Золотой мираж

ГЛАВА 13

— Так много радостей, — сказала Ханна, принимаясь разделывать индейку. Она стояла во главе стола, с раскрасневшимся лицом от пребывания в нагретой кухне с самого утра. Метким ударом она отделила ножку и положила ее на серебряную тарелку. — Клер выиграла лотерею, а теперь у нее своя собственная фирма. Эмма начала блестящую карьеру, и у нас есть этот замечательный дом. И к нашей семье присоединились Джина и Роз.

— И к нам пришла Ханна, — добавила Клер.

— Да, да, — морщинистое лицо Ханны засияло. — У меня никогда не было такого Благодарения, когда столько хорошего сразу.

— Я поддерживаю, — сказала Джина. — И хочу предложить тост за…

— Ой, подожди, когда я дорежу, — сказала Ханна. — Всего несколько минут. И я забыла про кукурузный хлеб — он в печи. Не мог бы кто-нибудь…

— Я принесу, — сказала Клер и пошла на кухню. Джина последовала за ней, и захлопнула за собой дверь:

— Я хочу остаться с тобой наедине на пару минут, мы так долго не были вместе.

— Как раз с тех пор, как лошади выиграли твои симпатии, — сказала Клер, улыбаясь.

— Да, вот о чем я тебе хотела сказать, прежде чем тебе перескажет это кто-то другой. Дело не в одних лошадях.

Клер кивнула.

— Что означает твой кивок?

— Джина, почему бы тебе просто не рассказать то, что ты собиралась? Мне кажется, я знаю, но могу и ошибаться.

— Обычно ты не ошибаешься в людях. Ладно, вся суть в том, Клер, что меня привлекают не одни лошади и даже не эта чудесная ферма. Еще Роз.

— Да, — сказала Клер.

— Значит, для тебя это не неожиданность, — Джина поглядела на свои руки, затем раскрыла ладони. — Я не знала. Клянусь Богом, Клер, все эти годы, я никогда не догадывалась. Я бы сказала тебе: из всех людей мне больше всего хочется быть откровенной именно с тобой. Но я знала только, что не хочу замуж, и даже представить себе не могла, что мне всегда лучше одной, чем на свидании с кем-то. Я терпеть не могла свидания, всегда чувствовала себя на них не в своей тарелке. Ты знала это, я тебе довольно часто говорила. Сначала я думала, что это только оттого, что я встречалась с плохими парнями, но хорошие никогда не попадались, ни одного, с кем можно было бы расслабиться и почувствовать себя уютно. Я думала, что это нечто такое, из чего я должна вырасти, или проснуться однажды утром и обнаружить, что люблю всех других, которых я знала. Однако ничего не менялось, и наконец я подумала: что ж, какого черта, значит, я не для замужества — многие люди счастливо живут всю жизнь в одиночку. Моей семьей были ты и Эмма, и этого было достаточно. По крайней мере, мне казалось, что этого достаточно, пока я не встретила Роз.

— Клер? — позвала Ханна. — С кукурузным хлебом что-то не так?

— Наш бравый сержант, — сказала Джина, ухмыльнувшись. — Слушай, ты это так и представляла себе, да? То есть, тебя это не шокирует?

— Конечно, нет. Я только думала, когда вы об этом заговорите.

— Я собиралась, в тот вечер, когда она тебе объявила, что разводится с Хейлом, но мы просто не были готовы. А теперь…

Дверь распахнулась и ворвалась Ханна:

— Слушайте, если проблемы с… ой, извините, я не думала, что помешаю.

— Мы просто заболтались, — сказала Джина. — Все в порядке. Я возьму хлеб. — Она вынула закрытую корзинку из духовки и пошла вслед за Ханной и Клер в гостиную. — Надо раздать?

— Да, и теперь можно объявить тост, — сказала Ханна, когда Клер уселась на место. Она подняла свой стаканчик с водкой и подождала, пока остальные поднимут свои, с вином. — Я хочу сказать от себя, что, во-первых, я очень рада быть здесь, а во-вторых, что это очень ново и мило — праздновать День Благодарения в женской компании. Поначалу я думала, что без мужчин будет жутко скучно, но теперь совсем не жалею об этом. Квентина и Брикса нет в городе, Хейл и Роз разошлись, а Форрест со своей семьей в Лонг Айленде. Алекс, конечно, с семьей сестры, и кто знает, принял бы он приглашение в любом другом случае? Но мне не о чем волноваться. У нас роскошная и веселая компания, мы отлично поболтаем, и нам есть за что благодарить судьбу, так что не зря — День Благодарения. Итак, я пью за нашу маленькую и счастливую семью.

— Я согласна, — сказала Клер. — Нигде в другом месте на целом свете я бы не хотела сейчас быть, и ни с какими другими людьми.

Эмма сделала глоток вина. Кое-что произошло, раз она оказалась сидящей здесь — она чувствовала себя гораздо лучше, чем многие недели прежде. Как будто какая-то тяжелая ноша свалилась с плеч, ей было уютно, тепло и покойно. Весь день падал снег, и начался снова, как только они сели за стол — Эмма видела огромные снежинки, лениво падавшие за окном, и представляла себе, как они складываются в огромную стену, все выше и выше, и ограждают их от всех невзгод. Поглядев на праздничный стол, который Ханна накрыла изящной хлопковой скатертью, украсила белыми свечами во французских глиняных подсвечниках и маленькими букетиками хризантем перед каждой тарелкой, Эмма вдруг ощутила какой-то укол любви к своей матери и всему этому дому. Она, как обычно, скучала по Бриксу, как всегда, когда его не было рядом, но сегодня впервые ей пришлось признаться, что в его отсутствии было какое-то облегчение. Как будто на каникулах, подумала она с унынием.

Ей было так стыдно за то, как она пресмыкалась перед ним в его кабинете, что даже мысль об этом была невыносима; она ожесточенно боролась со своей памятью каждый раз, когда та пыталась представить ей ужасную сцену. Но хуже всего было то, что она знала: так будет всегда, чего бы ей это ни стоило, и каждый раз, когда он пригрозит прогнать ее, она будет унижаться перед ним. И от этого она чувствовала себя беспомощной, злилась на саму себя. Иногда она даже ненавидела себя. И вот сейчас она боялась завтрашнего дня, и одновременно не могла его дождаться.

Но в это мгновение, сидя в окружении уютных ароматов индейки, кукурузного хлеба и тыквенного пирога посреди красно-желтых блесток хризантем, сиявших, как маленькие солнца, и мерцающих отблесков свечей на милых лицах вокруг нее, Эмма думала, что она на время оказалась в каком-то тихом уголке, где ей светло и спокойно. Ханна была права: иногда очень славно побыть среди одиноких женщин.

— У меня есть тост, — сказала она порывисто. — За мою мать, потому что я ее люблю, и за Ханну, которую я тоже люблю. И особый тост: за Джину и Роз.

— Боже правый, — сказала Ханна.

— Спасибо, милая, — сказала Клер Эмме. — Ты знаешь, что я люблю тебя, и всегда буду любить, больше чем кого бы то ни было.

— Что ж, спасибо, — сказала Джина. — А что, есть какие-то причины для особого тоста?

— Ой, ты такая глупышка: — Затем Эмма внезапно покраснела. — Я хочу сказать… или я ошиблась? Мне просто показалось… вы обе выглядите такими счастливыми, понимаете…

— Новое поколение, — проворчала Роз. — Нет, ты не ошиблась, Эмма, ты просто застала нас врасплох.

— Ну вы просто так ясно это показали, — сказала Эмма, — разве нет? То есть, а разве Джина не живет на ферме? Или почти? И ты развелась с Хейлом, а была его женой целую вечность и потом вдруг…

— Ну, не совсем вечность, хотя что-то в этом роде, — сказала Роз. — Это был неудачный брак — он просто длился и длился, в ожидании, пока кто-то из нас его не прекратит. Ханна, ужин просто замечателен. Спасибо, что пригласили меня.

— А как вам это удалось? — спросила Ханна. Она из осторожности избегала смотреть на Эмму. — Мир полон дурными связями, которые необходимо прерывать. Как вы решились?

— Знаете, когда отношения достаточно плохи, от тебя уже ничего не требуется. — Роз поглядела через дверной проем столовой в гостиную, где по стенам и потолку танцевали отблески и тени от свечей, отражавшиеся от высоких окон. — Я полагала, что должна была быть с ним много лет, даже всегда. Мы неплохо справлялись — всегда было о чем поговорить, мы во многом соглашались в том, что касалось воспитания детей, а когда они разъехались, то осталось еще много другого, что мы оба любили. Вдобавок я давала ему кучу идей для рекламных кампаний, и он был за это мне благодарен. Секс не был проблемой, потому что мы не занимались этим уже многие годы. Ему нравились очень молоденькие узкобедрые блондинки, а это определенно не мой тип.

И, знаете, когда ты занят чем-то, что тебе нравится — а я участвовала в скачках и управляла фермой, это самое любимое место в мире для меня — то дни как-то незаметно проходят и совсем не хочется говорить: «Я должна что-то изменить, потому что так жить ужасно». Ужасно не было. Но, конечно, и прекрасно тоже, черт возьми, прекрасно — с Джиной.

— Все гораздо веселей, когда мы вместе, — сказала Джина. — Все как-то имеет большее значение, когда мы вместе. — Она поглядела на Ханну, Эмму и Клер. — Мы обе привыкли к чувству, что у нас никого нет. Теперь с этим покончено. Мы больше не одиноки.

— Это так мило, сказала Эмма задумчиво.

— Существует столько разных видов любви, — сказала Ханна, — но только один из них непростителен — когда любовь фальшивая, открытая для жестокости, разных манипуляций.

Воцарилось молчание. Эмма уставилась в свою тарелку.

— Я вам завидую, — сказала Клер спокойно. Она встала и поцеловала Роз и Джину. — Я никогда не слышала лучшего описания взаимоотношений такого рода, о которых мечтают все. И я желаю вам счастья.

— Спасибо, — сказала Джина. — Спасибо тебе, спасибо. Я была уверена, что ты так скажешь, но, однако, ты понимаешь, было…

— Одно маленькое «но», — докончила Роз. — Спасибо, Клер. Спасибо, Эмма. Я знаю многих людей, которые не были бы так щедры.

— Это не важно, — сказала Джина. — Нас волнуете только вы. Я хочу сказать, конечно же, все узнают, это не тайна…

— Но мы не собираемся участвовать в парадах и во всем подобном, — вставила Роз. — Это наша частная жизнь и мы хотим, чтобы она такой и осталась.

— Просто. мы хотим, чтобы вы поняли, что мы чувствуем, — продолжала Джина, — и разделили это чувство с нами, прежде чем все остальные начнут комментировать.

. — Как Хейл, — сказала Роз. — Он будет просто в ужасе. Он воспримет это как пятно на своей репутации и (бог знает почему) на своей сексуальной репутации. За двадцать четыре часа он постарается оповестить всех, что всегда знал, что у меня что-то было не в порядке, и что он бросил бы меня давным-давно, но должен был держаться ради детей, потому что не хотел оставлять их под моим тлетворным влиянием.

— Откуда ты знаешь? — спросила Клер.

— Я слышала его разглагольствования на такую тему, — сказала она сухо, — о кое-каких наших знакомых в Нью-Йорке. Но с ними мы видеться не станем, так что это неважно. Я соскользнула с карусели очарования Квентина, так что наша социальная жизнь будет проходить в других местах, и я отослала все, что принадлежало Хейлу на ферме в Нью-Йорк. Это конец главы. Может быть, целой книги.

— Но и начало новой, — сказала Эмма. — Я и вправду за вас рада. Хотя Брикс ничего хорошего по этому поводу не скажет.

Они все удивленно воззрились на нее. Никогда раньше ничего плохого она о Бриксе не говорила.

— Это так? — спросила Ханна осторожно.

— Он не очень терпимый человек. — Эмма слушала саму себя в изумлении. Как она может — такое! — про Брикса? Но ей было приятно это делать: как будто она съезжала с горы, и все набирала скорость, и с каждым мгновением чувствовала себя все свободней. Где-то в глубине души она ощущала, что все еще принадлежит ему, но теперь ей казалось приятным мчаться вперед, все обрывая. — Он не может вынести, когда люди в чем-то серьезно отличаются от него, он думает, что они ненормальные, больные или еще что-нибудь, и не хочет с ними иметь никакого дела. И он не любит, когда люди с ним несогласны, старается заставить их замолчать, как будто они очевидно глупы.

— Значит, ты с ним всегда согласна? — спросила Ханна.

— Обычно он прав… И… это легче…. — вспыхнула Эмма. На ее лице отразилось замешательство, ей почудилось, что она плачет. Больше она не могла вспомнить это ощущение освобождения; она чувствовала себя предательницей.

— Расскажи нам, как это — сниматься? — сказала Джина поспешно. — Ты весь день работаешь?

— Большую часть, — сказала Эмма, и ее голосу вернулось оживление. Она рассказала им о Ли, которая занималась ее макияжем, и о Билле Страуде и Марти Лундин, о Тоде и о том, как забавно он носится по всей комнате со своей камерой. — Он всегда что-то говорит, все время, пока снимает. Я думаю, рот у него никогда не закрывается. Может быть, он как-то соединен с камерой.

Клер улыбнулась.

— О чем говорит?

— Да просто слова произносит, чаще всего. «Хорошо, хорошо, отлично, молодец, лапочка, потрясно, вот так, Эмма, погляди вот сюда, отлично, сядь прямо, вытяни ноги, хорошо, хорошо…»

Они все смеялись, пока Эмма изображала его, и она чувствовала, как мягко проваливается в колыбель их одобрения, и любила их всех. Затем они начали рассказывать истории о том, как разные люди разговаривают за работой или играя, а Ханна бегала вокруг стола, расставляя вторые блюда. Клер, откинувшись назад, смотрела на Эмму и думала, что же с ней случилось.

Казалось, она то вспыхивала, то блекла, почти как будто все они улавливали только ее отблески сквозь плывущие по небу облака. Но даже когда она была с ними, говоря или смеясь, ее веселость и даже красота казались какими-то лихорадочными, она становилась болезненно хрупкой, будто того и гляди умрет, словно ее счастье (а она выглядит счастливой, думала Клер), было временным и она это знала, и все оно "вмещалось полностью в этот недолгий ужин в День Благодарения.

Надо попытаться еще раз вывезти ее отсюда, подумала она. Может быть, она уже созрела для путешествия по Европе. Или еще куда-нибудь. Может быть, теперь она не будет так упираться.

— Ты его видела, Клер? — спросила Роз.

— Извини, — сказала Клер. — Я не расслышала.

— Друга Ханны, Форреста; по ее словам, он говорит, как настоящий поэт. Ты его видела?

— Нет. Поэт? Мне бы хотелось это услышать. Но Ханна нам такой возможности не давала.

— Я знаю, что не давала. Я собиралась. На самом деле мне не нравится скрытничать, ты же знаешь, — покраснела Ханна.

— Ты думаешь, он нам не понравится? — спросила Джина.

— Ох, милая, ты как будто говоришь о кавалере. В этом-то вся и неловкость.

— Ладно, расскажи нам о нем, — сказала Джина.

Даже если он не твой кавалер, ты ведь проводишь с ним много времени, правда?

— Не так уж млого. О, как хорошо пошел у нас кукурузный хлеб, у меня есть еще…

— Нет, не надо, — твердо сказала Джина. — Давай, Ханна, брось это. Разве он жулик? Или грабит богатых и раздает все бедным? Или он охотится за стариками и уговаривает их… Извини. Не то сказала. Расскажи нам что-нибудь о нем. Сколько ему лет?

— Он говорит сорок восемь, но мне кажется, что, ближе к сорока. — Ханна сидела очень прямо, гордо подняв голову, как будто накапливая достоинство в качестве оплота перед тем, что они могут сказать, и даже, подумала Клер, перед своими собственными сомнениями. — Важнее всего то, что он блестящий поэт и учитель, его ученики его любят…

— А где он преподает? — спросила Роз.

— В Нью-Йоркском Университете. Он преподает американскую и английскую литературу и поэзию, но говорит, что вся эта деятельность вроде сироты современной школьной системы и надо обращать на нее больше внимания. Он говорит, что в нашу эпоху поклонения технологии, нам нужно место, где будут обучать поэзии и объяснять людям, насколько мы все не в себе. Вместо того, чтобы восхищаться факсами, говорит он, мы должны восхищаться Вордсвортом, и Элиотом, и Дереком Уолсоттом. И, должна сказать, мне это кажется справедливым — я никогда не испытывала необходимость в факсе, но красота поэзии мне всегда была в жизни нужна.

— Итак, он хочет, чтобы было место, где учат поэзии, — сказала Джина, — и что это за место?

— Вот, это-то и есть самое волнующее. Он собирается построить Центр Поэзии Икситера, убежище для поэтов, где они смогут писать, проводить семинары, чтения и конференции.

— А на что он собирается его строить? — резко спросила Роз.

— О, у него есть деньги. Или почти так. Один человек обещал ему, что даст все что нужно и он нашел здание! — старый особняк рядом с университетом, и как только он получит деньги, то начнет его перестраивать.

— А кто этот «один человек»? — спросила Роз.

— Очень богатый человек, который любит поэзию и верит во взгляды Форреста.

Джина подняла голову:

— А этот человек — женщина?. — Да.

— Женщина старше пятидесяти?

— Да.

— Шестидесяти? Семидесяти? Восьмидесяти?

— Ей восемьдесят два, — замялась Ханна. — По правде сказать, он очень славно общается со стариками.

— Да, но среди сотрудников у него есть мужчины? — поинтересовалась Джина.

— Нет. Нет, и по правде говоря, он предпочитает женщин. Но он очень честен, и миссис Мэнесхербс точно знает, что делает. У нее куча денег, но нет детей и она любит поэзию.

— И Форреста, — сказала Джина, криво усмехаясь.

— Она восхищается им и обожает его, как и я. И как только она вернется из Англии, они закончат все бумажные работы, и она даст ему денег на центр и вклад на то, чтобы его поддерживать. — Ханна поглядела на Клер. — Форресту была нужна наличность, чтобы выкупить особняк, на который еще кто-то положил глаз. Пока миссис Мэнесхербс была в Англии, я ссужала его деньгами, которые он отдаст, как только получит вклад от нее.

— А что, если она передумает? — спросила Эмма. Ханна поджала губы. Она поглядела вниз, на свои сжатые руки, и Клер поняла, что именно этого она и боялась — что деньги вообще не вернутся, и в результате она просто выбросит на ветер пятьдесят тысяч Клер. — Я верю, что она не передумает, — сказала Ханна.

— Ты с ней встречалась? — спросила Роз. — Что она такое?

— Нет, — смущенно сказала Ханна. — Я хотела с ней встретиться, но она уехала в Англию, прежде чем мы договорились.

— Он держит своих женщин раздельно, — пробормотала Роз Джине.

— Неправда! — вскрикнула Ханна, и ее глаза засверкали. — Роз, хотя мы знаем друг друга недавно, но достаточно долго, чтобы ты смогла составить мнение о моих способностях оценить ситуацию и принять решение.

— Ты права, — сказала немедленно Роз. — Извини.

— Сколько ты ему одолжила? — спросила Джина.

— Это неважно, — сказала Клер. Она положила свою руку на руку Ханны. — Я доверяю оценкам Ханны, и если она верит Форресту, то и мы должны верить. И мы все должны надеяться, что все кончится благополучно. Кто-нибудь хочет еще тыквенного пирога, или попозже?

— О, нет, позже, — сказала Джина. — Давайте сыграем в пинг-понг, или на биллиарде или попрыгаем и утрясем все изысканные яства, которыми нас укормила Ханна.

— Только сначала позаботимся об этом, — заявила Роз и принялась складывать тарелки. Джина занялась стаканами и через минуту, снова ожив, Эмма бросилась им помогать.

Клер встретилась взглядом с Ханной.

— Спасибо, — пробормотала Ханна. — Я должна была тебе сразу сказать, но я вспомнила всех тех людей, которые бродили вокруг твоей квартиры, отлавливали тебя в проходной и стучали в двери, все, чтобы вытянуть у тебя деньги, и каждый приводил свои доводы, говорил, что верное дело… и мне не хотелось, чтобы ты восприняла меня так же, как и их.

— Я бы тебя также не восприняла бы: ты член семьи, — сказала Клер. — Хорошо бы, конечно, если бы ты сказала мне сразу, но я рада, что ты сделала это хоть сейчас. И я надеюсь, что все будет, как ты считаешь. Ради тебя же.

— И тебя. И Форреста. Жизнь это не забава, ты знаешь, и если уж выпал шанс… — Ханна снова села. — Погляди на Эмму. Она уже давно ничего не делала по дому.

— Ты думаешь, это надолго?

Ханна проследила, как Эмма сновала от кухни в столовую и обратно, немного порывисто, и неся слишком много посуды сразу. И как раз в это мгновение она уронила стакан — тот разбился вдребезги у ее ног.

— О, Боже! — вскрикнула она и рухнула на колени. — О, нет, нет, ну почему это случилось? — Она подняла глаза, полные слез. — Все было так отлично, так замечательно, я не хотела…

— Эмма, малышка, все в порядке. — Клер присела рядом и обхватила дочь руками. — Все в порядке, это ведь только стакан, не волнуйся! Конечно, все отлично, это самый славный день Благодарения, который у нас был. Ну же, иди помоги на кухне, а я подмету здесь…

— Я тебя опередила, — заявила Ханна. Она опустилась на колени рядом с ними, держа щетку и совок.

Эмма пошла на кухню, ее ноги дрожали. Клер уступила место Ханне и рассеянно принялась созерцать быстрое мелькание щетки и маленькую кучку сияющих осколков, — Она услышала, как рассмеялись Джина и Роз, а затем к ним присоединилась, немного вымученно, Эмма. Ханна прошла через распахнутую дверь и зазвучал ее голос, а в следующее мгновение все хохотали, и Эмма тоже — уже легко, светло и радостно.

Встав у окна, Клер стала смотреть на пролетающие за стеклом тяжелые мокрые хлопья. Ей вдруг почудилось, что мир необычайно хорош, вот ее друзья, и семья, и работа, и все чудеса, о которых раньше она не могла и помыслить. Может быть, она прежде ошибалась, может быть, Эмма на самом деле излечилась от своей безумной страсти, казалось, ей снова охота стать частью семьи, найти опять свое место среди них. Ее ужимки и смех, а особенно то, как она бросилась помогать убирать со стола — все это как будто вернуло прошлогоднюю Эмму. Боже, все было не так уж давно, подумала Клер. Я выиграла лотерею в мае. Всего несколько месяцев жизни, и все ушло, переменилось, словно разбросанное шатуном злого маятника, и никак не уляжется по своим прежним местам.

Она вслушалась в голоса из кухни и неожиданно узнала Алекса. Он уже звонил ей недавно, чтобы сказать, что кое-что меняет в статье и вышлет ее через несколько дней. Они говорили всего несколько минут, и повесив трубку, Клер ощутила странное чувство потери. Ей хотелось поболтать еще, но ему надо было работать, чтобы успеть к срокам с другой статьей, и он был краток почти до резкости. Он стал частью ее нового мира друзей, работы и чудес, и Клер хотелось узнать его получше. Что ж, я сделала что могла, решила она уныло; я пригласила его работать в моей мастерской, я заговаривала с ним об ужине с нами. Я не знаю, как еще более явно можно выказать свой интерес.

Завтра вечером у нее свидание с Квентином. От этой мысли она отмахнулась — завтра и разберется. А сегодня она хотела думать только о том, что ее сейчас окружало, о людях, которых любила, о мастерской наверху, где она открыла радости своего собственного творчества, о всех новых приобретениях, которые привнесли великолепие мира в ее дом, и о заманчивом обещании всего, что она только пожелает купить или сделать со своим новоявленным богатством. Впервые она заставляла события происходить, а не подчинялась их течению. Алекс говорил о детях, которые верят, что могут свернуть горы. Что ж, я "тоже могу, подумала Клер. Много лет, конечно, потребовалось, чтобы я пришла к этому, но теперь я могу свернуть горы, и что там ни возникнет на моем пути другого.

— Дело запутанное, — сказал Алекс, выдвигая из-за стола в мастерской Клер стул и усаживаясь на него с вытянутыми ногами. Ящик с рождественскими украшениями, стоявший рядышком, он осторожно отпихнул подальше. — Мой друг Стен Гэбриель из «Тайме» говорит, что Форрест Икситер в самом деле вложил пятьдесят тысяч долларов в особняк, он не пенни не потратил на себя. Но миссис Мэнесхербс, увы, это особа посложнее.

— Вы и про нее слышали? — спросила Клер.

— И не только я. Вы вот не забыли ее фамилию, понимаете, правда, впечатляет. Это слово обвивается вокруг языка, его тру дровато прожевать. Я люблю такие слова. Ее отец был Хосеа Мэнесхербс, он сделал себе состояние на оклахомской нефти и умер в уличной драке, когда ему было сорок пять. Он был разведен и оставил все Эдит, своей дочери.

— Почему тогда его дочь носит имя — миссис Мэнесхербс?

— Потому что она никогда не была замужем. Она прибавила себе «миссис», когда возглавила нефтяную компанию: ей казалось, что тогда люди будут ее больше уважать. И вероятно, была права. Во всяком случае, она взрастила свой собственный имидж эксцентричной дамы, но управлялась с делами она лучше, чем отец и удвоила состояние. Затем она продала компанию, переехала в Нью-Йорк и занялась некоторыми предприятиями, о которых никто раньше не слышал, и одно из них — затея друга Ханны, Форреста. Вся беда в том, что ее порывы обычно весьма недолги, она известна, как особа, которая может пойти на попятную в самую последнюю минуту, едва кто-нибудь скажет что-то, что ей не понравится или кто-то отвлечет ее другим предприятием, которое требует немедленного внимания. И денег, конечно. Хотите еще чаю?

— Да, спасибо, — Клер проследила, как он понес их чашки к маленькой встроенной кухне. Как быстро он освоился в мастерской, подумала она. Он работал здесь уже пять раз за две недели после Дня Благодарения, и теперь она всегда скучала, когда его не было, скучала по его молчаливому присутствию во время работы и по их долгим разговорам в конце дня.

— Но я ничего не могу поделать с этой миссис Мэнесхербс, — сказала она, когда Алекс поставил ее чашку перед ней на стол. — Я должна доверять Ханне. Но я тревожусь за нее. Дело не в деньгах; они ушли и мы совсем не умрем с голода, если они не вернутся. Но Ханна волнуется о том, как их вернуть, и волнуется о том, что Форрест и она будут сломлены, если она обнаружит, что ошиблась насчет миссис Мэнесхербс, или если — ой, может такое быть? Что если он и эта дама действуют вместе?

— Они потеряют пятьдесят тысяч, если не выкупят особняк. Это как раз верно. Она встревает в кучу предприятий, только поэтому она совсем не такой человек, на которого вы могли бы поставить.

— Но Ханна поставила.

— И вы. Невольно.

— А ваш приятель из «Тайме» выяснил, когда собираются открывать этот Центр Икситера?

— Нет, это все смутно. Икситер позвонил Стену в «Тайме» месяц назад и прислал ему сообщение для печати — он хотел, чтобы Стен написал статью, в помощь, чтобы заручиться еще дарами, не знаю почему, может быть, он беспокоится о миссис Мэнесхербс — но Стен сказал, что статьи пока не было, но ему интересно, будет ли она вообще. В сообщении не было сказано ни о дате открытия, разрезании ленточки, ни о чем таком. Вы останетесь здесь на праздники?

— Да, — сказала Клер.

— А поужинаете со мной сегодня вечером?

— Сегодня я занята, хотя мне хотелось бы. — Тогда завтра вечером.

— Согласна.

— А что вы будете делать на Рождество?

— Возможно, повторим наш ужин Дня Благодарения. Нам всем тогда было очень хорошо — замечательный способ отпраздновать что-либо. А что вы будете делать?

— Повторять День Благодарения. Думаю, семья моей свояченицы будет тогда здесь, что означает кучу народа. Когда я был ребенком, — сказал он мечтательно, — нас собиралось на Рождество человек пятьдесят. Родители приглашали всю округу, всех тех, у кого не было семьи, а мы с сестрой раскладывали билетики и играли в швейцаров, рассаживали гостей и раздавали всем сидр. Ничего крепче сидра не было, мы другого и позволить себе не могли, да и родители не признавали спиртного. Затем мы раздавали рождественские подарки, которые сооружали вместе с мамой: печенья, завернутые в разноцветную бумагу, маленькие булки с изюмом в фольге, маленькие баночки клубничного джема с полосатыми резиночками на крышках. Моя мать была без ума от клубничного джема. Я слушал всех этих людей, которые даже не были друг с другом знакомы, или не виделись много лет, они знакомились, рассказывали истории своих жизней, пытались произвести друг на друга впечатление, даже хотя многие из них сидели без работы или занимались совсем не тем, чем бы им хотелось, или только что развелись или еще что-нибудь, что сделало возможным пригласить их к нам. Я бродил от одной маленькой группки к другой, они собирались в разных комнатках, — пели рождественские гимны, играли в шахматы или китайские шашки или помогали на кухне. Это был словно театр; вот тогда-то я и решил стать писателем. Мне и сестре это ужасно нравилось, мы так возбуждались, что не могли утихомириться до середины января. А что было у вас на Рождество?

— Мы ходили к соседям. Их сына убили на войне, и они хотели, чтобы в доме на Рождество было много народа, а с нами и семьей их замужней дочери и некоторыми другими людьми это. можно было бы назвать и целой толпой. Там не было так интересно, как у вас, судя по вашему рассказу; когда я подросла, то все время порывалась пойти к своим друзьям. По правде говоря, я просила родителей меня отпустить, но они всегда категорически отказывались, у нас был долг — заполнять собой соседский дом на Рождество.

— И теперь вам это нравится, не так ли? У вас очень развито чувство долга.

— Да, конечно. Мир стал бы ужасным, если бы оно пропало у людей.

— У многих его нет. И они сильно мешают тем, у кого есть. Вы закончили вашу работу на Эйгера?

— Почти. Я надеюсь, что будет другая работа, а может быть, и не одна, когда я завершу эту; я не хочу видеть пустые чертежные столы. Мне все это напоминает кладбище. А как ваша работа? Вы до сих пор не показали мне статьи.

— Она закончена. — Он достал папку из своего портфеля и, пройдя через комнату, подал ее ей.

— Я могу подержать? Хотелось бы прочитать немного попозже.

— Она ваша. Исправляйте все, что покажется вам вопиюще неуместным и дайте мне знать дня через два, если возможно. Мне пора идти: у меня завтра встреча с сыном, я хочу перенести "ее на сегодня. — А вы сможете?

— Я просто заеду к нему в школу, никаких других планов у нас не было. А куда вы хотите сходить завтра на ужин?

— Решайте вы.

— У вас есть антипатии к какой-нибудь национальной кухне?

— Нет. Мне они все нравятся.

— Восхитительная женщина. — Он натянул свою кожаную куртку и взял в руки портфель: — Кстати, у одного моего друга премьера спектакля в Виллидж в следующий вторник, хотите сходить? Я читал пьесу, думаю, выйдет хорошо, и спектакль удастся.

— Да, — сказала Клер, — я никогда не была на премьерах.

— Потом будет вечеринка, если только это не слишком поздно для вас.

Клер улыбнулась:

— У меня нет комендантского часа:

— Хорошо. У меня тоже. — Он взял ее за руку и задержал ненадолго; формальное рукопожатие стало затянувшимся дружеским приветствием. — До свидания, Клер, и еще раз благодарю за то, что позволили мне разделить с вами это замечательное место.

— Мне нравится, когда вы здесь. Без вас здесь кажется пусто.

Он задержался в дверях:

— Спасибо за то, что сказали это.

Клер просидела на табурете довольно долго после того, как он ушел, уставившись на дверь и на заваленный чертежный стол, и на мебель в мастерской, но не замечая ничего этого. Ей просто нравилось сидеть. Она не хотела никуда идти.

— Ты придешь поздно? — спросила Ханна, возникая в дверях. Или вообще не пойдешь?

— Пойду, пойду. Просто, кажется, я сдвинуться не могу.

Ханна зашла в комнату и села в кресло.

— Эмма ушла полчаса назад. Она просила передать тебе, что вернется поздно.

— Она всегда поздно.

— Но, по крайней мере, возвращается. В ту ночь…

— Она обещала, что больше такого не будет. Я не думаю, что ей это понравилось. Как ты думаешь, что такое случилось в День Благодарения, от чего она изменилась? Я бы это повторила, если знала, что именно.

— Мне так представляется: маленькие каникулы от всего того, что ее тревожит. И думаю, это был первый шаг. Теперь, когда у нее были каникулы, она захочет еще, и потом сама начнет выискивать способы для того, чтобы они произошли:

— Кстати, о каникулах: я собираюсь пойти завтра с Алексом на ужин.

— Замечательная идея. Потребовалось много времени, чтобы дошло до этого.

— Разве? Я знаю его только несколько недель.

— И ты была занята Квентином. А сейчас?

— Иногда. — Клер встала и принялась бесцельно бродить по студии, поглаживая маленькие скульптурки зверей, которые она понаставила на столах и подоконниках. Она понимала, что просто оттягивает тот момент, когда надо будет одеваться для того, чтобы идти с ним.

— Знаешь, моя дорогая, — сказала Ханна, — теперь ты должна представлять его себе немного яснее. И в конце концов, ты должна уже знать, что он от тебя хочет и что ты хочешь от него.

— Что ему нужно от меня. — Клер задумалась. — Некое украшение компании. Хозяйку дома на время вечеринок. Умного, понимающего слушателя, который может обсуждать дела, политику и искусство. Женщину, которой нравится секс. Верного и преданного сотрудника. Кого-то, кто не стремится выйти замуж.

— И все это — ты.

— Кажется, он так думает.

— А чего ты от него хочешь?

— Сейчас? Не знаю. Что я хотела вначале, так это его мир — другие люди, разные жизни, незнакомые мысли о людях и вещах. Я не знаю как жить жизнью Квентина. Он меня учил. Он меня ввел в этот мир.

— А сейчас?

— Сейчас я все это повидала, это очень приятно, но не слишком.

Ханна хихикнула.

— Я все об этом знаю. Я однажды порвала с мужчиной, потому что единственное, к чему он стремился — это превратить свою компанию в самую крупную в городе, и тогда бы он всласть попользовался своим авторитетом, не отвлекаясь на всякие мелочи. Он был богат и хорош собой, знал все рестораны, и в каких ночных клубах есть маленькие комнатки наверху, но поэзии в его сердце не было, и никакой в душе музыки. Я ему так и сказала. — Она кивнула, уловив заинтересованный взгляд Клер. — Я думаю, ты готова к поэзии и музыке.

— Ханна, — спросила Клер, — сколько в твоих историях правды?

— Ох, дорогая, — Ханна покачала головой. — Что это ты вздумала сомневаться? Это легче, чем подумать о том, как бы порвать с Квентином?

— Конечно, нет, — начала Клер недовольно, но потом задумалась. У нее и раньше возникали подозрения по поводу рассказов Ханны, но почему вдруг она решила их высказать именно теперь? Может быть, Ханна права — она, наверное, завела речь об этом только потому, что Ханна привела ей прекрасные доводы за то, чтобы разойтись с Квентином, а она боится посмотреть правде в лицо. Поэзия и музыка, подумала она уныло. Она пробыла с Квентином шесть месяцев. Он все еще возбуждал ее одним прикосновением или словом, но какая-то ее часть, она понимала это, заводилась от его власти: ей нравилось то, что она рядом с таким могуществом, и это, тоже, конечно, возбуждало. Квентин Эйгер приносил в жизнь легкость и роскошь и то, что казалось иногда естественным порядком вещей. — Это очень удобный образ жизни, — пробормотала она.

— А почему он будет неудобным без него?

— Ты хочешь спросить, буду ли я по нему тосковать? Не слишком, мне кажется. Но это не означает, что я собираюсь лишиться его особенного рода возбуждения.

— Клер села на ручку кресла рядом с Ханной. — Довольно занятно быть по его сторону ограды, вместо того, чтобы наблюдать за радостями с другой.

Ханна вздохнула.

— Я скажу тебе, что думаю о Квентине Эйгере. Я уверена, что он необходим для лучшего функционирования нашей экономики, и я благодарна ему и всем людям, таким как он, всем этим миллионам бизнесменов, которые озабочены деланьем денег и своим авторитетом, потому что, безусловно, они ответственны за то, что еда поступает в наши магазины так быстро, а машины и самолеты строятся именно так, чтобы мы могли легко ездить по стране, а одежда приходит со всего мира, и все остальное. Я позволю ему и ему подобным все это. Но мне кажется, что в нем так мало радости.

Клер сидела прямо, невидящими глазами уставившись в черные квадратики окон и маленькие горки снега на внешней стороне подоконника. В нем мало радости. И никогда не было, прибавила она про себя. Она мысленно проглядела все те месяцы своей жизни, что они пробыли вместе. Он был решителен и агрессивен, силен и уверен в себе, и умело справлялся со всем, за что брался, но все, что Квентин делал, даже занятия любовью, проходило без особой жизнерадостности, такого он просто не допускал. Вся его кипучая энергия и страстность употреблялись лишь на то, чтобы достичь успеха в одной области, затем переносились на следующую, пошире и поважнее, а затем на что-то третье, дальше. Его друзья это знали — они ей неоднократно говорили. Все знали, и Клер тоже, что Квентину скорее интересен уровень моря и горизонт, чем люди, которые собрались вокруг него.

Он знал, в каких ночных клубах есть маленькие комнатки наверху. Да, он знает о самых потаенных уголках мира и о том, что в них делать. Он очарователен, волнующ и сексуально силен. Но в нем нет радости.

— Спасибо, Ханна, — сказала Клер, вставая. — Ты умеешь представить все в перспективе. — Она нагнулась к Ханне и поцеловала ее в обе щеки. — В этом ты молодец. Я должна переодеться — мы собирались на ужин.

— Собирались?

— Не думаю, что мы пойдем. Мне кажется даже, что вернусь очень рано. Так что, если будешь готовить ужин для себя, оставь немного и мне.

Одним воскресным днем, в середине декабря, здание! «Эйгер Лэбс» погрузилось в молчание и полумрак под! низкими угрюмыми облаками. Кое-где в кабинетах и лабораториях зажигали свет, и слышалась некая жизнедеятельность — щелканье компьютерных клавиш, звяканье кофейных чашек, шипение воды, рвущейся из крана у лабораторного стола. Джина заглянула в боковую дверь, которую держали открытой весь день, тогда как все остальные в здании запирались, и через мрачноватый коридор прошла к испытательной лаборатории. Там никого не было. Столы и маленькие конторы вдоль одной стороны зала были тихи и не освещены; все выглядело покинутым, как будто люди больше сюда не вернутся уже никогда. Сбежали, или умерли, подумала Джина, потому что в тишине было что-то призрачное.

Она тут же себя одернула. Хватит — она пришла сюда, чтобы отыскать… что-нибудь. Что найдется. Это ее последний шанс перед увольнением. Отчеты об испытаниях, сказала она себе. Их всегда держат в одной пачке, но, вероятно, где-то есть и другой комплект. Если бы я подправила отчеты, то стала бы хранить подлинник? Конечно нет, я бы его уничтожила. Но люди так не делают, по причинам, которые я не могу понять, они их хранят. Все администраторы в дюжине компаний, таких, как «Доу», «Форд», «Джи Эм», «Монсанто» — даже президент Соединенных Штатов — они берегут все, даже самые опасные документы и записи. Так что стоит осмотреться.

Она заслышала шаги и окаменела, пока они не затихли. Нужно спешить, подумала она, и при бледном свете из коридора шагнула в кабинет с папками, из которого Курт доставал отчеты, которые ей демонстрировал. Она направила луч фонаря на верхнюю полку. Отчеты все еще были здесь. Она порыскала по остальным папкам на полке, в каждой были материалы о разных продуктах ПК-20, но больше ничего о восстановительном глазном креме. Она выдвинула другой ящичек, а потом два нижних и обнаружила отчеты о других продуктах «Эйгер Лэбс», документы, интервью, анализы. Но о ПК-20 ничего другого не нашлось.

Они избавились от подлинников, подумала она. Или Эмма неверно прочла записки, никакой проблемы нет и не было.

Она села на корточки и положила фонарь рядом с собой. Если подлинные отчеты подменили, они могут быть в любом шкафу одной из множества комнат, или кабинетов. Потребуется несколько часов, а то и дней, чтобы их разыскать. Что ж, коли я не могу их найти, значит, не могу. И что еще делать я не знаю. Если бы Эмма не была так уверена в том, что она прочла в тех записках…

Записки. Джина подняла голову и оглядела всю комнату, до углового кабинета. Кабинета Курта. Курт глава испытательной группы, он мог послать эти записки. А Курт уходит, он говорил, на работу получше, хотя и не говорит куда. Позаботился ли он о том, чтобы стереть все из своего компьютера? Держу пари, что нет. Могу поспорить, что он думает о будущем, а не о прошлом. И спорю, что все еще здесь.

Тут в ней вспыхнуло возбуждение, то особого рода возбуждение, которое охватило ее, когда она поняла, что кое-что в лаборатории у нее получилось, или когда она впервые проскакала на лошади на ферме Роз, почти такое же чувство, что она испытывала по отношению к самой Роз. Случается иногда, что мы точно знаем, что делаем все верно, подумала Джина, слова почти пропелись в ее голове. И сейчас как раз такой момент.

Она посветила фонарем в пол и направилась вдоль стены зала, мимо открытых дверей, к кабинету Курта. Затем выключила фонарь. Последние лучи мрачного дня едва проникали в комнату через угловые окошки, но их было достаточно, чтобы разглядеть клавиатуры компьютеров, а это было все, что Джине требовалось.

Она опустила жалюзи на окнах и, включив компьютер, вызвала список файлов. Для ПК-20 их было около ста, и каждый обозначался своим кодом. «ПК-20 — предтесты», прочла она, и нажала на клавишу, чтобы вывести документ на экран. Это был предварительный план, двухлетней давности, оговаривающий основные черты испытаний всех продуктов новой партии. — Через несколько минут она разыскала окончательный план, записанный три месяца назад. Джина вздохнула. Предстоит ознакомиться с девяносто восемью файлами.

Но вскоре она поняла, который из них ей нужен. Код отчетов о тестах составлялся из даты его проведения и последовательного номера по окончательному плану Курта. Итак, раз Эмма видела то, что было, вероятно, написано в октябре, когда записки попались ей на глаза, или в сентябре, по крайней мере то Джина стала проглядывать номера 9 и 10 с большим последовательным номером, вызывала их на экран и быстро просматривала.

Кому: Квентину Эйгеру от Курта Грина. Согласно решениям нашей беседы с Хейлом Йегером, мы расширяем испытания Дневного Восстановительного Крема, Ночного Восстановительного Крема и Глазного Восстановительного Крема, привлекая к тестам черных женщин, 250 из городов севера и 150 — юга. Данные испытаний должны быть готовы в то же время, что и…

Джина отослала этот документ и вызвала другой.

…ранние тесты на послойную чистку указывают мелкое заражение, вероятно, от оборудования; поздние тесты, с другим комплектом, были чисты. Следует заменить оборудование первого комплекта: стоимость закупки 175 тыс. долл. и я сильно рекомендую…

Черт, пробормотала она, избавилась от этого и вывела на экран следующий файл.

…тонер "А" предпочли 65% тестируемых, тонер "Б" предпочли 15%, 20% отрицательно отозвались об обоих. Из них 17% сказали, что он сушит их кожу. Возможно решение, сделать тонер прозрачным, а не бледно-голубым; женщинам нравятся вещи, которые выглядят чистыми.

«Вот что он знает о женщинах», пробурчала Джина, вызвала другой файл, а потом еще один. Ни в октябрьских, ни в сентябрьских отчетах ничего подозрительного не оказалось. Она вернулась к августу и снова ничего не обнаружила. Это смешно, подумала она, он не может быть более ранним. Тем не менее, из упрямства она вернулась к июлю.

"Проверки чувствительности человеческого организма к ПК-20.

Результаты последнего теста ПК-20 удостоверяют, что от 4% до 5% испытуемых имеют аллергические кожные реакции. В их числе: легкое жжение, зуд, раздражение, сыпь, образование прыщей, и аллергический дерматит. Кроме того, 1% пользовавшихся Восстановительным Глазным Кремом ПК-20, испытывали аллергический конъюнктивит, а у одного из тестируемых была более злокачественная реакция, которая привела к слепоте на один глаз. (Примечание: вероятно, мы сможем доказать, что испытуемый употреблял продукт неверно…)"

Джина перечитала. То самое, о чём говорила Эмма. И они знали это в конце июля. Но где латынь, которую видела Эмма. А, она говорила, что отчетов было два.

Она включила принтер и распечатала этот отчет, затем вернулась к компьютеру и снова пошла по файлу испытаний Курта, быстро просматривая документы, и так добралась до марта.

"Проверки чувствительности организма к ПК-20. (предварительный рапорт).

…4% тестируемых испытали различные пониженные аллергические реакции. У некоторых испытуемых был обнаружен конъюнктивит, который, вероятно, был спровоцирован бактерией Psendomonas aeruginosa или аллергической реакцией на один из компонентов вещества, или по причине прямого повреждения роговицы. В лаборатории будет готов отчет…"

Все еще читая, Джина одновременно распечатывала. Она порылась в ящиках стола и нашла коробку с чистыми дискетами, затем вставила ее в дисковод и сделала копии обоих отчетов. На случай, если кто-нибудь решит их стереть. Затем она положила отпечатанные копии и дискету в сумочку и выключила компьютер. Комната погрузилась в темноту. Хотя было только полшестого, снаружи уже стемнело. Становится поздно, подумала она, интересно, когда приходят уборщики? Впервые ей стало не по себе и она решила, что лучше будет не зажигать фонарь, вместо этого она на ощупь нашла чехол и накинула его на компьютер, потом быстро провела рукой по ящикам стола, убедилась, что они закрыты, и вышла из комнаты. И только тогда, стоя в темноте, она осознала, что записки подтверждают — сводный отчет, виденный ею, был фальшивым. А значит, вполне возможно, что подлинный находится где-то среди документов в испытательной лаборатории. И даже очень возможно, подумала она, что компьютерные коды записок те же, что и у сводного отчета.

— Еще несколько минут, — пробормотала она себе под нос. Совсем незачем мне уходить прямо сейчас.

Заслоняя фонарь, она прошла мимо архивных шкафов. Три из них были разделены по месяцам, по месяцу на каждый ящик. Джина пролистала мартовские папки, и на самом дне ящика, под отчетами тестов по другим продуктам «Эйгер Лэбс», нашла папку с теми же кодами, что и на записках в компьютере, а внутри нее были отчеты по Глазному Восстановительному Крему ПК-20. Это были совсем не те, что показывал ей Курт, принеся из архивного шкафа с другого конца комнаты — здесь были отчеты о слепоте на один глаз у тестируемого. Здесь перечислялись конъюнктивиты и ожоги, зуд, раздражения, сыпь, образование прыщей, и аллергические дерматиты. Это были те самые рапорты, которые суммировал Курт в своей записке к Бриксу.

Джину охватило чувство триумфа. Они хранят их. Эти проклятые идиоты их сберегли. Засунули в шкаф и забыли. Так зачем беспокоиться о копиях? Я просто возьму их сама.

Она запихнула отчеты в сумку, к запискам и дискете, выключила фонарь и пошла обратно по лаборатории. Приблизившись к двери, она смогла уже разглядеть столы и стойки в бледном свете из коридора, и двинулась, быстрее. Уже за дверями лаборатории она услышала, как где-то далеко чей-то голос пожелал доброй ночи, и хлопнула дверь. Она свернула направо и почти побежала к производственной лаборатории и своему личному столу. На полу стояла коробка с вещами, которые она заберет с собой в понедельник, после прощальной вечеринки в лаборатории. Она бросила свои книги, пустую цветочную вазу, коробку с карандашами и ручками в картонку, и подняла ее. Теперь, если кто-нибудь ее видел, она сможет привести оправдывающие причины.

Но она никого не видела. Выйдя через боковую дверь, она направилась на парковку. Лампы освещали несколько машин, которые здесь стояли, и Джина пошла к своей.

— Джина, Джина, привет! — Она развернулась, надеясь, что не с виноватым видом, и увидела Эмму, высунувшуюся из окошка.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Джина.

— Жду Брикса. Мы едем к кому-то на вечеринку. А ты?

Он был здесь все время, подумала Джина. Они оба были. Я практически вломилась туда, где мне быть не положено, и он был здесь.

— День переезда, — сказала она Эмме, указывая на коробку. Затем она подумала, как нелепо врать Эмме. — Ну, не совсем. Я еще кое за чем зашла. — Она помялась. — Слушай, у тебя есть минутка? Я хочу сказать, когда появится Брикс?

Эмма завела мотор и включила обогрев, а когда Джина села с ней рядом на переднее сиденье, то еще закрыла окно от холодного тумана, который проникал внутрь.

— Ты нашла что-нибудь об этих записках? — Джина молчала, и она повторила: — Нашла?

— Я все нашла. Записки, которые ты видела. Они все еще в компьютере Курта. Я отпечатала копии и переписала, их на дискету. В них в точности то же, что ты говорила.

— Ох, — Эмма глубоко вздохнула. — Ведь это ужасно, правда? Я хочу сказать, я знала, что их не придумала и не вообразила, но теперь…

— Теперь все это правда. И я нашла подлинные отчеты, Эмма, у меня все это с собой. И теперь нам надо кое-что с этим сделать.

Эмма расширила глаза:

— Что?

— Мы должны сказать в ФДА. Они ничего не смогут сделать с товаром, пока он не пересечет границы штата, но у меня есть там несколько знакомых, и они могут позвонить Квентину неофициально и предупредить его, что у них есть данные, по которым они должны опечатать всю партию, как только он ее выпустит. Тогда он отменит запуск. И еще есть прокурор штата. Его всерьез беспокоит, какие продукты лежат на полках магазинов Коннектикута, так что, я думаю, он тоже позвонит Квентину и скажет ему, что по имеющимся у него сведениям, он не может разрешить продажу в штате.

— О, нет, — простонала Эмма. — Не надо этого делать, Джина, он во всем обвинит Брикса, он все взвалит на него. Не надо!

— Ас чего ты взяла, что Брикс в этом не участвует? Я знаю, что ты его любишь, Эмма, но постарайся об этом забыть, хотя бы на минуту. Здесь происходят довольно темные дела. Кто-то подделал отчеты. Если Брикс на самом деле так близок к своему папаше, и темные дела происходят, то почему, собственно, ему не принять в них участие?

— Нет, он не мог! Я знаю его — он никогда не пойдет ни на что такое!

— Знаешь, я не понимаю, отчего ты так в этом уверена. Но как бы там ни было, Эмма, он уже большой мальчик и сам о себе позаботится. На твоем месте я бы за него не тревожилась. О чем тебе стоит побеспокоиться…:

— Я беспокоюсь за него, — сказала Эмма тихо.

— Что ж, ничем не могу помочь. О чем тебе следует беспокоиться, так это чтобы он не узнал, что ты видела те записки. Пока он не знает, ты вне всего этого, а для тебя это лучшее место. Ты же не хочешь, чтобы он знал, что ты имеешь ко всему этому какое-то отношение. Потому что я должна с этим что-то сделать, Эмма. Здесь я ответственна, и не могу просто отвернуться, — Джина все время следила за дверью, опасаясь, как бы Брикс не увидел ее там раньше. Теперь она открыла дверцу машины. — Ты понимаешь, я так и вижу всю эту партию ПК-20, в роскошных упаковках Клер, заполнившую склад Эйгеров — все эти баночки, и тюбики, и бутылочки — все уложено в башню из милых коробок, все выше и выше, такая огромная башня, как пирамида, и все в лабораториях, от Квентина до самого последнего лаборанта, ждут марта, чтобы загрузить этими коробочками грузовики, поезда и корабли и раскидать по всей стране. Как армию-захватчика. И похоже, что кое-что в этих коробках — яд, по крайней мере, потенциально, для очень многих людей. Если я забуду об этом, то стану настолько же виновной, как и тот, кто приказал изменить отчеты, и тот, кто это сделал, и те, кто об этом знают.

— Джина, послушай. До марта ничего не случится — ты сама только что сказала. Значит, ты можешь подождать несколько дней, так? Брикс сказал мне, что были новые испытания, и что пришли их результаты, и там все было отлично, и, может быть, все те старые…

— Эмма, никаких новых испытаний не было, я бы услышала в лаборатории. Ни слова не было сказано о других тестах ПК-20. И я только что прочла записи.

— Ты читала все отчеты? Ведь ты прочла записки и старые отчеты о результатах тестов, а новые? Их ты читала?

— Никаких отчетов новых испытаний.

— Брикс сказал, что они были. Ты ведь не можешь быть уверена, правда?

— На девяносто девять процентов.

— Это не так, Джина, Брикс мне говорил! И даже если нет новых тестов, может быть, они отложили дату выпуска, а ты про это не слышала. Ты ведь уходишь, может быть, тебе ничего и не говорят. Разве такого не может быть? Только несколько дней, Джина. Ты ведь можешь так сделать.

— Полагаю, что могу, но спорю, что изменять никто ничего не собирается.

— Все равно, Джина. Всего несколько дней. Неделя.

— Но зачем? Что случится за неделю?

— Не знаю. Но что-нибудь может. Джина поглядела на нее пристально.

— Эмма, ты держись от этого подальше. Слушай: я очень серьезно. Держись подальше. Я не хочу, чтобы ты выдумывала, как рассказать Бриксу о чем-либо таком — это будет не очень умно.

— Нет. Конечно, нет. Я просто думаю, что ты должна подождать и дать им еще шанс.

Джина засомневалась, а потом пожала плечами:

— Я дам им неделю, но больше я ждать не буду, Эмма. И еще. Я думаю, мы должны рассказать все твоей матери. Там много чего происходит, что…

— Нет! — Эмма энергично затрясла головой. — Она перескажет Квентину! Ты не можешь ей рассказать, Джина, не надо! Пожалуйста, Джина… я не выдержу этого. Разве ты не можешь вообще ничего не делать некоторое время? Я хочу сказать, просто забыть все на несколько недель или…

— Ты сказала на неделю.

— Ладно, конечно, на одну неделю. Но не говори никому. Обещай, Джина, пожалуйста, обещая это.

— Твоя мать должна знать, — сказала Джина упрямо.

— Что знать? Сo мной ничего не случится, и я не хочу, чтобы она что-то об этом знала. Я прошу тебя не говорить ей. Умоляю тебя — обещай.

Подумав немного, Джина снова пожала плечами:

— Я даю неделю.

— Спасибо. — Эмма нагнулась и поцеловала Джину в щеку.

Джина сжала ее руки:

— А теперь слушай. Ты должна сказать мне: ты все услышала из того, что я тебе говорила? Ты можешь думать, что я поглупела, но ничего подобного, и я прошу тебя — не играй в героиню. Держись от этого подальше. Эти люди сейчас в опасности, они играют по-крупному, и никто не должен знать, что ты видела те записки или что-либо слышала. Ты просто должна забыть, что ты что-нибудь знаешь. Если ты так сделаешь, то все будет в порядке. Ты слышишь?

Эмма кивнула.

— Это очень серьезное дело, пойми. Ладно?

— Да. Да, Джина, конечно. Я понимаю.

— Надеюсь, что так: — Она вылезла из машины, открыла заднюю дверцу и вытащила свою картонку. — Я свяжусь с тобой через день-два. Передавай привет маме.

Эмма проследила, как она дошла до своей машины и уехала. Но он уже знает, сказала она Джине про себя. Я сказала ему, что читала записки — он все знает. И когда ты перескажешь все своим друзьям в ФДА или прокуратуре штата, и они позвонят его отцу, или ему, то он обвинит меня. И будет прав, потому что я виновата.

Значит, я должна с ним поговорить. Очень жаль, что я соврала Джине, но я не знаю, что еще остается делать. Потому что я должна с ним поговорить. Я должна предупредить его о том, что случится.

— Я думаю, нам надо сначала здесь выпить, — сказала Клер, когда пришел Квентин.

Он обнял ее за талию и поцеловал:

— Все в лаборатории готовы повесить на тебя медаль. Ты талантливая женщина, Клер, и последний дизайн был лучшим, что ты сделала в жизни. Разработки уже почти запущены в производство. Сколько тебе еще осталось сделать?

— Четыре. — Взволнованная поцелуем, и не желая признавать, что ее тело само тянется к нему, она освободилась от его объятий и повела его в библиотеку: — Но две уже почти закончены. В худшем случае еще неделя.

— Ты ставишь рекорд. — Он сел на кушетку и взял декабрьский номер «Вог». Тот был раскрыт на рекламе ПК-20, всю страницу заполнила лучезарная красота Эммы, мечтательной, видной будто сквозь туман, а вверху — цветное фото одной из янтарных упаковок Клер и две строки отчетливым шрифтом:

ЖДИТЕ В МАРТЕ. РЕВОЛЮЦИЯ В ПРЕОДОЛЕНИИ СТАРОСТИ.

ЗАКАЗЫВАЙТЕ СЕГОДНЯ ВМЕСТЕ С ВАШИМ

СПЕЦИАЛИСТОМ ПО КОСМЕТИКЕ.

— Отзывы феноменальны. Нам очень понравилась Эмма. Вы обе наши дамы-Годдар.

Клер поморщилась, но он, все еще глядя в журнал, этого не заметил. Она принесла ему скотч и поставила свой стакан с вином на столик между ними.

— Квентин, я не пойду сегодня с тобой на ужин.

Он закрыл журнал и поглядел на нее нахмуренно:

— Ты нездорова? Выглядишь отлично. Конечно, мы пойдем на ужин. А если тебе и вправду немного не по себе, то пойдем в какое-нибудь спокойное место. Иди сюда, что ты там сидишь?

Ее руки дрожали. Это безумие, подумала она. Люди всегда разрывали отношения — здесь нечего бояться.

— Я не буду с тобой больше встречаться, — сказала она, запинаясь. Потом она заметила, как он сильнее нахмурился и расчетливо сощурил глаза, как всегда, когда он сталкивался с чем-то неожиданным. Она сжала руки, чтобы скрыть свою дрожь. Затем заставила себя говорить медленно:

— Мы хорошо проводили время и я за многое тебе благодарна, но я не хочу, чтобы это продолжалось.

— Почему?

— Потому что мы пробыли вместе достаточно. Люди меняются по отношению к другим через какое-то время, они уже не думают друг о друге точно так же, как было в начале, и ведут себя уже иначе. Иногда лучше. В нашем случае — хуже.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Знаю, что не понимаешь. — Она задержала дыхание, чувствуя неуверенность в себе, как часто бывало, когда она оказывалась вне его надежной защиты. Он забивал собой всю комнату, из-за него мебель казалась меньше, книги исчезали на смутный второй план. Даже свет лампы казался мутнее. Случилось так, что она может остановиться и поменять направление, она пока не сказала ничего страшного. Она может прямо теперь прижаться к Квентину и вернуться к той жизни, что он ей давал, как ее тело рванулось к нему, когда он ее поцеловал. Это будет легче всего. Но не будет лучше, если я подумаю, что испугалась. Или что стала совсем другим человеком, только чтобы хранить его счастье.

— Попытаюсь объяснить. — Она сказала это тихо, но в странном, застывшем молчании комнаты голос показался ей громким, и она понизила его еще, обращаясь к черным зеркальцам в его глазах и его твердым, резким чертам лица. — Я не хочу жить так, как ты ждешь этого от меня, Квентин; твои ожидания не совпадают с моими. Ты оставил для меня щелку и ждешь, пока я нырну в нее, но я не могу.

— Хочешь сказать — не желаешь.

Она удивленно подняла брови:

— Конечно. Об этом я и говорю. Ты всегда сочинял для меня правила, я им следовала, полагала, что так становлюсь сопричастной, так что в каком-то смысле ты имел право думать, что можешь устанавливать для меня любые правила. Но если я им и следовала, то мне не нравится, как они изменяются, и я хочу, чтобы мы перестали быть любовниками, прежде чем мы перестанем быть друзьями.

— Ты встретила кого-то другого, — сказал он.

— Ох, Квентин, ты же умнее, чем представляешься. — Так же резко, как она это произнесла, исчезла ее неуверенность. Пустота с какой он сказал это, сделала ее сильнее, она почти пожалела его. Тогда она выпрямилась на своем кресле. Теперь она безо всяких вопросов знала, что поступает правильно.

— Да, я встретила другого, кстати, но все это не из-за него. Ты единственный, с кем я спала, и с кем я хочу спать, и ты единственный, кто заставил меня перемениться. К слову сказать, я все еще хочу спать с тобой, но не буду, потому что все остальное у нас нехорошо.

— Если ты хочешь, то все остальное неважно. И у нас нет ничего нехорошего. Кто-то убедил тебя бросить меня.

— Никто, — сказала она холодно. — Ты и вправду так мелко обо мне думаешь, что веришь, будто я могу разорвать с мужчиной, с которым мне хочется быть, только потому, что мне кто-то внушил подобную мысль?

— Я только думаю, что ты очень внушима. На тебя влияю я, мои люди, с которыми я тебя познакомил, все. Все, что ты сейчас из себя представляешь, ты получила от меня и женщин…

— А чьи идеи я использовала в дизайне? — спросила Клер ледяным тоном.

— Дизайны были целиком твои — это я тебе гарантирую. Я провел исследование на заявку о правах и выяснилось, что ты открыла новую область. Я восхищаюсь твоим талантом, и ты это знаешь: на похвалы я не скупился. Вот почему тебе позволили заняться всей партией.

— Ты провел исследование?… Я могла сказать тебе…

— А зачем мне было тебя спрашивать? Конечно, ты сказала бы, что у тебя все оригинально, что ты еще могла сказать? Мне нужно было мнение со стороны, и я плачу за это своим поверенным. Ты хороший дизайнер — сколько раз нужно, чтобы ты услышала, как я это говорю? Но во всем остальном ты профан; ты всегда слушала идеи других. Ты слишком податлива, Клер. Тебе следует держаться немного отстраненной. Думаю, что сумел объяснить тебе значимость этого. Но ты по-прежнему чувствуешь себя неуверенно со мной, или в том, что я тебе говорю, потому что ты не привыкла к деньгам и тому, что они могут.

— Это чушь. Я прекрасно проводила время. Мне нравится иметь деньги. Значит, для тебя это признак слабости, Квентин, что я слушаю мысли других людей? Я люблю узнавать, как думают другие, как они живут и ладят друг с другом. Ты так уверен, что тебе нечему учиться, что ты закрываешь уши для чужих идей? Мне нравилось встречаться с твоими друзьями и слушать их, и я прекрасно веселилась, тратя деньги вместе с ними.

Она поглядела на его вялое лицо & подумала, а слушает ли он вообще то, что она говорит.

— Мне не нравятся все твои друзья; я вообще не люблю людей только за то, что у них есть деньги. И уж конечно, мне не нравится то, что делает с ними большинство, покупают себе ранг или статус и кучу собственности, и делятся с другими тем, чем могут, когда уже удовлетворили все свои капризы — но это не означает, что мне неловко с деньгами. Я радуюсь. И в этом проблема. Ты не радуешься, Квентин — у тебя в жизни нет радости. Все, что ты делаешь так… тяжело, как будто ты всегда работаешь по какому-то списку профессий. Любовник, хозяин дома, администратор корпорации, мастер манипуляции…

— Что, черт возьми, это значит?.

— Что именно? — спросила она, прерванная на середине мысли.

— Мастер манипуляции. Что это значит?

— Ничего особенного. Это касается только того, как ты действуешь: манипулируешь людьми, манипулируешь событиями. Ты устанавливаешь правила и заставляешь людей и события крутиться вокруг себя. Иногда я чувствую себя, как приобретение в игре «Монополия». Все так измерено и рассчитано, Квентин, у тебя просто не осталось места для неожиданности или для того, чтобы увидеть мир моими глазами. Это называется чуткостью, и когда мы только встретились, я думала, что ты чуток, но нет, ни на каплю. У тебя просто есть твои планы, твои ожидания и правила. Я не претендую на те правила, что ты создал для себя или других, но я претендую на свою собственную жизнь, и я способна уйти когда думаю, что то, что происходит, не по мне. Что я сейчас и делаю.

Она встала. Они не дотронулись до своих стаканов, и она осознала, что им действительно нечего разделить друг с другом — даже эту последнюю выпивку. Она поглядела на его мрачное, красивое лицо, с напряженно нахмуренными бровями и морщинкой между глаз. Он смирился с этим очень быстро. Вероятно, я буду помнить его еще тогда, когда он обо мне забудет.

— Извини, — сказала она. — Извини, если рассердила тебя. Я сама не сержусь, по большей части, но и не печалюсь, и может быть, это тоже часть той причины, по которой я говорю тебе «до свидания». Мы поговорили о том, что у нас было, и мы даже не повысили голоса и не выказали никаких признаков волнения. Ни музыки, ни поэзии, даже в конце.

— Поэзии, — фыркнул Квентин.

— Для меня это кое-что значит, — сказала Клер спокойно. — Но я сказала то, что думала о благодарности и о друзьях. Я надеюсь, мы ими останемся. Я только не хочу, чтобы мы были любовниками.

— Ты высказала это чрезвычайно ясно. — Он направился к двери. — А что насчет оставшихся четырех дизайнов?

— Конечно, Квентин, ради Бога, ты их, конечно, получишь. Я даже не понимаю, как ты можешь такое спрашивать. Я принесу их тебе в течение нескольких дней.

Он кивнул:

— Знаешь, Клер, был момент, когда я готов был с тобою спорить. Но эти детские разговоры о правилах и радости и неожиданности и… что там было еще? Ах, да, чуткости. Они тебе нужны, потому что ты хочешь сказок. Но мужчина и женщина сходятся не поэтому. Конечно, я кое-чего ожидал от тебя, да ведь и ты от меня тоже. Мы все ищем того, кого мы хотим, а когда находим людей по себе, то хватаем их, прежде чем они исчезнут. Я думал, что нашел такого человека в тебе. Я ошибся. Ты будешь об этом сожалеть, и ты это знаешь. А я не даю людям второго шанса. — Он развернулся и вышел.

Клер услышала, как открылась и захлопнулась входная дверь. Она стояла у своего кресла и вслушивалась в тишину. Библиотека казалась опустевшей, как будто по ней прошла буря и унесла все за собой. На мгновение она снова ощутила объятие Квентина, его крепкое, твердое тело — такую защиту от всего непредсказуемого. Но у меня по-прежнему есть деньги, подумала Клер: он был как ее богатство — защитой и безопасностью. Но они остались, и никакой другой защиты мне не нужно.

В затихшей пустоте библиотеки она ощутила медленную волну сожаления. Но, достигнув пика, она тут же начала спадать. Она оглядела комнату и постепенно снова стала видеть ее знакомой и привычной. Она вернулась к своим обычным размерам — книги ярко сияли соблазнительными цветами и названиями, мебель приобрела свои нормальные пропорции. Свет сиял. Клер стояла в центре комнаты, на твердом полу и восточном ковре под ногами, и еще раз ощутила, что все это — ее.

Я буду скучать по нему, подумала она. Он занимал так много места в моей жизни. Но я рада, что он ушел.