ГЛАВА 20

Полиция вышла на Брикса в ночь под Рождество. Он был на вечере в одном из городских домов в квартале от своего собственного. Веселье не складывалось, большую часть времени он проторчал в углу, глотая виски с содовой и глазея на девушек, тщетно пытаясь вызвать в себе интерес хоть к одной из них, чтобы можно было привести ее к себе. На него все это было непохоже, каждый это подмечал и старался как-то его взбодрить. Но он не мог, не мог даже сосредоточиться на девушках — он вообще в эти дни не мог собраться и, за неимением лучшего, Брикс усидчиво пил и весь день нюхал кокаин — а через некоторое время вышел из дома, не попрощавшись с хозяином. На улице он надел куртку и небрежной походкой зашагал по извилистой дороге, ведущей к самой двери его дома, ничем не отличающегося от окружающих. Уголком глаза он увидел, как полицейская машина затормозила у обочины. Кто-то расшумелся, решил он рассеянно. Беспокоил соседей: ай-ай-ай, какой позор. Он подошел поближе, разглядел номер и уверился, что это его. «Тридцать восемь» — пробормотал он. Это же его адрес, так что и дверь, должно быть, его. Он полез в карман за ключами.

— Мистер Брикс Эйгер?

Он обернулся. Это был полицейский, стоявший немного близковато к нему. Другой полицейский, сидел в машине.

— Пришли не за тем парнем, — сказал Брикс. — Я не шумел, сижу себе тихо. Был совсем в другом месте.

— Мы хотим задать вам несколько вопросов относительно Эммы Годдар, — сказал полицейский, и Брикс почувствовал, как земля выскальзывает из-под ног.

Он удержался от падения, сделав вид, что слегка споткнулся. Он попытался думать, заставить свой отяжелевший мозг поработать.

— Эх-эх, — произнес он, выпрямившись. — Похоже, переборщил с рождественскими увеселениями! Эмма? Я ее не видел. Я знаю, что она была в больнице, но я к ней не заходил: мы поссорились, понимаете, любовная перебранка, и в общем, я решил, что лучше побыть в стороне от нее. Впрочем, я послал ей цветы, надеюсь, она получила. Она не звонила, так что думаю, всерьез на меня надулась. — Он помолчал. — Вот и все, — прибавил он глуповато. — Ничего о ней вам поведать не могу.

— Мы бы хотели, чтобы вы проехались с нами, мистер Эйгер.

— Что? Куда? А! Вы хотите сказать… — Он говорит, как кретин, подумал Брикс. Он не может себе позволить выглядеть кретином. Они хотят отвезти его в полицейский участок для допроса. Может быть, ему стоит сказать — «нет». Если он ничего не знает об Эмме, ему надо говорить «нет»? Вероятно, не стоит: умнее будет посотрудничать. Они всегда ласковей со сговорчивыми людьми. — Конечно, — сказал он весело. Затем поглядел на значок полицейского. — Яновски. Что ж, пойдем поболтаем с твоими друзьями.

— Сержант Яновски, — сказал полицейский нейтральным тоном, и встал сбоку, чтобы сесть в машину за Бриксом.

— Детектив Фэсшинг, — сообщил сержант Яновски Бриксу, представляя человека на водительском сиденье, на котором униформы не было.

— Детектив, — сказал Брикс, стараясь произнести это недружелюбней и усаживаясь вместе с сержантом на заднее сиденье. — Как у Агаты Кристи, да? Что ж, я рад помочь вам и вашим друзьям, только если это недолго: у меня встреча через полчаса. — Ему совсем некуда было идти и нечего делать остаток ночи, но его мозг заработал и вообразил, что он без труда сможет управиться с этими ребятами, но если он не ограничит их во времени, то их вопросам не будет конца, потому что только так они и умеют работать.

На самом деле, он репетировал эту встречу. Единственной разницей было то, что все время на своих тренировках он был уверен, что Эмма умерла. Теперь, после настойчивых телефонных звонков в больницу он выяснил, что она жива и скоро выздоровеет. Боже, подумал он, у нее лошадиное здоровье, прошло только два дня с их ужина, а она уже идет на поправку. Так что он не знал точно, как все будет проходить, но считал, что готов, и что он гораздо смекалистей пары уличных полицейских.

В маленькой каморке полицейского участка детектив Фэсшинг уселся на край металлического стола, сержант Яновски устроился на подоконнике. В углу за ширмой сидела молодая женщина и работала с компьютером. Брикс уселся между двух полицейских: его поместили на прямой стул рядом со столом, и во время беседы ему приходилось вертеть головой из стороны в сторону, как на теннисном матче.

— Нам нужно все, что вы можете рассказать о той ночи, когда вы ужинали.

Они опрашивали людей, что-то искали. Если они знают так много, то почему они не поняли, что она пыталась совершить самоубийство?

Потому что она сама сказала, что нет. И как все идиоты, они ей поверили. Перевозбужденная девушка-подросток, пустой пузырек, упадок духа после ссоры с возлюбленным — об этом они могли услышать от метрдотеля и клерка в отеле — и все равно они поверили ей. Что ж, тогда придется попробовать что-то еще.

Он покачал головой:

— Я не могу рассказать вам всего: это будет нечестно по отношению к Эмме. Она была расстроена и наговорила таких вещей, которые вряд ли захочет повторить, понимаете, такое, что показало, что она действительно была сильно не в себе.

— Например, — сказал детектив Фэсшинг.

— Слушайте, я же сказал, она бы не захотела…

— Но мы хотим, мистер Эйгер, и вам лучше рассказать нам, что тогда произошло, а не рассуждать о том, что бы понравилось мисс Годдар, а что нет. Почему вы решили, что она вне себя?

Брикс пожал плечами:

— Ну, понимаете, сначала она рассказывала мне какие-то бредовые истории о том, как она раньше беседовала со своей собакой, понимаете, беседовала с ней, а потом она вдруг начала говорить, что знает, что нужно мужчине и что именно она и есть то, что нужно, и причем, все так, словно ей это собака и рассказала, понимаете. Во всем этом было маловато смысла. — Он сделал паузу. — А потом, немного спустя, она почти подралась с официантом, который пытался для нее выдвинуть стол, ну, когда она захотела отойти в дамскую комнату; она оттолкнула его, как какую-то вещь на дороге, а он хотел ей помочь, так что она и в самом деле не очень соображала, что делает. Потом она просто помчалась в дамскую комнату, и все на нее смотрели. Когда она вернулась, я сказал ей, что раз уж я так старался, распланировал весь ужин, то она будет все делать так, как я распланировал, все-все. Я думаю, что она пыталась, хотя мы тогда уже повздорили, сказать мне, что с ней все в порядке.

— А почему вы тогда уже повздорили?

— Потому что она хотела выйти за меня замуж, а я не хотел. Я хочу сказать, что когда-нибудь, я может быть, и захотел бы, но не сейчас, и, кроме того, она слишком молода. Я ей это сказал; наверное, не надо было. Просто она слишком маленькая, еще кое-чего не понимает толком. Она как ребенок, счастлива, когда все идет по ее воле, и устраивает скандал, когда нет. Ну, вот это она и устроила в ресторане — устроила скандал и убежала. Она даже шубу свою забыла, так спешила.

— А была ли она нездорова, когда покинула ресторан?

— Нездорова? Нет, конечно. Я же говорю: она выбежала. Она немного перепила — думаю, и я тоже, наверное, но ведь все было задумано как рождественский ужин для нас двоих, поэтому я заказал несколько отличных вин — ну, она выпила чуть больше, чем надо было, но она была совершенно здорова, просто немного потеряла над собой контроль, вот и все.

— Что значит: «потеряла контроль»?

— Это и значит. Она не контролировала себя, когда говорила — много всяких гадостей вышло из ее прелестного ротика — и я не думаю, что она контролировала то, что делала, вот почему я сказал ей, что хватит пить. Но похоже было, что она даже не поняла, что пьет. Как будто ей вообще невдомек было, что она делает. И я подумал: она приняла все таблетки, и если настолько не осознает, что делает, то, значит, приняла их слишком много. На самом деле, когда она была в дамской комнате, я залез в ее сумочку — вытащить их и спрятать от нее, до тех пор пока она не придет в норму, но их там не было.

Брикс остановился, довольный собой и подождал следующего вопроса. Когда прошло некоторое время, а его не последовало, он нарочито поглядел на часы.

— Вы не пошли с ней, когда она покинула ресторан? — спросил сержант Яновски.

— Ну, нет, и мне жаль, что так. Джентльмен не должен позволять, чтобы леди одна бродила по Нью-Йорку. Но вы понимаете, я же уже говорил, она такие гадости на меня выплеснула, что я не очень-то был в восторге от нее, и поэтому дал ей уйти одной. Я спросил, однако, как она, когда вернулся в отель, и мне сказали, что она ушла к себе в комнату. Я подумал, пусть проспится, ей это и нужно, поэтому пошел к себе и не стал ей звонить. До следующего утра, вот так.

— Когда это было? — спросил сержант.

— Около семи. Я думал, мы позавтракаем вместе и во всем спокойно разберемся — нам ведь еще работать вместе, она была, то есть, и сейчас она тоже — фотомодель, вы понимаете, для рекламы косметики, которую производят в компании моего отца и моей тоже. Но клерк сказал мне, что ее нет, что она в больнице, что ее мать приехала и забрала ее.

Двое мужчин молча смотрели на него.

— Конечно, я позвонил в больницу, — сказал Брикс, осознав, что это прокол в его истории. — Они сказали, что она жива, но что к ней никому нельзя. А потом сегодня они сказали мне, что с ней все будет в порядке, так что я решил, что Господь ответил на мои молитвы. И это все, что" знаю. Могу поклясться.

Ему захотелось тотчас же взять обратно свои легкомысленные слова, но они повисли в воздухе, и полицейские позволили молчанию затянуться, пристально разглядывая его самого.

— У мисс Годдар было почти три миллиграмма «Хальсиона» в желудке, — сказал, наконец, детектив Фэсшинг. — Вы знаете, что такое «Хальсирн», мистер Эйгер?

Брикс печально кивнул:

— Эмма сказала мне, что его принимает, я это и имел в виду, когда говорил о таблетках. Это сильный наркотик, и я ей так и сказал, но она говорила, что он помогает ей уснуть. Я не знаю, как часто она его принимала, но я всегда уверял ее, что стакан теплого молока будет гораздо полезнее. — Он улыбнулся, но никто из полицейских не откликнулся на это веселое приглашение. — А три миллиграмма это много? — спросил Брикс, подумав, что он должен был спросить об этом раньше.

— Достаточно, чтобы убить, если бы ее не нашли так скоро. У кровати нашли пузырек…

— Так был пузырек? — крикнул Брикс.

Губы полицейского сжались в гримасу отвращения.

— Пузырек был прописан на десять таблеток. Нет никаких оснований считать, что она приняла их все; вероятно, она пользовалась ими время от времени, но даже если она приняла все таблетки, то в общей сложности они не дали бы трех миллиграмм. Единственное заключение, которые мы можем из этого вынести, это что кто-то дал ей дополнительно «Хальсион», так, что доза стала смертельной.

Брикс нахмурился:

— Не думаю, чтобы она знала кого-то в Нью-Йорке, кто мог бы ей дать.

— Мы так думаем, что вы это сделали, мистер Эйгер, — сказал сержант Яновски небрежно.

Бриксу потребовалась целая минута, чтобы сообразить, но затем он осознал, как это было здорово… Этот идиот-фараон сам вручил ему такую возможность улизнуть:

— Что ж, вижу, мне вас не перехитрить, — сказал он. — Я думаю, вы понимаете, что это было совсем не для того, чтобы погубить девушку. — Он улыбнулся им, как мужчина мужчинам. — Я бы ничего не сказал, если бы вы сами не завели речь об этом, но Эмма попросила у меня еще этой дряни — она всегда выпрашивала, будто копила ее. Ну, я хочу сказать, что тогда об этом не подумал, но теперь, оглядываясь… — Он снова печально качнул головой. — Мне следовало за ней приглядеть; она на самом деле была — то есть и сейчас тоже — ребенок, с истериками и всем прочим…

— Итак, вы достали ей «Хальсион», — сказал сержант Яновски. — И сколько?

— Ой, не помню, за последние два месяца может быть десять, или двадцать таблеток.

— Какого они были цвета?

— Что?

— Какого они были цвета?

— Я, по правде, не разглядывал. А разве не все таблетки белые?

— Да, и я еще кое-что упустил. Где вы их доставали?

— Вы хотите сказать…. а, один мой приятель мне давал.

— Без рецепта?

— Ну да, он знал, что может мне доверять.

— Вы говорили ему, что это для вас?

— Ну, я…

— Вы сказали, что они для вас? Вы солгали ему? Вы получили наркотик обманным путем?

Брикс подумал, интересно, наказывают ли за это. Ему стало немного нехорошо, пузырьки виски залетали в голове, лопаясь по краям мыслей, отчего те уносились прочь;

— Я не солгал. Я никогда не лгу. Я сказал ему, что они нужны для моего друга.

— Я в это не верю, — сказал детектив Фэсшинг спокойно. — Ленни, а ты веришь? — поинтересовался он у сержанта Яновски. — Ни один фармацевт не дал бы наркотик для кого-то, кого он не знает. Конечно, это в любом случае незаконно, но даже если он иногда дает наркотики друзьям, то он всегда требует, чтобы они не передавали их кому-то еще. Иначе он бы не стал этого делать.

— Ты прав, он лжет, — сказал сержант Яновски. — Может быть, он украл их.

— Ради Бога, — взорвался Брикс. — Я сказал ему, что они нужны для друга и ему незачем было беспокоиться, потому что она ни за что бы не приняла слишком…

Когда он оборвал свою фразу, установилось долгое молчание.

Наконец, детектив Фэсшинг вздохнул:

— Потому что вы знали: она не из тех, кто пойдет на такое.

— Да, но я ошибся, — сказал Брикс немного нервно. — С женщинами вообще трудно что-то предсказать, мы же все это знаем. И во многих смыслах она была не совсем честна, вы понимаете, играла в свои маленькие игры, ну, изображала… чтобы показать, что она что-то такое, когда на самом деле, понимаете, была чем-то совсем другим.

Когда голос Брикса утих, сержант Яновски встал, подошел поближе к нему и поглядел на него сверху:

— Мы-то думаем, что вы сделали это не для мисс Годдар, Брикс, мы думаем, что вы это сделали с ней.

Брикс чуть не подпрыгнул, услышав, как офицер назвал его по имени. Это ужаснуло его, это все изменило в комнате. Они больше не относятся к нему с почтением. Он машинально потянулся в карман за кокаином, затем, совершенно ошалевший от страха, выдернул руку. Но пальцы подергивались. Боже, но мне на самом деле это нужно, подумал он.

— Ну а теперь мы хотим услышать от вас, — сказал детектив Фэсшинг, — как вам удалось сделать так, что Эмма Годдар приняла три миллиграмма «Хальсиона», не заметив этого. Не похоже, что вы заставили ее проглотить двадцать или даже больше таблеток за раз, так что же вы сделали? Вы могли пойти к этому своему другу-фармацевту — его имя мы уточним немного позже — и сотворить вещество по-своему. Потом могли измельчить его и в чем-то растворить. В чем, Брикс?

Брикс закачал головой, ему стало еще хуже, и с трудом удавалось ясно мыслить.

— Нет, — сказал он, с отвращением услышав свой слабый голос. Он заставил себя говорить громче и голос стал похож на лай: — Я не понимаю, о чем вы говорите.

— В чем вы растворили «Хальсион»? Он плохо растворяется в воде, так что мы, вероятно, различили бы его в кофе, но он отлично расходится в алкоголе. Значит, в вине или в коньяке.

— Нет. Это глупо. Вы не понимаете, о чем го…

— Официант видел, как вы что-то делали с коньяком, понимаете, Брикс? Он рассказал нам об этом.

— Да нет же! Ни черта он не видел!

— Откуда ты знаешь? — сказал детектив Фэсшинг. Он посмотрел на Брикса безо всякого выражения, и Брикс так и не понял, блефует тот или нет.

— Вы обвиняете меня в убийстве! — выкрикнул, наконец, Брикс, составив все в своей голове.

— В покушении на убийство, мистер Эйгер, так как юная леди жива, если бы она умерла, это было бы убийство. Конечно, без адвоката вы больше не обязаны ничего рассказывать, вы это знаете, не так ли? Подождите-ка. — Сержант Яновски достал маленькую бумажку из кармана и зачитал громко, быстро и монотонно: — Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть и будет использовано против вас в суде. Вы имеете право на адвоката и на консультацию с адвокатом перед допросом…

Брикс слушал зачтение своих прав, всех шести, как будто они звучали откуда-то издалека. Он дышал короткими сериями. Ничего не говори. Официант не видел, что он что-то делал с коньяком: как он мог? Никак не мог… Ничего не говори… Они блефуют. Но, кажется, они так много знают. «Хальсион» не растворяется в воде? Брикс этого не знал. Он хорошо растворяется в алкоголе? Он и этого не знал. Но ты все-таки умнее их: они же простые служаки. Ничего не говори.

Молчание тянулось и тянулось. Внутри головы Брикса звучал какой-то рев, похожий на морской прибой или на надвигающуюся бурю. Я боюсь, подумал Брикс. Больше всего его пугало то, что эти мужчины смогли его застращать. Кто-нибудь мне должен помочь. Ведь я здесь совсем один.

— Я позвоню своему отцу, — крикнул он. Сержант Яновски подвинул телефонный аппарат по столу, так что Брикс мог до него дотянуться. Никто не произнес ни слова.

— Пап, — сказал Брикс, когда Квентин ответил. Он расслышал звуки веселья на втором плане: женский смех, дребезжанье кубиков льда в бокалах, и как распевали мужчина и женщина песенку из бродвейского мюзикла. — Па, ты должен помочь мне! Я в полицейском участке в Уэстпорте. Я здесь совсем один и меня обвиняют в уби… в покушении на убийство. Я здесь совсем один, па-а! Ты должен приехать и помочь мне!

Мужчина и женщина завершили пение, и все гости зааплодировали. Пара начала новую песню.

— Пап? Пап!

— Я не приеду, — сказал Квентин бесстрастно. — Ты сам в это влип, сам и вылезай. Ты не должен бежать ко мне, как какой-то школьник: ты взрослый мужчина. Ты сам по себе, ты больше не мой сын.

Квентин повесил трубку, и музыку отрубило. Брикс начал дрожать. Он прижал трубку к уху, пытаясь думать.

— Как скоро он приедет? — спросил один из полицейских.

Брикс повесил трубку и огляделся.

— Он не приедет. Невероятный сукин сын! — выпалил он. И внезапно понял, что заплачет. Боже, мне нельзя реветь! Он сел, опустив голову, пытаясь втянуть слезы, которые уже добрались до горла.

— Мы не закончили с этими правами, которые я зачитывал, — заявил сержант Яновски. — Хотите, я начну снова?

— Зачем? — прорычал Брикс. Он все еще боролся со слезами и собирался с мыслями.

— Мы должны знать, что вы их поняли. Вы их поняли?

— Ради Бога, их поймет и младенец!

— Тогда, — он снова начал читать, — помня о своих правах, желаете ли вы отказаться от своего права хранить молчание, и будете ли отвечать на наши вопросы?

Брикс издал злой лай, означающий смех:

— Я отвечаю на ваши вопросы уже полчаса.

— Но вы в любой момент можете прекратить, — пояснил детектив Фэсшинг. — Вы можете хранить молчание.

Брикс пожал плечами.

— Тогда подпишитесь вот здесь. — Сержант Яновски положил перед Бриксом формуляр, на котором были напечатаны шесть его прав, а внизу было оставлено место для его подписи и имен свидетелей.

Брикс взглянул на формуляр. Я не должен ничего подписывать, подумал он. Но затем поглядел на список своих шести прав и подумал, какого черта, это же к нему не имеет никакого отношения. Ведь это все для преступников. Они для людей, которые ничего не понимают. Для таких, которые совсем не так умны, как он.

Он вывел свою подпись и поставил галочку рядом с «да» под вопросом об отказе воспользоваться правами.

— Что теперь?

— Вы все еще можете вызвать адвоката, — сказал детектив Фэсшинг.

Брикс покачал головой.

— Вы уверены? — спросил сержант Яновски. — Даже хотя вы и подписались здесь, вы все равно могли бы…

— Я не хочу никакого чертового адвоката, — проорал Брикс. — Хватит об этом. Обойдусь!

— Мистер Эйгер не хочет адвоката, — сказал детектив Фэсшинг, и оба полицейских по очереди сообщили это друг другу, как водевильная команда, перебрасывающая мяч. — Он отказался вызвать адвоката. Ведь правильно, мистер Эйгер?

— Правильно, правильно. Какого дьявола вы не можете успокоиться?

— Потому что мы еще не разобрались во всем. Вы еще не сообщили нам, в чем вы растворили «Хальсион».

— Я ни в чем ею не растворял, ради Бога, я ничего не делал!

— Тогда как же три миллиграмма попали ей в желудок?

— Я же сказал вам, я… — Брикс осекся, потому что ему в голову пришла мысль. Он даже удивился, отчего она не пришла раньше. — Откуда вы знаете, что там было три миллиграмма? Если вам это Эмма сказала, тогда вы должны понять, что она сама их и приняла. Никто другой не может знать, сколько она приняла.

— Врачи знаю, они этому учились. Это примерно, Брикс, но очень близко к точной цифре, потому что расчеты основаны на времени, когда они попали к ней, на симптомах, и на том, сколько времени ей понадобилось, чтобы выбраться из комы. Вот чего мы пока не знаем, это как тебе удалось ей их дать.

— Ока сама это сделала! Я сказал же вам, я дал ей…

— Вы сказали, что она никогда бы не приняла чрезмерную дозу. Вы и фармацевту это сказали. Сказали фармацевту?

Брикс молчал.

— А был ли фармацевт? Брикс молчал.

— Ну, кто-то ведь был, или не был, Брикс? Кто-то дал тебе таблетки, и потом ты их растер или раздробил. Так что ты сделал, пошел в компанию, которая принадлежит тебе и отцу и воспользовался чьей-то ступкой и пестиком? Они что, по-прежнему в ходу, как в добрые старые дни? Или ты пошел домой и разломал их в кофемолке? Или в машинке для дробления перца? Или даже в кухонном комбайне. Возможно, в кухонном комбайне не удалось бы, а? Я никогда не дробил таблеток в кухонном комбайне. Может быть, ты нам расскажешь, как это, Брикс?

— Я не понимаю, о чем вы говорите,

— О том, как ты размолол «Хальсион» перед тем как подсунуть его мисс Годдар в вино, коньяк или еще куда-то.

— Я этого не делал. Я ничего не делал.

— Официант тебя видел.

— Никто меня не видел!

— Он видел тебя. Он подумал, а что это ты там делаешь, но потом решил, что это не его дело. Он решил, что ты, наверное, вздумал помочь ей заснуть. Он был прав, да? Он был прав, Брикс?

— Я ничего не делал. Никто меня не видел.

— Мы можем вызвать его — он будет здесь через двадцать минут. — Сержант Яновски потянулся к телефону. — Гораздо быстрее, чем твой папочка. А твой папочка думает, что ты пытался убить мисс Годдар? Поэтому он не приехал, чтобы тебя поддержать? Может быть, с ним нам тоже придется поговорить. — Он нажимал клавиши на телефоне, очень медленно. — Мы могли бы и сами прийти к нему, если он не хочет приехать сюда. Я думаю, мы так и сделаем, и поговорим с твоим папочкой.

— Отстаньте от него! — завопил Брикс. Он вырвал телефон у полицейского, — Я сделал это, чтобы помочь ей заснуть. Ведь так сказал официант, да? Он был прав — чтобы она поспала. Вот и все. Я всегда заботился о ней: она о себе заботиться не умела, она была растяпа. И за ужином все бредила, вопила и кричала, так что я решил, что ей стоит отдохнуть, пойти выспаться и тогда все будет в порядке.

Сержант Яновски вынул телефон из рук Брикса и поставил его на стол.

— Отлично. — Он повторил несколько раз: — Отлично, отлично. Что это значит, Брикс? В порядке? Это значит, что она не сможет рассказать о том, чем ты занимался в компании, принадлежащей тебе и твоему папочке?

Брикс вжался в спинку стула:

— Я не понимаю, о чем вы…

— Ох, конечно понимаешь, Брикс, мы же все знаем, что там происходит. Мисс Годдар выяснила, что ты замешан в преступлении, и ты должен был убить ее, чтобы она замолчала…

— Нет! Я не был замешан в преступлении! Что здесь происходит? Сначала вы обвиняете меня, что я положил эту дрянь ей в коньяк, а потом начинаете рассуждать о моей компании — вы все так перепутали, что не понимаете, что делаете.

— Но ты признался, что положил вещество в ее… в ее коньяк, да? Думаю, так и было. Ты только что сказал это. И отчеты тестов по ПК-20…

— Вы ничего не знаете о ПК-20! Никто вне компании этого не знает! Это секретная информация!

— Мы знаем, Брикс. Мы все знаем. И прокурор штата знает. Отчеты о первых испытаниях сейчас у него в кабинете. И эти записки от твоего друга Курта. Все, кроме тебя, Брикс, все знают. И как ты себя чувствуешь, в связи с этим? Обойденным? Будет лучше, если ты расскажешь нам правду. Тогда мы вместе займемся всем этим. Все знают, Брикс. Все знают.

— И мой папа? — Это прозвучало шепотом.

— Прокурор штата позвонит ему сегодня.

Брикс съежился. Ему в голову не пришло усомниться, что прокурор штата позвонит его отцу в рождественскую ночь, ему не приходило в голову ни в чем усомниться. Он был одинок, и все знали почему.

Рев в ушах стал громче, теперь он звучал так, как будто по комнате мчался поезд, метя в него. Обмякнув на своем стуле, он поднял глаза, чтобы посмотреть, что происходит. Но ничего не происходило. Сержант Яновски сидел на подоконнике, детектив Фэсшинг — на столе. Они смотрели на него, с интересом и с каким-то вселенским терпением. Больше никого в комнате не было. И ничего в этой комнате не было, что могло бы произвести этот рев, отдававшийся в голове. Он был наедине с этим ужасным шумом. Один, один, один. И все из-за своего отвратительного отца.

— Я сделал это, потому что он мне так сказал. — Слова произнеслись, и Брикс немного сжался от них, а потом подумал, какого черта, ведь это правда — это совершенная правда — и он не пришел и не спас меня, так с какой стати мне его выгораживать? Я всем рисковал, чтобы выгородить его и компанию, а он меня вышвырнул вон. Я больше ничего ему не должен.

— Вы сделали это, потому что он вам сказал так? — спросил сержант Яновски.

— Ну да, вы понимаете, подделать отчеты тестов. Он хотел, чтобы я изменил процент женщин, у которых возникли проблемы и увеличил процент тех, кому понравилась эта косметика, глазной крем, что никто не сможет в этом обвинить, но папа хотел, чтобы этого вообще не было в отчетах, и чтобы никто об этом не мог болтать. И я все это сделал: я все сделал, что он мне сказал. Я всегда делал то, что он мне говорил, вы понимаете, все, что он хотел, чтобы он мной гордился.

Возникла пауза. Детектив Фэсшинг встал:

— И ты не хотел, чтобы он узнал, что Эмма кое-что выяснила об этом, так? Ты подумал, что он на тебя рассердится.

Брикс кивнул. Рев в ушах исчез. Он сидел в совершенной тишине, обмякший от усталости.

— Хорошо, Брикс, теперь ты должен подписать свое заявление, — сказал сержант Яновски. — Оно будет через минуту.

Брикс уныло поглядел на него. О чем он говорит?

— А вот и оно, — сказал сержант, когда молодая женщина, сидевшая за ширмой, подала ему листы бумаги.

— Прекрасная вещь компьютер: как стоп-кадр в футболе. Ты, может быть, хочешь прочесть, прежде чем подписать?

Брикс поглядел на странички в своих руках. Первые он не стал смотреть, а сразу же заглянул в конец и прочел, что он сказал о своем отце. Я все делал, что он мне говорил. Я всегда делал, что он говорил, вы понимаете, все, что он хотел, чтобы он мной гордился. Что ж, если что-то и погубит старика, то вот оно. Брикс даже не задумался над тем, а что будет с ним самим, как только старик все это получит. Потеряет компанию. Отправится в тюрьму. Все разрушится. Все. Тогда он поймет, что бывает, когда отшвыриваешь своего сына. Он наклонился, выложил самую последнюю страницу на стол и подписал ее.

— Вы не прочли все, — сказал детектив Фэсшинг.

— Мне не нужно этого.

— Вы не хотите прочесть остальные страницы? Брикс пожал плечами.

— Тогда, пожалуйста, поставьте свои инициалы внизу каждой страницы.

— Боже правый, — буркнул Брикс, но все равно принялся их листать и поставил свои инициалы внизу каждого листа. Потом медленно выпрямился, встал, растягивая застывшие мышцы. — Теперь я могу ехать домой?

— Боюсь, что нет, — сказал сержант Яновски. — Вы обвиняетесь в покушении на убийство. Пока судья не установит сумму залога, вы останетесь здесь.

— Я не могу так! Какого черта, вы думаете. Вы не можете держать меня здесь; у меня даже нет адвоката!

— Я уверен, что завтра он у вас будет, — сказал детектив Фэсшинг. — Я уверен, что вы знакомы со многими адвокатами, и что все они будут счастливы прийти сюда, как только вы позовете. Вы могли вызвать их и раньше, но не захотели. — Он схватил Брикса за руку. — Так что, по крайней мере, до завтра вы останетесь здесь.

Брикс уставился на него. Медленно, сквозь пузырьки виски, которые все еще разрывались, как маленькие ракеты в его мозгу, он осознал, что арестован за попытку убийства Эммы Годдар и что он проведет рождественскую ночь — и сколько еще ночей (Боже, как же это случилось) — в тюрьме.


Квентин сидел в своем кабинете, разрабатывая стратегию. Окно выходило на Лонг-Айленд-Саунд, серую и спокойную, как стекло в это время года, когда парусные лодки уже уплыли, а купальщики разъехались. Пляж был покинут, его овевал ветер. Как одиноко, подумал Квентин и тут же удивился, как это ему пришло в голову: его редко посещали столь причудливые мысли. Март, сказал он самому себе, чтобы вернуть свой мозг к работе; он хотел организовать все ко второму января, когда все вернутся на работу, а это давало ему только три дня.

— Март, — произнес он вслух. — Выпуск линии ПК-20 с дополнительной рекламой, с двумя фотомоделями вместо одной, с разницей в возрасте лет в десять, чтобы достичь разных целей. Мы должны были подумать об этом раньше. Но сперва — серия заметок о компании, может быть, целая статья, которые развенчают слухи, не ссылаясь на них впрямую, потому что повторять их — значит, в каком-то смысле, легализовать…

Мысли появлялись быстро. Ненадолго он вспомнил о Клер, об Эмме. Джине, и о Бриксе, но тут же отбросил мысли о них: у него есть работа. Когда зазвонил телефон, он протянул к нему руку. Заканчивая одно предложение, он уже обдумывал другое.

— Квентин Эйгер, — сказал он, продолжая писать.

— Мистер Эйгер, мое имя Хэнк Макклор, я из службы прокурора штата Коннектикут.

Квентин поднял голову:

— И?

— И я звоню, чтобы сказать вам: основываясь на полученной нами информации, мы завтра утром отправляемся в суд за судебным запретом, предписывающим вам воздержаться от выпуска в штате Коннектикут партии косметики, содержащей в качестве основного ингредиента вещество, обозначаемое ПК-20, вплоть до подтверждения его безопасности в результате экспертизы. Также я отослал копии наших материалов ФДА и могу предсказать, что они предпишут вам отменить выпуск этой косметики в других штатах. Департамент Здоровья Коннектикута присоединится к нашей экспертизе, целью которой будет поиск свидетельств мошенничества, преступных намерений и преступного укрывательства.

Квентин уставился на голые деревья, сквозившие в серо-стальном небе:

— Наши продукты безопасны и всегда таковыми являлись. Вы, вероятно, слышали какие-то сплетни, а в любом бизнесе слухи неизбежны, — но у вас ничего серьезного. — Его голос едва справлялся с клокотавшей внутри него яростью. — Если хотите знать, вам лучше всего прекратить эту охоту за ведьмами, прежде чем будут сделаны первые шаги. Вы можете терроризировать маленькие компании, если вам это доставляет удовольствие, но не Квентина Эйгера, если вы не остановитесь, то, предупреждаю вас, я прослежу, чтобы вы вылетели со своей работы, и больше никуда вас не взяли.

— Мистер Эйгер, — сказал Мак Клор, странно нежным голосом, — в нашем распоряжении записки, в которых сообщается об от умеренных до очень серьезных реакциях, включая слепоту на один глаз, у людей, на которых проводились испытания Глазного Восстановительного Крема ПК-20. Эти записки отражают результаты тестов, которые были проведены за неделю до даты записок. У нас также есть набор отчетов, в которых подправлен процент пострадавших, а упоминание о слепоте вообще исчезло…

Квентин бросил трубку, вскочил со стула и бросился через дверь своего кабинета на террасу, выходившую на океан, а потом на пляж. Он зашагал по крепко утоптанному песку, его мысли скакали. Его аккуратно выстроенная стратегия, тихо покоящаяся на столе, оказалась бесполезной, разрушенной. И он не мог ничего придумать взамен. Как, черт возьми, они достали отчеты? Он был уверен, что Брикс их уничтожил; он должен был проверить. Но особой пользы это бы не принесло. Кто-то проник в архивы, нашел их там и передал прокурору штата. Кто-то из его компании, может быть даже не один, оказался предателем, сукин сын; он только выяснит, кто это и…

Но это неважно. Он подошел к кромке воды, пиная по дороге камешки и веточки. Он должен начать все сначала, новую партию, или, лучше всего, дать линии ПК-20 другое имя, получится совершенно новая линия с совершенно новым имиджем. Может быть, стоит вообще отбросить игры с вечной молодостью, попытаться что-то совсем новое. Здоровье, может быть. Все сейчас помешались на здоровье, и если их убедить, что некоторые кремы и мази сохранят их кожу, волосы, ногти, и черт возьми, каждую клеточку их тела здоровыми, то о молодости они догадаются сами. Это будет совершенно оригинальный подход. Квентин замедлил шаги. Никто другой этого не пробовал. Если подать ПК-20 под каким-нибудь сексуальным названием, которое будет намекать на вечное здоровье, и найти пару новых моделей, то он управится с этим меньше чем за год. Его наполнило возбуждение. Он спасет все, придет к финишу с товаром гораздо лучшим, а заодно и станет гораздо мощнее, чем рассчитывал раньше.

Постепенно он осознал, что замерзает. На нем были одни легкие брюки и свитер поверх рубашки с открытым воротом, а холодный воздух жалил. Задрожав, он повернулся и вприпрыжку пошел к дому. Ему надо много сделать — он отменит сегодняшнюю встречу и поработает. Он поднял глаза, чтобы посмотреть, далеко ли еще до дома и тут его шаги замедлились. В дверях его кабинета стояли двое мужчин и смотрели на него; подойдя ближе он узнал их: его партнеры, те самые двое, вместе с которыми он составлял совет директоров. Какого черта им здесь надо? Они никогда здесь не бывали зимой.

— Я думал, что вы во Флориде, — сказал он, подходя к ним. — Или в этом году вы рыбачили на Карибских островах? — Он пожал им руки. — Сэм, Тор, как вы?

— Мы зайдем, давай уж, — сказал Сэм. Они вошли в кабинет, и Квентин закрыл за собой дверь. В туфлях был песок, он чувствовал, как мелкие камешки впиваются в ноги. Но снять туфли на глазах этих двоих невозможно: в одних носках он будет чувствовать себя лишенным преимуществ.

— Что ж, садитесь, — сказал он, становясь рядом со столом. — Что случилось? Они остались стоять:

— Мы уверены, что ты уже знаешь, — сказал Тор. — Мы услышали кое-что о делах компании. И это нас встревожило. Мы позвонили в прокуратуру штата, там сказали, что с тобой уже сегодня поговорят. Мы знаем, что тебе звонили.

— Вы услышали кое-что? — повторил Квентин. — От кого?

— Это неважно. Сейчас уже многие в курсе. Так тебе звонили?

Квентин натужно кивнул:

— У него ничего нет — он просто забросил крючок. Но чтобы избежать неприятностей, я решил переделать весь проект, модифицировать линию ПК-20, сменить название, и преподнести ее с совершенно новым подходом, совсем новым кодом. Я сделаю это за год. Кое-что потеряется при этом, но ничего страшного. Ничто меня не смутит…

— Что меня всегда интересовало, — сказал Тор в задумчивости, — так что ты никогда не скажешь «мы», когда говоришь об «Эйгер Лэбс». Всегда "я", как будто ты все делаешь сам.

Озадаченный, Квентин нахмурился:

— Это просто обычный оборот речи. Конечно, я не делаю все сам. Хотя, должен сказать, что именно так мне кажется последние дни. — Он улыбнулся, но эти двое никак не откликнулись.

— Мы просим тебя уйти в отставку с поста президента «Эйгер Лэбс», — сказал Сэм. — Более точно, мы тебя увольняем. Мы попытаемся спасти компанию, правда, кажется, сейчас осталось не так уж много чего спасать. Однако, что бы с ней ни случилось в дальнейшем, все будет без тебя.

— Вы не можете этого сделать, — голос Квентина звучал отчаянно, и он остановился, чтобы перевести дух. Он почувствовал, что край стола впился ему в бедро: он уперся в него ногой. Песок резал ноги, как стекло. Ему все еще было холодно, даже поспешная пробежка к дому его не согрела. — Это незаконно. У нас есть договор: о любых изменениях в структуре следует предупреждать за девяносто дней…

— Этот договор аннулирован. Мы поговорили с нашими юристами, никаких проблем в этом смысле. У нас, членов правления, все права. Ты нанес ущерб компании, поставив под угрозу ее финансовое благополучие, поместив все деньги в продукт, который может спровоцировать судебное разбирательство через пять минут после того, как ты погрузишь его для отправки. Располагая этой информацией, мы никак не можем позволить тебе остаться в качестве президента и исполнительного директора. Ты можешь спросить об этом своих адвокатов, если только осмелишься рассказать им все детали происшедшего. Или они сами прочтут об этом в газетах — мы старались придумать способ избежать огласки, но раз все документы у прокурора, то это, вероятно, невозможно.

Газеты. О газетах он не подумал. И о телевидении, радио, журналах. Он потеряет компанию, и все средства информации это раздуют: эти ублюдки больше всего любят осаживать кого-то, у кого есть власть и влияние. Он почувствовал, как проваливается в стол. Пара каких-то идиотских записок, вот и все. И он потеряет компанию. Все его планы, раскладки, сценарии, как использовать нужных людей в нужное время, чтобы распространить сферу своего влияния на другие штаты… все сметено, погибло. Он потерял компанию.

Боже мой, как до этого дошло?

— Очень плохо, что ты не спросил у нас с самого начала, — сказал Сэм. открывая дверь кабинета. — Мы могли бы всего этого избежать. Ни я, ни Тор не симпатизируем всяким мошенничествам, а теперь, в результате — ноль. Ты знал, конечно, вот почему ты никогда не говорил нам, что происходит. Очень плохо. — И они оба вышли; Квентин посмотрел, как они прошли по террасе и исчезли за углом дома, направившись на улицу, к своим машинам, к своей собственности — «Эйгер Лэбс».

Сукины дети, подумал он, но мысль была слабая, как струйка дыма от затухающего огня. Она повисела немного в воздухе, а затем исчезла.


Рождественское дерево все еще стояло, украшения Ханна протерла днем, а пол под ним был чисто выметен от иголок, которые осыпались, и от обрывков гирлянд. Эмма сидела в кресле рядом и глядела через дверной проем в столовую, где все деятельно убирали со столов и оттаскивали посуду в посудомоечную машину на кухне.

— Я могу помочь, — говорила она, но никто ей не позволял.

— Совершенно невозможно, — сказала Ханна. — Только не сегодня. Этот новогодний вечер — в твою честь, и на тебе не должно быть ни единого пятнышка.

И поэтому она села за обеденный стол, между Клер и Алексом, только когда все печенья были сделаны; ей подали на четырех блюдах, «как во дворце», сказала она, смеясь, а потом Дэвид, который все время благоговейно не отрываясь взирал на нее. пораженный ее красотой и романтизируя ее прикосновение к смерти, повел ее в гостиную сидеть у елки.

— А мы все сами сделаем. — сказал он, придерживая ее за руку, как будто она вся была из стекла.

Именно такой она и кажется, подумал Алекс, увидев, как его сын ненадолго застыл рядом с ней, и почти неохотно вернулся в столовую. Что бы Эмма ни делала, ее движения были пробными и плавными, легкими и грациозными как у танцовщицы. Она похудела, но как-то стала еще прекрасней, чем раньше, с налетом хрупкой прозрачности, как будто действительно можно было смотреть сквозь нее. Похожа на ангела, если ангелы вообще существуют. Но печаль, которая была в ее глазах гак долго, исчезла, и когда она улыбалась, то это была улыбка юной женщины, которая раньше думала, что потеряла свой дом. а теперь обрела его вновь.

Эмма увидела, что он на нее смотрит, и улыбнулась ему, вспомнив, как понравилось ей его лицо с самой первой встречи, и подумала, как хорошо, что он отныне будет с ними, как отрадно, что можно увидеть его лицо, когда он смотрит на мать; она была единственная, которая напоминала Эмме о боли в этот радостный новогодний вечер. Она спокойно сидела в кресле, не задумываясь ни о чем надолго, позволяя вовлечь себя в тепло и любовь вокруг. Она чувствовала, что рассудок был чисто промыт, почти блестел, и был таким легким и мягким, чтобы что-нибудь удержать. Мысли и образы кружили в нем, не оставаясь дольше, чем на минуту. Врач сказала, что об этом не следует беспокоиться, она скоро придет в норму, но это беспокоило только Клер; Эмме было все равно. Ей было хорошо. Она могла думать обо всем, но ни о чем — настолько долго, чтобы это причинило боль.

Она увидела, как все пришли и сели рядом, и улыбнулась им, любя их всех. Их не волновало, говорит она что-нибудь или нет — а большую часть времени она была не расположена говорить — они просто любили ее и обращались как с королевой, и она любила их так сильно, что это едва могло вместиться в нее — как огонь в камине, пляшущий, вспыхнувший, завивающийся вокруг нее, теплый и светлый, наполняющий ее всю, не оставляя места ничему другому.

Теперь, когда столы были убраны, посудомойка загудела, а огонь весело набросился на новые дрова, подкинутые Алексом, все перешли в гостиную. Ханна села в кресло, Клер с Алексом на одной кушетке, Джина и Роз на другой. Дэвид уселся на пол, у ног Эммы. По радио передавали «Оду к Радости» из Девятой симфонии Бетховена.

— Давай я сделаю кофе, — сказала Роз и наполнила изящную чашечку из серебряного кофейника.

— Моя очередь, — сказала Джина, запрещая Ханне вставать, и принимаясь разрезать ее фирменный пирог. На нем завитками мороженого было выведено «Счастливого Нового Года», а внутри были переплетения шоколадных и белых полос — «Потому что этот год был и радостным и печальным», объяснила Ханна. Джина нарезала кусочки серебряным ножиком с ручкой из слоновой кости, и переложила их на французское десертное блюдо, которое Клер откопала в крошечном китайском магазинчике на Мэдисон авеню в Нью-Йорке.

Клер посмотрела на роскошный фарфор с серебром, а потом взглянула на свою прекрасную хрупкую дочь. Вот единственное, что имеет значение, подумала она, и поразилась, как же получилось, что ей нужно было это доказывать самой себе, сравнивая с какой-то посудой. Девять дней она провела рядом с Эммой; Ханна приносила еду, они ели все втроем, и все остальное время Клер оставалась в ее комнате. Она спала по ночам на раскладушке, которую внесли туда еще до того, как они вернулись из больницы. Днем, если Эмма спала, Клер занималась дизайнами — то была работа, которую получила ее новая компания еще до того, как кончился контракт с Эйгером; как только Эмма просыпалась, она откладывала все и они принимались беседовать. Они говорили обо всем, что было в прошлом: о том, как Эмма росла, о школе, о ее друзьях, о вечеринках и уик-эндах дома, когда она и Клер вместе готовили, играли в слова, слушали музыку, развлекали друзей. И они говорили об Алексе.

— Он и вправду в тебя влюблен, — сказала Эмма. — Он как-то тянется к тебе, где бы ты ни была. А ты его любишь?

— Да, — сказала Клер.

Эмма пристально поглядела на нее. Они были совсем рядом друг с другом, Клер сидела на краю кровати, а Эмма устроилась на подушках, обернувшись в шелковое покрывало: ей было приятно сидеть так спокойно, она могла бы провести час или больше без движения. Но теперь она наклонилась вперед и положила свою худенькую руку на руку матери. — Да, действительно. Ты выглядишь по-другому. Как будто… светишься.

— Свечусь?

— Ну, словно в тебе огонь. Ты понимаешь… такая счастливая.

— Я и в самом деле счастлива, — сказала Клер просто. — Но большей частью потому, что ты здесь и поправляешься.

Но это слишком близко подводило беседу к тому, что случилось с Эммой, а она не рассказывала и не спрашивала ничего. Если кто-то заводил речь о ее болезни, Эмма отворачивалась и говорила о чем-то другом,

— Ты собираешься выходить за него?

— Об этом мы еще не говорили. — Клер помолчала. — Но мы говорили о том, что он приедет сюда жить и привезет Дэвида. Как ты к этому относишься?

— Ой. Все будет совсем иначе. Все меняется. Я уже говорила это когда-то, да?

— Да, говорила, и после этого много чего случилось, и дурного и хорошего. Но я думаю, что на этот раз все будет чудесно, Эмма. По-иному и чудесно.

— А ты ведь никого другого не любила, правда? Кроме отца.

— Да. Мне казалось пару раз, что я влюбилась, но то было совсем не похоже на теперешнее.

— Так ты на самом деле хочешь, чтобы они жили с нами?

— Я хочу жить с Алексом, а для него важно, что он будет вместе с Дэвидом. Поэтому, да. Я по правде этого хочу. Больше, чем чего-либо другого, кроме твоего выздоровления.

— Меня, наверное, здесь вообще скоро не будет. Может быть, я все-таки уеду в колледж. Так что вы с Ханной не будете скучать в одиночестве.

— Ханна тоже уедет. Она собирается стать чем-то вроде управительницы в поэтическом центре, который строит ее друг.

— Да как она может! Она ведь с нами живет!

— Ты хочешь сказать, что она наша, — произнесла Клер с улыбкой. — Так кажется с самого того дня, как она к нам приехала, да? Но ведь это не так, ты понимаешь это, у нее своя собственная жизнь. И она хочет туда, где люди в ней нуждаются.

Эмма потрясла головой:

— Мне не нравится, что все так меняется.

— Я всегда буду для тебя здесь, — сказала Клер нежно. — И этот дом, и его двери всегда будут для тебя раскрыты. И Алекс всегда будет тебя встречать.

— И Дэвид. Кстати, сколько ему лет?

— Четырнадцать.

— Ой, мам, с мальчишками в этом возрасте так хлопотно. Нельзя, чтобы был один Алекс? Мне он нравится. Я ведь Дэвида никогда не видела даже.

— Увидишь на новогоднем вечере. Думаю, он тоже тебе понравится. Думаю, мы все прекрасно уживемся. Он очень милый подросток.

Эмма поразмыслила над этим:

— А в чьей комнате он будет спать?

— Мы об этом еще не говорили. Наверное, в комнате Ханны. Но в твоей он точно не поселится; она всегда останется твоей, когда бы ты не захотела в ней побыть.

— Что ж. — Эмма отсела обратно на подушки. — Хорошо. Но мне бы хотелось, чтобы Ханна не уезжала.

В другие дни они говорили о Джине и Роз, и о ферме, и что Эмма собирается туда, кататься на лошадях, и о том, что именно Эмма хотела бы завести в саду вокруг дома, когда придет время для посадки, весной. Они говорили о колледже, который начнется следующей осенью; Эмма хотела какой-нибудь не слишком большой, и недалеко, где можно будет взять несколько курсов, а не сразу нацеливаться на какую-то одну специальность. Ее пугала необходимость принимать решения, хотя врач сказала, что это тоже со временем пройдет.

А иногда но вечерам Алекс присоединялся к ним на ужин в комнате Эммы, и они говорили о его писательстве и о театральной труппе в Вилидж. и о Дэвиде, Алекс рассказывал о том, где они с сыном побывали на воскресных экскурсиях вокруг Нью-Йорка. Эмма слушала и говорила коротко, с усилием, обо всем, о чем заводили речь Алекс, Ханна или Клер, кроме Брикса, «Эйгер Лэбс» или Девушке-Эйгер. Все ожидали, когда она сама затронет эти темы, но она и не собиралась.

— Дайте ей побольше времени, — говорила врач. — И места. Не толпитесь, не забивайте ей ничем голову. Она должна разобраться во всем сама и тогда, когда сочтет нужным. Если не сумеет, то можно будет попросить обратиться за помощью к психоаналитику, но я бы дала ей шанс попробовать со всем справиться самой.

Сидя в кресле рядом с рождественской елкой. Эмма доела свой кусок новогоднего пирога и попросила добавки, точно так же как и за ужином. — Мне все время хочется есть, — пожаловалась она, протягивая тарелку.

— Что же тут извиняться. — сказала Ханна, отрезая ей еще кусок. — Пришло время тебе оценить мою стряпню.

— Да, теперь, когда ты уезжаешь, — сказала Эмма.

— Ну ты сможешь приезжать ко мне, и я буду готовить для тебя лично.

— Но я не хочу, чтобы ты нас бросила, — сказала Эмма. — Так было здорово, мы втроем. Я хочу, чтобы так и оставалось, я хочу, чтобы ты была с нами.

— Все равно кое-что изменится, — сказал Алекс спокойно. — Мы об этом говорили.

Эмма поглядела на него искоса и ничего не ответила.

— Ты же помнишь, — обеспокоенно сказал Дэвид. — Я приеду сюда жить, с тобой и твоей мамой. Папа сказал, что он тебе это говорил. Ты же не забыла, правда? Или… ты не хочешь, чтобы я переехал?

— Нет-нет, все в порядке, — сказала Эмма. — Я помню. Ты милый четырнадцатилетия.

— Что это значит? — спросил Дэвид.

— Это значит, что мы замечательно уживемся все вместе, — пояснила Клер.

— И я не так уж далеко уезжаю, — сказала Ханна. — Вы можете в любое время меня посетить. Все будет немного иначе, но не настолько, как если бы я уехала в неизвестную даль, какой-нибудь Сингапур или тому подобную глушь. Кстати, однажды я так уезжала, чуть ли не в самый Сингапур, а моя дочь оставалась с матерью, и она говорила в точности то же, что и ты: «Я не хочу, чтобы ты уезжала, нам так здорово вместе, всем втроем, я хочу, чтобы ты осталась» — но мне надо было, и когда я все-таки уехала, она так по мне тосковала, что каждую ночь дежурила у телефона. И я тоже, и присылала ей всякие особые подарки, и что-нибудь вкусненькое, и разных милых куколок, блузочки, экзотические серьги, замечательные подарки, и приписывала к каждой посылке поэму или историю, словно я была с ней каждый день, говорила с ней, и поэтому она так не скучала. Видишь, Эмма, всегда можно найти способ быть вместе с людьми, которых любишь.

— Это хорошо, — сказала Эмма мечтательно. — Ты и мне можешь писать всякие рассказы.

— Конечно. Но и ты должна приезжать ко мне. Так Часто, как захочешь.

Когда Ханна стала рассуждать про визиты в Нью-Йорк, к ней, Клер поглядела на нее, сощурившись. Потом она перевела взгляд на Алекса и увидела отражение собственных сомнений у него на лице:

— Когда это было? — прошептал он, наклонившись к ней.

— Не знаю, — ответила Клер; как раз ее саму интересовало. Когда, в длинной череде приключений, о которых им время от времени повествовала Ханна — любовь в круизе, и другой роман, подольше, с магнатом-владельцем конторы по недвижимости, ее работа официанткой и вышибалой, потеря дочери, путешествие в Африку и учительство в Сент-Луисе — когда она забиралась почти до Сингапура, по крайней мере так далеко, чтобы слать своей дочке специальные бандероли с едой и подарками, рассказами и поэмами?

— Я не думаю, что это вообще было, — прошептала Клер Алексу. — Я думаю, она это сочинила, чтобы утешить Эмму. Она всегда утешает нас, когда мы в несчастьи.

— А что тогда с остальными историями? — поинтересовался Алекс.

— Не знаю. Она рассказывает их с такими живописными подробностями и такой горячностью… а смерть дочери! Никто не может такое сочинить, и даже она.

На губах Алекса появилась легкая улыбка:

— Но во всех них есть мораль. Клер медленно кивнула:

— Она преподносит их нам, как особый дар, и мы пользуемся ими каждый по-своему, себе в помощь. — Она все еще глядела на Ханну, чье живое, морщинистое лицо было обращено к Эмме, на нем были любовь и смех, когда она разворачивала разные истории, которые будут происходить с ними в Нью-Йорке.

Через какое-то время Клер взглянула на Алекса и улыбнулась:

— Неважно, подлинные они или нет. Я никогда ее об этом не спрашивала. Добрые феи делают то, что они должны делать, так, как они могут, и нам не следует их допрашивать. А когда их работа закончена, они уходят куда-то еще, где есть в них нужда. Совсем как с Ханной.

Алекс хихикнул:

— Я помню, когда ты объявила мне, что она ваша добрая фея. Я подумал, какая очаровательная фантазия. Но если кто-то и соответствует фантазиям, то она. А ты когда-нибудь говорила Ханне, что ты о ней думаешь?

— Да. Я думаю, ее это не удивило. Ты понимаешь, когда она впервые пришла к нам, то сказала, что она моя двоюродная сестра, и мы… — Клер остановилась, и между глаз появилась морщинка.

— Ты думаешь, она действительно тебе сестра?

— Не знаю. Какая разница? Но если у нее когда-нибудь появятся потомки, то я их усыновлю.

Алекс рассмеялся. Ханна посмотрела в их сторону. Ее ясные глаза надолго соприкоснулись с их взглядами.

— Я вас всех люблю, — сказала она. — Никого в мире я не люблю больше, чем это семейство. И когда доходит до такого, то ведь это единственное, что считается, правда?

— Любовь и здоровье, — сказала Джина.

— И деньги, — прибавила Роз сухо. — Если любовь и здоровье на первом месте, то деньги должны быть на втором.

— Не знаю, — сказала Клер. — Я думаю, и денег бывает слишком много.

— Только когда люди становятся беззаботными, — сказал Алекс. — Вся беда во владении большими деньгами — это то, что тогда слишком легко забывается, какой суровой бывает жизнь.

— Ты имеешь в виду, что в мире многие голодают? — спросила Ханна. — Мы этого никогда не забывали — давали деньги разным группам, организациям и просто людям. Как Мортонам, например, я уверена, что Клер тебе про них рассказывала. Мы поддерживаем с ними связь, лейкемия у их маленького сына понемногу излечивается, ему лучше. Они даже выплатили небольшую сумму обратно.

— Я думаю, Алекс говорит о том, что легко забыть, как люди могут причинить боль другим, — сказала Клер.

Ее ладонь была в его руке, и Алекс сжал ее покрепче.

— Они забывают, как упорно надо развивать взаимоотношения с другими людьми, защищая тех, кто к нам добр и отличая тех, кто — нет. Получив достаточно денег, слишком многие начинают считать, будто сами деньги своим весом, изобилием и важностью могут все излечить. Если у них плохие отношения с кем-то, то якобы они смогут купить способ их исправить. Если они хорошие, то им не стоит даже заботиться об этом, потому что деньги поддерживают их таковыми.

— Но очень часто это так и есть, — сказала Роз.

— Однако это не сохранило твой брак, — сказала Ханна.

— Да, они не всегда срабатывают, но ты ведь не можешь просто сказать, что деньги не важны, это совсем не так.

— Но важны для чего? — спросил Алекс. — Деньги делают только одно благое дело: они копят нам собственность. Это ведь все равно, что подкупать Богов — дать им достаточно, и они сделают гак, что жизнь снова станет прекрасной.

Роз покачала головой:

— Деньги покупают свободу. Ты не свободен, если вынужден тратить все свое время на то, чтобы раздобыть денег, чтобы протянуть от сегодня до завтра.

— Просто гораздо веселее их иметь, чем не иметь, — сказала Джина. — Я не верю, что Клер хоть когда-то забывала о людях или взаимоотношениях и тому подобном. Я не думаю, что она когда-нибудь думала, что может дать взятку Богам на деньги, выигранные в лотерее.

— Мне казалось тогда, что все наши беды кончились, — сказала Клер. — Я думала, что вот теперь мы неуязвимы. Я думала, что нас теперь никто не может затронуть.

— Что ж, вот мы и узнали, что это не так, — сказала Ханна. — Но ведь ты не собираешься вернуть все деньги обратно, а? И снова пойти работать?

— Да вы и не можете, по крайней мере, у того же самого парня, — сказал Дэвид. — Я слышал о нем в новостях, по телеку, да и в газетах тоже было про того парня, у которого вы раньше работали. Эйгер, кажется? Там еще была история, он сказал что его сын по имени Брикс (вот уж гадкое имечко, да?), что он скрыл некоторые тесты, которые они провели, испытания разных кремов, глазных, которые использовали женщины, и что они заболели и кто-то даже ослеп, так что он больше не работает. — Он поднял взгляд от ног Эммы, на которые смотрел раньше, и, заметив у всех на лицах интерес, продолжил, радуясь всеобщему вниманию. — А еще там сказано, что его сын проклял его, ну, своего отца, и за то же самое; он сказал, что это его отец все скрывал, или приказал ему скрыть. И его отец больше не глава компании, да и похоже, самой компании уже нет. И все там перессорились на телевидении, да и думаю, в газетах тоже, что в общем-то странно.

— Что сделал Брикс? — спросила Эмма.

— Ну, как я сказал, он… — Дэвид снова поднял глаза и осознал, что она совсем не с ним говорит. Она глядела на свою мать. Смутный, блуждающий взгляд в ее глазах исчез, она сфокусировалась на Клер, ожидая, что же та скажет.

— Он пытался причинить тебе боль, — ответила Клер немедленно. Она думала об этом моменте и заранее решила, что говорить. — Чтобы ты напугалась и никому не рассказала о тех записках, которые видела.

— Но что он сделал?

— Он положил «Хальсион» во что-то, что ты пила за ужином. Достаточно, чтобы ты заболела.

— Но ведь ты думала, что я умираю.

— Я не знаю, Эмма… Дэвид посмотрел на Алекса:

— Ты сказал мне не говорить об этом. Когда я показал тебе статью в газете…

— Это было в газете? — спросила Эмма. — И что там говорится?

— Что это было покушение на убийство и его поэтому вряд ли выпустят под залог.

— Довольно, Дэвид, — сказал Алекс.

Клер села на подлокотник кресла Эммы. Она обвила ее рукой и обняла.

— Он сказал, что сделал это для того, чтобы ты заснула.

— Но вы в это не верите. Вы думаете, что он пытался меня убить. Вы никогда его не любили.

— Это не означает, что я уверена в том, что он пытался тебя убить. Я думаю, он пытался тебя запугать.

— Ты никогда его не любила. Ты поняла его лучше, чем я. Он хотел, чтобы я умерла. Он сказал, что ненавидит меня. И я сказала что-то… я сказала ему… ой, почему я не могу вспомнить? Что-то о погибели. — Она поглядела вдаль. — Что он все погубил. И там был официант; я сказала ему, что закончила. И убежала. Я упала снаружи, и кто-то помог мне встать.

— Ты сказала нам, что не принимала таблеток в ту ночь, — сказала Клер. — Мы спрашивали тебя, в больнице, и ты все время давала один и тот же ответ. Что ты не принимала таблеток.

— Да. Зачем мне было? Они были только для того, чтобы помочь мне спать, а мы были на ужине. И я была счастлива. Брикс любил меня… — По ее щекам побежали слезы. Дэвид выхватил носовой платок и вложил ей в руку, сжав пальцы. Она взяла его, но даже не попыталась стереть слезы. Прижавшись к матери, она втиснулась ей на колени. Затем подняла глаза и встретилась взглядом с Клер.

— Он хотел, чтобы я умерла. Как же такое случилось? Клер покачала головой:

— Не знаю. Некоторые люди способны на дурные поступки. Другие нет. И неважно, насколько ты любишь человека или как ты стараешься доставить ему приятное внутри него есть кое-что, чего ты не можешь коснуться. И кое-кто способен на зло и не может контролировать свою ярость, он вне досягаемости людей, которым он небезразличен, даже когда он ведет себя спокойно, может быть даже когда любит.

— Я не знала, что он такой, — прошептала Эмма.

— Может быть, он сам про себя этого не знал.

— А где он?

— Он арестован; он признался, что положил «Хальсион» тебе в напиток, поэтому его отказались выпустить под залог. Я не знаю, что с ним случилось дальше.

— Он в тюрьме? — Да.

— Он же ненавидит это.

— Уверена, что ненавидит. Слезы Эммы перестали течь:

— Может быть, он вообще не способен любить. Это так же, как если бы он не мог ходить без помощи, если бы у него недоставало ноги, или брать что-то в руки, если у него не было бы пальцев, так что, может быть, чего-то недостает внутри него, и он не может любить. Просто не может. Он как калека.

— Думаю, это так и есть, — сказала Клер; ее сердце болело за Эмму, за то, что она не смогла вызвать у Брикса такую же любовь, которую она сама ему давала, не смогла превратить его в человека, которого рисовала в своем воображении.

Эмма кивнула:

— Он был такой хороший… иногда.

И это, подумал Алекс, эпитафия Эммы Бриксу Эйгеру.

В комнате надолго установилась тишина. Затем Ханна встала и начала собирать посуду:

— Я собираюсь сварить еще кофе. И еще у нас есть шампанское. Ты знаешь, сколько уже времени?

— Самое время для Эммы идти в кровать, — сказала Джина.

— О, нет, сегодня же новогодний вечер, — сказала Эмма. — Я хочу остаться. Мне ведь лучше, Джина. Я почти выздоровела. И я счастлива.

По комнате прошел вздох, похожий на мягкий бриз, вздох облегчения и радости. Спасибо, спасибо, спасибо тебе, беззвучно сказала Клер, вознося небу только что зародившуюся благодарность за все, что было хорошего, за людей в этой комнате, и за все, что у них всех было.

— Клер, так ты собираешься возвращать деньги? — спросила Роз.

— Нет, — сказала Клер. — Я так много всего хочу сделать, так много людей, которым хочу помочь, и колледж Эммы, моя собственная компания… я не хочу от всего этого отказываться. Мне нравится иметь деньги, я просто буду отныне с ними поосторожнее. Я всегда знала, что они не могут сделать всего, теперь я буду в это верить.

— Ну, вот какой славный способ начать Новый год, — сказала Ханна. Она встала у камина, держа в руках кофейник. — Квентин никогда бы этого не выучил, ведь правда, и я бы сказала, в этом его настоящая трагедия. Не в том, что он не может продать свою кучу косметики, не в том, что он потерял компанию. Настоящая трагедия в том, что он не любит своего сына, и даже не думает, что это важно. У него нет семьи, ничего нет. Боже правый. Он напоминает мне одного мужчину, с которым я когда-то работала, и которого не волновало ничего в мире, кроме собственной важности. Он…

— Мы с Клер все уберем, — сказал Алекс, вставая, и пока Ханна говорила, они собрали чашки, блюдца и десертные тарелочки на поднос и отнесли их на кухню. Здесь было тепло и спокойно, и единственный свет шел от маленькой лампы в каморке, где иногда завтракали. Они поставили подносы и вместе пошли в тенистую темноту, обнимая друг друга.

— Это было изумительно целомудренное ухаживание, — пробормотала Клер.

Алекс хихикнул:

— Между моим сыном и твоей дочкой мы никогда и близко к постели не окажемся. Я думаю, нам следует сбежать отсюда и поглядеть, что мы тогда сможем сделать.

Клер рассмеялась:

— Я согласна.

— А как насчет Эммы? Ты ведь не хочешь оставить ее одну.

— Она останется с Роз и Джиной. Она любит их и для нее сейчас нет лучшего места, чем их ферма.

— А Ханнна поедет к своему Форресту. И мы с тобой поедем… а куда бы тебе хотелось?

— В твою нью-йоркскую квартиру.

— Правда? Я думал о Гавайях. Куай в январе — это роскошно. Или Пуэрто Валларта. Тоже тепло и красиво. Выбирай.

— Ни то ни другое. Я просто хочу быть с тобой.

Они поцеловались долгим поцелуем, который заключал в себе и те недели, когда они проработали вместе в кабинете Клер, и близость последних ужасных и радостных дней, когда они так сжились друг с другом. В ней было понимание друг друга, всегда столь схожее: для Клер это было вновь открытое чудо, для Алекса — осознание, что любовь, которую он видел раньше и потерял, можно создать опять, по-новому, и что у него опять будет свой дом.

Клер отстранилась чуть-чуть, чтобы взглянуть на него, чтобы ощутить чудо его близости, и завтрашней и послезавтрашней, и всего будущего, которое теперь, после стольких лет, не будет одиноким. Настал день рождения моей жизни, ко мне пришла любовь. Давным-давно женщина по имени Кристина Роззетти написала эту строчку в своем стихе, Клер вырезала ее и упрятала в бумажник.

— День рождения моей жизни, — промурлыкала она Алексу. — Я никогда не думала, что он настанет. Я никогда не думала, что это будешь ты.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Моему сердцу легко, моя душа ликует. У нас будет такая прекрасная жизнь.

Клер подумала об Эмме и Дэвиде, и о доме, который их всех приютил. Ее тело ожило под теплом рук Алекса, под силой его крепких объятий, и она обрела ощущение богатства, которого не знала никогда раньше. Она подумала о Форресте Икситере, стоявшем у камина в ее кабинете, и его звучный голос словно наполнил комнату. Мы окружены чудесами и возможностями… Боже мой. Как благословенно быть живым и обнимать бесконечные чудеса этого великолепного мира…

— Мир бесконечных чудес, — сказала она Алексу. — Он ждет нас. Все открытия, которых мы еще не сделали… — Она поцеловала его и сказала, прижимаясь губами к его рту.

— С Новым Годом, мой любимый!

Загрузка...