Золотой мираж

ГЛАВА 10

Алекс поставил крошечный диктофон на подлокотник кресла.

— Надеюсь, вы не против, — сказал он Клер. — Мне не нравится что-то записывать, когда я беседую. — Он откинулся в кресле и огляделся. — Какая чудесная комната.

— Да, не правда ли? — сказала Клер. — Она была переделана для того, чтобы я могла работать дома. Это самый лучший кабинет из тех, что у меня был. На самом деле, это вообще мой единственный кабинет: раньше ничего такого не было. Хотите кофе? Или чаю?

— Кофе. Спасибо. А как же у вас не было кабинета раньше?

— Никто мне не предлагал, а сама себе я такого позволить не могла. — Она открыла белую дверцу; за ней обнаружился белый стенной шкаф с раковиной, холодильником под стойкой и двумя горелками. — Когда я работала в «Дэнбери Грэфикс», то сидела в комнате, где находилось еще двадцать четыре человека — двадцать пять чертежных столов стояли в линию, край к краю — дома я устраивалась за обеденным столом или с блокнотом на коленях. — Она наполнила две чашки кофе из серебряного термоса. А теперь у меня отличный кабинет в «Эйгер Лэбс», но все-таки — это не личная мастерская.

Алекс посмотрел, как Клер укладывала на бело-голубую расписную фарфоровую тарелку грозди красного винограда. На ней были белые джинсы и темно-красный свитер с высоким горлом, волосы удерживались сзади красной лентой, а за ухом спрятался карандаш. Ее красота теперь не была той мягкой, что он запомнил с предыдущего дня, когда видел ее на кухне — здесь, на своем рабочем месте, она казалась порезче, и Алекс теперь разглядел то, — что раньше от него ускользнуло: четкие линии ее выдающихся скул, ровный изгиб челюсти, большой рот и прямые брови, смышленые искорки в глазах. Милая женщина, подумал Алекс, и ощутил, глядя на нее, такое же удовольствие, какое получал разглядывая изящную картину.

Да и вся комната ему нравилась. Все в ней выдавало изумительное чувство цвета и масштаба у хозяйки. Мастерская была большая, квадратная, из мебели — белая кушетка и два белых кресла, стоявшие близко к гранитному кофейному столику на ковре «Азери» с размашистым фольклорным рисунком. Два чертержных стола находились у пустого окна, рядом с каждым стоял передвижной ящик с разными художественными принадлежностями, полки на стене были заставлены книгами и журналами, маленькими скульптурами, африканскими корзинками, глиняными вазами и серебряными подсвечниками, явно устроенными наугад в промежутках среди книг, но выглядевшими точно на своих местах. Абстрактные картины и рекламные афиши в рамах были развешены на стенах и ярко освещены, как и все в комнате, таким количеством ламп, которого Алекс больше нигде не видел. Лампы стояли на всех столах, на полу, висели на стенах и потолке, а лампы с гнущимися ножками были прикреплены к кульманам, и каждая была включена, заполняя светом все углы комнаты, в пику ноябрьской темени за окном.

Клер увидела, как он оглядывается:

— Я не люблю темных комнат, — сказала она, а потом усмехнулась. — Хотя это понятно и так.

— Но не совсем понятно, как вам это удалось. — Он обвел рукой всю комнату. — Я пытался, но мне и в голову не приходило, что можно создать столь всеохватывающий свет.

— Спасибо. Мне нравится это слово. А где вы пытались?

— Да, в этом-то и проблема. То, где я живу в Нью-Йорке называют односпальной квартирой. Вы бы ее назвали вариацией на тему стенного шкафа. Ну, конечно, гостиная-столовая-кабинет не так уж плаха, а спальня настолько велика, что в ней свободно размещается двуспальная кровать и один стул, а кухня устроена как камбуз для человека, у которого никогда не возникало стремления стать поваром. Я пытался держать как можно меньше мебели, чтобы оставалось ощущение пространства — это не так сложно, если учесть, что все набиралось с различных распродаж в Нью-Джерси. А где у вас были темные комнаты, которые вам так не нравятся?

— В нашей квартире, до того, как мы купили этот дом.

— В той самой, где вам хватало места усесться с блокнотом на коленях?

— Да, но она была не только маленькая, но и темная. Квартира, собственно, была нижней частью двухэтажной, в одном из этих старых домов Главной Улицы в Дэнбери, которые делят на четыре — нам досталась половина от такой четверти. Дом выходит сторонами к аллее и улице, но наши окна были слишком малы и выходили на север. Мы никогда не видели солнца. А вы жили в Нью-Джерси?

— Да. — Клер ничего не сказала, ожидая продолжения, и он проговорил: — Я жил там с женой и сыном. Моя жена умерла, и я переехал в Нью-Йорк.

— Вместе с сыном?

— Я привез его в Нью-Йорк, но он живет у сестры и ее мужа, в нескольких кварталах от меня. Я продал дом и все, что было в нем: не мог ничего видеть. — Он резко шевельнулся и сшиб диктофон на пол. — Если есть Бог — покровитель писателей, то он или она напоминают мне, что я здесь для работы. Расскажите мне о темной квартире и о вашем путешествии оттуда в этот прекрасный дом.

Клер улыбнулась.

— Это действительно было как путешествие. Но оно продолжает изменять направление. Или пункт назначения. Я понятия даже не имею, куда оно приведет. Куда я приду. — Ее брови удивленно поднялись. — Не знаю, зачем я это сказала. Это не то, что я хотела бы видеть в статье.

— Тогда мы не станем это использовать, — просто сказал Алекс. — А ваша работа в «Эйгер Лэбс» — тоже часть путешествия?

— Вероятно. Извините, что говорю так неясно, но столь много всего происходит, что сложно найти центр. — Она помолчала. Алекс, расслабившись, откинулся в кресле и не торопил ее. — Думаю, мне всегда раньше казалось, что деньги помогут найти этот центр: как только я стану богата, то смогу устроить свою жизнь вокруг чего-то, что, как думала, самое важное, что с деньгами можно купить, прежде всего, время, на то, чтобы осмотреться и расставить все в каком-то порядке, по значимости, а потом уже в этом найти удовольствие. Организовать, спланировать, а потом уж — зажить в радости. По-настоящему, следуя своим собственным ощущениям и желаниям. И в каком-то смысле мне это удалось. Но все чуть портится другими вещами. Все оказалось не так просто.

— Вы хотите сказать: не просто контролировать. Она снова поглядела на него удивленно:

— Да, именно так. Я думала, что после времени, деньги прежде всего дают возможность контролировать. И на самом деле, сейчас у меня для этого больше возможностей, чем было раньше, по крайней мере, большую часть жизни. — Она принесла серебряный термос, из которого разлила кофе в их чашки. — Я купила дом через полчаса после того, как впервые увидела его, и мы съехали с квартиры, как только смогли накупить мебели. Но даже теперь я не до конца верю, что он принадлежит мне; я просыпаюсь и думаю: как прекрасно, что я здесь, что я совершила этот скачок… от того, чем я была до того, чем стала теперь.

— А то, чем вы стали теперь, отличается от того, чем вы были?

Она задумчиво посмотрела на него:

— Не знаю. Надеюсь, нет. Но думаю я теперь по-иному, и Эмма тоже — это заметно по тому, как мы обсуждаем то, что будем делать и что хотим… Не знаю. Мне надо об этом подумать.

— Ну, к этому мы еще вернемся, — сказал Алекс, хотя это и было то, что его больше всего интересовало для статьи, единственная причина, по которой он согласился писать ее, без того казавшуюся весьма поверхностной по своей теме. — А какие перемены произошли за то время, что вы купили дом?

— Ну, эта комната, например. Остальная часть дома была прекрасна, но мастерской здесь не было, и я решила устроить себе такое место, о котором всегда мечтала. Невероятно, что я и вправду смогла сделать все, как только захотела: едва решив, я позвонила подрядчику — и готово. Я даже не задумывалась о том, смогу ли себе такое позволить, и не стоит ли отказаться от хотя бы одной из идей, потому что они были слишком дороги — я просто сделала это. Но это не имеет отношения к тому контролю — построить жизнь вокруг самых важных вещей, этр имеет отношение только к трате денег. В чем я стала весьма хороша.

— Вам приходилось учиться их тратить?

— Да, но это происходило изумительно легко.

— Просто тратя?

— Большей частью. Но существует целое искусство тратить деньги, получая самое лучшее, и я не уверена, что сама могу с этим справиться. Мне потребовалась помощь экспертов, нескольких женщин, с которыми я познакомилась, которые указали мне такие пути трат, о которых я даже не подозревала.

— Я надеюсь, что это весело. Она улыбнулась:

— Очень весело. Чаще всего это выглядит как игра.

Каждый раз, когда вы тратите деньги, вы выигрываете. И вы всегда выигрываете — это сильное чувство. Раньше я как будто не замечала все то, что прочитывала о путешествиях, концертах или театрах и совсем по-другому взирала на витрины магазинов, особенно под Рождество, когда все становилось так дорого, все сходили с ума от мысли, что если ты не покупаешь без устали, то, значит, ты недостойный человек, или плохой родитель или ненормальный и все такое. Во всяком случае, я справлялась, потому что для меня все было недостижимо, просто не имело отношения к моей жизни, всех этих вещей словно и не существовало. Но вдруг они все появились, и все ждут меня.

— Совсем настоящие и под рукой.

— Да. Почти так я и подумала в первый раз: так близко, что можно коснуться. Это было странно: я не могла остановиться.

— Как будто загипнотизированная. Клер глянула на него:

— Это и есть гипноз. Как наркотики, полагаю.

— Вы полагаете. Но не знаете?

— Нет. Никогда их не пробовала.

— Вы были настолько не любопытны?

— Нет, чуть-чуть я об этом думала, но не знала, как это на мне отразится, и беспокоилась за Эмму. Я была всем, что у нее было, и я не хотела рисковать стать кем-то не на все время для нее. Мне казалось, что если я никогда не буду ими пользоваться, то у меня будет право требовать того же и от нее. Но все мои друзья пробовали, и когда рассказывали о своих ощущениях, мне казалось, что похоже на то, когда у вас есть деньги. Теряется перспектива, теряется ясность в определении вещей, которые не имеют четких границ, таких, как цена. Все вокруг изменяется, становится больше, ярче и желаннее, чем раньше. Как будто у всего, что вы видите, появляются руки, пальцы, и все это манит, соблазняет, и нет никаких явных причин отказываться. Не знаю, насколько все это понятно… Вы сказали: «под рукой», как будто понимаете. С вами происходило нечто подобное?

— Ничего — так же, как у вас. Просто было время, когда я писал и получал за это много денег и тратил их легко и счастливо, но все это в прошлом.

— Вы писали для журналов?

— Нет, на этом много денег не заработаешь.

Слишком много людей охотно работают за гроши, только бы их опубликовали, поэтому цены ничтожно маленькие для всех. Я получал больше многих, но все равно это было не то, что может вас впечатлить. А когда-то я писал романы.;

— О, — сказала вдруг Клер. — А. Н. Джаррелл. Это вы? Так вот вы кто? Я могла бы догадаться. Я ведь читала ваши книги — они прекрасны. Никто больше не пишет так хорошо про семейные проблемы, и про то, как мы используем свое прошлое, как мы учимся… Так вот вы кто?

Он кивнул: — Но я только хочу сказать…

— А я гадала, почему не видно вашей новой книги — уже… сколько же лет?

— Пять. Но я только хочу сказать, что у меня никогда не было вашего опыта обращения с деньгами — и также у большинства, об этом-то мы и говорим — потому что почти никому не удавалось выиграть сумму, даже близкую к той, которую выиграли вы.

— Но я не получаю ее сразу, — сказала Клер, защищаясь.

— Даже если бы и всю сразу — ничего ужасного в этом нет. Я вас не упрекал. Вы всегда так отзываетесь? Выгибаете спину, когда кто-то заговорит о том, сколько вы выиграли?

— Конечно, нет. Ну, не знаю. Надеюсь, нет. Я этого не стыжусь.

— Нет? Это честно?

— Я этого не стыжусь, — сказала Клер горячо. Но затем она вспомнила, как мучилась, думая, что она вовсе не заработала эти шестьдесят миллионов долларов, что она даже не унаследовала их — она просто купила билет.

— Я не знаю, — повторила она тихо. — А вы бы на моем месте стыдились?

— Ничуть.

— Почему?

— Потому что нам всегда следует быть благодарными удаче — удачи не так уж много в этом мире, а многие из нас время от времени ее заслуживают. Вы получили больше остальных, но почему нет? Вы хороший человек, почему вам не должно повезти? Кроме того, вы не стянули свой выигрыш у кого-то из-под носа, вы не выманивали у стариков их сбережения, и не грабили пенсионный фонд рабочих, не разоряли маленькие компании, и не увольняли невинных служащих, воруя из их пособия, вы играли по правилам и выиграли. Так чего вам стыдиться? Клер засмеялась:

— Нечего. Благодарю вас. Я это запомню. А почему вы не писали книг пять лет?

— Не знаю. Я просто прекратил это. Не было ни желания, ни мотивации для писания, к тому же, куча сил уходит на проталкивание книги.

— Но что-то, должно быть, случилось.

Алекс наклонился вперед и наполнил их чашки кофе из термоса:

— Вы как раз говорили о потере контроля. Это случается с нами со всеми.

У него умерла жена. Он-потерял семью и дом. Пять лет назад? Наверное.

— Но вы говорили о контроле над событиями — так, чтобы суметь организовать свою жизнь, — сказал Алекс прежде, чем она успела бы заинтересоваться его прошлым. — А что не подчиняется вашему контролю?

— О, много чего. Слишком много, мне кажется. По крайней мере, так иногда кажется. — Она протянула руку и отломила маленькую кисточку винограда, подержала ее в руке. Упругие шарики были холодные и гладкие, пышущие зрелостью, сочные и прекрасные. Она никогда не покупала меньше, чем теперь. Но она не могла контролировать то, что происходит с Эммой, и она уже начинала волноваться, как бы удержать под контролем происходящее между ней и Квентином. И все это не касалось Алекса Джаррелла. Но молчание затягивалось, и она принялась придумывать способ сменить тему.

— Я надеялся, что Эмма будет сегодня, — сказала он, и Клер бросила на него быстрый взгляд.

— А вы вчера много с ней говорили, перед тем, как она привела вас в дом?

— Да нет, чуть-чуть.

Клер подождала, не скажет ли он, что Эмма плакала. Это было так заметно: дорожки от слез на щеках, красные глаза, дрожь в голосе. Но Алекс ничего не сказал, предоставляя Клер умалчивать обо всем, о чем она не желает говорить.

— Вы очень хороший человек, — сказала она спокойно. — Эммы сейчас нет, думаю, она отправилась по магазинам. Она должна вернуться к шести.

— Что ж, тогда я позвоню ей, если можно: я хотел бы с ней поговорить.

Конечно, это ему нужно, подумала Клер. Потому что это не просто приятная беседа, а интервью. У него есть цель. Почему-то ей стало неприятно. На какое-то время она позабыла, что он собирает сведения о них: ей показалось, что она ему понравилась, и он ее понимает. Но все, что он говорит, не имеет отношения к его чувствам. Ему нужно написать статью, и его стиль сбора информации, видимо, такой — небрежный, в форме беседы, в отличие от других репортеров, которые тогда, в мае, выпаливали свои вопросы для статьи о ней. Алекс Джаррелл, романист, журналист, репортер, просто должен быть таким сердечным и вдумчивым, как просто хороший человек, и со всеми: это его работа.

Она встала:

— Думаю, мы разобрались со всем, что вам было нужно.

— Не совсем. — Тут щелкнул его диктофон. — Одна сторона кассеты; это только начало. — Он встал тоже. — Я сделал что-то, отчего вам стало неловко?

— Нет, вы все делали хорошо. Я просто забыла, что это интервью.

— Я тоже. Правда, я ужасно боюсь, что когда вернусь к себе, и прокручу кассету, то услышу, что я слишком много рассуждаю о себе.

Клер улыбнулась. Он на самом деле милый человек:

— А какие у вас еще вопросы?

— Самые основные: об этом доме и всем остальном, что вы сделали для того, чтобы жить иначе, чем вы жили до лотереи. Я не имею в виду покупку машин или шуб, хотя это тоже подходит, я имею в виду — иной стиль жизни. Вроде тех экспертов, которых вы упоминали, женщин, которые помогали вам овладевать искусством хождения за покупками; я уверен, что когда у вас не было денег, вы их не знали, или, по крайней мере, особенно с ними не общались. Организация вашей жизни, вы ведь так говорили. И потом я хотел бы поговорить о вашем возвращении к работе. Что это для вас теперь, когда зарплата вам не нужна, и изменилась ли ваша работа с обладанием деньгами, стала ли свободней, может быть, или более рисковой, или, может быть — ни тем, ни другим. И я хотел бы узнать, какие у вас проблемы с контролем, но если вы не настроены говорить об этом, мы не будем. И я думаю, что то, что я на самом деле хочу — это вернуться к вопросу, который я задал раньше: тот ли вы человек, что были прежде? Я хотел бы знать, кого вы теперь видите, глядя в зеркало. Клер долго смотрела на него.

— Того, кто теперь, глядя в зеркало, чувствует себя уверенно. — Она взглянула на диктофон. — Он выключен.

— Я не забуду того, что вы только что сказали, но я хотел бы поговорить и о всех остальных своих вопросах со включенным диктофоном. Завтра это возможно?

— Да.

— Утром? Я хотел бы разглядеть дом при дневном свете. В десять, если вам это подойдет.

— Да, — повторила она.

Они спустились вместе, и Клер открыла входную дверь. Алекс надел свою кожаную куртку; она была потертой и поблекшей, с замшевыми заплатками на локтях. — Спасибо за нашу беседу, — сказал он. — Мне было очень приятно.

— Мне тоже. — Их руки ненадолго встретились, а затем Клер проследила, как он большими шагами пошел к машине.

— Ну, о чем бы вы там ни говорили, ему это понравилось, — сказала Ханна, подходя сзади. — Он не был так весел вчера.

— Весел? — Клер закрыла дверь. — Я не заметила.

— Ладно, а что ты о нем думаешь?

— Я думаю, что он самый интересный мужчина, которого я встречала.

— Боже. Самый интересный? Это очень волнующе.

— Нет, Ханна, он просто интересный человек и все. «Интересный» совсем не означает — роман.

— Означает, и гораздо чаще, чем ты думаешь. Он определенно произвел на тебя впечатление. А интервью как прошло?

— Весьма необычно. Мы, кажется, много времени просто проболтали, ни на чем надолго не концентрируя внимания. Думаю, завтра будет по-другому.

— Завтра? Еще раз?

— Я не думаю, что его вопросы вообще могут прекратиться. Просто надеюсь, что у него определенные сроки.

Ханна хихикнула и направилась на кухню:

— Форрест привез свежую форель, которую он выловил в Монтане. Эмма придет?

— Она сказала, что вернется в шесть.

— Тогда она отведает форели и печеного картофеля, — Ханна чистила маленькие красные картофелины и промурлыкала несколько тактов, потом прочистила горло и спела еще чуть-чуть. — Клер, — сказала она наконец. — У меня к тебе есть просьба. Не могла бы ты мне одолжить денег?

— Одолжить? Я дам тебе сколько ты хочешь и так, ты же знаешь.

— Ты думаешь, я не смогу их вернуть. Но я смогу и верну. С процентами. Мне будет приятней, если я возьму именно в долг.

Клер чуть нахмурилась:

— А сколько тебе нужно? Ханна вздохнула:

— Двадцать пять тысяч долларов. Клер уставилась на нее:

— Ханна, а что… — Она прервалась. У нее нет права выяснять у Ханны, на что ей деньги. Она никогда не говорила о долгах, но, вероятно, просто стыдилась, а теперь больше не может выдержать этого. Но как она собирается возвращать их? Похоже на то, что она помогает кому-то другому. Одному из друзей, с которыми она познакомилась во время путешествий по городу, в бакалейной лавке, на фермерском рынке, в рыбном, в аптеке. Она всегда рассказывала о знакомствах — такое ощущение, намеренно сообщая о своих встречах.

— Конечно, — сказала Клер. — Я сегодня же выпишу тебе чек.

— О, ты чудная, — Ханна пересекла кухню, чтобы обнять Клер, и только когда она двинулась, Клер осознала, насколько она напряженно стояла у стойки, ожидая, затаив дыхание. Она продолжила скрести картофель, а когда разрезала его на половинки, открылась дверь из гаража.

— Привет, — запыхавшись, сказала Эмма. Она водрузила одежную сумку от Симоны на кухонный стол.

— Я нашла шубу. Не самую лучшую, но все же неплохую, и, так как становилось уже поздно, я ее купила.

— А почему бы нам не съездить в Нью-Йорк и подыскать именно то, что ты хочешь? — спросила Клер. — Нам, кажется, было очень неплохо ходить по магазинам вместе.

Эмма опустила глаза:

— Знаю. Но у меня просто нет столько времени. — Ты что, замерзла? — спросила Ханна. — Как будто дрожишь.

— Со мной все в порядке, почему вы все время спрашиваете, как я? — спросила Эмма сердито. — И кстати, он здесь был? Парень от журнала? Алекс?

— Да, — сказала Клер. — Он сказал, что хочет…

— Я думала, вы пригласите его остаться на ужин.

— Нет, с какой стати? Эмма, он журналист, который пишет статью и берет у меня интервью. Вот и все. Он сказал, что хочет и с тобой побеседовать. Он весьма сожалел, что тебя не было.

— О, ладно, это неважно. Мне ему нечего рассказывать. Но он ведь тебе понравился?

— Да, очень. Он из тех, кто нравится. Интересный человек. Он будет здесь завтра в десять, ты сможешь с ним поговорить?

— Он снова придет? Он придет к завтраку?

— Эмма, что у тебя за страсть — кормить людей? — спросила Ханна.

Эмма покраснела:

— Это ведь способ с ними познакомиться. Мама всегда говорит, что сесть за стол — это наилучший способ по-настоящему поболтать с кем-то.

— Он профессиональный интервьюер, — сказала Клер, — и он делает свое дело прекрасно и без еды. Так ты поговоришь с ним завтра?

— Полагаю, да, если он так хочет. Мне нужно идти: я еду на ужин.

— Ты не говорила о своем сегодняшнем свидании, — заметила Клер.

— Ну да. То есть — не говорила, у меня встреча с подругой. Мы просто пойдем поужинаем в Уэстпорте, а потом я вернусь. Рано.

— А у нас свежая форель, — сказала Ханна. — Только утром поймали.

— Ну, ты можепгь ее заморозить. Я поем после.

— Тогда она не будет свежей. Эмма пожала плечами:

— Ладно, пока.

Она развернулась и возвратилась в гараж. Я с ними даже не поговорила нормально, подумала она. Надо было сесть и поболтать хоть немного, я вела себя как-то недружелюбно. Она забралась в машину и выехала из гаража. Я все время простояла в дверях, готовая убежать. Она двинулась по узкой улице, и фары освещали маленькие кучки опавших листьев, встревоженных машиной. Не то, чтобы она считала свой дом тюрьмой, просто казалось, что все за последние дни как-то сжалось, и ей всегда хотелось двигаться, уйти из него, что бы она ни делала. Но только с Бриксом. Она даже представить себе не могла — что она захочет уйти от Брикса.

Она оставила машину перед ресторанчиком с белыми занавесками и клетчатыми красно-белыми скатертями и там увидела Джину, поджидавшую ее в закутке.

— Ты выглядишь прекрасно, как всегда, и я рада тебя видеть, сказала Джина, целуя ее. Она тронула Эмму за щеку:

— Ты слишком горячая, не простудилась ли?

— Нет! Ох, извини. Просто ты спрашиваешь, как Ханна. Меня все время допрашивают, как я себя чувствую.

— Ну, и как ты себя чувствуешь?

— Отлично. Я не знаю, почему у всех возникает охота спрашивать. Я — отлично.

Джина оглядела ее повнимательней.

— Солнышко, а что ты такое принимала совсем недавно?

Эмма на секунду ужаснулась:

— Что? Принимала? О чем ты?

— Ты прекрасно понимаешь — что ты пробовала? Травку? Кокаин? Вероятно, кокаин. И много?

Эмма утавилась на нее, оцепенев. Если Джина это заметила, то и любой может. Например, мать. Ее мать так гордилась тем, что она ни разу не связывалась с наркотиками в школе. Ей нравилось, что мать этим гордится.

— А что со мной не так? — прошептала она Джине. — Я как-то необычно выгляжу?

— Ты заведена, как пружина, вот как ты выглядишь, и ты не сконцентрирована — погляди на себя, ты смотришь не на меня, а куда-то мимо, и, держу пари, ты раздумываешь еще о десятке разных вещей кроме того, что я тебе говорю. Ты в последнее время постоянно на взводе, а я знаю, что это такое, сама через все это прошла. Так ты много принимаешь?

У Эммы поникла голова. — Не очень много. Только когда я… Понемногу, время от времени.

— Когда ты с Бриксом. Верно? И когда еще? Давай, говори, Эмма, ты ведь с ним не часто видишься.

— Только по чуть-чуть иногда. Он дал мне немного от нервов. И это помогает, когда я голодна. Ты понимаешь, иногда, когда я волнуюсь из-за Брикса или еще из-за чего-нибудь, мне ужасно хочется есть, или когда я часами работаю, а потом работа вдруг прекращается, я просто с голоду помираю, но не могу объедаться, а то наберу вес, понимаешь. А Брикс сказал мне, что если я потолстею, то больше им не буду нужна — они меня бросят и найдут другую модель. А если я принимаю кокаин — чуть-чуть, много не нужно — то больше не хочу есть, и чувствую себя отлично. — Она подняла глаза. — А мама знает?

— Не знаю. Думаю, что нет. И я ей не расскажу, если ты меня об этом просишь.

Дыхание вырвалось из горла Эммы каким-то полувздохом:

— Не говори ей. Пожалуйста.

— Я хотела бы, чтобы ты сама ей сказала, Эмма. Я хотела бы, чтобы ты поговорила с ней обо всем, что тебя тревожит.

Эмма потрясла головой:

— А я и не знала, что ты тоже пробовала, — сказала она через некоторое время.

— Кокаин и много чего другого. Я проэксперимен-тировала со значительным количеством всяких веществ, когда была в твоем возрасте, и постарше. Это было чем-то самим собой разумеющимся: все пробовали, и я не хотела отстать. И должна сказать, что многие наркотики давали потрясающе приятные ощущения, по крайней мере, некоторые. Но ненадолго. Это тупик, Эмма, вот почему я бросила. Наркотики не делают жизнь легче или лучше надолго, все, что они делают — это заставляют тебя хотеть их еще. На твоем месте я бы прекратила этим заниматься.

— Да, но ведь ты принимала их несколько лет, а теперь в порядке.

Джина вздохнула. Она взглянула на подошедшего официанта:

— Два стакана кьянти, две порции спагетти, два домашних салата с маслом и уксусом. Пойдет? — спросила она у Эммы.

— Отлично. Я на самом деле не очень голодна.

— Да уж. Спорю, что ты теперь никогда не будешь голодна.

Эмма пожала плечами.

— И ты не берешь уроки верховой езды, хотя твоя мать очень хотела этого.

— Это она тебе так сказала?

— Нет, Роз. Подруга твоей матери, дама, у которой есть лдшади. Я была у нее много раз, ездила и помогала. Это роскошное место, Эмма, маленький кусочек рая, и Роз — очень своеобразная женщина. Тебе понравится, если ты попробуешь.

— У меня нет времени. Может быть, я попробую позже, когда времени будет больше.

Некоторое время они молчали.

— Ну, а что насчет моего другого доброго совета? Ты можешь сказать своему любовнику, что решила больше не принимать кокаин?

— Ему нравится нюхать кокаин вместе со мной. Ему вообще нравится делать что-то вместе.

— Конечно, — Джина подняла стакан вина, который поставил перед ней официант и отпила. — Ладно, так зачем мы здесь? Ты хотела о чем-то поговорить. Если не о Бриксе, то о чем?

— Это и Брикса тоже касается. Джина, я знаю, ты не считаешь его совершенством, но я о нем беспокоюсь, и не знаю, что делать, и не знаю, к кому еще, кроме тебя, пойти. — Она наклонилась, и понизила голос. — Я видела две записки в столе Брикса о людях, на которых испытывали глазной крем ПК-20, и в этих записках говорится… о нежелательных реакциях… что-то о четырех процентах…

Джина опустила вилку:

— Каких реакциях?

— Что-то на латыни, я не поняла, и конъюнктивит: что это, я знаю, у меня был. И… что-то о… о слепоте…

Джина захватила Эмму за руку:

— Ты в этом уверена?

— Я это прочла. Там. Что-то насчет того, что, может быть, тот, кто ослеп, пользовался кремом неправильно… я читала очень быстро, но про слепоту я не выдумала. Я об этом думаю все время, как прочитала. — Эмма помолчала. — Джина, ты можешь выяснить, что все это значит? Я уверена, что они с этим справятся — и Брикс здесь ни при чем — ну, то есть, он хочет, чтобы все было как надо — но, может быть, его вовлекли, а он не знал — хотя, нет, он очень важный человек в компании — ох, я не знаю, мне кажется, что это все какая-то ужасная ошибка и если ты сможешь.выяснить… Джина кивнула:

— А ты не думала спросить Брикса?

— Да, но я… не смогла. Я просто представить себе не могу, как его об этом спросить.

— Я тоже. Ладно, посмотрим, что я смогу разузнать. Это все не очень-то хорошо звучит: они планируют выпускать продукцию в магазины в марте.

— Знаю. Они все с ума посходили, ты знаешь? Тод и Билл только что выдумали что-то новое, и теперь мы опять начнем на следующей неделе целую серию реклам. Похоже, что это никогда не закончится, а они первую серию пока еще не использовали. Они ведут себя так, словно это самая важная вещь в мире.

— Может быть, так и есть, по крайней мере, для компании. Из того, что я слышала, они все вложили в это дело. Так что, либо случится сенсация века, либо «Эйгер Лэбс» погибнет.

— Погибнет? Компания? Этого не может быть: они производят еще много другого.

— Но они вероятно, поставили все на это новое предприятие. Я не из тех, кто общается с Квентином или с теми, с кем он говорит о делах, но я слышала разные сплетни в лаборатории, и все они об одном: что все стянуто и вложено в ПК-20. Ладно, я выясню что смогу завтра и дам тебе знать. А теперь давай, остывшие спагетти не так хороши, как горячие, так что — поедим. Ну же, Эмма, я хочу, чтобы ты хоть немного поела.

Эмма кивнула:

— Хорошо, мэм.

— Эй, — сказала Джина, и подождала, когда Эмма поднимет глаза: — Я люблю тебя. Помни это. И твоя мать тебя любит. Но если ты будешь время от времени приходить ко мне, а не к ней, я это пойму, и я всегда здесь, когда ты захочешь поговорить. Я здесь даже если ты не захочешь поговорить. Подумай о том, что я сказала. Я это сказала с любовью.

Эмма кивнула:

— Я знаю, — сказала она, но внутри нее поднялись слезы, и поэтому она прекратила говорить и попыталась есть. Она украдкой подняла глаза и увидела, что Джина уставилась в одну точку, поглощенная своими мыслями. Она любила Джину. Ей всегда нравилось, что Джина обращается с ней как со взрослой — и так было, когда она еще была совсем девчонкой, они подолгу беседовали, и Джина внимательно выслушивала "все, что говорила Эмма, и ей нравилось то, что Джина говорила о женщинах: что они могут делать гораздо больше, чем кажется мужчинам, и что обычно они умнее их, и выносливости у женщин больше, и людей они понимают лучше. Эмма не могла поверить, что Джина умнее Брикса, он был настолько опытнее ее, но ей приходилось признать, что он на самом деле не так уж много думает и разбирается в людях. Она не знала, насколько он вынослив, но и про себя она этого тоже не знала. Джина всегда утверждала, что женщины выдерживали всякие испытания огнем успешнее, чем — мужчины. Эмма подумала, а как бы она выдержала такое испытание огнем? Хотела бы я, чтобы мне надо было через такое пройти, подумала она, чтобы случилось что-нибудь ужасное на самом деле, и я смогла бы выйти из этого сильной, победительницей, и чтобы все сказали, какая я молодец. Тогда бы и Брикс подумал, что я чудесная, и захотел бы уберечь меня от других испытаний, потому что не захотел бы меня потерять.

А где он теперь? — подумала она. Он не звонил ей одиннадцать дней. Он, вероятно, с кем-то, какой-нибудь очень красивой девушкой… Но эта мысль была слишком мучительной, и Эмма вынырнула из нее. Может быть, он думает обо мне, планирует что-нибудь особенное для нас вместе. Он любит меня удивлять. Я уверена, что этим он сейчас и занят. Выдумывает для меня сюрприз.

— Ну что ж, давай поговорим о твоих съемках, — сказала Джина. — А я расскажу тебе о моих скачках в том славном месте, и о Роз. Я думаю, мы можем говорить о всем самом важном в нашей жизни.

Брикс сел напротив отца и глотнул виски. Он был голоден, но не мог пойти ужинать прежде, чем отец не решит, что их встреча закончена. Он напряг живот, чтобы прекратить урчание и сконцентрировался на том, что они обсуждали, пытаясь удержать свой голос ровным, не скулящим. Отец ненавидел, когда он хныкал.

— Курт — мой друг, вот почему он дал их мне. А почему я не должен был видеть эти отчеты? Боже, папа, я же вице-президент, компании, я должен быть первым человеком, с кем ты все обсуждаешь, когда у нас возникают проблемы.

— Кто еще их видел?

— Никто — Курт не дурак. Он предупреждал меня пару месяцев назад, что похоже, что-то неладное…

— Ты мне об этом не говорил.

— Он сказал мне, что послал тебе отчет и я подумал, что надо подождать, пока не придет окончательный рапорт. Я думал, ты захочешь поговорить со мной о них, что мы встретимся, как только ты их получишь.

Боже, это звучит так, как будто я торчал у телефона, ожидая звонка. Как Эмма. Он прочистил горло.

— Да кстати, еще кое-что. Курт сказал, что сегодня утром они получили первые отчеты о новом тесте, и в них все не слишком хорошо. Фактически, судя по некоторым данным — просто плохо. Он сказал, что посылает тебе записку. Есть и кое-что хорошее: реакции возникают не у четырех процентов, а у меньшего числа, ненамного меньшего, конечно, но все-таки…

— У них только начальные отчеты? Результаты этого теста должны были быть готовыми на неделе. Что, черт возьми, у них там происходит?

— Не знаю. Курт не сказал ничего, кроме…

— У тебя есть его домашний номер телефона?

— Курта? Да, но пап, дай мне позаботиться об этом. Я могу выяснить, когда они…

— Какой номер?

Брикс вздохнул так, словно разорвалась небольшая бомба. Урчание в животе показалось ему громом. Он хотел скотча, но отец не любил, когда он пил больше одной порции. Ну и черт с ним, решил он, пошел к бару и наполнил стакан. Он небрежно прислонился к стойке и, как будто на самом деле все это было чепухой, продиктовал Квентину домашний телефон Курта.

Он делал вид, что поглощен разглядыванием фото на стене, хотя точно такие же висели у него в кабинете, и размышлял, какие же они скучные, и не поворачивался, пока не услышал, как Квентин положил трубку.

— Сядь, я хочу с тобой поговорить, — сказал Квентин. Брикс сел. — Как хорошо ты знаешь Курта?

— Не слишком. Мы бегаем вместе, иногда вместе выпиваем. Время от времени играем в теннис. Он живет в нескольких домах от меня..

— Один?

— Да, он разведен. Детей нет.

— Сколько ему лет?

— Тридцать четыре.

— А сколько лет он здесь работает?

— Четыре года или пять, что-то около того. Он был здесь, когда я начал, а это случилось два года назад, и он проработал тогда уже немало.

— Где он работал раньше?

— Не знаю: мы об этом никогда не говорили. Квентин откинулся в кресле.

— Он проработал здесь почти шесть лет, его родители живут в Аризоне, в одной из забытых богом деревушек, он приехал из «Хелен Куртис» в Чикаго, и его сделали начальником испытательной лаборатории в начале этого года.

Брикс уставился на него:

— Если ты все это знал, зачем спрашивал у меня?

— Я знаю это потому, что мое дело — знать как можно больше о начальниках отделов в этой компании. А ты, думаешь, от этого освобожден? Ты любишь напоминать мне, что ты вице-президент, но ты даже не знаешь своих подчиненных высшего ранга. А с этим ты к тому же вместе бегаешь и выпиваешь, и при этом не знаешь о нем самой основной информации. — Квентин подождал, но Брикс молчал, сердито разглядывая виски. — Чего я не знаю, так это его личных привычек. Он любит дорогие вещи?

— Что? Ну да, я думаю, любит. Ну конечно, он много тратит. Особенно на обувь — он на этом помешан, большей частью, на итальянских туфлях. И на ковбойских ботинках «Джастин» — он покупает все расцветки, как только они появляются. И кашемировые спортивные куртки.

— На свою зарплату?

— Я не знаю, сколько он получает. Но полагаю, ты знаешь.

— Восемьдесят пять тысяч в год.

— Что ж, он все их и тратит на себя. Детей или чего-то такого нет.

— Но, вероятно, ему никогда не хватает. Брикс пожал плечами:

— А кому хватает?

— Боже правый, не отвлекайся. Если он обладает нашей внутренней информацией, он может захотеть продать ее кому-нибудь подороже.

— Продать? Курт? — Брикс потряс головой. — Я не думаю, что он достаточно умен, чтобы такое придумать.

— Ты думаешь, он глуп только потому, что это не пришло в голову тебе?

Брикс выбрался со стула и побрел снова к бару.

— Третью подряд?

— Да, что-то у меня жажда. — Он наполнил стакан и вернулся к стулу. — Я бы подумал об этом, если бы это был не Курт. Он такого не выкинет.

— А что он выкинет?

— Ну, он, если действительно захочет много денег, то подумает только о работе — я хочу сказать, ты понимаешь — ничего незаконного. Он действительно помешан на своей работе — он ею гордится. Он просто захочет заработать здесь или в другой лаборатории.

— Он говорил о том, что собирается перейти в другое место?

— Нет, но ты понимаешь, все говорят о том, куда бы они хотели когда-нибудь попасть. Он говорит, что ему очень нравится в Европе: там есть несколько больших косметических компаний, в Швейцарии и Франции.

— И у него нет никакой преданности к «Эйгер Лэбс»?

— Да нет, конечно он верен. Он думает, что мы готовим хорошие вещи. Вот почему его так встревожили тесты.

— А что он сказал?

— Я ведь уже говорил: что они выглядят плоховато. Он думает, что следует что-то изменить, по крайней мере, в Восстановительном Глазном, или снять его с линии.

— А почему он это сказал?

— Потому что он… пап, четыре процента это не много, но их тяжело будет игнорировать.

— Что насчет женщин?

— В смысле?

— Курт и женщины.

— Ох. Он говорит, что у него их много, но ничего серьезного. Я их не видел, поэтому наверняка не знаю.

— Отлично. Я хочу быть уверенным в его лояльности, что он сохранит эти тесты в тайне. Я не беспокоюсь насчет испытатель-компании в Чикаго; я выбрал их для этого проекта, потому что у них никогда не бывало утечек. Но я должен быть уверен в Курте. Тебе лучше поговорить с ним… нет, я сам скажу ему, что мы ожидаем от него сотрудничества в том, что касается этих испытаний. И я что-нибудь придумаю с его рождественской премией и подниму зарплату на пересмотре в январе. Я о нем позабочусь, но я хочу, чтобы и ты приглядел за ним. Пробежки, выпивки, теннис, что бы ни было, я хочу, чтобы ты был с ним, и хочу от тебя услышать что-нибудь о нем: как он проводит время, не похоже ли, что он голодает, когда до зарплаты остается совсем чуть-чуть, не подумывает ли о других компаниях. Ясно?

— Конечно.

— И еще в первую очередь я собираюсь сказать ему завтра утром, что мы выяснили — наши результаты испытаний были подделаны, чтобы избавиться от четырех процентов. Я скажу, что мы не знаем, кто это делал, но конечно же, кто бы это ни был, он больше никогда не найдет работы ни в одной лаборатории мира.

— Подделаны? Но они не… Они… — Возникла заминка. — Ты хочешь, чтобы я это сделал.

— Несколько минут назад ты заявил, что позаботишься об этом. Я и хочу, чтобы ты позаботился. Мне кажется, я не должен тебе объяснять, насколько это важно и необходимо.

Брикс уставился на отца, как зачарованный. Боже, подумал он, он выдает все эти идеи сразу же, будто думал над ними по месяцу. Почему я так не могу? Он все сочетает, подводит в нужное место… черт, он настолько впереди меня, что мне никогда не догнать.

— Так должен ли я объяснять? — поинтересовался Квентин.

— Нет! Я хочу сказать, я понял, пап, я знаю, что все поставлено на…

— Я мог бы и сам взяться за это, но хочу, чтобы ты сделал. Это то, на что я могу положиться — ты позаботишься, или нет?

— Конечно, пап, ты же знаешь — можно положиться, я позабочусь, никаких проблем. Я прямо сейчас это сделаю. Мы закончили? То есть, я хочу сказать, если я тебе больше не нужен…

— Да, иди. Я хочу видеть все отчеты после того, как ты с ними поработаешь. И я не хочу ждать слишком долго. — Квентин открыл папку и начал читать. Брикс постоял в нерешительности, затем вышел из кабинета, закрыв за собой дверь. Когда он очутился в коридоре, то обнаружил, что все еще держит в руке стакан. Что ж, стакан мне нужен, подумал он. Отец отлично обойдется и без него. Он вероятно, даже и не заметит пропажи. Как и я.

Я мог бы и сам этим заняться. Это то, на что я могу положиться — ты позаботишься, или нет?

Проклятье, он может все сделать сам, я ему не нужен, и никто не нужен. Почему мне самому в голову не пришло — уладить все с отчетами, когда я только увидел эти записки? Ведь это первое, о чем следовало подумать. Тогда бы он мной гордился. А теперь — нет. Он никогда мне не станет доверять, и никогда я ему не понадоблюсь: я слишком медлителен. До тех пор, пока я не придумаю что-то важное, что я смогу сделать, а он нет… только что это может быть? Я должен что-то придумать. Нагнать его. Я должен нагнать его какой-нибудь идеей. Просто надо чуть поднапрячься, поразмыслить. Но сначала покончить с этим. И сейчас же.

Медленно, вслушиваясь в гулкий стук своих шагов по полу и звяканье кубиков льда в стакане, он прошел все здание до испытательной лаборатории, открыл дверь своим пропускным ключом, и тихо закрыл ее за собой.