Золотой огонь Югры

5

Два больших, широких дощаника, тяжело осевших в воду, еле-еле ползли по течению рядом с берегом — обвисли в безветрии серые паруса, медленно и понуро шагали по отмели лошади, тащившие на веревках эти громоздкие лодки. Иногда веревки ослабевали, провисали, но тут же снова рывком натягивались; дощаники, дернувшись, разворачивались носами к берегу, и тогда дневальные лениво, нехотя, отпихивались шестами, чтобы удержать лодки по курсу.

Белобрысый, худой и длинный, с тонкой мальчишеской, кадыкастой шеей, Сергей Ростовцев, оставшийся старшим после того, как Арчев, как только отряд покинул Сатарово, исчез ночью с четырьмя бойцами, полулежал в дощанике на куче мешков, поглядывая со смешанным чувством гадливости и страха на соотрядников. Те, еще не очухавшиеся от вчерашней попойки, валялись расхристанные, полуодетые на грудах награбленного добра, дремали, сонно поругивались, жевали, пили, поплевывали под ноги, вяло играли в карты, расплачиваясь чуть ли не аршинными квадратами мятых, неразрезанных листов керенок — пуды этой бросовой бумаги нашли в подвалах бывшего отделения страхового общества «Саламандра», когда громили обосновавшийся там Губженотдел, и прихватили, чтобы дурачить инородцев.

Ростовцев стиснул зубы, отвел глаза от лохматого, с мятым лицом мужика, который блевал, свесившись через борт. Отряд, еще недавно, при Арчеве, скором и крутом на расправу, бывший слаженной, дисциплинированной дружиной боевиков, разваливался на глазах, превращался в бандитствующий сброд. И ему, Ростовцеву, надо быть вместе с этими мерзавцами, другого пути нет. Сбежать, как Арчев? Но у того есть проводник, Серафимов, и трое преданных до гроба мужиков, бывалых, битых, тертых, которые и в огне не сгорят и в воде не потонут. Одному бежать — верная гибель в тайге или, если удастся выйти к людям, в застенках Чека.

Он удержал вздох, посмотрел на берег, где верхом на лошадях, тянувших лодки, сгорбились Урядник и Студент, задержал взгляд на Козыре, который гарцевал на вороном жеребце Арчева. «С Козырем можно бы уйти, — шевельнулась несмелая мысль. — Этот проходимец помог бы вывернуться. Рискованно, правда, открываться ему…» Вспомнилось, как рассвирепел Козырь, когда обнаружилось, что Арчев исчез, как поклялся, что пришьет любого, кто вздумает по примеру князя рвануть в камыши, потому как по закону можно выходить из дела только в фартовый час, а не когда фортуна отвернулась…

«Надо бы сменить верховых», — подумалось лениво, но Ростовцев отогнал эту мысль. Прикажешь — не послушаются: хмыкнут, сплюнут, а то к черту или куда подальше пошлют, и вконец потеряешь авторитет. Пусть сами разбираются, сами выясняют отношения, сами грызутся. У них есть Урядник, он наведет порядок, да и Козырь лишнего не переработает.

Ростовцев закрыл глаза. Скорей бы доплыть до поворота— там течение посильней, да и ветер должен быть — можно отцепить лошадок… Что ждет в Березове, в глухой дыре, где гнили в ссылке Меншиков, Долгорукие, Остерман и даже некоторые из нынешних правителей Совдепии? Скорей всего, большевики и там установили свою диктатуру. Даже в такой глухомани не удастся скрыться, отсидеться. Полный разгром от Барабинска до Обдорска, разгром сокрушительный. А ведь как хорошо все начиналось — Тюменская губерния полностью, часть уездов Омской, Челябинской, Екатеринбургской губерний охватились восстанием: полное впечатление стихийного праведного народного гнева. И мало кто знает, как много пришлось потрудиться руководителям эсеровского «Союза трудового крестьянства», подготавливая мятеж, какую последовательную, целенаправленную, ежедневную, а точнее еженощную, работу проводили их агенты, эмиссары и уполномоченные в деревнях и селах, как умело науськивали мужиков и баб, чтобы те отбивали подводы с хлебом, направляемые в город, а потом расправлялись с коммунистами и теми, кто приезжал, чтобы разобраться в беспорядках — вот вам и спонтанный, неорганизованный бунт землепашцев! А какие безотказные лозунги были выдвинуты: «Долой продразверстку!», «Свободу торговле!», «Хватит диктатуры пролетариев, да здравствует диктатура хлеборобов!», «Крестьянская Сибирь — крестьянам!», «Вся власть — пахарям!». Били на то, что уставший от хлебных поборов крепкий сибирский мужик, всегда живший сытно и вольготно по сравнению с нищей Россией, а теперь лишенный даже маломальского запаса, как бы получал поддержку. Он и попер — «Да здравствуют Советы без коммунистов!» — крушить комитетчиков. И после победы все было продумано руководителями и предусмотрено. Правительство в лице Крестьянского Совета Федеративной уездной республики, избавившись от большевиков, но сохранив сельские Советы и волисполкомы, чтобы не оттолкнуть население, решительно заявило в своих манифестах, что о возврате земли помещикам не может быть и речи — благо помещиков здесь и в глаза не видывали, — равно как не может быть речи и об отмене восьмичасового рабочего дня на фабриках и заводах. Пусть потешатся пролетарии, хотя они не землепашцы, не хозяева жизни, деревне до их забот дела нет, деревня и без них, дармоедов, проживет, а вот они без деревни — подохнут. И дохли уже. Все предусмотрело правительство крестьянской республики, все отладило, восстановив четкую, разумную общественную систему по образцу прежнего, благословенного государственного устройства: возродило привычные учреждения по охране порядка, права и законности, объявило полную свободу торговли, предпринимательства и собственности. Так почему же продержались они всего полтора месяца? Почему мужики после Десятого съезда этой распроклятой большевистской партии не захотели в боях с Красной Армией умирать за новую, свою, без коммунистов, без пролетарской диктатуры, власть?

— Кончай клопа давить, братва! — стегнул по ушам вопль Козыря. — Кругом арш! Равнение на добычу!

Ростовцев открыл глаза, увидел, что все на дощаниках и верховые на берегу, развернувшись, смотрят вверх по течению, откуда, отчаянно выталкивая из трубы частые, плотные клубки дыма, резво приближался низенький, широкий в палубе пароходишко.

— К бою! — радостно скомандовал Ростовцев. Еще бы: такая удача! Захватив пароход, можно будет прорваться сквозь любые совдеповские засады. Обернувшись на миг к берегу, заорал: — Руби веревки! — И снова к тем, что в дощаниках: — Выгребай на середину! Да побыстрей, побыстрей, канальи. Упустим ведь!

Но арчевцы уже вывернули дощаники от берега, навалились на весла, чтобы перерезать путь «Советогору».

Пароход вдруг сбросил скорость, да так резко, что, казалось, даже осел на корму: взбурлилась вода под гребным колесом, дым окутал надстройки. А когда рассеялся, открыл стоящего у борта в полный рост высокого человека в кожаной куртке — тень от этого смельчака, изгибаясь, ломалась на взбаламученной воде.

— Эй вы, сдавайтесь! — властно крикнул он в медный, поблескивающий рупор. — Тот, кто бросит оружие, попадет под амнистию. Гарантирую жизнь и свободу.

— A-а, собака! — взвизгнул Ростовцев. — Это же Фролов!

Прыжком нырнул к пулемету, упал за щиток, полоснул длинной очередью. Фролов исчез.

И сразу же с «Советогора» сухой скороговоркой отозвался пулемет красных. За ним другой — тоном повыше, голосом позлей, понервней. Заметались, то пересекаясь, то расходясь, то приближаясь, то отдаляясь, частые фонтанчики между дощаниками и берегом. С лодок ответили беспорядочной винтовочной пальбой, застрекотал еще один пулемет арчевцев, потом и третий.

— Назад, назад, мужики! Отходим! Чекисты! — прорывались сквозь треск выстрелов панические крики. — Шевелись, стерьвы, гребите! Не видите, что ль, — сам Фролов!

Лодки развернулись к берегу, но, словно наткнувшись на невидимую стену, круто вильнули вдоль сплошного частокола фонтанчиков, отсекающих от суши.

— Прощай, братва! — заорал Козырь. — Бог не фрайер — выручит! — Упал грудью на холку жеребца. Глянул из-под локтя на верховых. — Рвем отсюда!

Уткнулся лицом в гриву, отпустил поводья, дал шенкеля. Конь, вытянув морду, поджав уши, бросился крупным наметом в чащу.

Привыкшие тянуть лодки флегматичные рабочие лошадки, знающие лишь размеренный спокойный шаг, тоже проявили неожиданную прыть. Подгоняемые ездовыми, которые, испуганно оглядываясь, чмокали, колотили пятками, коняги, вспомнив, видимо, молодость, устремились неумелым коровьим галопом вслед за жеребцом…

Козырь поджидал отставших в низкорослом сосняке.

— Ну, сявки-сявочки, вывернулись! — Он сдавленно засмеялся, когда подъехали ездовые. Почесал острый, выступающий далеко вперед подбородок. — Из какой мясорубки вырвались, самого Фролова провели, а!.. Ты чего закис, Студент? — ткнул в плечо всадника в пенсне и потасканной тужурке с золочеными пуговицами. — Хватай воздух, дыши глубже. Живы ведь, короли-валеты! Живы, Студент, чуешь?

Тот посмотрел на него через покривившееся пенсне.

— Нехорошо как-то получилось… Своих в беде бросили.

— Вот так ляпнул! — поразился Козырь и даже покачнулся в седле. — Ты что? Смерти захотел? Могу помочь, — потянул из-за спины винтовку. — Выручим его, Урядник? — Весело посмотрел на краснолицего, кряжистого мужика с густой, аккуратно подстриженной рыжей бородой. — Выделим девять грамм из общей пайки для этого недоумка?

Урядник насупился, нахмурил брови.

— Наши-ваши, глупость одна. О себе думать надо. Что делать-то теперь станем, господа хорошие?

— Как что делать? — удивился Студент. С недоумением уставился сквозь блеснувшие стеклышки пенсне на Урядника. — Поедем в Березово!

— Вот и видно, что ты — дура зеленая, — снисходительно решил Козырь. — Сразу ясно, тебе еще ни разу на хвост не садились. Стой, зараза! — Дернул повод, успокаивая затанцевавшего, заперебиравшего ногами коня. Предложил уверенно: — Надо валить туда, откуда пришла эта лайба с чекушниками. В Сатарово надо — самый козырный ход! Там нас никто не ждет. Кроме того, что ты жрать собираешься? А в Сатарове комиссары харчей небось для узкоглазых оставили — прорву!

— Что ж, есть резон. — Студент серьезно и глубокомысленно кивнул. — Это убеждает, это логично. Как по-вашему, Урядник?

— Одобряю, — важно заявил тот. — Я думаю, пароход далее, в Березово, направится. А нам, полагаю, с краснюками не по пути.

Козырь хмыкнул и вдруг вытянулся на стременах, поднял указательный палец, призывая к тишине.

— Слышь, перестали хлестаться! Все, спеклись братишки, хана им пришла… Сейчас чекисты в кустах шмон проведут и за нами в розыск!

Пригнулся, пустил коня галопом. Урядник и Студент, тоже пригнувшись, оглядываясь встревоженно, поскакали вслед за ним.

Держа под прицелом бандитов, чоновцы приближались на шлюпках к дощаникам. Выловили Ростовцева, которого свои же выбросили в воду за то, что он продолжал отстреливаться, когда все уже побросали оружие и задрали руки вверх; помогли забраться в шлюпку еще нескольким арчевцам — тем, что за борт попрыгали от страха.

Ростовцев первым взобрался по трапу на палубу «Советогора».

Мельком взглянул на чекистов, на девушку в алой косынке, на черноволосого, большеголового остячонка в серой рубахе, перехваченной ремнем с ножом, на крепыша в кителе и фуражке речника — судя по всему, капитана, и задержал взгляд на Фролове, легендарном и страшном. Но тот на него, Ростовцева, и не глядел. Прищурившись от солнечных бликов, игравших на воде, наблюдал за бойцами, которые перегружали из дощаника в шлюпку винтовки, зеленые патронные ящики.

— Я так полагаю, что вы — Ростовцев Сергей Львович, — не повернув головы, сказал Фролов. — Бывший инспектор губземотдела, а во время мятежа заместитель Арчева. Верно?

— Абсолютно справедливо. — Ростовцев, храбрясь, прищелкнул каблуками, попытался развязно улыбнуться. — Заместитель по политико-идеологической работе. Так сказать, комиссар по вашей терминологии.

— Чего это вы ёрничаете? — Фролов покосился на него. — Не охладился еще в воде пыл? Или от страха?

— Вы не смеете подозревать меня в трусости! — фальцетом выкрикнул Ростовцев. — Никто не давал вам права…

— Да бросьте вы, — Фролов махнул рукой. Оглядел других пленных, которые сбились в кучку около трапа. — Этого, — мотнул подбородком в сторону Ростовцева, — в «каюту стюартов», остальных в общую.

Пленные, топоча по палубе, потянулись под конвоем на корму, где в пустующем кубрике машинной команды и кочегаров были еще в городе сколочены многоместные двухъярусные нары. А Ростовцева конвоиры повели к двери под мостиком.

— Да, Матюхин! — окликнул Фролов. — Найдите им что-нибудь сухое. Пусть переоденутся.

Ростовцева втолкнули в каюту, с силой захлопнули дверь.

Арчев, стоявший у окна с решеткой, обернулся.

— Евгений Дмитриевич! — обрадовался Ростовцев, с изумлением глядя на обросшего светлой короткой бородкой командира. Дернулся было к нему, но тут же остановился, точно споткнулся. Вскинул надменно голову. — Простите. Мы незнакомы. С предателями не хочу иметь ничего общего.

— Дать бы вам по физиономии, чтобы выбирали выражения. — Арчев, прислушиваясь к топоту в коридоре, который доносился глухо, как из-под воды, потянулся, зевнул. — Погубит вас язык, Серж. Язык, апломб и глупость. — Подошел к койке у стены, поднял с нее шинель. — Снимите с себя мокрое тряпье, подпоручик. И наденьте хотя бы вот это… А то простудитесь.

— Пошли вы к черту с вашей заботой! — Ростовцев оттолкнул его руку. — Ненавижу вас! Вы изменили отряду, изменили нашим идеям, нашему святому делу освобождения России! — Направился было ко второй койке, у противоположной стены, но Арчев решительно преградил путь.

— Немедленно переодеваться! — рявкнул по-командирски. — Не хватало, чтобы вы из этой конуры еще и свинарник сделали… Смотрите, какие лужи!

Ростовцев, невольно вытянувшийся от окрика, глянул под ноги, отступил на шаг. Нехотя принялся раздеваться.

— Подчиняюсь, поскольку вы старший по возрасту и… — ехидно улыбнулся, — и по стажу заточения. Подчиняюсь, хотя и перестал вас уважать. Так и знайте. Ваше вероломство…

— Простите, Серж, — сказал Арчев насмешливо, — но вы или близорукий фанатик, или дремучий дурак. Не перебивайте! — Вскинул требовательно ладонь, когда задохнувшийся от оскорбления подпоручик резко поднял голову. — На что вы надеялись?! Забыли разве о Корнилове, Деникине, Юдениче, Колчаке, Врангеле?

— Это все не то! Они пытались реставрировать отжившее, непопулярное прошлое, а мы… Мы предлагаем качественно иное: крестьянскую республику!

— Слова, слова, слова… Я сам не раз повторял и готов повторить эти слова перед мужиками. Но сейчас-то мы одни, Серж. Какое качественно иное? Старый товар в новой обертке, как говаривал покойный Серафимов. Нет, шер ами, качественно новое предложили именно большевики. Поэтому взяли они власть, к сожалению, прочно и надолго. Боюсь, что навсегда.

— Их успехи временны! — Ростовцев, запахнувшись в шинель, суетливо заметался, оставляя босыми ступнями мокрые следы. — С нашими лозунгами мы непременно победим, а уж тогда…

— Глупец! Юнкеришка желторотый! — взорвался вдруг Арчев, следя бешеными глазами за бывшим своим заместителем. — А под какими лозунгами вы устраивали кровавые бани в Ярославле и Рыбинске, на Украине и в Белоруссии, в Семиречье и на Кубани? Под какими лозунгами атаманствовали в Гуляй-Поле и под Саратовом, в Тамбовщине и Кронштадте? И что же?.. Чем все это кончилось? Где ваши Петриченко, Сапожков, Махно, Антонов?

— Махно и Антонов еще не разбиты! Их поражение случайное, временное. Они опять соберутся с силами и продолжат борьбу.

— Вы тоже надеетесь собраться с силами? — язвительно поинтересовался Арчев. — Ваше поражение тоже временное?

— Разумеется, — Ростовцев выпрямился, горделиво отставил тонкую белую ногу. — За нами основная российская сила — хлебороб, землепашец!

— Бросьте обольщаться, подпоручик. Теперь-то уж мужик за нами не пойдет, то бишь за вами… Не уподобляйтесь глухарю на току. Откройте глаза и внимательно прочитайте решения Десятого съезда этой самой Эркапе. А еще лучше — последние постановления Совнаркома и Вэсээнха… Да не стойте же вы, как памятник самому себе, не будьте смешным!

Ростовцев смутился, торопливо подтянул ногу, глубоко засунул руки в карманы шинели.

— Это вы не будьте смешным, — буркнул обиженно. — Сами прочтите внимательно и решения и постановления. Неужели вы не видите, что коммунисты отступают? Новая экономическая политика, введение натурального налога, разрешение продавать излишки хлеба. Все говорит о том, что…

— Все говорит о том, что нам — то есть вам! — нечем больше пугать крестьянина, нечего ему обещать… Сядьте! — Арчев показал на вторую койку. — Почему я должен смотреть на вас снизу вверх?.. — И когда Ростовцев, хмыкнув, опустился на тюфяк, продолжил брюзгливым тоном: — Большевики отобрали у нас, миль пардон, у вас, даже самого распоследнего, темного и лопоухого лапотника. Вы кричали: «Долой продразверстку!», а ее уже нет, отменили. Вы кричали: «Свобода торговли!» — пожалуйста, торгуйте. Что теперь кричать будете? Чем поманите мужика?

— Почему вы все время выделяете «вам», «у вас»? — спросил Ростовцев.

— Потому, подпоручик, что я выбываю из игры. Надоел мне этот балаган до изжоги. — Арчев сцепил пальцы, хрустнул ими. Забросил ладони на затылок. — Скоро, милый Серж, я буду далеко отсюда. Уйду туда, где нет ни чекистов, ни Совдепов. Доберусь на этой лоханке до города, а там… — присвистнул, взмахнув рукой, и даже зажмурился, заулыбался счастливо.

— Неужто вы верите, что это реально? — с надеждой спросил Ростовцев и, когда Арчев не ответил, а лишь усмехнулся, поинтересовался: — И куда же вы? На восток? К Семенову? К Унгерну?

— Я пока из ума не выжил. — Арчев презрительно фыркнул. — Если Семенова и барона еще не шлепнули, то скоро шлепнут. Как и вас, кстати.

— Как меня? — Ростовцев судорожно проглотил слюну, отчего острый кадык на тонкой шее дернулся. — А вас, что же…

— Я, мон анфан тэррибль, собираюсь жить долго. Долго, вкусно и красиво… Уеду в Париж, сниму скромную, из трех-четырех комнат, квартирку. Где-нибудь на рю де ля Пэ. Буду по вечерам гулять в Монсури, потягивать шабли в Мулен Руж или в Фоли Бержер, обнимая субреточку-гризеточку. И буду посмеиваться над вашими дурацкими идеями, над этой нелепой, дикой и грязной страной, где я имел несчастье родиться…

— Хотите пополнить ряды клошаров и умереть с голоду под мостом Александра Третьего? В Париже полно нищих и без вас.

— Вот именно — без меня! Без меня, шер ами, — Ар-чев хрипло засмеялся. — Каждому парижскому нищему я буду подавать в светлое воскресенье по сантиму. — Нагнулся к собеседнику, выдохнул, сминая в торопливом шепоте слова: — Потому что у меня будет Сорни Най!

— Что, что у вас будет? — не понял Ростовцев, пораженный горячечным бормотанием бывшего командира, его остановившимися, остекленевшими глазами.

Арчев вздрогнул. Улыбка исчезла, будто ее сдернули с лица.

— Ничего, кроме денег, — сказал глухо.

И встревоженно поглядел на вход — скрежетнул замок, дверь открылась. Мрачный Матюхин швырнул к ногам Ростовцева солдатские шаровары и гимнастерку.

— Переодеваться! — приказал раздраженно. — А это, — шевельнул носком ботинка мокрую одежду, — на палубу. Сушить… Вы, — указал пальцем на Арчева, — приготовьтесь к прогулке.

Ростовцев суетливо переоделся, смущенно поглядывая на Матюхина, который, прислонившись к косяку, смотрел куда-то поверх голов пленных.

— Я готов, — Ростовцев подхватил в охапку мокрое белье.

Матюхин выпрямился, пропустил вперед Ростовцева и Арчева, прикрыл за ними дверь.

В коридоре пленных чуть не сбил с ног остячонок, вприпрыжку бежавший навстречу. Увидев Арчева, он отскочил к стене, схватился за нож у пояса. Оглянулся растерянно на Фролова, шагавшего следом.

— А этого куда? — Фролов кивнул на Арчева.

— Вместо прогулки. Заодно уж чтоб… — объяснил Матюхин.

— Отныне на прогулку только вместе со всеми, — жестко потребовал Фролов. — Пусть бандиты видят своего главаря, пусть поразмышляют. И запомните: впредь — все только по распорядку. Распорядок — закон!

— Так я хотел… — начал Матюхин, но Арчев перебил его:

— Э-э… гражданин Фролов, скажите, пожалуйста, как здоровье Еремея? Сами понимаете, если ребенок умрет, это усугубит мою вину. А так… хотелось бы рассчитывать на снисхождение.

— На снисхождение? — поразился Фролов. — Вы чудовище, Арчев. И наглец! — Побуравил его взглядом, сказал сквозь зубы: — Впрочем, не вижу причин скрывать. Еремей поправляется…

Еремей пришел в себя как только начался бой — стрекот пулеметов, беспорядочные хлопки выстрелов, которые, зародившись где-то далеко-далеко, вдруг в единый миг приблизились, превратившись в громкий, резкий гул, вызвавший необъяснимую тревогу. От этой-то тревоги Еремей и очнулся. Вскинул голову, застонал, когда по спине жаром полыхнула боль, и чуть опять не потерял сознание. Взглянул на себя — и обомлел: весь, до пояса, был туго укутан широкими белыми полосами материи, сквозь которую проступали кое-где темные пятна. Роняя обессиленно голову на подушку, успел Еремей охватить взглядом странное, незнакомое помещение с зеленоватыми стенами, русской лежанкой, русским умывальником, с оконцем. Увидел портрет Ленина-ики, такой же, как в родной избушке, и облегченно вздохнул.

Покряхтывая, опустил с постели ноги и, шатнувшись, встал. Пол слегка покачивался, дрожал. Еремей, раскинув руки, побрел к выходу. Вцепился в дверную ручку, рванул — заперто. Но уже не смог устоять на ногах…

Когда Люся, перебинтовав раненых, и своих, и пленных, открыла дверь в каюту Еремея, то чуть не споткнулась о скрючившегося на полу мальчика. Отпрянула, охнула, зажав рот ладонью.

Антошка, который крутился рядом, скользнул из-под локтя девушки, упал на колени перед названым братом.

— Ермейка, лилынг вусын? — захныкал слезливо, не решаясь прикоснуться к нему. — Ермейка-а-а…

— Живой, живой. Дышит. — Люся присела рядом, бережно просунула руки под мышки Еремея, приподняла его. Приказала: — Бери за ноги!

Они отнесли Еремея к кровати, уложили на живот. Сквозь бинты на спине мальчика проступили яркие алые разводы. Люся протянула руку, и Антошка, уже выдернувший из чехла нож, всунул рукоять в ладонь девушки. А сам метнулся к шкафчику над столом. Открыл дверцу, быстренько выставил банки и склянки, схватил один из туесков. Вернулся к Люсе.

Та осторожно отдирала бинты, комковатую, в лепехах коросты корпию. Показала на пятна и полосы, мокро розовевшие на коже Еремея. Антошка щедро зацепил из туеска жир, смазал им раны друга.

Еремей глубоко, со всхлипом вздохнул и открыл глаза.

— Нунг варыхлын?![12] — восторженно закричал Антошка. Принялся тормошить, дергать Люсю за рукав. — Ермейка вырыхлын, видишь?

Еремей сонно посмотрел на него, перевел взгляд на девушку.

— Ты кто? — спросил с усилием.

— Я твой друг. Люся Медведева, — она заулыбалась, радостно взглянула на Антошку. — Ну, теперь выздоровеет… — Медленно стянула с головы косынку, тряхнула головой, оправляя волосы.

— Мед-ве-де-ва, — тихо повторил Еремей. — Медведь — это пупи? — И, когда Люся подтверждающе кивнула, повеселел. — Я из рода пупи, ты из рода пупи… Ты сестра мне. И Антошке. Антошка брат мой… Сестра?

— Выходит так, — девушка рассмеялась. Повернула голову к Антошке. — Ницы командир нок кынцылын?[13] Он просил сказать, когда Еремей очнется.

Мальчик стремглав кинулся к двери.

Еремей насмешливо поглядел ему вслед и посерьезнел. Уткнулся подбородком в подушку, обхватил ее, прищурился, пристально вглядываясь в портрет на стене.

— Это Ленин, — пояснила Люся, проследив за его взглядом.

— Знаю, — отрывисто сказал Еремей. — Дед много говорил про Ленина-ики. Он всегда за бедных. — Помолчал. — Даже в тюрьме за это был. Правда?

— Правда, — кивнула Люся. Присела на краешек кровати. — И в тюрьме был, и в ссылке… А когда царя свергли и новая жизнь началась, враги народа хотели убить Ленина. Стреляли в него.

— В Ленина стреляли? — Еремей рывком повернулся к ней. — Кто?

— Эсеры… — зло ответила Люся. — Такие же, как Арчев.

Еремей тяжело засопел, прижался щекой к подушке и закрыл глаза.

— Кожаный начальник — хороший русики. Умный, — сказал твердо. — Арча убил.

— Арчева не расстреляли, — тихо возразила Люся. — Он под арестом.

Еремей широко раскрыл глаза, посмотрел недоверчиво, с подозрением.

— Зачем жить оставили? — спросил, еле сдерживаясь. Не совладал с собой, сорвался на крик: — Арч злой. Арч ляль! Убивать любит…

Дверь широко распахнулась. Ворвался сияющий Антошка, кинулся к Еремею, но, наткнувшись на его взгляд, растерянно замер. Оглянулся на сосредоточенного Фролова, который с ремнем и сумкой Ефрема-ики в руках шел следом.

— Зачем Арча пожалел, кожаный начальник? — крикнул Еремей. Хотел подняться, но Люся властно прижала его за плечи. — Арчев всех Сардаковых убил, всех Сатаров убил. Зачем жалел его?

— Ну здравствуй, сынок. На поправку пошел? — Фролов не спеша взял из-под стола табурет, поставил в изголовье постели. — Молодцом… — Сел, поддернул кожаную тужурку, положил ремень Ефрема-ики на колени. — Как спина?

— Зачем Арча живым оставил? — упрямо повторил Еремей. — Нельзя Арчу жить. Много смерти принесет.

— Больше не принесет. Успокойся… — Фролов осторожно положил руку ему на плечо, улыбнулся. — Теперь Арчев никому зла не причинит. Да и за прошлое ответит сполна… Судить его будем. По закону. Открыто. Перед всеми людьми. Перед всеми, кого…

— Его здесь судить надо! — возмущенно перебил Еремей. — Он здесь убивал. В тайге! В тайге, по закону тайги судить надо.

— Этот зверь везде убивал. Поэтому судить будем в городе. На людях, при свидетелях его злодейств.

— А вы, мальчики, должны рассказать о нем на суде, — серьезно сказала Люся. — Все рассказать: как его люди вели себя, что говорили. Что сделали с вашими родными…

— Ладно! — оборвал ее Еремей. — Судите Арча в городе. Пока суд ждать будем, где нам жить надо? В тюрьме?

— Почему в тюрьме? — поразился Фролов. — Вы же свидетели…

— Дедушка при царе был в тюрьме. — Еремей вздохнул, посмотрел на Фролова, который пристально изучал его лицо. — Дедушка тоже этим… видетелем был.

— Да как ты можешь такое говорить?! — возмутилась Люся. — Когда это было? При царизме!

— Жить можете у меня, — предложил Фролов, не отрывая задумчивого взгляда от Еремея. — Правда, я дома редко бываю, — смущенно и виновато улыбнулся. — Придется вам самим хозяйничать, но, думаю, справитесь.

— Нет! — возразила Люся. — Мальчики будут жить со мной. Вернее, с нашими ребятами. Там много-много детей: и русских, и вогулов, и остяков. Хотите?

Антошка вопросительно поглядел на Еремея.

— Мы с Люсей жить будем, — сказал тот твердо. — Люся — сестра. Она из нашего рода, рода медведя. Братьям и сестрам надо вместе, так говорил дедушка…

— Дедушка… — задумчиво повторил Фролов. — Послушай, сынок. — Откашлялся, отвел взгляд от Еремея. — Ты сказал, твой дедушка сидел в тюрьме. Когда это было, а?

— Весной, когда царь Микуль перестал царем быть.

— Весной семнадцатого. Так! — Фролов с силой потер лоб. — Ну удружил я твоему деду, ну и удружил! — Вцепившись в колени, покрутил головой, качнулся вперед-назад. — Ты уж прости меня. Не думал я, что так получится, — взглянул виновато на Еремея.

Тот, сморщив в раздумье лоб, смотрел непонимающе.

— Знал я твоего деда, — пояснил Фролов. Увидел, что мальчик все еще недоверчиво глядит на него, поднял пояс Ефрема-ики. — Это ведь ремень твоего деда? И сумка его, правильно?

— Его ремень, — тихо сказал Еремей. — И качин его.

— Ну вот, все сходится! — Фролов откинулся к спинке стула, вздохнул тяжело, горестно и горько. — Это ведь из-за меня твой дедушка в тюрьму попал. Он рассказывал тебе, что его посадили за то, что помог бежать русскому? — и когда Еремей подтверждающе кивнул, Фролов сморщился, точно от боли. — Это я был… — Помолчал, добавил глухо: — Твой дедушка меня от смерти спас… Эту сумку я хорошо запомнил. — Погладил жесткий ворс на качине, провел пальцем по орнаменту. — Вот по этому знаку и запомнил. Это ведь только ваша тамга? Или она есть и у людей другого рода?

— Нет, — решительно и даже возмущенно отрубил Еремей. — Наша метка, только наша. Сорни Най. Сатар пусив… — Насупился, задышал быстро, прерывисто. — Качин мать привезла, когда деда в тюрьму взяли.

— Так это мать твоя была! — удивленно воскликнул Фролов. — Она рассказывала, как подобрали русского и отвезли в город?

Еремей кивнул. На ресницах его набухли слезы. Он крепко зажмурился, отвернулся, уткнулся в подушку.

— Успокойся, сынок, успокойся… — Фролов положил ладонь на затылок мальчика. — Скажи, чего добивался Арчев от дедушки? За что бил тебя?

Еремей, крепясь, скрипнул зубами.

— Велел показать Сорни Най, — буркнул сквозь слезы.

— Еремейка плюнул в Арча, — заявил с гордостью Антошка. — Прямо вот сюда! — показал себе на щеку.

Фролов покосился на него, сунул руку в оттопыренный карман тужурки.

— А что такое Сорни Най? — спросил осторожно и медленно вытащил из кармана серебряную фигурку.

Еремей настороженно повернул голову. Увидел статуэтку, стремительно выхватил ее из рук Фролова, прижал к груди, прикрыл плечом.

— Это большой огонь. Когда у Назым-ях шибко много радости, сильно большой костер делают, — неохотно, сквозь зубы, объяснил он. — Когда Медведя праздник, тоже делают костер — Сорни Най.

— И все? — подождав немного, спросил Фролов.

— Больше ничего не скажу! — твердо ответил Еремей, смело и даже дерзко, с вызовом, глядя в глаза Фролову.

Тот в задумчивости почесал наморщенный лоб, хотел, видно, еще о чем-то спросить, но Антошка, плутовато поглядывая на него, торопливо потянулся к уху Люси, зашептал что-то умоляющим голосом. Фролов выжидательно, а Еремей с подозрением посмотрели на него.

— Просит, чтобы разрешили бывать в машинном отделении, — смущенно сказала Люся. — Он уже ходил туда, с Екимычем познакомился, но сегодня пришел капитан, заругался, выгнал. Вот мальчик и просит, чтобы вы поговорили с капитаном: пусть позволит ходить к Екимычу.

Фролов сдержанно улыбнулся. Он не раз видел Антошку в самых неожиданных местах: то около котлов, где мальчик, вытаращив глаза, смотрел, как бушует в топках пламя, как голый по пояс дневальный, попавший по наряду кочегарить, швыряет огромной лопатой уголь, то в лазарете, где Люся делала перевязки легкораненым и выхаживала двух бойцов, раненных тяжело, но чаще в кают-компании — наблюдающим за бойцами, которые чистили оружие, притихшим в уголке во время политбеседы или скромненько присевшим на край скамьи во время занятий ликбеза — вытянувшись, положив аккуратненько ладошки на колени, Антошка, не шелохнувшись, моргал от прилежания, шевелил губами, беззвучно повторяя слова вслед за великовозрастными учениками, измученными уроком. Бойцы относились к нему по-дружески. Фролов, незаметно наблюдая за Антошкой, радовался в душе — все не один на один со своей бедой ребенок. Встречал парнишку и на мостике — Антошка, прижавшись лицом к стеклу, расплющив в белую лепешку нос, оцепенело смотрел на рулевого, на колесо рогатого штурвала, за долгие годы отполированного ладонями до костяного блеска.

Капитан на мальчика внимания не обращал, поэтому странно и неожиданно было, что он выгнал Антошку из машинного отделения.

— Вообще-то на пароходе слово капитана — закон. Но я попробую уговорить Виталия Викентьевича, чтобы сменил гнев на милость. — Фролов притянул к себе Антошку, обнял его. Подавшись вперед, легонько стиснул руку Еремея. — Отдыхай, сынок, набирайся сил.

Вставая, положил на постель ремень Ефрема-ики, показал взглядом на серебряную статуэтку:

— Можно будет в городе показать ее ученым людям? Они очень обрадуются…

Еремей вздрогнул, испуганно сунул фигурку под подушку.

— Ну что ж, нельзя так нельзя. — Фролов вздохнул. — Выздоравливай поскорей, — и слегка подтолкнул Антошку к двери. — Идем!

В пустом коридоре он заглянул в распахнутую настежь дверь каюты-камеры Арчева и Ростовцева. Там никого не было. Задержал взгляд на шинели Арчева, которая комом валялась на койке — непорядок!

Поднялся на палубу, прошел на корму, где около одежды, развешанной на паровой лебедке, топтался Ростовцев и где, заложив руки за спину, скучающе прохаживался от борта к борту Арчев. Выводной, прислонившись к фальшборту, наблюдал за ним; другой выводной, охраняющий общую камеру, стоял у кормового кубрика рядом с Матюхиным, который, слушая его, посматривал то на пленных, то на капитана.

— Росиньель, росиньель, птит’уазо, — негромко напевал капитан на мотив песенки «Соловей, соловей-пташечка…», наблюдая, как за кормой крепят к пароходу дощаники, — ле канарие шант си трист, си трист! Эн, де, эн, де иль нья па де маль! Ле канарие шант си трист, си трист…[14]

— Я вижу, у вас отличное настроение, — весело заметил Фролов. — Никогда не слышал, чтобы вы пели.

Капитан вздрогнул от неожиданности, повернулся и тут же дружелюбно заулыбался.

— А почему настроение должно быть плохим? — Он мелко, счастливо засмеялся, поколыхивая круглым животиком. — Банда разгромлена, экспедиция окончена, возвращаемся домой. Чего лучше? — И, поглядывая за борт, опять замурлыкал. — Росиньель, росиньель птит’уазо… Подхватывайте! — предложил, лукаво глянув на Фролова.

— Рад бы, да французского не знаю, — тот сокрушенно развел руками. — Разве что по-русски? Да и то не сумею: ни слуха, ни голоса.

— Жаль, — огорчился капитан и мечтательно протянул — Сейчас бы сюда нашу славную Люсю. Она-то бы уж поддержала.

— Хотите послушать «Соловей-пташечку» еще и по-остяцки? — усмехнулся Фролов. — Люся, по-моему, тоже не знает французский.

— Можно и по-остяцки. Получился бы замечательный интернациональный дуэт. — Капитан весело рассмеялся. И, сразу оборвав себя, грозно рявкнул, свесившись через борт: — Трави, трави конец!.. Хочешь, чтоб при «стоп!» эти посудины разбили друг друга? — Выпрямился, опять запел: — Росиньель, росиньель, шерш дан капот, ле канарие шант си трист, си трист… Росиньель, росиньель, шерш дан ля пош…[15].

— У меня, Виталий Викентьевич, небольшая просьба под ваше хорошее настроение. — Фролов смущенно кашлянул, оглянулся, подтолкнул вперед Антошку, спрятавшегося за его спиной. — Вы запретили этому мальчику быть в машинном отделении…

— Я? — Капитан удивленно округлил глаза. — Ах да… — вспомнив, напустил на себя строгий вид. — Было дело, признаюсь. Турнул его. Там, понимаете ли… — пошевелил пальцами в воздухе, прищелкнул, — там, понимаете ли, всякие части вращаются. Опасно! Долго ли до беды?

— И все-таки разрешите ему бывать в машинном отделении, — несмело попросил Фролов. — Мальчик будет осторожен, — нагнулся к Антошке. — Ты ведь будешь слушаться Екимыча-ики? Если он скажет: «Туда нельзя!», не полезешь?

Антошка, не отрывая испуганных глаз от капитана, кивнул.

— Хорошо, дозволяю, — беспечно махнул рукой капитан и уточнил торопливо: — Но только под вашу ответственность!

— Дуй к своему Екимычу! — Фролов чуть подтолкнул Антошку и, когда тот, просияв, побежал к двери в машинное отделение, сказал задумчиво: — Глядишь, со временем, может, станет первым остяцким механиком. А нет, что ж… все на время забудет о своем горе.

— Еще из-за остячат у вас голова не болела, — фыркнул капитан, — придумали себе заботу! — Но, увидев, как неприязненно поджались губы Фролова, перешел на деловой тон: — Разрешите полный вперед? Задержались мы что-то.

— На пароходе вы начальник. Если пора — командуйте. — Фролов достал из нагрудного кармана массивные серебряные часы, прикрепленные цепочкой к петле клапана. Рассеянно глянул по привычке на надпись: «Верному бойцу революции т. Фролову Н. Г. за храбрость. Начдив-51 Блюхер, октябрь 1919 г.». Щелкнул крышкой, посмотрел на циферблат. — Долгонько они у вас прогуливаются! — поднял недовольный взгляд на выводного.

Тот начал оправдываться, что ждал-де, покуда одежда вот этого — кивнул на Ростовцева — высохнет, но Фролов не дослушал. Позвал:

— Матюхин! — И, когда тот подскочил, потребовал: — Впредь распорядок не нарушать.

Матюхин украдкой показал кулак выводному. Тот засуетился:

— А ну топайте в камеру, гидры!..

— Все на борт! — гаркнул капитан за корму. И направился не спеша к мостику.

Поднявшись в рубку, он постучал по переговорной трубе. Склонился к ней, буркнул вовсе уж не по-командирски:

— С богом, Екимыч… — И дернул ручку машинного телеграфа.

Екимыч, сухой, жилистый, сидел с Антошкой у верстака, попивая чай не чай, а так, настоянный на мяте кипяток, без сахара, без заварки. Когда из переговорной трубы раздался стук, старик сорвался с табурета, прижался ухом к раструбу.

— Ага, понял, — доложил капитану. Подмигнул мальчику поверх круглых, в железной оправе, очков, так нравившихся Антошке, прямо-таки завораживающих его. — Ну, хлопчик, отчаливаем. Сиди, и ни с места!

Погрозил темным пальцем, с большим выпуклым, как створка раковины, ногтем. И, приволакивая ноги, кинулся к машине.

Антошка зачарованно понаблюдал, как Екимыч перебрасывает какие-то тяжелые, блестящие рычаги, крутит посверкивающие штурвальчики. Когда Екимыч нырнул в маленькую дверцу, что вела в кочегарку, Антошка развернулся к верстаку. Протянул руку, погладил любовно масленку, гаечные ключи, отвертки, потрогал пилки по металлу, разбросанные по обитой жестью столешнице, и опять рывком повернулся к машине — в ней что-то сыто и сильно чавкнуло, охнуло с шипением; в больших грязно-желтых трубах заворчало, заклекотало.

— Вот и кончилась наша эпопея, — проговорил Ростовцев, услышав над головой приглушенный толщей верхних помещений гудок. — Теперь каждый прожитый час будет приближать нас к расстрелу.

Он, горбясь, принялся как-то боком, рывками, вышагивать от запертой двери к окну и обратно.

— Как знать… — вяло отозвался развалившийся на койке Арчев. Сунул руку в карман шинели. — Пути господни, да и нас, грешных, неисповедимы.

— Какое там «неисповедимы»! — выкрикнул Ростовцев. — С нами все ясно. — Схватился за решетку окна, прижался к ней лбом. — Ждет нас с вами, любезнейший Евгений Дмитриевич, так называемая революционная кара.

Арчев, снисходительно глядевший ему в спину, выдернул из кармана руку, быстро посмотрел на зажатую в кулаке плоскую пачечку пилок по металлу…