Золотой кол

1

По горной дороге медленно ехал старенький грузовик. В кузове его, среди наваленных как попало пожитков, сидели женщина с младенцем на руках и девочка лет шести. Чуть поодаль от них приткнулся пожилой усатый мужчина, который приходился женщине деверем. А муж ее, Кебек, сидел в кабине машины рядом с шофером. Собственно, весь этот переезд совершался ради него, потому как Кебек уже несколько лет тяжело болел и врачи, перепробовав все средства, посоветовали ему переменить место жительства — вдруг поможет…

Шофер вел машину очень осторожно, шмыгая носом от усердия, но Кебек все еще не мог взглянуть на него без раздражения. Тщедушный, со сморщенным лицом, Алым производил впечатление забитого, несчастного человека, а от его одежды несло такой смесью запахов бензина, солидола и навоза, что уже при выезде из аила Кебек, чувствуя подступающую тошноту, попросил остановить машину, и, вытащив из чемодана свой новый костюм, заставил Алыма переодеться.

— Проклятая болезнь… запахов не переношу. Ты не обижайся, дорогой…

Алым — сосед Кебека, к тому же родственник. Кебек помнит его еще голопузым мальчишкой, и потому ему кажется, что за столь долгое время он узнал не только характер Алыма, но даже может читать его мысли.

Как неохотно он переодевался! Покраснел, потом, нахмурившись, небрежно натянул костюм Кебека, а свое старье аккуратно сложил и спрятал за сиденье.

«Обиделся! — подумал Кебек, заметив, как надулся Алым. — Небось узелок на память завязал. Интересно, сколько там у него, в душе, узелков-то таких? Развязываются ли они иногда, или так и накручиваются один на другой? Ведь ему тогда всей жизни не хватит, чтобы их развязать».

Алым напоминал ему Сармана, молчаливого здоровяка, колхозного тракториста. На каждом собрании упоминали его имя, награждали ценными подарками, ставили в пример. Работал он как вол. Видя его на тракторе — чумазого от пыли, потного, пышущего здоровьем и силой, — Кебек невольно завидовал ему. А иногда случалось видеть, как Сарман спокойно выпивал десять — пятнадцать пиал хмельной бузы или на спор опустошал ведро пива в районной пивнушке, будто у него был бурдюк вместо желудка.

До того случая Кебек был очень хорошего мнения о Сармане, считал, что этот тихоня-здоровяк и воробья не обидит. Помнится, в то лето Кебеку пришлось туго с перевозкой сена, с трудом накошенного вдоль арыков и в других местах, где не могла проехать колхозная сенокосилка. Два-три дня пропадал он с утра до вечера на току, упрашивая шоферов перевезти, — конечно, не задаром — злополучное сено, но они, измученные палящим солнцем, отказывались, ссылаясь, что, мол, председатель ругать будет или что уже поздно, а если обещали, то «потом». Что удивительно — те же шоферы, когда надо было съездить за своим сеном или сеном родича, забывали все свои отговорки.

Махнуть же рукой на все после стольких трудов было жалко, и Кебек каждый день ходил проверял, на месте ли еще стога или какой-нибудь шустряк увез их. И вот однажды, возвращаясь домой, он встретил тракториста Ажыбека. После долгих уговоров, подкрепленных водкой, тот согласился: «Так и быть, перевезу я тебе сено, но только ты волокушу найди для такого дела». Обнадеженный Кебек побежал к Сарману, у которого, как он знал, имелось это немудреное приспособление для перевозки сена или соломы — несколько толстых бревен, скрепленных между собой, на которые складывалось сено, а потом все это прицепляли тросом к трактору. Отсюда и название — волокуша.

Сарман, оказалось, только что привез домой на своем тракторе солому и сбрасывал ее с волокуши. Дружески поздоровавшись с ним, порасспросив о здоровье близких, Кебек рассказал о своих заботах и попросил: «Помоги, Сарман. У тебя ведь и трактор на ходу и волокуша есть. Выручи…»

— Не поеду, — неожиданно отрезал Сарман.

Кебек опешил: в голосе Сармана была непонятная злость, потемнело лицо, недобро сдвинулись брови. Кебек никогда не видел его таким.

— Тогда дай хоть волокушу, — с надеждой попросил Кебек.

— И волокушу не дам! — буркнул Сарман.

Кебек стоял растерянно, не понимая ничего.

— Так мы же не сломаем ее, обратно привезем!

— Сказал: не дам, — значит, не дам!

— Сарман, уважь хоть раз! — умоляюще сказал Кебек, но тракторист уже повернулся к нему спиной и как ни в чем не бывало стал счищать с волокуши остатки соломы…

Кебек часто вспоминал этот случай. «Да, ошибся я в Сармане. А может, он просто в дурном настроении был, а я, как говорится, под руку попал? Ведь он на работе изматывается. Все время в поле, всегда один, ничего, кроме трактора, не видит, не слышит, — вот и огрубел душой, ожесточился…» Как бы там ни было, но случай с Сарманом сильно подействовал на Кебека. Его удивило, даже насторожило то, что выглянуло тогда из Сармана. Перед ним стоял не тот трудяга, тихоня Сарман, безропотно сносивший все шуточки товарищей, а возвышался горой другой Сарман — жадный и жестокий, готовый на все ради своего добра.

Кебек задумался. Да, поистине человек — бездонное море. И невозможно познать его до конца. Может, когда он пришел со своей просьбой, Сармана терзала какая-то обида, горе, а тут он приплелся с каким-то паршивым сеном. Но почему тогда он так старательно укладывал солому, все до единой соломинки подобрал?

Нет… Видно, тогда в Сармане прорвались те чувства, которые он всегда тщательно скрывал, боясь людского осуждения.

А может, таков характер всех нелюдимых, скрытных молчунов? Тогда жаль их, — ведь такая жизнь похожа, пожалуй, на добровольное заточение в могиле.

Эх, черт бы тебя побрал, Кебек! Всем уже косточки перемыл. А чем ты сам лучше их? Вон Алым на работу ради тебя не пошел, везет тебя со всем скарбом и семьей на новое место, — может, тут, в горах, полегчает тебе, не отправишься на тот свет раньше времени, — и машину так осторожно, тебя жалеючи, ведет, а ты срамишь его при всех… «Но ведь я не желаю ему худого. Говорят, если болезнь скрывать — скорей помрешь. Только вот в самом деле не надо было при всех заставлять его переодеваться:».

Кебек внимательно посмотрел на Алыма: исхудалое лицо, лоб, изборожденный ранними морщинами, впалые глаза. Бедняга ни минуты покоя не знает. Днем и ночью трудится, и свои дела успевает сделать, и колхозные. В рот ни капли «зеленого змия» не берет. Машину ему полностью доверили, он и пользуется этим, шабашит. А домой с работы возвращается — обязательно что-нибудь прихватит: досточку какую-либо, гвоздей дюжину — ничем не побрезгует.

Сзади, из кузова, послышался плач ребенка, но тут же затих: видно, мать дала ему грудь.

Машина медленно ехала по каменистой дороге. По обеим сторонам — горы. Сначала невысокие, с бурыми пологими склонами, они постепенно сменились высоченными, скалистыми, темно-зелеными горами, поросшими жимолостью и арчой. Кое-где виднелись группы стройных березок, стыдливо опустивших нежные ветви с набухшими почками. Трещали сороки, с дороги, шумно хлопая крыльями, взлетали дикие голуби, около усеявших обрывистые склоны гнезд копошились сизоворонки, — весна вступала в свои права.

Это новый, неведомый мир для Кебека, но не потому, что раньше он не видел этих мест, — горы знакомы ему с детства, ему привычны все запахи их и звуки, — а потому, что он едет сюда, ища защиты, спасения… По словам врачей, спасти его могут только горы, их чистый воздух, настоянный на аромате пахучих горных трав, прозрачная медовая вода, тишина, ласкающая слух…

Они уже ехали по ущелью, посреди которого протекала небольшая речушка. На том берегу речки виднелся каменный загон для овец. Стояли аккуратные домики чабанов.

— Зимовка соседнего колхоза, — сказал Алым, заметив недоумевающий взгляд Кебека. — Комсомольцы в позапрошлое лето построили.

— Наши зимовки тоже такие?

— Какое там! Склад только приличный. А вам так вообще в завалюшке придется жить, одно название, что дом.

«Чем же занималась тогда горная бригада? — подумал Кебек. — Шестеро здоровенных мужиков, вечно пьяные, жаловались, что работа тяжела, деньги пачками получали, а сами, выходит, за четыре года всего-навсего склад и «завалюшку» построили? А ведь за это время можно было…»

Кебек не успел довести свою мысль до конца, как почувствовал резкую боль в сердце. Задыхаясь, он с трудом толкнул Алыма в бок, прося остановить машину. Жадно ловя ртом свежий воздух, ворвавшийся сквозь торопливо открытую Алымом дверцу кабины, Кебек почувствовал, что боль потихоньку отпускает его. Замолк мотор машины, и только журчание речки нарушало тишину. «О господи. Скорей бы прошло…» Кебеку хотелось только одного — чтобы подольше длилась эта умиротворяющая тишина.

Тем временем с машины послышался голос Тезека, его старшего брата:

— Эй, Алым, чего остановился? Неужто машина сломалась? Тут ехать-то чуток осталось. Вон за тем поворотом зимовка.

Алым, копавшийся в машине, что-то пробубнил ему в ответ.

— Аке, присмотрите за ребенком! — услышал Кебек голос жены.

Он словно увидел, как она неуклюже спускается с машины, держась за веревку, стягивающую наваленные в кузов пожитки. «Бедная Бюльдуркен, сидела бы себе спокойно», — подумал Кебек.

Он почувствовал на своем лбу знакомую, теплую маленькую ладонь, но не смог даже открыть глаза. Жена — худенькая женщина с потускневшими, усталыми глазами, — привычно расстегнув рубашку Кебека, начала растирать ему грудь. На лбу мужа выступили капли пота, дыхание стало ровнее, он зашевелился, чувствуя, как бьется в венах кровь, как покалывает она онемевшие руки. Только что он был на пороге между жизнью и смертью, не в силах шевельнуться, не в силах даже застонать, но вот в последний момент откуда-то вернулась к нему жизнь, заструилась по жилам, и он снова будет говорить, смеяться, пить, есть, что-то делать! Да, поистине нет чуда, подобного жизни.

— Теперь можно и ехать помаленьку, — сказал Кебек, слабо улыбаясь.

Жена, продолжая растирать ему руки, печально взглянула на него и промолчала. Алым, уныло опустив голову, стоял около машины, а Тезек, видно, присматривал за детьми в кузове.

— Алым, — Кебек приподнял голову, — заводи свою тарахтелку! Поскорее довезешь — быстрей от нас избавишься.

Жена испуганно взглянула на Кебека и, будто сожалея, что тот все еще не забыл своих колкостей, укоризненно покачала головой, а потом, цепляясь за веревку, с трудом забралась обратно в машину, взяла малыша у деверя.

— Что, снова? — поинтересовался Тезек, усаживаясь поудобнее.

— Да, — коротко ответила она.

Машина тронулась, и каждый снова ушел в свои мысли.

Алым не отрывал глаз от дороги, притормаживая у каждой рытвины. «Хоть бы рассказал что-нибудь, развлек», — подумал Кебек, но, видя хмурое лицо шофера, отказался от этой мысли.

Вокруг молчаливо возвышались горы, вдоль речки — густые заросли жимолости, ивняка, облепихи, зеленела молоденькая травка, беззаботно порхали пичужки. Вот, тряся длинным хвостом, прилетела сплетница-сорока, села на ветку и тут же перелетела на другую. Весело чирикая, носились стайками озорные воробьи. С каменистого склона горы, хлопая крыльями, взлетели сизые горные голуби и полетели вдоль речки. А сорока уже примостилась на облепихе, склюнула несколько оставшихся с прошлого года ягодок и опять полетела, теперь уже к каменной осыпи у подножия высокой бурой горы. «Видать, весело ей, что весна пришла», — подумал Кебек, наблюдая за радостным полетом птицы, и улыбнулся, вспомнив, как беспокоилась покойная мать при виде сороки, севшей на забор, вздыхала: «Добрую ли ты весточку принесла, белобокая?»

Машина завернула за очередной поворот, и Кебек увидел большую горную поляну, на краю которой стоял крытый шифером склад, а чуть подальше, у склона, примостился неказистый серенький домик. Рядом со складом проходил арык, края которого были обложены дерном. Поляна густо была покрыта клевером. Сразу было видно, что здесь жил трудолюбивый человек. Это он, Канымет-карыя[12], очистил поле от камней, провел арык, посеял клевер. Когда карыя заявил председателю, что хочет переселиться в аил, многие хотели занять его место. «Канымет в аил переезжает. Повезет тому, кто вместо него на зимовку поедет», — говорили люди. Желающих работать вместо него было много, но председатель никак не хотел отпускать Канымета: жаль ему было лишаться такого работника. Так прошло несколько недель. Когда Канымет в очередной раз рано утром пришел к колхозной конторе, надеясь все-таки уговорить председателя, он случайно встретил здесь Кебека, который пришел просить машину, чтобы добраться до районной больницы. При виде его карыя испуганно всплеснул руками:

— Кебек, что с тобой? От тебя кожа да кости остались! Неужто так сильно заболел? К дохтуру иди!..

— Эх, ни доктора, ни знахари — никто не смог помочь. Чего я только не делал… Да что говорить, рано или поздно все там будем… — Голос Кебека прервался. Он задумчиво помолчал и добавил: — Врачи советуют мне в другое место переезжать, а я так думаю: раз уж умирать, то лучше дома…

— Зря ты это, сынок. Раз сказали: переезжай, — значит, переезжай, — возразил Канымет, с жалостью глядя на истощенное лицо Кебека, тусклые, безразличные ко всему глаза, худые, обтянутые синими прожилками вен руки, и вдруг улыбнулся, предложил неожиданно: — Переезжай… на мое место. Жена у тебя молодая, здоровая. Если что самому не под силу, она сделает. Только подскажи ей, посоветуй.

Кебек недоверчиво покачал головой:

— Да разве ваше место дадут такому дохляку, как я? На него и без меня охотников хватает.

Канымет задумчиво погладил седую бороду, кивнул, соглашаясь с Кебеком.

После окончания утренней планерки они вошли в контору к председателю.

— Сынок, — заговорил Канымет, — я опять к тебе пришел. Ты за многих людей ответственный, не только за нас. Я понимаю, что забот у тебя по горло. Но мы со старухой тоже свое решение всю зиму обдумывали. Ты прав, конечно, я еще не один год могу на зимовке поработать: силы у меня покуда есть. Но что будет с сыном моим единственным, которого я на старости лет увидел? Я хочу, чтобы он, как и все дети, учился, стал человеком. А иначе я разве ушел бы с насиженного места? Ведь и плач ребенка своего я там впервые услышал. Каждый камешек там потом моим полит, песчинка каждая… Неужто пренебрег бы я святым для меня местом?..

Голос Канымета прервался от волнения, сильные пальцы с потрескавшимися ногтями мяли лежавшую на столе газету. Председатель молчал, ожидая дальнейших слов Канымета. Видя, что старик не собирается продолжать, он уселся поудобнее, откашлялся. Потом, хмуро сдвинув брови, поднял взгляд на Канымета:

— Аксакал, я же сказал вам: в районе есть прекрасный интернат. Белые простыни, мягкие кровати. Кормят вкусно. Я сам сирота. Детдомовский. Так вот что я вам скажу. Если хотите, чтобы сын ваш настоящим мужчиной вырос, не надо над ним сюсюкать. Поплачет и перестанет. А кем он вырастет — это от него самого зависит.

— Правильно, сынок, — кивнул согласно карыя.

— И еще. Если вместо вас будет работать кто-то другой, то кто поручится, что он не окажется шалопутом каким-нибудь, не разбазарит корма, не опозорит весь колхоз? Ведь так и было до вас? А мы к тому же переходим на ранний окот. И то не во всех отарах, а в считанных. И зимовать они будут в ваших кошарах. Значит, успех нашего начинания в первую очередь будет зависеть от того, кто будет работать на зимовке.

— И это верно, сынок, — снова кивнул карыя.

— По рукам тогда? — председатель, улыбаясь, протянул Канымету руку.

— Дак я же говорю, сынок, — Канымет виновато опустил глаза. — Я оттудова не хочу уходить. Каждый камень там мне дорог. Сын вот… Как же мы его в интернат отдадим? Не сможем мы без него. Без смеха его, без проделок его… Ты лучше поговори хорошенько с чабанами, тогда они и сами озорничать перестанут. А на мое место вот этого парня поставь.

Председателя словно холодной водой окатило. Потрогав свежевыбритый подбородок, он поморщился, ощутив пальцами уже пробивающуюся щетину. Потом, нахмурив брови, недоверчиво поглядел на бледного, изнуренного долгой болезнью Кебека. Помолчав некоторое время, он заметил:

— Ему лечиться надо, аксакал. Там он не выдержит.

— Так ему врачи советуют место жительства переменить. А что лучше гор? Видишь, как трудно дышать-то ему. Воздух не тот…

— Но ведь на ваше место нужен такой же человек, как вы, — возразил председатель. — Нужен труженик, работяга, который уследил бы за всем хозяйством.

— Я его, родимый, с малых лет знаю. Работы он не боится, — сказал уверенно Канымет.

Но председатель все еще не соглашался.

— Послушайте, Каныке! — запальчиво сказал он. — Колхоз наш — самое отсталое хозяйство в районе. Я здесь человек новый, но знаю, кто довел его до теперешнего состояния. И вот он, Кебек, тоже знает! Ведь он сам был среди них. Много лет в активе колхозном работал. А что он сделал? — Председатель сердито поглядел на Кебека. — Ну-ка, Кебек, расскажи нам? Только боюсь я, что нечего рассказывать-то, кроме как о попойках своих!.. А вы, аксакал, еще просите за него…

От гневных, но справедливых слов председателя Кебек покраснел до корней волос. Он буквально не знал, куда девать себя от стыда. А Канымет невозмутимо продолжал спорить с председателем:

— Сынок, ты хоть молодой, но всему колхозу голова. Не видели мы и не слышали от тебя ничего худого. Люди тебе верят, а это главное. Вспомни, однако, поговорку: каждый больной может выздороветь… Сейчас Кебек в беде. Надо помочь ему. Поддержать. Поверить. Ведь сильнее, чем он сам себя наказал, его уже не накажешь…

Председатель задумался. Пальцы его нетерпеливо выбивали дробь по стеклу, лежащему на столе. Внимательно поглядев на красного от стыда Кебека, он неожиданно улыбнулся, решительно махнул рукой:

— Ох, Каныке, вы и черта переспорите! Ну что ж, Кебек, переезжай на место аксакала…

2

Машина остановилась у домика зимовщика. Канымет уже переехал в аил, а в этом простеньком, слепленном из самана и камней домике предстояло жить семье Кебека. Потрескавшиеся стены были обмазаны глиной, подслеповато щурились маленькие оконца. Этот неказистый домик, в котором Канымет дождался своего счастья, удивительно напоминал Кебеку дом, в котором прошло его собственное детство.

Кебек вылез из машины, присел на большой серый камень около дома. Отсюда была видна дорога, змейкой поднимающаяся в горы, зеленый ковер поля, стройные березки, заботливо выращенные Каныметом. Пушистые белые облака плыли в сторону величественных гор, ласковое солнышко, будто теплой ладонью, гладило лучами волосы.

Кебек чувствовал себя гораздо лучше, боль уже прошла, только голова все еще гудела, как полая тыква, а в груди, как обычно, при каждом вдохе и выдохе слышались какие-то хрипы, будто кто-то пытался играть на старой, дырявой трубе.

Тезек тем временем сбросил с кузова старую кошму.

— Эй, Алым! Расстели ее. Вещи складывать будешь! — крикнул он шоферу.

— Может, вещи сразу в дом заносить? — спросил тот.

— Что ж теперь, ждать, пока Бюльдуркен дом подметет? — рассердился Тезек.

— И то верно, — согласился Алым.

Бюльдеркен подала младенца Алыму, а потом растолкала прикорнувшую между узлами шестилетнюю дочурку. Тезек, не обращая внимания на них, с трудом поставил большой узел на край борта. «Ослеп он, что ли? — со злостью подумал Кебек. — Надо же сначала детей снять». Он подошел к Алыму и взял у него ребенка. Малыш спокойно спал, посасывая пустышку. А Алым снял с машины полусонную Дилдекан и отвел ее к отцу. Девчушка с удивлением огляделась по сторонам, остановила свой взгляд на пытающейся слезть с машины матери. Алым пошел было к ней, чтобы помочь, но тут послышался злой голос Тезека:

— Ты чего там пропал? Прикажешь до вечера узел держать? Поди сюда!

Алым испуганно подбежал, протянул руки за узлом.

Бюльдуркен неуклюже спрыгнула на землю, едва устояв на ногах, выпрямилась и, поправив сбившийся платок на голове, пошла осматривать дом. Потом быстренько вышла, нарвала прошлогодней полыни и дала один пучок дочурке, чтобы та подметала во дворе, а сама занялась уборкой дома.

Все узлы уже были на земле. Тезек все с той же недовольной миной буркнул Алыму:

— Открой задний борт, сноху кликни. Один не справишься — сундук очень тяжелый.

Кебек не удивлялся, глядя на брата. Они и в детстве недолюбливали друг друга, часто дрались. Тезек был старше на три года, сильнее, ему не составляло труда поколотить братишку. Если отец или мать замечали потасовку, они не разбирались, кто прав, а кто виноват, били чем попало, и только тогда, улепетывая от родительских колотушек, братья бросали драться, вскоре мирились и как ни в чем не бывало продолжали играть. Но продолжалась игра обычно недолго…

Отца звали Калман, по прозвищу «Камень». У него была рыжая борода, угрюмое темное лицо. Люди не зря прозвали его Камнем. Кебек ни разу в жизни не решился взглянуть отцу в глаза. Зыркнет, бывало, иногда на него и тут же отведет взгляд. Он и теперь помнил больше голос отца, нежели черты лица. Помнил его развалистую походку, мягкие кожаные сапоги, обтягивающие полные икры, расслабленно висящие тяжеленные ручищи. Но в любой миг эти расслабленные мышцы могли налиться камнем, а походка стать пружинистой, как у хищного зверя. В такие минуты мать — маленькая, худенькая старушка — не знала, куда спрятаться. Отец жестоко избивал ее.

Кебек не помнил, в каком это было году, помнил только, что во время войны, когда не было даже кукурузного хлеба, когда за великое счастье считалось иметь дойную корову. Однажды, проснувшись рано утром, Кебек услышал со стороны стоявшей неподалеку рощицы голос отца. Выскочив во двор, он чуть не столкнулся с запыхавшимся Тезеком, который выбежал из сарая с волосяным арканом в руке. Оттолкнув Кебека в сторону, он побежал к роще. Кебек помчался за ним.

В роще, под старой вербой, отец с трудом удерживал какого-то серого пса, наступив одной ногой ему на морду и прижав шестом к земле дергающееся тело собаки.

— Чей это пес? — удивился Кебек.

Вместо ответа Тезек ткнул его в бок: мол, молчи.

Отец взял аркан у Тезека и завязал петлей на шее собаки, а другой конец веревки перебросил через толстую ветку у себя над головой и, намотав аркан на руку, убрал ногу с морды пса. Почувствовав свободу, тот прыгнул изо всех сил и повис в воздухе. Аркан натянулся, как струна.

— Чего рты поразевали, проклятые! — заорал отец, с трудом удерживая веревку.

Ребята бросились на помощь. Пес судорожно извивался, дергался в воздухе. Аркан обжигал руки.

— Тезек, возьми дубинку! — крикнул отец.

Тезек схватил лежавшую рядом здоровенную палку и изо всех сил ударил пса по носу. Тот затих, и они отпустили аркан. Но собака вдруг снова шевельнулась, пытаясь подняться, и тогда отец снова поднял ее на аркане и несколько раз сильно рванул веревку. Больше пес не подавал признаков жизни.

— Полезай наверх! — отец подтолкнул Тезека.

Тот ловко, будто кошка, забрался на сук.

Вокруг них уже собрались любопытные мальчишки.

— Ой, это тот серый кобель, которого все аильские собаки боятся! — загалдели они.

— Пошли вон, недоноски! — рявкнул на них отец, и они разбежались в разные стороны.

Отец помог привязать Тезеку аркан к ветке, вытер руки об полу чепкена и неторопливо пошел домой.

— Чей это пес? За что его повесили? — спросил Кебек.

— Мать овчину во дворе сушиться разложила, а он сгрыз. Отец вот его здесь и поймал. Если бы не эта дубинка, — Тезек показал на палку, — убег бы, черт.

— Хозяин небось ругаться будет, — встревоженно заметил Кебек.

— Тогда пусть за овчину заплатит. Мы что, обязаны собак чужих кормить? — равнодушно сказал Тезек. — Айда домой. Чего на него глазеть.

Кебек еще раз оглянулся назад. Пес висел на толстой ветке старой вербы, серый и неестественно длинный, и было видно, как капает из оскаленной пасти густая, темная кровь. А старая верба по-прежнему тянулась своими многочисленными ветвями навстречу ласковому весеннему солнцу. Вокруг нее уже снова столпились мальчишки и о чем-то яростно показывая в сторону двух братьев.

На следующее утро мать послала братьев за арканом. Они быстро прибежали в рощу. Тезек ловко забрался на вербу и, ругаясь, стал развязывать затянувшийся узел.

— Эй, не сынки ли вы Калмана-камня? — окликнула их вдруг незаметно подошедшая к вербе высокая худая старуха.

Мальчишки промолчали.

— Бедный мой Кокжал, — запричитала старуха, — на старости лет смерть тебя подстерегла, когда и зубы уж все выпали, как у меня, а не тогда, когда ты волков давил, воров страшил. И зачем только я тебя с цепи спустила? Ведь жалко мне тебя стало, ты же всю зиму на цепи просидел, вот я и подумала: весна пришла, пусть и мой Кокжал ночку одну побегает, порезвится, может, косточку какую найдет. А ты смерть свою нашел…

Тезек развязал наконец узел, отпустил аркан. Пес глухо упал на землю. Старуха присела на корточки, сняла петлю с шеи собаки.

— Бедный мой Кокжал… — жалостно всхлипнула она, вытирая уголком платка глаза.

Кебек хотел подойти поближе, прислушаться к словам старухи, но Тезек грубо толкнул его в бок:

— Айда домой!

— Сынки, помогите мне, — окликнула их старуха.

Кебек нерешительно повернулся и пошел к ней. Вдруг что-то стукнуло его по затылку, аж искры из глаз полетели. Кебек опешил. Тезек злобно выругался и бросился на него. Братья яростно вцепились друг в друга. Но Тезек все-таки был старше и сильнее. Он вырвался из рук Кебека и сильно ударил братишку в нос. Хлынула кровь. Кебек испуганно опустил руки, глядя на улепетывающего брата. Старуха тоже растерялась:

— Господи, что же это такое, ай-ай-ай… Да разве можно так? — она суетливо достала из кармана чистую тряпочку, прижала к носу Кебека, потом повела к арыку умыться.

После того как кровь перестала течь, они оттащили пса к небольшому бугру на краю рощи и зарыли с помощью собравшихся аильских мальчишек, которые шустро сбегали за лопатами.

— Бедный Кокжал… Погубила я тебя. Один ты у меня оставался… — повторяла печально старуха.

Когда наконец Кебек пошел домой, она направилась вслед за ним к их дому. «С отцом идет ругаться. Как бы он и ее не прибил», — испуганно подумал мальчик. Отца дома не оказалось, и Кебек встревожился, что она поругается с матерью. Но старуха выглядела совершенно спокойной.

— Заходи, Айке-байбиче, заходи. Давненько ты к нам не заглядывала… — засуетилась мать. Рядом с высокой суровой старухой она казалась девочкой.

— Да, давно, — подтвердила Айке-байбиче, усаживаясь поудобнее.

— От старика твоего приходят письма-то? А от сына? — спросила мать.

— Приходят. Ребятишек соседских прошу почитать, а заодно и ответ им пишем.

— Вести какие от них? Скоро война эта проклятая кончится?

— Откуда им знать. Пишут, живы-здоровы. Сына в ногу поранили… — Айке вздохнула и добавила: — В госпитале лежит, в городе… запамятовала я, как город-то называется, — в общем, большой город. А старик мой где-то в Казахстане дорогу железную строит…

Мать расстелила достархан, положила хлеб, немного топленого масла.

— Нерасторопный он у тебя. Захотел бы, освободили б от работ, ведь и возраст у него не тот уж, — заметила она, а потом повернулась к Кебеку: — А ты-то чего уши развесил? Иди погляди за чайником. Как вскипит, так сразу неси.

Кебек нехотя пошел к двери, ему хотелось услышать ответ старухи. Обернувшись, он увидел, что она с грустью смотрит ему вслед. Дверь за собой Кебек оставил приоткрытой, чтобы услышать продолжение разговора.

После некоторого молчания послышался голос Айке-байбиче:

— Эх, доченька, человек, попав в беду, часто сам не понимает того, что делает. Суетится, лишь бы от напасти избавиться. В одно ударится, в другое. Радуется, если избавится от беды, пусть даже нечестным путем. Но не зря сказано древними: честь дороже жизни. Они видели, как мучаются всю жизнь те, кто запятнал свою совесть… А от смерти нигде не спрячешься, она и в собственном доме найдет. Зато не надо будет всю жизнь краснеть от стыда, не зная ни почета, ни уважения.

— Смерть не разбирается, кто совестлив, а кто — нет. Береженого бог бережет! — возразила мать.

— Пусть смерть не разбирается, пусть богу все равно, но куда ты спрячешься от людей, от соседей, от детей своих? Нет, лучше не жить, чем жить так. И в беде, и в радости надо быть вместе со всеми, — уверенно сказала старуха.

Кебек слушал затаив дыхание.

— Правильно говоришь… — согласилась мать.

— «Правильно, правильно». Только поддакивать умеешь! Совсем Калман тебе голову заморочил! — рассердилась старуха.

Чайник вскипел, и Кебек занес его в дом.

Вдруг послышался конский топот. Это приехал отец. Повесив камчу на гвоздь в прихожей, он снял чапан и вошел в комнату, где сидели мать и Айке-байбиче.

— Здравствуй, Айке. Ну, как живешь? Не протянула еще ноги? — грубо пошутил он, усаживаясь поудобнее.

— Разве не видишь? — Айке усмехнулась. — Жива покуда. А сам как?

— Эх, покоя нет. Одно наказание — объездчиком работать. Ни днем ни ночью покоя нет. Зима-то поспокойнее прошла, озимые под снегом были, а теперь скот на зелень так и рвется, так и рвется! А которые за зиму сильно отощали, те и вовсе, бывает, объедятся и дохнут.

— А которая не сдохнет, ты прибьешь? — равнодушным голосом спросила Айке.

— А что? Имею полное право, — твердо сказал отец.

— И не боишься?

— Чего мне бояться? Пусть пастух, который стадо свое не усторожил, боится. Мне-то что? Раз сказал, два сказал, а потом пущай на себя пеняет! Акт-то не на меня, на него напишут. Не расплатится — в каталажку пойдет.

— А пастух чей скот пасет? — спросила старуха. Лицо ее потемнело от гнева.

Отец с удивлением взглянул на Айке, поставил пиалу с чаем обратно на скатерть.

— А что случилось-то? — недоуменно спросил он.

— Нет, ты ответь мне! — настаивала старуха.

— Наш, колхозный скот пасет. Неужто неясно?

— Вот-вот, и я о том же говорю. Ведь если ты скотину прибьешь, пастуха посадишь — нам же самим хуже будет. Скотина-то общая!

— Мне все едино. Скажут сторожи — буду сторожить. Скажут пригони — пригоню. Скажут свяжи — свяжу. А на остальное мне наплевать. Я свое дело делаю, и хватит с меня, — отец раздраженно махнул рукой.

— А тебе что, и убивать скотину приказывают? — спросила гневно Айке.

— Кому какое дело, как я буду сторожить? Лишь бы поля от потравы уберег. А за остальное я не отвечаю. Почему я за шалопая пастуха должен ответ держать? — сердито сказал отец.

— За что же ты скотину убиваешь? Ведь животное ничего не понимает? — не отставала старуха.

— Со всякой тварью живой нужно строго обращаться. Надо, чтобы и тело, и душа от ран не заживали — иначе взбесится, — уверенно ответил отец.

— И с людьми, значит? Со мной, например? — звенящим голосом спросила Айке-байбиче.

— Что я тебе сделал? Когда? — отец с искренним удивлением взглянул на нее.

Боясь, чтобы не вышла ссора, мать вмешалась в разговор:

— Да что вы спорите по пустякам! Чай уже остыл. Давайте я вам горячего налью. Айке, попробуй маслица, — она пододвинула миску к старухе.

Но та не унималась:

— Это не пустяки! Мы люди, а не волки!

— Ты что, Айке, загадки загадываешь? Чего ты ко мне прицепилась? — не выдержал отец. Он покраснел от злости.

— За что ты Кокжала повесил? — гневно спросила старуха.

— А, этого пса, что ли, вчерашнего? — отец коротко хохотнул. — Ха, я-то думал, ты что-нибудь серьезное скажешь. Да таких вон сотня по улице бегает. Я тебе завтра точно такого же приведу!

— Нет, Калман, такого же ты не приведешь! — дрожащим от негодования голосом сказала Айке-байбиче. — Мой сын его щенком маленьким домой принес, спать без него не ложился. Пятнадцать лет мы с мужем чабанили. И все годы Кокжал помогал нам. Это благодаря ему наша отара всегда была в целости. На нем живого места не осталось от волчьих зубов. Родимые сейчас мои далеко: сын в госпитале, старик в Казахстане… Один Кокжал у меня оставался, и того ты лютой смертью убил. Будто не паршивую овчину он погрыз, а тело твоего покойного отца!

— Ишь какая жалостливая! — ухмыльнулся отец. — Чего ж ты тогда с цепи его спускаешь?

— Всю зиму он на цепи просидел. Жаль мне стало. Хоть и зверь, а тяжко все время на привязи сидеть, — вот и отпустила на ночь, думала — утром привяжу… — сокрушенно вздохнула старуха.

— Ты его отпустила, а он овчину погрыз. Вот я его со злости и пристукнул, — равнодушно сказал отец.

— А на вербу кто повесил?

— Я. Больно живучий оказался. Чтоб не мучился долго.

— Из жалости, значит? — усмехнулась Айке.

— Тут не то что собак, нас некому пожалеть! — сердито буркнул отец.

— Видно, овчина бесценная была?

— Дело не в ней. Ты, Айке, говори, да не заговаривайся! Я пса повесил, чтоб другим неповадно было. Нужна собака — на цепи держи, корми. Не отпускай шляться где попало, — зло сказал отец.

— А знаешь, какой урок ты преподал на самом деле? — не отставала старуха.

— Какой? — процедил сквозь зубы отец. Руки его нервно комкали край скатерти, взбугрились желваки, глаза с ненавистью впились в Айке.

— Урок жестокости, бесчеловечности! — гневно сказала Айке.

— Эй!.. — отец зарычал, сжимая кулаки. — Ты чего тут голову морочишь? Да я тебя сейчас вслед за твоим псом отправлю! — он поднялся во весь свой рост.

— А ну, попробуй, изверг! — Айке вскочила на ноги, бросилась к отцу.

Мать с воплем кинулась к ним, загородила старуху.

— Успокойся, байбиче, успокойся, прошу тебя! Ты же знаешь его.

— Ух, ведьма… — Отец, скрипнув зубами, вышел из дома, сердито хлопнув дверью.

Айке стояла выпрямившись во весь рост, руки ее дрожали:

— Изверг. Всех готов поубивать. Да накажет тебя бог…

Мать недовольно одернула ее:

— Ты что говоришь, Айке-байбиче? Выбирай слова-то.

Айке, не отвечая, вышла.

3

То ли в самом деле сбылось проклятие Айке, а может, на роду у него было так написано, но в последний военный год отца разбил паралич, громадное тело стало легким, как пушинка, ввалились, потускнели глаза. Ни знахари, ни знаменитый мулла не смогли помочь ему. Мать тоже сильно сдала от горя и хлопот. Кебек и Тезек научились разжигать печь, готовить, месить тесто и даже выпекать хлеб не хуже, чем некоторые аильские молодки. Кебек помнил, как говорила мать:

— Нам с отцом недолго жить осталось. Такова, видно, воля божья. Хорошо было бы, если женили бы мы кого-нибудь из вас, пока живы, но что поделаешь… А вы хоть тесто месить, еду готовить учитесь, покуда я с вами, чтобы потом людей не просить… И не ругайтесь никогда. Надо дружно жить…

Но братья ссорились и дрались довольно часто. Пользуясь разницей в возрасте, более крепкий Тезек частенько поколачивал братишку. Правда, и Кебек сдачи не жалел.

Помнится, как-то отвел их отец к болоту, заросшему камышом, на берегу Черной речки. Поверхность болота была покрыта ярко-зеленой травой, какими-то желтыми цветами. Сейчас это болото высохло, да и берега Черной речки уже не покрываются такой густой, сочной травой, как прежде. Люди говорят, что во всем виновато водохранилище, построенное в верховьях речки. А было время, когда на берегах Черной речки колхоз накашивал две-три скирды отборного сена, и потому тогда места эти тщательно охранялись от потравы. Вот сюда-то отец и привел их косить.

Отец стреножил коня, ослабил подпругу, отвязал от тороков мешочек с точильным бруском, молотком и чыном, на котором отбивают косу, и подозвал сыновей:

— Здесь вас никто не заметит. Колхоз начал косить с того конца болота. Я вам сейчас два прокоса сделаю. Косите, как я, чтобы все под корень, гладко было, тогда уже через две недели незаметно будет, что косили тут. Слыхали? Чтобы ни травиночки не торчало. Я потом приеду, косы вам еще раз отобью.

Сделав два широких прокоса по краям лужайки, отец стал наблюдать за тем, как косят братья. До этого им уже приходилось косить клевер в огороде, жесткую траву на берегах речки, но здесь трава была совсем другой. Она как живая увертывалась от косы, пригибалась к земле и оставалась торчать тут и там непослушными вихрами. Кебек успел прокосить шага четыре, как отец подошел к нему и взял косу из его рук:

— Ты видишь, сколько за тобой усов торчит? Куда торопишься? Надо косой плавно махать. Быстро, но плавно. Вот так. Эй, Тезек, ты тоже слушай. Кебек всего второй год косит, а ты сам уже должен учить других.

Отец уехал, и братья остались одни. Покосили немного и решили искупаться в речке. Потом поиграли чуток в «беш чакан» — пять камешков. И не успели оглянуться, а уже наступил полдень. Мальчишки спохватились и сделали еще по два прокоса, а потом то ли от усталости, то ли от чего другого, но косы перестали повиноваться их рукам.

— Давай косы отобьем? — предложил Тезек.

— А как? Мы же не умеем. Приедет отец и сам отобьет, — возразил Кебек.

— А если он ругаться начнет, что мы мало скосили? — сказал Тезек.

— Не знаю…

— Глянь, бруском их уже не заточишь. Совсем затупели. Надо отбивать, — решил Тезек.

Он выбрал местечко посуше, вбил в землю чын, присел на корточки, подражая взрослым. Положив косу на чын, несмело ударил молотком. Коса жалобно звякнула. Тезек попробовал ее пальцем и положил косу обратно на чын. Коса задребезжала под сильными ударами молотка. Каждый удар был сильнее предыдущего, и вот уже ровное, зеленое от травяного сока лезвие косы покрылось зазубринами, загнулось кое-где, а Тезек продолжал отбивать.

— Перестань, отец заругается, — сказал Кебек.

Тезек остановился в нерешительности, не зная, отбивать дальше или нет.

— У отца лезвие еще ровнее становилось, а у тебя оно стало похоже на пилу, — заметил Кебек.

— Не знаю, почему это? Я ведь точно так, как отец, молотком бью, — начал оправдываться Тезек.

Пока они думали, что делать дальше, послышался конский топот.

— Отец едет. Попадет же мне! Спрятать, что ли, косу? — испуганно засуетился Тезек.

— А если он спросит, где она? — возразил Кебек.

— А мы скажем, что поломалась! — успокоил его Тезек и быстро спрятал изуродованную косу в камышах.

Тем временем отец стреножил коня и подошел к ним.

— Это вы с самого утра столько-то накосили? Чем занимались, бездельники? Небось жрете-то за троих! Куда ходили? — грозно спросил он.

— Мы никуда не ходили. Просто косы затупились, — торопливо ответил Кебек.

Отец, наверное, заподозрил неладное в том, что вместо Тезека ответил Кебек, а может, просто решил, что спрос должен быть со старшего.

— А ты чего молчишь? Где твоя коса? — задал он вопрос Тезеку.

— Сломалась…

— С чего ей тут ломаться? Ну-ка, принеси ее! — не поверил отец.

— А я ее в трясину забросил, — сказал Тезек.

Отец оторопело взглянул на него, а потом покраснел от злости, с силой сжал рукоять камчи.

— Ты в своем уме? Ведь из обломка можно серп сделать! Иди вытащи и принеси сюда.

Тезек попятился назад, желая задать стрекача, но Калман схватил его и наотмашь хлестнул несколько раз камчой. Заревев, Тезек стал вырываться, но где коса — не говорил. Тогда Кебек, думая, что если он скажет правду, отец перестанет бить брата, выпалил:

— Отец, коса не сломана. Просто Тезек хотел отбить ее, но у него не получилось.

Услышав это, отец рассвирепел еще больше:

— Обмануть меня хотел, гаденыш! — Он вытянул несколько раз Тезека камчой и отбросил его в сторону, как щенка.

Потом неторопливо подошел к Кебеку.

— А ты чего сразу не сказал? — спросил он, грозно сдвинув брови.

— Я думал, он сам скажет…

— Подставляй спину, — спокойно сказал отец.

Кебек стоял, дрожа от страха. Камча обожгла спину, в глазах потемнело от боли. Он еле устоял на ногах.

Отец сунул камчу за голенище и, присев на корточки, стал отбивать косу Кебека. Потом послал Тезека за его косой, которую тот спрятал в камышах. Когда он принес ее, отец хмуро оглядел изуродованное лезвие, грязно выругался, ткнул Тезеку в лицо указательным пальцем:

— У тебя что, дырки заместо глаз? Неужто не видел, что творишь? Это ж тебе не тяпка, чтоб стучать по ней как попало. Вот, глядите оба внимательно: берешь косу в левую руку, кладешь на чын, придерживаешь крепко, чтобы не шелохнулась. Лезвие косы должно лежать точно на ребре чына. Чуть что не так — погубишь косу. Для болотной, мягкой травы лезвие отбивают потоньше, а для жесткой травы или курая — потолще. Теперь смотрите, — отец искусно отбил ту часть косы, которую Тезек не успел изуродовать. — Учитесь отбивать на этой косе. Ту, хорошую, не трогайте.

Мальчуганы согласно кивнули.

— Покуда не скосите лужайку, домой не заявляйтесь! — пригрозил отец, а потом сел на коня и уехал.

Опухший от слез и побоев Тезек сразу же набросился на брата, срывая злость на нем:

— Я тебе сейчас этой косой кишки выпущу! Ты чего ябедничаешь!

— Я думал, он тебя бить перестанет, — начал оправдываться Кебек.

— Он меня за обман еще сильнее побил. Если бы не ты, мне бы не так попало. Сам теперь коси…

Кончили косить они поздно вечером. Смертельно усталые, с потрескавшимися губами и ввалившимися глазами, братья еле доплелись до дома…

— Алым, сколько раз тебе повторять! Заноси сразу в дом! — крикнул Тезек, когда Алым и Бюльдуркен поставили на землю тяжеленный сундук.

Его крик пробудил Кебека от воспоминаний. Он с нежностью поглядел на спокойно посапывающего на его руках малыша, поцеловал в пухленькую щечку. Вслед за сундуком в дом занесли газовую плиту. Потом Тезек послал Алыма за водой к речке, чтобы вскипятить чаю, а сам стал заносить в дом оставшиеся вещи.

— Аке, отдохните. Я сама остальное занесу, — сказала деверю Бюльдуркен.

— Я тяжелые узлы занесу, чтобы тебе потом не надрываться, — ответил Тезек.

Чай быстро вскипел. Ноздри защекотал ароматный запах жарившегося на сковородке куурдака — мелко нарезанной жирной баранины с луком.

Бюльдуркен расстелила на полу кошму, мягкие тушеки. Все с наслаждением уселись, сразу почувствовав усталость, замолчали, думая каждый о своем.

Сонная Дилдекан с удивлением смотрела на громадные горы, окружившие зимовку.

— Ты что задумалась, доченька? Иди принеси-ка скатерть, а я пока чай заварю, — окликнула ее мать.

Дилдекан сбегала за скатертью, расстелила, потом принесла пиалы, хлеб, сахар.

«Помощница маме растет», — подумал с радостью Кебек. Старших он оставил в интернате, чтобы от учебы не отстали, хотя им тоже очень хотелось сюда, в горы. Их первенец, дочь Кюлюмкан, уже заканчивала десятый класс, ей уже самой можно целый дом доверить. А эта озорница раньше только и знала, что играть с подружками в куклы, а здесь словно понимает, что некому, кроме нее, матери помогать. И братишку, Урмата, ей придется нянчить.

Подождав, пока Бюльдуркен разольет чай, Кебек сказал ей:

— Принеси то, что в куржуне. Новоселье отметим.

Бюльдуркен вынесла из дома бутылку белой и большой граненый стакан, видно предполагая, что пить будет только Тезек.

— Захвати еще один стакан, — попросил Кебек.

— А кто будет пить? — удивилась жена.

— Я буду, — спокойно ответил Кебек.

Бюльдуркен с удивлением посмотрела на него, потом молча вынесла маленький стаканчик.

— Наливай, — Кебек кивнул Алыму.

— Погоди чуток, — остановил того Тезек. — Поесть надо. А то на голодный желудок нельзя пить.

— А как же вы в магазине пьете без закуса? Понюхаете шапку — и все! — засмеялся Алым.

— А тебе что, не нравится? Сам-то чего не пьешь? Небось разбогатеть хочешь? — сердито сказал Тезек.

Поняв, что обидел его, Алым заторопился загладить свои слова:

— Теке, дорогой, я же шучу! А водку не пью, потому как хилый я для нее.

Алым доверху налил водку в граненый стакан.

— Мне чуть-чуть только, — сказал Кебек, подавая ему маленький стаканчик. — В честь новоселья, да и сказать хочу кое-что.

Алым плеснул водки в стаканчик. Кебек взял его в руки, откашлялся:

— Я сюда не из-за хорошей жизни приехал. Спасибо вам, что не забываете родства, переехать помогли… Выпьем за то, чтобы мы все были здоровы и счастливы, чтобы новое место принесло удачу и счастье!..

— Да сбудутся ваши слова! — поддержал Алым.

А Тезек молча кивнул, неторопливо, мелкими глоточками осушил стакан, потом с шумом выдохнул, вытер рукавом губы и опять принялся за куурдак. Заговорил он только после того, как Алым снова наполнил стаканы, а сковородка с куурдаком наполовину опустела. Он раскраснелся от выпитой водки.

— Зря ты, Кебек, нас не слушаешься. Зачем сюда приехал? Сам подумай: сколько знахарей, сколько докторов мы обошли. Никто не смог помочь. А вдруг здесь с тобой что-нибудь случится? В пустынных горах, вдали от людей… Без плохих слов, говорят, хорошего дела не сделаешь! Я тебе от чистого сердца говорю: подумай еще! Тебе и по дороге так плохо было…

— Я уже тысячу раз все обдумал, — отрезал Кебек. — Здоровому больного не понять. Мне уж белый свет не мил! Всю кровь из меня эта собачья болезнь высосала! Смерти я не боюсь. Но она, видать, решила сначала дождаться, пока я живым мертвецом стану…

Усы Тезека растопорщились, глаза недобро сощурились:

— Язык твой — враг твой! Слишком острый он у тебя. Ты чего мелешь? Лучше бы бога о спасении молил. Ты надежду должен иметь. Иначе не выздоровеешь.

Кебек скользнул взглядом по взъерошенным усам брата, сердито сдвинутым бровям, сильным, бугристым рукам, подумал: «Чего он так злится? Сам небось уверен, что я не жилец на этом свете. Да и сюда не ради меня поехал, боялся, что люди осудят. А теперь злится, что столько времени бесполезно потерял: все равно, мол, Кебек помрет, и придется опять все в аил перевозить, машину искать… А может, не поэтому?»

— На, налей, если осталось, — Тезек сунул стакан Алыму, с шумом отхлебнул чая, опять заговорил, не поднимая глаз на брата: — Не слушаешь ты никого. Думаешь, здесь у тебя райское житье будет? Ведь зимовку надо охранять, поле поливать, сено, зерно беречь, а это не всякому здоровому человеку под силу… А какой-нибудь дурак чабан и поколотит еще тебя, как щенка, если ему в голову взбредет, что его кормами обделил. Сам подумай, разве ж ты справишься? Бюльдуркен, бедняжка, надрываться будет…

Боясь, чтобы братья не поссорились, в разговор вмешалась сама Бюльдуркен:

— Аке, давайте я вам горячего чайку налью. Вам ведь еще обратно ехать. А ты чего, кичине бала, не пьешь? — спросила она у Алыма. У киргизов женщина не должна произносить вслух имена родственников мужа, поэтому Бюльдуркен обращалась к Алыму, называя его «кичине бала» — маленький мальчик, хотя тому уже было под тридцать.

Кебек понял беспокойство жены, подумал: «Не стоит спорить. Главное — доехали. Пусть себе ворчит на здоровье».

Алым налил оставшуюся водку в граненый стакан, подал Тезеку. Тот молча плеснул ее себе в рот, зажевал подогретым куурдаком.

— Ты все-таки подумай, Кебек. Себя ты будешь беречь или зимовку колхозную? Как бы не пожалел потом…

Кебек промолчал, хотя его уже начинало злить то, как Тезек корчит из себя заботливого братца…

Когда Тезек был в седьмом классе, умер отец, а вскоре после него и мать, и ему пришлось оставить школу. Он стал работать арбакечем-извозчиком в колхозе. Кебек продолжал учиться, взяв на себя все заботы по домашнему хозяйству. Тезек каждый день обязательно заезжал домой на обед и всегда что-нибудь привозил с собой: горсточку пшеницы, проса или овса. А летом, когда возил сено, завозил домой и сена. Зимой все это стоило немалых денег. Хватало и на еду, и на одежду, и даже на хмельную бузу, которая очень понравилась Тезеку. Однажды Тезек ушел из дома празднично одетый и где-то пропадал несколько дней вместе со своими закадычными дружками. А после следующего такого своего исчезновения привел домой смуглолицую, стройную девушку: «Это моя жена». С ней Тезек прожил всего год, а потом прогнал: недотепа, мол. Вторая, беленькая толстушка, тоже недолго была в их доме. Только третья, единственная дочь старой вдовы, смогла стать настоящей хозяйкой в доме. Добрая, ласковая джене[13] по-матерински относилась к Кебеку, и он искренне привязался к ней.

После седьмого класса Кебек тоже бросил школу. Время было трудное, в колхозе не хватало рабочих рук. Кебек устроился учетчиком на ток. Во время отправки зерна на мельницу он незаметно убирал два-три мешка с отборной пшеницей в сторонку, а если кто замечал, быстренько замазывал ему рот выпивкой или той же пшеницей. А Тезек уже был всеми уважаемым, всем нужным арбакечем. Братья завели кой-какую живность, зажили хорошо, как при отце.

Легкая жизнь быстро портит человека. Кебек пристрастился к выпивке, сменил одну за другой двух жен. Сейчас он не помнил даже их лиц. Бывало, придет в стельку пьяный, придерется ни за что ни про что и начинает бить. Какая же это выдержит? Прославился Кебек на всю округу, и уж на что после войны «дефицит» был на мужиков, а за него никакая девушка не хотела замуж идти, да и аильские молодухи уже не брались сватать за него. Два года проходил он в женихах, пока не встретил Бюльдуркен…

— Ну, нам пора! Остальное вы уж сами перетаскайте, — хмуро сказал Тезек, все еще сердясь на брата.

— Доченька, встань, попроси благословенья! — заторопилась Бюльдуркен.

Девочка торопливо вскочила, поднесла к лицу раскрытые ладони:

— Омийн!

— Дай бог тебе счастья! — улыбнулся Тезек.

— Пусть удача поселится в этом доме! — пожелал Алым.

Все торжественно провели ладонями по лицу:

— Омийн…

Дилдекан немного замешкалась, а потом вдруг со словами: «Пусть выздоровеет мой папа!» — тоже провела ладонями по лицу, как взрослый человек.

Все с удивлением уставились на нее. То ли оттого, что она оказалась под взглядами стольких взрослых, то ли оттого, что случайно выдала свою потаенную мечту, девочка горько расплакалась.

— Ласточка моя… — Бюльдуркен прижала дочурку к груди, голос ее прервался от волнения…

Пока Алым заводил машину, Тезек обошел зимовку, осмотрел кладовки, потом остановился у сложенного под навесом кизяка:

— Канымет оставил. Много-то как! Эй, Кебек, может, мы с собой немного увезем?

— Но это же не мое! — возразил Кебек.

— Да небось Канымет и не приедет уже за ним. Для тебя, видать, оставил. А мы все равно порожняком едем. Не бойся, и вам немало останется, — сказал Тезек и помахал рукой Алыму. — Эй, езжай сюда!

Алым подъехал вплотную к навесу, и они с Тезеком стали закидывать кизяк в машину.

— Это получше угля! — заметил Тезек.

— Да, лучше такого топлива не найдешь, — подтвердил Алым.

Кебек вернулся к дому, присел на тот же самый серый камень.

Вокруг величественно высились горы, окутанные синеватой дымкой, тут и там торчали кустики полыни, ширалджина, зеленела молоденькая травка. Бюльдуркен и Дилдекан продолжали заносить в дом узлы с вещами. Те двое все еще закидывали кизяк в машину, о чем-то оживленно перекрикивались. Кебек прислушался.

— Если сюда двух-трех бычков завезти, они к осени в таких бугаев вымахают, что сам потом не узнаешь! — сказал Тезек.

— Да, надо бы завезти, — согласился Алым.

— Но вот кто за ними смотреть будет? — послышался опять голос Тезека.

— Да… — с сожалением снова согласился Алым.

Кебеку захотелось встать и обругать обоих последними словами. Вот уж поистине сказано: кому смех, а кому горе!

Наконец они накидали полную машину кизяка. Алым включил зажигание, завел машину. Кебек зашагал к ним, чтобы попрощаться, но остановился, услышав слова Тезека:

— Надо нам почаще сюда приезжать. Он-то сам не чует, но я-то вижу, что он уже не жилец на этом свете. Немного ему осталось…

— Верно. Я уж думал, что он на полдороге умрет, перепугался, когда его схватило-то! — поддержал Алым.

— Не послушался доброго слова, ох как оно еще обернется. А жалеть поздно будет… — вздохнул Тезек.

Кебек вздрогнул, будто кто-то коснулся его холодной, липкой рукой, и пошел обратно к дому.

Проезжая мимо дома, Алым высунулся из кабины, закричал:

— Аке, счастливо оставаться!

Кебек молча кивнул головой. Машина выехала на дорогу и спустя некоторое время скрылась за поворотом. Вдруг Кебек почувствовал, как что-то сдавило ему грудь, неприятно сжалось сердце. Слабым голосом он позвал жену. Бюльдуркен привычными движениями растерла ему онемевшее тело, а потом, когда Кебеку полегчало, уложила на заранее приготовленную постель, удобно подложив под его голову подушку, а сама принялась приводить в порядок свое хозяйство.

4

Полежав немного, Кебек почувствовал себя гораздо лучше, с интересом стал разглядывать комнату. Она была довольно просторной, правда, окна маловаты. У двери стояла большая печь. Около нее в стене была сделана специальная ниша для посуды. Чтобы взять нужную вещь, хозяйке будет достаточно протянуть руку. Пол поднят примерно на две ладони от земли. Верхнюю одежду можно повесить на вешалку у двери, а обувь поставить на специальную полочку. «Неказист домик, а сделан с умом», — подумал Кебек. В прихожей был искусно выложен очаг. Только вот окна Канымет сделал по старинке малюсенькими, и это придавало помещению мрачноватый вид. «Но ничего, — подумал Кебек, — если к лету окрепну, то окна расширить нетрудно».

— Лучше тебе? Хочешь чалап[14] сделаю? — спросила Бюльдуркен, подойдя к мужу.

— Да. Если тебе не трудно…

Бюльдуркен вытащила из куржуна курут — шарики засушенного кислого молока, присела у окна. Солнечные лучи облили мягким золотистым светом ее усталое лицо, исхудалые руки.

Кебек попытался вспомнить человека, который посоветовал в те далекие годы ему, незадачливому жениху, попросить помощи у двоюродной сестры отца, жившей в дальнем аиле, но память не сохранила ни имени его, ни лица. Помнится только, что было это весной, буйной и пьянящей. Собираясь в гости к тетке, Кебек захватил с собой закадычного дружка Текебая.

— Ты когда-нибудь был у нее? — спросил он по дороге у Кебека.

— Нет. Найдем как-нибудь… — ответил тот.

Шли они долго, был уже полдень, когда наконец показался аил тетки Кебека. Тут парни заметили впереди себя двух девушек, несших вязанки хвороста. Увидев незнакомых джигитов, девушки заторопились.

— Они вроде убегают от нас? Давай догоним, — сказал Текебай, ускоряя шаги.

— Давай, — поддержал Кебек.

Парни быстро догнали девушек, зашагали рядом с ними. Те заметно испугались, не зная, что ожидать от незнакомцев. Одна из девушек была невысокая, коренастая смуглянка, а вторая — стройная, светлолицая, зеленоглазая — сразу понравилась Кебеку.

— Вы из этого аила, девушки? — смело заговорил Текебай.

— А разве за хворостом ходят к чужому аилу? — прыснула смуглянка.

— Давайте мы вам поможем, — предложил, не смущаясь, Текебай.

— Мы же не знаем, куда вы наш хворост понесете, — лукаво улыбнулась смуглянка.

— Конечно же в обратную сторону, в свой аил понесем! — весело сказал Текебай, подходя поближе к бойкой смуглянке.

Светленькая, улыбнувшись, зашагала быстрее.

— Задержи ее! — шепнул Кебеку Текебай.

Но Кебек вдруг почему-то оробел, как будто никогда в жизни не разговаривал с девушкой. Текебай, остановив смуглянку, стал о чем-то разговаривать с ней. Заметив, что его дружок стоит и ковыряет носком сапога землю, а зеленоглазая девушка уходит в сторону аила, Текебай сердито закричал:

— Чего зеваешь! Уходит же!

Этот крик словно ударом хлыста сбил всю робость с Кебека. Он догнал девушку, схватил ее за руку, загородив ей дорогу.

— Отпустите! — девушка попыталась вырвать руку.

— Ну что вы так? Давайте познакомимся, — сказал Кебек.

Девушка подняла на него красивые зеленые глаза.

— А разве знакомятся насильно? — спросила она, порозовев от смущения.

Тем временем к ним подошли Текебай и разговорчивая смуглянка. Вязанка хвороста уже была на спине Текебая.

— Вы еще не договорились? А мы уже познакомились, — радостно улыбаясь, сказал Текебай. — Меня зовут Текебай, а ее — Алча[15]. А вас как, девушка?

— Бюльдуркен[16].

— Бюльдуркен?! Надо же, Алча… Бюльдуркен… А вы не шутите?

— Зачем же! — обиделась Алча.

— Больно странные у вас имена. Видать, у вас в аиле одни садоводы живут, — пошутил Текебай.

— А вас как зовут? — Алча повернулась к Кебеку.

— Кебек[17].

— Кебек?.. — удивленно переспросила девушка.

— Да, Кебек.

— Текебай[18], Кебек? Ладно уж, не разыгрывайте, — недоверчиво покачала головой Алча.

— Не знаю, как вы, а мы истинную правду говорим, — вмешался в разговор Текебай. — Меня так назвали потому, что в тот день, когда я родился, мой отец впервые пошел на охоту, и ему сразу же посчастливилось застрелить горного козла — теке, а это большая удача для новичка. От радости отец назвал меня Текебаем. А у Кебека и старшего брата зовут необычно: Тезек[19]. Это ведь обычай есть такой старинный: детям дают при рождении некрасивые имена, чтобы смерть обошла их.

— Ну и знакомство! — Алча рассмеялась. Потом повернулась к подружке: — Отдай парню вязанку-то, пусть понесет — быстрей до дома доберемся.

— Я сама донесу, — заупрямилась Бюльдуркен.

Кебек снова оробел, заметив, что, несмотря на свой нежный вид, девушка обладает твердым характером.

До самого аила Бюльдуркен так и не сказала ни слова. Кебек делал вид, что его занимает разговор с Текебаем и Алчой, но все его мысли были на самом деле заняты зеленоглазой незнакомкой: «Что за девушка? Неужто и впрямь такая недотрога или просто цену себе набивает?» Кебек клял себя за то, что не смог заговорить с девушкой, договориться о встрече.

— Вот и пришли! Дай я сама понесу, — у окраины аила Алча взяла вязанку у Текебая.

— Когда же мы встретимся? — спросил Текебай, отряхивая одежду.

— Это от вас зависит, — улыбнулась лукаво Алча и заторопилась, увидев группу женщин в конце улицы: — На парнике кончили работу. Как бы они нас не заметили.

Девушки поспешно распрощались и ушли. Парни растерянно остались стоять посреди улицы, не зная, куда им теперь идти.

С трудом, расспрашивая прохожих, они нашли дом тетки Кебека. Она радостно встретила племянника, всплакнула, вспомнив покойного брата, а потом стала расспрашивать Кебека о его житье-бытье. Тетка, оказалось, была наслышана о похождениях племянника, мягко пожурила его: «Нельзя так с женой обращаться. Так ты всю жизнь холостяком проходишь… А Бюльдуркен я знаю. Работящая… Отец у нее хороший человек был. С войны не вернулся, бедняга. А она вся в отца: умная, честная, добрая. Надо завтра утречком, покуда ее мать дома будет, сходить к ним, поговорить напрямик», — предложила она сразу. Но Кебек, опять почему-то оробев, не согласился.

Утром приятели решили прогуляться по аилу, надеясь встретить вчерашних девушек. И в самом деле, не успели они дойти до конца улицы, как в одном из дворов Кебек заметил Бюльдуркен, которая, усевшись на мягком талпаке[20], что-то вышивала. На ней было просторное цветастое платье, черный полотняный камзол, розовый платочек на голове.

Подталкивая друг друга, парни вошли во двор. Увидев их, она вскочила на ноги.

— Вот вы где, значит, скрываетесь! — весело сказал Текебай.

Девушка молчала, будто недоумевая, что нужно от нее этим назойливым парням.

— А Алча где живет? — спросил Текебай.

— Вон в том доме, — ответила робко Бюльдуркен, указывая на соседний дом.

— Ну, я пошел к ней, — неожиданно сказал Текебай и, подмигнув дружку, двинулся к дому Алчи.

Не ожидавший такого оборота, Кебек совершенно растерялся, замолчал, не зная, что делать, что сказать. Двор со всех сторон был окружен раскидистыми вербами, в небольшом арычке журчала вода, весенние запахи еще больше дурманили голову парням.

— А птицы гнездятся на ваших вербах? — выпалил он первое, что пришло в голову.

— А вы разве не видите? — удивилась девушка. — Почти на каждой вербе по гнезду. Вон как они распелись!

Кебек с удивлением отметил, что и впрямь в воздухе звенят сотни птичьих голосов, а он почему-то не слышал их, будто оглох на время.

— Как здорово! — воскликнул парень и почувствовал, как стало легко на душе. — Ваши пернатые акыны прекрасно поют!

— Так запоминайте их песни! — озорно улыбнулась Бюльдуркен.

Кебек жадно впился взглядом в ее просиявшее лицо. Заметив это, девушка опять посерьезнела, но сердце у нее отчего-то билось сильнее и чаще обычного. И вдруг с Кебека сошла вся его робость.

— Хотите, расскажу, о чем они поют? — лукаво спросил он.

— Разве вы знаете птичий язык?

— Конечно! Они поют, что наконец пришла долгожданная весна и они уже починили свои гнезда, разоренные злюкой зимой, поют о том, как хорошо жить на этом свете!

— Вы прекрасно запомнили их песню! — похвалила парня Бюльдуркен и спросила весело: — А может, вы и звериный язык знаете?

— Знаю! — улыбнулся Кебек.

Завязавшуюся беседу внезапно прервал голос Алчи.

— Эй, пойдемте за цветами! — она призывно помахала им рукой. Рядом с ней, улыбаясь во весь рот, стоял довольный Текебай.

— Пойдемте! — Кебек с мольбой посмотрел на Бюльдуркен.

Она заколебалась, не зная, как поступить, а потом быстренько отнесла вышивку в дом и вышла на улицу.

Довольно быстро они дошли до весело журчащего ручейка на окраине аила. Аил спрятался за рядами стройных высоких тополей, а за речкой до самых гор простирались колхозные поля. Выделялись ярко-зеленые квадратики озимых, темнели клеверные поля, ровные грядки прочерчивали табачную плантацию. Чуть пониже аила начинался глубокий овраг. Зеленая травка по краям оврага была уже довольно высокой, из-под высохших прошлогодних кустиков полыни буйно лезли молодые побеги, тянулся к солнцу ширалджин, влажно блестели листья подорожника, и всюду копошились трудолюбивые муравьи, — природа снова оживала после долгого сна.

Внезапно неподалеку от них вспорхнула трясогузка.

— Ой, трясогузка, которую я в прошлом году видела! — вскрикнула Алча.

Текебай расхохотался:

— Ты что, метила ее?

— Да нет, просто примета такая, — смутилась Алча. — Когда впервые в году видишь трясогузку, нужно обязательно сказать так, а то она, оказывается, может беду на человека накликать. Если не скажешь вовремя, то она, говорят, думает: «Я же этого человека еще в прошлом году видела, а он все еще живой».

— Неужели? — притворно удивился Текебай.

— Да, — подтвердила серьезно Алча. — А разве тебе надоело жить?

Бюльдуркен, улыбнувшись, сорвала веточку полыни, поднесла к губам. Текебай задумался, ища нужные слова, чтобы как следует ответить Алче, сел, свесив ноги, на край оврага:

— Если бы мне жить надоело, зачем бы я за тобой ухаживал? — лукаво сказал он.

— Ах ты, ухажер несчастный! — рассмеялась Алча и неожиданно толкнула Текебая, который с испуганным криком скатился на дно оврага.

Девушки и Кебек расхохотались. Притворно сердясь, Текебай кое-как вылез из оврага и бросился вдогонку за хохочущей Алчой.

— Вот и весна пришла, — сказал Кебек, поворачиваясь к Бюльдуркен.

— А вам какое время года нравится? — спросила она.

Правду говоря, Кебеку больше всего нравилась лютая зима, когда не было работы в колхозе и целыми днями можно было сидеть в компании веселых дружков, потягивая хмельную бузу или играя в карты. Но он не признался в этом, понимая, что сейчас нужно другое.

— Не знаю. Мне как-то все равно, — пожал он плечами.

— Как это все равно? Странно… — удивилась девушка.

— А вам какая пора нравится? — спросил Кебек.

— Весна! — ответила, не задумываясь, Бюльдуркен и просительно взглянула на парня: — Пойдемте к озими? Там всегда так много тюльпанов! Словно их там специально высаживают!

— Пойдемте! — охотно согласился Кебек, и они, взявшись за руки, побежали к полю.

Громадное поле озимых, тянувшееся до самых гор, волновалось под порывами ветра, как безбрежное море. Бюльдуркен нагнулась, показала на продолговатые сине-зеленые листья с рыжими крапинками:

— Вот! Я же говорила, что здесь их много. Даже бутонов еще не успели завязать, — счастливо улыбаясь, девушка присела, поглаживая листья.

«Чего тут радоваться?» — подумал Кебек, но ее необъяснимая радость почему-то передалась и ему. Не понимая, что с ним делается, Кебек вдруг крепко обнял Бюльдуркен и, пьянея от запаха девичьего тела, ощущая ее упругие нетронутые груди, долгим поцелуем впился в нежную шею девушки.

— Как вам не стыдно! — забарабанила она кулачками по спине Кебека и, выскользнув из его объятий, побежала прочь от него.

— Постой, Букен! — Кебек догнал и снова обнял ее.

Безуспешно пытаясь вырваться из его рук, девушка вдруг зарыдала. Кебек, опешив, испуганно опустил руки:

— Что с тобой, Букен? Не плачь…

…Громкий плач ребенка оборвал воспоминания Кебека. «Видно, проголодался малыш», — нежно подумал он.

— Ах ты, мой маленький! Никак уже проснулся? Сейчас, сейчас мама тебя накормит, — заворковала Бюльдуркен, беря малыша на руки.

— Мама, куда это поставить? — спросила Дилдекан, занеся в дом какой-то узел.

— А, это пеленки Урматика! Вот молодец, доченька! Неси-ка сюда. Покормлю, потом сменю ему. Ты, доченька, поносила бы его немножко во дворе, горы показала, а то он всю дорогу спит, — сказала Бюльдуркен, любовно глядя на усердно чмокающего малыша. — Налей, Дилдекан, чалап отцу.

«Не разлила бы», — с беспокойством подумал Кебек, но дочка умело налила напиток в пиалу и осторожно, стараясь не расплескать, поднесла отцу. «Умница, вся в маму», — обрадованно подумал Кебек, с наслаждением глотая бодрящий кисловатый чалап, и снова на него нахлынули воспоминания…

…В конце концов Кебек увез Бюльдуркен к себе. Было это во время жатвы. Собрались все дружки, приятели, зарезали барашка, наварили хмельной бузы.

Небольшая комнатка была полна народу. Шум, гам, пьяные выкрики. Красная от смущения, Бюльдуркен сидела рядом с Кебеком, стыдливо опустив глаза. Захмелевший Текебай сунул Бюльдуркен большую пиалу, полную бузы.

— На, Букен, выпей за нашу дружбу! Если ты настоящая суженая Кебеку, то ни капли на донышке не оставишь!

— Да разве выпьет она столько? Налейте в пиалу поменьше, — заметил толстяк Толтой, который заведовал колхозной конефермой.

— Нет, я слов на ветер не бросаю! — возразил Текебай. — Если у нее добрые помыслы, то она и эту пиалу осушит! Мы все ради нее сегодня собрались!

— А сколько мы ждали этот день! — поддержали остальные.

— Верно, долго ждали. Выпей, Букен, не обижай меня! — настаивал Текебай.

Бюльдуркен еще больше раскраснелась от смущения. Она еще никогда не пила бузы.

— Можно я половину выпью? — еле слышно пролепетала она.

— Можно, — кивнул Толтой.

— Ты что? Не уважаешь меня? — обиделся Текебай.

— Ладно тебе, Текебай! — вступился за жену Кебек. — Ведь ей еще закуску готовить нужно!

— Нет, пусть она выпьет! — не сдавался Текебай.

Поняв, что ей не удастся отказаться, Бюльдуркен заставила себя выпить бузу до дна.

— Вот! Я же говорил! Наша невестушка и не такое может! — закричал весело Текебай. — А теперь мы сами за Бюльдуркен выпьем!

— Верно говоришь! — поддержали его все.

…После свадьбы Кебек дня три ходил трезвый, а потом почти каждый день стал приезжать навеселе. Как члену колхозного актива ему полагался конь. Так прошло недели две. Однажды утром, смакуя вкусный чай, Кебек с удивлением спросил у опечаленной жены:

— Что с тобой, Букен? Заболела?

— Нет, — хмуро ответила та.

— А чего ты такая грустная?

Бюльдуркен молча налила ему еще чаю. В мыслях она удивлялась невозмутимому виду мужа. «Неужели он считает нормальным напиваться каждый день?» — подумала девушка. Но Кебек, и в самом деле не понимая, чем опечалена хозяйка, продолжал ждать ее ответа.

— Почему ты каждый день приходишь пьяный? — сказала наконец Бюльдуркен. — В первые дни еще можно было понять, но теперь…

— Ха-ха-ха!.. — Кебек рассмеялся. — Я думал, что-то серьезное. Да разве один я такой? Мы все пьем. Не каждый день, но если есть возможность, то не упустим.

— Это до добра не доведет…

— Не беспокойся, Букен. Лишь бы бог здоровьем не обделил. Чего нам не хватает? Все есть: деньги, скотина…

— Я не о том.

— А о чем же? — искренне удивился Кебек.

Бюльдуркен внимательно посмотрела на него и молча опустила голову…

Задумавшись, Кебек не заметил, как выпустил из рук пиалу с чалапом. Пиала со звоном разлетелась. Бюльдуркен торопливо подала малыша Дилдекан:

— Подержи, доченька. Я приберу сейчас…

Она быстро собрала осколки, улыбнулась сконфуженному мужу:

— Не переживай. Тебе легче стало?

— Да. Только слабость какая-то.

— Это тебя на машине растрясло.

— Хорошо, если так… — хмуро сказал Кебек. — Боюсь я, что и горы мне не помогут…

— Не городи пустого! — рассердилась Бюльдуркен. — Лучше вышел бы, погулял на свежем воздухе. Вечер уже наступил. Помню, бабушка моя говорила, что нельзя лежать в постели на закате солнца.

— Ладно, не обижайся…

Кебек вышел во двор, сел на тот же серый плоский камень.

В горах поздно рассветает и быстро темнеет. Вот и сейчас солнце уже скрылось за гребнями синих гор, медленно плывут красные, словно вырезанные из меди облака, темнеют впадины: в ущелье пробирается ночь. Кусты вдоль речки теряют свои очертания, сливаясь в одно целое, кажется, что и трава, так тянувшаяся днем к солнцу, засыпает, никнет к земле…

5

Бюльдуркен домыла посуду, подошла к лампе, намереваясь задуть, но Кебек остановил ее: «Не туши», — тогда она закрутила фитиль почти до конца и, хорошенечко укрыв разметавшуюся Дилдекан, улеглась рядом с ней. Дрожащий огонек керосиновой лампы освещал небеленые, грубо оштукатуренные стены, напоминая Кебеку дом, в котором он родился и провел свое детство. Сколько раз Кебек засыпал, глядя на такие же балки, поддерживающие потолок, на дрожащие тени, отбрасываемые огоньком керосиновой лампы. Он взглянул на Бюльдуркен: она уже уснула, но чувствовалось, что жена спит чутко и проснется тотчас, если Кебеку станет плохо. «Спасибо судьбе, соединившей нас. Что было бы со мной, если бы не Бюльдуркен…» — подумал он с нежностью.

А как она, бедняжка, натерпелась от него! Ведь уже через месяц после свадьбы та зеленоглазая стройная девушка стала для Кебека такой же обычной, как и другие аильские молодки. Он стал придираться к ней по пустякам, поругивать.

Однажды они с Текебаем пришли очень поздно, пинками в дверь разбудили Бюльдуркен. Она торопливо откинула дверной крючок, перепуганная, молча застыла на пороге, не замечая сбившегося с головы платка.

— Чего не открываешь? — злобно спросил пьяный Кебек.

— Заснула, — спокойно ответила жена.

— Ты смотри какая соня! Я тебе покажу «заснула»! — заорал разозленный Кебек.

Больше он ничего не помнил. Помнил, как накрутил на руку толстую косу жены, помнил, как кричала она от боли и… И спозаранку они с Текебаем ушли искать чем опохмелиться. Придя вечером домой, Кебек даже сам испугался при виде изуродованного синяками лица жены. Бюльдуркен молча расстелила достархан, подала мужу джарму — похлебку из кукурузной муки, так же молча помыла посуду, постелила постель.

На другой день Кебек опять пришел навеселе. На двери дома висел замок. Увидев Кебека, подошла соседка, сказала, что Бюльдуркен просила передать ему ключи, а сама, мол, пошла погостить к матери. Но Бюльдуркен не вернулась ни на другой день, ни на третий.

Кебек понял, что жена ушла совсем, но гордость не позволяла ему пойти с повинной. Он подождал еще неделю, но Бюльдуркен не возвращалась. Тогда Кебек послал за ней Текебая, но тот вернулся обратно один, красный от злости и стыда. Ходил за ней и Тезек, но и он вернулся ни с чем. Кебек обозлился: «Ну ее к черту, даже если белый свет на ней клином сошелся!» — и запил. Домой приходил редко, пропадал у друзей или у брата.

В один из таких дней, сидя в запустелой комнате, Кебек ел черствый хлеб, макая в чашку с кислым молоком, и вдруг перед его глазами, как наяву, встала Бюльдуркен — стройная, зеленоглазая. И он подумал невольно, что ему уже не найти такой умной, доброй, заботливой жены.

Не желая признаться себе в этом, он пропьянствовал еще целый месяц.

В то утро Кебек проснулся очень рано, с первыми петухами. Голова раскалывалась от вчерашней водки, мучила жажда, но в доме не было ни капли воды. Он вышел как был, в майке, кальсонах, во двор, припал, будто маленький мальчик, к арыку, с наслаждением глотая ледяную воду. Внезапно ему вспомнилась Бюльдуркен, болезненно сжалось сердце, захотелось сейчас же увидеть ее. Он понял, что не сможет жить без нее.

Поехал он к ней вечером, в сумерках, стараясь, чтобы никто не видел его. Привязал коня у дома тещи, долго стоял, не решаясь войти в дом, обуреваемый стыдом и раскаянием.

Была уже поздняя осень. Порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья, в сумерках чернели высокие горы, журчала вода в арыке. С улицы доносился веселый смех, кто-то запел песню.

В окно был виден силуэт Бюльдуркен. Она читала за столом какую-то книгу. В комнату вошла мать, что-то сказала и вышла. «Вроде одни», — подумал Кебек. Он подошел к двери, взялся было за ручку, но вдруг оробел, отошел к окошку, легонько постучал по стеклу. Бюльдуркен испуганно вздрогнула, отдернула занавеску и тут же задернула, молча села снова за стол. Послышалось шарканье галош, дверь приоткрылась, выглянула мать Бюльдуркен — худенькая, маленькая старушка.

— Кто там? — встревоженно спросила она.

— Я, Кебек…

— А, это ты? Заходи, сыночек! Чего стоишь там? — ласково сказала старушка. — Проходи в дом.

Кебек вошел, поздоровался с Бюльдуркен. Та, еле шевельнув губами, опять уткнулась в книгу. Кебек присел на старенький талпак у порога, замолчал, не зная, что сказать.

— Как живешь? Брат твой, Тезек, как поживает? — выручила его старушка.

Кебек невпопад отвечал на вопросы тещи, а сам не отводил глаз от Бюльдуркен. Она со спокойным видом продолжала читать.

— Пойду казан на очаг поставлю, — сказала наконец теща и вышла.

— Как живешь, Букен? — робко спросил Кебек.

— Хорошо, — равнодушно ответила та.

Не зная, что сказать, Кебек машинально подтянул голенища сапог, заставил себя успокоиться, собраться:

— Букен, ты все еще обижаешься? Из-за водки все. Сам не пойму, как рука поднялась…

— Ты водку не трогай! Где ты еще такую подружку найдешь! — гневно сказала Бюльдуркен.

— Убей меня бог! Это все водка, проклятая…

— Нет! — Бюльдуркен захлопнула книгу, резко повернулась к мужу. — Ты на водку не сваливай! В тебе уважения к людям нет. Я для тебя как раба, как вещь, купленная на базаре. Но с вещами ты обращаешься осторожно, боишься поломать. А человека, с которым ты собираешься прожить всю жизнь, даже за такую вещь не считаешь!.. Нет, нет! Тут дело не в водке…

Кебек с удивлением смотрел на жену: «А ведь она права… Как жестоко я обидел ее. Простит ли?..»

После ужина заговорила мать Бюльдуркен. Такие же, как у дочери, зеленые глаза на морщинистом лице светились умом, добротой.

— Вы оба молоды, — начала она умиротворенным голосом, глядя на зятя и дочь. — Мы с покойным-то мужем тоже молодыми женились, но не знали, что такое ссора. Бывало, как рассердится он на меня, так возьмет в руки свою шапку и сидит молчит. Я сразу понимала, в чем дело, смирней овечки становилась… Он учителем работал. Говорил: «Прошли старые времена. Наши дети будут жить в тысячу раз лучше нас». Сбылись его слова. Кабы не война, учил бы он сейчас детишек…

Старушка замолкла, вытерла уголком платка глаза.

— Очень бы он огорчился, если бы про вас узнал. Кебек, да буду я твоей жертвой, нельзя так измываться над человеком! Ты ко всем относись как к себе… — продолжила она.

— Вы правы, мама. Виноват я, до сих пор места себе не нахожу, — согласился Кебек и сам смутился своих слов. «А что я отвечу, если она спросит, мол, где же ты был раньше, почему сразу не пришел?» — подумал он.

Бюльдуркен молча слушала их разговор. Живот ее заметно округлился, на лице выступили темные пятнышки. Заметив это, Кебек переполнился счастьем: «Родная моя, неужели у нас будет ребенок…»

— Верно, присылал ты друга, брата присылал. Сам только не пришел. А Букен заупрямилась. Обрадовалась я, как узнала тебя, сынок. Давно надо было прийти. И ты, Букен, не будь такой упрямой. Вы-то друг без друга проживете. Но между вами есть теперь третий, продолжатель рода вашего. Радуйтесь этому. Друг друга уважайте. Уважение — самое главное между людьми…

…Обратно они выехали поздно ночью. Полная луна завладела всем небосводом, молочно-белый свет ее залил горы, притихшую долину. Кебек сел на коня, жену усадил сзади. Мать поднесла ладони к лицу, благословила:

— Да не обойдет ваш дом счастье, дети мои! Езжайте с богом, — и долго еще смотрела им вслед, и ветер трепал концы ее полотняного платка…

«Как быстро летит время! — подумал Кебек. — Вроде недавно это было, а сколько лет прошло с тех пор!» Ему, как всегда, не спалось на новом месте. Кебек кашлянул, заворочался. Сразу же проснулась Бюльдуркен, спросила встревоженно:

— Неудобно тебе? Может, еще одну подушку под голову подложить?

— Нет, все хорошо… — ответил Кебек.

— А что ворочаешься? — беспокойно спросила жена.

Чтобы успокоить ее, Кебек твердым голосом ответил:

— Не хочется спать что-то…

Через некоторое время Бюльдуркен снова уснула, а Кебек, глядя на загадочные тени, отбрасываемые дрожащим огоньком лампы, опять стал вспоминать прошлое…

6

Что такое жизнь? Пока здоров, силен, как-то не задумываешься над этим.

После восьмого класса Кебек, как и брат, пошел работать арбакечем. Потом его, как грамотного и работящего, назначили учетчиком. Тезек и его дружки быстро научили паренька приписывать лишние трудодни своим приятелям и убавлять недругам. Почувствовав свою власть, Кебек совсем обнаглел, стал даже прихватывать себе кое-что из продуктов, выписываемых на обед какой-либо бригаде.

Однажды он выписал для поливщиков целого барана, но заехал сначала домой, отрезал от туши заднюю ногу и оставил себе. Когда он приехал на стан, поливщики, как нарочно, были все в сборе. Пили чай. Обрадованная повариха вытащила тушу из мешка, и все с удивлением уставились сначала на тушу, а потом на Кебека.

Плосконосый, узкоглазый Сандыбай, который уписывал за обе щеки черный хлеб, даже жевать перестал:

— А где задняя нога?

Щупленький, похожий на старушку, Мамат улыбнулся, хитро сощурил глаза:

— В нашем колхозе около тридцати тысяч овец. Неужели среди них, Сандыбай, не может быть одной трехногой овцы?

— Может, и есть. Но только как бы от этой ноги Кебека понос не прохватил! — сердито сказал Сандыбай.

«О черт! И кто меня сюда притащил, когда вся бригада в сборе», — подумал Кебек и, не выдержав насмешек, закричал:

— Совести у вас нет! Добра не понимаете. Я этого барана для вас с таким трудом отвоевал! Лучше бы я его дояркам отдал или табачной бригаде…

— Сандыбай по незнанию говорит. Когда наш учетчик этого барана у доярок отнимал, они успели одну ногу оторвать. Верно, Кебек? — ухмыльнулся Шамат.

Сандыбай невольно рассмеялся. Прыснула и повариха, но спохватилась, сделала вид, что убирает посуду.

Кебек покраснел, сказал дрожащим от обиды голосом:

— Неужели я даже тощей бараньей ноги не заслужил? Чай, сахар вам достаю, чтобы вы вовремя поели, трудодни пишу…

— Эй, ты понимаешь, что говоришь? Пусть ты одну ногу заслужил, бригадир вторую, председатель больше всех заслужил — грудину ему, и бухгалтера нельзя забывать — передние ножки ему, а нам, значит, шея остается? А барашка-то ты на нас запишешь: мол, кто шею ест, у того и своя шея толстая — все выдержит! Ради этого, выходит, мы здесь в ледяной воде день и ночь таскаемся? — Сандыбай задохнулся от гнева. — Отвези своего барашка обратно, раздели между теми, кто заслужил, а нам привези шею, которую мы заслужили!

После этого случая Кебека сняли с должности учетчика. Он опять сел на телегу. С утра до вечера возил колхозное сено. Не забывал и себя. Во время жатвы умел прихватить и зерна. Жил неплохо. А перед очередным отчетным собранием собирал группу дружков, и они наперебой начинали выступать на собрании, говорили, как надо было поступить в том или ином случае, критиковали правление. Новое правление колхоза, чтобы не портить отношений с крикунами, вновь назначало их учетчиками, бригадирами, звеньевыми — в общем, как говорили колхозники, «аткаминерами», то есть «сидящими на коне». Через год-два горе-активистов опять снимали с работы за старые грешки, и они вновь становились рядовыми колхозниками. И так повторялось все время.

…От невеселых воспоминаний сжалось сердце, что-то сдавило грудь. Кебек вцепился исхудалыми пальцами в подушку, стиснул зубы. Бюльдуркен и дети спокойно спали. А он даже был не в силах позвать их на помощь. Казалось, что на шею вдруг повесили тяжелый мельничный жернов и он давит, не давая ни шелохнуться, ни вздохнуть.

Но вот на его лбу выступили капельки пота, боль стала отступать. Сведенные судорогой руки не повиновались Кебеку, но он уже мог пошевелить своими, похожими на узловатые палки, ногами. Кебек полежал еще, пока сердце не начало биться нормально и приутихла боль в руках, а потом с трудом стал растирать свою костлявую грудь, ноги. Затем кое-как, на четвереньках добрался до чайника и с наслаждением напился холодного чая. Отдохнув, забрался обратно в постель.

Разве он думал, что когда-нибудь прицепится к нему эта проклятая болезнь? Бог его наказал или дружки собственные? Эти вопросы давно мучили Кебека, не давая заснуть долгими ночами. Перед его глазами снова встал тот злополучный зимний день…

…Тогда они втроем с Текебаем и Толтоем выпили в обед бутылку водки на складе, где работал заведующим дружок Кебека, а потом взяли в магазине еще по бутылке.

— Где разопьем? — спросил Текебай.

— У Керимбая! — предложил Толтой. — Я знаю, он вчера барашка зарезал. Мяса свежего поедим, в картишки перекинемся.

— Поехали! — кивнул Кебек.

Трое всадников рысцой подъехали по глубокому снегу к стоявшему на отшибе большому дому Керимбая. На топот конских копыт выскочил испуганный Керимбай в калошах на босу ногу, в замасленной цигейковой шапке на лысой голове, удивленно остановился.

— Чего стоишь, как барсук у норы? Привязывай лошадей! — крикнул весело Толтой.

— Уф-ф, ох и напугали вы меня! Зачем пожаловали? — спросил Керимбай.

— Вод-ка! — многозначительно сказал Кебек.

— О-о!.. — Керимбай довольно улыбнулся, взял коней у Толтоя и Текебая, привязал к тополю.

Кебек привязал своего коня в сторонке, с беспокойством ощупал карман: на месте ли бутылка.

— Заходите, гости дорогие! — хохотнул Керимбай, распахивая калитку, грубо сколоченную из толстых досок.

Дружки уже пропустили по стаканчику, когда хозяйка подала горячий, ароматный куурдак из жирной баранины. Кто ложкой, а кто просто руками стали брать куски мяса, сочно похрустывающего на зубах, слизывая стекающий на подбородок жир.

— Ты где, Керимбай, такого барашка урвал? — поинтересовался Текебай. — Вот жирнющий! Не мясо, а сплошной жир!

Керимбай притворно осклабился:

— Разве кто-нибудь подарит? Свой, конечно.

— Я у тебя таких жирных не замечал, — засомневался Текебай.

— Странный ты, Текебай! — вмешался в разговор Толтой. — Чей барашек, откуда — не все ли тебе равно? Лучше скажи: хватит ли нам водки? Тремя бутылками мы Керимбая не купим. Если бы еще бутылок шесть, то он бы всего барашка в котел положил. А что попусту болтать…

— Водка-то найдется. Только Керимбай и полбарашка не положит, — хихикнул Текебай. — Ему небось и ребрышка одного жалко.

Керимбай покраснел от обиды:

— Пустомеля бессовестный! Эй, жена, покажи вот этому теке, сколько мяса ты в котел положила.

— Ну, пусть три ребрышка! — не сдавался Текебай.

— А хочешь тогда поспорим? — запальчиво предложил Керимбай. — Я полбарашка кладу в котел, а ты еще восемь бутылок водки принесешь?!

— Давай! — Текебай азартно махнул рукой. — Черт с тобой! Где наша не пропадала!

— Сейчас принесешь! — сказал Керимбай.

— Нет, ты сначала мясо в котел положи! — не согласился Текебай.

— Эй, жена, тащи поднос с мясом! — крикнул Керимбай.

Сидевшая у печки низкорослая дебелая жена его недовольно покосилась на мужа.

— Иди, нечего тут кривиться! Я барана притащил. Бог даст, не последний он! — прикрикнул на жену Керимбай, а потом повернулся к дружкам: — Если не все мясо съедим или водку до последней капли не выпьем, тогда и вы, Кебек и Толтой, тоже выставите нам с Текебаем такое же угощение! А то нечестно! Хорошо?

— Хорошо, — кивнул Кебек.

— Нет, я не согласен! — возразил Толтой. — А если вы сейчас с Текебаем специально есть и пить не будете?

— Тоже верно, — поддержал Кебек.

— Почему? Всем будем поровну наливать. Кто не будет пить — в рот нальем! — сказал Текебай.

— Тогда можно, — неохотно согласился Толтой.

После того как мясо положили в котел, Текебай побежал за водкой. Хозяйка уже поджарила еще одну сковородку куурдака, когда он вернулся обратно, позванивая бутылками в сумке, посиневший от холода.

— Вот! Я слов на ветер не бросаю! — Текебай подал дружкам сумку с водкой, потом открыл дверцу печки, протянул замерзшие руки к огню. — Ну и холодина на улице! Чуть задница к седлу не примерзла!

От пересоленного куурдака приятелей потянуло на выпивку.

— Я сам буду разливать. И чтобы ни капельки в стаканах не оставляли! — сказал Текебай.

— Ты что? Где это видано, чтобы гость разливал? — возмутился Керимбай.

— Спор есть спор! — заупрямился тот.

Толтой рассмеялся:

— Теке! Может, ты будешь следить и как мы мясо будем пережевывать? Ведь тогда еда в горло не полезет! Оставь, пусть хозяин разливает. Мы же не на соревновании? Посидим, поговорим о том о сем, отдохнем по-человечески.

Текебай вопросительно посмотрел на Кебека, но тот промолчал.

— А, черт с тобой, разливай! — махнул он наконец рукой. — Пропустим по стаканчику и за карты примемся. Мы с Кебеком на пару.

— На что играем? — спросил Толтой.

— Теперь вы с Кебеком спорьте, — сказал Текебай. — Мы уже раскошелились.

— Зачем ты говоришь так, будто я вас ни разу не угощал? — обиделся Толтой.

— Да мы еще дома у тебя не были! Ты нас летом на своей конеферме поишь, тем и отделываешься! — подколол его Текебай.

— Наоборот, это надо ему в заслугу поставить! — возразил Керимбай. Он поставил стаканы в ряд, налил поровну. — Свежее мясо, пахучий кумыс! Эх, хорошо!

— Да ты от одного упоминания о кумысе поэтом стал, Керимбай! Небось когда у чабанов за несколько бутылок водки барашка вымениваешь, тоже начинаешь стихами говорить? — расхохотался Текебай.

Керимбай криво усмехнулся.

— А ты не начинаешь стихами говорить, когда тащишь домой доски со своего склада? — обиженно спросил он.

— Бросьте вы лаяться. Все мы не без греха! — вмешался в разговор Толтой. Растасовывая карты, он искоса взглянул на Кебека, заметил невинным голосом: — Вот разве что Кебек?

— Какое там! — воскликнул Керимбай. — Он все время зерном торгует. Не своим же?!

— А тебе какое дело? — грубо оборвал его Кебек. — Я же в твоих делишках не копаюсь!

— Золотые слова! — поддержал Толтой. — Кому какое дело, кто как живет? Сказано же: хочешь жить — умей вертеться!

— Верно, — кивнул Керимбай. Он поставил перед каждым стакан с водкой. — Давайте лучше выпьем! Скоро бешбармак готов будет!

Они выпили, взялись за карты. В пылу игры уже никто не следил за тем, кто как пьет. Скоро уже все опьянели, а груда мяса на блюде так и осталась несъеденной. Поздно ночью, поддерживая друг друга, захмелевшие приятели вышли из дома Керимбая, с трудом забрались на коней. Больше Кебек ничего не помнил…

7

…Пришел он в себя уже под утро. Не понимая, где он, открыл глаза. Ноги одеревенели, не сгибались в коленях. Кебек перевернулся на бок, с трудом приподнял голову. Оказалось, он лежал ничком в канаве. Снег под лицом растаял от дыхания, примерз к оголившейся груди, обледеневшая фуфайка затвердела как каменная. Снег вокруг канавы был усеян следами копыт. Видно, верный конь долго стоял возле хозяина. Дрожа от холода, Кебек кое-как поднялся и, еле передвигая ноги, поплелся домой…

Вечером ему стало плохо. Думая, что это от вчерашней выпивки, Кебек опохмелился, но слабость не проходила. На другой день он уже не смог подняться с постели.

Если подсчитать, то он, в общей сложности, провел в различных больницах около трех лет. У него нашли крупозное воспаление легких.

Кебек уже терял надежду на выздоровление, но врачи все-таки сумели вырвать его из рук смерти.

Но только он поверил в лучшее, как вновь заболел. Диагноз — астма. Кебек прошел длительный курс лечения. Выписывая из больницы, лечащий врач строго предупредил: «Тяжелой работой не заниматься. Спиртного — ни капли!»

Кебека нельзя было узнать, такой он стал тихий, все время сидел дома с детьми, помогал жене по хозяйству, аккуратно принимал назначенные лекарства. Прошло всего несколько месяцев, как его бледное лицо порозовело, мышцы окрепли, он почувствовал себя почти совершенно здоровым. Прошедшее стало забываться, как дурной сон. И опять зачастили в дом прежние приятели, опять начались гулянки.

Тот злосчастный день он помнил как наяву. Уже закончилась жатва, стояли серые, дождливые дни поздней осени. С наступлением холодов Кебек опять почувствовал себя гораздо хуже, ходил хмурый, без настроения. В тот день они вчетвером с Текебаем, Толтоем и завскладом распили в обед бутылку водки. Потом Кебек решил съездить домой, направился к привязанному у склада коню.

— Э, Кебек, погоди! — окликнул его Толтой. — Ты чего такой недовольный?

— Маловато, видать, ему! — засмеялся завскладом.

— Нет. Болею я, — хмуро ответил Кебек.

— Наверно, ты в этом году зерна мало урвал? — подколол Толтой, заговорщицки подмигнув завскладом.

— Я в самом деле болею. С зимы еще, — повторил Кебек.

— Э, брось ты! Лучше давайте попросим нашего аке, чтобы он нас яйцами угостил, — предложил Толтой. — Я сегодня целую коробку на складе видел.

— А что? Я не против. Только при условии, что все остальное от вас! — согласился завскладом, хитро улыбаясь.

— По рукам! Водку я ставлю. Поехали тогда ко мне, чего под дождем шататься. В тепле посидим, в картишки перекинемся, — сказал Толтой.

И Кебек на этот раз не устоял…

Хозяйство Толтоя находилось у реки. Добротный большой дом, крытый красной черепицей, во дворе многочисленные пристройки: овчарня, баз для скота, курятник, кладовка…

Коней привязали под навесом. Чернобровая упитанная жена заведующего конефермой торопливо расстелила коврик для гостей. Усевшись поудобней, приятели принялись за карты.

Кебек давно не был в гостях у Толтоя, за это время дом его неузнаваемо изменился. Паласы, вышитые войлочные кошмы на полу, цветастые дорогие ковры на стенах, под боком каждого из игроков большие пуховые подушки. И Кебек, и Текебай, и завскладом — все с завистью осматривали комнату. Толтой, делая вид, что не замечает их восхищения, тем не менее порозовел от удовольствия.

— Да ты из своего дома цветник сделал! — цокнул языком Кебек.

— Да что там… — Толтой самодовольно улыбнулся, щелкнул по голенищу новеньких хромовых сапог. — Разве это дом? В городе я был недавно… В сельхозинститут на заочное поступал. А жил во время экзаменов у родича одного. Вот у него дом! Во!.. Как зеркало блестит!

— Ты в институт поступил? — удивился Кебек.

— Да, — важно ответил Толтой. — А ты разве не слышал?

— Он болел тогда, — заметил Текебай.

— Когда ж ты десять классов окончил? — изумился еще сильнее Кебек. — Мы же вместе школу бросили, после восьмого!

— Окончил вот, — Толтой ухмыльнулся. — Тоже заочно…

«Ловкач! — со злостью и обидой подумал Кебек. — Вместе выросли, а до сих пор не знал, что он такой! Сказал бы нам: «Чем за водкой гоняться, давайте за учебу возьмемся», — разве ж мы отказались? А живет как! Шелк кругом, ковры… А хозяйство какое! Эх, лопухи мы с Текебаем…»

Они уже сыграли несколько партий, когда хозяйка принесла горячие оладьи, а потом поставила посредине скатерти большую чашку со сваренными вкрутую яйцами.

— А соль почему не принесла? Неси солонку, — пожурил супругу Толтой и повернулся к приятелям: — Эй, орлы, беритесь за оладьи, пока они горячи! Я сейчас водку разолью.

Друзья пропустили по стаканчику, закусили оладьями. Потом со смехом, как в детстве, стали бить яйца. Только Кебек, которому стало хуже от выпитой водки, хмуро молчал, не присоединяясь к общему веселью. Текебай, заметив, как побледнел Кебек, наклонился к другу.

— Что с тобой? На тебе лица нет! — встревоженно спросил он.

— Ничего, — ответил тихо Кебек, надеясь, что это быстро пройдет.

— Что-то плохо ты выглядишь… — с жалостью сказал Текебай, недоверчиво глядя на него.

— Да что ты пристал к нему? Нормально он выглядит! — вмешался Толтой. — Давай лучше еще по одной тяпнем!

Не отставая от остальных, Кебек тоже поднял свой стакан, но выпил только половину налитой водки и торопливо поставил стакан обратно, чувствуя, как неприятно сжалось сердце. Сразу же что-то сдавило ему грудь, перехватило дыхание, будто кто-то перехватил рукой за горло… Захрипев, Кебек, посинев от удушья, повалился на бок.

— Ой, что это с ним? Что с ним? — Толтой, испуганно вскрикнув, вскочил на ноги.

Текебай побледнел от испуга, но не растерялся: подхватил Кебека, дрожащими руками стал расстегивать ему рубашку.

— Ты чего стоишь как истукан? Посылай кого-нибудь за врачом! — зло крикнул он Толтою.

— Я… я за ним съезжу! — Остолбенело сидевший завскладом вскочил, опрометью выбежал из дома.

Кебек продолжал хрипеть, глаза его закатились, вздулись вены на шее.

Толтой, проглотив кое-как недожеванное яйцо, громко позвал жену.

Та вбежала в комнату и испуганно всплеснула руками при виде Кебека, но потом опомнилась:

— Господи, окна надо открыть! Скорей!

В распахнутые окна ворвался холодный осенний воздух, дробь дождя.

Только перед самым приходом «скорой помощи» Кебеку стало лучше. С жадностью вдыхая свежий воздух, он с трудом раскрыл глаза и увидел перед собой Текебая. Тот с жалостью смотрел на друга, бледный от пережитого. Руки его нервно подрагивали.

— «Скорая» приехала! — крикнул с улицы Толтой.

— Иди помоги мне! — Текебай сердито выругался. — Бестолочь!..

8

С этого дня и начались нескончаемые мучения Кебека. Он не знал, когда будет приступ. А тот схватывал всегда неожиданно, в одну минуту делал его полумертвым, переворачивая весь белый свет вверх тормашками.

За неделю он сильно исхудал, впали глаза. Врачи боролись с болезнью как могли, но сам Кебек уже не верил в свое выздоровление, с содроганием думал о смерти. Тысячи и тысячи раз Кебек молил бога о милости, засыпал с молитвой на устах. Но приступы становились все чаще и чаще. Он весь почернел от боли, уже не ждал помощи ни от врачей, ни от бога. Решив, что лучше умереть, чем так мучиться, Кебек перестал принимать лекарства, отказывался от пищи.

Долговязый лечащий врач заметил его состояние и сурово сказал во время утреннего обхода:

— Можете выписываться…

Кебек замер от удивления.

— Да, можете выписываться. Хоть сейчас. Где ваши близкие? Дайте мне их телефон, я их вызову.

— Как это — выписываться? — с трудом выдавил наконец Кебек.

— Так. Вы трус. Помогаете своей болезни, а не нам. Потому что боитесь.

— Боюсь? Я просто хочу умереть. Вас бы на мое место…

— Боясь боли, вы не принимаете лекарств, отказываетесь от пищи. Из-за трусости хотите умереть. Вы не думаете о жене, детях…

Врач резко встал и, что-то сказав по-русски стоявшей рядом медсестре, вышел из палаты.

Кебек продолжал упрямо отказываться от пищи, лекарств.

На другой день он уже не узнавал даже сидевшую у его изголовья Бюльдуркен.

Очнулся Кебек только на четвертые сутки. Он стал послушнее, начал есть, принимать назначенные таблетки, порошки. Бюльдуркен не отходила от него ни на шаг. Врачи сказали, что болезнь Кебека нельзя вылечить сразу, надо бороться с ней долго, постепенно, и посоветовали ему переменить место жительства. Но Кебек не особенно верил им, все еще не отказывался от мысли, что лучше умереть, чем мучиться все время.

В один из дней приехал Тезек с родичами и увез его домой. Каким только знахарям, муллам его не показывали, каких только снадобий он не пил! Но ничто не помогало. Кебек стал раздражительным, перессорился со всеми родичами. Все старались избегать его, зная, что он может ни за что обругать.

Однажды он остановил проходивших мимо дома двух своих родственников, завел их в овчарню и сказал:

— Берите каждый по овце! Чтобы не ссорились из-за них, не делили, когда я умру!

Низкорослый Карагул выскочил из овчарни как ошпаренный.

— Ты что, с ума сошел?! — крикнул он сердито.

— А чего ты испугался? Я дело говорю. Или думаешь, что я не умру? Я у смерти первый на заметке. Бери, пока дают, — не отставал Кебек.

Большеносый Кубан притворно рассмеялся:

— Не говори так, братец! Не гневи бога!

— Чего это вы вдруг о боге вспомнили? — спросил Кебек. — Разве не вы меня пить научили? Разве не вы меня всегда за водкой в магазин гоняли?

— Ох, богохульник! — обиделся Карагул. — Язык у тебя ядовитый! Из-за него ты и страдаешь!

— Значит, не желаете брать? — невозмутимо продолжал Кебек. — А что вы принесете в мой дом, когда я умру? Вы же мои родичи! Давайте мне свои приношения сейчас! Пока я жив! Ну, кто что даст?

Те стояли молча, красные от злости.

— А когда я умру, не утруждайте себя, — сказал Кебек. — У нас в колхозе много бульдозеров. Попросите один на часок. Он вам и яму выроет, и обратно зароет. И всего-то три рубля трактористу дадите — вот и все расходы!

— О, безбожник! Тьфу! Типун тебе на язык! — Возмущенно отплевываясь, Карагул и Кубан выскочили со двора.

Глядя, как они почти бегом кинулись прочь от него, Кебек невольно рассмеялся: «Ишь как улепетывают! Как от самой смерти…»

…Позже Кебек понял, что долговязый врач был прав. Но тогда он не придал значения его словам. Когда смерть то и дело хватала за горло, заставляя синеть от удушья, хотелось только одного: поскорей умереть, чтобы прекратились эти мучения. И не до жены было тогда, не до детей. Сколько ночей провел он в молитвах. Где она — божья помощь? Сколько знахарей и мулл он обошел. Где их чудеса? Лишь благодаря врачам остался он в живых. И теперь, чувствуя приближение приступа, Кебек старается успеть принять лекарство. А тот долговязый врач всякий раз смеется при виде Кебека: «А, трусишка, как поживаешь?» Оказывается, и в самом деле он тогда хотел умереть из-за трусости. Но не тут-то было. Видно, перед тем как забрать, смерть иногда дает время поразмыслить о прошедшей жизни, подвести итог прожитому.

Кебек часто вспоминал тех, кто навещал его в больнице. Некоторые успокаивали притворно бодрым голосом, а сами старались побыстрей уйти, прятали глаза. Другие молча смотрели с неподдельной жалостью, вздыхали: «Ну как, лучше тебе? Врачи хорошо смотрят?» При виде их Кебеку и в самом деле становилось лучше. Третьи вообще не приходили навещать. И он думал невольно: «Почему?» Текебай и Толтой приходили только раз. А что мешало прийти Керимбаю? Ведь приходили даже те, кому он не раз урезывал трудодни, специально посылал на самую тяжелую работу, приносили узелки с нехитрой крестьянской пищей, мол, приехали в город по делу, да и к тебе заодно зашли, рассказывали о колхозных новостях. А новостей было много.

В колхозе выбрали нового председателя. Была ревизия, Текебай и Толтой попали под следствие. Их сняли с работы. Текебая за растрату приговорили к шести годам тюрьмы, а ловкач Толтой и тут сумел выкрутиться, правда, для этого, говорят, ему пришлось продать все свое годами накопленное добро.

И после того, как Кебек вышел из больницы, Толтой ни разу не пришел проведать его. Текебай бы пришел. Но он сейчас в тюрьме. А Керимбай один раз мимо Кебека на своей автолавке проехал, но даже не остановил машину, только головой кивнул, мол, приветик!

«Почему эта проклятая болезнь прицепилась именно ко мне? Почему не к Толтою или Керимбаю? Или эти пройдохи и болезнь могут обдурить?.. Нет, просто надо самому беречь себя…»

«До дурня все поздно доходит», — подумал Кебек, в который раз вспоминая ту пьянку в доме Керимбая. Ведь небось не один Толтой схитрил тогда. Вон и Керимбай что-то долго не пьянел. А Кебек из ложной гордости старался не отстать от них. Почему Текебай и Толтой не заметили, что он отстал от них? Или и они ничего не соображали? Нет, может, Текебай-то и не вязал лыка, но Толтой вроде трезвенький был. Кебек еще заметил, как хитро блестели его маленькие глазки, когда они выходили из дома Керимбая. Ясно… Ему нужно было осрамить Кебека. Ведь какой прекрасный повод для этого нашелся бы, если бы он подрался спьяну с кем-то или среди ночи стал бы стучаться в чужие двери, думая, что это его дом. Толтой небось уже представлял себе, как будет рассказывать об этом за выпивкой, со всеми подробностями, смакуя детали…

Недавно, только выйдя из больницы, Кебек поехал как-то пасти коня и увидел впереди себя ехавшего куда-то Толтоя. Он окликнул его, но Толтой сделал вид, что не услышал, пришпорив коня, свернул на другую дорогу. Видно, он все-таки чувствовал какую-то вину за собой, и поэтому не хотел встречаться с Кебеком.

Эх, несчастный! Ведь и ты уже не тот Толтой, что был! С должности сняли, все добро пошло на то, чтобы отвертеться от суда, и люди сторонятся как зачумленного!

А простак Текебай сидит теперь в тюрьме.

А я вот каким стал…

9

Не успели они пообвыкнуть на новом месте, как подошло время поливать клевер. По арыку, проложенному вдоль поля, Кебек и Бюльдуркен прошли к запруде. На деле запруды как таковой не было. Только торчали на ее месте большие камни, видимо поставленные Каныметом. Вода, падая с камней, разлеталась тысячами брызг, прорывалась в щели между валунами. Чтобы она пошла в русло арыка, надо было проделать большую работу. Поняв это, Кебек с жалостью посмотрел на жену.

— А как мы запрудим? Сможем ли? — испуганно спросила Бюльдуркен.

— Я тебе лишь советом смогу помочь, Букен… — Кебек вздохнул. — А запрудить надо обязательно… Видишь, от прежней запруды только самые здоровые валуны остались, а остальное речка утащила. Надо сейчас хворосту между этими валунами накидать и камнями потом придавить.

Они быстро насобирали сухого хвороста, благо вдоль реки его было более чем достаточно. Бюльдуркен сняла сапожки, задрала трикотажные штаны выше колен и, заткнув подол платья за пояс, шагнула в воду.

— Ой, какая холодная! Аж кости заныли! — Бюльдуркен белозубо улыбнулась и, закатав рукава повыше, попробовала сдвинуть с места один из камней. Толкнула его туда-сюда, но он даже не шелохнулся. Женщина растерянно опустила руки, оглянулась на мужа.

— Подрой под ним, — посоветовал Кебек, которому стало обидно и стыдно оттого, что он не может помочь жене. — Найди камень поострее и подрой.

Бюльдуркен, следуя советам мужа, с трудом подкатила валун к запруде.

— Теперь клади в щели хворост и придавливай сверху камнями, — сказал Кебек.

Говорить — одно, а делать — совсем другое. Острые речные камешки кололи босые ноги Бюльдуркен, ледяная вода скоро заставила ее выйти на берег, чтобы хоть чуть-чуть обогреться.

— Там никак Канымет едет? — сказал обрадованно Кебек. — Коня на поводу второго ведет. К дому повернул…

— Да, Канымет-карыя идет, — подтвердила, присмотревшись, жена и устало вздохнула: — Вода и не думает в арык идти. Как же мы запрудим?

— Надо еще несколько валунов подкатить, — сказал Кебек.

Потом сам попробовал сдвинуть какой-то камень, но не смог. С жалостью глядя на мужа, Бюльдуркен опять полезла в ледяную воду. Тем временем к ним подъехал Канымет. В руках он держал лом и толстую березовую палку.

— Ассалом алейкум, дети мои! — приветливо поздоровался он. — С новосельем вас! Как живете, дочка, как детишки?

— Все хорошо, Канымет-аба. Сами-то как?

— Слава богу. Коня вашего доставил, — сказал старик, слезая с коня. — Вот, вручаю в твои руки, — Канымет подал повод Кебеку. — Хороший конь, смирный. Гнедком зовут.

Кебек оглядел коня, потом, ослабив подпруги, привязал гнедого к кусту. Конь стоял смирно, свесив большой живот, будто прислушивался к разговору.

Канымет закатал штанины, засучил рукава и с ломом в руках вошел в воду. Березовый кол он дал Бюльдуркен.

— Вода в этой речке как необъезженный жеребчик. Если каждый день не осматривать запруду, то быстро развалит. А перед половодьем надо запруду разбирать, а то и камней от нее не останется, — посоветовал карыя. — Но до этого еще два месяца есть. Успеете сено один раз скосить.

Канымет и Бюльдуркен подтащили валун к запруде. Старик прочно укрепил его, и они начали расшатывать второй камень — Канымет ломом, а Бюльдуркен березовым колом… Подтащив таким образом с десяток валунов, они забили щели между ними хворостом и камнями помельче. Уровень воды в запруде начал медленно подниматься, первые струйки уже потекли по арыку.

— Хватит, дочка, вылазь из воды, — сказал Канымет.

Бюльдуркен, забежав за кусты облепихи пониже запруды, стала отжимать намокшую одежду, растирать посиневшее от холода тело.

А Канымет обул сапоги, и они с Кебеком пошли к клеверному полю. Карыя показал, где нужно ставить скирды, рассказал, как выдавать сено чабанам.

— Клевер без толку не поливайте. Примечайте, какой он на вид, — посоветовал он Кебеку.

— Как это? — не понял тот.

— Клевер, который слишком часто поливают, — светло-зеленый на вид, вялый. А тот, которому, наоборот, воды не хватает, становится темно-зеленым, — объяснил карыя. — Поэтому надо вовремя поливать. Здесь земля каменистая. Я раз в две недели поливал. Зато по три покоса за лето успевали сделать.

У края поля они разбили арык на два рукава, присели, отдыхая. Истосковавшаяся по воде молодая трава радостно встрепенулась, иссохшая земля жадно глотала живительную влагу. Различные жучки, мураши торопливо вскарабкивались на листочки клевера, ползли по стебелькам, убегая от воды, плыли на прошлогодних сухих стеблях, гнилушках.

Подошла Бюльдуркен с кетменем в руках.

— Поле ровное, само напьется. Но проверить попозже не помешает, чтобы огрехов не осталось, — сказал Канымет.

Почтительная, скромная женщина, которая без малейшей тени недовольства выполняла тяжелую мужскую работу, полюбилась ему как родная дочь.

Под вечер Канымет-карыя собрался ехать обратно в аил, но Кебек упросил его остаться переночевать. Попив чаю, они пошли осматривать зимовку.

Стемнело. Бюльдуркен зажгла керосиновую лампу.

Кебек и Канымет зашли в дом, удобно расселись.

— Вы с моим отцом ровесники? — спросил Кебек, вызывая старика на разговор.

Канымет встрепенулся.

— Он был на год старше меня, — сказал он и снова замолчал, прикрыв глаза.

Видно было, что ему не хочется говорить на эту тему, но Кебек решил все-таки расспросить старика. Он слышал, что отец и Канымет были врагами. Рассказывали, что отец отнял у Канымета невесту. Как и почему? Никто не знал.

— Моего отца люди звали Калман-камень. Он и вправду казался сделанным из камня. А вас называют Канымет-садовод. Я еще не слышал о вас плохого слова. Даже здесь, в горах, вы создали настоящий сад: провели воду, посадили деревья. А про меня вы знаете. Известный пьяница, дошел теперь до того, что сижу на шее у жены… — с горечью сказал Кебек.

Канымет задумчиво слушал его, потом заметил:

— Верно, сынок. Народ — будто море. В нем и хорошие, и плохие умещаются. Хорошо, что ты понял свои ошибки. Жаль, не каждый их понимает…

Он опять замолчал. Затем спросил неожиданно:

— Ты любил отца?

— Не знаю. Я здорово боялся его, — ответил Кебек. — Он ведь не только нас с Тезеком, но даже мать часто бил…

— Отец есть отец, хороший он или плохой… — сказал Канымет. — Но, простит его бог, только себя он любил. Голодает ли кто, умирает ли кто — ему все равно было… Покойница, мать твоя, когда-то невестой моей была. Мы друг друга очень любили. Хотел я увезти ее к себе, уже согласие ее родителей получил, как вдруг твой отец, Калман, с дружками похитил ее. Где мы только ее не искали, в каких только аилах не побывали… Братья твоей матери были отважными джигитами. «Из-под земли достанем!» — поклялись они, но их отец усмирил сыновей. «Если убьете Калмана, наши роды будут враждовать до седьмого колена. Зачем из-за одного подлеца втравливать весь род в кровную месть», — сказал он им. Он весь калым возвратил моему отцу, а отцу Калмана, твоему деду, сказал: «Я знать вас не хочу. Вешайте свой казан подальше от моего!» — и так до самой смерти и не знался с родом Калмана. А сам Калман долго скрывался в Казахстане, у родственников своей матери, а приехал, когда уже ты родился…

Эх, сынок, что говорить, — будто огнем мне тогда всю душу выжгло, жить не хотелось. Любимую не смог вырвать из чужих рук. Был бы я таким же упрямым и жестоким, как твой отец, наверное, нашел бы и вырвал. Или моя, или отца твоего кровь пролилась бы тогда. Не было для нас обоих места на этой земле. Или я бы жил, или он… Но уж, видно, таким я уродился: тихим, безобидным. Травинку без нужды не сорву. Людям плохого не скажу. Но вспомню иногда и… Эх, да что говорить…

Бюльдуркен принесла чашу и кувшин для омовения рук. Расстелила достархан, поставила поднос с дымящимся, аппетитно пахнущим гюльчетаем.

Кебек внимательно взглянул на Канымета-карыя. Лицо его было печально. Хмуро сдвинулись густые брови над большими глазами, аккуратные усы, седая борода обрамляла обветренное лицо, правильный нос с небольшой горбинкой, — чувствовалось, что в молодости немало девушек вздыхали по Канымету-карыя.

10

Через несколько дней после полива Кебек на коне объехал все угодья. Трава уже покрыла зеленым ковром склоны гор. Казалось, что если пройдет еще два-три дождя, то трава прорастет даже на камнях.

Дети давно спали, над синими горами поднялась полная луна, когда послышался гул машины. Бюльдуркен торопливо выбежала во двор.

— Вроде Алым едет, — сказала она, вернувшись обратно.

— Наверное, корову нашу везет! — обрадовался Кебек.

Они вышли во двор, стали поджидать машину. Алым подъехал к дому. Из кабины вылез Тезек. Крича, ругаясь, он добился того, что Алым подъехал задним ходом точно к обрывистому бугорку у навеса. Открыли борт. На машине было битком скота.

— Откуда столько? — удивился Кебек.

— Не чужое. Все свое, — ответил Тезек. — Вон корова твоя, телок. Эти два бычка мои, а те двое, пегие, — Алыма. На базаре купили. Пусть побудут здесь до осени, а там на мясо сдадим заготовителям.

— Да вы что?! Кто за вашей скотиной ухаживать будет? Я сам на ладан дышу! Везите обратно! — рассердился Кебек.

— Да тише ты, не ерепенься! — оборвал его Тезек. — Ты что, траву им будешь рвать?

— Я не хочу перед чабанами краснеть за истоптанные угодья!

— Алым! Своди бычков с машины! — крикнул Тезек, после того как Бюльдуркен увела корову и телка. — А бычков никто не собирается на угодья гнать. Они и у речки от голоду не сдохнут. Только от клевера отгонять надо, а то, не дай бог, объедятся и сдохнут.

— Разве я сюда бычков ваших пасти приехал? Тут боишься помереть в любую минуту, а они… — голос Кебека задрожал от обиды.

— Ну, ладно, ладно. Тебе-то труда никакого, за ними и Бюльдуркен присмотрит… А тебе многие завидуют. Говорят, мол, ополоумевший старик Канымет отдал такое золотое место какому-то дохляку! Ведь если бы один из них этим местом завладел, то здесь бы тогда уже косяк кобылиц с жеребятами бегал! А ты еще недоволен… — Тезек похлопал брата по плечу. — А ты, я вижу, вроде поправился?

Покрикивая, Тезек и Алым погнали бычков к речке. На полпути Алым обернулся, крикнул:

— Джене, в кабине индюшки твои в мешке! Яйца в коробке, забери, не забудь!

Кебек и Бюльдуркен взяли индюшек в большом мешке, коробку с яйцами, понесли к дому. «Да… Ну и наглые! Они и избить меня не постыдятся», — подумал Кебек.

11

Со всех сторон зимовку окружали высокие горы. На склонах колыхалась густая трава, качали головками цветы.

— Папа, что это за цветок? — Дилдекан сорвала растение с мелкими листочками, со множеством желтых соцветий.

— Это бессмертник. Он еще белый бывает. Лекарственная трава.

— А это что? — Девочка прижала к губам растение с желто-красными цветами, с наслаждением вдохнула его аромат. — Ой, как пахнет хорошо!

— Ее называют чайной травой, — ответил Кебек, погладив нежно дочурку по голове. — Тоже лекарственное растение. Ей еще можно чай заваривать.

— Ой, так здесь все травы целебные! — удивилась Дилдекан.

Выше по склону росли другие травы, другие цветы. Их пряный запах кружил голову.

— Папа, а как называется этот цветок? — спросила Дилдекан, показывая отцу красивый синий цветок.

— Не знаю, доченька, — Кебек сконфуженно пожал плечами.

— Не знаешь? — Девочка недоверчиво поглядела на него и тут же радостно воскликнула: — Тюльпаны! Папа, тюльпаны!

На громадные алые цветы на высоких стеблях, с сине-зелеными листьями в рыжих крапинках нельзя было смотреть без восхищения. В середине цветка, между изящно изогнутыми лепестками, будто золотые крупинки, блестела на солнце пыльца.

Дилдекан радостно начала собирать тюльпаны.

— Не рви много! — остановил ее Кебек. Ему и самому вдруг захотелось подобно дочери бежать от цветка к цветку, вдыхая их нежный аромат.

Утренняя прохлада в горах быстро сменяется дневной жарой, а потом вновь приходит прохладный вечер. В эти нежаркие часы Кебек любил полежать в траве, ощущая, как наполняет чистый горный воздух его легкие, с благодарностью вспоминая старика Канымета. Приступы повторялись теперь редко, только тогда, когда он слишком уставал, объезжая угодья, или когда несколько дней без перерыва шел дождь.

Дилдекан подбежала к отцу с громадным букетом в руках. Каких только в нем не было цветов: и желтые, и красные, и розовые, и белые, и синие… Да что там говорить — будто цветы всего мира собрались в руках девочки. Дилдекан то и дело спрашивала, как называется тот или иной цветок.

— Все это написано в Большой книге, — сказал Кебек, радуясь любознательности дочурки. — Вырастешь — прочтешь. А может, и сама что-то допишешь, если не хватает чего-то…

— Папа, а ты не читал эту Большую книгу? — спросила девочка.

— Нет. Для этого надо учиться в большом городе, — вздохнул Кебек.

— А я, когда вырасту, поеду учиться в город. Да, папа?

— Обязательно поедешь! — Кебек погладил девочку по голове. — А сейчас отнеси цветы домой и поставь в банку с водой. В руках они быстро завянут.

Дилдекан вприпрыжку понеслась к дому.

А Кебек поднялся повыше по склону, уселся, с восхищением разглядывая буйное цветение вокруг себя. Он вытащил из кармана свой маленький транзистор, включил. Полилась прозрачная мелодия, зажурчала, будто чистый горный родник, сбегающий по камням. Эта маленькая штучка и среди гор позволяла ощущать присутствие миллионов людей, сообщала о их радостях и заботах, дарила хорошую песню, музыку. Кебек не расставался с транзистором ни на минуту.

Кебек оглядел долину.

Зеленело клеверное поле, поблескивала на солнце речная вода. В небольшой впадине в верхнем течении речки паслись четыре бычка. В них уже нельзя было признать тех тощих, маленьких бычат, — толстошеие, лобастые, сильные, они теперь не отбегали при приближении человека, а недоуменно смотрели с тупым безразличием, как настоящие быки. Кебек не вспоминал о них больше месяца, все злился на брата, а однажды увидел их случайно и удивился при виде здоровенных, сильных животных. «Как они выросли за какой-то месяц! Вот что значит горы!» — подумал он.

12

В конце августа в склад сгрузили десяток машин неочищенной пшеницы. В сентябре привезли еще десять. Сена тоже было вдоволь: за три покоса накосили две громадных скирды сена.

С наступлением холодов к зимовке стали перекочевывать чабаны. Решив испытать себя, Кебек оделся потеплее и дней десять почти не слезал с коня, успокаивая некоторых не в меру ретивых чабанов. Но приступы больше не повторялись, и он очень обрадовался, воспрял Духом.

Когда переехали все животноводы, на зимовке состоялось большое собрание, на которое собрались председатель колхоза, заведующие фермами, зоотехник, ветврач. Председатель первым делом выразил благодарность Кебеку:

— Боялся я, что ты не справишься, но Канымет, оказывается, оставил себе достойную смену. Молодец, Кебек!

Кто-то из чабанов выкрикнул с места:

— При чем тут Кебек? Это Бюльдуркен — молодец!

— И ей тоже большое спасибо! — согласился председатель. — В общем, теперь насчет зимовки мы спокойны. Теперь дело за вами. Берегите угодья. Выпасайте с умом.

Потом стали выступать чабаны. Кто-то жаловался, что его обделили угодьями, у кого-то плохая кошара, кто-то просил завезти угля, так как не успел вовремя запастись кизяком.

— Разрешите и мне два слова сказать? — попросил Кебек.

— Говори, — улыбнулся председатель.

— Вы, наверно, знаете, что здесь четыре года работала так называемая «горная бригада». А толку от нее, я смотрю, как от козла молока! Только деньги даром получали. Вы-то недавно в нашем колхозе, но интересно: куда смотрели зоотехник, ветврач, заведующие фермами?.. Вы видели по дороге зимовку соседнего колхоза? И нам такую надо! — сказал Кебек.

— Ох-оо, верно! — шумно поддержали чабаны.

— И еще… Есть у меня одно предложение, — сказал Кебек, подождав, когда утихнет шум. Глядя на его взволнованное лицо, все невольно притихли. — Я предлагаю назвать нашу зимовку «Канымет»!

Все одобрительно загудели, захлопали в ладоши.

— Я полностью поддерживаю Кебека! — сказал председатель, глядя на чабанов. — Если бы все жили и работали, как Канымет, то цветы на наших следах вырастали!.. А горную бригаду мы сформируем заново. Но, товарищи! Насколько мы улучшим вам условия, настолько повысим и требования!..

Вечером внезапно приехал Алым. Он был чем-то сильно опечален.

— Что случилось? — встревожился Кебек.

— Тезек-аке избил жену до беспамятства…

— Он что, взбесился? Из-за чего?

— Не знаю. Вроде она на работу в новом платье пошла, а он и разозлился, мол, почему старое не надела, деньгами швыряешься.

— О черт! Хоть бы она выздоровела…

Кебек торопливо собрался, и они поехали в аил.

При виде лежащей на постели бледной джене у Кебека сжалось сердце.

— Ну, как ты себя чувствуешь? Может, к врачу поедем? — спросил он встревоженно.

— Не надо. Позовите лучше фельдшера, пусть руку посмотрит, — болит, мочи нет…

…Через неделю, когда джене стало лучше, она созвала всех родичей и сказала:

— Разделите нас! Лопнуло мое терпение. Видеть его не хочу!

Родичи долго уговаривали ее помириться с мужем, приводили разные примеры, но она твердо стояла на своем:

— Сколько же можно терпеть? Разве первый раз он избил меня? Разве впервые вы мирите нас? Как выпьет, так и лезет с кулаками! Не в силах я больше терпеть!..

— А куда Тезек пойдет? — сказал кто-то из родичей. — Ему же жить негде?

— Мой дом пустует. Пусть переезжает, — ответил Кебек. — Я же теперь на зимовке живу. А он пусть поживет один, ума наберется.

— Как бы он опять чего-нибудь с пьяных глаз не натворил! — с беспокойством заметил кто-то.

— Пусть только придет! — джене сжала кулаки. — Заявлю куда следует, и будет тогда в небо в полосочку смотреть!..

Молча сидевший Тезек резко поднялся и вышел, хлопнув дверью.

Несколько дней спустя Кебек услышал, что брат привез из Таласа новую жену.

13

Приехал Алым за своими бычками. С помощью приехавших с ним приятелей он с трудом загнал их в сарай и только тогда еле-еле смог надеть на бычков оброти. Увидев, в каких бугаев они вымахали, Алым с трудом скрывал свою радость, не жалел водки дружкам.

«Небось уже подсчитал, сколько за них выручит. С этих лет такой жадный, что с ним позже будет?» — неприязненно подумал Кебек, потом сказал:

— Ты бы и тех двух бычков забрал, отвез джене, пока Тезек за ними не приехал. Ей-то с детьми деньги нужней…

— Хорошо. Отвезу своих и вернусь, — пообещал Алым.

Но так и не приехал. И, видно, передал его слова Тезеку. Через несколько дней приехал Тезек на другой машине, спросил, где пасутся его бычки.

— Зачем тебе? — спросил Кебек.

— Как это — зачем? Увезу! — сказал тот.

— Оставь их детям. Чего вам двоим-то надо? — сказал Кебек.

— Не твое дело! — разозлился Тезек.

— Оставь их своим детям. Им пить, есть, одеваться надо. Разве джене одной под силу прокормить пятерых? — стал уговаривать его Кебек.

— Отдай им свою корову, раз такой жалостливый! Не суйся не в свою дырку! — огрызнулся тот. До захода солнца он все-таки нашел и пригнал бычков.

Бычки шарахались в разные стороны, не давали надеть оброти.

— Зря трудишься, Тезек! Все равно не дам увезти, — упрямо сказал Кебек.

— Ты что, с печки свалился? С каких это пор за баб заступаться начал? — рассердился тот. — Лучше не зли меня. Хуже будет.

Вдвоем с шофером они загнали одного бычка под навес, но вдруг тот нагнул голову, будто собираясь боднуть, шофер испуганно отшатнулся, и бычок выскользнул наружу.

— Бюльдуркен, неси веревку! — попросил Тезек.

— Не выноси! — крикнул неожиданно Кебек.

— Ты в своем уме? — Тезек с гневом и удивлением взглянул на брата.

Кебек ответил ему твердым, уверенным в своей правоте взглядом, и от этого злоба еще сильнее охватила Тезека.

— Ты за что меня коришь? — угрожающе спросил он. — За то, что жену избил? А сам ты скольких жен прогнал? А вспомни, сколько я бегал, чтобы ты раньше времени не подох, чтобы не остались твои дети сиротами! А ты вот как, значит, меня благодаришь?

Были в словах Тезека и злость, и обида, и правда. Да, в молодости Кебек прогнал двух жен. Но ведь с Бюльдуркен они живут очень хорошо. И то, что когда Кебек болел, Тезек не жалел ничего ради него, — это тоже правда. Ни денег не жалел, ни времени. Но разве можно мириться с тем, что Тезек, давно уже не молодой, бьет жену, детей, пьянствует, — хорошо, хоть теперь они живут отдельно, спокойно. Вот он теперь новую жену привез. Говорят, каждый день у них гости, каждый день пьянки, гулянки. Вот и эти бычки, наверно, на водку пойдут.

«Нет, бычки должны остаться детям. Пусть хоть что со мной сделает, но увезти не дам!» — подумал Кебек. Он стиснул зубы, решительно взглянул в глаза брату:

— Ты меня не пугай. Я угроз не боюсь. От болезни не умер, а от твоих кулаков и подавно. А бычков возьмут дети!

Еще не договорив, он почувствовал сильный удар в скулу, из глаз брызнули искры. Следующий удар свалил его на землю. Тезек стал пинать его ногами, пронзительно закричала Бюльдуркен…

Очнувшись, он увидел, что машина с бычками уже отъезжает от дома.

— Ээй… — прохрипел Кебек.

— Да успокойся ты! — оборвала его Бюльдуркен.

Вдруг машина, наехав на камень, подпрыгнула, послышался звук рвущейся веревки, что-то тяжело шлепнулось на землю, и почти одновременно что-то еще упало с машины.

— Бычки из машины выпрыгнули. Видно, веревка порвалась, — обрадованно сказала Бюльдуркен.

— Хорошо… — простонал Кебек.

— Заворачивай, заворачивай! О, чертова скотина! Как же я теперь найду их ночью?! — растерянно кричал Тезек.

14

Прошло несколько дней. Синяки сошли, и Кебек мог уже, правда с трудом, ходить. Вечером он вышел во двор, сел на знакомый серый камень, подстелив под себя войлочный коврик.

Косые лучи заходящего солнца золотили разбросанные по высокому осеннему небу редкие облака, темнело скошенное клеверное поле, доносилось мерное журчание речки. Величественные седые горы, казалось, задремали, устав от дневной суеты. Порывистый ветер срывал последние листья с озябших тополей, напоминая, что пора ждать в гости суровую старуху зиму.

На расстеленной во дворе большой кошме ползал маленький Урмат, одет он был по-зимнему тепло. Вот он дополз до края кошмы, отколупал кусочек глины, сунул в ротик, довольно заулыбался. Бюльдуркен доила корову. Струйки молока, сначала звонко ударявшие по дну подойника, звучали все глуше, пока не перешли в бульканье. Доносился голос Дилдекан, Загонявшей в сарай индюков.

«Скоро снег выпадет. Надо будет выдавать чабанам корма. Хоть бы я оправился к тому времени, а то Бюльдуркен, что ни говори, все-таки женщина. Среди них ведь такие молодцы есть, так и норовят лишнее урвать!» — подумал Кебек. Резкий металлический звук заставил его оторваться от мыслей. Кебек вздрогнул, огляделся. Оказалось, что Урмат уже дополз до другого края кошмы, нашел там свою игрушечную машинку и опробовал ее прочность о камень. Малыш и сам испугался неожиданно громкого звука; открыв рот, с удивлением посмотрел на игрушку, а потом опять начал бить ею по камню. Колесики машинки сразу же отлетели в сторону, игрушечный кузов измялся до неузнаваемости. Кебек хотел подойти, отнять игрушку, но подняться не было сил. А шалун продолжал бить машинкой по камню, видно, это ему очень понравилось.

«Ты погляди, как ему ломать понравилось», — подумал Кебек.

Подбежала Дилдекан:

— Папа, твой сынишка машинку сломал!

Не дожидаясь ответа, она выхватила игрушку из рук Урмата, шлепнула малыша по мягкому месту.

Обиженный Урмат громко заревел.

Глядя на детей, Кебек опять задумался.

Сын рос очень быстро. Крупный, он и чертами лица напоминал своего деда, Калмана. А дочурка — вылитая Бюльдуркен.

«Неужели все повторится сначала?» — с тревогой подумал Кебек.

Незаметно подкралась ночь. Величественно высились громады гор, которые сразу как будто приблизились к дому, на иссиня-черном небе мерцали первые звездочки.

— Мама, папа! Я лампу сама зажгла! — из дома донесся радостный смех Дилдекан.

В маленьком окне глинобитного домика старика Канымета дрожал огонек лампы-десятилинейки…

Февраль 1977 года.

Село Чимкент.