущей свое начало в горах: правление колхоза и склад находились в центре аила.

Пока они взвешивали мешки с пшеницей, а потом, опорожнив их, засыпали ячмень, опять взвешивали, наступил полдень. Завскладом пригласил их на обед к себе домой, но возчики решили вместе с Тунук зайти к родителям Нура.

— Откуда ты его знаешь? — удивленно спросил завскладом у Тунук.

— Он мой учитель.

— Ах да, ведь он год проработал в вашей школе. Жаль, хороший был парень… — с искренней жалостью сказал завскладом и предложил: — Давайте я вас провожу к ним…

Старенький домик был со всех сторон окружен раскидистыми яблонями. У входа в дом, под ветвистым абрикосом, Тунук увидела аккуратно сколоченную скамеечку. Ей вдруг показалось, что Нур только что встал с этой скамеечки и вошел в дом.

Сквозь приоткрытую дверь слышались печальные звуки комуза.

— Видать, дома аксакал, — сказал завскладом.

Тунук вошла вслед за возчиками в дом, нерешительно остановилась у порога. Сидевший у окна седобородый старик положил комуз, собираясь встать.

— Сидите, сидите, отец! — возчики уважительно поздоровались с ним за руку, присели на кошму.

— Они приехали из соседнего колхоза. Привезли пшеницу на ячмень обменять. Сына вашего, оказывается, знали. Вот решили зайти, помянуть, — объяснил завскладом, видя вопросительный взгляд старика. Потом, дождавшись тишины, он прочел поминальную молитву.

Мать Нура, прижав платок к глазам, горько зарыдала. Тунук тоже не смогла сдержаться, слезы градом брызнули из ее глаз, она затряслась в горьком, безнадежном плаче. Старший из возчиков, суровый седой мужчина с культей вместо одной руки, закусил губу, потом сказал коротко:

— Не плачьте после молитвы. Грех. У всех сейчас горе. Не вы одни, весь народ страдает. Крепитесь…

— Ты прав… — согласно кивнул отец Нура, пряча повлажневшие глаза. — Неси свой чай, мать.

Возчики попытались отказаться от чаепития, но старик сказал обиженно:

— Разве можно гостям уходить, не отведав хлеба хозяина? — и усадил всех обратно.

Старушка вышла в переднюю, подбросила дров в очаг. Тунук вышла вслед за ней.

— Доченька, и ты знала тоже моего Нура?

— Он мой учитель, — ответила Тунук.

— Как зовут-то тебя, родимая?

— Тунук.

— Спасибо, что пришла…

Тем временем крышка чайника запрыгала, струйки кипятка побежали по его бокам, с сердитым шипением срываясь в очаг. Тунук потянулась к чайнику, но старушка остановила ее:

— Не надо, обожжешься, я сама. А ты, пока я чай заварю, принеси из той комнаты пиалы.

Тунук зашла в боковую комнатку за прихожей. У окна стояли старенький стол, два стула. К стене приделана полка, на которой аккуратно расставлены книги, тетради. Над ней фотография: Нур и какой-то парень, видно, его товарищ. Нур стоит простоволосый, радостно улыбается. Тунук дрожащими руками сняла со стены фотографию. Было видно, что снимок еще школьный, такой ребяческий задор был в глазах Нура. «Возьму ее с собой!» — решила Тунук, уже не в состоянии осознать, правильно ли она поступает. Лишь одна мысль была сейчас в ее голове: теперь она сможет каждый день, нет! — каждый миг смотреть на любимое лицо. Нежно погладив фотографию и машинально оглянувшись на дверь, она спрятала снимок на груди, но тут же вздрогнула от внезапной догадки: «Ведь это единственное, что осталось у стариков… Каково будет им, если я унесу и фотографию…» — и повесила снимок на место.

Послышался голос матери Нура:

— Что ты там, доченька? Никак найти не можешь?

— Нашла! — Тунук взяла пиалы и вышла из комнаты Нура.

Мужчины молча сидели, погруженные в невеселые думы. Старик внимательно оглядел хмурые лица возчиков, спросил:

— Наши еще отступают?

— Отступают, — ответил кто-то.

Все в том же невеселом молчании выпили чай, прочли молитву. Потом гости попрощались с хозяевами и вышли. Тунук задержалась, помогла старушке прибраться. Старая женщина задумчиво наблюдала за умелой девушкой. Потом внезапно обняла, нежно поцеловала ее:

— Пусть беды обойдут тебя стороной, доченька!.. Родители у тебя есть?

— Мать… Отец умер, когда мне четыре года было…

— Кем работаешь-то?

— Завскладом.

— Это хорошо. Значит, верят тебе люди, уважают.

Покраснев от смущения, Тунук робко спросила:

— Наш агай часто вам писал?

— Два письма всего пришло… — вздохнула старушка и попросила: — Доченька, раз уж мы о письмах вспомнили, будь добра, прочти мне их еще раз…

— Хорошо. Пока возчики грузят телеги, у меня есть время.

Они зашли в комнатку Нура. Мать торопливо вытащила из сундука узелок с письмами.

Тунук с волнением вынула письмо из конверта, дрожащим голосом начала читать. Старушка, затаив дыхание, внимательно слушала, повторяя беззвучно некоторые слова вслед за ней.

— «Мама, вы пишете, что жалеете о том, что я не успел привести в дом невестку, помощницу вам, что вам так хочется понянчить внучат. Все еще впереди, мама. Помните, я как-то говорил вам, что есть одна девушка, которая очень нравится мне, но она еще совсем юная? Я верю, что когда-нибудь мы вместе придем в наш дом…»

— Прочти мне это еще раз, — попросила вдруг старушка.

Комок подступил к горлу Тунук; закрыв платком лицо, она отвернулась. Мать Нура побледнела, изменилась в лице, порывисто обняла девушку. Тунук прижалась к ее груди, зарыдала.

Старые люди сдержанные. Старушка ласково поцеловала девушку, погладила по голове:

— Успокойся, милая. Спасибо тебе за доброту твою. Успокойся, да буду я жертвой твоей… Успокойся…

Из дальней комнаты послышались печальные звуки комуза. Тунук подняла голову, вытерла уголком платка слезы. Вдруг она заметила в узелке с письмами еще один тоненький конвертик, торопливо надписанный чужой рукой. В конверте был листочек бумаги. Написано по-русски. «Так вот она какая — черная бумага!» — вздрогнула Тунук. Развернула: «Ваш сын геройски погиб…» — и, не читая дальше, сунула обратно в конверт.

Снова послышались звуки настраиваемого комуза, видно, аксакал решил сыграть другую мелодию.

— Старик мой виду не показывает, — сказала с жалостью старушка. — Я-то знаю, каково ему… Придет с работы и сидит молчит или на комузе играет. О, долго играет. Но жить-то надо, суетимся вот… Спасибо тебе, что не забыла Нура, навестила нас, стариков… Ну ладно, пора тебе, наверно, идти, а то как бы товарищи твои не заругались. Прощай. Пусть счастье всегда будет с тобой. Как я мечтала о такой невестке, как ты… — голос старушки был полон горечи. — Дай бог тебе счастья, доченька…

При виде изможденной тоской и горем старухи, ее угасающих глаз у Тунук выступили слезы, но она сдержалась, закусив до крови губы. Обвела прощальным взглядом старые яблони, окружившие дом, скамейку под раскидистым абрикосом.

Выйдя за калитку, она увидела перед домом выстроившиеся телеги, молча стоявших возчиков. «Обругают», — подумала невольно она, но никто не сказал ей и слова. Как только Тунук забралась на телегу, по лошадиным бокам хлестнули плети, жалобно заскрипели колеса…

— Заходили? — спросила мать, когда Тунук поздно вечером вернулась домой.

— Да.

— Родители небось старенькие?

— Да… Мать раньше крепче была. Сдала очень за год…

— Единственного сына потеряла. Как тут не исчахнуть… — вздохнула жалостно Бермет. — Вот бегаешь, суетишься и не заметишь даже, как глаза навек закроются. Вон жена Бокона, Мокюш, пошла сегодня за водой да и упала по пути, едва в чувство привели. Она и раньше хворая была, а теперь, видать, не жить уж ей. Лежит пластом, никого не узнает. Я сходила в обед, проведала. Мулла Жусуп пришел, молитвы свои читает.

— Надо же врача вызвать! — сказала Тунук.

— Эх, дочка, да кабы он мог помочь-то, — мать покачала головой. — Бокон уж посылал двуколку в район. Приехал дохтур, сказал, мол, кровь, что ли, в мозгу пролилась, — не поняла я таки, порошки какие-то дал да и уехал.

— А мулла разве поможет? — не выдержала Тунук.

— Как повелит господь бог, так и будет, доченька! Каждому свое на роду написано. На все воля божья… — сказала мать и добавила: — Сходи и ты, доченька, к Бокону, проведай бедняжку-то, по хозяйству помоги.

У Бокона Тунук стало не по себе. Больная лежала без сознания, слабо постанывая. Подле нее, скрестив ноги, сидел мулла Жусуп и читал Коран, мерно покачиваясь в такт молитве.

Не выдержав, она вышла во двор. Налила воды в самовар, разожгла. Вслед за ней, жалостно вздыхая, покачивая сокрушенно головами, вышли две старушки.

— Бедная Мокюш, как она мечтала о ребенке. Видно, не судьба…

— На все воля божья. Кому-то создатель целую кучу детей даст, а кому-то и одного пожалеет…

— Помнишь, дочка-то была у ей? Может, кабы она не умерла, не болела бы Мокюш. Горе-то, оно всякого сгрызет…

— Эх, что говорить! Видать, судьба такая…

Тунук посмотрела вслед удалявшимся старушкам. Ей вдруг стало до боли жаль несчастную женщину, которая не видела в жизни ничего хорошего. Мокюш запомнилась ей как вечно суетящаяся, маленькая, тихая женщина. И еще Тунук неожиданно вспомнила, что когда Мокюш пекла лепешки или жарила кукурузу, то всегда подзывала идущих в школу ребят, насыпала им полные карманы, а потом долго молча стояла, печально глядя им вслед…

В один из зимних дней призвали в армию председателя колхоза. На его место выбрали Бокона, а бригадиром поставили Балбан-апа.

Тунук всегда завидовала этой неунывающей женщине, ее бодрости, энергии. А как она добра, как заботливо ухаживает за своей старенькой матерью, маслица ей припрячет, лепешку. Но дети младшей сестры Балбан-апа всегда умудряются в отсутствие тетки найти спрятанные лакомства и съесть все до последней крошки. Обнаружив пропажу, Балбан-апа наказывала проказников, а старушка защищала внучат:

— Не ругай их! Ну и что, если съели? Они же голодные!

— Пусть их свои родители кормят! У них своя мать есть.

— Э, какая из нее кормилица! Она же больная совсем. Потом, она же сестра твоя!

— Выходит, если она мне одного своего ребенка отдала, то и всех остальных будет каждый день следом присылать? — притворно сердилась Балбан-апа, с улыбкой глядя на своего чумазого воспитанника, которого ласково кличет «мой красавец».

Потом усаживала всех детей на кошме:

— Сидите смирно! Сейчас пшеницы дам жареной!

Балбан-апа приносила горсть поджаренной пшеницы и рассыпала на кошме. Дети, во главе с «красавцем», усердно кидались подбирать зернышки.

Непонимающим Балбан-апа объясняла:

— Если так им дать, то каждому по одной ложке зерна достанется. Они ж и не заметят, что проглотили! А тут-то долго придется зернышки подбирать. Все равно, конечно, не наедятся, но хоть подольше погрызут…

«Да, поистине удивительная женщина!» — подумала Тунук, глядя на Балбан-апа, которая пришла в этот день на склад со своей бригадой, чтобы, как она сказала, навести здесь порядок.

Ворочая здоровенные мешки, Балбан-апа басила на весь склад:

— Говорила я вам, не выбирайте меня бригадиром, так сами не согласились. Теперь пеняйте на себя. Я вас жалеть не стану. Надо будет — ночами работать будем. И ни одного зернышка не трогайте. Я милицию звать не буду, сама отколочу. Ведь одно зерно завтра горстью станет. Будет зерна больше, значит, будет хлеба больше, а хлеба больше — сил у наших солдат станет больше, одолеют они проклятых гадов и вернутся. Вот и наедимся тогда. А пока терпите — все окупится.

Вдруг Балбан-апа подозвала к себе Тунук:

— Ну-ка, завскладом, поди-ка сюда, померяй свои силенки. А то бабы мои устали. Не стоять же тебе все время за весами! — она ловко подкинула на спину Тунук мешок с зерном.

Тунук зашаталась от тяжести, но устояла на ногах, напрягаясь изо всех сил, кое-как донесла мешок до весов.

— Вот молодец! Всегда бы так, — лукаво улыбнулась Балбан-апа, но женщины вступились за Тунук:

— Она нам и так всегда помогает. Прежний-то завскладом руки боялся испачкать!

Балбан-апа нагрузила на Тунук еще один мешок с зерном. Когда та тащила его к весам, в склад вошел Бокон.

— Ого! Что я вижу? Завскладом заставили мешки таскать? — удивился Бокон и направился к ней, собираясь помочь.

— Оставь ее, Бокон. Молодым работа к лицу. Лучше сам помоги женщинам, — сказала Балбан-апа.

В глазах Бокона мелькнула растерянность. Он покраснел от злости, но быстро взял себя в руки. Бокон помог Тунук поставить мешок на весы, а потом скинул пальто и подошел к Балбан-апа:

— Ну-ка, Балбан, помоги мешок поднять!

Бокон помогал им, пока они не перетаскали все мешки. Женщины уже ушли домой, а он все ходил по складу, мрачный, то и дело вытирая платком пот с лица.

«А с чего ему радоваться? Трех месяцев не прошло, как жену похоронил», — подумала с жалостью Тунук.

— Тунук, я, видно, сегодня не успею домой заехать. В райком надо. Бюро сегодня. Зайди к нам, передай сестре, что я, наверное, не смогу сегодня вернуться, — попросил Бокон. — И пусть она позовет к нам на завтра муллу Жусупа. Передашь, ладно?

— Ладно, — кивнула Тунук, надевая свой старенький полушубок.

— Отцовский, что ли? — спросил Бокон, показав на полушубок.

— Да. Мать перешила, — ответила Тунук.

— Нельзя девушке мужские обноски носить. На, купи себе шубу, — Бокон неожиданно вынул из кармана пачку денег и подал Тунук.

— Нет, что вы! Не возьму я! Не надо!

— Бери, бери. Мать у тебя старая. Да и сама только начала работать. А у меня этого добра хватает. Потом отдашь, — Бокон бросил деньги на стол и вышел.

Тунук растерянно опустилась на табуретку. Она долго сидела, не зная, брать деньги или не брать. Тунук никогда еще не видела так много денег. «Может, у матери спросить? — подумала она. — Небось скажет — бери, мол, пока дают. Нет, отнесу их лучше сестре Бокона и отдам. Мне пока и отцовского полушубка хватит. После победы наряжаться буду», — Тунук завязала деньги в платочек и пошла к дому Бокона.

Услышав скрип открывшейся двери, Сурма, думая, что пришел брат, вскочила на ноги:

— А, это ты, Тунук. Проходи, доченька.

— Бокон-аке просил передать вам…

— Да ты присядь, родная, присядь сначала! — перебила девушку Сурма. — Ты ведь теперь любимица всего колхоза. Даже не любимица, а кормилица! Хоть я живу в другом аиле, но все знаю. Когда услышала, что завскладом тебя сделали, знаешь, как я обрадовалась! Пусть бог всем даст таких соседей, как вы. Когда умерла бедняжка Мокюш, вы нам так помогли, будто не у нас было горе, а у вас. Спасибо вам!

— Как не помочь. Горе ведь к любому может заглянуть…

— Эх, милая, всякие бывают люди-то. Помню, прошлой осенью старик один в нашем аиле умер. Дождь уже вторую неделю подряд лил, грязь всюду непролазная… Пришли люди с покойным проститься, а у него домишко чуть побольше курятника, не поместиться. Пошли к соседу, а он, сосед-то, закрыл дом свой на замок и уехал пораньше вместе с женой в гости, в другой аил. Положили старика в землю, вернулись с кладбища, глядь — нам навстречу этот сосед идет да горе такое на роже изображает. Стали его аксакалы ругать, а он даже не покраснел. Отшутился сквозь зубы и ушел к себе. Он ведь боялся, что грязи ему люди в дом нанесут… Такие, как он, видать, и не думают, что и им когда-нибудь придется помирать… Все мы люди. Все мы не без греха. И все же надо быть человеком.

Сурма расстелила достархан, принесла чай. Тунук хотела помочь ей, но Сурма усадила ее обратно:

— Сиди, милая. Я сама. Ноги покуда еще держат!

Она разложила на скатерти румяные лепешки, масло, вареное мясо, изюм, сахар.

— Ах, да! — вспомнила вдруг Тунук. — Бокон-аке просил, чтобы вы позвали на завтра муллу Жусупа. Сам он на бюро райкома поехал. Сказал, что, наверно, не приедет уже сегодня.

— Ладно, ладно. Ты чаю попей. Мы ведь только что с твоей матерью чаевничали. Посидели, поговорили.

— О чем?

— Да все о той же войне, проклятой! Оба сына там моих. Правда, письма от них приходят, не жалуюсь. Как узнаешь про зверства немчуры, так волосы дыбом встают! Пишут, людей целыми аилами сжигают! Звери они, что ли? Ох, лишь бы добром все кончилось. Может, за прегрешенья наши они посланы?

— А где сейчас ваши сыновья?

— Около Сталинграда. Недавно письма получила от обоих… Эх, видно, из-за детей сердца у матерей раньше времени устают. То о них думаю, то о брате. Бокону в этом году сорок шесть будет. Сорок пять ему сейчас. Самый расцвет для джигита. Сказано же древними: зрелость приходит к мужчине в пятьдесят лет! Хорошо бы теперь невесту ему подходящую найти… Ведь она у него как сыр в масле будет кататься! Дом, скот есть. Председатель. И дети, бог даст, будут. Хорошая жена была Мокюш. Да не дал ей бог счастья. Ни детей не дал, ни жизни долгой. Думаю иногда: неужели не сжалится господь, не даст детей Бокону?.. Ты пей чай-то, пока горячий. Небось замерзла в складе своем?

— С нашими женщинами не замерзнешь!

— Молода ты, поэтому… Хотя и тебе пора уже задуматься. Подружки-то твои все замуж повыходили. Ты сама когда собираешься?

Тунук смущенно молчала.

— Матушка твоя говорила, что парень у тебя был, на фронте убили…

Тунук молча уставилась на расписанный красными цветочками фарфоровый чайник. Когда она вспоминала о Нуре, жизнь теряла для нее весь свой смысл. Какой смысл жить, если уже никогда не будешь иметь того, что хотела иметь, видеть того, кого хочешь видеть?!

— Чай остыл, доченька, — сказала Сурма.

Тунук очнулась от мучительной мысли, пришла в себя. Потом вспомнила, зачем пришла в этот дом, вытащила узелок с деньгами:

— Бокон-аке дал мне эти деньги. Я не хотела брать, но он оставил их на столе и ушел. Вот, возьмите. Мне они не нужны.

— Раз он дал, значит, бери, милая.

— Зачем мне чьи-то деньги?!

— Доченька, как это — чьи-то? Разве мы чужие?! Корни-то у нас одни. Я не раз говорила матери твоей, что пора нам родство обновить, поженить вас с Боконом. И сегодня еще раз ей напомнила. Подумай хорошенько, золотце. Не зря древние говорили: не за ухажера девице идти, а за суженого. Издавна так: замуж идут — слезы льют, с мужем живут — мир да уют! Сама посуди: мать у тебя старенькая, больная, надо же и ей свои последние деньки по-человечески дожить? Или ты в старые девы метишь?

Сурма подсела к ошеломленной девушке, обняла ее:

— Ты же умница, все понимаешь. Подумай. С матерью посоветуйся. Я тебе лишь добра желаю. Не думай, что Бокон старше тебя. Это хорошо, когда мужчина зрелый, крепкий. Ты о завтрашнем дне подумай, о матери своей…

Тунук не помнила, как вышла из дома Бокона. Вернувшись к себе, она упала на кровать и зарыдала. Перепуганная мать пыталась успокоить ее, но девушка проплакала до полуночи и лишь под утро забылась в беспокойном сне, будто провалилась куда.

Встав пораньше, мать вскипятила чай, разбудила Тунук, чтобы она не опоздала на работу. Девушка промыла опухшие от слез глаза холодной водой, причесалась перед маленьким зеркальцем. Да, уже нет той девчонки, которая бежала вприпрыжку по лужам в тот памятный вечер, когда приезжали артисты. Печально сдвинуты брови, первая морщинка уже прорезала лоб, в усталых глазах нет прежних сияющих звездочек.

— Голова не болит, доченька?

— Нет.

— На, попей чаю с лепешкой.

— Не хочу, мама.

— Нет уж, ешь! Холодно сегодня очень. Надо тебе подкрепиться, — сказала мать, потом, помолчав, заговорила опять: — Всю ночь проплакала. Чего ты так убиваешься? Кто тебя насилует?.. А только Сурма права. Корни у нас одни. Они родичи наши по материнской линии. Помогают всегда. Сколько хорошего нам Бокон сделал! Не забыл отца твоего… Ты не смотри, что глаза у него нет. С лица воду не пить. Бокон нынче всему аилу голова! Захочет — любая девушка за него пойдет! Теперь нет мужиков, девки за старика рады выскочить. А Бокон разве старик? Сорок пять ему вроде или сорок шесть? Да пускай пятьдесят! Что значит для мужика настоящего пятьдесят?.. Помни обычаи предков. С давних пор одна, может, девушка из тыщи выходила замуж по желанию своему, а все остальные шли по воле отца-матери, по воле родичей своих. Я ведь тоже о другом муже мечтала. А сказали: пойдешь за него, отца-то твоего. Ну и пошла. А потом дружнее, чем мы, семьи сыскать нельзя было! А ведь старше меня он был на восемнадцать годочков… Что поделаешь, доченька. Видно, судьба такая. Разве я не хотела, чтобы ты нашла себе суженого по сердцу?! Сурма-то давно о тебе заговаривает. Не сказывала я тебе, расстраивать не хотела…

Тунук молча выслушала слова матери. Потом поднялась:

— Пошла я, на работу пора.

— Так ты ж не поела! Может, подогреть?

— Не хочу, мама…

Стояли ясные морозные дни. Земля была покрыта ослепительно сверкавшим на солнце пушистым снегом. Тунук торопливо шагала к складу. Снег скрипел под подошвами сапог, как сухой песок. У дома Бокона кто-то рубил дрова, какой-то старик связывал ноги барану. Тунук шла как во сне, не разбирая дороги. Женщины уже пришли, ждали ее. «Что с тобой, Тунук? Уж не заболела ли?» — участливо спросила одна.

Тунук молча открыла склад, села за стол, делая вид, что занята подсчетами. Рабочие стали засыпать очищенное зерно в мешки, выносить на воздух.

«Все сверстницы замужем. У некоторых уже трое детей. Придут домой с работы, от усталости с ног валятся, а как увидят озорников своих в драных штанишках, все забудут — и голод, и холод, и усталость исчезнут! Накормят их мучной болтушкой, спать уложат, ночью обнимут, теплом своим согреют, чтобы не замерзли, мужей вспомнят да поплачут потихоньку… Им есть кого ждать, по ком плакать. А у меня? Кого мне ждать? Кого…»

— Тунук, ты чего там спряталась? Иди к нам, поноси мешки, погрейся! — крикнула бойкая Гюльжар.

— Она и так всегда нам помогает. Отстань, не видишь разве, что человеку без тебя тошно?

— А с чего ей тошно-то быть? Мать не болеет, детей нет. Никаких забот, никаких хлопот!

— В том-то и дело, что детей нет. Ей уж время хозяйкой очага быть, с суженым миловаться.

— Целый склад в ее руках! Я бы на месте Тунук и жар-птицу в свои сети заловила!

— Небось старика какого-нибудь захомутала бы?

— Конечно! А что старик — не мужчина?!

Все весело расхохотались.

— Слов на тебя нет! — Ширин, задыхаясь от смеха, шлепнула подружку по спине.

Тунук вдруг стало легче на душе. Она скинула полушубок, начала помогать женщинам выносить мешки. В обеденный перерыв Тунук зашла к Кербез.

Кербез только что пришла с работы, собиралась обедать. Увидев подругу, она очень обрадовалась, быстро расстелила достархан, принесла хлеб, прибереженное масло.

«Масло, наверное, для Кулжабека бережет», — догадалась Тунук. Кербез взяла с полки большой красивый чайник, сполоснула его кипятком. Обычно медлительная, она заметно оживилась, обрадованная приходом подруги.

Кербез заварила чай, присела рядышком.

— Ты не знаешь, Уулча дома? — спросила Тунук.

— В МТС поехала, трактор на ремонт ставить. Я ее утром видела. Сказала, что дня через три вернется.

— Жаль…

— А что случилось?

Тунук, вздохнув, опустила глаза.

— Что случилось-то?!

— Ничего…

— Так бы и сказала сразу. Давай чаю заново налью, а то у тебя уже остыл.

— Только немножечко.

— Масла бери…

— Кербез, я хотела посоветоваться с тобой и Уулчой. Кому мне довериться, если не вам? Не знаю, что мне делать… Мне некого ждать, некого любить. Мне даже иногда кажется, что я давно уже умерла…

— Что ты, Тунук? — Кербез испуганно взглянула на подругу.

— Не могу поверить в то, что случилось. Как мог погибнуть такой человек?.. Но как не верить, если я своими глазами видела похоронку…

— Что делать…

— Вот я и спрашиваю: что делать?! — голос Тунук сорвался. — Вчера Бокон, будто жалея меня, дал мне деньги на пальто. Я не хотела брать, но он кинул их на стол и ушел. Понесла я деньги его сестре, Сурме, а та за разговором проболталась, что хочет сосватать меня за Бокона. И мать мою она уже уговорила… Не знаю, что мне делать? Посоветуй…

— А Бокон что сказал тебе?

— Ничего. Зачем ему говорить мне? Ведь он уже договорился со всеми!

— Что я могу посоветовать?.. — Кербез пожала плечами. — Я ведь и сама мало что знаю. Одно поняла: хороший ли муж, плохой ли — главное, друг друга уважать, тогда и согласие в доме будет. Человека по внешности не раскусишь. Послушаешь рассказы жен тех парней, о которых мы в свое время мечтали, так рот от удивления раскроешь! Чего только они с женами не вытворяли: «Этого не сделала, на этого не так посмотрела, на того…» И все равно они любят, ждут своих мужей. А некоторые говорят: «Может, так и умрем, не дождавшись мужчин. Чего нам терять?» — и находят удовольствие с кем попадется. А ведь среди них есть и такие, которые по любви замуж выходили!.. Легко выйти замуж, да нелегко жить замужем! Бывает, вроде так любили друг друга до свадьбы, а поживут вместе — и враги! Не зря старые люди жужжат нам об этом. Они-то больше нас видели, понимают кое-что. Не хотят, чтобы повторили мы их ошибки, не хотят, чтобы мы с горем всю жизнь мыкались. Так что я думаю: поступай, как мать скажет…

— Мать мне пока ничего не говорила. Но я знаю, что она скажет…

— Мать своему дитяти плохого не пожелает… А в общем, решай сама. Да ведь и Бокон, оказывается, ничего тебе не говорил. А мало ли что люди болтают…

Они замолчали, углубившись в невеселые думы.

«Что же будет?» — эта мысль, не переставая, скребла сердце Тунук.

Машинально, как во сне, Тунук шагала к складу. Опомнилась она только при виде женщин, столпившихся у дверей склада, на котором висел большущий замок.

— А мы уж уходить собрались, думали, что не придешь ты…

Тунук молча открыла двери, присела на свою табуретку. Женщины, видно, тоже заметили ее состояние; не расспрашивая ни о чем, сразу принялись за работу. А перед глазами Тунук был Нур-агай. Он стоял у классной доски и читал стихотворение. Прочел, помолчав немного, заговорил:

«Стихи — это сгустки самых чистых, самых светлых чувств человека. Не каждому дано стать поэтом, ибо он должен разглядеть необычайное в самой обычной вещи, должен очень обостренно чувствовать, переживать, до старости сохранить в себе способность удивляться… А в стихотворении, которое я сейчас прочел, говорится, что жизнь состоит из радостей и печалей, из сладкого и горького, из хорошего и плохого. И не будь этого, жить было бы попросту неинтересно…

Не поддавайтесь горю, потому что за ним всегда приходит счастье. Но не упивайтесь и радостью, ибо, возможно, вслед за ней крадется печаль. Никогда не теряйте надежды… Вот о чем говорится в этом стихотворении. Вы меня поняли?» — спросил Нур.

— Поняли! — вырвалось у Тунук. Она испугалась собственного голоса, огляделась по сторонам, но женщины, видно, не услышали возгласа девушки. Они все так же старательно складывали мешки с зерном. «Удивительно, почему именно сейчас мне стали понятны слова Нура?» — подумала Тунук.

…Когда она пришла с работы, дом был заперт на замок. «Наверно, маму опять в гости к Бокону пригласили», — догадалась Тунук. Тем временем к ней подбежала курносая девчушка лет двенадцати: «Вас просят к дяде Бокону прийти». — «Ты лучше сходи, возьми ключ у моей матери и принеси мне, — попросила ее Тунук. — Хорошо? Мне надо печку затопить, пока светло». Девочка быстро сбегала за ключом.

Затопив печь, Тунук взяла с полки книжку, решив почитать перед сном. Но тут открылась дверь, и опять показалась та курносая девчушка:

— Вас ваша мама зовет. Просила, чтобы вы поскорей пришли.

Во всех окнах большого боконовского дома горел свет. Тунук тихонько отворила дверь, вошла. В прихожей она увидела на полу пять-шесть пар калош, видно, в доме были гости. В углу стоял посох из абелии. «Мулла Жусуп здесь», — догадалась Тунук. Тем временем на скрип открывшейся двери выглянула Сурма:

— Это ты, милая? Заходи, не стой на пороге!

Девушка вошла в комнату, робко поздоровалась со всеми.

— Входи, дочь моя, входи, — сказал мулла Жусуп. Перебирая четки, он оценивающе поглядел на нее.

— Чего ты у порога села? Проходи сюда, — сказал Жапалак, рыжебородый мужчина с покалеченной еще в детстве ногой, приходившийся родственником Бокону.

— Хорошо, когда молодые вот так уважают старших, слушаются старших, — сказал мулла, сжимая в горсть жалобно брякнувшие четки. — Тяжелые времена наступили. Война. Кровь человеческая льется как вода. А сколько было таких войн! А все почему? Потому что люди слишком быстро забывают прошлое. Иначе на земле царил бы вечный мир. Поэтому я всегда говорю: уважайте старших, слушайтесь их, ибо они видели больше вашего, знают больше вашего…

— Золотые слова, молдоке[7], — согласно кивнул Жапалак.

— Доченька, возьми, — Сурма подала девушке кувшин с теплой водой, полотенце и медный таз.

Тунук стала обходить сидящих, поливая им на руки воду из кувшина. Мулла Жусуп омыл руки, насухо вытер полотенцем и со словами: «Дай бог тебе счастья и многих лет жизни», — провел ладонями по лицу. Мать торопливо толкнула Тунук, зашептала: «Что же ты не делаешь бата[8]?» девушка машинально провела ладонями по лицу, еще раз взглянула на муллу, который вдруг показался ей похожим на хищную птицу, сидящую у добычи.

Наконец был подан бешбармак. Все жадно набросились на угощение. Старухи, старательно пережевывая беззубыми деснами, тихонько бормотали между собой:

— Видно, счастье в доме Бокона поселилось… Вроде и мы скотину держим, а каждый божий день с утра до вечера чаем пробавляемся. А у него всегда в доме свежатина. Отчего так?

В их разговор вмешался мулла Жусуп:

— Люди во всем хотят найти причину. А все от бога. Бог даст, бог и возьмет!

— Золотые слова, молдоке, — угодливо закивал головой Жапалак.

…После бешбармака был подан чай. Но и после чаепития гости не собирались расходиться. Все с ожиданием смотрели на муллу Жусупа. Мулла откашлялся, заговорил:

— Неисповедимы пути господни. Никто не знает, что ждет его завтра… Был и я когда-то ребенком, а теперь уже у моих детей появились дети. Чего только не пришлось мне увидеть за свою жизнь! Но одно я твердо понял: главное у человека — это семья. А опора и связь семьи — это дети. Ибо не зря сказано древними, что человек без детей — это яблоня без плодов… Все мы уважаем Бокона. Знаем, что лишился он супруги своей, так и не услышав детского смеха в доме своем… Человек, не продливший род свой, грешен перед всевышним. И потому я был очень рад, когда Бокон сказал мне, что вновь хочет совершить обряд нике[9].

— Дай бог, молдоке, дай бог. Нынче все девки сговорчивые! — захихикал Жапалак.

Мулла сердито покосился на него и продолжил торжественно:

— В шариате[10] говорится так: если девушка, у которой нет отца, собирается замуж, то достаточно согласия ее матери. Мы сегодня уже разговаривали с Бермет…

«Бермет? Почему мулла заговорил о моей маме?» — Тунук почувствовала, как все поплыло перед ее глазами. И уже в каком-то оцепенении она продолжала слушать гнусавый голос муллы Жусупа:

— …Мать не против. Бермет — истинная мусульманка. О калыме мы договорились. Что скажет теперь дочь моя, Тунук?

Тунук, зарыдав, кинулась к двери, но стоявшая у порога Сурма задержала девушку. С помощью подбежавшего Жапалака Тунук снова усадили.

— Что вы делаете! Отпустите меня! Мама!.. — Тунук пыталась вырваться, но безуспешно. Женщины облепили ее со всех сторон, наперебой уговаривая, утешая горько рыдавшую девушку.

— Успокойся, милая! Ты же у нас умница. Все мы так замуж выходили. Опомнись, — Сурма снова и снова целовала девушку.

Тунук не помнит, сколько проплакала. Вдруг она узнала среди чужих голос матери. Старушка рыдала, прижав к груди голову дочери.

— Зачем ты плачешь, Бермет? Не к лицу это старому человеку. Или тебе приходилось видеть когда-нибудь, чтобы девушка шла замуж без слез?! Кто видел такое, люди, скажите? Нехорошо, Бермет. Не гневи всевышнего, — мулла Жусуп нервно сжал четки в кулаке.

— Как же мне не плакать! — простонала старушка. — Как же мне не плакать, когда плачет жеребеночек мой единственный…

— О Бермет! — мулла Жусуп укоризненно покачал головой. — Тунук, дочь моя, на все воля божья. Кто знал, что придет эта проклятая война? Кто знал, что все молодцы наши уйдут на фронт и в аиле останутся одни старики да дети? Видно, так написано в книге судеб… О чем только не мечтает человек. Чего только не хочет он достичь. Но сбываются ли все его надежды и чаяния? Нет! В своей жизни он увидит только то, что предначертано ему судьбой… — Мулла Жусуп задумчиво помолчал и продолжил свои слова: — Расскажу я вам одну притчу… Жил в давние времена один хан. Однажды он переоделся в тряпье нищего, чтобы побродить среди простого люда, узнать его радости и горести, его надежды и заботы.

Долго бродил он по селам и городам, по горам и полям и везде находил ночлег и еду, ибо даже самый захудалый бедняк не откажет страннику в хлебе и крове. И пришлось ему как-то заночевать в доме у человека, жена которого была на сносях. И случилось так, что ночью у нее начались схватки, а под утро она родила. И в этот миг открылась дверь, и в дом вошел ангел с пером в руке, но никто, кроме хана, не увидел его. Ангел написал что-то на лбу новорожденного и вышел. Вслед за ним выскочил и хан, схватил ангела за одеяние и спросил, что тот написал на лбу ребенка.

«Что ж, я отвечу тебе, хан. Я написал на его лбу то, что предначертано ему судьбой, — ответил ангел. — Этот мальчик женится в восемнадцать лет. И именно в этот день погибнет от волчьих зубов…»

Хан остолбенел от изумления и печали.

«Нельзя ли изменить надпись?»

«Никто не в силах изменить волю господа бога!» — ответил ангел и скрылся из виду.

И тогда открылся хан родителям мальчика и повелел, чтобы они заранее предупредили его о дне свадьбы сына, так как решил сам провести это торжество и уберечь мальчика от гибели.

Прошло время, и малыш вырос в прекрасного юношу. И сообщили хану, что собирается он жениться. Послал хан за юношей и его невестой своих джигитов и отпраздновал богатую свадьбу. А жениху в этот день и вправду исполнялось восемнадцать. Велел хан, чтобы оставили молодоженов в дворце одних, и расставил вокруг дворца стражников в три ряда, и приказал не пропускать во дворец ничего живого, даже мышь или воробья…

И когда пришел утром хан ко дворцу, то сказали верные стражи, что не то что волк, но и птицы не подлетали близко.

Успокоился хан, обрадовался. Но вошел во дворец и увидел рыдающую невесту и окровавленный труп на постели.

«Что случилось?» — вскричал испуганный хан.

«О боже! — простонала невеста. — Я не знаю, как это случилось!.. Вдруг среди ночи я превратилась в голодного волка и… растерзала своего любимого!..»

Горько заплакал тогда хан и велел отвезти останки юноши его родителям…

Вот она — божья воля. Никто не в силах изменить ее. И от того, что написано ему на роду, никто не может уйти, дочь моя! — заключил свои слова мулла Жусуп.

Тунук испуганно сжалась. Мать ее, как и все остальные, с почтением и страхом смотрела на муллу, шепча молитву.

«Видно, суждено мне стать той овечкой. За что?..» — девушка зарыдала.

Сурма принесла пиалу с чистой водой, поставила перед муллой, а потом подсела к Тунук:

— Ну, что с тобой? Прямо как маленькая! Да разве мы тебе плохого желаем? Не плачь, успокойся. Бог даст, ты в этом доме и ханом, и богом будешь!

— Бермет, каким будет решение твое? — перебил Сурму мулла Жусуп. — Ты не забыла, что мы уже сделали бата? Или ты нарушишь слово, данное богу?!

— Нет, нет! — старушка испуганно покачала головой. — Хотя…

Но мулла Жусуп уже повернулся к Бокону:

— Согласен ли ты, сын мой, назвать эту девушку женой своей?

— Согласен, молдоке, согласен! — торопливо закивал тот.

— А ты согласна ли, дочь моя? — мулла повернулся к Тунук.

Все замерли, ожидая ответа Тунук.

— Нет! — прорыдала девушка.

— Что она сказала? — спросил мулла Жусуп, притворяясь, будто не расслышал.

— Она сказала, что согласна! — ответил Жапалак.

— Да, да! Она именно так сказала! — поддержала его Сурма.

Мулла гнусавым голосом прочел молитву, пробормотал положенные заклинания, потом сказал торжественно:

— Глава семьи — мужчина. Слово его — закон для жены. Живите дружно. Ибо если не будет мира в доме — не будет и счастья. Уважайте друг друга. Аминь! — и провел ладонями по лицу.

Все присутствующие повторили вслед за муллой бата, а затем, как положено по обряду, по очереди отведали воды из пиалы.

Сурма сняла красную косынку с головы Тунук и повязала вместо нее большой платок замужней женщины, поцеловала:

— Да принесешь ты удачу в этот дом!

Сквозь слезы Тунук взглянула на мать. Та молча сидела, опустив голову, не обращая внимания ни на кого. «Бедная моя мама!.. Лишь бы ты была довольна. Нет у меня никого на этом свете, кроме тебя. Разве могу я ослушаться тебя, опозорить перед всеми… Не смогу…»

Карагул не понукал лошадей. На подъеме кони замедляли шаг, а на спусках переходили на рысцу. Луна то скрывалась за облаками, то выглядывала, и тогда таким молоком заливало землю и небо, так чудесно становилось все вокруг, что даже пыль, словно превратившись внезапно в снег, не поднималась столбом из-под колес, а оставалась лежать на дороге.

Уулча дремала, положив голову на плечо Карагула. Притихли и Тунук с Кербез, думая о чем-то своем.

Карагулу вдруг вспомнился Сатар, заведующий фермой. Был Сатар младше Карагула, но всегда смотрел на него так, будто хотел сказать: «Эх ты, пастух несчастный! Видать, всю жизнь будешь коровам хвосты крутить. Разве ты человек?» Сам постоянно работал учетчиком то на току, то на ферме. Сатар хорошо знал, как с кем себя вести. Карагул поражался, видя, как Сатар, который только что кричал на чабана, подобострастно изгибался перед вышестоящим начальством. А в прошлом году Сатар даже сумел заполучить должность заведующего фермой. Тогда-то и пришлось им познакомиться поближе.

Стояла солнечная, теплая осень. Стадо яловых коров, которое пас Карагул, мирно бродило по стерне. Бока коров, которые все лето откармливались на богатых горных пастбищах — джайлоо, лоснились от жира, в них нельзя было признать тех истощенных, костлявых животных, какими они были весной. Карагул с удовольствием вспоминал гостеприимных чабанов, табунщиков. Что может сравниться с бодрящим горным воздухом, настоянным на тысячах трав, с душистым кумысом!

Шум подъехавшей машины отвлек внимание Карагула от приятных воспоминаний. Из кабины вышли незнакомые мужчины, поздоровались.

— Мы от Сатара. Он разрешил нам взять одну корову. На мясо для поливщиков.

— Записка есть какая-нибудь от него? — спросил Карагул.

— Нет.

— Без письменного указания не могу.

— Но ведь Сатар сказал…

— Нет, нет, друзья, не обижайтесь, но придется вам взять у него записку.

Через час машина приехала снова. Из кабины вылез Сатар. Заплывшие жиром маленькие глазки его со злостью уставились на Карагула:

— Почему не отдал, раз я разрешил? Отрываешь человека от работы!

— Я отвечаю за каждую корову. А потом, раньше на убой выписывали только бракованных животных. Тем более, что в таких случаях приезжал бригадир с письменным разрешением председателя.

— Ты смотри, все-то он знает! — разозлился Сатар. — Какое твое дело, кто приехал? Эй, ловите шустрей одну, да пожирней!

Незнакомцы быстро поймали тучную корову, с трудом затащили в кузов машины.

— Расписку мне хоть оставьте! — попросил Карагул.

— Зачем она тебе? — отрезал Сатар. — Я сам оформлю все как следует. Ну ладно, бывай! Тороплюсь я.

…Вечером, придя домой, Карагул узнал, что для поливщиков колхоз выделил старую бракованную корову, а ту, что увезли из его стада, разделили между собой Сатар и его дружки.

— Почему ты кому попало коров колхозных раздаешь! — накинулась на мужа Уулча.

— Сатар говорил, что для поливщиков… — начал оправдываться Карагул.

— Так для них же другую выписали!

— Как так? Эх… — Карагул прикусил губу.

Рано утром он зашел к председателю и рассказал все, как было.

Через несколько дней к Карагулу зашел Сатар:

— Карагул, дорогой, разве можно так людей подводить? Я же говорил тебе, что оформлю все как следует. Тебе-то какое дело?

— Ошибаешься, Сатар. Это именно мое дело. Все, что касается колхоза, касается и меня. А коровы…

— Правильно, правильно! — перебил его Сатар. — Корова колхозная. Но ты не переживай. Я отдам другую вместо нее.

Недели через три опять приехала та машина. В кузове ее была пегая телочка.

— Зачем вы ее привезли? — удивленно спросил Карагул.

— Сатар прислал вместо той коровы…

— Вот как? Какой он молодец!.. — голос Карагула задрожал от гнева. — Везите свою телку обратно! И привозите корову не хуже той, что забрали!..

На следующий день Сатар вызвал его к себе в контору:

— Карагул, дорогой! Видишь ли, какое дело… Дойные коровы стали меньше молока давать. Мы тут посоветовались и решили, что надо к ним пастуха толкового приставить. А ты у нас — и председатель так считает — лучший пастух в колхозе. Так что сдавай своих яловых коров Керимбеку, а у него примешь дойных…

Через неделю, проезжая мимо бывшего своего стада, Карагул заметил в нем ту самую злополучную пегую телку и понял, зачем понадобилось Сатару так спешно поставить на его место простодушного тихоню Керимбека.

Бокон старался во всем понравиться молоденькой жене. Из каждой поездки в город он привозил ей какой-нибудь подарок, ежедневно подбривал бородку, усы, тщательно следил за своей одеждой. А Тунук теперь работала в «красном доме» — так аильчане называли колхозный клуб. Ей пришлось сдать склад другому человеку, так как районное начальство указало, что нельзя жене председателя работать завскладом.

Клуб — старенький домишко с обвалившейся штукатуркой — буквально преобразился с приходом Тунук. Она заново обмазала и побелила стены, чисто вымыла полы, бережно вытерла влажной тряпочкой запылившиеся книги. На длинном столе, покрытом красным сукном, она аккуратно разложила газеты и журналы.

Каждый день Тунук шла на фермы, на табачную плантацию и читала колхозникам свежие газеты. Продолжалась блокада Ленинграда, шли упорные бои на Волге, в Сталинграде. Люди слушали, затаив дыхание, тяжело вздыхали и всегда задавали один вопрос:

— Скажи, доченька, победят ли наши?

— У них оружие лучше. Да и сил пока больше, — отвечала, подумав, Тунук. — Но все равно наши победят. Так в газете написано. Надо побольше зерна, мяса на фронт посылать, чтобы силы нашим солдатам прибавилось.

— Верно, милая, — соглашались колхозницы. — Мы себя не пожалеем. Будем, если надо, день и ночь работать. Лишь бы кончилась эта проклятая война да вернулись дети и мужья наши.

…В обед, как обычно, Тунук пришла со свежими газетами на ток. Уже наступила осень, но зной не спадал. Немилосердно палило солнце, было душно и жарко. В полдень работавшие на току прятались от раскаленных солнечных лучей в шалаше. Увидев Тунук, люди радостно окружили ее, а потом, усевшись поудобнее, стали внимательно слушать вести с фронта. Вдруг в шалаш с криком вбежали перепуганные ребятишки.

— Что случилось? — встревожились все.

— Председатель и Жапалак гонят сюда какую-то голую женщину! А за ними следом еще кто-то скачет!

— Что?! — с удивленными возгласами люди торопливо выбежали из шалаша.

К току и в самом деле подъезжали два всадника — Бокон и Жапалак. Впереди них бежала раздетая догола тощая седая старуха. На шее у нее была какая-то бумажка с надписью.

— Господи, что же это они? Из-за чего?!

Старуха подбежала к людям, задыхаясь от непосильного бега, прислонилась к шалашу. Облизывая потрескавшиеся губы, она лихорадочно переводила затравленные глаза с одного на другого. Ее всю трясло, как в ознобе, видно было, как загнанно бьется сердце. Рот старухи жадно ловил раскаленный воздух. Тело ее было грязно от пота и пыли.

На бумажке, висевшей на шее старухи, было аккуратно написано: «Вор».

— Да это же Кара-кемпир! — выкрикнул кто-то, и этот крик вывел женщин из оцепенения.

— За что вы ее, изверги?! Разве можно так над старым человеком измываться! — разом зашумели они.

— Затем, чтобы не воровала! — зло выругался Бокон, натягивая поводья. — Колосья подбирала на Топурак-Бель.

— Так ведь там уже давно пшеницу убрали! — гневно крикнула Тунук. — У нее и без того единственная дочь при смерти лежит, зачем же с ней так…

— Ну и что? А кто разрешал колосья подбирать? — вмешался Жапалак. — Я еще вчера ее с Топурак-Бель прогнал, а она сегодня опять пришла. Говорит, мол, бригадир, Балбан-апа, ей разрешила. Вот мешочек-то ее! — он показал на полупустой полотняный мешочек.

Тем временем к шалашу подскакал и третий всадник. Это была Балбан-апа. Она резко остановила взмыленного коня возле Бокона:

— Ты что, Бокон, спятил? Ты человек или зверь? Она же в матери тебе годится! Нет у тебя ни стыда, ни совести!

— Не ори, дура! Вора защищаешь? Значит, и ты — вор! Обеих судить будем!

— Посмотрим еще, кого будут судить! Ты мешками сам воруешь. Думаешь, никто не замечает? Честным притворяешься! А эта бедняжка, которая подобрала на поле несколько колосков на похлебку для умирающей дочери, — вор, выходит? Но ведь они бы и так сгнили! Когда это мы собирали колосья на Топурак-Бель? Вон на поле возле аила и то не успеваем собрать!.. Заелся ты, Бокон! Совсем совесть потерял! Как ты мог человека, который тебе в матери годится, так перед людьми опозорить? Даже если она вор, ее должен суд судить, а не вы с Жапалаком!..

— Заткни рот, сука! — покраснев от злобы, Бокон неожиданно хлестнул женщину плетью по лицу.

Все остолбенели.

Балбан-апа стерла рукавом сбегавшую по подбородку кровь и, подъехав вплотную к председателю, цепко схватила его за воротник.

— Ах ты, зверь! — Она рывком сдернула Бокона с седла и пришпорила коня, не выпуская из рук воротника Бокона. Разгоряченный конь с ходу пошел галопом, волоча по пыли Бокона.

— Так его, Балбан-апа! — крикнул кто-то из ребят.

Не выдержав тяжести, воротник оборвался, и Бокон плюхнулся на дорогу, как мешок с отрубями. Балбан-апа подскакала обратно к шалашу, с отвращением швырнула в сторону воротник Бокона.

— Люди! — крикнула она. — Надо наказать этих ублюдков! Будьте все свидетелями! Я подам на Бокона и Жапалака в суд!

Бокон пришел домой поздно вечером. «Хотел, чтобы люди не видели», — догадалась Тунук. Рядом с ним был Жапалак.

— Тунук, свари чего-нибудь горяченького, — попросил Бокон.

— Поздно уже.

— Ничего, нам не к спеху.

Бокон вытащил из сундука две бутылки водки.

— Пока принеси нам хлеба и лучку.

Тунук расстелила достархан, принесла лепешки, лук, два граненых стакана.

— Наливай, Жапалак! — Бокон охнул. — Чертова баба! Все тело в синяках. Шевельнуться нельзя.

Жапалак охотно привстал, с удовольствием открыл бутылку, наполнил стаканы.

Тунук принялась готовить еду, вспоминая сегодняшний разговор с матерью, которая после свадьбы поселилась у зятя. Тунук сказала ей, что не представляет себе, как она после случившегося будет жить с Боконом, но мать опять вступилась за зятя: «В жизни всякое бывает, доченька. Хоть и плохой, но муж он тебе. Не вмешивайся в его дела…» Тунук внешне смирилась, но эта мысль продолжала скрести ее сердце, не давая покоя.

— Тунук, поди сюда! — крикнул Бокон.

Одна бутылка водки уже была пуста.

— Принеси ручку и бумагу, — попросил муж.

— А теперь садись пиши, у тебя почерк хороший. Я диктовать буду, — Бокон усадил жену рядом с собой. — Если эта сука в суд подаст, то и мы подадим. Мы тоже законы знаем. Ну, что скажешь, Жапалак?

— Верно, — кивнул тот. — Надо, по-моему, прямо в райком написать. Мол, первому секретарю райкома, товарищу такому-то…

— Правильно говоришь, — согласился с ним Бокон. — Пиши, Тунук.

После первых же слов Тунук перестала писать, с удивлением и даже ненавистью взглянула на мужа. Раскрасневшийся от выпитого, Бокон продолжал диктовать, закрыв глаза, мерно покачиваясь. Изредка он замолкал, обдумывая слова.

— …С тех пор как она стала бригадиром, она перестала слушаться председателя, не считается с людьми. По ее вине не было вовремя полито шестьдесят гектаров клевера на Кок-Салма, и трава засохла. Это она сделала с той целью, чтобы зимой от нехватки кормов пал колхозный скот… Из-за ее попустительства сгнило пять телег собранного табачного листа… В то время, когда народ посылает каждое зернышко на фронт, она разрешила собирать колосья на колхозных полях, отвлекая людей от работы…

— Напиши, что это прямая измена! — вставил Жапалак.

— Верно, так и напиши!.. Старики и старухи, женщины и дети — все оставили работу и ушли собирать колосья.

— Да вы что! — гневно воскликнула наконец Тунук, вставая с места.

— А? Что случилось? — Бокон испуганно открыл глаза.

— Это ложь! Не буду писать!

— Никакой лжи. Посмотри — у меня все лицо в синяках! Она же чуть не убила меня. А ты заступаешься за нее, — обиженно сказал Бокон.

— Ты сам первый начал!

— Кто тебе сказал?

— Я сама все видела!

— Ах, да… Ну, пусть я первый ударил. Так ведь она сама меня довела!.. А почему ты не подошла, когда я упал?

— И ты еще спрашиваешь! Мне глаза на людей поднять стыдно теперь! За что ты опозорил Кара-кемпир? Единственная дочь у нее при смерти лежит, а ты не постыдился так надсмеяться над старушкой…

— Не зря сказано: берегись врага в своем доме… Скажи, Тунук, я обижал тебя когда-нибудь? На руках ношу, слова худого не скажу! А ты?! Чьи лживые слова ты повторяешь?

— Ты сам лжешь! — гневно сказала Тунук.

Бокон покраснел, не в силах вымолвить слова от злости. Потом медленно встал, с угрожающим видом направился к Тунук:

— Видно, в тебя бес вселился?! Я выбью из тебя эту дурь!

— Бокон, дорогой, успокойся! Давай я буду писать? Я же не раз такие вещи писал, — торопливо схватил его за руку Жапалак, с трудом усадил.

— Хорошо, пиши ты… — нехотя согласился Бокон, сжимая кулаки. — Или я — или Балбан! А завтра обойди всех — пусть подпишут!

Тунук выскочила из комнаты, разрыдалась. К ней подбежала встревоженная мать:

— Доченька, что с тобой? Не плачь, да буду я твоей жертвой!

— Мама! Уйдем отсюда, мама! Я не могу больше!

— Что? — Бермет испуганно отпрянула от дочери. — Разве он гонит тебя? Куда ты пойдешь от своего счастья! Муж — глава семьи. Может и поругать иногда. С кем этого не бывает? Завтра же помиритесь…

— Не в этом дело, мама! Даже если счастье мое в доме Бокона — все равно уйду! — решительно сказала Тунук, вытирая слезы. — Какой подлец! Хотел, чтобы я клевету грязную писала на Балбан-апа!

— А чего ты не написала? Чего тебе сделается? — мать укоризненно покачала головой. — Мужа надо слушаться. Не ты же будешь отвечать. Приедут — разберутся, кто прав, а кто виноват.

— Нет, мама, ты не права… Уйдем отсюда, мама!

— Что люди скажут-то, доченька! Ты подумай сначала!

— Пусть говорят, что хотят. Добрые люди поймут меня, — уверенно сказала Тунук.

— Как хочешь, доченька. Я тебе дело говорю. Не бывает семьи без ссор. Сегодня поссорились, а завтра помиритесь. Подумай еще, золотце мое, — Бермет ласково обняла дочь, поцеловала.

— Я думала, мама. Я много думала. Как пришла ради вас в этот дом, с тех пор и думаю… — с горечью сказала Тунук.

Мать молча опустила голову.

Тунук быстро сложила в узелок все самое необходимое и вышла из ставшего ей ненавистным дома. Вслед за ней, еле передвигая ноги, вышла и мать.

…Вскоре в колхозе состоялся суд над Боконом и Жапалаком. Обоих приговорили к длительным срокам лишения свободы. После оглашения приговора Бокону разрешили попрощаться с женой. Он долго жалобно глядел на Тунук, потом спросил с надеждой: «Тунук, я так мечтал о сыне… Тунук?..» Тунук отрицательно покачала головой. Опухшее, бледное лицо Бокона побледнело еще больше. «Тунук, если вам с матерью будет трудно, напиши мне. Мои родичи помогут вам…» Тунук промолчала. Бокон опустил голову.

Казалось, жизнь началась сначала.

— Тунук, сдавай свои клубные дела. Будешь бригадиром у табаководов. А ихнего мы поставим вместо Жапалака. Каждый год план по сбору табачного листа не выполняем, — сказала Балбан-апа, которую колхозники выбрали на общем собрании председателем вместо Бокона.

— Не сумею я… — возразила Тунук.

— Сумеешь, — с уверенностью сказала Балбан-апа. — Не боги горшки обжигают. Разве я родилась председателем? У тебя и образование есть. Газеты, журналы читаешь. Пишут же в них о передовиках? Вот и бери с них пример. И не ищи отговорки, а лучше с завтрашнего дня принимайся за работу. Надо успеть убрать все до заморозков. А то как бы опять не пришлось в райкоме краснеть. Ладно?

— Не знаю… — заколебалась Тунук, но Балбан-апа даже не стала слушать ее.

— Некогда мне спорить! Сама знаешь, какое время нынче…

— Ладно, — решилась Тунук.

На другой день Балбан-апа собрала в поле бригаду табаководов.

— Правление колхоза решило назначить вашим бригадиром Тунук. Все вы хорошо знаете ее, видели, как добросовестно работала она на складе, в клубе. Она молода, неопытна, и потому я прошу вас помогать ей, слушаться ее, — это будет и ваша лучшая помощь фронту. Я надеюсь, что Тунук справится со своими обязанностями.

Балбан-апа крепко пожала руку Тунук, а потом поцеловала девушку:

— Ты теперь большой человек. Смотри не зазнайся!..

Бермет радовалась и в то же время боялась доверия, оказанного колхозниками ее дочери. Всю жизнь проработав на сборе табачного листа, старушка хорошо знала, как тяжел труд табаковода. Снова и снова напоминала она дочери: «Рада я за тебя, доченька! Все люди говорят, что дочь Бермет выбрали бригадиром, хвалят тебя. И ты должна оправдать доверие людей. Не решай все сама. Советуйся с бригадой всегда. И относись ко всем одинаково. Вот тогда люди тебя оценят, поверят в тебя. И дело пойдет на лад. Люди будут спокойны, и ты будешь спокойна за свою работу. Если трудно будет, советуйся с Балбан. Она многое повидала, многое знает… Доченька моя, дай бог тебе счастья…»

Сбор табачного листа закончили до заморозков. План выполнить не удалось. Тунук очень сильно переживала это, но Балбан-апа ободрила ее: «Это не твоя вина. Просто бригада весной плохо поработала. Ведь о будущем урожае уже надо с осени думать…»

Когда Тунук поведала о своих горестях матери, та подсказала: «До войны мы поля торфом и навозом удобряли, вот и получали урожай хороший. А теперь забыли об этом. Ты поговори с бригадой». На следующее утро Тунук собрала в поле свою бригаду.

— Опять мы план не выполнили, — вздохнув, заговорила она. — А почему? Потому что земля совсем отощала…

— Это точно! — поддержала бойкая Гюльжар, ровесница Тунук, муж которой был сейчас на фронте.

— Надо удобрить поля навозом, — предложила Тунук.

— А как? На чем его возить? У нашей бригады всего одна телега! — возразила Бейшегуль, пожилая многодетная женщина.

— Сами будем носить, — сказала Тунук.

— Кошары-то далеко! Пока дойдешь — полдня пройдет. До войны совсем другое дело было. Тогда и телег и людей хватало. А сейчас мы сами едва на ногах держимся. Как носить-то будем? Нет, доченька, нам и остальной работы хватает! — опять возразила Бейшегуль.

— Так мы же не для кого-то, для себя будем работать! — запальчиво сказала Тунук. — Мы уже и отдохнуть успели. Ведь прошла целая неделя, как мы закончили уборку урожая!.. Если поработать сейчас хорошо, то ведь это окупится следующей осенью!.. Что кошары далеко — это верно. Оттуда нам надо навоз на телеге нашей возить. И председателя нужно попросить, чтобы выделил нам еще одну телегу на время. Пусть часть людей возит навоз на телегах. А остальные будут носить навоз с конюшни, она-то рядышком совсем. Мешки, носилки у нас есть. Иначе кто за нас будет наши поля удобрять?..

Женщины задумчиво молчали.

— Ты права, доченька. Но подумай сама. У каждой из нас есть свой участок, довольно большой. Ладно, пусть на каждый участок придется по телеге навоза. Но ведь мало будет-то! А сами-то мы много не натаскаем… — снова не согласилась Бейшегуль.

Тунук обвела взглядом женщин. Одни выжидающе смотрели на нее, другие отводили глаза в сторону.

— Бейшегуль-апа! Вы правы. Одной и в самом деле не справиться. Но мы же будем работать все вместе! Не будем делить поле на участки! — предложила она, подумав.

— Нет, так нельзя, — Бейшегуль покачала головой.

— Почему? — удивилась Тунук.

— Я с детьми работаю, а Гюльжар, например, одна. Мы-то больше ее сделаем?

— Да, надо подумать… — согласилась с ее доводом Тунук. — Решайте сами, чтобы никто не был в обиде.

— Надо всем по участку поближе к конюшне дать, — предложила Гюльжар. — А на оставшуюся землю будем на телеге навоз возить.

— Правильно! — одобрительно загудели женщины.

— А по-моему, ближе к конюшне участки надо дать старым и тем, у кого есть маленькие дети, — возразила Тунук. — А подальше пусть возьмут те, кто посильнее, помоложе.

— Верно, доченька! — поддержала Бейшегуль.

— А я буду всем помогать! — продолжала Тунук. — Обещаю каждой по два-три мешка навоза на участок принести!

— О, бригадир сам будет нам помогать. Давай тогда землю делить! Чего ждать-то? — решительно сказала Бейшегуль.

До обеда они успели разделить поле на участки. Потом, подкрепившись, начали мешками и на носилках носить навоз из конюшни на участки.

Тунук решила сначала помочь Бейшегуль, отнесла на ее участок три мешка навоза. Много видавшая женщина растрогалась, с благодарностью сказала:

— Спасибо тебе, доченька! Спасибо, что не важничаешь, не зазнаешься. За доброту спасибо. А за нас не беспокойся, поработаем как надо. Увидишь, мы в этом году обязательно план выполним…

…Подул свежий ветерок, разгоняя редкие облака. В мягком свете луны звезды, обычно бросающиеся в глаза на черном небе южной ночи, потускнели, как бы не смея спорить с царицей ночи… Карагул вдруг запел низким грудным голосом печальную, протяжную песню:

Тунук с удивлением взглянула на Карагула: «Откуда он знает мою песню?.. А! Видно, Уулча научила…»

А Карагул все пел, покачиваясь в такт песне. И горы, затаив дыхание, слушали его и даже, казалось, тихонько подпевали: «…но вечна любовь моя…»

Тунук почему-то вспомнился День Победы. В тот день она зашла в контору, чтобы посоветоваться о чем-то с Балбан-апа, и вдруг услышала, что война окончена, что пришла долгожданная победа. Она выбежала на улицу, вскочила на коня и помчалась во весь опор прямо в поле, к своей бригаде. Подскакав к столпившимся удивленным женщинам, она сорвала с головы платок и закричала, размахивая им:

— Победа! Победа, бабоньки! Победа-а-а!!! Наши победили, кончилась война!

— Не может быть?! Совсем кончилась?..

Вдруг кто-то зарыдал, и тут все женщины стали обнимать друг друга, смеяться и плакать, как помешанные. А Тунук вдруг вспомнился Нур-агай. «Ох, если бы он вернулся! Ведь в этом нет ничего невозможного. Разве не может похоронка быть ошибочной?..» — с надеждой подумала она.

Прошла осень, за ней зима. Возвращались с фронта домой солдаты. В одних домах царили веселье и смех, а в других — слезы и печаль. День и ночь люди с надеждой смотрели на дорогу…

Прошли годы… К Тунук часто приезжали сваты, но напрасно — никто из женихов не пришелся ей по душе. Ей казалось, что никогда она больше не сможет полюбить кого-нибудь. Мать ее совсем состарилась, стала часто болеть. В то утро старушка встала очень рано. А когда Тунук уходила на работу, попросила ее: «Доченька, возвращайся сегодня побыстрее». Встревоженная недобрыми предчувствиями, Тунук вернулась с работы раньше обычного. Мать лежала в постели. «Пришла, доченька?» — еле слышно спросила она, с трудом переводя дыхание. Тунук поправила ей подушку, присела рядышком. «Единственная моя… Радость моя… Спасибо тебе… Выходи замуж, не тяни… Тоска губит человека…» — прошептала мать, а остальные слова Тунук не смогла разобрать… мать закрыла глаза…

Тунук помнила только, как с криком «мама!» она упала, обнимая умершую.

На последние проводы покойной пришли все колхозники. Приезжали на похороны и дальние родственники из соседнего колхоза, побыли и уехали. Каждый вечер к Тунук приходили Кербез и Уулча, ночевали у нее.

Оправившись немного от горя, Тунук сказала подругам, чтобы они не беспокоились больше.

— Вы из-за меня совсем о своих семьях забыли. Ведь у вас дети, мужья есть… А я не забуду вашей доброты…

— Тунук! — Уулча обняла подругу. — Мы с Кербез вот как решили. Переходи жить к кому-нибудь из нас!

— Нет… — Тунук покачала головой. — Я не могу оставить дом моих родителей…

Подруги так и не смогли переубедить ее. Они еще долго разговаривали о разном, вспоминали, а потом Уулча и Кербез ушли домой.

Было уже темно. Тунук зажгла лампу. Дом показался ей чужим, пугал своей неживой тишиной. Ей стало не по себе; одевшись, она вышла на улицу. Долго ходила по аилу, вдыхая горьковатый дым очагов, прислушиваясь к веселым голосам, доносившимся со стороны клуба. Наконец аил затих, уснул, лишь изредка тишина нарушалась лаем собак. Небо усеяли звезды. Загадочно мерцая, они мирно смотрели с высоты на спящую землю.

«Рано или поздно мы все умрем. Так зачем же мы рождаемся? — с горечью подумала Тунук. — Кого-то любим, ненавидим, радуемся, страдаем… И кто-то счастлив, а кто-то несчастен, как я…»

Прошел месяц. В один из дней Тунук зашла в бухгалтерию, занесла табель. Выйдя оттуда, она увидела перед конторой Балбан-апа.

— Тунук! — Балбан-апа подозвала к себе девушку. — В наш колхоз прислали нового агронома. Участник войны. Сельхозтехникум окончил. Покажи ему табачную плантацию сегодня. Надо ознакомить его с положением дел в колхозе. От агронома многое зависит. Будет толковый агроном — будут и высокие урожаи.

— А где он? — спросила Тунук.

— Сейчас придет. Пойдем подождем его в конторе.

Кабинет председателя был напротив бухгалтерии. Посреди комнаты стояли большой стол, две длинные скамьи.

— Как живешь-то? — спросила Балбан-апа, усаживаясь на скамью.

— Да так… Нормально.

— Нормально, говоришь… — Балбан-апа задумчиво побарабанила пальцами по столу, а потом, хитро улыбнувшись, взглянула на Тунук. — Ты что, собираешься весь век свой одной проходить?

Тунук смущенно отвела глаза.

— Эх, доченька! Если бы все в нашей жизни было так, как мы того хотим! Но так не бывает… Слышала, что сватались к тебе не раз. Неужто никто по сердцу не пришелся?

— Нет…

— Говорят: разборчивая невеста старой девой останется. Не забывай. Вот и я своего не очень-то уважала. Такой тихоня, мямля. Рассердишься, накричишь на него, а он только улыбнется в ответ. А потом милее всех мне стал. Вот только обидела нас судьба, не дала нам детей, — Балбан-апа вздохнула.

Неподдельная грусть этой вроде вечно не унывающей женщины растрогала Тунук.

— Если будет кто мне по сердцу, как вы говорите, выйду замуж… — призналась она.

— Правильно, милая, — обрадованно сказала Балбан-апа.

— Разрешите, эже? — в дверь кто-то постучался.

— Видать, новый агроном, — сказала Балбан-апа. — Заходи, Салмоор, заходи!

В комнату вошел высокий бровастый мужчина.

— Познакомься — это Тунук, бригадир табаководов, — представила девушку Балбан-апа. — А это Салмоор, наш новый агроном. Салмоор, она покажет тебе табачную плантацию. Тунук молодая, но работает лучше всех. Ее бригада пять лет подряд план перевыполняет. Так что она тебе все покажет и заодно с бригадой своей познакомит. Кстати, тебе понравился конь, которого мы тебе дали?

— Да, — ответил Салмоор.

— Тогда закрепим его за тобой. Ну что ж, принимайтесь за работу!

Салмоор и Тунук вышли из конторы, сели на коней. Кони резво бежали по пыльной дороге. Они быстро выехали за окраину аила. На поле близ аила табак был низкорослым да и мелколистным. А на соседнем поле зеленели сочные стебли табака с широкими листьями.

— Вы, наверно, поле возле аила не полили вовремя? — заметил Салмоор.

— Да, с водой нехватка была, — призналась Тунук.

— К тому же там почва, по-моему, песчаная. На таких полях полив лучше проводить ночью, иначе вода быстро испаряется. Впредь поступайте так. Да и сейчас можно полить разок. Табак хоть немного, но поднимется, — посоветовал агроном.

— Хорошо, — согласилась Тунук.

— А на этом поле табак хороший. Смотрите, какой вымахал. Вот здесь и соберете сортовые листья, — похвалил Салмоор.

«Видать, в своем деле хорошо разбирается», — с уважением подумала Тунук.

Они подъехали к собиравшим табачные листья женщинам.

— Бог в помощь! — крикнул приветственно Салмоор.

— Спасибо на добром слове!

— Девчата, подойдите на минутку! — попросила Тунук. — Познакомьтесь, это наш новый агроном…

— Девчата, я вам что хочу сказать, — заговорил Салмоор. — Я вижу, некоторые из вас стараются срывать листья покрупней. Даже если они еще не созрели, — он взял в руку один такой лист, показал всем. — Смотрите, какие они тонкие. В них ни веса, ни сорта нет. А к следующему сбору они уже наберут вес, высохнут — будут как золото!

Женщины внимательно слушали агронома.

— Ясно? Может, вопросы есть? — спросил Салмоор.

— Есть вопросы! — сказала Ширин, ровесница Тунук. Муж ее, как и муж Гюльжар, пропал без вести на фронте. — Ведь если мы будем собирать так, как вы советуете, то мы и до заморозков не успеем урожай собрать!

— Надо почаще собирать! — ответил Салмоор.

— Еще вопрос! — бойкая Гюльжар шагнула вперед. — Вы откуда родом будете?

Все женщины невольно рассмеялись: «Ох, Гюльжар!»

Невольно рассмеялся и Салмоор.

— Я из «Кызыл-Туу», соседнего колхоза.

— А у вас есть… — Гюльжар хотела спросить еще что-то, но передумала.

По дороге обратно Салмоор сказал Тунук:

— Хорошие у вас работницы. И вы правильно делаете, что работаете все вместе, а не делите поле на участки.

— Раньше по отдельности работали. А с прошлого года решили вместе. Если кто начнет отлынивать, девчата сами с ней разберутся.

— А недовольные есть таким порядком?

— А где их нет?

Они объехали все поля, потом осмотрели сарай, где хранился собранный табачный лист.

— Дело у вас хорошо поставлено, так что моя помощь вам навряд ли потребуется. И работницы у вас прекрасные, — с удовлетворением сказал напоследок Салмоор.

— Помощь-то потребуется, — возразила Тунук. — Вы сами заметили, что иногда, например, мы полив неправильно проводим. Так что приезжайте к нам.

— Обязательно приеду! — пообещал Салмоор.

Женщины народ дотошный, до всего докопаются. Не прошло и трех дней, а они уже знали все о новом агрономе. Салмоор и в самом деле был из соседнего колхоза. Четыре года воевал, а вернувшись, узнал, что жена не дождалась его, ушла к другому.

Во время обеденного перерыва только и было слов, что о новом агрономе, о его неверной жене.

— Не дождалась, — укоризненно покачала головой Ширин.

— Не все же такие, как мы, — сказала со вздохом Гюльжар. — Уж сколько лет, как кончилась война, а мы с тобой все ждем…

— Она небось жалеет теперь, что такого парня на кого-то променяла, — заметила Кербез, которая с этого года тоже работала в бригаде Тунук.

— Что, понравился он тебе? — лукаво спросила Гюльжар.

— А как же! Парень толковый, умный, не важничает.

— И работу свою знает, — заметила Ширин.

— Он до войны техникум окончил! — вставила Гюльжар.

— Да вы, я смотрю, уже все по полочкам расставили! — улыбнулась Тунук.

— Надо теперь хорошему джигиту хорошую невесту подыскать, — сказала Гюльжар. — Чем черт не шутит, может, он останется совсем в нашем аиле?..

В августе табак вымахал высотой в человеческий рост. Половина его уже отцвела, листья налились соком, уплотнились. Сбор листа проводили ночами. Тунук и Кербез работали на соседних рядках. Мягкий лунный свет заливал все вокруг, веял прохладный летний ветерок. Было легко и дышать, и работать.

С дальнего края поля послышался звенящий, как колокольчик, девичий смех, кто-то запел:

Гибкий голос девушки долго еще дрожал в ночной тишине, и слышен был лишь треск срываемых листьев да чей-то вздох иногда. Вдруг в небо, будто стремительный ястреб, взлетел сильный голос джигита, налетел, заворожил всех:

Снова зазвенел девичий голос, и с еще большей силой взлетел голос джигита, поддерживая, лаская нежную девичью песню, сплетаясь с нею в одну.

Радостно слушала Тунук эту песню счастья, казалось, пела ее душа. «Чего я радуюсь? Чему?» — вдруг подумала она, и от этой мысли у нее будто все оборвалось внутри.

Кербез уже кончила обрывать свой рядок.

— Эй, Тунук, ты чего задумалась? — крикнула она.

Тунук, не отвечая, торопливо принялась за работу. Кербез стала помогать ей.

— Не надо, я сама.

— Вместе веселей.

Когда они, неся охапки листьев, подходили к краю поля, вдали показался одинокий всадник. В ночной тишине отчетливо слышен был дробный перестук копыт скачущего галопом коня.

— Кто это так несется? — удивилась Тунук.

— Не разберешь отсюда, — сказала Кербез.

Подскакав к ним, всадник натянул поводья.

— Бог в помощь! — Подруги узнали голос Салмоора.

— Спасибо на добром слове.

— Я тут у поливщиков был, решил и к вам заглянуть.

— Мы вам всегда рады! — сказала Кербез.

— Хорошо работаете. А песни ваши даже в Жаларыке слышно! Все поливщики заслушались, мотыги порастеряли, — пошутил Салмоор.

— Ой, господи! — Тунук улыбнулась. — Выходит, мы им работать мешаем?

— Нет-нет! Они после ваших песен такие канавы прокапывают, какие в другое время и пятером не смогли бы.

Тунук и Кербез рассмеялись.

— Ну, ну, сочиняйте дальше! — весело сказала Кербез.

— Нет, правду говорю, — Салмоор лукаво улыбнулся. — Возьмете меня в помощники?

— Одежду испачкаете, — заметила Кербез.

— Ничего. Одежда — дело наживное.

— Все-таки лучше наденьте вот это. Правда, это женское…

— Пускай, — Салмоор натянул на себя просторное женское платье. — Ну как? Хорошая из меня невеста вышла?

Тем временем к хохочущим девушкам подошли Гюльжар и Ширин.

— Бог в помощь, тетя агрономша! — улыбнулась Гюльжар.

— Спасибо.

— Заблудились, видно?

— Да нет, специально приехал, на вас посмотреть.

— Покажете, как надо листья обрывать?

— Я же рассказывал.

— А вы на деле покажите. Говорить — всякий мастер.

— Верно, — согласился Салмоор.

— Что-то редко вы к нам заглядываете, — заметила Гюльжар.

Салмоор, не отвечая, молча принялся обрывать листья с ближнего рядка. Тунук и Кербез взяли соседние рядки. Ушли к своим рядкам и Гюльжар с Ширин.

— Вы знали мужа Гюльжар? — неожиданно спросил Салмоор.

— Не очень. Помню, он во Фрунзе учился. Приезжал почти каждый выходной. Высокий такой, симпатичный. Стихи его в районной газете часто печатались, — ответила Кербез.

— А у Ширин муж кем был?

— Работал в сельсовете…

— Вестей так и не было о них?

— Нет…

— Да… — Салмоор вздохнул.

Девушкам стало понятно, что Салмоор сравнивает свою бывшую жену с Ширин и Гюльжар.

Тунук взглянула на Салмоора. Лицо его было печально, и было ясно, что печаль эта не минутная. Видно, крепко поранила его сердце измена жены. Хмуро сдвинув брови, Салмоор старательно срывал листья с кустов. Тунук вдруг почувствовала острую жалость к нему.

«Как часто ошибаемся мы в жизни. Неужели человек всю жизнь учится на своих ошибках?» — подумала Тунук. Руки привычно продолжали свою работу, а в мыслях она уже была далеко-далеко…

«Но ведь ошибаются даже глубокие старики, много видевшие, много знающие. Ведь и моя мама после случая с Боконом всегда говорила: «Решай сама, доченька». Кажется, все уже знаешь, все испытала, ан нет! — жизнь-то идет вперед, надо все время догонять».

— Тунук! — Кербез окликнула подругу. — Торопись, все уже заканчивают свои рядки. Да и утро скоро.

Глубокая тишина нарушалась только треском срываемых листьев. Затихли и девушки, уже не пели.

— Может, хватит, Тунук? Надо же и на завтра оставить! — крикнул кто-то из женщин.

— Девчата, осилим еще по одному ряду! Еще успеем отоспаться, — ответила Тунук.

— Ладно, так и быть. — Женщины аккуратно сложили собранные листья и начали новые рядки.

Тишину вновь нарушил чей-то печальный голос. Кто-то пел неподалеку от Тунук:

Песня оборвалась, кто-то тихонько заплакал.

— Кто это? — шепотом спросил Салмоор.

— Гюльжар, — ответила Тунук.

Но вот другой женский голос бережно поднял упавшую песню, взметнул ее в ночное небо:

— Ширин… — узнала поющую Кербез.

Тунук хорошо знала эту песню. Гюльжар и Ширин редко поют ее. Только когда накопившаяся горечь не вмещается в груди, не дают покоя наболевшие мысли, они выплакивают вместе с этой песней всю свою боль, тоску. А сколько таких, как они, осталось после войны…

Женщины закончили свои рядки. Аккуратно сложили собранные листья, укрыли их сверху травой.

— Хватит, заканчивайте! — сказала Тунук.

Салмоор привел коней, которые паслись неподалеку, подсадил Тунук. Кербез села за спиной. Остальные шли пешком.

На фоне звездного неба чернели горы, в мягком свете луны серебрились тополя, доносился лай собак из аила.

Кони шли не спеша, неслышно ставя копыта на пыльную дорогу.

— Знаете, на Украине бывают такие же ночи, — сказал вдруг Салмоор. — Так же светло, и деревья будто молоком облиты. Сразу родные места вспоминаешь. И так домой хочется, что готов хоть всю жизнь отхожие места чистить, лишь бы дома, на родине… Но человек, оказывается, быстро все забывает. Многие из нас, не успев вернуться, уже говорят с завистью: «Такой-то разбогател, такой-то должность хорошую получил…» А для таких, как Гюльжар и Ширин, война еще не кончилась…

Луна уже цеплялась за верхушки гор, когда они доехали до аила. Первой слезла у своего дома Кербез:

— Тунук, пойдем ко мне, что ты будешь дома одна делать?

— Нет, я лучше к себе.

Вот и дом Тунук. Она натянула поводья. Салмоор протянул девушке руку:

— Спокойной вам ночи.

— И вам также.

Салмоор нехотя отпустил руку Тунук.

Тунук долго не могла уснуть. Задумчиво осматривала она свою комнату. Глаза ее задержались на шырдаке, сделанном покойной матерью. Вспомнилось, как старушка говорила: «Я шырдак потолще сделала, пусть ножонкам моих внучат будет помягче…» На стене висела в рамке фотография Нура, которую Тунук выпросила у одного из его сверстников. Нур был в белой рубашке, глаза озорно светились, губы прятали лукавую улыбку.

Тунук почему-то вспомнился Салмоор, теплота его руки. «Наверное, он тоже знает все обо мне, — подумала она. — Неужели судьба завязала еще один свой узелок? Какой?» Тунук так и не заметила, как уснула. Проснулась перед рассветом. Торопливо вскочив, она умылась холодной водой, подоила корову и, попив парного молока с хлебом, поехала на работу.

Кербез уже была в поле, собирала табачные листья. Она радостно поздоровалась с Тунук.

— Знаешь, Салмоор мимо проезжал. Сказал, что на пашню едет. Про тебя спрашивал.

— Ну и что?

— По-моему, ты ему понравилась. Он даже намекнул: «Четыре года, как с женой развелся. Говорят: кто обжегся на молоке, тот дует на воду. Боюсь опять ошибиться… А годы идут, уж за тридцать перевалило». Наверно, хотел, чтобы я его слова тебе передала. Иначе с чего ему со мной откровенничать?

— Кто его знает, — Тунук пожала плечами.

— Ты сама-то как собираешься дальше жить? — спросила Кербез.

— Как жила, так и буду жить.

— А семья, дети тебе не нужны? Сколько можно твердить об одном и том же! Или ты собираешься весь свой век одной прокуковать? — спросила Кербез, сердито сдвинув брови.

Тунук поняла, что ее слова сильно задели Кербез.

— Ты же понимаешь все, Кербез, — улыбнулась она. — Я же не дурочка, чтобы желать одиночества. Просто как услышу, что вернулся тот или иной солдат, который считался убитым или пропавшим без вести, так ничего не могу поделать с собой: все кажется, что и Нур скоро вернется… так и живу. Да разве я одна такая? Вон и Гюльжар с Ширин…

— У них дети есть.

— Разве мало таких, которые с кучей детей замуж повыскакивали?

— Чего не бывает. У жизни много мелодий…

Подруги замолчали. Из-за гор медленно выкатывалось солнце. Его первые лучи золотили верхушки снежных гор, в розоватый свет окрасились пушистые облака. Вдали, у подножия гор, темными точками виднелись трактора. «Уулча пашет: Из-за своего трактора и в аиле перестала появляться», — подумала Тунук.

После той ночи Салмоор не приходил на сбор табака три дня. Надо было успеть засеять озимые, и Балбан-апа наказала ему самому проследить за пахотой, проконтролировать глубину вспашки и качество сева. А ночи были такие лунные, волнующие. Точно так же звенели в ночной тишине девичьи песни, смех, шутки, треск срываемых листьев табака. На четвертый день Тунук отчего-то захотелось увидеть Салмоора, услышать его веселый смех. А ночью и в самом деле, будто Тунук нагадала, на табачную плантацию приехал Салмоор. В этот раз женщины узнали его еще издалека:

— Наш агроном едет!

— Да, долгонько он на пахоте был.

— Нашел там небось кого-нибудь.

— Там из женщин одна Уулча. И ту, конечно, день и ночь Карагул сторожит!

Салмоор неуклюже спрыгнул с коня, громко поздоровался со всеми.

— Как наша Уулча поживает? — спросила Кербез.

— Прекрасно! Уулча — молодец! — похвалил Салмоор. — Лучше всех работает. У мужиков то и дело трактора ломаются, так она все время их подкалывает: «Во время ремонта бездельничали, водку пили, а теперь потейте! Так вам и надо!»

— Да, она и языком работать горазда! — рассмеялась Кербез.

— Она вам всем привет передавала, — сказал Салмоор, глядя на Тунук. — И Карагул тоже.

— Спасибо. Чего ж они не приедут на часок?

— Куда там! Ни минуты свободной нет. Спят часа два в сутки…

Салмоор принялся собирать листья с соседнего рядка. Изредка он поглядывал на Тунук. В неверном свете луны были видны его густые брови, обветренные полные губы, с надеждой поблескивали глубоко спрятанные глаза. «Да он и вправду любит меня!» — подумала Тунук.

— Тунук! — внезапно окликнул он ее, когда они прошли по полряда. — Отдохнем немного. Поговорим…

— О чем?

— Гм… Видишь ли… Мы уже не маленькие с тобой. Многое повидали. Полжизни за плечами. О многом мечтаешь в молодые годы, но жизнь, оказывается, идет своими тропами…

Салмоор помолчал немного, потом продолжил:

— Вроде лишь вчера мы детьми были. А сейчас вся душа, можно сказать, в синяках. Но человек забывчив, и ему хочется счастья, верится в лучшее… — Салмоор вздохнул и сказал с горечью: — Опостылело одиночество.

«Опостылело одиночество…» — повторила Тунук про себя слова Салмоора…

Закончив работу, женщины пошли домой. Полная луна медленно плыла среди облаков. Тишина окутала землю, затих даже шаловливый ветерок. Чудная августовская ночь убаюкивала и небо, и землю. Салмоор ехал рядом с Тунук и Кербез, молчал, думая о чем-то своем.

Наконец доехали до аила. Прощаясь, Кербез тихонько шепнула на ухо подруге:

— Салмоор очень хороший джигит. Я слышала кое-что из вашего разговора… Подумай!

Когда Тунук остановила коня у своего дома, Салмоор спросил у нее:

— У вас есть сено?

— Есть.

— Дайте мне немного. Надо бы коня на ночь отпустить пастись, да утром искать не хочется. А надо на пашню пораньше съездить.

— Хорошо.

Пока Тунук выносила из сарая большую охапку клевера, Салмоор расседлал ее коня, привязал к стойлу.

— Вот возьмите. Хватит? А то как бы ваш конь завтра на полдороге не упал! — сказала лукаво Тунук.

— Хватит, — улыбнулся Салмоор, подставляя руки.

Душистый запах клевера ударил ему в ноздри, сразу отяжелела голова. Он посмотрел на Тунук. От его пристального взгляда Тунук стало не по себе. Вдруг Салмоор отбросил клевер в сторону и взял ее за руку. Тунук не знала, что делать. Сердце ее бешено колотилось, будто стараясь выскочить из груди.

— Тунук, милая моя. Ты не ответила на мой вопрос. Если ты согласна, то мы — две половинки — станем одним целым…

— Я подумаю… — еле слышно прошептала Тунук.

Салмоор радостно обнял ее своими сильными руками, поцеловал, закружил вокруг себя. У Тунук затуманилось в глазах, тело ее горело огнем. Опомнившись, Тунук попыталась оттолкнуть Салмоора. Но он обнял ее еще крепче, страстно целуя, прижал к себе. В ноздри Тунук ударил запах мужского пота, она закрыла глаза. Давно забытый запах мужчины… Тунук еле смогла взять себя в руки.

— Уходите! — с трудом проговорила она. — Уходите! Что скажут люди, если увидят…

Салмоор осторожно отпустил ее, молча вскочил на коня.

Телега, дребезжа, катилась по каменистой дороге.

— Тунук, ты не спишь? — спросил Карагул.

— Нет.

— Помнишь, Кербез, как мы с Сатаром подрались?

— Помню, конечно.

— Расскажи, Карагул, — попросила Тунук.

— Ну, слушай, — охотно согласился тот. — Уулча в тот день заболела, а в обед заведующий фермой должен был раздавать корма для коров дояркам. Пришлось мне пойти. Захожу в склад, а Сатар сразу в крик:

«Почему Уулча не пришла? Она должна сама за себя работать!»

Я ему говорю, мол, заболела она. А он опять кричит:

«Разленились все! План не выполняете!»

Вижу я — навеселе он. Но сдержаться не смог. Думаю: «До каких пор он, как пес, будет на всех кидаться?!»

«Ты сам в этом виноват!» — говорю.

«Как это я? Ты что мелешь?» — кричит Сатар.

«Дойку по графику проводишь? Нет. Доярок контролируешь? Нет. Только иногда, как сейчас, гавкаешь спросонья. Все на учетчика переложил, а сам пьянствуешь!»

«Ух, ты, всезнайка! Еще что скажешь?»

«Корма дояркам недодаешь. А потом остатки налево сбываешь. И с сеном точно так. А как же план потом выполнять?» — спрашиваю.

Тут Сатар разозлился как собака:

«Ах ты, сволочь! Выходит, ты один все знаешь? Почему же тогда никто об этом не болтает, кроме тебя? Правдолюб нашелся!»

«Эх, нельзя с тобой говорить по-человечески!» — говорю.

А Сатар побледнел, выхватил из-за голенища камчу:

«Умник, мать твою!» — и как хлестнет меня камчой, аж шапка с головы слетела.

Я опешил. Потрогал висок — кровь. Бабы завизжали, растащили нас.

Стиснул я зубы, сдержал себя. Кербез мне быстренько голову перевязала. Женщины отпустили Сатара, а он опять на меня идет. Довольный, скалится:

«Хромуша несчастный! Шел бы ты лучше в доярки вместо бабы своей!»

Отошел я чуть-чуть назад, а потом с разгона как бодну его в грудь! Он и растянулся на полу. Поднялся кое-как и опять на меня лезет. Я его снова головой, да прямо в рожу. Тут он затылком о стенку шмякнулся и затих. Бабы визжат, а некоторые и смеются. Потом побрызгали водой холодной на Сатара, в чувство привели.

— Я даже испугалась. Как бы не помер, думаю, — вставила Кербез.

— На другой день жена его, Майра, к нам домой пришла, — продолжил свой рассказ Карагул. — Говорит, мол, в одном аиле живем, соседи почти, разве можно ссориться. Мол, все у колхоза воруют, колхозного добра на все хватит.

— Тут уж я не выдержала! — перебила мужа Уулча. — Говорю ей: «Да ты что, Майра? Мало того, что колхоз обворовываете, кулаками размахиваете, так еще и учить нас собрались?» Майра покраснела: «Нет, что ты, Уулча! Сатар меня прислал. Сам не смог прийти — в постели лежит. Сказал: «Пусть Карагул простит меня. Не будем шум поднимать, друг друга позорить».

— Сам-то небось побоялся прийти, — заговорил опять Карагул. — Но я не стал связываться. «Майра, говорю, я шума поднимать не буду. Лишь бы Сатар понял свою ошибку». Ну, Майра успокоилась, заулыбалась… На следующий день встретил я Сатара. Подошел ко мне.

«О Карагул, дорогой, здорово! Голова, однако, у тебя, железная! Чуть богу душу не отдал. Давай зайдем ко мне, поговорим».

Зашли мы к нему в контору. Он сразу из стола бутылку водки вытащил, налил мне полный стакан:

«Виноват я, Карагул. Выпьем за то, чтобы не ссориться больше никогда!»

«Нет, я не пью», — говорю.

«Ну, хоть пригуби тогда! Будем друзьями».

«Вот лисица!» — думаю. Пригубил я чуть-чуть.

«Кстати, дорогой! В стаде Керимбека одна корова ногу сломала. Председатель выделил ее для работников нашей фермы. Тебе сколько мяса выписать?»

«Сколько положено. Как все, так и я».

«Ну, как знаешь!» — сказал Сатар. Потом долил водки в стакан и плеснул себе в рот.

Дорога шла теперь по болотистой низине. Эта низина издавна называлась Сасык-Булак — Гнилой родник. Здесь и в самом деле был родник, питавший небольшое озерцо посреди низины, поросшее по берегам камышом и тростником.

— Помню, как я на свадьбу Тунук шла через эти места, — заговорила Уулча. — Одна шла, ночью… Мужики поехали за запчастями, а вернулись, когда солнце село. А мы пахали вот это поле, за низиной. Дождалась я их и побежала…

— Ты вовремя пришла, — вставила Кербез, — на все готовенькое!

— Подкалываешь! — Уулча засмеялась. — Так тебя же в тот день специально от работы освободили, чтобы ты помогла Тунук к свадьбе все приготовить. А я целый день в пыли, мазуте… Ты бы на моем месте ноги протянула.

— Небось поэтому и ушла из трактористок?

— Да хватит вам! — вмешался Карагул. — Опять взялись за свое! Лучше вспомним молодые годы. Сколько хорошего, оказывается, было. Как вспомнишь — будто снова помолодеешь… Рассказывай дальше, Уулча!

— Ну, слушайте! — начала рассказывать Уулча. — Помню, уже темно было. Страшно мне. Взяла палку покрепче и пошла. Иду и дрожу от страха. Каждый шорох в ушах отдается. Один раз лягушка из-под ног выпрыгнула, так я как заору! А когда показался аил, помчалась я во всю мочь, будто черти за мной гнались. А до того еле ноги передвигала от усталости.

— Я уж думала, что ты не придешь, — призналась Тунук.

— Я сама боялась, что по дороге помру от страха! — засмеялась Уулча. — Подошла к твоему дому, а свадьба только началась. Балбан-апа первой, по-моему, говорила. До сих пор помню ее слова: «Счастье не приходит само, и никто не подарит его вам, дети мои. Ваше счастье — в ваших руках! Уважайте друг друга, умейте выслушать, простить. Это уже залог счастья. Вы еще молоды, все у вас впереди. Ну-ка, пусть у молодых будет всегда светло на душе! Подымем за молодых!» — сказала Балбан-апа и подняла свой стакан. А потом кто-то как закричит: «Ой! Уулча пришла!»

— Это я была, — вмешалась Кербез. — Еле глазам своим поверила, когда тебя увидела!

— А помните, как пела Балбан-апа? — перебила ее Уулча.

— Это под конец, что ли? — спросил Карагул.

— Ну да, — подтвердила Уулча и стала опять вспоминать: — Помню, дали ей снова слово, а она, Балбан-апа, говорит: «Спасибо вам, родные мои, за уважение. Я уже сказала, что хотела, и поэтому, если вы не против, лучше спою… Помню, когда к дочери бая сватался простой киргиз, то родичи бая пели с издевкой:

Теперь-то не спрашивают, за бедного девушка выходит или за богатого. Спрашивают — за хорошего парня или за плохого. Время такое, не то что прежде… Но и в старину бывали хорошие обычаи. Мне, например, очень нравилось, как провожали невесту из родного дома. Все родичи провожали: мать, братья, сестры, тетки, джене. Плакали, конечно. Ах, какие были мастерицы плакать! Вот вы смеетесь, потому как вам непонятно. А я до сих пор помню эти песни-плачи…»

Уулча помолчала немного, потом продолжила свой рассказ:

— Тут все стали просить, чтобы Балбан-апа спела. А она и отказываться не стала, как запоет, а голос у нее такой молодой, звонкий! Я до сих пор ее песню помню:

Когда она допела, все гости в ладоши хлопать, кричать начали: «Молодец, Балбан-апа!», «Наша Балбан-апа, оказывается, настоящий акын!» Балбан-апа подождала, пока все успокоились, а потом повернулась к полному чернобородому мужчине, сидевшему на почетном месте. Это был Карабай — двоюродный брат Салмоора.

«Дорогой сват! У нашей Тунук нет ни отца, ни матери. И родичей близких нет. Берегите ее, не обижайте. Она будто родная дочь мне. Помню, в старину, выдавая дочь замуж, мать пела:

Вот и мы отдаем вам свою дочь. Берегите ее!..»

Карабай засмеялся: «Конечно, конечно! Не беспокойтесь, уважаемая!»

Всю ночь мы тогда просидели. До самой зари песни пели… — закончила Уулча свой рассказ.

— Ты что, Уулча, — записывала все, что ли? — спросила Кербез.

Ее слова заставили всех невольно рассмеяться.

— Опять подкалываешь! — Уулча легонько ущипнула подругу. — Не зря люди говорят: в тихом омуте черти водятся! Ох, Кербез!..

Рассказ Уулчи опять навеял воспоминания на Тунук. О чем только не передумала в те далекие дни она. Уулча и Кербез уговаривали подругу дать согласие Салмоору: «Парень хороший. Найдешь ли другого такого? А годы-то идут…» Что скрывать, Салмоор нравился Тунук. Но это было не то, переполнявшее ее, пламенное чувство любви к Нуру, а другое — прохладное, рассудочное. Тунук сказала об этом подругам. «А мы что? — возразила Уулча. — Разве мы с Кербез от любви умирали? Стерпится — слюбится. И с тобой точно так будет. А такая любовь, о которой ты мечтаешь, только в сказке бывает». — «У меня все время перед глазами Нур-агай, — сказала Тунук. — Даже не верится, что его нет в живых…» — «Чего ты хочешь? — рассердилась однажды Уулча. — Ты подумай, сколько можно его ждать? Или ты не читала его похоронки?»

Слова подруги обожгли сердце Тунук, на глазах ее, выступили слезы. Уулча, заметив это, спохватилась: «Прости, Тунук. Я не хотела обижать тебя… Просто живому нужно живое. А для человека нет ничего хуже одиночества…»

…В том году в аиле многое изменилось. После укрупнения колхозов Балбан-апа отказалась работать председателем: «Неграмотная я, да и годы не те…» Бригада Тунук теперь называлась звеном. Салмоор, как и прежде, работал агрономом.

Они начали обзаводиться хозяйством. Купили несколько овец, телку. Иногда приезжал Карабай, привозил вяленое мясо, домашнюю колбасу — чучук. Подолгу разговаривал с Салмоором: «Когда-то наш род был самым богатым и многочисленным в округе. А теперь захудал. Каждый сам по себе живет. Забыли старые порядки и обычаи… Слава богу, теперь у нашего совхоза хороший директор. Прежний житья не давал, до всего докапывался. А с этим можно договориться…»

Пришла весна. В один из дней Салмоор сказал жене:

— Карабай обижается, что мы не приезжаем к нему. Может, съездим сегодня?

Довольно быстро они подъехали к родному аилу Салмоора, расположенному вдоль устья реки. Аккуратные домики были обнесены глинобитными дувалами, обсажены тополями.

Кошара Карабая была в отдалении от аила, на бугре. Перед его домиком у коновязи стояли два коня.

— Видать, гости есть, — сказал Салмоор.

Навстречу им, злобно рыча, выбежали два пса. На шум из дома вышел и сам Карабай. Увидев их, он радостно всплеснул руками:

— Наконец-то приехали! Ой-бой, старуха, выходи! Невестка приехала!

Спешившись, Тунук и Салмоор стали отвязывать куржуны с подарками.

— Сегодня ваша невестка впервые войдет в ваш дом! — сказал Салмоор.

— Входи, родная! Входи, да буду я жертвой твоей! — жена Карабая обняла Тунук.

Поклонившись сидевшим в доме гостям, Тунук скромно присела у порога.

Седой длиннолицый мужчина и маленький толстогубый крепыш, которые сидели на почетном месте, привстали, указали Салмоору место рядом с собой.

— Сидите, не беспокойтесь, — сказал Салмоор и уселся на край кошмы.

— Это мой младший брат, — представил его Карабай. — Я говорил вам о нем. Он работает агрономом в соседнем колхозе. А это его жена.

— А почему работаешь в соседнем колхозе? Разве в своем аиле не нашлось работы? — спросил длиннолицый.

— Я раньше в районе работал. Оттуда и направили, — объяснил Салмоор.

— Тоже хорошо, — заметил крепыш. — Полезно с чужими людьми поработать.

— Что хорошего? — возразил Карабай. — Шатается вдали от родного дома. Надо быть опорой родичам, близким…

— Каке, ты и меня задеваешь, — обиделся длиннолицый. — Я ведь тоже из других мест, но вреда, по-моему, вам не принес?

— О нет! — начал оправдываться Карабай. — Таких, как ты, поискать надо! Убей меня бог, если я хотел плохое о тебе сказать. Ты же сам говорил, что не собираешься всю жизнь у нас работать. А вот Салмоор…

…Посидев немного, длиннолицый и крепыш ушли. По случаю приезда родичей Карабай зарезал барана. Пока Салмоор рубил дрова, Тунук помогала хозяйке свежевать тушу. Тем временем Карабай послал сынишку в магазин. Уже стемнело, когда у дома, скрипнув тормозами, остановилась легковая машина. Кто-то из детей торопливо забежал в комнату, крикнул, что приехал директор совхоза. Карабай поспешно выбежал во двор.

В комнату вошел высокий скуластый мужчина в черной дубленке. Не снимая сапог, он прошел на почетное место, уселся, скрестив ноги. Карабай почтительно подложил под локти директора две пуховые подушки.

Директор откашлялся, заговорил небрежно:

— Всех чабанов объехал, устал сильно. Спина занемела. — Он бросил быстрый взгляд на Салмоора, потом перевел глаза на Карабая. — Что за гости?

— Это братишка мой, Салмоор. Агроном в соседнем колхозе, — торопливо ответил Карабай. — А это жена его. Сегодня она впервые вошла в наш дом.

— Свои, значит.

— Свои, свои!

— Хорошо.

Хозяйка быстро расстелила новый достархан, принесла чай.

Директор полулежа стал прихлебывать чай из пиалы. Карабай разлил по стаканам водку. После двух стаканов директор раскраснелся, разговорился:

— С кадрами у нас нелады. Кадры должны слушаться, выполнять все, что им велят, и тогда дела совхоза пойдут на лад. А некоторые не понимают этого, спорят, работать мешают.

— Правильно, аксакал! — поддакнул Карабай. — От споров не бывает пользы.

После угощения, видя, что директор размяк, оттаял, Карабай сказал ему:

— Аксакал, давно я хотел вам это сказать… Нельзя ли моему братишке найти работу в нашем совхозе? Очаг в доме его отца давно погас… Люди сплетничают, мол, не видать добра тому, кто позабыл дом отца…

— Ладно, я подумаю… — пообещал директор.

После его ухода Салмоор сказал Карабаю:

— Напрасно вы просите. Ведь в совхозе и так хватает специалистов.

— Нет, — уверенно возразил Карабай. — Все в руках директора. Захочет — уволит любого.

— Как так? — удивился Салмоор.

— Он умеет. Причину какую-нибудь найдет, придерется и уволит. Наш директор — толковый человек! Мне недавно овцу выписал. А заплатил я за нее меньше, чем за курицу на базаре. А на прошлой неделе ему самому деньги понадобились. Так я отвез одну бракованную кобылу на базар, хорошие деньги выручил. А в совхозную кассу гроши за нее отдал. Квитанцию взял — все по закону!

Тунук не верила своим ушам. «Вот так директор! — удивленно подумала она. — А ведет-то себя как! Будто не люди мы, а букашки!..»

Когда по пути домой она сказала это Салмоору, тот пожал плечами и неопределенно ответил: «Разные люди-то бывают…»

Проезжая аил, Салмоор придержал коня.

— Мой аил… — с любовью сказал он. — Вон там, на склоне, среди тальника, мой дом. Как заколотил пять лет назад, так с тех пор и не заходил в него… Может, посмотрим?

— Хорошо, — согласилась Тунук.

Они медленно ехали по аилу. Салмоор оживленно рассказывал, кто в каком доме живет.

— Видишь, даже у вдов новые дома. Один мой такой старенький…

Они остановили коней у дома Салмоора. Крыша его прогнулась, окна были разбиты, а двор зарос лебедой. Салмоор слез с коня, подошел к яблоне посреди двора, долго стоял, опустив голову. Из глаз его катились слезы:

— Я вырос вместе с этой яблоней… Пока воевал, умерли мои родители. Теперь умер и мой дом…

Когда они вернулись домой, Салмоор сказал жене:

— Тунук, выслушай меня. Я привык к твоему аилу. Но не могу же я остаться здесь навсегда? А вдруг однажды кто-нибудь скажет мне, мол, примак ты, приблудший? Что я отвечу?.. Ты видела — мой родной дом скоро сровняется с землей… Тунук, переедем в мой аил? Я согласен на любую работу. Проживем как-нибудь. Зато на душе будет спокойно…

Подумав, Тунук согласилась с мужем. С этого дня они начали понемногу копить деньги для постройки нового дома.

Недели через две к ним приехал Карабай, привез, как всегда, вяленого мяса, домашней колбасы. За едой разговор опять пошел о переезде.

— Это хорошо, что ты собираешь деньги на постройку дома, — сказал Карабай. — Да только с твоей зарплатой придется десять лет собирать. Надо тебе на хорошую должность устроиться!

— А где ее возьмешь-то, хорошую должность?

— Эх, какой ты непонятливый! Помню, на первой ферме у нас освободилось место заведующего складом. Сразу много желающих нашлось. Но один оказался самым умным. Пришел он домой к директору и говорит его жене: «Слышал я, что наш аксакал на курорт собирается. Передайте ему вот это, пусть чайку попьет. Неудобно самому отдавать», — и сунул ей пачку денег. И директор назначил его завскладом, хвалил, мол, молодец, толковый человек.

— Ну и ну! — вырвалось у Тунук.

— А ты что думаешь? Завскладом — это пустяк? Если даже он директору тысячу сунул, то потом десять тысяч загребет.

— Это верно… — согласился Салмоор.

— Вот именно!.. Теперь директор заведующего второй фермой невзлюбил. На каждом собрании ругает, выговора дает. Оказывается, тот некоторым работникам фиктивные наряды выписывал. Да и план на ферме не выполнили в этом году. В общем, запугал его директор. Видно, скоро уволит его по «собственному желанию». Надо бы тебе на его место устроиться!

— Возьмет ли он меня? — засомневался Салмоор.

— А куда он денется?

— А где деньги для этого взять?

— Деньги я найду. Ты, Салмоор, не беспокойся.

— Это же нечестно! — не выдержала Тунук.

Карабай усмехнулся:

— Эх, доченька! Говорят: хочешь жить — умей вертеться!

— Что поделаешь… — виновато сказал Салмоор после ухода Карабая. — Разве я хочу жить нечестно? Я просто хочу вернуться в родной аил. А хорошая работа не помешает. Ведь надо будет дом строить…

Сасык-Булак уже остался позади. Телега ехала по ущелью, по дну которого протекала небольшая речушка.

— Да, не встречал я такого подлеца, как Сатар! — сказал Карагул.

Немного помолчав, он начал рассказывать:

— Помню, пришел к нам однажды Керимбек. Хмурый и, видать, навеселе уже. Прежде он к нам не захаживал. Интересно мне стало: чего это он вдруг заявился?

«Карагул-аке, я хотел посоветоваться с вами», — говорит.

«Да? Что случилось-то? Рассказывай. Чем смогу — помогу».

«Бог меня покарал. Только поздно я понял».

«…?»

«Честно говоря, я вас недолюбливал раньше. Думал: «Чего он колхозное добро жалеет? И сам не берет, и другим не дает…» А теперь самому пришлось с этим столкнуться… Сатар ведь после вас еще несколько коров у меня брал. Телок вместо них привозил. А в этом году выбрал шесть самых упитанных коров и отправил с кем-то на Чаткал. Мне сказали, мол, выручку пополам разделим, а потом и пополним стадо телятами. Согласился я. Что говорить — жадность обуяла… Позже он дал мне сто пятьдесят рублей, мол, остальное осенью отдам. Я не стал возражать. А теперь вот и осень наступила. Ни денег, ни коров. Шесть голов не хватает. Даже не знаю, что делать?! Недавно поговорил с Сатаром, а он: «Не бойся, я акт составлю, спишу». А сам и не чешется… Боюсь я. Вдруг проверка? Что со мной будет? Выпил я сегодня для храбрости и опять пошел к нему в контору, а он опять юлит: «Не бойся, я все улажу». В общем, ясно мне, что ничего хорошего я не дождусь. Вот и пришел к вам, Карагул-аке. Может, вы мне что-нибудь посоветуете?»

«Ты расписку за коров брал у него?»

«Какое там… Поверил на слово. Он ведь и раньше так делал».

«А кто повез коров на Чаткал?»

«Не знаю я его. Узбек какой-то…»

«Да… И не знаю, что тебе посоветовать…»

«Карагул-аке! Что с детьми моими будет?! Как я расплачусь за шесть коров?!»

«Попытайся взять у него расписку. А если не даст, расскажи все председателю. Но только выпутается Сатар, наверное. Ведь у тебя даже свидетелей нет…»

«О, дурная моя головушка!» — простонал Керимбек. Потом вытащил из кармана початую бутылку водки, со злостью хлебнул из нее.

Видно Керимбек пожаловался председателю, потому что через несколько дней, при встрече, Сатар накинулся на меня:

«Когда ты наконец перестанешь людей баламутить! Зачем грязью меня обливаешь, клеветник! Почему Керимбека на меня натравливаешь? Ничего он не смог доказать! Сволочь ты недобитая!»

Я тут тоже разозлился.

«Ты чего орешь? — говорю. — Разве не правда, что ты вор? Разве ты не обманул Керимбека? Коммунистом еще себя называешь!»

«Ты партию не задевай! Ответишь за свою клевету!» — кричит Сатар.

«Не коммунист ты! Коммунисты так не поступают!» — говорю.

«Не твое дело, собака!» — огрызается он.

«Мое! Другие в партию вступают, чтобы народу служить, а ты ради выгоды вступил, партией прикрываешься! Позоришь звание коммуниста!»

«Если ты такой правдолюб, чего же сам в партию не вступаешь?»

«Вступлю. Обязательно вступлю. Чтобы с такими, как ты, бороться!»

А пока мы ругались, на дороге вдруг показался Керимбек. Сатар, видно, испугался, что мы его отлупим вдвоем, и смылся в свою контору.

— Для хапуги ничего святого нет! — вставила Уулча.

Карагул, перебирая вожжи, продолжал тихо рассказывать:

— Когда проверочная комиссия стала проводить пересчет скота, наш краснощекий Сатар стал зеленей травы. За два дня бедняга осунулся, глаза ввалились. Мне даже жалко его стало. Запуганный какой-то стал, на людей боится смотреть… А за тех шестерых коров все-таки, видно, придется Керимбеку отвечать. Эх, несчастный! Водка ему голову затуманила, дармовая водка!..

— А Сатар разве выкрутился? — спросила Кербез.

— Нет. У него на шее четыре коровы, не считая керимбековских.

— А суд когда?

— Когда следствие закончится…

Благодаря стараниям Карабая Салмоора назначили заведующим фермой в его аиле. Как только уехал прежний заведующий, Салмоор подремонтировал освободившийся дом и перевез туда все пожитки. Салмоор очень радовался тому, что вернулся наконец в родной аил. Он с головой ушел в работу, днем и ночью пропадал на ферме. Положение на ферме значительно улучшилось, все хвалили нового заведующего. Но у Тунук было неспокойно на душе: Салмоор очень изменился. Он уже не шутил, как прежде, вечно ходил хмурый, озабоченный. У него появился какой-то нездоровый интерес к деньгам. Со временем он стал утаивать от нее свои дела, секретничать. Теперь Тунук не работала, потому что Салмоор и Кара-бай были против, мол, ты все-таки жена заведующего фермой… Тунук часто спрашивала себя: «Что случилось с Салмоором? Отчего?..»

Однажды приехала в гости Уулча. Подруги очень соскучились друг по другу, долго не могли наговориться, вспоминали разное. Вдруг Уулча всплеснула руками: «Ой! Чуть не забыла! Бокон приехал. Освободили его. Состарился очень, измученный какой-то. О тебе спрашивал, мол, не родила ли. Сейчас переехал куда-то в Аксы, там у него, сказывают, родичи есть».

Слова Бокона: «Не родила ли она?» — впились в сознание Тунук. Ей и раньше приходили в голову мысли о ребенке, но она успокаивала себя: «Молодая еще, куда спешить». «В самом деле, почему я до сих пор не родила?» — встревоженно подумала Тунук.

«Что с тобой, Тунук? Ты чего так побледнела?» — испуганно спросила Уулча. «Ничего, просто так», — Тунук перевела разговор на другую тему.

И после ухода Уулчи эта мысль не покидала Тунук. «И правда, почему я не рожаю? Может, и это мне не дано?.. Ну, с Боконом-то ясно — стар он был, да и не любила я его. Но ведь Салмоор мне по душе… Почему же я до сих пор не родила?»

Желание иметь ребенка лишило Тунук покоя. Она сильно похудела, осунулась. Заметив это, Салмоор спросил с тревогой: «Что с тобой? Заболела, что ли?» — «Нет. Просто надоело дома одной сидеть», — ответила Тунук. «Хочешь, я устрою тебя библиотекарем?» — «Нет. Не хочу чье-то место отнимать». — «Тогда потерпи месяца три. Скоро детский сад откроем. Там будешь работать». — «Вот это по мне», — обрадовалась Тунук.

Детский сад открыли летом. В просторных светлых комнатах рядами расположились детские кроватки, в одной комнате — игрушки. Кроме Тунук, в детсаде работали еще две молоденькие женщины, обе замужние, уже обзавелись детьми. Детей разделили на две группы: в одну собрали тех, кому не было еще и двух годиков, а в другую — детей постарше. Эту группу и взяла Тунук, а ее напарницы взяли малышей. Тунук удивлялась, глядя, как умело обращаются с детьми женщины. Они могли быстро успокоить закапризничавшего ребенка, накормить кашкой, дать вовремя соску, уложить спать.

После завтрака Тунук выводила своих подопечных во двор, раздавала им игрушки, по очереди катала на качелях. Дети строили из песка домики, гаражи для своих игрушечных машин. А если кто ненароком наступал на гараж, начинали драться. Каждый день Тунук водила малышей гулять к маленькой речушке у аила. Дети радостно гонялись за бабочками, плели венки из одуванчиков, то и дело задавали всевозможные вопросы Тунук. Больше всех она полюбила двухлетнего Азата, сынишку шофера Эргешбая. Куда бы ни ездил Эргешбай, он всегда привозил что-нибудь для своего любимца. Да и мама наряжала Азата как куклу. Тунук часто брала малыша на руки, целуя, прижимала к груди и, отвернувшись, украдкой вытирала слезы, вздыхая: «Ах, если бы у меня был такой сынок…» Вскоре Азат стал называть ласковую тетю мамой. За ним и все остальные дети стали звать Тунук мамой. Слыша детское «мама», Тунук чувствовала, что счастье переполняет ее в такие минуты.

Но недолговечную радость ее вдребезги разбил озорник Мурат, сынишка языкастой вдовы Шакен. Он был самый непоседливый в группе. То ударит кого-то, то подножку подставит, то игрушку отберет. Тунук находила с ним общий язык лаской: конфетку даст или похвалит за что-нибудь. Но, несмотря на все ее ухищрения, Мурат не прекращал своих шалостей. Однажды он порвал свою новую рубашку о гвоздь. Шакен тогда накричала на Тунук: «Не смотришь за детьми! А если бы он животом на гвоздь напоролся? Вам за работу деньги платят!»

В тот злополучный день Мурат после обеда, желая раньше всех выбежать во двор, поскользнулся на ступеньках перед дверью и упал. Падая, он ударился головой о железную скобу для чистки обуви и поранился до крови. Тунук подбежала к отчаянно рыдающему мальчику и, увидев перепачканную кровью рубашонку Мурата, бессильно опустилась на землю, теряя сознание. Тут подбежали и девушки, кое-как успокоили ревущего во весь голос озорника, привели в чувство Тунук. Потом они прижгли ранку йодом, забинтовали Мурату голову, а Тунук переодела мальчика в чистую рубашку. Но вечером, когда Шакен пришла за сыном, Мурат опять заревел и с плачем бросился к матери. Увидев забинтованную голову мальчика, вдова злобно накинулась на Тунук:

«Что же вы делаете, а! Мало того, что я мужа потеряла, так вы хотите, чтобы я и сына потеряла?! Да кто же разрешил этой неродящей работать в детсаде?! Завтра же пойду к директору! Не дам своего ребенка проклятой богом неродящей! Как она может любить детей, если у нее самой их нет?!»

Тунук застыла, будто окаменев. А краснолицая толстуха все кричала, вырываясь из рук успокаивавших ее женщин:

«Отпустите меня! Я этой подлюке глаза выцарапаю! Лучше бы она свою голову разбила! Работаешь целый день, а эта сука тут в холодке с жиру бесится!..»

«Перестань, Шакен! Дети есть дети. Разве уследишь за всеми? Или за ногу их привязывать?» — пытались успокоить ее женщины. Но от этих слов вдова завелась еще сильней…

После этого случая Тунук отказалась работать в детском саду. Неделю она, хворая, пролежала дома. Салмоор уговаривал ее: «Сиди лучше дома. Зачем тебе работать? Всего же хватает». Но, выздоровев, Тунук опять вышла на работу — на уборку сена.

Здесь она подружилась с женой Эргешбая. Звали ее Калчабюбю. Тунук помнила, как Калчабюбю успокаивала ее в тот злополучный день в детском саду: «Не печальтесь. Не принимайте всерьез эту взбалмошную бабу. Мы все очень довольны тем, как вы смотрите за детьми», — а потом с Азатом на руках проводила Тунук до самого дома.

Женщины собирали сено в копны, накладывали его в подъезжавшие телеги. Устав, отдыхали в шалаше, разговаривали о разном. Тунук всегда чувствовала себя неловко, если заходил разговор о детях. Заметив это, Калчабюбю сказала ей однажды: «Джене, не переживайте так. Кто знает, что ждет нас впереди… Есть у меня тетя одна. Ей сейчас уже за пятьдесят, замужняя, но своих детей нет. Она взяла у младшей сестры дочь на воспитание. Вот эта тетя мне рассказывала: «У моей подруги старшая сестра в райкоме работала, строгая женщина. Как-то, помню, сидели мы с подругой, разговаривали о том о сем, а потом зашел разговор о детях. Мы были еще молоды, но уже давно замужем, а детей все не было. Растравили мы друг друга, разревелись. И вдруг в дом вошла сестра подруги, та, которая в райкоме работала. Спрашивает, мол, что случилось, почему плачете? Мы рассказали все начистоту. А та думала сначала, что беда какая случилась. А после наших слов как разозлилась, как начала кричать на свою сестренку: «Чтоб вытекли твои глаза! Ты родишь, когда наш колхозный бугай родит!» Я прямо застыла от таких слов. А подруга моя как зарыдает! Всю ночь проплакала, аж платье намокло от слез. Сестра и сама не знала, как ее успокоить. А у меня из глаз ни одной слезинки не упало… Через несколько лет эта моя подружка развелась с мужем и вышла замуж за другого. А к сорока годам родила двойню: мальчика и девочку… Я до сих пор себя корю. Почему я тогда не плакала вместе с ней? Зачем сдержала себя? Может, если бы и я убивалась, как она, то бог и надо мной сжалился, дал бы детей…» Вот и я думаю, что все зависит от желания человека, — закончила свои слова Калчабюбю.

— Вот и меня бог покарал. Не думала о ребенке в молодости, а теперь в сорок лет сынишку твоего целую да плачу… — горько вздохнула Тунук.

— Не переживайте так, джене! — Калчабюбю обняла ее. — У вас обязательно будут дети. Вы такой чистый, хороший человек! А потом, вы еще молоды. Покажитесь врачу…

…Наступила осень. Все те же печальные мысли не покидали Тунук. Ночью она лежала с открытыми глазами и все думала, думала. Однажды она заметила, что Салмоору тоже не спится: он вздыхал, ворочался с боку на бок.

— Ты не спишь, Салмоор?

— Нет.

— А о чем ты думаешь?

— А ты?

— Я… о детях… А ты?

Салмоор молчал.

Тунук тихонько вздохнула.

— А что? У тебя что-то есть? — вдруг с надеждой спросил Салмоор.

Вместо ответа Тунук зарыдала.

Салмоор обнял жену, нежно поцеловал:

— Не плачь, Тунук. Я давно мечтаю о детях. И ты тоже, оказывается. Да и родичи часто намекают. Шутками отделываюсь, а самому реветь хочется. Вот и езжу с утра до вечера по полям, работой все мысли из головы вышибаю…

— Надо врачу показаться или знахарю, — сказала Тунук.

— К врачу иди, — посоветовал Салмоор.

Но Тунук побоялась пойти к врачу. А вдруг он скажет: «Вы слишком поздно пришли. Теперь вам не родить». Отчаявшись, она побывала у всех известных знахарей, знаменитых мулл, в точности делала все, что они советовали, но проку не было никакого. Тунук совсем пала духом, казалось, она даже разучилась улыбаться.

Однажды одна знахарка сказала ей, что Тунук нужно помолиться муравейнику, расположенному в безлюдном месте. Встав рано утром, Тунук пошла искать в поле муравейник. В родном аиле она бы нашла сразу, а здесь проходила без толку до полудня. Некоторые встречные путники спрашивали у женщины, что она ищет. Тунук говорила, что ищет потерявшуюся овцу. Потом она догадалась пойти вдоль реки и почти сразу наткнулась на муравейник. Радости ее не было предела. Она упала на колени перед муравейником, снова и снова кланялась ему, касаясь лбом земли, по которой маленькие трудяги муравьи пробегали миллиарды раз, повторяла заученную от знахарки молитву, потом зарыдала, не поднимаясь с колен… «О боже, не пожалей милостыни рабе своей! Боже милостивый, дарящий жизнь земным тварям, не лишай и меня дара своего! Умножь наш род, как род этих муравьев, не пожалей для нас капельки счастья!..»

Тунук не помнила, сколько она просидела так, сколько слез пролила перед муравейником. Когда очнулась, солнце уже садилось за горы, веяло ночной прохладой. Все муравьи, чувствуя приближение ночи, тоже возвращались в свои жилища. На глаза Тунук попался маленький муравей, тащивший зернышко, которое было в несколько раз больше его самого. Вдруг оно зацепилось за какую-то веточку, муравей покатился с кучи, но опять отыскал это зернышко, стал тащить его то с одной, то с другой стороны. Тунук осторожно помогла ему, и муравей бодро отправился дальше со своей ношей.

«О работяга муравей! Благодаря терпению и трудолюбию твоему умножается род твой!» — подумала Тунук.

Она поднялась на ноги, когда солнце закатилось, потухла вечерняя заря. Вокруг не было заметно никаких признаков жилья, не видно было огоньков аила. Тунук стала искать дорогу, ведущую в аил. Лишь бы найти ее, а там она как-нибудь доберется до дома. Ей было не страшно. Все мысли ее были о ребенке…

Стало уже совсем темно, когда Тунук наконец нашла дорогу. Не торопясь, она тихонько зашагала по ней в сторону аила. «Господи, да буду я жертвой твоей, услышь мольбу мою, дай мне хоть одного ребенка! Я воспитаю его добрым, честным… Я все отдам ради него!» Какие только мысли не приходили к Тунук на этой пустынной ночной дороге. Вдруг она услышала гул мотора. Обернувшись, увидела два пучка света, приближавшихся к ней. По дороге ехала машина.

Тунук сошла на краешек дороги и не спеша зашагала дальше, полностью погрузившись в свои невеселые мысли.

Через некоторое время, взметнув клубы пыли, машина остановилась рядом с ней. В кузове сидели люди.

Шофер высунулся из кабины, крикнул: «Мать, садись в машину!» «Это меня, — догадалась Тунук. — Я же одета, как старуха: чепкен, большой платок…»

В кузове сидели одни старики и старухи. «Садись, доченька. Куда путь держишь? Не страшно в такой темени?» Сами они ехали с похорон. Оказывается, у их дальних родичей был сын — пьяница, бездельник. Однажды, когда он пришел домой опять в стельку пьяный, мать заплакала, запричитала, а сын разозлился, схватил кипящий чайник и вылил кипяток на голову своей матери… Вот эту несчастную мать они ездили хоронить.

— Ох, горемычная!.. Девять месяцев под сердцем носила, берегла как зеницу ока, а он… — тяжело вздохнула одна старушка.

— Видно, на роду ей так было написано, — сказал какой-то старик.

— Бедные матери! — вмешалась в разговор сидевшая в сторонке пожилая женщина. — Родственница мне рассказывала. В их аиле был у одной старушки сын единственный. Женился он на какой-то красотке городской, уговорил мать дом продать и переехать к нему. А у старушки стали через год глаза слепнуть. Видит невестка: от свекрови морока одна, и сказала мужу: «Или ты от матери избавишься, или сам уходи вместе с ней!» Послушался он жены и говорит матери: «Давай, мама, к врачу съездим?» Повел он ее будто бы к врачу, посадил в автобус, а сам незаметно слез по пути. Вот уж автобус до конечной остановки доехал, а старушка сидит, сына ждет, слезами обливается. Расспросил шофер ее обо всем и стал ее утешать: «Не плачь, мать. Пусть вы ему не нужны, зато мне нужны. Я няньке тридцатку в месяц плачу. Лучше вы бабушкой моим детям будете!» Привез он ее домой, накормил, в новое переодел, к врачу сводил. Отнесся, в общем, как к матери родной. И старушка полюбила парня как сына родного, а когда подлечилась, стала детей его нянчить, по дому помогать. Однажды, когда она гуляла с детьми шофера, ее увидел родной сын. Удивился он очень, подошел к старушке, мол, я вас ищу все время, мол, случайно вас тогда потерял, пойдемте опять ко мне домой, будете родных внуков нянчить. А старушка сказала ему: «Мой сын давно умер. Я вас не знаю…»

— Эх, что говорить! Дети — одно беспокойство для родителей! — вздохнул сидевший в углу старик.

Тунук замерла, не веря своим ушам.

— Остановите, пожалуйста! — попросила она у попутчиков, когда машина подъехала к ее аилу.

Они крикнули шоферу, машина остановилась. Тунук слезла и пошла домой, думая растерянно: «Как же это так? Для кого-то дети — мечта, а для кого-то, оказывается, — беда?!»

…Однажды Тунук услышала разговор мужа с Карабаем. Они пили чай в гостиной, а Тунук месила тесто на кухне. Вдруг до нее донесся возбужденный голос Карабая:

— Ты думаешь о детях?

Руки Тунук невольно опустились, она прислушалась к разговору.

— Думаю!..

— Сколько же можно думать? Сколько можно ждать? Или ты не хочешь продолжить свой род?! Дети — крылья человека, опора его и надежда. Неужели ты все еще веришь, что ноги Тунук окрасятся кровью?..

— Нет, но…

— Ай, брось ты! Дети, дети нужны!..

Остальных слов Тунук не разобрала. Плача, приготовила еду, как ни в чем не бывало, с уважением проводила деверя. Салмоор сидел хмурый, думал о чем-то.

Среди ночи, чувствуя, что муж не спит, Тунук спросила:

— О молодой жене думаешь?

— Какой еще жене?

— Забыл, что Карабай говорил?

— Слышала, значит?.. Пустяки, старый он человек. Вот и плетет всякую чушь…

Тунук не смогли помочь ни знахарки, ни муллы. Она похудела, изнервничалась. Ее все время не покидало какое-то ощущение собственной вины. «И зачем только я появилась на этот свет? — думалось ей. — Зачем я живу, если не сбывается ни одно мое желание?» Часто она собиралась сходить к врачу, но страх останавливал ее: «А вдруг врач скажет, что я никогда уже не рожу? Я не переживу этого…»

Если бы не Уулча и Кербез, она бы, наверно, так и не пошла. Погостив у Тунук дня два, они уговорили ее съездить вместе с ними в районную поликлинику.

Врач, молодая приветливая женщина, расспросила Тунук обо всем, проверила, взяла анализы. После всего она сказала: «У вас все нормально. Пусть придет провериться ваш муж». Тунук приехала домой радостная, рассказала все Салмоору, но он грубо оборвал ее:

— Что за чушь ты порешь? Не болтай попусту!

После этого разговора Салмоор вдруг стал часто выпивать, пропадал где-то вечерами, приходил хмурый, недовольный. Как-то Тунук пожаловалась на мужа Калчабюбю. Та сразу поняла:

— Знаешь, Тунук, не хотела я расстраивать тебя, но… Ты ведь знаешь Джамилю, вдову?.. Каждый вечер я вижу в ее саду вороного коня, до полуночи стоит. А раз видела, как кто-то поехал на этом вороном к полю. Я даже вздрогнула: он был так похож на Салмоора… — шепотом сказала Калчабюбю.

— Не может быть! — не поверила Тунук.

— Может, мне просто показалось? — Калчабюбю пожала плечами.

В один из вечеров, когда Салмоор долго не возвращался, Тунук, не выдержав, побежала к Калчабюбю. Вдвоем они пошли к дому Джамили и увидели здесь стоящего на привязи вороного коня Салмоора. Тунук чуть не зарыдала в голос, но сдержалась, закусив губы, молча пошла обратно.

— Может, это кто-то другой приехал на коне Салмоора? — предположила Калчабюбю.

— Нет, — Тунук отрицательно покачала головой. — Салмоор никому не доверяет своего коня.

Вдруг Тунук резко повернулась и опять направилась к дому вдовы.

— Ты что? — испугалась Калчабюбю.

Тунук молча отвязала вороного от коновязи и повела домой.

Дома она долго сидела у окна, глядя на улицу. Потом вышла во двор: «Может, пришел уже?»

Вороной мирно похрустывал сеном в стойле… Тихая безлунная ночь. Тускло мерцают звезды. Зябко. Осень… Походив по двору, Тунук присела на крыльцо, по привычке подняла глаза к звездам, отыскивая Полярную звезду. Она, как всегда, спокойно мерцала на своем месте. «Все звезды вращаются вокруг нее», — с уважением подумала Тунук, и вдруг ее пронзила неожиданная мысль: «А ведь дети — это тоже своего рода звезды, ось, вокруг которой вращается все живое на земле! Дети… Дети…»

Она долго смотрела на звезды, думая о своем, и не заметила, как ее сморил сон.

Салмоор пришел на другой день, под вечер, вместе с веттехником фермы. Оба были навеселе. Еще одну бутылку водки они захватили с собой. Тунук вскипятила чай, накрыла достархан, незаметно наблюдая все время за Салмоором. Муж, не поднимая глаз на Тунук, разговаривал с веттехником об окоте овец, ругал чабанов, мол, не следят за окотом, как положено, рассказывал, что вот уже несколько дней проверяет их среди ночи. Они допили водку, потом Салмоор проводил веттехника.

— Ты где ночевал? — сразу же спросила Тунук.

— У чабанов на Чале.

— И конь твой был на Чале?

— Э… — Салмоор смутился, потом притворно рассмеялся. — Какой-то озорник среди ночи уехал на моем вороном…

Тунук заколебалась: «Может, правда? Может, зря я не доверяю?» Но все же спросила:

— И в другие дни на нем озорники ездят?

— Не-ет!..

— Тогда почему вороной все время оказывается у ворот Джамили?

Салмоор растерялся, побледнел:

— Кто тебе сказал?

— Я сама видела. Все ждала, что ты опомнишься. И вчера коня оттуда я увела.

Салмоор молчал, не зная, что сказать.

— Если тебе вдовушка больше нравится, так и скажи. Я не буду вам мешать!

— Тунук, пойми меня… — заговорил наконец Салмоор. — Все из-за… Ведь мои ровесники скоро внуками обзаведутся… А у меня… Я все время думаю о детях. Эта мысль измучила меня… Я уже совсем отчаялся! Но, слава богу, Джамиля сейчас в положении…

Тунук побледнела, бессильно опустила руки. «Это должно было случиться. Рано или поздно должно было случиться. Неродящая. Неродящая… Неродящая!» — машинально повторяла она одно и то же слово.

— Тунук! Тунук, что с тобой? — Салмоор подбежал к жене.

— От тебя? — голос Тунук прервался от волнения.

— Что? О чем ты? — не понял Салмоор.

— Ребенок от тебя?

— От меня.

У Тунук потемнело в глазах, она бессильно опустилась на пол.

— Оставь меня! — Тунук оттолкнула подбежавшего Салмоора. «Неродящая, неродящая, неродящая!» — звенело в ее голове. Ей казалось, что она рассыпается, как песочная фигурка.

Салмоор растерянно походил взад-вперед по комнате, а потом под предлогом, что ему нужно проверить чабанов, вышел.

Обхватив руками колени, Тунук долго сидела неподвижно, словно окаменев. Придя в себя, она собрала в узелок свои самые необходимые вещи и пошла прочь из дома, который сразу стал ей чужим. Куда — она не знала и сама.

— Что с тобой? Ты не заболела? Куда ты так поздно? — спрашивали случайные встречные.

— К родичам иду… — отвечала Тунук и внезапно подумала: «К каким родичам? Разве у меня есть родичи? Даже дом родной и тот, наверное, уже обрушился, стал просто кучей глины… Пойду к Уулче и Кербез…»

Она шла по той же самой пыльной дороге, по которой возвращалась от муравейника. Задумавшись, Тунук и не заметила, как дошла до большого шоссе. Уже стемнело. У подножия гор виднелись огоньки аила. Автобусы уже перестали ходить, вся надежда была на попутку. Тунук поставила узелок на обочину дороги, осмотрелась по сторонам. Вокруг не было заметно никаких признаков человеческого жилья. На поле рядом с шоссе высились стога сена. Холодный осенний ветер трепал слабенькие ветки молодых карагачей, посаженных рядками вдоль дороги. За тремя деревцами неподалеку что-то чернело. «Что это? Наверно, лесник накосил себе сена, да так и не увез», — подумала Тунук.

Было холодно. Злой ветер пронизывал ее тоненькое пальто. «Неужели не будет попуток?» — с тревогой подумала Тунук. Невеселые мысли не покидали ее: «Видно, судьба мне выпала такая — всю жизнь быть одинокой. Наверно, как мулла Жусуп говорил, так уж мне на роду написано. Всю жизнь одна. Одна…»

Вдруг вдалеке послышался гул мотора. Тунук с надеждой подняла голову. Машина ехала сначала прямо по шоссе, но, не доезжая, свернула в сторону аила у подножия гор.

«В аил Нура!» — подумала Тунук. Ей вспомнилось, как Нур читал стихи на уроке, вспомнилась его светлая улыбка…

Она подняла глаза к небу. Оно было сплошь затянуто серыми тучами, лишь кое-где в просветах виднелись редкие звезды. Ветер становился все сильнее. Вдруг из-за облаков показалось созвездие Малой Медведицы. Тунук радостно отыскала свою любимую звезду — Полярную. Но облака уже снова закрыли созвездие, и как Тунук ни пыталась, она не смогла еще раз взглянуть на нее… А холодный ветерок тем временем превратился уже в настоящий злой осенний ветер. Он трепал полы ее пальто, обжигал лицо, руки, ноги. «Что же делать? Где бы укрыться?» Подумав, Тунук зашагала в сторону молоденьких карагачей, за которыми чернело что-то, похожее на стог сена. Подойдя поближе, Тунук увидела, что это маленький шалаш, видимо сделанный в расчете на одного человека. Тунук робко вошла в него. В шалаше было сделано что-то вроде постели из сена. Она почувствовала себя так, будто очутилась в уютном гнездышке. Когда глаза немного привыкли к темноте, Тунук заметила на стояке шалаша какой-то темный предмет. Предмет оказался старенькой фуфайкой. Она прилегла на сено, укрылась фуфайкой. «А где же хозяин шалаша?» — подумала Тунук.

Немного погодя послышался топот конских копыт. Кто-то подъехал к шалашу, спешился, привязал коня у входа. Разнуздав коня, он положил перед ним охапку сена.

— Проклятый буран! Видно, зиму за собой ведешь. Хорошо, хоть догадался я одеться потеплей, — сердито пробормотал он. — Ну ничего, в шалаше ты меня не достанешь!

Тунук было и боязно, и неловко.

— Кто здесь? — лесник достал спички и залез в шалаш.

— Я… — робко ответила Тунук.

Тот зажег спичку. Дрожащий огонек осветил лицо лесника. Тунук с удивлением смотрела на него. Лицо лесника показалось ей очень знакомым.

— Не бойтесь. Я лесник. А вы куда путь держите?..

— В соседний колхоз…

— Что так поздно вышли-то?

— На попутную машину надеялась.

— По этой дороге машины и днем редко ездят. Хорошо хоть, что шалаш мой нашли. Холод такой — закоченеть можно!

Лесник вытащил папиросу, чиркнул спичкой и еще раз осветил свое усталое, красивое лицо, большие темные глаза, аккуратно подстриженные, тронутые сединой усы. Тунук невольно вздрогнула: голос лесника, его глаза удивительно напоминали Нур-агая.

— Да что вы встали-то? Садитесь. Поговорим, познакомимся, — лесник улыбнулся. — Или я такой страшный?.. Тьфу, чертов буран! Нога так и ноет, так и ноет с утра. Осколок в ней еще с войны. А ветер сегодня будто с ума сошел. Лютует!

Тунук уселась поудобней.

— Вы-то небось совсем в своем пальтишке замерзли?

— Не очень.

— Вот, укройтесь. — Не слушая возражений Тунук, лесник снял с себя тулуп и заботливо укутал ее. — Теперь надо подкрепиться. У меня есть кое-что, пойду принесу.

Лесник вышел из шалаша и вернулся обратно с куржуном в руках. Он расстелил вместо скатерти чистый платочек, вытащил из куржуна термос с чаем, яблоки, хлеб.

— Не стесняйтесь, кушайте. Правда, пиалы нет, так что чай придется из крышки термоса пить.

Чай был чуть теплый, но все равно бодрил. Тунук почувствовала, как тепло разливается по всему телу, да и на душе стало теплее.

— Я с самой войны здесь лесником работаю. Вы были в этих местах раньше, горы наши видели?

— Нет.

— Посмотрите, если будет возможность. Раньше здесь даже трава не росла. Мы арык провели, саженцы посадили. Даже дыни выращиваем! — стал увлеченно рассказывать лесник. — Работа беспокойная. Но я привык. Поливаю саженцы, обрезку делаю, траву скашиваю. Вот этим саженцам через года два любой буран будет нипочем!

— Да они и сейчас ничего, — заметила Тунук.

— Да, набрали немного силенок… — Лесник задумчиво помолчал и сказал: — Мы вот такими же прутиками были, когда на фронт уходили. Многих из нас война сломала, покалечила… Чего только не пришлось увидеть… Теперь, слава богу, и семья есть, и работа по душе. Чего еще человеку надо? А сколько ребят там, на чужой земле, навеки лежать осталось… Эта светлая жизнь не досталась нам даром…

Лесник вздохнул, потом вдруг улыбнулся. — Да что это я вам настроение порчу! Вы ешьте, не стесняйтесь. Возьмите яблочко!

Тунук уже не чувствовала себя так стесненно, как вначале. Гостеприимный, приветливый лесник понравился ей. Но непонятное волнение не отпускало ее. Она внимательно приглядывалась к леснику. «Нур-агай!.. Неужели это он? — с замирающим сердцем подумала Тунук и тут же возразила себе: — Нет-нет, это не Нур. Я бы сразу узнала его… Но ведь с той поры прошло много лет. Ведь и во мне сейчас трудно узнать прежнюю Тунук… Но если бы Нур вернулся, то об этом бы узнала вся округа! Разве часто возвращаются те, кого считали погибшими? Наверно, это просто родственник Нура, очень похожий на него…»

— Вы не простудились? — заботливо спросил лесник, внимательно глядя на опечаленную женщину. — Если голова болит, у меня лекарство есть. Я всегда с собой ношу. Вы, видно, устали… Укутайтесь хорошенько тулупом и ложитесь спать. А я немного покурю…

Тунук послушно прилегла, закрыла глаза. Ласковый, добрый лесник так напоминал ей Нура! Ведь он и появился в ту минуту, когда она осталась совсем одна, приютил, защитил ее от холода.

Лесник положил оставшийся хлеб в куржун, потом вышел из шалаша, подложил коню сена.

Тунук неподвижно лежала, прислушиваясь к завыванию ветра, похрустыванию поедаемого конем сена, к шороху шагов лесника.

«Вылитый Нур-агай. Может, спросить?» — опять подумала она.

Лесник опять влез в шалаш, присел у входа. Вытащив из кармана папиросу, неторопливо размял ее пальцами, закурил. Дрожащий огонек высветил нос с маленькой горбинкой, обветренные губы.

«У Нура нос был прямой, без горбинки, — вспомнила Тунук, но тут же засомневалась: — А может, я путаю?»

Лесник молча сидел, потягивая папиросу.

«О чем он думает? А вдруг он пытается вспомнить меня?» — с надеждой подумала Тунук.

Лесник докурил и вытащил из кармана еще одну папиросу. Погрузившись в невеселые мысли, Тунук и не заметила, как уснула. Проснувшись среди ночи, она увидела, что лесник спит, скрючившись от холода, рядом с ней. Старая фуфайка, которой он накрылся, сползла с него. Снаружи доносился шум ветра.

Сон покинул ее. Все так же тоскливо выл буран, конь хрустел сеном, безмятежно спал лесник.

«В чем я провинилась перед судьбой? — горько подумала Тунук. — За что мне такие мучения? Куда я теперь пойду, в чьи двери буду стучаться? Ну, поживу первое время у Уулчи, Кербез. А потом куда?.. Снова к Боконам, Салмоорам?.. Нет! Теперь я всегда буду с моим Нуром!..»

Тунук не понимала, что с ней делается. К горлу ее подступил комок, мешая дышать, сердце стучало так, будто хотело выскочить из груди. Она и сама не заметила, как обняла, притянула к себе лесника, жарко целуя в губы. Тот проснулся, ничего не понимая спросонья. А потом крепко прижал женщину к себе. «Нур, мой Нур!» — шептала Тунук. Долгие годы ждала она этого мига, долгие годы прятала в себе свою любовь, а сейчас ее чувство, зародившееся еще в девичестве, прорвалось, хлынуло, как дождь на потрескавшуюся от зноя землю, закружило, понесло за собой…

…Когда она проснулась утром, лесника не было рядом с ней. Только тулуп, казалось, еще хранил тепло его тела. Тунук вышла из шалаша — все вокруг было покрыто ослепительно белым снегом. Первым снегом…

Телега выехала из ущелья. Далеко впереди блестела река.

— Скоро до Волчьего брода доедем! — сказал Карагул.

— Значит, мало осталось? — обрадованно спросила Кербез.

— Мало… — подтвердил Карагул. Потом вдруг сказал неожиданно: — Как вы думаете, примут меня в партию? Хочу вступить…

— На старости-то лет? — Уулча засмеялась. — А если у тебя спросят, мол, почему до сих пор не предупредили, что Сатар обворовывает колхоз?

— Да ведь Сатар все-таки свой, из нашего аила. Жалко было, — стал оправдываться Карагул.

— Он и меня купить хотел, — заговорила Тунук. — Коров мне хороших прикрепил, а потом стал даже надои приписывать. Мне самой себя стыдно было. А однажды пришел ко мне домой, навеселе, и говорит:

«Тунук, нашему колхозу нужен «маяк». Ты лучше всего подходишь. Все тебя уважают, работать ты умеешь. Наверное, на следующий год мы тебя в депутаты выдвинем. Тогда и почет, и ковры, и часы — все твое будет!»

Я ему возразила, мол, есть доярки, которые и больше, и лучше, чем я, работают. Потом он еще как-то раз пьяным пришел, приставать ко мне начал. Я разозлилась, выгнала его. И попала в опалу. Надои все время занижает, коров недодает. Хотел меня, видно, запугать. Лопнуло мое терпение, пошла я к нему в контору:

«Сатар, — говорю, — бросай свои штучки! Не к лицу это коммунисту!»

«Ты говори, да не заговаривайся», — отвечает он.

«Не забывай, что колхоз принадлежит всем нам, а не одному тебе. Мы все в ответе за него».

«О, смотри какая патриотка!»

«Да, я патриотка! Если хочешь знать, я во время войны с районной доски Почета не сходила!»

«Ха-ха!.. Ты одна, что ли, работала?»

«Все люди работали. Но работали не для того, чтобы на их труде наживались такие, как ты! И кровь проливали не для того, чтобы ты мог вытворять с нами все, что захочешь! Не для того люди умирали, чтобы ты разбазаривал колхозное добро, как свое собственное!» — сказала я, хлопнула дверью и ушла.

— Подлец! — вмешалась в разговор Кербез. — Ведь он ко мне на следующий день пришел. Говорит, мол, забирай половину коров у Тунук, а остальных я другим дояркам раздам. Я ему в ответ сказала: «Если Тунук с фермы уйдет, то и я уйду!» А он-то меня раньше за тихоню считал. Удивился так, разозлился: «Ты с ума сошла? Ну, ладно. Тогда и ты уходи с фермы!» Мы ведь с Тунук два месяца потом без работы проходили, пока райком не вмешался…

— Карагул, а ты уже подал заявление? — спросила вдруг Тунук. — Рекомендации взял?

— Нет. Я еще никому об этом не заикался. А заявление вот, в кармане все время ношу, — Карагул показал сложенную вчетверо бумажку. — Отвезу тебя в больницу, а на обратном пути зайду к парторгу…

— Ты ведь только газеты читать умеешь! — вмешалась Уулча. — А коммунист должен быть образованным, руководить другими.

— А я не хочу руководить, — ответил Карагул. — Буду, как и прежде, пастухом. Буду вместе с людьми. И в горе, и в радости, и в жару, и в холод — всегда буду вместе со всеми. Поэтому и хочу стать коммунистом! — торжественно и строго закончил он.

Прошло полгода, как Тунук ушла от мужа. Она снова жила в родном аиле, работала вместе с Кербез на молочной ферме. Однажды, возвращаясь с работы, Тунук увидела возле своего дома Салмоора. Он был одет в новое черное пальто, на голове — каракулевая шапка, хромовые сапоги на ногах. Опустив понуро голову, Салмоор задумчиво ковырял носком сапога землю. «Прифрантился-то как!» — подумала Тунук.

Сделав вид, что не заметила Салмоора, она подошла к дому, открыла дверь. Салмоор поспешно вошел в дом вслед за ней:

— Как поживаешь, Тунук?

— Хорошо.

Тунук разожгла печь, поставила чайник на плиту.

Салмоор оглядел комнату. Кровать, стол, ковер на стене, на полу — новенький шырдак. И ковер, и шырдак Тунук подарили подруги.

— Тунук… Говорят, коню от коновязи не уйти… Виноват я… — медленно, глухо заговорил Салмоор. — Я посылал за тобой Карабая, а ты с ним разговаривать отказалась. Возвратился как побитый… Вот я сам пришел…

— Хорошо, что пришел! — голос Тунук прервался от волнения. — Рано или поздно нам надо было поговорить… Сколько лет мы спали под одним одеялом, сколько лет прожила я в твоем доме, сколько мы видели, пережили вместе, и все эти годы я была твоей верной женой, помогала, чем могла, заботилась… Шесть месяцев прошло, как я ушла из твоего дома. Неужели за это время ты не мог прийти разок, хотя бы ради того, что было у нас? Почему ты не остановил меня, когда я уходила одна, ночью? Ты ведь знал, что мне некуда пойти?..

Пусть нет у меня родственников, но зато есть земля, на которой я родилась и выросла, есть подруги, сверстники. И когда я шла к ним, веря в их доброту, веря, что не оттолкнут они меня, где ты был тогда?.. Я знаю, почему ты пришел. Но пришел ты напрасно, потому что во мне сгорело все, что еще оставалось…

Красный от стыда, Салмоор не поднимал головы.

— Я поступил как собака! — сказал он наконец. — Я виноват. Но неужели ты не простишь меня, Тунук?! Я пришел сегодня за твоим прощением…

— Нет, Салмоор! — возразила резко Тунук. — Ты пришел не ко мне. Если бы ты не знал, что я в положении, ты бы не пришел! Ты пришел к моему будущему ребенку!..

— Не говори так, Тунук! — взмолился Салмоор.

— Тебе нужна не я! — гневно продолжала Тунук. — Тебе нужен ребенок. А кто его родит — тебе безразлично!

Салмоор виновато опустил глаза.

— Оставь меня в покое, Салмоор. Я не смогу больше жить с тобой. Мне от тебя ничего не надо. К тому же у тебя уже есть один ребенок, от Джамили, — добавила Тунук.

— Нет! — выкрикнул Салмоор. — Нет… Не мой он.

Тунук испуганно взглянула на Салмоора: глаза его были полны неподдельного отчаяния. Она поняла, что Салмоор не лжет.

Тунук стало жаль Салмоора, на глаза навернулись слезы. «Солгать… Нет, не смогу!» — растерянно подумала она. Салмоор с надеждой смотрел на нее. Тунук взяла себя в руки, тихо сказала:

— Салмоор… Во мне тоже не твой ребенок…

Салмоор вздрогнул.

— Как?.. Что?.. — переспросил он, беспомощно глядя на нее. Потом вдруг вскочил, схватил ее за плечи: — Не шути! Не шути так! Что ж это? Выходит, мне ничего не дано? Выходит, у меня все ветки обрезаны? Нет! Не верю!.. Не верю!..

Собрав все силы, Тунук оттолкнула от себя Салмоора:

— Убери руки! Что ты кричишь на меня! Себя вини! Себя…

Салмоор бессильно опустился на пол, в отчаянии обхватил голову руками.

— Господи! За что же это? За что?.. — бессвязно повторял он. Потом вдруг успокоился, с надеждой поднял глаза на Тунук: — Ты же шутишь, Тунук? Ведь это неправда?..

— Правда.

— Нет. Не верю! — Салмоор недоверчиво покачал головой. — Ты просто хочешь поиздеваться надо мной!

— Не мели чепуху, Салмоор!

— Ну хорошо. Пусть ребенок не мой. Чей же он тогда? — неожиданно спросил он.

Тунук знала, что рано или поздно кто-то задаст ей этот вопрос, который все время мучил ее саму. Но что ей ответить?

— Вот видишь!.. Поедем со мной, Тунук! — обрадованно сказал Салмоор, видя растерянность жены и понимая ее по-своему.

— Нет! — решительно ответила Тунук. — Нет, Салмоор. Оставь меня в покое! Уходи!.. — она указала ему на дверь.

Салмоор нехотя поднялся, медленно вышел из комнаты, бросив на прощанье:

— Подумай, Тунук!..

Резкая боль пробудила Тунук от воспоминаний.

— Ай! — вскрикнув, она вцепилась руками в борта телеги, кусая от боли губы.

— Потерпи, Тунук, потерпи, родненькая! — испуганно залепетала Кербез.

— Еще немного потерпи!.. — Уулча поправила подушку под головой Тунук и сердито крикнула мужу: — Карагул! Уснул ты, что ли? Растяпа! Погоняй быстрее! И что ты за мужик!

— Ну ладно, ладно тебе… — добродушно проворчал тот, погоняя лошадей.

Тунук металась от боли, стонала сквозь стиснутые зубы.

«Эх, дура я, дура! — корила себя Уулча. — Это же я уговорила ее поехать с нами на джайлоо. Воздух горный, мол, и мы рядом будем. А если она умрет сейчас по дороге?.. Эх, успеть бы до врача добраться! — с тревогой подумала она. — Чертова молоковозка! Вечно приезжает, когда не надо! Сейчас бы машину…»

— Потерпи, Тунук, уже до Волчьего брода доехали…

Увидев воду, кони кинулись к реке, и Карагул едва успел натянуть вожжи. Остановившись как вкопанные, кони жадно пили воду, не обращая внимания на понукания Карагула.

— Ты что, заснул? Езжай! — крикнула Уулча.

Карагул хлестнул коней плетью. Лошади тронулись, колеса застучали о каменистое дно реки. Внезапно телега резко остановилась, зацепившись за что-то колесом. Кони попятились назад, потом опять потянулись к воде.

— Проклятье! — Карагул бросил вожжи, нагнулся к воде. В темном зеркале реки неясно отражалась бледная луна, чернели кусты камыша по берегам. Казалось, что телега плывет по реке, будто корабль. Наконец кони напились, подняли головы, звеня удилами.

— Ты чего расселся! — сердито закричала Уулча.

Тунук вздрагивала от боли, стонала.

Карагул хлестнул лошадей. Кони рванули вперед, но телега даже не тронулась с места. Видно, колеса за что-то зацепились. Кони судорожно дергали телегу, но она не сдвигалась с места.

Карагул снял сапоги, закатав штаны, полез в воду.

— Чтоб тебя… За такую каменюгу зацепились!..

Он хорошенько ухватился за камень, дернул изо всех сил, но тот даже не пошевелился. Взяв камчу, Карагул рукояткой подрыл под камнем, навалился опять. Но снова без толку.

А Тунук стало еще хуже. Уулча и Кербез испуганно зашептались между собой.

— Ты бы поискал железяку какую-нибудь! — сердито крикнула мужу Уулча.

Карагул послушно вылез на берег. «Хоть бы она благополучно родила», — думал он, бегая в поисках подходящей палки, пока не наткнулся на торчащий из земли длинный железный штырь. С трудом, напрягая все силы, он выворотил его из земли и побежал, прихрамывая, обратно к телеге.

— Карагул! С тебя сююнче! Сююнче[11] — еще издали радостно закричала Кербез.

— Мед тебе на уста! Проси все, что хочешь! — обрадованно крикнул Карагул. — Мальчик или девочка?

— Девочка! — ответила Уулча.

Ребенок заливался криком. Уулча и Кербез суетились, мешая друг другу.

— Пусть жизнь у нашей дочки будет долгой и чистой, как вода! Ведь она родилась в реке, которая поит весь наш колхоз. Значит, она будет счастливой! Это я точно говорю! Будет счастливой! Счастливой! — закричал Карагул.

«Девочка!..» — услышав это слово, Тунук открыла глаза и снова бессильно прикрыла их. Через некоторое время она пришла в себя. Увидев на руках Кербез кричащий розовый комочек, Тунук протянула к нему руки, бережно взяла новорожденного, чувствуя, как счастье переполняет ее.

Подняв глаза к небу, Тунук нашла Полярную звезду. Она, как всегда, была на своем месте. «Звездочка моя, вера моя, надежда моя…» — глаза Тунук наполнились слезами. Она перевела взгляд на копошащийся в ее руках розовый комочек.

— Мы назовем ее Нур! — неожиданно обрадованно воскликнула Уулча.

— Да, Нур! — поддержала Кербез.

12 сентября 1973 года.

Село Чимкент.