Золотой век

Авторы благодарят коллектив форума альтернативной истории alterhist.ru за помощь в работе над книгой.

Глава 1. Защитник людей

Зима долго противилась установленному богами миропорядку и отступала неохотно, огрызаясь метелями, стегая выстуженную землю ледяными кнутами свирепых ветров. Сдав неумолимо надвигающейся весне южные рубежи великой державы Хатти, зима ещё цеплялась за сердце страны. В окрестностях Хаттусы перевалы замело снегом. От начала времён суета смертных в этот сезон почти сходила на нет, и тучегонитель Тешшуб-Тархон редко поглядывал, что происходит внизу, под небесным сводом. Что там глядеть? Скотина мычит в тёплых хлевах, земледельцы по домам сидят, а вот на побережье Киццувадны, Арцавы, Лукки и Вилусы пахари моря уже без опаски поднимали паруса, вознося благодарственные молитвы Аруне[1]. Весна вступала в свои права и спешила разбудить сонное царство Хатти.

Троя, город страны Вилуса встречал Хастияра праздником. Впрочем, троянцы, отмечали вовсе не его приезд, посланника великого царя Хатти, повелителя озёр и гор от Северного злого моря до тёплого Южного. Сегодня в Трое был праздник в честь Апаллиуны, бога врат, защитника города. Об этом Хастияр узнал, как только колесницы его отряда пересекли границы земель Вилусы. Жители здешних сёл ещё затемно отправлялись в город, чтобы достойно отпраздновать дни, посвящённые божественному покровителю Вилусы. Дни Апаллиуны предшествовали празднику весеннего равноденствия, который одинаково почитался и в далёкой столице великого царства Хатти, Хаттусе, и здесь в Трое.

Чем ближе подъезжал Хастияр к побережью, тем сильнее чувствовалась поступь весны. Дороги просохли после зимних дождей, на обочинах зеленела трава, среди которой белыми и лиловыми звёздами рассыпались цветущие крокусы. Для хеттов они назывались антахшум, цветок равноденствия, знак начала весны и обновления жизни.

День и ночь ещё не сравнялись, но солнце стояло уже высоко, заливая светом равнины Вилусы. Со стороны побережья дул сырой ветер, он нёс едва уловимый запах распускающейся листвы и морских водорослей. И ещё то, что возможно было лишь представить — мечты о дальних странах, от северного Янтарного берега до жаркой заморской пустыни.

Дорога сделала последний поворот, и перед хеттами показался главный город этой земли.

— Это уже Таруиса? — спросил военачальник Гасс, который сопровождал Хастияра в этом путешествии.

— Местные говорят — Троя, — ответил Хастияр, — конечно она. Тут поблизости нет других больших городов.

— Троя, — повторил Гасс, — не маленький город. Никогда бы не подумал.

Его непосредственной обязанностью было следить за тем, чтобы союзники не вздумали обаять молодого посла и отделаться отправкой на войну всякого сброда, вооружённого дрекольем.

— Это ты в Бабили[2] не бывал, — ответил ему Хастияр.

Ему не исполнилось ещё и двадцати пяти лет, но в столице Хастияр был уже знаменит. И не только как сын всесильного Тур-Тешшуба, но и как один из самых талантливых дипломатов, знаток чужеземных языков и законов хатти. И в Бабили, и в иных великих городах он успел побывать уже не раз.

«Подающий большие надежды юноша», — до сих пор посмеивался отец.

Да уж не юноша, а молодой мужчина, успевший немало повидать. Однако пригляд старшего всё же требовался, уж больно дело нынешнее серьёзное.

— Да, не бывал, — согласился Гасс. — Но если долгобородые начнут вести себя так, как сейчас Крокодил, то обязательно побываю. В компании нескольких тысяч добрых молодцов на колесницах.

Хастияр засмеялся, по достоинству оценив шутку. Люди, чьи предки однажды уже захватили древний Бабили, положив конец его самой блестящей династии, могли себе позволить так пошутить.

Между тем, они постепенно приближались к Трое, миновали обширные поля и виноградники. Да, это и вправду был большой город, один из самых крупных на побережье. Он состоял из нижнего города, окружённого рвом с водой и деревянным частоколом, и верхнего, цитадели, чьи башни и зубчатые стены сейчас сверкали, отражая полуденное солнце, будто не из песчаника сложены, а из отполированного гранита.

Цитадель господствовала над равниной, её правителю подчинялись жители окрестностей. Но главным преимуществом Вилусы была удобная гавань.

Ветра здесь по воле богов запирали пролив, заставляя иноземных купцов не один день ожидать благоприятной погоды и тратить золото и серебро в домах гостеприимства. Ворчали купцы, а куда деваться? Жди и плати, если хочешь торговать с севером, откуда везли драгоценный янтарь, многократно перепродавая по дороге на торжищах далёких варварских племён, даже имена которых мало кто знал.

— А вот скажи мне, свет и надежда дипломатии Хатти, — сказал Гасс. — Отчего я нашего орла на въезде в Вилусу не видел?

Гасс и сам прекрасно это знал, но от вопроса не смог удержаться. Время от времени его тянуло подшутить над Хастияром, который, похоже знал наизусть весь царский архив Хаттусы. И по поводу, и чаще всего без повода излагал прочитанные там сведения.

— Это потому, что Вилуса сама признала власть великого лабарны[3], сама заключила с нами договор. Оттого и двуглавого орла на скале не высекли.

— Понятно.

После подобных слов любой бы прекратил объяснения, но Хастияр не мог остановиться. Всё ценное, что он услышал когда-либо или прочитал, должно было донести до собеседника. Пока бы ему первому не надоело, и он прекратил задавать вопросы.

Двуглавого орла Хатти высекали на границах завоёванных земель или тех, коим угрожали немирные соседи — как предупреждение: «это наше, здесь правят хетты».

Теперь уже и до Моря Тысячи Островов простирались крылья двуглавого орла. Многие народы сами пришли в тень этих крыльев и стали зваться «Хатти»[4].

— Нынешний договор, копию которого мы везём в Вилусу, заключил с нашим лабарной приам[5] Алаксанду. Муваталли в то время сам недавно взошёл на трон, и Алаксанду счёл полезным для страны поддержать его.

— Хастияр, ты мне уже в который раз это рассказываешь, — с нотками раздражения в голосе сказал Гасс, — и про то, как твой отец в Таруису ездил, ты тоже говорил. И про то, какой Алаксанду достойный, и про то, что он не сын предыдущего приама, и про то, что он уже и в Аххияве известен, а имя его люди Аххиявы переиначили по-своему и называют приама Александром. Что значит — «Защитник людей». Всё я это слышал, не надо повторяться!

Даже близкие считали его немного занудой. А иные таковым безо всякого «немного». Но напрасно. Иной раз бывает, что люди страдают от недостатка ума. Но некоторым, особо невезучим, боги при рождении отмеряют ума слишком много. Казалось бы, живи и радуйся, побеждай противников только силой мысли. Нет, страдают всю жизнь. Пойди да отыщи приятелей по себе, пойди найди с кем поговорить на равных.

Хастияр был среди таких вот невезучих, кому боги неосторожно отсыпали разума, явно обделив этим сомнительным подарком какого-то одного человека, а может и нескольких. Потому, иной раз ему было сложно найти общий язык даже с близкими знакомыми. Даже с Гассом, с которым он знаком был уже с десяток лет.

Так, молча, стоя рядом на одной колеснице, и глядя в разные стороны, они и въехали в город.

— Видел! Вот тебе и «Защитник людей»! — Гасс толкнул Хастияра под локоть.

— Что?

— Башка отрубленная на колу торчит!

Хастияр повернулся в ту сторону, куда указывал Гасс. Верно, прямо на ограде нижнего города торчала отрубленная голова.

Конечно, в этом не было ничего особенного. Мало ли кто из преступников заслуживал подобной участи. Но в Хаттусе не любили эдакие крайности. Следовало выяснить и разобраться, что тут происходит.

Между тем, здешним жителям ничто не мешало веселиться, ни чья-то неизвестная голова, ни колесницы хатти, с трудом проезжающие по главной улице нижнего города.

Храмовые церемонии и жертвоприношения закончились ещё утром. А сейчас народ разошёлся праздновать. Одни по домам к родственникам и друзьям, а другие продолжали праздновать на улицах. Пели и танцевали, продолжая выпивать прямо здесь.

— Хорошо живут, не бедно, — заметил Гасс.

Лошади перешли на шаг, ибо на улицу постоянно кто-то выскакивал, мешая проезду. Причём обычно слишком пьяный, чтобы вовремя убраться с дороги.

— Здесь конский рынок отличный, самый знаменитый в округе, — сказал Хастияр, просто, чтобы снова начать разговор.

— Такую торговлю я уважаю, — поддержал его Гасс.

Хастияр мысленно согласился с ним.

Несили, завоеватели на колесницах, много столетий назад пришли в Нижнюю страну[6] и привели с собой лошадей. Лошади и колесницы обеспечили им победы в войнах и покорение огромных пространств. Несили давно смешались с хаттами, прежними её жителями и сами стали называться хеттами. Построили огромное государство и переняли множество чужеземных обычаев, но и сохранили от предков многое, очень многое, Бог Грозы, господин наш, свидетель тому.

Наконец дорога, что заняла куда больше времени, чем ей положено было, закончилась, и они подъехали к цитадели Вилусы. Об их приезде приама заранее никто не предупреждал, слишком важные и секретные новости они привезли. Хастияр назвался страже и протянул небольшую серебряную пластинку, на которой была выбита печать Муваталли. Начальник стражи послал одного из воинов за приамом.

Послов впустили внутрь.

В цитадели праздно шатающегося народа было куда меньше, но хетты всё-таки увидели пару тройку весёлых компаний. Хотя бы дорогу к царскому дворцу, который возвышался и над цитаделью, и над всем городом, никто не загораживал.

Алаксанду, нынешний троянский правитель, встречал гостей на ступенях дворца. Было ему в ту пору около тридцати пяти лет. По виду зрелый муж, закалённый в боях, привычный к войне и царской власти. Но сейчас он производил несколько иное впечатление — одет был в нарядный пурпурный плащ, расшитый узором из цветов и трав. Да и праздновал он явно наравне с собственными подданными. Это сразу бросалось в глаза, даже близко можно не подходить.

После взаимных приветствий они вошли во дворец. С колесницы на пир. Послы едва успели сменить дорожное платье на более подобающее, как их уже усадили за стол, поднесли вина. Гасс воспринял это, как должное, поднял чашу, восславил богов и хозяев, выпил до дна, безо всякого стеснения подцепил кусок жареной баранины и отправил в рот.

Хастияр ощутил неловкость. Люди веселятся, а он приехал за тем, чтобы прибавить им забот, которые ко всему ещё и запросто закончатся чьими-то слезами.

Пировали, впрочем, недолго. Заинтригованный приездом послов Алаксанду быстро нашёл повод удалиться вместе с ними с пира.

Едва посланники оказались наедине с приамом, Хастияр сразу перешёл к делу. Он достал глиняную табличку и начал читать письмо великого царя хеттов:

— Так говорит лабарна Муваталли, Солнце, герой, сын Мурсили Великого, героя, внук лабарны Суппилулиумы Великого, героя!

Далее, как принято было в Хаттусе, шли слова, что у лабарны Муваталли всё хорошо. Только вот подвластный хатти подлый правитель страны Амурру изменил присяге и переметнулся к мицрим[7]. А поскольку нарушил он договор и клятву верности Хаттусе, свидетелями которой была тысяча богов, следовало примерно наказать клятвопреступника. Изменнику объявлялась война, а так как теперь он стал подданным царя Чёрной Земли, то и тому тоже.

В дальнейшей части письма упоминался договор, ранее заключённый самим Алаксанду с великим лабарной. По нему троянский правитель обязан был предоставлять помощь лабарне в случае большой войны. Договор сей был выбит на серебряной табличке и хранился в храме Апаллиуны.

— Истинно так, — кивнул Алаксанду и процитировал по памяти, — если Ашшур или Мицри или Бабили объявят войну моему величеству, правитель Вилусы обязуется предоставить и колесницы, и лучников, и пехоту.

Хастияр не удивился тому, что приам помнит договор наизусть. Правитель, союзной страны обязан был три раза в год в дни праздников зачитывать текст договора перед народом.

— Да, таков приказ лабарны Муваталли, — важно подтвердил Хастияр, — Вилусе надлежит выделить воинов для похода в Амурру. Они войдут в состав объединённого войска Хатти. дабы положить конец…

Он не договорил. Поймал себя на мысли, что речь произносит будто правитель перед писцами. Для потомков свои славные деяния описывает.

«Проще надо быть, сын. С каждым человеком следует говорить на понятном ему языке».

Хастияр опустил табличку и закончил несколько иным тоном:

— В общем, пора прекращать это дело, происки мицрим надоели всем.

Алаксанду некоторое время молчал, обдумывая сказанное. Он изменился лицом, посерьёзнел, от утреннего веселья и следа не осталось. Наконец, спросил:

— Прости меня, достойнейший, мы далековато живём от страны Амурру и уж тем более от Чёрной Земли. Чем они вам так досадили?

«Вам». Ишь ты. Союзник, клятву давший, а всё же не «нам». Впрочем, подобного Хастияр ожидал. И отец наставлял: «Он попробует найти себе оправдание, чтобы избежать этой войны».

— Который год уже война тянется, ещё при деде нашего великого лабарны всё началось. В Чёрной Земле тогда правил Амун-Хатпи, коего они сами ныне зовут Безумцем. На редкость скверный был царь.

— У царей Чёрной Земли принято на сёстрах женится, — сказал Алаксанду.

— Вот именно, — кивнул Хастияр, — богопротивный обычай. Да и вообще, немудрено повредиться рассудком, когда даже боги их все со звериными головами.

— О богах их я наслышан, — кивнул Алаксанду, — да и про этого, как его, Амун…

— Амун-Хатпи, — подсказал Хастияр, — он себя ещё Эхнеитаном звал.

— Да. Кое-что слышал о нём. Немного, правда.

«Немного», ха! Наслышан он. И про обычаи, и про отношения с Хаттусой. Нет, не такой Вилуса медвежий угол, как пытается представить хитрый приам.

В другой раз Хастияр бы порадовался благодарному слушателю, который, вот радость-то, «слышал лишь немного», но наставления отца своего он хорошо помнил, а потому речь повёл, взвешивая каждое своё слово:

— Рассказывают, что Амун-Хатпи поведения был странного и на лицо нехорош. Как на престол взошёл, то первым делом сверг отеческих богов, разорил храмы и преследовал жрецов. Чем явно навлёк на себя и на свою страну гнев богов. Сначала женился он на двоюродной сестре, а потом и на дочери родной. Ну, не трудно догадаться, что с наследниками после такого дела у него не сложилось. Тогда мицрим из Яхмада[8] ушли, сами ушли, нам страну и отдали. А потом, когда он умер, из законных наследников осталась его дочь-жена. Вот эта самая царица Чёрной Земли просила лабарну Суппилулиуму Великого, чтобы он женил на ней своего сына. Сама просила, письма в Хаттусу присылала. А когда лабарна отправил к мицрим сына, эти подлые ублюдки царевича предательски убили! Мы начали войну и победили. Но от мицрим пришёл к нам мор, много людей умерло, даже сам лабарна и наследник его.

— Да, в те времена мор и до нас доходил, много людей умерло, — мрачно кивнул Алаксанду и спросил. — выходит, что хетты никакого зла «черноногим» не делали?

Вот оно. Вон что он хочет явно услышать. Не юлит, пытаясь от присяги уклониться, а хочет убедиться, что война предстоит праведная.

Хетты считали, что несправедливое причинение зла другому человеку возмущает основы мироздания и неминуемо обрушит на голову преступника гнев богов, о чём их даже специально просить не надо. Цари, свергая предшественников, всякий раз прилагали немало усилий на то, чтобы в глазах подданных и, что ещё важнее, богов, это деяние выглядело справедливым возмездием, но не корыстным властолюбивым злоумышлением.

«Это он причинил мне обиду».

«Он первый начал враждовать со мной».

«Он сам виноват».

«А я не виноват, я только защищался».

Когда же переворот заканчивался успешно, у захватившего Престол Льва заговорщика появлялся ещё один весомый аргумент в пользу своей невиновности:

«Если бы я был не прав, разве боги позволили бы мне совершить это деяние?»

Вся жизнь хеттов была пропитана верой в то, что насилие должно быть справедливым, иначе неотвратимо возмездие.

— Конечно, никакого зла наши люди им не делали, — торжественно заявил посол, — а сейчас мицрим причиняют нам зло — устраивают в Амурру и Яхмаде заговоры, перекупают наших подданных. Сам Тешшуб-Тархон, Бог Грозы дал хатти эту землю и все люди её вознесли за то ему хвалу, потому как двести лет хранят память о бесчинствах мицрим. Не осталось там дома, что не ограбил бы проклятый Манабхарра[9].

— Яхмад наш, — сказал молчавший до сих пор Гасс, — потому мы идём воевать с Крокодилом.

Алаксанду кивнул.

— Что ж, да будет так. Да исполнится сказанное в нашем договоре.

Хастияр удовлетворённо пригладил короткую бородку, и собрался было перевести разговор на более приятную тему, но вспомнил увиденное утром.

— Да, спросить хотел, а что это там за голова на ограде висит?

— Пират, — мрачно сказал Алаксанду, — Менетидом звали при жизни. Собрал всякий сброд, самых отъявленных уродов из Аххиявы. Видно, принимал тех, кого на родине из города изгнали. Разбойничали тут, то село на острове разграбят, то девок украдут, которые ракушки на берегу собирают. Долго я за ними гонялся, но вчера наконец-то достал и воздал по заслугам. Так что пусть башка Менетида повисит тут. Место у нас бойкое, купцов проездом много бывает. Из Аххиявы приезжают. Вот пускай и поглядят, как со мною связываться. Пусть люди Аххиявы про нас услышат! Чтоб тут не носило больше никого!

— Это дело нужное, — согласился с ним Гасс, — это боги одобряют.

Хастияр открыл рот, собираясь ещё расспросить об этом Менетиде, ибо никогда не пренебрегал возможностью узнать побольше о стране Аххиява, язык которой он как раз изучал, но Гасс его опередил и завёл речь о делах более приземлённых. О которых посол, конечно же не спешил вспоминать.

— Значит, так. Лабарна даёт стада овец и коров, а также вдоволь зерна союзникам на содержание их войск, а добыча делится, как заведено, обойдённым никто не останется. Ну, с земель Вилусы, как уговорено, не меньше, чем пять сотен колесниц.

— Столько дать не могу, — возразил Алаксанду, — мне надо берег охранять. Сами видите, что неспокойно у нас бывает. Этих менетидов меньше не становится, сколько голов не подвесь. Что же насчёт средств для похода — спасибо великому лабарне, но мне есть за что воинов прокормить. Мы тут люди не бедные, на хлеб просить не будем.

— Железа дадим, — продолжал Гасс.

— Это подарок дорогой, — оценил щедрость хатти Алаксанду, — за оружие из железа благодарим великого лабарну.

Поторговались за колесницы, сошлись на трёхстах пятидесяти. Обсудили и иные детали предстоящего дела и довольно быстро пришли к соглашению, которое устроило всех.

— Что ж. Да будет так, — сказал Алаксанду, — теперь, дорогие гости, не вернуться ли нам на пир? Признаться, мне совестно, что я увёл вас, уж очень не терпелось узнать цель вашего визита. Мои люди празднуют, а вы делами занимаетесь.

— Я думаю, не поздно это исправить, — улыбнулся Хастияр.

— Мы засиделись за делами войны, — сказал приам, — там, пожалуй, одни кости и пустые кувшины остались. Я отдам распоряжение, чтобы собрали новый стол в моих покоях. Располагайтесь пока, как у себя дома.

— Благодарю за гостеприимство, достойнейший Алаксанду, — вежливо поклонился Хастияр, — позволишь ли осмотреть дворец? Я впервые в Трое и имею один грех — излишне любопытен.

— Почему же излишне? — улыбнулся Алаксанду, — предполагаю, твой почтенный отец, многомудрый Тур-Тешшуб весьма ценит это качество.

— О да! — засмеялся Хастияр, — разве иначе назывался бы он Первым Стражем?

Приам лично сопроводил послов на открытую террасу, дабы сын Тур-Тешшуба мог полюбоваться видами, но прежде, чем они дошли до неё, Хастияр услышал песню. Пели на здешнем языке, на лувийском, на котором разговаривали жители побережья. Эта речь была родственна языку несили и хорошо понятна посланнику.

Такого голоса Хастияр не слыхал даже в столице. Молодой, немного низкий, густой, на удивленье сильный, он отражался от стен дворца. Он звучал, будто рокочущий водопад, таивший в себе грозную силу, а временами возвышался, рассыпаясь на тысячу медных колокольчиков.

В песне угадывалась легенда о Боге Грозы. О том, как однажды он исчез из мира и богов и людей, отчего наступили тяжёлые времена. В верхнем мире, в обители богов, бессмертные пировали, ели и пили, но не насыщались. А на земле наступила зима. С ней пришли холод и мрак, болезни и несчастья. Да такие, что мужи видели прекрасных дев, но любовью с ними не занимались.

Так бы и погиб наш мир, но землю и небо спасла Великая Богиня, прабабка всех богов. Она отправила на поиски Бога Грозы пчелу. Только она отыскала Бога Грозы и смогла вернуть миру и весну, и любовь, и радость.

В песне же, что заполнила собой помещения дворца, всё уже стало хорошо. Бог Грозы вернулся в наш мир. По его воле на землю пролился дождь, а на лугах зацвели цветы, зазеленели травы. И множество прекрасных девушек вышли собирать цветы. Да не одни, а следом за ними тут же увязались парни.

Не успел посланник подивиться необычным словам в давно известной истории, как увидел самого певца. В залу вошла компания здешней высокородной молодёжи. Девушки и парни, все в венках из свежей травы и крокусов. В самой середине, видимо, по достоинству занимая место предводителя компании, стоял сам певец — молодой парень, лет семнадцати на вид. Внешности самой обычной для этих краёв, светло-русые волосы, такие же светло-карие глаза. В плечах широк и сразу видать — руками крепок.

Самый обычный лувиец, парень с побережья. Но видно было, что пользуется он заслуженной любовью у девиц, ведь обнимал он сразу двоих. Одна играла на двойной флейте, а другая то и дело звенела маленьким бубном.

Увидев весёлую компанию, Алаксанду сразу же непритворно разозлился. Неудобно стало перед гостями из столицы. На приём у правителя, такой, как полагается ему быть, это было похоже меньше всего. Он прикрикнул на певца:

— Хеттору! А ну, иди на улицу песни петь!

Парень тут же замолчал, с явным недоумением уставившись на приама. Девицы опасливо отошли от него в сторону на пару шагов. Но Алаксанду этого показалось мало.

— Бестолочь ты великовозрастная! Кому я сказал! Иди уже! И остальных забирай! И не вздумайте мне сегодня на глаза показываться!

Компания тут же рассыпалась, каждый норовил спрятаться за другого и незаметно пробраться к выходу. Но одну пару Алаксанду остановил, указав на парня гостям:

— А это мой старший сын и наследник Куршасса!

Наследник Алаксанду поклонился хеттам, но Хастияра заинтересовал не он, а девушка, которая стояла рядом с троянским царевичем. Вот уж необычное зрелище! Ведь юная девица была не лувийкой, как все остальные, а настоящей критянкой. Одета она была в широкую юбку с оборками невообразимых оттенков пурпурного и жёлтых цветов и корсет ярко-жёлтого цвета, который оставлял обнажённой грудь. Поглядеть в глубоком вырезе было ещё не на что, девица была весьма юной, почти подросток. И довольно худой, так что ключицы торчали, отвлекая от соблазнительного выреза. Смуглая кожа, чёрные глаза и тёмно-каштановые волосы, уложенные в высокую затейливую причёску, перевитую бусами из жёлтого сердолика. Словно пташка из далёких краёв, из жарких стран, прилетела на землю Вилусы.

Девушка не осталась равнодушной к мужскому вниманию. Проходя мимо Хастияра, она с притворным безразличием рассматривала хетта, но то и дело поправляла причёску, теребила длинный локон, свисающий на грудь. Троянский царевич, конечно, ничего не заметил.

— Это всё подземный поток Вилусы, — сказал Алаксанду, едва молодёжь вышла наружу. — Говорят, он даёт особенные голоса нашим певцам и любовь к музыке. А на празднике Апаллиуны лучшей жертвой нашему защитнику считается хорошая песня. Вы уж извините, господа послы, мы не знали, что вы к нам приедете.

Оттого, что заставил хозяина ощутить неловкость, Хастияр тут же поспешил её сгладить:

— Отличные у вас певцы, а когда ещё веселиться, как не в молодые годы. А о походе за пределами столицы пока никто не знает.

— Странно было бы, если бы достойнейший Тур-Тешшуб допустил иное, — хмыкнул Алаксанду.

Хастияр поклонился приаму и вместе с Гассом отправился в приготовленные для них покои.

Пока хетты ждали ужина, спустились сумерки. Протянулись длинные бледно-лиловые тени. Заходящее солнце окрасило стены множеством оттенков бледного золота. С улицы потянуло прохладой и свежестью морского воздуха.

Ветер принёс не только весеннюю сырость, опасную для людей, чей возраст перевалил за полуденную черту и приближался к закату, но и голоса, уже знакомые Хастияру. Он выглянул в окно.

Под окнами дворца стоял Хеттору и две его музыкантши. Они что-то обсуждали. Посол прислушался.

— Никто из нас не достоин рядом с тобой петь, Хеттору, — говорила одна.

— Да, все, все поют хуже тебя, — соглашалась другая. Видно, ей не хотелось отстать от подруги, и она нахваливала парня, как могла.

Но им обеим было не понять, что ему сейчас нужны были не восторги. Ему нужна была певица.

— Так, девчонки, прекращайте! Стесняетесь? Тогда пойте вдвоём! Для этой песни женский голос нужен, а я не буду петь и за воина, и за его подругу. Мы же договорились выйти из ворот и пойти вниз по улице. Сейчас как раз все снова на улицу выйдут, ну, давайте, нас же весь город услышит!

Но девушки разом замолчали. Хеттору тут же приуныл, ибо весь его великолепный план расстроился. Похоже, сегодня не выйдет прославиться на всю Трою.

Но тут пришла помощь, причём с неожиданной стороны. Из-за угла выбежала девочка, лет десяти-одиннадцати. Она путалась в длинной праздничной юбке, видно, что взрослое платье на неё надели первый раз. Длинная рыжая коса растрепалась, и девочка стала похожа на маленького лисёнка.

Она подбежала к Хеттору, и почти выкрикнула:

— Я! Я могу с тобой спеть!

— Рута! Ты чего здесь? Иди домой. Родители ищут, небось. Я тебя отводить не пойду.

Похоже, Хеттору не воспринял её всерьёз. Да и музыкантши захихикали. Но напрасно. Девочка набрала побольше воздуха и запела, так, будто с каждым звуком она выдыхала собственную душу. Пожалуй, только опыт, только личный пример, может убедить сомневающихся в твоих способностях.

— Малая, ты сильна, — удивлённо сказал Хеттору, — а как дальше, знаешь слова?

Она закивала и снова запела. Тут уже музыкантши приуныли, ибо они достаточно понимали, кто и с кем достоин петь рядом.

— Из всех юношей, из всех воинов храбрых, ты, мой любимый, самый лучший!

Тут уже Хеттору не выдержал, взял девочку под руку и сказал музыкантшам. Ну, чтобы они ревновать не вздумали:

— Пойдём! Все вместе! Если мы с ребёнком споём, к нам вся Вилуса сбежится!

Хастияр, наблюдавший за сценой изо окна, засмеялся, увидев, как маленькая певица скривилась. Ну, да, после слов о ребёнке-то.

— Весёлый город… — задумчиво произнёс посланник.

Песенки, стало быть, любят. Интересно, какое войско соберут? Из кого? И таких вот, как этот Хеттору? Впрочем, на вид парень не слабый. Интересно, знает ли с какого конца за меч берутся?

Через несколько дней сомнения посланника в готовности к войне троянцев рассеялись. Вилуса отправляла воинов, которые не должны были посрамить великого царя и всю страну хеттов. Сто двадцать колесниц, более восьми сотен воинов, да ещё и обоз, выехали из города.

— Это такой «задаток», — объяснил послам Алаксанду, — дабы подтвердить мою клятву великому лабарне. Чтобы всё оговоренное воинство собрать потребно ещё полмесяца. Я приведу его лично.

— Общий сбор назначен у Тархунтассы, — ответил Хастияр.

Жители Вилусы вышли провожать воинов, земляков, которые отправлялись на юг, чтобы присоединиться к войску лабарны Муваталли. И шли они воевать не с соседом за спорные поля, ни с пиратами, что были врагом опасным, но привычным. Нет, шли они воевать с самой великой страной известного мира. После страны Хатти, конечно.

Войско троянцев шло воевать с царём Чёрной Земли, о неисчислимых богатствах которой самый дремучий козопас наслышан. И не о будущих сражениях в этот час думали воины, не о возможной смерти или увечье. Нет, предвкушали они, чтобы сокровища мицрим сменили хозяев.

Ворота города, все пять, были открыты. Наступил великий день, достойный остаться навечно в памяти здешних жителей. Так, под песни и приветствия народа, войско Вилусы покинуло город.

Целый день, до самого вечера, посланник и передовой отряд Вилусы двигались вместе по землям, подвластным приаму. К вечеру они достигли границ владений приама. Назавтра их дороги должны были разойтись. Хетты ехали к другим союзникам, в Милаванду, чтобы собрать их под началом великого царя. А троянцы сразу на соединение с основными силами.

Вечером, за ужином, Хастияр продолжал присматриваться к людям приама. Стараясь разобрать, кто из них чего стоит. Теперь он знал уже много о каждом. Знал, что у Алаксанду несколько жён, но наследником по праву являлся сын старшей жены Куршасса — парень умный, рассудительный и спокойный, несмотря на юный возраст. А певец, так удививший их своим голосом, сын покойного друга Алаксанду, которого он воспитал и заменил отца. Они были дружны с детства, как и их отцы. Но в отличие них, у сыновей всё вышло наоборот. Душой компании, заводилой и начинателем всяческих проделок числился Хеттору.

Вот и сейчас у него ни на мгновение рот не закрывался. Своими песенками, шутками да подначиванием троянских воинов, он успел уже здорово надоесть послам, особенно Гассу, который любил порядок, и подобные балагуры и нарушители дисциплины, никакого умиления у него не вызывали. Гасс с досады разламывал щепки и бросал их в костёр, ибо просто призвать к порядку молодого нахала он не мог. Хеттору был воином стражи Алаксанду и подчинялся только ему.

За дни, что прошли от прибытия послов до выступления авангарда, в Трое произошли серьёзные события. Узнав, что войско Вилусы идёт на войну, Куршасса посватался к Элиссе. Так звали ту юную девицу-кефтиу, которую Хастияр заприметил в первый день, дочку высокородных пахарей моря, что переселились с Крита на земли Вилусы. Теперь царевич вынужден был выслушивать шутки приятеля о том, дождётся ли его с войны невеста. И не надо ли ему потребовать, чтобы Элисса перестала одеваться по критской моде, привлекающей ненужное внимание со стороны мужчин.

— Ты думаешь, что отец её не дождётся нас и подыщет другого жениха? Не переживай, всё будет хорошо. Ты помолвку заключил? Подарок родителям давал? Приданое тебе дали? Невеста при свидетелях согласие давала? Значит, всё! Элисса твоя. А если семья её глупость сделает, да другому её отдаст, ничего, дело поправимое. Украдёшь, и всего делов! Ты же в своём праве! А я тебе помогу! Украдём Элиссу и домой, в Трою привезём! А? Как тебе такой план?!

— Дать бы ему по шее, — досадливо сказал Гасс.

— Нет, по шее на таких не действует, — ответил Хастияр, — я думаю, он от своих не раз получал за лишние разговоры.

Он обернулся и громко сказал, обращаясь к Хеттору:

— Парень, ты славно поёшь. Песни сам сочинял?

Хеттору только кивнул, озадаченный вниманием столь значительной персоны.

— Так-то у тебя вроде неплохо получается. Только не складно местами, спотыкаешься, будто на кочках. Ты грамоту знаешь какую-нибудь? Про героев у тебя хорошо выходит. Женщин и детей защищать — то дело благородное. Только не всякая война такова, даже праведная.

Хеттору ничего не ответил, только моргнул.

Хастияр сел спиной к троянцам, чтобы молодой музыкант не видел, как он над ним посмеивается. Он ожидал, что парень оскорбится и выдаст чего-нибудь в духе «ты сам-то сперва подобное сочини», но тот неожиданно заткнулся, будто и впрямь пристыженно.

Гасс пришёл в восторг — с тех самых слов Хеттору теперь говорил, лишь когда к нему обращались, и то очень тихо.

Только один верный друг Куршасса не оставил его. Он подсел поближе к Хеттору и спросил у него:

— Что это ты сам не свой? На этих что ли обиделся?

— Да не. Чего на них обижаться. Просто… Как он женщин и детей помянул… Я снова об этом малолетке подумал.

— О каком малолетке?

— Ну-у… Мы когда на пиратов вышли, да когда отец твой Менетида убил, там мальчишка какой-то выскочил. И как к его телу бросится, и давай обнимать мёртвого. Рыдал, как безумный. Не знаю, кто ему пират был, отец, брат или иной родственник какой. Приам мне велел башку Менетиду отрубить и забрать с собой, чтобы, значит, в городе вывесить на стене. Ну, я и отрубил. А этот малолетка на меня с ножом кинулся.

Он замолчал.

— А дальше что? — спросил Куршасса.

— Что… Я о малолеток руки марать не буду. Ему бы пинка дать и пускай катится на все четыре стороны, но он прямо нарывался.

— И ты его…

— Да нет, не убил. У меня в одной руке меч, а в другой факел. Ночью же дело было, как мы их прижали. Так вот, не резать же парня. А он с ножом. Ну я и отмахнулся от него факелом. Прямо по роже… Он заскулил и кубарем от меня покатился.

— И ты из-за этого себя поедом ешь?

— Ну как же. Отец вон твой — защитник народа. Я всегда на него походить хотел. А тут мальчишка…

— Да ладно, будет тебе, — у Куршассы всегда находилось слово, чтобы утешить лучшего друга, — не обращай внимания. Что тебе до пиратского щенка? Не увидишь больше никогда.

Так за ужином да разговорами наступила ночь. А когда она закончилась, пришло утро. И Бог Солнца, пастырь человечества снова выехал на небо на огненной колеснице. А во все стороны от него разбегались Страхи и Ужасы, давая дорогу божественному свету, начиная новый день.

Но не к Богу Солнца мысленно обращались сейчас в молитвах хетты и троянцы. Не к Богу Грозы, не к великому Пирве, что стоит на скале перуне и оттуда сверху правит миром. И не к тысяче иных богов и богинь.

Сейчас они просили удачи только у Ярри, Бога Войны. Ярри, господин наш, суровый воин на колеснице целиком из бронзы, вооружённый топором и копьём, мчал сейчас впереди войска. И лишь от его благосклонности зависела удача в будущем походе.

Приезд послов провёл черту, разделив размеренную жизнь города на «до» и «после». Троя теперь жила сборами, походом, будущей войной. Троя жила мыслями о том, кто уйдёт исполнять союзнический долг, а кто останется пахать и сеять, строить корабли, проводить купцов через проливы, защищать рубежи. Всё, что случилось «до», уже теперь казалось малозначимым. В иное время пересуды о разгроме пиратов Менетида не утихли бы и за месяц, а теперь троянцы, занятые делами будущей войны, о том и не вспоминали.

Но были и те, для кого именно это событие осталось единственно важным. Те, чья жизнь так же разделилась на «до» и «после», вот только сделал это не какой-то там посол, а троянский меч.

— Да, вот и закончилась твоя удача, сын Менетия, — оскалился широкоплечий лысый детина, что разглядывал потемневшую голову пиратского вожака, торчащую на шесте над частоколом, — зря, зря ты не слушал умного Писандра Маймалида. Теперь вот висишь тут, а Писандр ещё поживёт. Да, ещё поживёт.

Детина засмеялся.

— Писандр, — позвал другой голос, — уходить надо. Торчим тут у всех на виду…

— Не ссысь, — ответил Писандр, — сумерки уже, никто не шастает.

— И чего припёрлись-то сюда… — сказал второй, опасливо озираясь по сторонам.

— А назад ты как собираешься? Пёхом по морю? Сейчас стемнеет, остальные соберутся, корабль-то и угоним.

— Перебьют нас… Они вон Менетида на голову укоротили, а нас и осталась-то горстка. Говорю же, берегом надо уходить.

— Не ссы, Муравей, — повторил Писандр.

Он обернулся и поманил кого-то.

— Пошли, Лигерончик. Чего застыл, как истукан?

В нескольких шагах позади него стоял подросток лет двенадцати. Нескладный, угловатый, коротко остриженный. Не отрывая взгляда, он смотрел на голову Менетида и беззвучно вздрагивал. По грязным щекам градом катились слёзы. Вся нижняя часть лица подростка была изуродована скверного вида ожогом.

Писандр скривился.

— Да, Лигерончик, флейтист из тебя теперь будет так себе.

— И на кожаной флейте не поиграть, — усмехнулся второй, названный Муравьём.

— Я о ней и толкую, — хохотнул Писандр, — да и не с кем теперь. Менетиду, вон, аж до самой башки засадили! Понравилось, небось. Глянь, как лыбится! Так и сгниёт теперь с улыбочкой.

— Я не мужеложец… — процедил подросток.

Вышло весьма неразборчиво, с изуродованными-то губами.

— Ну да, ну да, — покивал Писандр, — то-то вы не разлей вода были.

— Ты не переживай, Лигерон, — сказал Муравей, — мы тебя утешим, ещё спасибо скажешь.

— Утешим, вестимо, — поддакнул Писандр, — утешителей хватит, не всех эти ублюдки перерезали. Ладно, пошли.

Пираты отвернулись от головы покойного вожака и двинулись к морю, к городской гавани, где, вытащенная на берег, стояла захваченная у них троянцами пентеконтера[10].

— Я не мужеложец… — еле слышно прошипел Лигерон.

В его руке появился нож.

— Я не мужеложец! — закричал подросток и бросился на пиратов.

Он всадил нож в спину Муравья. Пока тот, охнув, недоумённо поворачивался, Лигерон пролетел под его рукой, проворно прыгнул на не успевшего обернуться Писандра и, как заведённый, начал всаживать отточенную бронзу в неприкрытую доспехом плоть.

— Боги, он же убил меня… — испуганно пробормотал Муравей, — я не хочу…

Ноги его подломились, и он завалился набок.

Умный Писандр Маймалид умер сразу, ещё до того, как его товарищ упал, но Лигерона это не остановило. Совершенно обезумев, он продолжал терзать мёртвого пирата, и лишь когда на теле того не осталось живого места, вскочил и бросился бежать. В ночь. В никуда.

Глава 2. Восходящее солнце

Огненная Ладья Миллионов Лет медленно спускалась к закатному горизонту, расплескав багрянец на половину неба. Старик Атум готовился к своей еженощной битве с Апопом. В иных землях тьма, что окутывала вселенную, приносила смертным тревоги, но в великом Доме Рамсеса, новой столице Священной Земли уходящий Атум дарил людям покой, отдохновение от дневной суеты.

Ибирану ценил ночи в Стране Реки. И здесь, в Доме Рамсеса, и в Белостенном Граде, и в далëком Уасите девственница с мешком золота могла хоть до самого утра прогуливаться по улицам и ничего плохого бы с нею не случилось. В Угарите, родном городе Ибирану, купец не рискнул бы выйти из дому в ночь без пары слуг с палками.

Лавку он снял очень дорого, в самом лучшем месте торговых рядов. Как обычно не удалось отвертеться от служителя «Дома серебра и золота», коего власти приставляли к каждому купцу из Яхмада, Джахи[12] и Ра-Тенну — «особой милостью Величайшего». Служитель бдительно следил, дабы гирьки на весах Ибирану случайно не усохли под палящим солнцем. Ибирану громко причитал, что в дни Великого Дома Сети доверия к гостям было больше и ныне совсем не выгодно стало возить драгоценный лазурит в Страну Реки.

— Если так, что же ты год за годом сюда ездишь, почтенный Ибирану? — бесстрастно интересовался служитель.

Купец лишь вздыхал и грустно соглашался. Действительно, кого он обманывает? Как ни славятся ювелиры его родины, а дороже, чем в Стране Реки лазурит нигде не сбыть. Вот и возит каждый год — сюда небесные самоцветы и янтарь, отсюда яшму и гранат. Правда вовсе не на торговле камнями его мошна отяжелела настолько, что можно и совсем без товара ездить. Но не стоит возбуждать ненужных подозрений, чай у Тур-Тешшуба глаз и ушей в Угарите не меньше, чем у мицрим.

— Надо бы промочить горло, — сказал Ибирану.

— Ослаб голосом, достойнейший? — усмехнулся чиновник-ремту[13].

— Позазывай-ка с моë, да поторгуйся, не так охрипнешь.

— Да уж, торговаться ты горазд, достойнейший Ибирану, любо-дорого послушать.

— Скажи, уважаемый, мне тут один знакомец посоветовал заведение некоего папаши Снофру. Не подскажешь, где находится?

— Подсказать-то могу, но стоит ли тебе туда идти?

— А что?

— Да то, что у папаши Снофру любят бывать знатные воины. Купцов не жалуют.

— А я всё же сходил бы. Говорят, пиво там подают какое-то необыкновенное. Спать теперь спокойно не буду, пока не распробую.

— То верно, пиво там знатное. Да и как иначе, подают-то его в двух кварталах от дворца. Объясню, конечно, но не советую. Уж не сочти, будто хочу принизить тебя, достойнейший.

— Я не обиделся, — добродушно ответил купец.

Он закрыл лавку и вручил чёрному, как головёшка мадаю[14] медное кольцо, весом в дебен[15]. Подумать только, стоимость мешка пшеницы за ночную охрану лавки всего за пять дней — ну грабёж натуральный, он же всей семьёй этот мешок не съест!

Проветриваясь на вечерней прохладе, что тянула с Великой Реки, Итеру-аа, Ибирану прошёл мимо пустеющих торговых рядов. Задержался у оружейных и охотных. Полюбовался на драгоценный пятнистый мех, обладатель которого, ныне почивший, не так давно оглашал окрестности грозным рыком. Теперь за его шкуру давали столько золота, сколько хватило бы купцу для того, чтобы не один месяц жить почти по-царски в дорогом Цоре[16].

Купец шёл в сторону дворца и на каждом шагу дивился, насколько с прошлого года разросся Пер-Рамсес. Будто вся знать решила переехать сюда из древнего Уасита, сплошные двух и трёхэтажные дома, один изящнее и роскошнее другого — жёлтый мрамор, розовый гранит, бирюзовые изразцы, расписанные яркими красками колонны. Повсюду финиковые пальмы, расцветающие сады. Городу всего шестой год, строить начали ещё при жизни Величайшего Сети. Ранее тут посреди зелёных лугов и пальмовых рощ располагался один только летний дворец и вот уже Дом Рамсеса вполне можно сравнить с муравейником.

Многолюдна и богата Страна Реки, нигде нет столько людей и столько золота. Глядишь на землепашца в одной набедренной повязке, вроде бедняк из последних — ан нет, на руке золотой браслет сверкает, а то и не один. И хорошо быть полезным мицрим, возвращаться домой на корабле, приятно отягощенным всяким добром.

Ныне в Доме Рамсеса Ибирану примечал необычно много воинов. Одни попадались навстречу, проходя в строю со щитами и копьями, другие праздно шатались по улицам безо всякого оружия, но купец без труда выделял их среди других жителей города и приезжих по манере держаться.

Дорогой питейный дом оправдывал свою репутацию. Тут было чисто и аккуратно, дым не ел глаза, что в подобных заведениях в Стране Пурпура практически не изживалось. Запахи витали исключительно приятные. Народу пока было мало, хозяин весьма учтиво и предупредительно поинтересовался у посетителя, что он желает выпить и съесть.

Пиво здесь и верно подавали превосходное. Жаренный гусь оказался отменно жирным, а компания подобралась приятная. Никаких высокомерных «знатных воинов», что недолюбливали купцов-чужеземцев Ибирану не застал. В зале отдыхало несколько крепких молодцев, но к купцу они отнеслись добродушно и даже предложили сыграть в сенет[17]. Удивились, что тот согласился. Может и собирались посмеяться, но Ибирану их разочаровал. Правда удача ему не слишком благоволила, он спустил пять серебряных дебенов, хотя поначалу выигрывал, но излишне увлёкся.

Ибирану не запирался в раковине, активно общался с хозяином, папашей Снофру, обсудил с ним последние слухи и сплетни Страны Пурпура[18]. Бесстыдно врал о своём путешествии за лазуритом в Страну Бахир, хотя на самом деле даже не представлял, где она находится, а камни перекупал на Пурате, реке, кою мицрим именовали Текущей Обратно.

Папаша Снофру тоже оказался приятным собеседником. Когда Ибирану упомянул, что в Угарите его именуют сыном Йама, бога вод, за бесстрашие в штормах, папаша прищурился и сказал:

— Как видно, бывалый ты человек, уважаемый. Пришёл бы завтра, глядишь ещё тут будут люди, жадные до повестей о дальних странах.

— Приду конечно же, — пообещал Ибирану, — а скажи, достойнейший, чего-то много в городе воинов, к чему бы это?

— Так воинство Сутеха отправляется на помощь «царскому сыну Куша»,[19] — ответил Снофру, — волнения опять там, как три года назад.

Назад он возвращался шатающейся походкой глубокой ночью при бледном свете обломанного диска Йаху. Никому и в голову не пришло ограбить хмельного чужеземца. Зато несколько раз по дороге тускло блеснул копейный наконечник мадая.

Следующий день прошёл в обычных торговых заботах, а вечером Ибирану опять отправился к папаше Снофру.

— Многолюдно сегодня, — сказал Сиванала.

Он остановился на пороге, обозревая зал и загородив проход.

— Ну чего встал, как истукан? — проворчал Автолик и бесцеремонно оттолкнул приятеля плечом.

Сиванала не обиделся, он нашарил взглядом папашу Снофру и приветствовал его:

— Живи сто лет, папаша!

— Пристало говорить «живи вечно», — проворчал Автолик.

— А я что сказал?

Бородатые чужеземцы в Доме Рамсеса никого не удивляли, жили они тут во множестве, однако больше на окраинах, что разрастались всё сильнее день ото дня. В дворцовом квартале, где располагалось заведение папаши Снофру ещё пару лет назад их сложно было встретить. Но с тех пор, как к Величайшему на службу поступили наёмники из народа шардана, живущие в северной стране за Зелёными Водами,[20] у папаши они стали появляться регулярно. Не дураки были выпить.

Сиванала числился у шардана старшим. Автолик не был его единоплеменником, он происходил из народа, живущего западнее, за Морем Тысячи Островов. Ремту называли этот народ акайвашта, а сами себя они именовали ахейцами.

Автолик прошёл к свободному столу и уселся на лавку и тоже поприветствовал хозяина.

— И ты живи вечно, достойный Атарику! — заметил ахейца Снофру, — чего желаете, господа? Как обычно?

— Как обычно, — шардана плюхнулся на лавку рядом с ахейцем.

Служанки папаши поднесли новым гостям кувшин пива и чаши. Сиванала ущипнул одну из них за крутое бедро. Девушка, одетая в платье-каласирис из полупрозрачного льна, тихонько взвизгнула, скорее для порядка, чем от испуга, и убежала. Сиванала проводил её взглядом и цокнул языком.

— Хороша корма. Я бы не отказался побыть там кормчим.

— Корма годная, — согласился Автолик, — но я ещё груди люблю, а она их почему-то не носит.

— Ха, достанься мне твоя кошка, я бы тоже на других не смотрел, — усмехнулся Сиванала, — давай выпьем. Я, знаешь, наконец-то распробовал это пойло.

— Тут есть и нормальное вино, — сказал Автолик.

— Да где хоть нормальное? Тут у них какое-то дерьмо бродит, а не виноград.

— Финики, — подсказал Автолик, — но у папаши есть и виноградное, я узнавал.

— Небось кувшин стоит, как мой меч, — скривился шардана.

— Меч всё же дороже, — усмехнулся ахеец, — но пиво, так пиво. Я тоже распробовал.

— Наливай. Так что там ты про суд-то говорил? — спросил Сиванала.

— Про какой суд?

— Ты вроде как красавиц судил.

— Красавиц? Бери выше, брат Сиванала — цариц! Стою, значит, в карауле, никого не трогаю, от жары страдаю. Вдруг вижу — плывут.

— Лодки?

— Не, царицы.

— Вместе?

— Не, порознь, с разных сторон. Хотя погоди, там вроде царевич сначала был? — задумался Автолик.

— Наследник?

— Не, другой, про которого все говорят, что умный.

— А, этот, как его Хамамет. Или нет, вроде Хамусет?

— Не, Хаэ-муа-сет, вот, — по слогам выговорил Автолик, — язык сломаешь.

— Это точно. И что?

— Ну вот подходит ко мне, значит, и давай расспрашивать.

— О чём?

— Да заковыристые всё вопросы. Верно же говорят, что умный…

В полдень стало настолько жарко, что Автолик едва не стёк лужей прямо там, где стоял. Бог солнца, коих здесь, говорили, не один, а целых трое, а то и пятеро, видно решил извести чужеземца. Ахейцу оставалось только мечтать о чуде. Появилась бы здесь какая-нибудь добрая душа и поднесла бы ему… Да всё что угодно, хоть вина, хоть пива, да хоть и воды из речки. Главное, чтобы это случилось как можно скорее. Шлем этот ещё дурацкий на башке. Сами-то не носят шлемы, а стража пусть мучается. И ведь не нападает же никто, чего в шлеме-то стоять?

Поглощённый страданиями «бдительный страж» и не заметил, как к нему подошёл мальчик лет десяти. Он был бос, одет в юбку схенти. Выше локтей пара золотых браслетов. На обритой голове набок свисала короткая коса — локон юности. Звали юного отрока Хаэмуасет и был он четвёртым сыном Величайшего. Мальчик прошёл мимо воина-шардана, напарника ахейца, даже не взглянув на того, а вот с Автоликом решил побеседовать.

— Ты ведь не из шардана? Лицом ты на них не похож, — бесцеремонно поинтересовался отрок.

Автолик молчал. Отрок его молчание истолковал верно.

— Тебе ведь запрещено говорить на посту? Я разрешаю. Клянусь, отец тебя не накажет.

— Я ахеец, мой… — тут Автолик задумался, как же ему следует обращаться к сыну Величайшего.

Мальчик заметил его замешательство и сам предложил выход из затруднительной ситуации.

— Воин, я разрешаю называть меня по имени. Хаэмуасет, так для чужеземца будет проще.

Ничуть не проще, для Автолика выговорить имена местных по-прежнему было невообразимой по сложности задачей. На его счастье, мальчик не стал дожидаться ответа и продолжил расспросы:

— Акайвашта? Я много читал о вашей стране за Зелёными Водами. Про Кефтиу, Мукану и Та-Ипет. Но первый раз сам говорю с человеком оттуда. Расскажи мне побольше об обычаях ваших людей. Вот я читал в одном свитке, как устроена власть в вашей стране. Но, признаться, не всё понял. Как, например, относятся между собой царь в Мукане и Та-Ипет, а также правители других городов?

Всё что угодно, но подобного вопроса от десятилетнего пацана Автолик не ожидал. Он тут же вспомнил себя в подобном возрасте. С другой стороны, это же сын самого…

— В Мукане? В Микенах что ли?

— Да, да, — закивал отрок, — в Му… ке… нах. Как они относятся между собой? У них есть договор, где определены обязанности каждого из правителей городов, установлены размеры дани и количество воинов, которые обязаны являться по приказу нечестивого… — он смутился, — ну то есть несу?[21] Или бити?[22]

— А-бити,[23] — поправил Автолик.

— Да ладно? Прямо так называется? Я думал, нечестивые цари… ну, то есть чужеземные, ниже отца.

— Микенского ванакта даже царь хатти зовёт братом и ровней себе считает, — гордо заявил Автолик, — а царь хатти многими царями правит.

— Хета? Меченра да, великий царь, а-бити. С ним скоро отец воевать будет. Побьёт и его, и всех его царьков.

— Конечно побьёт, — согласился Автолик, — мы же теперь за него.

— А вот в свитках пишут, что этот ваш ва-на-ка, он в Та-Ипет живёт и он там самый главный. А ты сказал, что в Микенах. Почему?

На родине Автолик не был близок к царям, но послушно начал рассказывать про Микены и Фивы, коих чужеземцы называли Та-Ипет. Про ванактов и басилеев, да кто там кому кем приходится.

Хаэмуасет внимательно слушал. Улучив момент, Автолик переспросил, верно ли, что будет война? Про себя подумал, что война — это хорошо. Всё лучше, чем тут стоять. Война — это добыча. Если, конечно, не так, как в прошлый раз.

— Будет, — пообещал Хаэмуасет, — а с акайвашта, я слышал, мир. Там послы наши.

Автолик на своей родине послов Чёрной Земли не видел, но на всякий случай кивнул.

— Мир, да.

— А ты зачем тогда сюда пришёл? — спросил отрок.

Ахеец не нашёлся, что ответить.

— И не ответил?

— Не-а.

— Н-да. Тут и верно, как сразу ответишь-то. Надо выпить сначала.

— Наливай.

Выпили.

— Ну так, а чего царицы-то? — спросил Сиванала, который из путанной повести о ванактах и басилеях вообще ничего не понял.

— Царицы? А, ну потом они появились. С разных сторон. Обе со свитой девок. Как два войска. Я потом уже допёр. Это, знаешь, брат Сиванала — целое сражение было…

Блеск драгоценных камней и золота на смуглой коже, певучие голоса и хихиканье, запах водяных лилий и свежей зелени, всё смешалось в голове у ахейского наёмника в какой-то невообразимый, но соблазнительный хаос. Девушки суетились, подавая Исетнофрет то букет душистых цветов, то любимую кошку, скучающую без хозяйки, то кувшины с прохладительным напитком, то предлагали отдохнуть в тени.

Лишь сама Исетнофрет, «Великая восхваляемая», супруга Величайшего стояла невозмутимо, лишь иногда искоса поглядывая на сына. Хотя он давно уже достиг возраста, когда сыновья не требуют присмотра женщин, но придворная жизнь имела свои законы и правила. Тут следить надо было за каждым шагом, да ещё как. Потому царица стояла и сосредоточенно, как военачальник перед решающей битвой, смотрела прямо перед собой.

Ведь навстречу ей со своим десятком придворных девиц приближалась Нефертари Меренмут, «Хозяйка двух земель, мать наследника, та, для кого сияет солнце». По статусу они с Исетнофрет были совершенно равны между собой, и это было известно всем, даже шардана, даже Автолику.

Сопровождал Нефертари её старший сын Аменхерхотшеф, которого так и продолжали называть детским прозвищем Амеш. Несмотря на то, что парню было уже двенадцать лет, совсем взрослый уже.

Теперь уже с двух сторон Автолика окружали два отряда утончённых красавиц, блеск и слава женского дома фараона. Различие было лишь в том, что от Нефертари и её прислужниц шёл дивный аромат ирисов и розовых лепестков.

Исетнофрет была одета в белое льняное платье, а сверху него — в платье из бисерной сетки бирюзового цвета, доходящее до щиколоток. Шею украшало ожерелье менат из переплетения золотых и бирюзовых бусин, на спине ожерелье заканчивалось золотым противовесом в форме рыбки. Пышный парик, украшенный золотыми накладками, повторяющими форму парика, кстати, точно такой же формы, как и Нефертари. Вся разница, что на тонких золотых пластинах в парике Исетнофрет было отчеканен иероглиф с именем богини Исет. А на парике её соперницы значился иероглиф «нефер» — красота, красота, красота.

В остальном же наряд Нефертари ничем не уступал сопернице. На ней был такой же белый плиссерованный лён, отличались лишь украшения. Многорядное ожерелье усех, составленное из золотых бусин, янтаря и ляпис-лазури, соединяло в себе нубийское золото и драгоценные камни, привезенные из невообразимо далёких стран востока и севера. Талию Нефертари украшал ювелирный пояс из золотых бусин и красного граната, который заканчивался эмалевой пряжкой в виде белой водяной лилии.

Таково было первоначальное расположение сил.

— Они стоят передо мной в трёх шагах, но на меня не смотрят, а будто, знаешь, друг к дружке примеряются, как бы ловчее копьём пырнуть. А я стою, ни жив, ни мёртв, как воды в рот набрал и про парня совсем позабыл. Тот мне чего-то говорит, я уже потом сообразил, что парень вроде предками своими похвалялся.

— На-ка, выпей, выдохни. Дальше-то, что было?

— Дальше? Дальше началось сражение.

— В волосы вцепились?

— Да не, ты что? Это же царицы. Беседовать начали. А я, значит, уши грею.

— Бесе-едовать… — разочарованно протянул Сиванала, который ожидал услышать увлекательную повесть про драку цариц.

— Ну да. Сыновьями принялись похваляться, и тонко так друг друга поддевают. Я и слов-то половину не понял. Умеют, знаешь, благородные. А потом нарядами меряться принялись.

— Какое необычное и красивое плетение у тебя на бисерном платье! — заявила Нефертари, — это что-то новенькое, раньше делали куда проще. Тебе следует приказать мастерицам брать самые прочные нитки для плетения из бисера. Иначе от тяжести фаянсовых бус платье потеряет форму и будет рваться в самых неподходящих местах!

— Это не фаянс, это бирюза, — ответила ей Исетнофрет, несколько раздражённым тоном, ибо в хвастовстве сыновьями не смогла уесть соперницу. Но тут же собралась и продолжала, — Спасибо, что хвалишь меня, ведь твой вкус в выборе украшений я ценю больше всех в женском доме. Твоё ожерелье просто восхитительно! Как утончённо — сочетать золото и янтарь с ляпис-лазурью! Жаль, что настоящего янтаря становится всё меньше и меньше, его здорово научились подделывать. Купцы продают нашим ювелирам смолу, а не янтарь. На первый взгляд не различишь, разница заметна в работе. Из подделок выходят только самые мелкие бусины, такие, как у тебя в ожерелье!

В то же мгновение Автолик вспомнил рассказ, что подобные платья из бисерной сетки в женском доме наложницы надевают прямо на голое тело, готовясь к встрече с господином. И тут же представил это зрелище, причём и Нефертари и Исетнофрет одновременно.

— … И он был первым, кто надел корону Обеих Земель, — занудно продолжал вещать Хаэмуасет, ничуть не обращая внимания, что наёмник слушает его вполуха.

— Да, именно обеих. Сразу обеих, — произнёс Автолик. Ведь всё время, что длился разговор между жёнами Величайшего, он старался оценить, какая из них более привлекательна. Но так и не смог. Обеих он в мыслях назвал богинями за красоту и недоступность для всех мужчин, кроме одного. Но рассудить, какая из двоих достойна называться прекраснейшей, так и не смог.

Для победы в войне необходимо три вещи — маневренность, мощь и надёжность в обороне. Всеми этими качествами соперницы обладали в полной мере. Сегодня они встретились, равные по красоте, равные по статусу, равные по влиянию. Встретились, чтобы раз и навсегда выяснить, кто же из них лучше.

Но не смогли, ибо силы оказались равны, и никто не смог победить. Так и разошлись они, одна в сторону южных дворцовых ворот, другая в сторону северных.

А Автолик остался стоять в карауле. Он снова и снова представлял себе облик обеих жён, по египетским обычаям равным по статусу богиням. Но, по-прежнему не мог рассудить, которая из них получит звание Прекраснейшей. Хотя, кто бы из них его мнением поинтересовался.

— А дальше что? Померялись статями и к тебе обратились, чтобы рассудил? — продолжал допытываться Сиванала.

— Да не, ты что. Это же царицы.

— Тю-у-у! — возмутился Сиванала, — а я-то думал, ты и впрямь судил, какая из них прекраснейшая.

— И судил! — непреклонно вскинул голову Автолик.

— Ну да, левой рукой небось? — заржал Сиванала, однако не дал ахейцу обидеться, — давай лучше вмажем!

— Давай. За что? — спросил Автолик.

— Чтобы все враги лежали, а у нас бы всегда стоял.

— Это ты хорошо сказал. Выпьем.

Выпили.

Они успели уже неплохо набраться, и даже сбегать по разу в нужной чулан, когда на пороге питейного дома появился ещё один человек. К тому времени к ахейцу и шардана присоединились четверо сородичей последнего. Прибыло несколько ремту, которые влились в шумную компанию, занявшую большую часть зала.

Новый вошедший тоже быстро огляделся и прошёл к столу, который захватили шардана и ахеец.

В отличие от Сиваналы и Автолика, русоволосых бородачей, в коих за итеру[24] опозновались чужеземцы, этот третий прибывший был чистокровным ремту, да к тому же по расшитой одежде и браслетам явно угадывалось, что он высокого звания.

Звали его Аменеминет, был он сыном Уннефера и, несмотря на молодость, состоял в большом чине — личным возничим самого Величайшего, Рамсеса Мериамена.

Аменеминет увидел на два разлива меньше, чем двадцатисемилетний Рамсес. Во всём подлунном мире он единственный мог позволить себе обращаться к владыке Священной Земли безо всякого церемониала. Конечно, лишь наедине, но прочие о таком и мечтать не могли. Друг для друга они с раннего детства были не Рамсес и Аменеминет, а Сессу и Менна. Лучшие друзья, разделённые непреодолимой бездной происхождения, которую они не замечали.

Отец Менны Уннефер, верховный жрец Усера, не мог похвастаться высокородным происхождением. Предки его возвысились из ничтожества менее ста лет назад, когда Величайший Неферхеперура, ныне именуемый Безумцем, приказал отринуть отеческую веру, нарёк себя Сыном Атона и истребил недовольных из числа высших жрецов и воинов. Тогда ему и пришлось возвысить низкорожденных, дабы те заняли опустевшие посты в государстве. Когда же он умер и свет Амена-Ра вновь воссиял над Священной Землёй, эти низкорождённые никуда уже не делись, так и остались «новыми лучшими людьми».

Одним из них был военачальник, близкий к Величайшему Хоремхебу, повергшему власть ложного бога. Когда умер Хоремхеб, не имевший наследников, этот военачальник, дед нынешнего Величайшего стал новым владыкой Священной Земли.

При новой династии бедные свободные, немху, продолжили занимать высокие посты. Они, конечно же, были бесконечно благодарны своим благодетелям и даже самые великие из них называли себя убогими сиротами, вскормленными властителями.

Менна сел рядом с Автоликом. Приветить дорогого гостя поспешил сам хозяин заведения.

— Никак «Храбрейшие» гуляют, — сказал Менна, покосившись на шумную компанию.

— Точно так, господин. Сегодня ещё до заката благородные господа пожаловали, — ответил хозяин.

— Мне как обычно, Снофру, — сказал Менна.

Хозяин кивнул и удалился столь же стремительно, как подскочил. Возле возничего появилась служанка с подносом.

Ахеец наклонился к Менне и спросил:

— Этот, что ли?

Он качнул головой в угол, где скромно сидел Ибирану.

— Этот. Вчера объявил себя знатоком сенета.

— И как?

— Ну, не сказать, что слабак, хотя я малость обогатился.

— Стало быть, знаток сенета? — Автолик привстал, — сейчас проверим. Я тоже знаток.

Покачиваясь, он шагнул по направлению к Ибирану.

— Да сиди, куда тебя понесло? — попытался урезонить его Менна.

— Отстань! — отмахнулся Автолик, — я его сделаю. Слово верное знаю.

— Чего-то месяц назад тебе это слово не помогло, продулся вчистую.

— То было давно, — ахеец махнул ладонью перед лицом, словно отгоняя наваждение, — и неправда.

Менна покачал головой, отпил из своей чаши.

Автолик грузно шлёпнулся на скамью напротив угаритянина и, слегка заплетающимся языком предложил тому испытать удачу в преодолении ловушек Дуата. Тот согласился. Ахеец повернулся к хозяину заведения и щёлкнул пальцами, попросив принести складную доску и фишки для сенета.

Менна, Сиванала и другие шардана подсели рядом в качестве зрителей.

Загрохотали кости в стакане. Затанцевали фишки на доске. Менна хотя и увещевал своего приятеля-акайвашта не играть, но знал, что тот даже в крепком подпитии обладал острым умом. Иначе, зачем бы сам Верховный Хранитель взял этого чужака к себе на службу? А вот бедняге-финикийцу явно не следовало браться под хмельком за благородные игры, требующие не только удачи в бросании костей, но и работы ума. Нетеру сегодня явно были не на стороне торгаша. Даже, когда кости ложились удачно, он делал глупые, детские ходы и хитрый акайвашта вскорости подгрёб к себе все золото, что глупый купец вывалил на стол.

Автолик посмеивался и милосердно утешал купца, что мол, это удача, «сегодня я, а завтра ты», «приходи ещё, отыграешься».

Он повернулся к Менне.

— Вот видишь, а ты не верил. Я же говорил — слово верное.

— Кто же тебе его сказал-то? — усмехнулся Менна.

— Сама госпожа моя Миухетти мне его шепнула, да живёт она вечно. Слушай, говорит, Автолик, верное слово. С ним завсегда победишь.

— Это что там за госпожа такая? — раздался громкий голос, — Миухетти? Давно ли она госпожой стала?

Аменеминет повернулся к громогласному.

— А-а, это ты, Нибамен. Не лез бы лучше…

— А мне вот интересно, я и лезу, — привстал из-за стола здоровенный детина, названный Нибаменом.

— Чего тебе интересно?

— Давно ли эта кошка драная госпожой стала?

Автолик напрягся.

— Ты за языком своим следи. Уважаемый.

— Чего, Нибамен? Не дала она тебе, вот и бесишься? — усмехнулся Менна.

— Да ты… — задохнулся здоровяк, у которого ручищи в охвате были что бедро возничего.

Тот, однако не испугался.

— Следует тебя поучить манерам, — сказал возничий.

Здоровяк побагровел. Сжал кулаки. Было видно, что возничий не переживёт и одного удара вполсилы, но тот сидел себе спокойно и посасывал пиво.

Товарищи Нибамена потянули его за одежду.

— Ты что? Не связывайся, это же Менна.

Нибамен, кажется, тоже задумался о последствиях и перевёл взгляд на чужеземцев.

— Кто это тут у нас? А, необрезанные. Смотри-ка ты, даже на людей немного похожи.

— Примерно, как павиан на собаку! — хохотнул кто-то из приятелей Нимабена.

Компания заржала.

Шардана дружно встали из-за стола. Автолик грустно подумал, что сейчас будет мордобой, а у него, как назло, пол с потолком хотят поменяться местами. Однако язык побежал впереди мысли.

— Ты, я смотрю, большой любитель мэт разглядывать? Хочешь, свой поближе покажу? Ты, верно, удивишься.

Нибамен рванулся к нему. Автолик, уворачиваясь от удара, упал с лавки.

«Понесла-а-ась…»

От удара Сиваналы Нибамен даже не покачнулся, двинул в ответ и шардана перелетел через стол, сметая на пол кувшины, чаши и тарелки.

— А ну, прекратите! — заорал папаша Снофру.

Его не послушали. Единоплеменники Сиваналы не остались в долгу, дружно ринулись в бой. Нибамен отмахнулся от одного, но другой ударом в солнечное сплетение посадил его на пол. Семеро товарищей Нибамена бросились на выручку. Все они состояли в воинстве «Храбрейших», были отборными бойцами Величайшего, однако пятеро шардана, ахеец и Менна, которому тоже не удалось уклониться от драки, им оказались не по зубам.

— Прекратить! — раздался властный голос, принадлежавший на сей раз не папаше Снофру.

Чьи-то сильные руки как котёнка сгребли Менну и оторвали от лежавшего на спине воина, которого возничий лупил самозабвенно, не замечая ничего вокруг. Возничий отлетел назад, сломав спиной последнюю уцелевшую к этому времени скамью.

Этот же властный голос рявкнул два слова на языке шардана, отчего Автолик втянул голову в плечи, а Сиванала застыл, как истукан.

— Прекратить!

Один из «Храбрейших», тихонько подвывая, сидел на полу и потирал вывихнутую руку. Остальные смотрели гиенами, которые только что огребли ото львов. Сильно помятый Нибамен, кряхтя и держась за челюсть, поднялся на ноги.

— Что, Нибамен, теперь-то понял, почему не ты был назван «Носителем Щита», а эти пираты?

Менна выбрался из-под обломков скамьи и сел на задницу, встретившись с суровым взглядом человека, пресёкшего драку. Вздохнул.

— Тебе оказали великую честь, а ты всю семью позоришь, — злобно прошипел Анхореотеф, сын Уннефера, Верховный Хранитель Покоя. Левая рука Величайшего. Старший брат. Он был главой ири, Хранителей, что стерегут покой государства и скрыто оберегают его от внешних и внутренних врагов.

— Говорил я тебе, дошляешься по кабакам.

Анхореотеф полным презрения взглядом прошёлся по побитым «Храбрейшим».

— Хороши, нечего сказать. На одного больше и так позорно огребли.

Он посмотрел на шардана.

— А у вас верно память коротка? Или решили, что, если Величайший так высоко оценил вас, так вы уже своего нечестивого бога за бороду поймали? Или забыли, как стояли на коленях передо мной? Повторить?

«Непослушные шардана, коих никто не мог одолеть, начиная с вечности» под взглядом Верховного Хранители как-то даже в росте немного уменьшились.

На груди Анхореотефа висело «золото храбрости», три золотых мухи, полученные им два года назад. когда пираты, «нагло пришедшие с середины моря на своих боевых ладьях» были отслежены и окружены в тростниках. Его величество Усермаатра, да будет он жив, невредим, здрав, «победоносно взял их, благодаря доблестной силе своей» и привёл в Та-Кем. А особо поспособствовал тому Верховный Хранитель, которому пришла в голову светлая мысль не лить кровь нечестивцев, а использовать их.

Он позаботился о том, чтобы пленники, ставшие наёмниками, хорошо затвердили, что без его участия их необрезанные детородные причиндалы использовались бы писцами Величайшего для подсчёта численности покойников.

Рамсес принял их на службу в качестве «Носящих Щит», своей личной гвардии, вызвав непередаваемую словами ревность среди знатных воинов ремту. Их взаимная неприязнь не впервые вылилась в потасовку, отчего иные воинские начальники открыто ворчали, что напрасно Величайший связался с этими грязными нечестивцами. Следовало всё же отрезать им члены. Но Анхореотеф всякий раз заступался за своих подопечных и доказывал ценность приобретения.

— Из-за чего драка? — спросил Анхореотеф у Менны.

Тот в двух словах объяснил. Верховный Хранитель бросил косой взгляд на Автолика и повернулся к Нибамену.

— Я скажу один раз и повторять не буду. Если кто-то из вас ещё хоть раз станет поносить достойнейшую Миухетти, то из Куша уже не вернётся, даже если нехси вас не продырявят. Так и будете там киснуть без продвижения. А твой, Нибамен, невоздержанный язык точно приведёт тебя в Зал Двух Истин до срока. Всё понятно?

Воины торопливо закивали.

— А скажут, что их было пятеро… — пробурчал себе под нос Нибамен.

— Все убирайтесь с глаз моих! — приказал Анхореотеф, посмотрел на брата и добавил, — ты тоже.

— Как ты здесь… — начал было Менна, но брат отрезал.

— Вон отсюда! Я с тобой отдельно поговорю.

Участники побоища, понурив голову, потянулись к выходу. Папаша Снофру причитал о поломанной мебели и побитой посуде.

— Да не подвывай ты, папаша, — поморщился Анхореотеф, — заплатят тебе. В первый раз что ли?

Когда зал опустел, Анхореотеф прошёл к вжавшемуся в угол Ибирану.

— Живи вечно, достойнейший. Да присядь уже, всё закончилось. Извини за этих невежественных негодяев. И за моё опоздание извини. Никак не мог прийти раньше.

Ибирану повиновался, подсел к Верховному Хранителю. Тот молча взгромоздил на стол увесистый мешок, размером с человеческую голову. Внутри что-то звякнуло.

— Я весь обратился в уши.

Ибирану глубоко вздохнул, пригладил бороду и сказал:

— Мой господин, Муваталли очень зол и не скрывает своего желания посадить на трон Амурру Шапилиша.

Анхореотеф почесал гладко выбритый подбородок и прищурился.

— Я тебе зачем плачу? За пересказ слухов, которые уже до Куша дотекли?

— Прости господин, — стушевался Ибирану, — это, конечно же не всё. Муваталли в этот раз затевает нечто посерьёзнее попрания границ. Во все земли отправлены послы, они должны собрать к Тархунтассе огромное воинство.

— Насколько огромное?

Купец полез за пазуху и достал небольшой мешочек. Развязал и высыпал его содержимое на стол.

Анхореотеф увидел несколько фиников, кедровых орехов и фисташек.

— Что это?

— Финики, господин…

— Я не слепой, — повысил голос Анхореотеф.

— Это чтобы не забыть, господин, — заторопился Ибирану, — финик — это пятьсот колесниц. Фисташка — двести. А кедровый орех — сто. Вот эти «финики» придут из Хатти, Хакписа, Вилусы и Питассы. Эти «фисташки» из Киццувадны, Каркемиша, Митанни, а эти…

— Три тысячи семьсот, — перебил его Анхореотеф.

— Да, мой господин. Они соберутся в Тархунтассе через месяц.

Анхореотеф некоторое время молчал, потом пододвинул к Ибирану свой мешок.

— Твоя награда.

— Благодарю, господин, — купец принялся кланяться, мешок проворно прибрал, — я могу идти?

— Ибирану?

— Да, господин?

— Ты не спросил меня, что следует передать Теретсабу.

— Прости, господин. Думаю, я знаю, что нужно.

— Да ну, — приподнял бровь Анхореотеф, — и что?

— В Куше волнения, воинство Сутеха выступает туда.

— Верно. А воинства Амена и Ра пойдут в Амурру. Через локон Хонсу[25].

— Да, господин.

— Ступай.

— Благодарю, господин.

Купец поспешил к выходу. Анхореотеф некоторое время сидел неподвижно и будто завороженно смотрел на финики и фисташки. Затем сгрёб их ладонью, встал, подошёл к притихшему папаше Снофру и молча выложил перед ним на стол десять золотых колец. Папаша согнулся в поклоне. Анхореотеф вышел на улицу.

Он, конечно же, оказался здесь в этот час не случайно и то, что узнал, не могло ждать до восхода Хепри. Возле питейного дома его ожидала колесница. Верховный Хранитель взошёл на неё и велел вознице трогать. Тот не стал уточнять, куда следует ехать. Знал — во дворец.

Анхореотеф поднялся по широкой лестнице, миновал длинные освещённые лампадами коридоры, прошёл мимо стражи шардана на открытую террасу, с которой открывался вид на Великую Реку. Внизу мерцали огни города. Анхореотеф склонился на пороге.

— Да живёт вечно, Величайший!

Пер-оо, Великий Дом, фараон Усермаатра Рамсес Мериамен, да будет он жив, невредим, здрав, спать не ложился. Он ждал вестей, упреждённый Верховным Хранителем о появлении лазутчика. А вместе с ним ожидали ещё четверо — военачальники Небмехит и Урхийя, а также могущественный чати[26] Пасер, правая рука Величайшего. За длинным столом в одиночестве сидел Пентаура, глава писцов Сешат, что составляли тайнопись. Вокруг него на столе были разложены свитки и письменные принадлежности.

Вельможи, согласно своему статусу, носили одежды сусх — рубашки из тонкого отбеленного льна, широкие синдоны, куски яркой ткани, драпированной вокруг бёдер. Головы покрыты платками-клафтами. Фараон был одет скромнее, всего-лишь в юбку схенти и платок немес. На плечах его лежало широкое полукруглое ожерелье усех.

— Что тебе удалось узнать, Анхореотеф? — повернулся к вошедшему фараон, стоявший на самом краю террасы.

— Лазутчик сообщил, что Меченра собирает воинство гораздо больше обычного, — ответил Верховный Хранитель, — гонцы разосланы во все подвластные царства. Он приведёт три тысячи семьсот колесниц.

— Около тридцати тысяч воинов, — тут же прикинул военачальник Небмехит.

Фараон не возмутился тем, что Небмехит заговорил без позволения. Эта привилегия была дарована всем присутствующим. Они составляли малый совет Дома Маат, в который не входил разве что хуррит Урхийя, командовавший наёмниками из Джахи. Однако сюда его пригласили на правах равного.

— Насколько можно доверять лазутчику? — раздался негромкий голос.

Из тени в полосу света Йаху выступил невысокий полноватый муж, Пасер, сын Небнетеру, бывший ещё при Величайшем Сети «царским сыном Куша», человек, пределы власти которого сложно было вообразить

— В полной мере конечно же нельзя, — пожал плечами Анхореотеф, — но он достаточно златолюбив и прежде не пойман на откровенной лжи.

— Тридцать тысяч… — проговорил Рамсес, — мы не наберём и двадцати даже с воинством Птаха.

— Величайший, с молодёжью неарин у тебя будет даже больше двадцати тысяч воинов, — сказал Урхийя.

— И всё равно это в полтора раза меньше, чем у Меченры, — возразил Небмехит.

— Не лучше ли будет избежать войны? — осторожно спросил Пасер.

— Избежать?! — вспыхнул Рамсес, — да они одним укусом сожрут Бентешину и тогда все в Джахи и Ра-Тенну поймут, что я слаб, а значит можно рвать и более жирные куски! Нет, избежать невозможно.

— Это воинство собирается не для набега, достойнейший Пасер, — объяснил Анхореотеф, — а для завоевания.

Он подошёл к столу и высыпал на него «счётные орехи» Ибирану. Все приблизились и Анхореотеф начал перечислять, что запомнил.

— …Двести колесниц приведёт Шаттуара, столько же Талми-Саррума…

— О, Величайший, — подал голос, молчавший доселе Пентаура, — пять дней назад пришло донесение ири из Халепа — царь Талми-Саррума не сможет предоставить двести колесниц. Ири смог счесть у него не более ста пятидесяти годных.

— Прекрасно, — воодушевился Небмехит, — может и остальные цари не выполнят приказ Меченры.

— Возможно, — пожал плечами Пасер, — но не стоит недооценивать противника.

— А насколько противник оценивает нас? — спросил Рамсес.

— Лазутчик сам пришёл к выводу, что Священная Земля выставит не более двух воинств, — ответил Анхореотеф, — твой прозорливый наказ, Величайший, сработал. Даже «Храбрейшие» уверены, что воинство Сутеха отправится на юг, а не на север.

— Ему не известно про воинство Птаха?

— Я уверен, что нет, Величайший.

— Стало быть Меченра узнает, что у нас всего десять тысяч воинов? — уточнил Рамсес.

— Да, Величайший.

— Нечестивцы обнаглеют, — сказал Небмехит.

— Если поверят, — заметил Пасер.

— Обнаглеют в любом случае, — возразил Анхореотеф, — они ещё не свыклись с мыслью, что времена Безумца давно прошли. Но больше им никто Джахи без боя не отдаст.

Повисла пауза, вельможи посмотрели на фараона. Анхореотеф знал, что Рамсес восхищался фараонами предыдущей династии, правившими до безумного Эхнатона. Особенно Величайший хотел походить на Тутмоса Менхеперра, совершившего семнадцать победоносных походов и не потерпевшим за всю жизнь ни одного поражения. Эхнатон был слишком погружён в себя и свои попытки сломать миропорядок Маат, установленный с начала вечности, потому при нём воины ремту покинули все завоевания великих предшественников. Но свято место пусто не бывает, и его заняли хатти.

Однако теперь всё изменится. Ещё при Величайшем Сети начало меняться, а сын продолжит дело отца.

Рамсес долго молчал, а потом объявил.

— Моё прежнее решение остаётся в силе. Не позже десятого дня второго месяца шему мы выступим всеми силами. А вот куда двинемся и какие действия врага будем ожидать, нам и предстоит обсудить сейчас.

Обсуждение затянулось. Лишь когда порозовел престол Нут, Рамсес распустил малый совет.

Молодой фараон подошёл к краю террасы, остановился. сложив руки на груди. Гладь Великой Реки, чёрный гранит с белыми вкраплениями слюды, превратилась в тёмный лазурит, ещё неровный, не ведавший рук ювелира, а вскоре в светлую, отполированную лазурь.

Последняя звезда из блуждающих не хотела сдаваться наступающему всесильному свету, но сопротивляться ему было невозможно. Триединый в образе юного Хепри явил свою корону, огненный край светила стёр тёмные краски и подарил миру радость рождения нового дня.

Глава 3. Лев и орёл

Бог Солнца, господин мой, человечества пастух. Ты встаёшь из моря и восходишь в вышину небес. Царь земли и неба, господин мой справедливый. Ты над человеком и над зверем диким суд вершишь от начала мира. Если кто-то из людей поступит дурно, если вражду без причины затеет, если нарушит данные клятвы, ты один восстановишь справедливость. Только ты, господин мой, Бог Солнца, рассудишь по Правде. Ведь виновным не даётся победа.

Выиграть войну, победить могущественного врага и вернуться домой со славой, хотели все, кто собрался в лагере под Тархунтассой. И не просто желали, молились богам, а были уверены в исходе. Словно не на войну шли, а возвращались уже с победой.

Ведь иначе не могло быть. Разве может постичь неудача столь огромное войско, равному по числе и силе никогда не собирала ни страна хеттов, ни иные великие цари и страны.

Место для лагеря выбрали за городом, на равнине. Тархунтасса никогда бы не вместила столь значительное войско. Сейчас оно казалось огромным городом, уступавшим по числу народа в нём разве что самой столице хеттов.

Проезжая мимо шатров, множества воинов, пеших и колесничих, что пришли сюда по приказу великого царя, Хастияр чувствовал только гордость. За то, что он принадлежит к великой стране, способной вершить столь значительные дела. И ещё за то, что посланник сам приложил немало усилий для сбора союзников под началом лабарны. Престол Льва сумел привлечь на свою сторону союзников от Моря Тысячи Островов на западе, до Каркемиша на востоке.

В течение всей весны тысячи воинов собирались сюда, на юг, к Тархунтассе. Словно снег, растаявший по весне, стекает с гор в окрестностях Хаттусы, устремляется и мелкими ручейками и бурными потокам к морю. Так и отряды воинов шли, чтобы объединиться вместе и стать силой, способной сокрушить любого врага, даже войско Чёрной Земли, известной силой, древностью и огромными богатствами.

Наконец-то войско было в сборе. На сегодня, ровно в полдень, была назначена общая присяга и совет у великого царя.

До полудня было ещё достаточно времени, и Хастияр решил проведать тех, кто появился под Тархунтассой благодаря его стараниям. Дорога до расположения отряда троянцев оказалась неблизкой. Союзники стояли отдельно, не смешиваясь ни между собой, ни с основными частями хеттского войска.

Дорога пылила. Лето ещё только вступало в свои права, но солнце жарило уже не по-весеннему.

Едва Хастияр приблизился к лагерю Вилусы, как тут же на глаза ему попались знакомые лица. По его слову возничий остановил коней подле шатров. Здесь посланнику довелось стать свидетелем занятного зрелища.

Первыми, кого он увидел среди воинов Вилусы, оказались двое приятелей, Хеттору и Куршасса. Сейчас они были заняты делом, неподобающим для царевича. Наследник владыки сильнейшего из городов Запада и друг его пилили дрова. Верно, уже довольно давно. Взмокли и основательно извозились в опилках, но вид их что-то не очень соответствовал плодам трудов, будто и не работали они вовсе, ибо за разом к парням подбегали слуги из обоза, подтаскивали новые жердины и целые брёвна, а другие помощники забирали поленья и утаскивали туда, где вовсю шли приготовления к вечернему празднеству.

Хастияр улыбнулся и крикнул:

— Богиня Камрусепа шерсть чесала, смертным людям работать завещала! Богини Судьбы из той шерсти нитки спрядут. Кто трудился прилежно, тому долгую жизнь дадут. А кто попусту языком болтает, у тех года молодые убывают!

На мгновение перед приветствием он задумался, не оскорбят ли эти слова юношей. Такими незамысловатыми стихами его мать призывала дочерей к порядку, заставляя делом заниматься, а не вести пустопорожние беседы. Но всё же сказал. Шутка же. В Вилусе её знать не могли.

Куршасса разогнулся, вытер пот со лба и ответил посланнику:

— Да это не он наказанный, это я. А Хеттору мне помогает.

Хеттору только взглянул на посланника, и, не сказав ничего, вернулся к работе. А царевич продолжал рассказывать:

— Дело вот как было. Мы чуть с соседями не подрались. Они первыми тогда начали, я клянусь! Говорят нам — не вздумайте в плен попасть! А то царь мицрим узнает, что вы те самые люди, что подделывают янтарь и продают ему смолу вместо драгоценностей, тогда вам худо придётся.

— Да у нас в Трое только два ювелира есть, которые так умеют, и то, один уже состарился и видит плохо, — сказал Хеттору.

Он тоже выпрямился передохнуть и смотрел, как слуги споро увязывают поленья.

— Ну, потом, слово за слово, — продолжал Куршасса, — соседи не успокоились, и давай дальше. Потом сказали — как с великим царством воевать, как мицрим разбить, так нас зовут. А как горло драть и песни петь, так вы, троянцы, первые.

Хастияр невольно перевёл взгляд на Хеттору.

— Нет, Хеттору вообще там не было, — сказал царевич, поняв, что посланник именно того подозревает в нарушении порядка, — конечно, мы бы соседям показали, кто на что способен! Но тут отец пришёл! Он нас и разогнал, и соседи разом успокоились и замолчали. Ну, и сказал, что теперь мне и отвечать за всех, чтоб я научился сначала думать, а потом делать. Хотя, я считаю, что прав отец. Он царь, он за своих людей отвечает. Народ должен видеть, что царь может наказать сына на равных со всеми. И это правильно. Теперь, вот, работаю. А Хеттору мне помогать вызвался.

— Ну, а где приам сейчас? — спросил у него Хастияр.

— Они с их царём мировую пьют. Скоро, должно быть, закончат.

Хастияр отметил про себя, что первое благоприятное впечатление, которое произвёл на него правитель Вилусы, оказалось верным. Справедливый человек. И это правильно. А вслух сказал:

— Так что же вы, на присягу не пойдёте?

— Нет, успеем, нам уже немного осталось, — ответил Хеттору. А потом помолчал немного, и будто преодолевая робость, спросил у посланника, — у меня просьба к тебе, усамувами[27]. Ты не мог бы рассказать о Килласе, когда у тебя найдётся время?

— Похвальное желание, — усмехнулся Хастияр, — о нём я тебе расскажу, для такого дела у меня время найдётся. Ну, до встречи! Увидимся скоро!

Конечно, вряд ли в предстоящей им войне у посланника нашлось бы время рассказывать о человеке из Хаттусы, который сочинил множество песней, посвящённых богам. Но Хастияр дал себе зарок, что постарается объяснить парню из Трои, как должны выглядеть настоящие стихи.

На обратной дороге, уже перед самой площадью, где должны были происходить общий сбор войск и присяга, случилась у Хастияра долгожданная встреча. И он заметил этого человека первым.

— Хаттусили!

Он спрыгнул с колесницы и бегом бросился к высокому широкоплечему богато одетому парню. Совершенно не заботясь о том, как же посмотрят на него со стороны, не уронит ли он достоинство, положенное посланнику великого царя. Человек этот, коему Хастияр так обрадовался, был младшим братом великого лабарны. А ещё лучшим другом Хастияра. Вместе они провели самые счастливые дни детства и юности. Неразлучные прежде, ныне они не виделись более года.

Пока друзья обнимались, пока рассказывали друг другу, какие события случились в их жизни за время разлуки, Хастияр не переставал удивляться. Неужели этот воин, известный в Хатти и за её пределами, энкур[28] Верхних земель, царевич Хаттусили, и есть тот самый мальчик, которого много лет назад едва от ветра не шатало?

Ведь в детстве Хаттусили был слабым и болезненным ребёнком, так что даже отец его, великий Мурсили, второй с таким именем, не знал, выживет младший сын или нет. Хастияру, который был на пару лет младше царевича, тот казался ровесником. Пока однажды старшему брату, Муваталли, не приснился вещий сон, в котором богиня Шаушка[29] объявила свою волю царской семье. Она повелела отдать Хаттусили служить в её храм.

Так, постепенно, во время храмовой службы Шаушка, жизнь у царевича наладилась. Он посвящал всё больше и больше времени военным упражнения, со временем перестал болеть и делал большие успехи в учёбе. Так что вскоре они с Хастияром соревновались, кто из них лучше пишет на языке Бабили или знает больше слов из древнего языка черноголовых[30].

— А брат тебя хвалил, — рассказывал Хаттусили, — говорил, что ты молодец, и людей достаточно от союзников привёл, и не лишь бы кого. Все отличные воины! А я, знаешь, тоже постарался! Пять сотен! Пять сотен колесниц!

Хаттусили обернулся и обвёл рукой часть лагеря.

— Это всё мои!

Верно, даже беглого взгляда хватило, чтобы понять, насколько велико было войско, которое привёл наместник. Сотни воинов в это время выходили из лагеря в поле и занимали отведённое им место, строились в линию.

— Какие новости у тебя? — продолжал расспрашивать его Хаттусили. — жена молодая, скучает, когда тебе дома нет, наверное?

Он разговаривал с Хастияром, то и дело оборачиваясь на своих воинов, следя, всё ли правильно они делают, нет ли какого беспорядка. Хастияр в свою очередь расспрашивал приятеля о новостях.

— Ты же письмо прислал последний раз осенью, так? Писал, что всё у тебя хорошо, воюешь с каскейцами.

— Да! У нас, в Верхних Землях, на севере, такие дела делаются! Но, Шаушка, госпожа моя, без помощи не оставляет! Хотя, с нынешней войной это не сравнится! Мицрим — это наш главный противник. Каскейцы, это так, по мелочи!

Внезапно Хастияр замолчал, перестав и слушать, и вовсе обращать внимание на слова приятеля. Ведь к ним приблизилась колесница, на которой стоял воин довольно странного вида. Он был чуть ли не голову ниже Хастияра, но едва ли не вдвое шире. Внушительности воину придавала медвежья шкура, надетая наподобие плаща. Морда зверя была надета сверху на шлем, а передние лапы перекрещены на груди.

— Это кто? — негромко спросил удивлённый Хастияр у приятеля.

— А, это каскеец и есть!

— Каскеец?!

Удивлению сына Тур-Тешшуба не было предела, ведь каскейцы, жители гор, на севере от Верхних Земель, были давними врагами страны Хатти. Они то и дело вторгались в пределы великого царства, опустошали земли на севере, и не раз уже угрожали столице. Не одну сотню лет хетты видели в каскейцах только врагов, причём врагов беспощадных и диких. С которыми невозможен не только союз, но и любой договор.

— Это сотник мой, — небрежно сказал Хаттусили, будто речь шла не о том, что взял он в собственное войско дикого горца, а о какой-то незначительной мелочи, — я поставил его сотней каскейцев командовать.

— У тебя их сотня?!

— И не одна! — усмехнулся Хаттусили, — знакомься! Хамс-Хартагга, «внук медведя», по-нашему!

Ни малейшего желания знакомиться с горцем у посланника не возникло. Каскеец, похоже, это понял. Он в свою очередь бегло оглядел Хастияра. Верно, сразу отметил дорогое оружие, где золота было не меньше, чем бронзы. Узорчатые накладки на ножнах сверкали на солнце. Красотой их мог затмить только ярко-алый плащ Хастияра.

Хамс-Хартагге не очень понравилось бесцеремонное разглядывание своей персоны посланником.

— Э, генцувала,[31] дорогой, что смотришь? Медвэда нэ видэл? Нелза смотреть, нелза, — неразборчиво проговорил горец.

— Нельзя на них смотреть, нельзя, — зашептал посланнику на ухо Хаттусили, — если долго смотришь, значит, что-то против него замышляешь.

Хастияр несколько обалдело посмотрел на приятеля. Удивительно, как он смог перетянуть на свою сторону каскейских горцев? Спросил негромко:

— А правда, что у них молодёжь не сажают за стол с воинами, пока они не добудут голову несили?

— Не, неправда, — тоном заговорщика прошептал Хаттусили, естественно на языке черноголовых, чтобы сотник не понял его, — у них нет столов.

Он всё же решил наладить общение и сказал, указывая на каскейца:

— Хамс-Хартагга, первый поединщик у меня!

— Э, так уж пэрвый. Генцувала, дорогой, ты мнэ топор подарил. Как тепер пэрвым не быт? Тепер точно пэрвым буду! Хаттусили, брат цара мнэ топор подарил! Тепер и мнэ, как брат! Из желэза топор!

— Хамс-Хартага, да у тебя же получше нашего топор есть! Покажи!

Каскеец подчинился словам наместника и протянул Хастияру топор. Хастияр мельком взглянул на оружие каскейца. Топор оказался из кремня. И рассматривать особо не надо, точно, каменный. Хастияр слышал о таких, но вблизи видел впервые в жизни.

— От предков топор, предки мои в ном, — подтвердил каскеец.

— Удачу приносит! — согласился с ним Хаттусили, — предки с ним. Хамс-Хартагга топором рубит, предки ему помогают!

— Ничего себе, у тебя воины! — искренне удивился Хастияр, — я не удивлюсь, если у тебя вместо лошадей в колеснице Змей и его сыновья запряжены.

— Э, генцувала, дорогой! Если Змея встретим, то и ему голову срубим! — самоуверенно заявил горец.

— Срубим непременно! — согласился Хаттусили и добавил, — иди к своим, Хартагга. Сейчас брат мой уже будет выезжать.

Едва горец удалился, Хастияр спросил друга:

— Это он шкуру деда своего на голове таскает?

Хаттусили хохотнул.

— Не знаю, как-то не пришло в голову спросить.

— Слушай, как ты этого добился, расскажи?

— Расскажу, потом, — пообещал Хаттусили, — всё расскажу вечером, после совета. И ты мне свои новости расскажешь. Смотри, вон брат уже выезжает. Пойдём быстрей!

Тем временем жрецы установили в поле алтарь. На четырёх его сторонах был изображён Бог Грозы, убивающий Змея. Тонкий лист бронзовой чеканки заблестел под полуденным солнцем. Казалось, что фигуры Громовержца и Змея стали объёмными, вышли за пределы алтарного камня и ожили. Бог Грозы летел над облаками на огненной колеснице, поверженный Змей изгибался всем телом, пытаясь избавиться от копья, пронзившего сердце, но тщетно.

Войска хеттов и союзников выстроились в поле. Тысячи людей замерли, разговоры смолкли, словно подчиняясь неслышимому приказу. Наступила тишина, небывалая тишина. Войска застыли в ожидании.

И тут на поле появился царь. Великий лабарна Муваталли, Солнце, выехал на площадь на колеснице, запряжённой лошадьми белой масти. Они шли шагом, словно чувствую серьёзность и торжественность момента.

Колесница царя медленно проехала в центр площади, где стоял алтарь, откуда и начался объезд войск. Следуя ритуалу царских праздников, колесница лабарны двигалась по огромному кругу, повторяя движение солнца.

Первыми, к кому подъехал Муваталли, были мешеди, царская гвардия. Все они красовались высокими гребнями из конского волоса на конических шлемах.

Великий царь поднял руку, приветствуя воинов. А они ответили лабарне, словно один человек:

— Да здравствует великий лабарна, герой! Да славятся доблестные виночерпии и кравчие его! Да славится великое воинство его! И пусть до скончания времён великие земли Хатти простираются от моря до моря!

Муваталли двинулся дальше. Его колесница останавливалась возле каждого отряда, как хеттов, так и их союзников. И везде лабарну приветствовали тысячи голосов, дружно повторяя слова царского приветствия.

Славили Муваталли, Солнце, воины сарикува,[32] и отряды избранных асандули,[33] жители Хаттусы, Верхних и Нижних Земель, союзники из Милаванды и Трои, и даже каскейцы.

Тысячи воинов, лучников, колесничих и пеших, повторяли их. Они были людьми из разных народов, говоривших каждый на своём языке и молившихся родным богам. Но над их землями простёр крылья двуглавый орёл Хатти. И теперь они были объединены, словно один народ, словно братья, сыновья одного отца и одной матери.

Царская колесница объехала полный круг и вновь остановилась возле алтаря. Когда царь сошёл с колесницы, люди храма начали жертвоприношение.

Первой жертвой Богу Грозы, господину нашему, победителю Змея, стал чистопородный баран, белоснежный красавец. Следом за ним жертвенных баранов получили Ярри, повелитель битв, и Шаушка, защитница столицы хеттов. И тысяча иных богов и богинь хеттов, всем вознесли молитвы и принесли жертвы люди храма.

Только лишь бессмертные боги получили приношения от людей, началось то, ради чего собралось здесь великое войско — присяга.

На середину площади вышло двое молодых воинов. Они должны были читать слова священной присяги. К ним подвели двух человек, один был глухим, другой слепым. Воины начали громко, нараспев повторять слова торжественной клятвы.

— Если я посмею нарушить присягу и осушаться повеления великого царя, пусть я оглохну и ослепну, как эти двое!

— Да будет так! — хором ответило всё войско.

Следом в руках у воинов появились миски с пивным солодом. Высоко подняв их над головой, они сказали:

— Как будет это зерно размолото мелко, пусть так же я стану прахом, стоит только мне ослушаться приказов моих военачальников!

— Да будет так! — вновь прозвучало над площадью, эхом прокатилось от самой средины до краёв.

А потом воины взяли в руки мотки шерсти и прялки. И сказали:

— Пусть же в моих руках будет веретено вместо меча, и пользуются мною мужи вместо женщины, если я посмею предать моих товарищей, перед лицом которых я клянусь!

— Да будет так! — сказали воины с особым воодушевлением.

Никому из них не хотелось нарушить священную клятву, чтобы им пользовались мужи вместо жён своих. Несили, «наши», были людьми приличными, настоящими, и о всяких непристойностях напрямую не говорили. Оттого понять их могли не все и не всегда.

Поклявшись перед богами, великим царём и своими товарищами, множество воинов из самых разных племён и народов стали одним целым. Теперь они по-настоящему были объединены.

Когда присяга закончилась, военачальники хеттов и цари союзников проследовали в огромный царский шатёр на совет к лабарне. Расселись вокруг длинного стола.

Справа от лабарны сел его брат, а далее сын, Урхи-Тешшуб, незаконнорожденный, но единственный. Следом за ним разместился Сапарта, брат царя, «главный виночерпий». Сей титул означал, к недоумению чужеземцев, что обладатель его являлся верховным военачальником.

По левую руку от Муваталли сел Первый Страж Тур-Тешшуб и далее иные царские родичи, рангом пониже. Хастияр расположился не подле отца, а дальше, согласно чину и заслугам, не слишком ещё великим.

Согласно оным заслугам и древности рода по слову царского чиновника, «держателя лестницы» разместились и прочие военачальники, и союзники — правитель Трои Алаксанду, цари реки Сеха, Милаванды, Каркемиша, Апасы, и другие.

Все эти славные и достойные мужи встали, когда перед ними появился Муваталли и сказали разом:

— Да здравствует лабарна, Солнце! Слава!

Муваталли жестом пригласил всех садиться и начал совет. Первым делом зачитали перечень войск, что пришли из земель Хатти и союзников. Зачитывали долго, с величайшими подробностями, всех сотников поимённо упомянули. Здесь, под Тархунтассой, собралось огромное войско. Две с половиной тысячи колесниц, тридцать тысяч воинов.

Слова одобрения и восторга понеслись со всех сторон. Никто, ни цари, ни военачальники не скрывали радости — ведь нигде и никогда не собиралось столь значительных сил! Стало быть, победа над мицрим неизбежна!

Всеобщее удовольствие вызвала и речь лабарны — он благодарил союзников, что привели наибольшие и наилучшие отряды воинов. Среди прочих похвалу великого царя заслужил и троянский правитель, и Хастияр, за удачно исполненное дело по сбору союзников.

Щедро раздавая похвалы, лабарна скрывал раздражение — воинов и колесниц он ожидал гораздо больше. Все подвластные цари ещё до совета рассыпались в многословных витиеватых оправданиях. В полной мере выполнил наказ брата только Хаттусили, но и тут лабарна усмотрел ложку дёгтя в бочке мёда — значительную часть воинов Верхней Страны составляли дикие каски. В их выдающихся воинских умениях Муваталли не сомневался. А вот в верности и надёжности совсем не был уверен.

Следующие слова лабарны восторгов не вызвали совсем. Муваталли объявил:

— Приказываю всех в обозе, кто к войскам отношения не имеет, оставить в Тархунтассе, на обратном пути заберёте всех. В Яхмад идём налегке.

Военачальники переглянулись.

— Всех, этого кого, отец? — спросил Урхи-Тешшуб.

— Всех, это шлюх твоих, — резко ответил лабарна, — и не только твоих. Как я поступаю с теми, кто ослушается моего приказа, все помнят?

Согласились ли они безропотно с царскими словами, или всё ещё тайно надеялись весело провести время в походе, выяснять предстояло Первому Стражу.

Следом пришла очередь выступать Хастияру. Ему доверено было рассказать о причинах нынешней войны. Ведь решение сложных вопросов хетты начинали с рассказа об их причинах, о предыстории, о том, как дошли до жизни такой.

На память свою Хастияр никогда не жаловался, но сейчас читал с таблички, ибо дело очень уж серьёзное и боги следят внимательно, оценивая, праведное ли оно. Хастияр перечислял, сколько раз прежние правители Амурру поочерёдно переходили то на сторону Хатти, то на сторону Мицри. Нарушали клятвы, брали золото у нового хозяина, присягали ему, и вновь изменяли клятвам.

Не одна лишь страна Амурру грешила подобным. И иные правители городов Яхмада на протяжении последних десятилетий метались между двумя великими державами. Выбирали, под чьей рукой легче и сытнее живётся сейчас, чья страна сегодня сильнее. И чьё войско, Хатти или Мицри, будет под стенами города первым. Кому принести клятву, не сбить ли изображение двуглавого орла Хатти, едва лишь с юга донесутся слухи о том, как в Стране Реки собирается новый поход. И не повесить ли его вновь, едва воинство Престола Льва двинется на юг.

Когда дошёл Хастияр до происков нынешнего правителя Амурру, Бентешины, показалось ему, будто внимательно слушают речь только царь и Хаттусили. Остальные давно запутались, потеряли нить рассказа, да и забыли, кто и сколько раз кого предал. Принялись глазеть по сторонам, перешёптываться.

Следующим речь держал Первый Страж, Тур-Тешшуб. Его задачей было донести до собравшихся, какие силы находятся в распоряжении противника.

— По нашим сведениям, — говорил Тур-Тешшуб, — враг располагает двумя воинствами, называемыми «Амен» и «Ра», по именам богов мицрим.

«Начальник вестников» Шунашшура сидел рядом с Алаксанду и негромко «просвещал» соседа, который представлялся ему неискушённым провинциалом с края света. Шунашшуре это доставляло удовольствие. Вот и сейчас он в очередной раз прокомментировал слова Первого Стража:

— Перед войском «черноногих» несут вот такого золотого петуха на палке.

Он показал руками размеры «петуха». Алаксанду хмыкнул.

Слова эти Шунашшура вроде бы вполголоса произнёс, но их услыхали все.

— Это изображения богов, — заметил Первый Страж недовольным тоном.

— Петух? — удивлённо переспросил Хамитрим, второй двоюродный брат царя, «смотритель золотых колесниц», главный царский конюший, ведавший всеми делами колесничего войска, — орёл же. Почти как у нас, только голова одна. Орёл там бога Солнца изображает.

— Не орёл, а сокол, — возразил Хастияр.

— Это точно, — поддержал его «виночерпий» Сапарта, — именно сокол, а не орёл. Сокол орла слабее.

— Мы отвлеклись, — грозно сказал лабарна.

Военачальники притихли. Муваталли посмотрел на Первого Стража и кивнул ему.

— Также по сведениям моих разведчиков, — продолжил Тур-Тешшуб, — мицрим собираются вести войну одновременно с разными противниками. Они отправляют одно из воинств, именем «Сутех», на юг. Так что в Яхмаде их не будет. А общее число войск Чёрной Земли по численности составит примерно десять тысяч воинов.

Все снова возбуждённо зашумели. Чем дальше, тем новости лучше и лучше. Войско противника втрое меньше нашего! Было отчего обрадоваться. Союзники принялись поздравлять друг друга, словно Рамсес уже пришёл сдаваться на их милость.

Но тут взял слово Хаттусили. Он обратился к Первому Стражу:

— Скажи мне, усамувами, считаешь ли ты сведения разведчиков точными? Согласись, достойнейший, это выглядит подозрительным. О Доме Маат говорят, будто он имеет глаза и уши чуть ли не в каждом городе Страны Пурпура. Подозреваю, что их лазутчики должны были и наши силы счесть. Разве разумно мицрим идти на войну, троекратно нам уступая?

Тур-Тешшуб поклонился брату лабарны и ответил:

— Ты совершенно прав. Не стоит доверять сведениям, полученным только от одного человека. Хотя, он весьма любит золото и до сих пор ни разу не был уличён во лжи. Однако всякий торговец — суть человек греха хотя бы в мыслях своих. Я ожидаю прибытия ещё одного человека. Друг с другом они никак не связаны. Вскоре мы узнаем всё, и сможем проверить, насколько правдивы были слова моего главного лазутчика.

— Как скоро прибудет этот человек? — спросил Муваталли, — следует ли дожидаться его здесь?

— Нет, великий лабарна, — возразил Тур-Тешшуб, — встреча с ним условлена в устье Аранту[34]. Мы можем выступать.

— Прекрасно, — отметил царь.

Некоторое время посреди всеобщего молчания он рассматривал резные костяные башенки и фигурки воинов, расставленные на большой выделанной бычьей коже, разрисованной очертаниями земель.

— Мы собрались раньше, чем я изначально расчитывал. Значит, если мой приказ будет исполнен в точности, мы опередим воинства мицрим. И займём именно те позиции, которые дадут нам преимущество.

Великий царь указал на карту, где вместе сходились тонкие линии, обозначавшие землю, море и реки. В борьбе за обладание ими и предстояло вскорости скрестить клинки воинствам обеих великих держав.

Ночная тьма опустилась на землю, обещая прохладу, отдых от знойного дня. И тишину, передышку от мирских забот. Но покой не для военного лагеря. Потому, как только среди ночи Хастияра разбудил слуга, он ни мгновения не медлил. Слуга и сказать ничего не успел. Хастияр сразу понял — к царю зовут.

Уже перед входом в царский шатёр он встретил Хаттусили, который также торопился по зову брата. Когда они вошли внутрь, там уже сидели царь и Тур-Тешшуб. Судя по их виду, они спать не ложились. Муваталли тёр покрасневшие глаза, стараясь в тусклом свете масляной лампы разобрать, что написано на листке папируса, лежащего перед ним. Он попеременно смотрел то на листок, то на карту Яхмада.

— Заходите, — поприветствовал их Первый Страж, — садитесь, будем думать.

— Давайте вместе что-то решать, пока не поздно, — согласился с ним Муваталли.

— Плохие новости? — спросил Хастияр.

— Плохие, — ответил царь.

— Моё Солнце, — обратился к нему глава разведчиков, — не стоит ли сына твоего позвать на совет?

— Молод ещё, — ответил Муваталли и посмотрел на Хастияра.

Тот под тяжёлым царским взглядом невольно опустил глаза.

«Молод ещё».

Ну, помоложе будет сына Тур-Тешшуба, да. Но намного ли? Хастияр-то в его годы уже разок в Бабили съездил в составе посольства и на царские советы вполне себе был вхож.

— Я по уму людей выбираю, — ответил на невысказанный вопрос лабарна и добавил после недолгой паузы, — может и не ему наследовать. Может, появятся у меня другие наследники, от законной царицы, Богиня Солнца милостива будет ко мне и к стране нашей.

Первый Страж покачал головой, явно не одобряя слов своего государя. То, что единственный царский сын, пусть и от наложницы, до сих пор не был назван тукханти, наследником, Тур-Тешшуба весьма огорчало, ибо видел он в том корень возможной смуты. А смуту Первый Страж как раз в корне и предпочитал душить.

Настаивать на своём он ныне не стал, разговоры эти сейчас ни к чему были, они и без того велись меж ним и царём чаще, чем следовало. Причём без результата.

Обращаясь к вновь прибывшим, Тур-Тешшуб произнёс:

— Только что прибыл корабль из Цора, с человеком, которого я ждал. Новости такие — у мицрим не два, а три воинства. Каждое не менее, чем пять тысяч человек. «Амен», «Ра» и «Птах» — так и названы по именам богов. О первых двух мы знали, а «Птах», выходит, новое. В донесении первого лазутчика о нём ни слова.

Повисла пауза. Хастияр украдкой взглянул на отца. У того на скулах играли желваки. Было с чего — ситуации, подобные нынешней, Тур-Тешшуб воспринимал, как недопустимый промах. А каждый собственный промах был для него сродни оскорблению.

— Кто-то врёт, — сказал Муваталли, — мог ли твой купец Ибирану соврать, а? Вот никогда не врал, а сейчас врёт! Шутка ли, отыскалось пять тысяч воинов! Внезапно!

— То донесение из Угарита, где оно? — спросил Хаттусили.

Первый страж протянул ему лист папируса, письмо Ибирану.

Хастияр попросил новое донесение. Оба погрузились в чтение.

Хаттусили вдруг хмыкнул с досадой и возмущённо потряс папирусом.

— Попался бы он мне в руки! Вы послушайте, что он пишет — кони в царской упряжке прозываются «Победа в Уасите» и «Прекрасная Мут». Нам это зачем знать?! Он что, оплату за число знаков получает?

— Хаттусили, — сказал Тур-Тешшуб, — каждому лазутчику внушается — пиши всё, там разберутся. Иной раз истина сокрыта в таких мелочах.

— В кличках лошадей, да, — иронично покивал Хаттусили.

— Бывает, что и так.

— Подожди бушевать, — сказал другу Хастияр, — в одном оба донесения совпадают — о воинстве «Сутех» они сообщают одно и тоже. Ибирану писал, что их отправляют на войну на юг, в Куш. И сегодняшние новости ничего не говорят о том, что «Сутех» идёт сюда. Значит, оба наших разведчика говорят правду. А если кто и врёт, так это мицрим.

— Анхореотеф… — прошипел Первый Страж.

Муваталли некоторое время молчал, а потом всплеснул руками в картинном возмущении:

— Вот времена настали! То ли дело было при пращурах! Выходили герои меряться силой на честный бой. А теперь сидим вот, алеф, бет, гимель переставляем, крупицы истины в толкованиях вылавливаем. Да чтоб спалил молнией Бог Грозы всё царство Майаманы! Или потоп наслал.

— Так ты вопроси богов, — с усмешкой предложил Хаттусили, — отца же они услышали.

— Отец благочестив был, — буркнул Муваталли.

— А ты что, человек греха, что ли?

Муваталли не ответил.

Хастияр переводил взгляд с одного царственного брата на другого. Конечно, лучшим исходом для державы Хатти стала бы царская молитва, навроде той, что вознёс Богине Солнца благочестивый и возлюбленный богами Мурсили Великий. Испросил он бескровной для Хатти победы над восставшими нечестивцами и по слову его уронила Богиня на мятежный город камень небесный[35].

А ещё неплохо иметь в лазутчиках не купца какого-то там, а царицу, навроде младшей жены безумного Амун-Хатпи, которая так ненавидела великую супругу царскую, прекрасную Нефертити, что писала царю хеттов обо всех новостях Чёрной Земли, лишь бы навредить побольше царственной чете.

Жаль, прошли эти времена. А ведь казалось, что ещё чуть-чуть и двуглавый орёл накроет своими крыльями всю Страну Реки. Теперь двойную корону снова носит деятельный фараон. Не обделили его боги умом, да и сподвижниками одарили толковыми. Однако, при всех его достоинствах есть тут кое-что…

— Дай-ка ещё раз взглянуть, — попросил Хастияр у друга папирус Ибирану.

Его внимание привлекло описание ручного льва, любимца фараона. Толку от этих сведений для войны, конечно же, не было никакого. Или был?

Ибирану обстоятельно расписывал, что прозывается лев Убийцей Врагов. Что фараон любит кормить его самолично, и лев признаёт за хозяина его лишь одного. На всех остальных лев наводит ужас, потому и взял его царь мицрим с собой в поход. Хастияр так зачитался этими «ценнейшими» сведениями, что едва не прослушал слова своего отца.

Тур-Тешшуб говорил:

— А он самоуверен, наш молодой Рамсес. Неужели, он на самом деле начал войну сразу с двумя царствами и надеется победить?

Первый Страж всегда старался постигнуть суть вещей как можно глубже, а потому считал необходимым изучить языки соседей со всем возможным тщанием. Хетты (да и не только они, а вообще все народы) соседей называли, как самим себе привычно. Тур-Тешшуб же считал, что это отдаёт недопустимым в его служении высокомерием. Потому Рамсеса Мериамена не звал Риамассой Майаманой. И сына к тому приучил. Другие пусть так зовут.

— Он не просто самоуверен, он тщеславен, — сказал Хастияр, оторвавшись от папируса, — Рамсес любит пускать пыль в глаза, причём, и пыль должна быть золотой. Ещё не совершил он никаких значительных деяний, а уже наставил монументов в свою честь по всей стране. Потому, я думаю, если мы хотим, чтобы противник поступил, как выгодно нам, то и следует сказать ему то, что он хочет услышать. Что он сам о себе думает.

— Что ты предлагаешь, Хастияр? — спросил Муваталли.

Хастияр вежливо поклонился и вкратце изложил план.

Мувалалли цокнул языком.

Хаттусили скептически скривил губы и посмотрел на Тур-Тешшуба.

— Может быть, — задумчиво проговорил Первый Страж.

— Сомневаешься? — спросил лабарна.

— Нет. Пожалуй, нет.

— Ну-у… Я, пожалуй, тоже скажу — «может быть», — неуверенно заявил Хаттусили.

— Хорошо, — кивнул Муваталли. — Так и поступим. Так и будем действовать. И клянусь тысячей богов! Мицрим ждёт много неожиданностей!

Глава 4. Громовержец и Змей

— А в этом, как его, Тидаине, видал, как живут? — спросил Автолика Сиванала.

— Ну видал, — безо всякого выражения ответил ахеец, с которого за сегодняшний переход уже семь потов сошло.

— Не хуже ведь, чем в Чёрной Земле.

— Да нет, хуже, — не согласился Автолик и мотнул головой, отчего его качнуло в сторону, будто пьяного.

И не мудрено умотаться. Сколько земли уже ногами измерили. Ахейцу казалось, что он в жизни своей столько не протопал. Родина-то невелика, а в воинских походах он привык больше спиной работать. За веслом. Ну, руками ещё, но больше спиной. А тут уж почитай месяц пешком топать приходится, как из Чёрной Земли вышли. Хотя спина всё равно нагружена будь здоров. И щит за плечами и шлем там, мешок с полбяной мукой, другой с вяленым мясом, фляга из тыквы, топорик, скатанный шерстяной плащ. Чего только нет.

— Ну может и хуже, — неуверенно согласился Сиванала, — но чуть-чуть. Самую малость.

Автолик хмыкнул и поправил один из ремней, скрещенных на груди.

— И дворцы есть и храмы большие. А торговые ряды какие необъятные, видел же?

— Ну, видел.

— В Чёрной Земле поменьше будут.

— Ничуть не меньше.

— А я говорю — меньше. А торгуются как? Да я бы только за тем туда ходил, чтобы послушать, как торгуются!

— Ну-у… С другой стороны… — задумался Автолик, — тут леса вон какие. Тенистые, прохладные. А там одни тростники, да болота с зубастыми тварями. Не, прав ты, конечно, здесь тоже хорошо.

Он огляделся по сторонам. Птицы звонко щебетали, перелетая с ветки на ветку по своим птичьим делам. Ветер покачивал колючие синевато-зелёные и серебристо-серые кроны. Могучим кедрам не было дела до того, кто путешествует в тени их ветвей, купеческий караван или войско — все одно. Лишь бы не дровосек, охочий до драгоценного тела царя лесов. Храм нужно построить иль флот — вгрызается острый топор в жёлто-красную смолистую древесину, неся смерть столоктевому гиганту, ствол которого иной раз столь огромен, что охватить его могут, взявшись за руки лишь четыре человека. А то и пять.

— Вот и я говорю — хорошая тут земля, — твёрдо заявил Сиванала, — богатая. Сюда надо было идти. Глядишь, и по башке бы не получили.

— Ну не знаю. Сколько мы крепкостенных градов миновали? И воины тут в доброй чешуе. И колесницы есть и ладьи большие.

— Воины, конечно, имеются, — согласился Сиванала, — ну так и мы не пальцем деланные.

— А я согласен с Сиваналой, — сказал другой шардана, смуглый усач Тарвейя.

Из всех своих сородичей он выделялся самым длинным мужским достоинством. Усами, сиречь. А вы о чём подумали? Хотя… Прозванье-то своё, «Деревянный», он чай не за усы получил, да и вроде к плотницкому ремеслу отношения прежде не имел.

— С чем согласен-то? — спросил Автолик.

— С тем, что тут добычу взять проще. Тут люди копья живут, а черноногие — люди лука. Как по мне — лучше добрый меч против меча или копья, чем как тогда в тростниках. Просыпаешься, а в тебя сотни стрел метят. Пока добежишь — в ежа обратят.

— Там, в тростниках, нам не повезло просто, — сказал Сиванала, — богов надо было местных приветить по их обычаям.

— Ты потому в Тидаине в храм этой, как её там, Аштарт побежал? — спросил Автолик.

— Ну а то. Наши-то боги далеко. Разве же разглядит Великая Мать, куда сынов её занесло?

— Она и дома-то ничего не видит, — подал голос другой шардана, здоровяк Аннарумми, — стара видать стала Мать, глазами ослабла.

На богохульника зашикали:

— Ты чего, совсем из ума выжил, придурок?! Пасть свою поганую захлопни.

Он, однако, не унялся:

— Я вот дома две дюжины овец в жертву принёс, а уж сыра-то сколько жертвовал и не счесть. И что? Где сын-то? Девка на девке, куда мне их столько? И для половины приданого не собрать.

— А кому жертвы приносил? — спросил Автолик.

— Тиваду, вестимо, кому же ещё?

— А чего тогда Великую Мать поносишь? — спросил Автолик, — не она, стало быть, видит плохо, а Тивад.

Сиванала толкнул его в бок и озабоченно посмотрел вверх, где сквозь кедровые лапы пробивался слепящий взгляд Тивада.

— Ты сам-то язык придержи.

— Да ему-то что? — хмыкнул Тарвейя, — всем известно, что аххиява более всех Потейдаона почитают, Колебателя Земли. А Тивада и Тархона среди главных богов и вовсе не числят.

— Посейдона, — поправил Автолик, — а ваш Тархон, по-нашему Зевс, и мы его тоже чтим[37]. Масло ему жертвенное в свою очередь положено. Правда не в первую.

— О чём и говорю.

— О сыне, конечно, надо Тивада молить, — тоном знатока заявил Сиванала, — но ещё и Арму-Странника.

— Я и его молил, — ответил Аннарумми.

— Ну и как?

— Как… Каком кверху, — огрызнулся здоровяк, — Странник слышит. Сунул, вынул — понесла. С одного тыка, как два пальца обоссать. Пять раз сунул, пять раз понесла. Говорю же — слышит бог.

— Так чем ты недоволен?

— Ты тоже глухой, Сиванала? Я же тебе говорю — пять девок! Арма бабу непраздную хранит, а не сына обещает! А Тиваду плевать. Овец моих жрёт, сына не даёт.

Он погрозил небу кулаком.

— Вот вы богов своих хулите, а себя что, бессмертными уже считаете? — с беспокойством спросил Автолик.

— Наши далеко, — беспечно заявил Сиванала, — а местных мы не хулим. Мы их уважаем.

— И ублажаем! — хохотнул Тарвейя.

— Ну а что. Хорошие боги, как не уважить и не ублажить, — Сиванала широко улыбнулся и почесал недавно выскобленный подбородок, — вернусь домой, больше всего по храму Аштарт тосковать буду. Я в Тидаине её ух, как ублажил! Кедеши её — не бабы — огонь! А уж как извивались, как стонали! Не, брат мой Автолик, мне тут нравится.

Дорога прыгала вверх-вниз, взбираясь на бугры и ныряя в низины. Лес начал редеть. Голову колонны догнала колесница, на которой стоял Анхореотеф.

— К Шабтуне подходим, — сказал Верховный Хранитель Сиванале, — скоро уже будет брод.

Сиванала кивнул. По левую руку, всего в полёте стрелы от дороги под сенью старого леса Рабави, обгоняя войско, несла свои воды на север река Араунти. «Правильная» река с точки зрения ремту.

Войско, растянувшись в длинную пёструю змею, шло по Долине Кедра меж двух горных хребтов уже пятый день. Два дня топали от моря до южного входа в долину и столько же от Тидаина до поворота вглубь страны. В Тидаине, который здесь, в Стране Пурпура, называли Цидоном, Величайший устроил последний длительный отдых войска. Здесь состоялся очередной военный совет, после которого войско разделилось.

Воины «Сутех», а также неарин, наёмники из местных, под предводительством Урхийи двинулись дальше берегом моря, а все остальные пошли другой дорогой.

Рамсес собирался лично проинспектировать крепость из толстенных кедровых стволов, кою по его приказу возвели здесь год назад, во время не слишком удачного, но и не совсем уж провального прошлого похода. Крепость без затей прозывалась именем Величайшего Рамсеса Мериамена, да будет он жив, невредим, здрав. За год с ней ничего плохого не случилось. Нечестивцы хета, да обезобразит их Апоп, так далеко на юг в силах своих тяжких ещё не забирались. Но собирались. Маленький гарнизон весь год слал в Страну Реки вести об участившихся безобразиях в нижнем течении Араунти, там, где она переставала быть «правильной» рекой и поворачивала на запад, к морю.

Нечестивые хета одного за другим сговаривали местных царьков против ремту. Впрочем, ири Анхореотефа, Хранители Покоя, по большей части составлявшие гарнизон крепости, тоже не даром ели хлеб, обхаживали Бентешину, царя страны Амурру и весьма в том преуспели. Бентешина решил перебежать под защиту молодого фараона. Это очень не понравилось Муваталли, что и привело к нынешней войне, пока что бескровной.

Гарнизон встретил Величайшего с большой радостью. На севере уже вовсю лязгало оружие, отчего воинам было здорово не по себе. Все они понимали, что кедровая крепость хета на один зуб. Они и каменные города прекрасно умели брать.

Рамсес дал войску ещё день отдыха, после чего выступил к городу Кадеш, конечной цели похода. Именно здесь, возле крепости, запиравшей одну из двух дорог на север, он рассчитывал разобраться с нечестивым Меченру-Муваталли, кому же владеть страной Амурру.

Воинство «Амен», отягощённое самым большим обозом, вышло из леса Рабави первым. Возле городка Шабтуна, на расстоянии одной итеру от Кадеша располагался удобный брод. Воинство «Ра» шло следом, также на итеру отставая от авангарда. Воинство «Птаха» шло в арьергарде и находилось за две итеру от фараона, возле города Аронама.

Анхореотеф коснулся плеча возницы, тот стегнул лошадей, и колесница Верховного Хранителя покатила дальше.

У брода лес заканчивался и дальше, докуда глаз хватало, лежала зелёная равнина, ещё не побуревшая под палящими лучами солнца. То тут, то там в сочной зелени взгляд выхватывал пёстрые узоры, многоцветье конца весны, начала лета. Местами они разрывались чёрными лоскутами распаханной земли.

Вдали, чуть левее, почти сливалась с небесной синевой гряда холмов. Правее просматривалась молодая кедровая роща, а за ней вершина высокого холма, увенчанная зубчатой короной — стенами Кадеша. Впрочем, их на таком расстоянии могли разглядеть лишь единицы, самые зоркие отборные лучники.

— Где встанем-то, не говорили? — поинтересовался Автолик.

Сиванала покачал головой.

— Здесь надо вставать. До города ещё далековато топать. Не в чистом поле же ночевать.

— Твои слова бы начальникам в уши, — усмехнулся Автолик.

Впрочем, сами начальники с головой вполне себе дружили. По колонне начал распространяться приказ вставать на ночлег.

Возле брода на правом берегу Араунти на четыреста локтей над рекой и лесом возвышалась гора, заросшая можжевельником, который ремту называли драгоценным деревом уат. На вершине горы поставили шатёр фараона. Всё остальное войско разбило лагерь у подножия и на склонах.

Ночь прошла без происшествий, а на утро шардана в числе первых выдвинулись к броду. Раньше них на левый берег Араунти перешли только Хранители. Пара сотен с колесницами и Анхореотефом во главе.

— Солнышко светит, птички поют, — блаженно щурился Автолик, — вроде всё, как дома, а приглядишься — и небо не то и трава другая.

— Чем тебе небо-то не угодило? — Сиванала поёжился, — однако чего-то свежо сегодня.

— Хорошо-о, — протянул ахеец, — самое оно. К полудню так парить начнёт, что держись.

Они снова построились в колонну и спускались к броду по каменистой тропе, петлявшей по можжевеловой роще.

— А мне нормально, — сказал Сиванала, — и дышится-то как легко.

— Ну так можжевельник же, — объяснил Автолик, — чего удивляешься? Или он у вас не растёт?

— Растёт, — ответил за вожака Тарвейя.

— Да, — повторил Сиванала, — сразу сюда надо было идти.

— Нет уж… — в колонне шардана, человек за пять позади, раздался страдальческий стон, — чтобы я ещё раз в это место проклятое попёрся…

— Чего кряхтишь и охаешь? — спросил Автолик недовольного.

— Живот крутит, — простонал шардана, — всю ночь не спал! Все кусты тут обсидел.

— Э, Сиванала, — хохотнул Тарвейя и картинно зажал нос, — ты говорил, дышится легко?

— Да я подальше, — оправдывался страдалец.

— Что стряслось-то с тобой? — спросил Автолик.

— Траванули, проклятые!

— Местные, что ли?

Шардана не ответил, только поморщился.

— И как это они смогли?

— Да возле Аронамы. Я всего полкувшина молока выпил… Вроде не кислого… Ну, чуть-чуть…

— Сам дурак. Чего на других валишь?

— Ой, не могу, больше! — глаза воина лихорадочно заметались, — Сиванала!

Догадываясь, что за этим может последовать, вождь шардана брезгливо отшагнул в сторону и разрешил:

— Беги в кусты, пока прямо на дороге не обосрался.

Страдальца как ветром сдуло. Его товарищи, не замедляя шаг, тряслись от хохота.

— А ну хватит ржать! — скомандовал Сиванала, — по сторонам смотрите!

Они дошли до брода и осторожно начали переходить реку. На середине вода доходила до пояса.

Едва переправившись, двинулись дальше. Прошли довольно много, когда Автолик забеспокоился:

— Чего-то давно нет засранца. Не утоп ли?

— В дерьме своём что ли? — спросил Аннарумми.

— Видать, хорошо прослабило, — ответил Сиванала.

— Непонятная у него болезнь! — хохотнул Тарвейя, — не понятно, вставать уже или ещё посидеть!

Остальные прыснули.

Снова приблизилась колесница Анхореотефа.

— Держите глаза открытыми, — окликнул их Верховный Хранитель, — здесь уже налететь могут, оглянуться не успеешь.

И, верно, могут, на равнине-то. В лесу Рабави ремту почти не опасались нападения, ибо знали — нечестивцы хета опасны колесницами, а воинство Священной Земли напротив — сильно пехотой.

Анхореотеф укатил. Автолик толкнул Сиваналу в бок.

— Может сказать надо было?

— Про что?

— Про то, что у нас один потерялся.

Сиванала удивлённо вытаращился на ахейца.

— Тебе голову что ли напекло? Ты ещё самому про этого засранца расскажи. Да и не потерялся он, отстал просто. Догонит ещё. За нами войска ползёт — считать устанешь, куда он потеряется?

Следом за шардана переправился сам Величайший.

— Смотри, едет кто-то, — вытянул вперёд руку Тарвейя.

Автолик напряг зрение.

— Вроде не наши.

К голове колонны быстро приближались две колесницы, на каждой из которых отчётливо просматривалось по три человека. Так нечестивые хета ездят, по трое на колесницу. Ремту по двое. Анхореотеф, однако, не обеспокоился. Чего беспокоиться о двух колесницах?

Это были свои. Дозор Хранителей. А людей там шестеро оказалось, потому что ири везли двоих незнакомцев, одетых, как кочевники-шасу.

— Вот, увидели нас, бежать пытались, — доложил старший дозора.

— Кто вы такие? — спросил их Верховный Хранитель, лично выехавший навстречу, — вы из племён шасу?

— Мы были воинами великого царя Муваталли, — ответил один из шасу.

— Мы бежим от него, — добавил второй.

— Бежите? Почему?

— Царь прознал про могучее воинство мицрим и убоялся, — ответил первый, — а мы решили, что раз сам царь в нерешительности и смятении, то и нам с мицрим тоже воевать как-то не с руки. Вот и бежим.

— Бросили царя своего, значит, — с нотками презрения в голосе сказал Анхореотеф.

— Он не наш царь, — ответил второй шасу.

— Ваш-то ему служит, — напомнил Анхореотеф и спросил, — где войско царя стоит? За Кадешем? У старого города?

— Нет, господин, дальше, — ответил первый шасу, — мы от царя уже восемь дней бежим.

— Возле Халепа оно, — добавил второй, — цари Муваталли и Талми-Саррума вместе там сидят, раздумывают, как против мицрим воевать.

Анхореотеф кивнул и отправился на доклад к Величайшему.

Рамсес, выслушав его, довольно усмехнулся:

— Убоялся значит. Отлично. Пусть трясётся. Похоже, ему на роду написано заикой стать[38].

— Как-то это подозрительно, — нахмурясь, сказал Анхореотеф, — лазутчик должен был внушить Меченре иное. Будто мы слабы.

— Ты сам читал мне донесения ири, — напомнил Рамсес, — верно, Меченра не собрал тех сил, на которые рассчитывал. А сейчас не времена Безумца. Теперь все эти нечестивцы вновь, как в дни Величайшего Менхеперра рассчитывают одолеть воинства Реки не иначе как будучи в тройном превосходстве. Ну а зачем ещё он столько народу скликал?

Фараон оглянулся назад. Пехотинцы-менфит по пояс в воде переходили Араунти, тянули в реку упиравшихся ослов с поклажей. Те орали дурными голосами на всю округу. Мычали неторопливые волы, запряжённые в обозные телеги. У брода образовалось грандиозное столпотворение. Лёгкие колесницы-меркобт[39] без спрыгнувших и бредущих рядом возниц и лучников даже дна не касались, плыли за лошадьми, слегка притопленные.

— Продолжать движение, — распорядился фараон, — лагерь теперь разобьём у самого Кадеша. Здесь дождёмся остальных, включая и Урхийю, а тогда уж решим, куда дальше идти и где ставить силки на боязливого Меченру.

— Да живёт вечно Величайший! — вскинулся Анхореотеф так, что золотые мухи на его груди встревоженно звякнули.

Переправа протянулась от рассвета до полудня и только к вечеру воинство «Амен» подошло к Кадешу, обойдя его с северо-запада. Встали за небольшой речушкой, почти ручьём, вновь развернули шатры.

Здесь Рамсес намеревался ждать подхода остальных сил и разместился со всеми удобствами. Но едва сгустились сумерки и фараон собрался отдохнуть с одной из походных наложниц, как в первом отделении шатра, за пологом, прозвучал встревоженный голос Хранителя Покоя:

— О Величайший! Соблаговоли принять меня без промедления!

— Что случилось? — раздражённо спросил Рамсес.

— Беда!

Фараон с сожалением оторвался от наложницы и вышел к Верховному Хранителю.

— Они солгали! — быстро произнёс Анхореотеф, склонившись.

— Кто?

— Эти шасу. Они солгали. Меченра не в восьми днях пути, он здесь, у Старого Кадеша!

— С чего ты взял? — фараон ощутил, как по спине пробежал холодок.

— Только что поймали двух лазутчиков. Они поначалу пытались запираться, но допроса с пристрастием не выдержали. Меченра у Кадеша! И наблюдает за нами со вчерашнего дня. А может и раньше!

Рамсес почувствовал слабость в ногах, однако замешательство его длилось недолго. Трусом молодой фараон не был, и в панику не ударился.

— Анхореотеф, надо срочно поторопить воинства «Ра» и «Птах». Пусть идут скорее!

Колесницу в ночь по плохо знакомому полю посылать было безумием. До первой кочки доедет. Лучшим скороходом из тех, что состояли при походном дворе фараона, был кравчий, уроженец знойного Куша. Неутомимый в беге, он умчался к броду, где стоял лагерем отряд «Ра». В лагере «Амен» увеличили число бодрствующей стражи, воинам строго наказали смотреть в оба, разожгли вдвое больше костров, чем требовалось.

Фараон до самого утра не сомкнул глаз, возносил молитвы отцу своему, Амену Сокрытому о благополучном возвращении старших сыновей, ибо мальчики ехали с воинством «Ра», под началом военачальника Небмехита. Рамсес распорядился удалить их от себя, дабы не привыкали к привилегиям своего положения. Он сам с малолетства разделял лишения службы своего отца, ещё до воцарения деда.

— Брат! Они так подставились, я даже мечтать не мог! — Хаттусили впечатал кулак в стол и костяные фигурки воинов на карте испуганно подпрыгнули, — не иначе, за отцово благочестие и тебя боги одаривают!

— Будто я сам мало молил, — усмехнулся Муваталли, — будто я мало их кормил.

— Твоя правда, Солнце, — поддакнул Хамитрим.

— Кто же поведёт первую рать? — спросил «главный виночерпий» Сапарта.

— Видишь, как рвётся в бой? — улыбнулся царь, указав на брата, — он и поведёт.

На этом совете в Старом Кадеше, полузаброшенном, лишённом стен поселении к северо-востоку от Кадеша Нового, никаких особенных изысков воинского искусства никто не высказал. Тут и тому, кто совсем обижен умом всё ясно — мицрим сами себе присудили быть разбитыми. Ну кто ещё, как не боги несили надоумили этого царственного глупца разделить войско так, что никаким чудом ни одна из частей его не поспеет на выручку другой, буде ту станут избивать?

И обсуждать здесь нечего — как проследует «Амен» к Кадешу, да как выйдет «Ра» на равнину, так и надо именно это срединное воинство и бить первым делом.

За такой план все военачальники проголосовали почти единогласно. Засомневался только Алаксанду.

— А если не удастся с налёта срединное войско побить? — спросил приам, — если провозимся и два других в клещи нас возьмут?

Кое-кто из военачальников при словах этих возроптал. Царь Вилусы поймал несколько косых взглядов.

— Не бывать тому! — воскликнул Хамитрим.

Алаксанду только головой покачал, как видно с сомнениями не расстался.

— Побьём, достойнейший, не сомневайся, — сказал Хаттусили.

— Встанешь в этом лесочке, — сказал Муваталли брату, — возьмёшь воинов Верхней Страны, своих горцев и…

— Дозволь и нам участвовать в сём деле, великий царь, — подал голос Алаксанду, коему не понравилось, что его, видно, уже записали в трусы.

Лабарна повернулся к нему, прищурился, будто оценивал, потом посмотрел на Сапарту. Тот пожал плечами.

— Да будет так.

— Не подведём, великий царь.

Сапарта усмехнулся, а Хамитрим скривил губы.

— Хамитрим, — сказал лабарна родичу, — добавишь Хаттусили колесниц до тысячи.

— Будет исполнено, — коротко поклонился главный конюший.

— Выдвигаться следует начать на рассвете. Мицрим к полудню до этой рощи дотопают.

— Брат, — спросил Сапарта, — думаешь отряд «Амен» ничего предпринимать не будет?

За лабарну ответил Тур-Тешшуб, коему разрешалось брать слово вперёд царя и без особого дозволения:

— Первым не станет, будет ждать остальных. Но когда Рамсес узнает о нападении на «Ра», то, скорее всего, пойдёт на выручку.

Муваталли согласно кивнул.

— Вот тут мы переправимся и в спину ему ударим. А если «Птах» шустрее окажется, то ударим по нему. Потому основные силы будут здесь ждать.

Алаксанду снова поджал губы и негромко проговорил:

— А переправляться-то не быстро…

Его услышал только Талми-Саррума, царь Халепа. Усмехнулся.

— Все свободны, — прекратил совет Муваталли, — всем готовиться.

Едва Хаттусили вышел из шатра, Урхи-Тешшуб тут же последовал за ним. Но не успел он сделать и пары шагов, царь остановил его:

— Останься подле меня.

Едва остальные удалились из шатра, царь сказал сыну:

— Тебе в сражении участвовать не дозволяю. Останешься здесь.

Урхи-Тешшуб вздрогнул так, будто пощёчину получил.

— Отец, за что?! Я не понимаю… — неуверенно проговорил он.

— Что тут непонятного? — удивился Муваталли, — ты мой единственный сын, других наследников я не имею и рисковать твоей жизнью сейчас считаю неразумным. Останешься тут, другие воевать будут.

Царь отвернулся, считая разговор законченным. Сын подавлено молчал и не двигался с места. Муваталли снова посмотрел на него:

— Ты ещё здесь?

Урхи-Тешшуб поджал губы и осмелился возразить. Кажется, впервые в жизни:

— Отец! Великий царь! Позволь мне! Мой дядя и его воины идут добывать славу, а я остаюсь здесь. Они вернутся, и все будут восхищаться ими, а я…

— До тебя, что с первого раза не доходит, что ли? — царь поднял взгляд вверх, — Вурусема, госпожа моя, за что же ты меня так наказываешь?

Снова взглянул на сына.

— Ума, что ли царица небесная для тебя пожалела?! Здесь тебе стоять, до самого окончания! За славой они пошли! Восхищаться ими будут, когда вернуться! А все ли они вернуться, про то ты подумал?

Муваталли, как обычно, хотел отмахнуться от сына, но понял вдруг, что будет это ошибкой. Взяв себя в руки, он продолжил уже спокойным тоном:

— Истинный правитель должен наперёд просчитывать, на несколько шагов, всё взвешивать и отмеривать, советоваться с нужными людьми, а только потом действовать. Сгоряча рубить, на то ума не надо. А власть, это ответственность, это не слава, нет. И надо тебе это сейчас понять, пока власть не получил. Ибо потом поздно будет! А страной Хатти править, это наука тяжёлая, не всем, кто Престол Льва от отцов унаследовал, она по силам оказалась. У нас не страна царю служит, а царь своей стране. Это понять надо, тому примеров было предостаточно. Всё, после поговорим, у меня и без тебя дел достаточно.

Урхи-Тешшуб уже на середине отцовской тирады опустил взгляд. После побрёл прочь из шатра, чувствуя себя совершенно раздавленным.

Солнце медленно поднималось над горизонтом, прогоняя демонов ночи, открывая дорогу новому дню. Сейчас, в самом конце весны, зной ещё не давил нещадно, как в летние дни. Утренний воздух свеж и прохладен. Особенно здесь, в небольшой роще, где расположил свой отряд Хаттусили.

Когда-то давно по всей равнине и к югу, и к северу от Кадеша росли могучие кедры. Но, местные жители постепенно сводили на нет древние леса. Много лет назад, не меньше, чем с полсотни, вырубили и здешний старый кедровый лес. Но земля не терпит ран на теле, и мало-помалу они затягивались. На старом месте постепенно росли новые деревья, поднимались вверх, тянулись к солнечному свету. А под защитой стройных кедров, рос подлесок из переплетавшихся вместе кустов ежевики и лещины.

Роща служила хорошим укрытием для хеттских воинов. Со стороны, откуда ждали появления противника, колесницы хеттов должны были стать незаметными.

Враг не должен увидать, как готовят ему западню. Но птица и зверь прекрасно чувствовали присутствие давнего и самого опасного врага — человека. Потому в роще стояла необычная для утренних часов тишина. Не слышно было птичьего пения, будто лес покинуло всё живое.

Хаттусили посмотрел наверх, прикидывая, сколько прошло времени и как скоро должны были показаться первые воины мицрим. Над его головой почти сходились вместе ветки соседних кедров, образуя подвижный шатёр. Нет, пока ещё рано. Надо ждать.

Вдруг тень и солнечные зайчики заплясали над головой, полог шатра из хвои задвигался прямо перед глазами. Хаттусили вновь посмотрел наверх, стараясь разглядеть, из-за чего в безветренную погоду шевелятся ветки.

И встретился взглядом с чёрными бусинами глаз, что смотрели на него с расстояния не больше вытянутой руки.

Куница, серо-бурая с белой грудкой, будто шейный платок одет. Маленькая и юркая, она смотрела в упор на наместника Верхних Земель. Несколько мгновений куница разглядывала Хаттусили, а потом резко развернулась, и бросилась бежать вверх по стволу. Ещё через мгновение он увидел пушистый хвост высоко на дереве, а потом зверёк и вовсе пропал, потерялся между веток вечнозелёного кедра.

Хаттусили улыбнулся. Мысленно похвалил своих воинов. Молодцы. Сколько стоят уже, а в округе так тихо, даже зверушка не побоялась подойти ближе.

Никто не переговаривается, не пытается за шуткой или нарочито громкой бравадой скрыть страх, неуверенность. Никто не делает резких движений, не звенит оружие и доспехи. Даже кони стоят тихо, подчиняясь приказам возничих. Лишь некоторые нетерпеливо копытами бьют.

В самом лесу, под кедрами, стояла всего сотня колесниц во главе с энкуром Верхней Страны, а также две сотни лёгкой пехоты. Остальное войско разместилось ближе к реке в лишённой больших деревьев полосе, укрытое от взгляда с равнины выступом леса, будто острым мысом, далеко выдававшимся в зелёное море.

Словно каменные изваяния львов, охраняющие ворота столицы, замерли воины Хаттусили. Но они были живыми людьми, из плоти и крови. Которые пришли сюда, чтобы забрать жизни у врагов.

Тысячи мужей, все вместе похожи были на огромного барса, что готовился к прыжку. Застыв на месте, зверь примеривался, чтобы нанести один удар, который решит исход боя. Оставалось только дождаться жертвы, что беспечно шла в ловушку, расставленную слугами Престола Льва.

И, наконец, она появилась, пёстрая голова Иллуянки-Змея. Громадное тело ползло по равнине, как издали могло показаться степенно, неспешно. Но это впечатление было обманчивым.

Хаттусили приложил ладонь козырьком ко лбу.

— Быстро идут, — отметил он негромко, — и солнце не в зените. А эти вчера к полудню только переправились.

— Прознали, видать, про нас — проговорил возница.

— Не иначе.

Хаттусили прикрыл глаза. В воображении его, будто наяву, серо-бурая куница прыгала вокруг свивавшей пёстрые кольца гадюки. Гадюка шипела, качала головой, но храбрый зверёк стремительным волчком неуловимо крутился вокруг чешуйчатой твари.

Воинство «Ра» поравнялось с рощей. Мицрим шли скорым шагом. Все колесницы возглавляли колонну. Хаттусили дождался, пока они почти миновали засаду.

Он надел шлем, конический, с гребнем из конского волоса. Поднял руку. Усмехнулся.

— Ну что, станцуем?

Рука упала.

А в ставке великого лабарны в этот час всё вверх дном перевернулось. Ещё не показалась над горизонтом огненная корона Вурусемы, Богини Солнца, когда к Старому Кадешу прибыли несколько разведчиков из-под Шабтуны. Им пришлось целый день добираться к ставке по правому берегу реки, густо заросшему акацией и непроезжему для колесниц. Ещё и пленного тащили, который норовил вырваться и сбежать, за что был изрядно бит и вывихнул ногу в результате удачной (или наоборот неудачной, тут как посмотреть) подножки.

Разведчиков пропустили к Тур-Тешшубу без промедления.

— Пленный? — спросил Первый Страж, — отлично! Тихо взяли?

— Так точно, достойнейший! В кустах одиноко сидел, — хохотнул старший разведчик, — на корточках. За важным делом.

— Чего-то он излишне помятый, — заметил Хастияр, — перестарались? Да и протух, похоже.

— Силён и скользок, зараза. Крови нам попил, покуда дотащили. А что воняет, так-то не наша вина, он животом скорбен.

— Шунашшура! — брезгливо поморщившись, окликнул Тур-Тешшуб «начальника вестников», — запиши имена эти доблестных мужей. Достойны награды.

Он повернулся к пленному и сказал на лувийском языке:

— Ну а мы с тобой побеседуем.

Тур-Тешшуб с первого взгляда определил, что пленный был не из воинов-мицрим. Наёмник из Лукки, Арцавы или из долины реки Сеха. Почти что свой, но врагу служил, а, стало быть, это обстоятельство отягчающее.

«Язык», однако, несмотря на всю бедственность своего положения, оказался крепким орешком. Разговорить его смогли лишь, когда Хаттусили уже выдвинулся устраивать засаду. А когда заговорил, то поначалу ничего нового и не поведал. Спрашивали его Тур-Тешшуб и Хастияр попеременно.

— Как войско, в котором ты был, зовётся?

— Не знаю, — процедил шардана, сплёвывая кровь.

— Так уж и не знаешь?

— Не вру. Мне как-то дела не было, чего и как там «черноногие» зовут. У них имена для всего такие, что нормальный человек и не выговорит.

— Какой знак перед войском несут? — спросил Хастияр, — голову сокола золотую и круг большой на ней?

Пленный помотал головой.

— Другой.

— Голову мужа в шапке и на ней вроде как два пера здоровенных?

— Такой, да. А сокола этого вашего вроде следом несли. Но они далеко были. Я другие знаки замечал ещё в Чёрной Земле. Но, как крепость пограничную миновали, более не видел.

— А какие другие знаки? — спросил Хастияр.

— Ну… Лысый муж с бородой такой чудной. И зверюга ещё.

— Какая зверюга? — подался вперёд Тур-Тешшуб.

— Мерзкая такая. Морда вытянутая и уши длинные, будто у осла

Отец и сын переглянулись.

— Сутех… — прошипел Первый Страж, — красноглазая тварь…

— Осла, значит, сюда несли, но больше ты его не видел? — уточнил Хастияр.

Пленный кивнул.

Тур-Тешшуб потянул сына за рукав из допросного шатра.

— Рамсес переиграл нас, скрыл четвёртое войско, мерзавец. Они разделились и «Сутех» пошёл другой дорогой.

— По берегу, — кивнул помрачневший Хастияр.

— И выйти могут теперь куда угодно, даже в спину нам.

Оба поспешили в шатёр лабарны.

— Четыре? — поднял бровь Муваталли, — четыре воинства?

— Четыре, — подтвердил старший горевестник, с трудом переводя дыхание, чай не мальчик уже бегать.

— Может он врёт? Решил запугать нас?

— Не думаю.

Муваталли заскрежетал зубами.

— Надо предупредить Хаттусили! — воскликнул Хастияр, — он должен знать!

— Он уже начинает атаку, — проговорил лабарна.

— Дозволь мне, Солнце? — попросил Хастияр.

— Поспеши, — кивнул Муваталли.

Хастияр выбежал из шатра.

— Всех военачальников быстро сюда, — приказал Муваталли.

Тур-Тешшуб вновь, хотя и не по чину, лично побежал исполнять приказ. Собрались все быстро. Первый Страж кратко рассказал им о случившемся.

— Хамитрим, — приказал лабарна, — все колесницы Нижней Страны на помощь Хаттусили. И сам их поведёшь.

— Будет исполнено, великий царь! — склонился главный колесничий.

— Немедля!

Муваталли повернулся к Сапарте и царю Халепа:

— А вы начинайте переправу здесь.

— Всеми силами? — спросил «главный виночерпий».

— Нет, пехота останется.

Сапарта кивнул.

— Пока переправимся, построимся, они же нас обратно в реку скинут, — неуверенно проговорил царь Талми-Саррума.

— Они будут заняты, — возразил Муваталли, — Хаттусили их отвлечёт. Исполняйте!

Военачальники торопливо поклонились и покинули шатёр.

Хастияр тем временем кликнул Таркиниса, своего возницу:

— Готовы лошади?

— Готовы, господин, — подтвердил возница.

— Поехали! Царский приказ срочный! Ещё переправиться надо!

Конюшие подвели колесницу. Она была двухместной, стрелковой. На всё войско таких насчитывалось десятка три-четыре, в основном для разведчиков. Прочие несли на себе по три человека.

Лошади уже покрыты чешуйчатой бронёй сариам. Так именовалась и нижняя часть доспеха Хастияра. Облачился он в панцирь загодя, но верхнюю часть, гурпису, торопливо надел только сейчас, повязав на шею платок[40].

— Вперёд Таркинис, поспеши! — крикнул Хастияр, запрыгнув на площадку колесницы.

Возница стегнул лошадей. Хастияр ощутил привычный рывок поручня, и они понеслись к переправе.

Нет-хетер, колесничное войско отряда «Ра» двигалось впереди пехотной колонны. Лошади будто чувствовали нервозность возниц и рвались вперёд, их приходилось сдерживать. Нельзя отрываться от пехоты, иначе её мигом сожрут.

Небмехит не отрывал взгляда от кедровой рощи. Если поджидали его нечестивые хета, то только здесь могли укрываться. Развернуться для боя, однако, он не смел. Что, если там и нет никого, а весь удар уже в это самое время обрушился на лагерь Величайшего, да будет он жив, невредим, здрав? Нет, надо спешить.

Скороход с дурной вестью вынудил отряд «Ра» выступать бегом. Лагерь не стали сворачивать, бросили шатры, тяжёлые повозки, всех волов и ослов. На правом берегу Араунти остались лишь небоевые слуги, а воины по зову повелителя выступили налегке. Однако переправа всё равно отняла много времени.

Небмехит оглянулся на следовавшие за ним колесницы. На двух из них ехали сыновья фараона. Аменхетхоршеф и Парахерунемеф от царственной Нефертари Меренмут, и Хаэмуасет от Исетнофрет. Двенадцать, одиннадцать и десять лет. Воины… Их бы сберечь.

Мальчики были бледны, испуганы, но ехали молча. Лица серьёзные. Амеш даже сам правил лошадьми, показывал младшим братьям пример выдержки. Однако, если бы Небмехит приблизился, то услышал бы, что у отрока зубы стучат.

Да у него самого зуб на зуб не попадал. И на плоской, как доска, каменистой равнине, бывает, тряско летит лёгкая меркобт, а тут полно скрытых в траве кочек. Как целиться на ходу?

Молча. Не для того колесничие воины с шести лет учатся искусству стрельбы с летящей повозки, чтобы стенать и жаловаться.

Роща молчала. Не метались над кронами испуганные птицы, лучшие сторожа. Лишь пара перепелятников описывала круги над опушкой леса, высматривая полёвок, да одинокий ворон летел куда-то по своим делам.

Может и нет там никого?

«Нет, вы там сидите, ублюдки. Я знаю».

Хепри-скарабей продолжал катить по небу огненный шар к полуденному трону. Не так уж много до зенита осталось, до начала царствования Амена-Ра.

Небмехит вслушивался, надеясь различить звук идущего вдалеке сражения. Не слышал. Ветер шумит, скрипят колёса, кони негромко фыркают. За спиной мерно топают тысячи ног.

По кустам на опушке леса прокатилась какая-то странная волна и сразу же по ушам ударил крик мер-са,[41] сотника Херихора.

— Вот они!

Небмехит вздрогнул и выдернул из стрелковой сумы лук с загодя надетой тетивой.

«Вот они!»

Из рощи катилась, всё ускоряясь, лавина тяжёлых трёхместных колесниц. Ещё больше их, намного, намного больше, выворачивало на простор из-за выступа леса.

Небмехит похолодел.

«Как же много-то вас…»

— Все, слушай меня! Разворот вправо! В круг перед ними, не пускать к пехоте!

— Амен! — полетел над полем клич колесничих лучников «Ра», именуемых также «Изобильными отвагой».

Защёлкали кнуты возниц-кедженов и лошади понеслись вскачь, посолонь закручивая колонну колесниц в огромное кольцо.

— Мой господин! — обратился Небмехит к Амешу, — езжай с братьями в лагерь!

Он повернулся к идену, своему помощнику, и крикнул:

— Сенбу, спасай наследников! Головой отвечаешь!

Амеш поворотил колесницу налево. Так же поступил возница Хаэмуасета. Вслед за ними устремились три колесницы телохранителей.

Нечестивые хета стремительно приближались. С их стороны неслось визгливое улюлюканье, от коего кровь стыла в жилах. Небмехит не знал, что кричали это горцы-каски, а хетты мчались вперёд молча. Кони шли рысью, а следом за колесницами бежали легковооружённые воины суту.

С мощным выдохом выпрямились плечи луков ремту, согнуть которые — всё одно, что гирю в триста дебенов[42] выжать. Тростниковые стрелы, каждая с длинным бронзовым жалом, унеслись прочь.

— Амеееннн!!!

У нечестивых хета лучников мало. Их манера — ближний бой. Длинное копьё и дротики.

Гигантское колесо из колесниц ремту не успело и пол оборота сделать прежде, чем враг обрушился на колонну пехоты. Не удалось её прикрыть. Не успели.

Ремту не дожидались, пока их начнут топтать лошади и повозки, но и не пытались построиться для отпора. Даже менфит, ветераны походов Величайшего Сети никогда прежде ещё не оказывались в такой ситуации, что уж говорить о новобранцах-нефру, коих в отряде «Ра» было не меньше половины. Как не увещевал их Небмехит перед выступлением быть готовым ко всему и дать врагу достойный отпор, но удар колесниц, хоть и ждали его, всё равно вышел слишком внезапным и страшным.

Строя нет, фланги не прикрыты. «Изобильные отвагой» бросились врассыпную.

— Ярри! — загремело над полем имя повелителя битв, подхваченное тысячами глоток.

Лошади перешли на галоп. Лавина колесниц Хаттусили разделилась на два потока. Один начал огибать вращавшееся колесо ремту, а второй ударил по пешей колонне, прорвав её под углом. Хетты забрасывали врага дротиками и поражали длинными копьями.

— Аггатар! — заорал Хамс-Хартагга, стоявший на одной из колесниц в первой линии, — смерть!

Он на ходу спрыгнул на землю, и тут же ударом своего железного топора размозжил голову одному из бегущих. А следом ещё одному. Никто даже не пытался ему противостоять.

Горцы-каски, посаженные Хаттусили на часть колесниц Верхней Страны, последовали примеру первого поединщика. Началась резня.

— Акку сувана! Умри, собака!

Хартагга рубил направо и налево. Двое ветеранов-менфит и один из мер-са попытались организовать отпор. Собрали десятка два пехотинцев, встали в круг, закрылись щитами, ощетинились короткими копьями. Сотник свалил одного из горцев, но тут же пал сам, зарубленный Внуком Медведя.

Первый ряд хеттских колесниц промчался сквозь рассеянную колонну, как нож, сквозь масло, оставив за собой сотни трупов. Сбитые лошадьми, пронзённые копьями, зарубленные каскейскими топорами, воины «Ра» вплетали уродливый бело-красный узор в зелёный ковёр равнины. Верно со времён вторжения хека-хесут[43] столько воинов Страны Реки не представали разом перед судом Усера и Маат в Зале Двух Истин. Сбывались пророчества о том, что большими бедствиями Священной Земле грозит решение Величайшего Сети выстроить город для своего сына возле Хут-Уарет, проклятой столицы завоевателей.

Божественный Ярри первым же ударом собрал богатую жатву, но это было только началом. Тяжелые колесницы разворачивались по широкой дуге, а тех ремту, которые ещё пытались дать отпор, разметала следующая волна. За которой катила и третья.

Всего дюжину колесниц Хаттусили потерял в этой атаке. Все они перевернулись при крутых разворотах, ломая дышла, колёса, калеча лошадей.

Схватка затягивалась, лошади уставали, снова перешли на рысь. Да и как в галопе на такой скорости маневрировать? Колесницы мицрим, более лёгкие, вёрткие, понесли меньше потерь. Хотя Хаттусили практически сразу сумел их отсечь от пехоты, но и возиться с ними пришлось не в пример дольше, чем пешцев избивать.

Два огромных круга крутились один внутри другого. Ремту огрызались стрелами и довольно удачно. Хетты стремились приблизиться, сжать внешний круг, подобраться на удар копья.

Все свои немногочисленные колесницы с лучниками Хаттусили сразу же бросил против меркобт, ни одна не сражалась с пехотой.

Тут сражение догнал и Хастияр, и сходу в него включился.

— Вперёд, Таркинис!

Посланник растянул тугой митаннийский лук. Наконечник плясал непривычно сильно, не приходилось ещё стрелять в такой тряске. Впрочем, он не на состязаниях. Бей чаще, а там уж, как повезёт. Загудела отпущенная тетива. Стрела унеслась в цель.

Мимо!

И тут же вражеская стрела по касательной бессильно чиркнула по правому крылу гурпису[44].

— Врёшь! — захохотал Хастияр, накладывая на тетиву новою стрелу.

Тетива никак не хотела попадать в распил пятки. Колесница подпрыгивала на кочках. Лишь одна мысль в голове — не развалилась бы.

— В круг, Таркинис, в круг!

Хастияр выстрелил снова. А потом ещё и ещё. Стрел он выпускал втрое меньше, чем опытный лучник, но никогда себя таковым и не считал. Да и целиться направо, когда колесница всё время поворачивает в ту же сторону, как-то совсем не с руки. Врагу легче.

Но круг сжимался. Пара дюжин меркобт ремту, улучив момент, смогли вырваться из западни. Их вёл мер-са Херихор. Небмехит видел это и закричал:

— К Величайшему, Херихор! Прорывайся к Величайшему!

Но сотник его или не слышал, или не способен был понять. Сердце его, да и у всех, кто оказался на поле, рвалось из груди наружу. Перед глазами бешено вращался калейдоскоп перекошенных лиц, все они разом кричали. Храпели кони.

Колесницы сотника рванулись на юго-запад, на простор. Туда же бежали уцелевшие пехотинцы. Небмехит заскрежетал зубами.

— Давай тоже на прорыв! — крикнул он в самое ухо своему кеджену.

Тот повиновался, натянул поводья, разворачивая лошадей.

— Все за мной! — заорал мер-меша.

От нечестивцев хета его отделяло уже несколько шагов.

— Куда собрался?! — рявкнул Хаттусили и метнул в военачальника мицрим булаву.

Тот замер на мгновение, а потом завалился навзничь, раскинув руки. Прямо под копыта лошадей следующей колесницы.

— Вот так, — Хаттусили поудобнее перехватил длинное копьё и всадил в незащищённую бронёй шею ближайшей лошади вражеского военачальника.

Та покатилась кубарем, создавая завал для следующих меркобт.

— Вот так, — довольным тоном повторил Хаттусили, хотя в завал угодили и несколько хеттских колесниц.

Сражение заканчивалось. Хетты задавили врага, вдвое превосходя его числом. Остатки отряда «Ра» беспорядочно метались по полю. За ними с улюлюканьем гонялись колесницы с горцами.

Хаттусили снял шлем, утёр пот. Осмотрелся и увидел Хастияра.

— Ты как здесь оказался?

— Кричали, — усмехнулся Хастияр и покосился на рычащего неподалёку Хартаггу, который потрясал отсечённой головой одного из командиров мицрим, — с победой тебя, друг мой! Хотя пока и не полной. И у нас неприятности.

— Какие? — нахмурился Хаттусили.

Хастияр вкратце рассказал, что случилось.

— Зараза, — в сердцах сплюнул Хаттусили.

— Царь помощь пришлёт? — мрачно спросил подъехавший Алаксанду.

На лице его явственно читалось: «А я предупреждал».

— Не думаю.

— А это кто? — вытянул руку Хаттусили.

Хастияр обернулся. К месту сражения катил ещё один отряд во главе с Хамитримом.

Посланнику только и осталось удивлённо головой покачать.

— Не унывай! — приободрился Хаттусили, — сейчас мы и Риамассу уделаем! Не помогут ему красноглазые чудища!

Он повернулся к Алаксанду и сказал:

— Усамувами, я твои опасения помню. Мы красноглазых и зелёнорожих[45] ждать не будем. Немедля обрушимся на лагерь «Амен». Я во всю ширь развернусь и правым крылом твоих прикрою. А ты постарайся понезаметнее для мицрим проскользнуть ближе к реке и с тыла им наподдать.

— Сделаю, — кивнул приам.

— А ты, — сказал Хаттусили Хастияру, — езжай назад, о победе над одним воинством расскажи, да передай, чтобы брат мой с помощью не медлил. Нельзя ждать, пока мицрим соединятся.

— Нет уж, — возразил Хастияр, — ищи другого вестника, а я с тобой останусь.

Хаттусили внимательно взглянул на него и еле заметно кивнул.

Возница царского брата вывел его колесницу вперёд. Остальные выстраивались в четыре новых линии, которые, казалось, до самого моря тянулись.

— Ну, где там Змей! Выходы на бой! — потрясал топором Хамс-Хартагга.

— Госпожа моя, Шаушка, — прошептал Хаттусили, — знаю, не тебя, дарующую любовь, молить о победе. Но ведь ты никогда меня не подводила. Помоги мне своротить эту глыбу. Помоги и ты мне, Вурусема, госпожа моя. И ты господин мой, Тархон, Бог Грозы, помоги мне.

Он смотрел в ослепительно-синее небо, по которому лениво плыли белые облака. Где-то там в вышине, в этом недоступном алчности смертных, пустом, но таком вожделенном царстве пел жаворонок.

Ни одной грозовой тучи на горизонте. Видит ли Бог Грозы дела сынов своих или нет ему заботы до них, пришедших с мечом в чужую землю?

Поможет ли?

Хаттусили оглянулся дабы рассмотреть, что там за спиной, на юге. Не спешит ли на выручку врагу воинство с зеленокожим богом? Даже на борт колесницы взобрался, рискуя в полном доспехе оттуда сверзиться.

— Нет никого, — сказал Хамитрим, — мы поглядывали туда, когда к тебе поспешали.

Нет никого. Только недобитки сокологолового бога маячат вдалеке.

— Ну, поехали. Сдерём шкуру с Крокодила.

И стена колесниц двинулась вперёд. В новый бой.

Глава 5. Амен-Ра сияет

Он пытался заснуть, но не мог. Долго лежал на спине, не смыкая глаз, потом переворачивался с боку на бок. Всё впустую. Сел в постели, позвал слуг. Двое из них, самые доверенные, бодрствовали, как и стража у шатра.

Запалили лампады. Рамсес приказал развернуть местепет, походный алтарь, вырезанный из кедра дом бога с четырёхскатной крышей. Слуги зажгли благовония. Удалились.

Усермаатра Рамсес Мериамен самолично сломал печати и извлёк из дома бога его статую в два локтя высотой. Опустился на колени, простёр перед собой руки ладонями кверху.

— Что же случилось, отец мой Амен? Неужто забыл отец сына своего? Совершал ли я что без ведома твоего? Разве не хожу я и не останавливаюсь по воле твоей? Разве преступал я предначертания твои? Что значит владыка Та-Кем, если чужеземец осмеливается преграждать ему путь!

Тонкие струйки дыма тянулись ввысь. Бог молчал.

— Что сердцу твоему, о Амен, хазетиу[47] эти ничтожные, не ведающие бога?! — вопрошал Рамсес, — разве не воздвиг я для владыки множество великих памятников? Разве не заполнил я дворы храмов твоих плененными в странах чужих? Разве не возвёл я храмы тебе на миллионы лет и не отказал всякое добро свое в завещании?

Амен Сокрытый молчал.

Рамсес бережно убрал статую в кедровый дом, закрыл дверцу, приложил свою печать.

И ещё долго стоял на коленях. Потом поднялся, вышел из шатра, дабы приветствовать восход Хепри.

Нут, Мать звёзд, поглотила детей своих. Лишь одна из них, Себа Джа, «пересекающая звезда» ещё ярко горела на куполе, вырезанном из лазурита, драгоценного камня хесбедж.

К фараону приблизился Анхореотеф, самолично обходивший лагерь вместе с несколькими шардана.

— О, Величайший, на том берегу замечено движение.

Рамсес кивнул, не взглянув на Верховного Хранителя. Он смотрел на юг. Некоторое время оба молчали. Слепящий диск оторвался от горизонта, разливая по вселенной рыжий свет. Анхореотеф поднёс ладонь ко лбу, прикрыл глаза.

— Хотел бы я, чтобы здесь оказался кто-нибудь из жрецов Мер-Уннут,[48] — задумчиво сказал Верховный Хранитель.

— Зачем? — спросил фараон.

— Ну как… Я слышал, чтобы стать одним из них, надо зрение иметь такое, каким и самые лучшие лучники похвалиться не могут.

— Хочешь рассмотреть, что там, вдали?

— Хочу.

— Как и я, — сказал фараон, — когда мой дед надел Двойную Корону, он уже очень ослабел глазами и ничего не видел вблизи, хотя далёкие предметы различал лучше молодых. Ты помнишь, Анхореотеф, того мастера, что делал глаза для погребальной маски сына Безумца?

— Нет, Величайший, не помню, — признался Анхореотеф.

— А я помню, Сессу, — раздался голос незаметно подошедшего Менны.

Анхореотеф взглянул на брата, ощутив странное чувство, смесь раздражения и зависти. Себе он такого панибратства не мог позволить. Никто не мог. Кроме этого раздолбая.

— Ты помнить не можешь, — ответил Рамсес, нисколько не возмутившись бесцеремонностью обращения и даже не посмотрев на Менну, — я был совсем мал, а ты ещё меньше.

— Я помню, — упрямо возразил Менна.

— Этот мастер сделал для деда такой хитрый маленький диск из горного хрусталя. Дед смотрел через него и разбирал письмена. А отец мне говорил, будто некогда один человек из братства Тути с помощью подобного диска смог приблизить к себе лик Хонсу.

— Почему же сейчас нет такого диска? — спросил Анхореотеф.

— Никто не смог повторить, — ответил Рамсес, — некоторые пытались, но эти хрустальные глаза только искажают предметы.

Рамсес, наконец, посмотрел на Менну и удивлённо приподнял бровь.

— Ты чего это?

— Битва будет, — объяснил Аменеминет.

Он был облачён в митаннийский чешуйчатый доспех ниже колен, который вообще-то возницам не выдавался, но кеджен Величайшего пользовался своим особым положением. В руках он держал круглый ханаанский шлем.

— Может и будет, — сказал фараон, — но вряд ли прямо сейчас. Пока её дождёшься, ты тут сваришься в этой чешуе.

— Да, жарко будет, — сказал Анхореотеф, — ни облачка.

Он поковырял носком сандалии твёрдую землю.

— Дождей, видать, давно не было.

Прежде, чем разбить лагерь, войско пересекло пшеничное поле, протянувшееся на запад от Араунти широкой полосой. Близился чтимый всеми в Джахи и Ра-Тенну праздник жатвы. Золотистые тяжёлые колосья налились силой Баал-Хамона. Может уже и пришёл этот день, но люди Кадеша, испуганные явлением войска Величайшего не решились выйти с серпами из-за стен. Если будет битва, тут поработают другие серпы. Не поздоровится пшенице.

Южнее располагалась полоса перепаханной ячменной стерни. Ячмень давно убрали, хоть что-то местным достанется.

— Разоблачайся пока, дурень, — сказал Рамсес, — а я по лагерю пройду.

Анхореотеф приказал шардана сопровождать Величайшего, а сам вышел в поле, будто в море по пояс. День обещал быть ветреным, ещё только рассвело, а по полю уже катились золотые волны.

Анхореотеф отломил один колос, задумчиво растёр в ладонях и сунул в рот несколько зёрен.

Хепри продолжал свой путь по небосводу. Лагерь проснулся и пришёл в движение. Закипела вода в прокопчёных котлах. Воины варили полбяную кашу, проверяли оружие, колесницы, запрягали лошадей.

На правом берегу реки разъезжали колесницы нечестивых хета. Не скрывались уже, но переправляться не спешили.

Сколько времени прошло в этом томительном ожидании? Час? Два? Три? Больше. Солнце приближалось к зениту. Началось время царства Амена-Ра.

Рамсес собрал военачальников. Вновь обсудили сложившееся положение. Что предпринять, так и не придумали. Разве что колесницу с вестником отправили на запад, навстречу Урхийе. Поторопить.

Фараон не выходил более из шатра. По нему видно было, что он не находил себе места, а тем самым во всё больший страх вгонял подданных. Он и сам это понимал, потому и удалился от чужих взглядов.

Анхореотеф ждал, отчаянно напрягал глаза, всматриваясь вдаль. Он увидел летящие колесницы первым, ещё до того, как они ворвались на распаханное поле и взметнули в воздух клубы пыли.

Колесниц было всего пять. Далеко позади них, на пределе зрения еле-еле различалось какое-то движение.

По спине пробежал холодок — Верховный Хранитель сразу всё понял.

Пять колесниц приблизились и Анхореотеф разглядел, кто стоит на них.

— Живы…

Он бросился к шатру фараона.

— О, Величайший!

Рамсес, который только и ждал этого возгласа, выскочил наружу, встретился взглядом с Верховным Хранителем, посмотрел на колесницы.

Амеш, белый, как мел, натянул поводья, но разгорячённые лошади продолжали бег. несколько воинов бросилось к ним, рискуя быть растоптанными. Остановили.

— Отец! — закричал Хаэмуасет и первым спрыгнул на землю.

Рамсес, наплевав на достоинство, бросился к сыновьям. Старший сын не выпускал поводья и отбивал зубами замысловатую дробь. Парахерунемеф и Хаэмуасет подбежали к отцу. Он рухнул перед ними на колени, раскинув руки, и заключил их в объятья.

— Вы живы… Живы…

Анхореотеф подбежал к Амешу, бесцеремонно хлопнул его по плечу и бросил коротко:

— Мужчина.

Перевёл взгляд на старшего из сопровождавших воинов, коего, конечно, хорошо знал. Идену[49] Сенбу сошёл на землю и упал на одно колено перед Величайшим, склонившись низко-низко.

— Говори, — приказал Рамсес, так и не поднявшийся с колен сам и продолжавший обнимать сыновей.

— О, Величайший, да живёшь ты…

— Короче!

— Они напали на воинство «Ра»! — заторопился идену, — мер-меша принял бой. Их очень много.

— Там десять тысяч колесниц! — размазывая слёзы по щекам проговорил Парахерунемеф.

Лицо Рамсеса окаменело.

— Сколько? — спросил он у воина.

— Их вдвое больше меша «Ра», — не поднимая глаз произнёс идену.

Анхореотеф скрипнул зубами.

— Да поможет Монту Небмехиту, — проговорил Рамсес.

Он встал.

— Всем приготовиться к бою! Анхореотеф?

— Да, повелитель?

— Ты останешься в лагере главным и будет защищать его. Я уверен, они попытаются ударить с нескольких сторон. Я с нет-хетер пойду на помощь «Ра». Мои сыновья останутся с тобой, Анхореотеф.

— Да живёт вечно Величайший!

Лагерь с ума сошёл. Все забегали, засуетились.

Фараон вернулся в свой шатёр вместе с Менной и двумя слугами.

— Подать броню.

Рамсес снял платок-немес, обнажив рыжие волосы. О том, что волосами своими Величайший подобен Сутеху, знали немногие. Если бы это не скрывалось, не исключено, что среди «старых лучших людей» Уасита, переживших Безумца, произрастало бы и множилось тайное недовольство. Слишком уж Величайший, да будет он, конечно же, жив, невредим, здрав, тяготеет к древней столице грязных хека-хесут. Род его происходит из этих мест, а всем известно, что проклятые завоеватели Сутеха весьма почитали. Воистину, не к добру это, ох не к добру.

Ему поднесли и помогли надеть длинную, ниже колен, рубаху, из нескольких слоёв простёганного льна. Снаружи она целиком была обшита квадратными бронзовыми пластинками, каждая с выпуклым кружком в центре. Несколько рядов пластинок были раскрашены попеременно охрой и синей краской, цветом вечности.

Рамсес облачался спокойно, без суеты, неспешно. Менна торопился и успел снова надеть броню раньше, а затем подал фараону синюю военную корону хепреш и тот водрузил её на своё чело. На мгновение их взгляды встретились.

— Ты боишься? — спросил Рамсес.

— Нет, — соврал Менна.

На лице фараона не дрогнул ни один мускул. Оно напоминало маску.

— Пошли.

Снаружи уже ожидала колесница. Четыре богато украшенных стрелковых сумы, забитых до отказа. Дротики, копьё, длинный меч-серп хопеш, «бычья ляжка». Треть клинка от рукояти до излома украшена тонкой чеканкой. Лошади Нехтуасит и Нефермут покрыты чешуйчатыми попонами, на головах их пышные султаны из страусиных перьев.

Менна взял в руки овальный щит с прямым скосом внизу. Щит был покрашен краской из камня мафкат,[50] а поверх золотом написаны священные имена Величайшего в знаке Сену[51].

Позади раздался низкий рык. Рамсес обернулся. К нему подвели молодого льва. Двое слуг удерживали цепь, приклёпанную к ошейнику. Фараон опустился перед львом на колено и спокойно почесал его за ухом, будто домашнего кота. Лев зевнул и отвернулся, всем своим видом выражая презрение к двуногому.

— Ты недоволен, Убийца? Не позавтракал? Это я так велел, я виноват, да. А иначе ты стал бы сытым, ленивым и вместо драки завалился бы спать.

Лев снова глухо зарычал.

— Да, угадал, нам сейчас с тобой предстоит добрая драка.

Он взял у слуг цепь и направился к колеснице. Убийца Врагов соблаговолил оторвать от земли свою царственную задницу и последовал за двуногим, вскормившим его с младенческого возраста.

Рамсес поднялся на площадку.

Нет-хетер воинства «Амен» выстраивалось в линию. Сотни пар глаз неотрывно взирали на Величайнего, как на живого бога, а сам он, не меняя каменного выражения лица смотрел на юг.

С той стороны медленно надвигалась стена колесниц. Нечестивые хета уже вступили на сухую пашню и большую часть их войска скрыло серо-жёлтое облако пыли.

Рамсес взял в руки хопеш и указал им в сторону врага, повернувшись к воинам ремту.

— Воины! Вот идёт жалкий хета Меченру, гораздый нападать исподтишка! Он побоялся выйти на честный бой и нанёс удар в спину. Но ему не помогут эти уловки, ибо сам Монту ныне обратился против него!

Воины взревели. Убийца Врагов тоже явил свой голос, ибо ему не понравился шум.

— Воины! Сражайтесь достойно Монту! Сражайтесь достойно отца нашего Амена! Ничего не бойтесь! Владычица Истин видит вашу доблесть! Если же отлетит ваша Ка[52] — да будет голос ваш правдив в Зале Двух Истин! Да избегните вы Стражницы Амет![53] Помните, что бы не случилось, все мы встретимся с вами на Полях Иалу,[54] в Земле Возлюбленных!

Воины потрясали луками и кричали. Кони переступали нетерпеливо.

Рамсес повернулся к врагу. Стена колесниц приближалась. Их было много. Очень много, гораздо больше, чем в нет-хетер воинства «Амен». Хета шли тихой рысью, не утомляя лошадей прежде времени.

Полуденное солнце выжигало глаза. Амен-Ра взошёл на свой трон, дабы наблюдать за битвой.

В глазах на миг потемнело. Рамсес покачнулся, судорожно вцепился в борт колесницы. Почувствовал, как на лбу выступила холодная испарина. Фараон сердито мотнул головой, отгоняя предательскую слабость.

Горячий воздух дрожал в полуденном мареве. Стена приближалась.

«Я пришел сюда по велению уст твоих, Амен. Я не преступал предначертаний твоих. Вот я обращаюсь к тебе с мольбою у пределов чужих земель…»

Все звуки умерли. Он очутился один в пространстве мертвой тишины, без тела, без мыслей… Может быть, это смерть?

Где же его воины? Вокруг сотни, тысячи лиц, они меняются, кружатся в бешеном калейдоскопе, растворяются в ослепительном солнечном свете. Он один, совсем один.

«Я взываю к тебе, отец мой Амен. Я окружен бесчисленными врагами, о которых не ведал, когда все чужеземные страны ополчились против меня, и я остался один, и нету со мной никого».

Вселенная молчала.

Прошла тысяча лет, а может быть две, он их не считал. Прошла целая вечность, прежде чем что-то произошло.

«Я с тобою. Я отец твой. Десница моя над тобою. Я благотворнее ста тысяч воинов. Я — владыка победы, любящий доблесть».

Тесный, сковавший его мир разбился вдребезги, рассыпался грудой разноцветного стекла, и Рамсес вернулся к реальности, на поле у стен Кадеша. И он увидел их — тысячи нечестивцев, пришедших измерить его силу, оспорить его царственное могущество. Воины двунадесяти языков. Он увидел их всех и каждого. Они были смертны. Они кричали, улюлюкали. Они тоже боялись его.

Фараон коснулся руки Менны, друга детства, стоявшего рядом. Как всегда рядом. Аменеминет стегнул лошадей. Колесница рванулась с места и в голове фараона прозвучал голос:

«Вперёд, Рамсес!»

Хаттусили видел, что колесницы мицрим пришли в движение. Они не успели развернуть строй, задние ещё растекались в беспорядке на фланги, а передние уже ринулись в атаку. Он не стал их считать, прикинул на глаз, сколько успело построиться в линию. Наверное, не больше полусотни. Впрочем, крылья непрерывно прирастали новыми и строй вытягивался журавлиным клином. Хотя, нет, скорее зиккуратом «черноголовых». В отличие от Хастияра энкуру Верхней Страны лично Бабили лицезреть не доводилось, но учителя-то у него, царского сына и брата, были не хуже, чем у Хастияра. Правда, Хаттусили никогда не мог похвастаться такой же прилежностью и тягой к знаниям.

Итак, «зиккурат». Хаттусили и с мицрим до сего дня не сталкивался, но военные повадки врага изучать — это же первейшая обязанность царевича. Не то что сказки про всяких там Гильгамешей читать, как некоторые, которые по заграницам разъезжают.

Мицрим любят вести колесницы косым строем, лесенкой, чтобы, избегая ближнего боя, поворачивать направо и друг другу не мешать. Но сегодня явно не их день. Драться будут так, как он, младший сын Мурсили Великого решит.

— Идари, твой глаз верный, — обратился он к своему вознице, — сколько до них?

— Пятьсот шагов! — уверенно ответил тот.

Пятьсот. Лошади шли тихой рысью. Возницы вели колесницы на расстоянии в дюжину шагов друг от друга. А позади в полусотне шагов катила вторая линия. За ней третья. Хаттусили и припомнить не мог, чтобы ему доводилось читать о другой такой силище. Хастияр может читал.

Луки у мицрим хорошие, дальнобойные. Мало у кого такие есть. Искусны они с ними. Говорят, царь Амун-Хатпи, второй этого имени, гораздым стрелком был. Медную пластину толщиной в три пальца пробивал. Даже отца своего, знаменитого лучника, злодея и разорителя земель Тутмоса Манабхарру превзошёл. Да, в луках сила мицрим. Но стрелять они начнут шагов за полтораста, а то и меньше. И сколько стрел успеют выпустить?

— Четыре сотни шагов, господин! — крикнул Идари.

Хаттусили чуть отклонился назад, щит верного телохранителя Наттауры закрывал обзор. Слева держалась колесница Хастияра. Он по сторонам не глазел, сосредоточенно смотрел вперёд.

Двести колесниц слева, столько же справа. И позади две линии. Враг всё ближе, хотя тоже не спешит. К чему торопить время отсечения? Сойти с пути успеется[55].

Всё ближе… Хаттусили хорошо различал ярко-синий шлем одного из вражеских воинов.

— Идари, правь на этого, с синей башкой! Видишь?

— Да, господин! Триста шагов уже!

Триста. Мицрим удалось сильнее развернуть линию и вроде одно крыло обгоняет другое. Лесенку свою выстраивают? Пора ускоряться. Колесницы хеттов уже шли по недавно убраному полю, поднимая тучи пыли. Оси, хоть и смазанные загодя маслом и жиром, громко скрипели. Земля хорошо просохла, перепахана довольно равномерно, но всё же это не укатанная за годы и века дорога. Здесь качало сильнее, чем на лугу при избиении воинства «Ра». Дно колесницы, сплетённое из кожаных ремней, упруго пружинило.

Ну что? Время?

— Идари, гони!

— Хей! — возница стегнул лошадей.

— Вперёд, вперёд! Погнали! — кричали другие возницы.

Лошади побежали размашистой рысью. Вся линия, как единое живое существо ускорилась одновременно, никто не замешкался. Хаттусили поудобнее перехватил копьё. Скоро. Вот уже совсем скоро.

— Двести шагов!

Хаттусили увидел, как мицрим поднимают луки.

— Идари, в галоп!

— Гони-и-и!

— Ярри!

— Аме-е-ен! — неслось навстречу.

В воздухе зашелестели сотни смертоносных жал.

— Н-на!

Это орал слева, отпустив тетиву, Хастияр. С десяток хеттских стрел навстречу сотням. Быстрее надо проскочить!

Наттаура прикрыл себя и возницу четырёхугольным щитом, выпуклым сверху и снизу, вогнутым по бокам. На энкура не хватило. А тот без щита, вся надежда на госпожу Шаушку, да добрый доспех.

Мицрим, так и не успевшие развернуться в полной мере, били навесом, большей частью поверх своих же товарищей. Стрелы, описав в небе арки, посыпались вниз, забарабанили по щитам, конской и людской броне. А многие нашли беззащитную плоть.

Мир в одночасье взорвался рёвом тысяч глоток. Крики, вой, визг. Подламывались ноги смертельно раненных лошадей, ломались дышла, колёса, колесницы рассыпались, выбрасывая людей.

— Куда ты?! Не туда! — орал Хаттусили, — левее! Мне царь нужен!

Колесница царя мицрим неслась на Хастияра, а Хаттусили теперь не с руки его бить.

Вторая туча стрел. Да плевать, третьей не бывать! Ну, теперь в копья!

Нет, успели выстрелить и в третий раз. Задние и в четвёртый.

— Жри!

Длинное копьё Хаттусили сшибло наземь вражьего воина. Чужая колесница с одним возницей промчалась мимо. А слева другая, но без царя. Наттаура угостил её дротиком. Из щита его торчали три стрелы.

А царь-то где? Неужто Хастияр его…

Хаттусили закрутил головой. Нет, вон царь мицрим, промчался мимо и повернул вправо, как и другие, кому повезло проскочить меж зубьев хеттского гребня.

Не всем повезло. Некоторые не смогли отвернуть и столкнулись. Жуткое зрелище. Мясо.

Растопыренные пальцы двух рук вцепились в замок и теперь уж не разомкнутся. Две лавы повозок, что ещё мгновения назад неслись друг на друга в галопе, замедлились, а кое-где и вовсе остановились.

«Бегуны» пехерет бросились на хеттов, не давая развернуться и разъехаться, но тем только того и надо. Копьё и топор им милее лука. Горцы Хартагги вновь попрыгали на землю. Лучше на ней воевать, чем на этой шаткой повозке.

— Бей-убивай! — орал Хамс-Хартагга, вновь демонстрируя, что его-то самого убивать втроём-вчетвером надо, да и то не выгорит. Он лихо вертелся среди «бегунов», что ни удар, то смертельный.

— Гони, Менна! — кричал Рамсес, — уходи направо!

Он бил из лука, как заведённый, и легко оспорил бы счёт Хартагги. Что ни стрела, то точно в цель. Ну а как иначе? С малолетства наука лука — главная для высокородного воина ремту. Стрел в сумах на бортах хватает, и в целях недостачи нет.

— Сессу! — Менна прикрыл щитом повелителя от шального дротика, а стрела Хастияра безвредно чиркнула его по шлему. А был бы парик на голове — кранты Менне.

За спиной бушевал Убийца Врагов. Сначала он бежал возле колесницы, а потом улучил момент и сбил с ног зазевавшегося каскейца. Горец визжал, кровь била фонтаном. Один из соплеменников попытался помочь ему, но лев увернулся от копья, и второй бедняга был молниеносно загрызен.

Рамсес бросил всего один взгляд на любимца, однако, выпуская стрелу за стрелой, слышал — лев жив.

Менна, бледный, будто выдавили из него всю кровь, обвязал поводья вокруг пояса и правил одной правой рукой. Левой он держал щит и прикрывал фараона от хеттских дротиков. Возница Величайшего гнал коней, лавируя меж своих и чужих колесниц на такой скорости, что дух захватывало. На кураже, не думая, нырял в открывавшиеся промежутки, да так, что иной раз колесницы разъезжались на толщину пальца друг от друга.

Нечестивцы, видя синюю корону хепреш, лезли к колеснице фараона, как пчёлы на медведя. Где-то не очень далеко громоподобный рык Убийцы Врагов щедро наполнял сердца воинов невыносимым ужасом.

Рамсес пускал стрелу за стрелой, растягивал тетиву до уха без видимой натуги. Посылаемая им оперённая смерть находила нечестивых хета повсюду, куда он направлял взор. Он бил без промаха. Он царил в этой битве.

«Нет мужа, равного его величеству владыке младому, отважному. Могуча длань его, бесстрашно сердце, силой подобен он Монту в час величия его. Он прекрасен собою, как Атум, и ликуют созерцающие великолепие его. Прославлен он победами своими над всеми странами, и не ведают часа, когда вступит он в бой. Как стена, ограждает он войско свое, он — щит его в день сражения. В стрельбе из лука не ведает он соперников, отважнее он сотни тысяч воинов. Он идет во главе войск своих и обрушивается на полчища вражеские, веря сердцем в победу свою, смел и доблестен он пред лицом врага, а в час битвы подобен пламени пожирающему. Стоек сердцем он, словно бык, и с презрением взирает на объединившиеся против него страны. Тысяча мужей не может устоять перед ним, сотни тысяч лишаются силы при виде его. Вселяет он страх грозным рыком своим в сердца народов всех стран, почитаем и славим он, подобно Сутеху».

Отряд Хаттусили от стрел мицрим понёс потери невиданные в горных войнах на северной границе, однако, прорвавшись в ближний бой, спешно сравнивал счёт. Колесницы энкура Верхней Страны в центре почти все остановились, выпустив наружу осиный рой — сотни воинов-суту, без доспехов в одних только шлемах и белых длиннополых рубахах со щитами и топорами схватились врукопашную с «бегунами» фараона.

Совсем близко от Хаттусили две меркобт в попытке уклонения зацепились колёсами и рассыпались в щепки. В них влетела хеттская, а потом ещё и ещё с каждой из сторон. Образовался грандиозный завал.

Колесница Хастияра влетела в «мешок». Впереди тот самый завал, слева и справа толчея. Колесницы с людьми, без людей, без лошадей. Люди и лошади без колесниц. Не проехать, не развернуться. Здесь нашли свой конец уже девять колесниц, и шла даже не рукопашная — чудовищная резня.

Таркинис спрыгнул на землю, бросился к лошадям и левую потянул за подперсье, заставляя пятиться вбок. Дюжий мицри, от плеч до колен закованный в бронзовую чешую, выбрался из-под перевёрнутой колесницы. Не выказывая даже намёка на то, что при падении едва ли не все потроха себе отбил, он побежал к Таркинису, замахиваясь «бычьей ляжкой». Хастияр подхватил щит, одним движением распустил хитрый узел на поясе, что удерживал топор и кинулся на выручку вознице. Но прежде путь детине преградил один из легковооружённых суту, ударил копьём. Тот увернулся и одним ударом снёс бедняге голову. Лицо, ещё секунду назад живое, отражавшее тысячу мыслей и чувств, в один миг превратилось в застывшую мёртвую маску, уставилось в равнодушное небо. Тело ещё не успело упасть, а мицри схватился с Хастияром. В два удара обезоружил посланника. Тот попятился. Мицри мощным ударом хопеша надвое развалил его щит. Тут бы и настал конец сыну Тур-Тешшуба, да подоспел Хамс-Хартагга. Впрочем, гигант мицри, горой нависавший над широкоплечим, но невысоким каскейцем, должен был и его в два счёта сожрать. Несмотря на внушительные размеры, он двигался очень легко. Увернулся от топора Хартагги и, ударив в ответ, снёс топор горца с топорища. Того это не остановило. Он просто ткнул оставшейся в руках деревяшкой в лицо здоровяку. Прямо в глаз. Тот заорал, замешкался. Хартагга ткнул ещё раз, подскочил ближе, следующим ударом сбил с ног и уже лежащему добавил ещё несколько раз, превратив его лицо в кровавое месиво.

— Спасибо… — только и смог прохрипеть Хастияр.

— А, намуваи сувана, — прошипел горец, — топор сломал! Гнить тэбе в сальпе,[56] сын собаки!

Он вывернул из пальцев убитого хопеш. Цокнул языком.

— Вот то добрый шарпа![57]

— Господин! — крикнул Таркинис.

Он смог наконец развернуть и вывести лошадей из «мешка». Хастияр вновь запрыгнул на колесницу. Хартагга подмигнул ему, и хищно оскалился.

Таркинис стегнул лошадей, и они вновь понеслись в клубах пыли, где мелькали тени, с упоением резавшие друг друга.

— Правее, Менна! Правее! — кричал Рамсес.

Несколько вёртких меркобт Страны Реки с самыми отборными воинами и возничими пытались прорваться к западу, однако Хамитрим, командовавший на левом крыле, не дал им этого сделать, и Рамсес был вынужден отвернуть назад на пшеничное поле, описав сначала полукруг, а вскоре и целый круг.

Тяжёлые и не столь поворотливые колесницы Хамитрима едва ли смогли бы удержать прорыв врага, будь их число сопоставимо. Но их было больше, и они образовали громадную дугу, которая наполовину охватила всё воинство «Амен» и угрожала лагерю с запада. Однако, пока что только угрожала. Возобновить атаку хетты не спешили.

Схватка пехоты среди разломанных повозок и мечущихся лошадей затихла. Обе рати отхлынули друг от друга.

— Восстановить линию! — кричал Хаттусили, — быстрее!

Идари гнал колесницу военачальника на левое крыло, и царский брат оценивал последствия столкновения. Они были ужасны. Выбита треть возниц. Щитоносцы заняли их место. Множество повозок сломано, по всему полю носились обезумевшие лошади, а ещё больше их пали, утыканные стрелами.

Наттаура выдернул из щита одиннадцать стрел. Две из них прошили ему руку. Сжав зубы, он протолкнул их насквозь, обломил наконечники и только потом выдернул. Идари легко ранен в плечо. Самого Хаттусили госпожа его божественная пока что сберегла. Промчавшись вдоль строя, он увидел и Хастияра. Тоже живой, хвала богам.

Энкур добрался до Хамитрима, который занял место почти на самом краю левого крыла.

— Хамитрим, нужен ещё один удар! Надо окружить их!

— Смотри туда! — вытянул руку на запад главный колесничий, — видишь?

Облако вдалеке. Пылевое облако. Хаттусили сжал зубы.

— Это «Сутех».

— Они ударят нам в спину!

— Не успеют! Хамитрим, мы должны покончить с Риамассой прежде, чем они сюда доберуться! Ещё один удар! Ты же видишь, их меньше!

— Я вижу, — процедил главный колесничий, — вижу, как они бьются…

— Ещё один удар! Считай, что они ещё за три горы! Их нет, Хамитрим! Мы успеем!

Хамитрим сжал зубы. Не ответил.

— Идари, назад! — приказал Хаттусили, — начинаем!

Хастияр огляделся по сторонам, высматривая знакомых воинов. Прислушался. Львиного рыка не услышал.

— Неужто упокоили тварь? — пробормотал он негромко.

Ремту, пользуясь лучшей маневренностью меркобт, свои порядки восстановили быстрее. Обе рати отдалились друг от друга шагов на двести. Ремту снова на пшеничном поле. На том, что от него осталось.

Потери их были не меньше, чем у врага, а положение стало хуже — нечестивые хета нависали над правым крылом. Что происходило на левом, Рамсес и вовсе не знал.

Рамсес осмотрел свои стрелковые сумы. Пусты наполовину.

— Эй, подать мне стрелы!

Двое лучников-сенени отдали ему свои.

— Езжайте в лагерь, везите ещё, — приказал фараон.

— Сессу, надо прорываться на запад, — сказал Менна, облизав потрескавшиеся губы, — там наши. Видишь, пыль? Я уверен, это «Сутех».

Его щит также напоминал ежа. Хотя лучников у хета гораздо меньше, но синяя корона хепреш слишком привлекала внимание.

— Вижу, — процедил Рамсес, — но прорвутся немногие, а нечестивцы захватят лагерь. Я может и спасусь, но потеряю войско. А дети мои? Их убьют или обратят в рабов? Тому не бывать!

Он посмотрел на возницу.

— Менна, взгляни на меня. Взгляни на себя. Мы живы и невредимы! Истинно говорю тебе, всякая стрела, пущенная в мое величество, приближаясь ко мне, отклонялась и пролетала мимо! Отец мой Амен хранит меня! Монту хранит меня! И ты со мной спасёшься!

Он посмотрел на солнце. Прищурился.

«И когда озарилась земля, выстроил я отряды свои, я готов был к сражению, как настороженный бык. Я появился над ними, как Монту со своим победоносным оружием. Как налетающий сокол, я ринулся в битву, с уреем на челе моем, сокрушающим врагов, извергая огонь свой и пламя в лица их. Я был словно Ра, когда восходит он ранним утром, и лучи мои опаляли тела мятежников».

— Вперёд. Менна! — приказал фараон, — Амен!

— Амен!!!

На правом крыле, которое возглавил Алаксанду, сеча вышла не столь жаркой. Хеттские колесницы ввязались в бой, а тевкры и дарданы, составлявшие отряд Вилусы, прорвались к лагерю, как и наказал Хаттусили. Лагерь воинства «Амен» не имел палисада, но мицрим с юга прикрыли его импровизированной стеной из обозных повозок, потому Алаксанду пришлось сильнее отклониться к реке.

Правый берег запружен людьми и колесницами. Сапарта, увидев своих, начал переправу. Нужно отвлечь на себя мицрим, продержаться немного, а там и помощь подоспеет.

Тевкры и дарданы воевали иначе, чем хетты. На колеснице сражались вдвоём — возница и копейщик. У воинов и доспехи другие, не из мелких пластинок, а из кованной листовой бронзы. Сплошные панцири, с массивными наплечниками. Правда, не у всех такие. Дорогие они очень. Даже Хеттору носил панцирь-урод — нагрудник из Аххиявы с надетой поверх хеттской гурпису с чешуйчатыми крыльями-наплечниками. Шлемы у большинства тоже из Аххиявы, набраны из распиленных вдоль кабаньих клыков. Лишь у некоторых бронзовые. У Алаксанду и его сына шлемы венчали пышные плюмажи из окрашенного охрой конского волоса, а у Хеттору вперёд торчали изогнутые рога.

Колесницы Алаксанду, описав широкую дугу, устремились к шатрам.

— Апаллиуна! — закричал приам.

— Апаллиуна! — подхватили его клич Куршасса и Хеттору, которые мчались справа и слева от отца и воспитателя.

Их примеру последовал и весь отряд.

Менфит, которые построились было для отпора, дрогнули, как и при атаке на воинство «Ра». Первые колесницы ворвались в уже расстроенные порядки.

Хеттору первым же ударом копья пронзил насквозь какого-то нерасторопного воина. На скорости он древко не удержал, копьё вывернулось из пальцев. Он схватил второе. Навстречу помимо менфит в полосатых платках поверх плотных париков из пеньки, высыпали полуголые чёрные люди с луками. Нет, не загорелые, именно чёрные, как головёшки. Хеттору их впервые видел, даже не подозревал, что такие бывают. Хотя чему удивляться, против войска Чёрной Земли воюем. Скорее дивно, что там и обычные люди есть.

В воинов Алаксанду полетели стрелы. Две почти сразу отскочили от наплечника Хеттору.

— Ха! — воспитанник Алансанду ударил копьём прямо в лицо одному черномазому.

На этот раз сработал лучше, второе копьё не потерял. А кровь-то у них красная. И помирают они, как обычные люди. И разбегаются в страхе. Стало быть, побьём.

Колесницы, взяв хороший разбег, ворвались в лагерь на сотню шагов. Лошади и повозки сбивали высокие шатры начальства мицрим и низкие палатки воинов. Всё же это не в поле носиться. Завязли.

Хеттору спрыгнул с колесницы, пнул под ноги набегавшим менфит закопчёный котёл, висевший над костром. Те увернулись, но раскрылись, и юноша познакомил своё копье с печенью одного из незадачливых воинов. Второй же обрушил на кромку щита троянца двуручную секиру с большим полулунным клинком, да ещё и насаженным под ним на древко каменным шаром. Расколол щит пополам. Хеттору отшатнулся, отбросил остатки щита и ударил копьём, но лишь оцарапал врагу бок. Менфит размахнулся снова, троянец увернулся и, наконец, проткнул противника. Бросил беглый взгляд на левую руку — предплечье пересекала красная полоса.

Прозвучала громкая песнь серебра — воинская труба, зовущая в бой. Воины царя Чёрной Земли, оправившись от шока, наконец собрались и дали организованный отпор.

— Воины, вперёд! — кричал Анхореотеф, — все, как один!

— Стена щитов! — вторил ему Птахмери, хери[58] педжет пехоты, оставленный вторым по старшинству начальником в лагере.

Щитоносцы менфит восстановили разрушенный строй по обе стороны от прорвавшегося глубоко в лагерь клина Алаксанду. При поддержке лучников нехси и та-неху[59] пехота двинулась вперёд двумя сходящимися под острым углом линиями. Крокодилья пасть.

— Готовьтесь к встрече с Апопом, нечестивцы! — крикнул Птахмери, — вперёд «Храбрейшие»!

Челюсти крокодила начали сжиматься.

Тевкры и дарданы спешились и вступили в бой стенка на стенку. Лучшими воинами Алаксанду, что находились на острие атаки и прорвались в самое сердце лагеря, занялся лично Анхореотеф во главе с шардана.

— Ба! — воскликнул Алаксанду, увидев воинов в рогатых шлемах, — какие знакомые лица! Это ты, Сиванала?

— Он самый, приам! — оскалился вождь шардана.

— Теперь, значит, питаешься объедками со стола черноногих?

— Не угадал! Я теперь большой человек! Ем с золота, а сру в серебро!

— Ну так я тебе сейчас дам просраться, проклятый пират! Поймаю — копьё тебе в глаз, что землю видит!

Куршасса, не ожидавший от отца такого изобретательного сквернословия, заржал:

— Да чтоб из горла вышло!

— Дави черноногих говноедов! — взрычали троянцы.

— Хтору мэт, шат абу! — ответили ремту.

— Дави!

— Апаллиуна!

— Амен!

Челюсти сжались, но мясо добычи оказалось слишком жёстким. Заработали мечи и топоры, большие секиры и копья. Пошла потеха!

Встретив гонца Величайшего, Урхийя не раздумывал ни минуты.

— «Храбрейших» на колесницы!

— Как нечестивые хета поедем! — усмехнулся Нибамен, — по трое!

Он закинул за спину щит и запрыгнул на площадку колесницы. Втроём с возницей и лучником тут стало тесновато.

Всего один са «Храбрейших», двести человек, коих ещё называли нахуту-аа, «ударными ребятами» на колесницах воинства «Сутех» вполне себе поместился. Ещё место осталось. Кого взять в добавок, Урхийя тоже недолго обдумывал. Хотя и много лет он служил ремту и, как считалось, вполне познал и принял истинный миропорядок Маат, всё же по крови он был хурритом, чья родина — вот здесь, к северу от Кадеша. Своим он доверял больше.

— Неарин на колесницы!

Наёмников неарин, «молодёжь» по названию, но не очень-то и молодых, было в воинстве «Сутех» больше трёх сотен. Есть из кого выбрать, и выбор непрост. Все эти воины, младшие сыны своих отцов, с юности нанимались на службу к разным царям. Они не пахали и не сеяли, и знали лишь одно занятие — войну. Отборных среди них… Все.

Кому места не хватило, даже разобиделись. Там же драка, слава, добыча.

— Поехали! — распорядился Урхийя, — остальным спешить! Кто знает, как там дело идёт, может всем хватит.

Нет-хетер под знаменем длинноухого красноглазого бога рвануло на помощь Величайшему. Урхийя впереди задавал скорость и была она близка к той, с какой колесницы идут в атаку. Размашистая рысь. Лошади устанут. Но так лучше, чем прибыть к полному разгрому.

Когда войско разделялось в Тидаине, никто не предполагал, что все его части прибудут к Кадешу в один день. То была счастливая случайность, не иначе Благой Господин Баал-Хамон особо благоволил рыжеволосому царю Чёрной Земли. А раз так, то часть его удачи, конечно же достанется и хурриту-наёмнику.

Когда фараон предпринимал вторую попытку прорыва, колесницам «Сутех» оставалось пройти меньше итеру. Стены Кадеша Урхийя увидел через полчаса[60].

К тому времени уже очень сильно прореженный круг колесниц воинства «Амен» завершил пятый оборот, очередную попытку разорвать хеттскую дугу.

Рамсесу дважды подавали новые стрелы, их осталось всего два десятка. Больше нет и подать некому. Он трижды сходил с колесницы, вступал в бой на земле, щедро насытив хопеш кровью нечестивцев. Он так и не встретился с Хаттусили, но схватился в рукопашной и одолел какого-то другого высокородного воина в дорогущей броне и пурпурном плаще.

Он очень устал.

«И постиг я, что благотворнее мне Амен миллионов воинов, сотни тысяч колесничих, десяти тысяч братьев и детей, охваченных единым порывом сердца. Единолично совершает Амен больше, чем множества».

Колесницы нечестивцев вновь пришли в движение. Фараон понял одеревеневшую руку и дал сигнал к атаке. Менна, живой, хотя и дважды раненный, стегнул лошадей. «Победа в Уасите» и «Мут благая» храпящие, совершенно измученные, рванулись в последний бой во главе немногочисленных уцелевших меркобт.

Рамсес достал новую стрелу, растянул тетиву до уха. Отпустил. Ещё один жалкий хета раскинул руки и упал наземь. Фараон хищно оскалился.

«И один из них воззвал к другим: «Это не человек среди нас! Это Сутех, великий силой, это сам Баал! Недоступные людям деяния творит он! Бежим скорей от него, спасем жизнь свою, дабы не остановилось дыхание наше! Смотри, у всякого, кто пытается приблизиться к нему, слабеют руки и тело, — не могу я ни натянуть тетивы, ни поднять копья!»

Но они не бежали. Они неслись вперёд.

«Почему вы не бежите, почему не прячетесь от меня, подобного Монту, в час величия его?»

— Мой… — прошипел Хастияр, перехватив поудобнее копьё.

Стрелы у него давно закончились, да и копьё «неродное», подобрал с земли во время очередной вынужденной остановки.

Вот он, воин в синей короне, вновь прямо перед ним, как в самом начале боя. Ну теперь-то сын Тур-Тешшуба не промахнётся. Сколько можно промахиваться?

— Ты мой…

Вновь загудела отпущенная тетива, стрела фараона со свистом рассекла воздух и вонзилась в грудь вражеского возницы.

Таркинис охнул, покачнулся, откинулся назад, натянув поводья. Лошади дёрнулись влево.

— Н-на-а! — Хастияр метнул копьё в промчавшегося справа от него фараона.

Через мгновение левое колесо на скорости столкнулось c колесом другой меркобт и обе колесницы перевернулись, рассыпались. Неведомая сила выбросила Хастияра. Он беспорядочно кувыркнулся в воздухе и упал на спину. И не на ровную землю, а на оторванное колесо другой колесницы, нашедшей свой конец раньше.

В спине что-то хрустнуло и тело пронзила острая боль. Сознание едва не померкло, но всё же он каким-то чудом удержался на краю. Попытался встать и понял, что не может.

— Суте-е-ех! — донёсся далёкий клич сотен глоток.

Беспомощное состояние не отняло способность думать и думать быстро. Хастияр сразу всё понял — на поле появилась новая сила.

«Вот и конец… Не сумели…»

Ни облачка на небе.

«Мы согрешили, мы пожелали большего, чем дано было нам и Бог Грозы отвернулся от нас».

Ни облачка… Ослепительный, но равнодушный взгляд Вурусемы… Нет, это не она. Не она…

Бог мицрим ныне правит в небе. Амен-Ра сияет.

«Будет ли тело моё предано огню? Будут ли кости мои опущены в очищенное масло в серебряном кувшине? Будет ли трижды подано вино душе моей? Или сгнию я здесь без погребения, как тысячи братьев моих?»

— Сессу, смотри! — восторженно возопил Менна, — они уже здесь!

Рамсес блаженно прикрыл глаза.

— Слава тебе, отец мой Амен на миллионы лет!

Нет-хетер «Сутех» обрушились на «жалкого хеттского врага» всей своей нерастраченной мощью.

Подле Хастияра остановилась колесница.

— Вот он, господин!

— Хастияр!

Знакомый голос. Такой далёкий. Он уже звучит с той стороны…

— Хастияр!

— Хатту… сили?

— Это я! Ты жив, хвала богам!

— Это… ненадолго…

— Чушь несёшь! Я вытащу тебя! Наттаура, помоги.

Его подхватили подмышки. Тело вновь пронзила боль, он скривился. Занесли на колесницу и уложили кое-как. Не очень-то здесь полежишь.

— Наттаура, гони!

Их двое. Где третий? Погиб?

— Что… происходит?

— Сутех… — процедил Хаттусили, — ещё зеленорожие подоспели. Там даже «Ра» недобитки есть.

— А Рамсес?

— Я не смог, брат. Обломал о него все зубы. Хамитрим погиб. Риамасса зарубил его лично.

— Мы не смогли… — прошептал Хастияр.

— Амен! — неслось над полем, — Амен и Сутех!

Всё ближе.

— Господин, надо отходить! — крикнул кто-то.

— Вижу. Мы не смогли додавить одного Риамассу, против всех нам не сдюжить. Всем отступать!

— Алаксанду оказался прав… — прошептал Хастияр, — нас взяли в клещи.

— Алаксанду… Знать бы ещё, что с ним.

— Навались! — кричал Куршасса, — сейчас проломим! Ещё чуть-чуть!

Вокруг него бранились, сбивая дыхание, седеющие бойцы, взявшие копья в руки, когда Куршассы ещё даже в задумке его отца не было. Они знали — случись что с парнем, Алаксанду из-под земли достанет. Однако драка случилась едва ли не самая жаркая на их памяти, и устоять на месте, не говоря уж о том, чтобы «навалиться», не было никакой мочи. Первоначальный успех длился недолго. Мицрим устояли, смять их не получилось.

— Надо отходить! — прокричал один из воинов юноше, — не осилим!

— Ещё немного! Сейчас подойдёт помощь!

— Их тоже больше стало!

Прикрываясь щитом и методично работая копьём, красно-бурым от крови, Хеттору молил всех богов одновременно, чтобы не позволили ему обо что-нибудь споткнуться. Тут этого добра хватало — растяжки палаток, котлы, угли. Находясь на волосок от смерти, отражая удары врагов, троянец не прекращал зубоскальство:

— Девки! Я! Вас! Всех! Люблю!

— Почему… — выдохнул Куршасса, нырнув в ноги всклокоченного полуголого дикаря, непохожего на воинов-мицрим, — девки?

Иззубренный клинок царевича наградил та-неху страшного вида раной на бедре.

— Ну а кто ещё, — Хеттору отбил краем щита чужое копьё, — глаза красит?

И, верно, ведь у всех поголовно глаза чем-то подведены.

Хеттору бил, не разбирая цели — щит, тело, перекошенное злобой лицо, что на пути окажется, и орудовал своим копьём с невообразимой быстротой. Куршасса не отрывал глаз от наседающего врага и не видел друга, но знал, что тот жив и рядом: Хеттору трещал без умолку, каким-то чудом не сбивая дыхания.

— На-ка за щеку, красивая! — Хеттору вогнал наконечник копья в лицо очередному вражескому воину.

— Хеттору! — рявкнул приам, — не расслабляйся! А то до смерти залюбят!

— Как можно, отец?!

Он давно называл воспитателя отцом, родного-то плохо помнил. Алаксанду такое обращение одобрял.

— Да и мне ж не впервой! — добавил воспитанник.

— Девок портить? — крикнул Куршасса.

— А то!

Вот засранец, сопля зелёная, а поди ж ты, не впервой ему. И ведь во всех смыслах. Вымахал парень и справным воином стал, а казалось одни песенки с девками на уме.

Алаксанду знал, что пасынок с любым оружием ловок. И в бою прежде бывал, смерть видел. Но не в таком бою, ох не в таком… Все прочие стычки с пиратами аххиява были каким-то… Несерьёзными, что ли. В сравнении с этой мясорубкой. Алаксанду и сам в такую впервые угодил.

— Хеттору! Здешних девок я тебе портить дозволяю! А дома чтобы ни-ни!

«Это если доберёмся домой. А то чего-то уже пятимся, похоже».

Мицрим и, верно, начали теснить троянцев. Тем бы точно не сдюжить, но тут наконец подоспела помощь. Царь Халепа Талми-Саррума со своими людьми и «главный виночерпий» Сапарта, не меньше двух сотен колесниц.

— Держитесь братья!

— Ага, ребята! Подмо…

Хеттору не договорил, сорвавшись в семиэтажную брань: его копье наконец сломалось и троянец, не теряясь, ткнул обломком прямо в лицо своего противника.

На Алаксанду налетел очередной мицри, здоровый детина, лишившийся оружия. Из высокородных, не в стёганке, как все, а в бронзовой чешуе. Он прорвался почти вплотную к приаму и двинул его краем щита в лицо. Алаксанду отшатнулся и едва не упал. Сумел удержаться на ногах и, когда здоровяк вцепился ему в горло, пырнул его мечом снизу вверх под чешуйки доспеха.

— Твою… за ногу… — приам отпихнул труп и выплюнул выбитый зуб.

В двух шагах от него один из телохранителей, немолодой седобородый воин выдавливал глаза чернокожему. Тот орал нечеловеческим голосом и безуспешно пытался оторвать руки троянца от своего лица.

— Не надо… — потрясённо повторял какой-то мальчишка мицри, не старше Хеттору. Трясущимися пальцами он пытался запихать в свой распоротый живот вываливающиеся кишки, — не надо…

— Хеттору, ты жив? — крикнул приам, не найдя пасынка, — чего замолчал?

— Жив!

— Я тоже! — откликнулся Куршасса.

— Навались! — прокричали сзади.

Алаксанду узнал голос Сапарты и почти сразу почувствовал, что теперь уже враг попятился.

— Вперёд, ещё немного!

Помощь продолжала прибывать и хотя мицрим дрались, как бешенные звери, всё же начали понемногу отступать. Вскоре Алаксанду, который, как ему казалось, на острие атаки провёл целую вечность, смог остановиться, уступить место в строю свежим воинам Сапарты. Хеттору и Куршасса тоже выкатились из боя. Оба живы и практически невредимы, если не считать неопасных порезов на руках и ногах.

Приам дышал тяжело, давно уже не мальчик так махаться. Сыновья, родной и приёмный, выглядели получше.

— Э, ты смотри что творят! — воскликнул Хеттору.

Приам поднял голову. Несколько десятков хурритов из войска Талми-Саррумы шарили по палаткам мицрим. Набивали добром мешки и корзины. Глядя на них и троянцы, стоявшие в задних рядах, занялись тем же.

— Прекратить грабёж, мерзавцы! — закричал Алаксанду.

Его никто не слушал. Более того, он увидел, что сам царь Халепа руководит обчищением шатра какого-то высокородного начальника. Его люди тащили к царской колеснице резные лакированные сундуки и серебряную посуду.

— Ах вы сучьи дети! Мы тут кровь проливаем, а они…

— Так ты не стой, Алаксанду! — крикнул Талми-Саррума, — чего теряешься? Победа же!

— Где ты победу увидал, мерзавец?! — зарычал приам и рванулся к хурриту.

Тот побагровел, схватился за меч. Куршасса удержал отца, а Хеттору встал между ним и хурритом.

В это самое время где-то на противоположной стороне лагеря запела труба и раздался слитный клич:

— Сутех!

Алаксанду вздрогнул, повернулся.

— Это ещё что такое? — нахмурился Хеттору.

Анхореотеф из последних сил отбивался возле самого шатра Величайшего вместе с горсткой шардана. Только что он приказал увести сыновей Рамсеса. Но куда увести? Он знал, что лагерь окружен. Он молил лишь об одном — явиться в Зал Двух Истин в как можно большей компании ублюдков, нашедших смерть от его руки. И желательно успеть увидеть, как их сожрёт Стражница Амет. А там можно и в Та-Мери, Землю Возлюбленных. То, что голос его будет правдив, Анхореотеф не сомневался.

И тут, как видно, Всеблагие Нетеру[61] его услышали. Вот только распорядились иначе.

— Сутех!

Анхореотеф вздрогнул.

— Наши? Наши! Навались! Сейчас погоним!

— Куда ещё? — прохрипел Сиванала, — сдохнем все… Бежать надо…

— Куда бежать, дурень?! Там помощь пришла!

Автолик, трижды легко раненный, ничего не соображавший от потери крови и усталости, раскрылся и едва не схлопотал в печень троянское копьё. Его в последний момент оттолкнул Тарвейя.

Ахеец рухнул на колени. Обессиленно опёрся на изрубленный щит. Огляделся. В нескольких шагах от него лежал здоровяк Аннарумми. Застывшие глаза смотрели в небо.

Автолик смотрел на него. В голове никаких мыслей, кроме одной:

«Вот сейчас и меня кто-нибудь приложит. Так же лягу. Отдохну…»

— Вставай, брат! — рявкнул над ухом Сиванала, — и верно помощь! Смотри!

Ахеец оглянулся.

— Сутех! — повторился клич уже совсем близко.

— Суте-е-ех!

Он увидел, как к ним бегут «Храбрейшие». И первым из них… Нибамен?

Автолик тяжело встал на одно колено, а потом и на ноги.

«И помереть спокойно не дадут».

В сражении вновь наступил перелом. Натиск «ударных ребят» оказался неудержим. Троянцы, хетты и хурриты попятились. А когда от молодецкого удара Нибамена пал «главный виночерпий» — побежали.

Но приам Вилусы не побежал. Он вновь сплотил вокруг себя самых стойких воинов и принялся отступать к реке, сохраняя строй.

— Так вам, сыны шакала! — бушевал, срывая голос, Анхореотеф, — возлюбившие овцу пуще жены!

Его щит, украшенный глазом Хора, был весь изрублен. От его края почти до самого центра пробежала трещина, на честном слове держался. В конце концов пришлось его отбросить. Анхореотеф левой рукой вытянул из ножен короткий меч с листовидным клинком. И сразу же удачно ткнул им под наплечник очередного нечестивца. Тот отшатнулся и, потеряв равновесие, завалился назад, сбив с ног двоих своих товарищей.

— Ага!

Анхореотеф, развивая успех, устремился в разрыв вражеского строя. За спиной будто крылья выросли. Он видел, уже не первый раз за время боя, пурпурный плащ предводителя нечестивцев. Он рвался к нему. И прежде пытался добраться, но не получилось. Сейчас получится.

Работая двумя клинками, Анхореотеф одного за другим отправлял троянцев на корм Стражнице.

Вот, наконец и предводитель. Он вооружён таким же, как у шардана длинным мечом. Им удобно колоть, а хопешем лучше рубить, хотя и уколоть тоже можно. Что Анхореотеф и сделал. Сверху вниз, над щитом нечестивца.

Алаксанду отшатнулся.

— Отец! — закричал Куршасса и бросился на помощь.

Его перехватил Сиванала, работавший справа от Верховного Хранителя. Хеттору тоже рванулся к приаму и пропустил удар кромкой щита по шлему. Прямо в лоб, где рога крепились. Это Автолик отличился. Хеттору упал на спину. В глазах потемнело. Он мотнул головой. Ремешок шлема, уже надорванный к тому времени, наконец-то лопнул и шлем свалился. Троянцу наступили на левую руку. Он взвыл, дёрнулся. Кого-то уронил.

Анхореотеф обрушил на Алаксанду «бычью ляжку», а когда тот прикрылся щитом, выбросил левую руку с коротким клинком и его кончик рассёк приаму щеку.

— Отец! — продолжал орать Куршасса.

Анхореотеф сбил приама с ног. Шагнул вперёд… И лицом к лицу встретился с поднявшимся Хеттору. Ударил его коротким мечом, но тот отклонился и в ответном выпаде всадил меч меж чешуек панциря Верховного Хранителя. Под рёбра.

Анхореотеф охнул. В глазах его застыло удивление. Он ткнул троянца хопешем подмышку, не целясь, но промахнулся. Хеттору ударил его открытой ладонью в грудь, а сам отшатнулся. Очень вовремя, иначе клинок Автолика напился бы из его горла.

В это же мгновение Куршасса пронзил насквозь Сиваналу и схватился с Тарвейей.

Анхореотеф рухнул на колени и завалился набок. Алаксанду поднялся и отбросил Автолика.

Ремту замешкались, и троянцы смогли восстановить строй, прикрылись щитами. Хеттору оттёрли назад. Он чувствовал, что в момент толчка что-то зацепил пальцами на груди Анхореотефа. Какую-то цепочку. Так и держал в руке, не осмеливаясь взглянуть. Некогда. Ремту во главе с Нибаменом вновь начали наседать.

— Отходим! — командовал Алаксанду.

Пятясь и огрызаясь, троянцы добрались до своих колесниц. Атака хеттов и их союзников окончательно захлебнулась. Началось повальное бегство.

Приам с сыном запрыгнули на площадку колесницы. Хеттору на другую.

— Гони! — велел он вознице, — к реке!

— Нет! — крикнул Алаксанду, — там давка!

Ремту сбрасывали войско нечестивых хета в воду. Царь Талми-Саррума, стоя по пояс в воде, судорожно стаскивал с себя панцирь, а вокруг него шла рубка.

— Прорываемся той же дорогой, как пришли! — приказал приам, — вперёд!

Возница стегнул лошадей.

— Ну, родные, выносите!

Лошади рванули с места. Возле головы Хеттору свистнула шальная стрела. Затем ещё одна. Он уже не обращал на них внимания. Не смотрел назад.

Разжал кулак. На мозолистой, бурой от своей и чужой крови ладони тускло блеснули три золотых мухи. «Золото храбрости».

Глава 6. Царь царей

Всю свою последующую жизнь он втайне гордился тем, что отступление не превратилось в повальное бегство и избиение бегущих. И во многом, конечно же, обманывал себя, не в силах признать, что, повернувшись к Рамсесу спиной, хетты понесли потери больше, чем в бою лицом к лицу. Так было и прежде, так всегда будет и впредь: побежал — пропал.

В клубах пыли метались колесницы, обезумевшие кони, освободившиеся от упряжек. Сразу нескольким хеттам пришла в голову мысль спасаться верхом. Хаттусили довелось увидеть и вовсе небывалое — кто-то из его воинов не просто сумел распряжённую лошадь оседлать, а при этом ещё и умудрился поразить копьём одного из колесничих врага. Хаттусили успел подумать, что надо бы отличить храбреца, да толком лица его разглядеть не смог.

Организованно выйти из боя удалось лишь весьма небольшой части войска, ибо разбитое атакой воинства «Сутех» левое крыло Хамитрима в пылевой завесе отклонилось западнее и отделилось от Хаттусили. Именно этот отряд нарвался на спешащее на помощь своим воинство «Птаха». Именно их преследовал и Урхийя. Вот там почти никто не спасся. А энкур Верхней Страны достиг реки благополучно.

Враг не воспрепятствовал его переправе, потому Хаттусили и не пожелал в дальнейшем считать себя побитой собакой.

Вернувшись в лагерь, он тотчас же принялся разыскивать брата, но оказалось, что найти великого царя в стане собственного войска, задача нелёгкая. Никто не знал, где сейчас Муваталли.

В стане хеттов не осталось порядка. Вместо единой силы, спаянной дисциплиной, хетты и их союзники превратились в беспорядочную толпу. Сейчас множество людей металось по лагерю, бежало в разные стороны. Попытки наместника остановить панику ни к чему не привели.

Тем, кто смог выбраться из разгромленного лагеря воинства «Амен» и уйти от стрел мицрим, столкнулись с новой бедой. Это были воды Аранту, в потоке которой нашли смерть те, кому не достало сил на переправу. Словно новый приток добавился к реке, ручей из человеческой крови.

Среди тех, кто сумел переправиться и вернуться обратно, пожалуй, не осталось никого, кто не был бы ранен, кто не пострадал в битве. Хаттусили был исключением, чуть ли не единственным из войска Хатти, кого не коснулось оружие противника. Ничем иным, как милостью богини Шаушки он это не объяснял.

Разыскивая брата, Хаттусили, пару раз дал в зубы кое-кому из больших начальников, как видно, замаравших свои рубахи, даже не побывав в бою.

Наконец, на глаза ему попался Гасс. Он оказался единственным, кто сохранил невозмутимость перед лицом взбешённого энкура, и своим хладнокровием остудил его пыл.

Весь день Гасс проторчал в лагере. Он командовал пехотой, которую Муваталли так и не двинул в бой. Он видел избиение своих товарищей на противоположном берегу и скрежетал зубами, не в силах им помочь.

Увидев царского брата, он рассказал ему, что видел сам, что сообщил пленный шардана, и в голове у наместника осколки сложились в целый кувшин, наполненный горечью. События выстроились в ряд. Он понял причину бездействия брата. Понял, но принять не смог.

Муваталли нашёлся на берегу Аранту. Он стоял вместе с Первым Стражем, и участвовал в чём то, что Хаттусили смог разглядеть только лишь, когда приблизился.

Все суетились вокруг царя Халепа. Талми-Саррума смог перебраться на другой берег, но наглотался воды и едва не утонул. Его воины смогли вытащить царя на берег, но что делать с потерявшим сознание человеком, они не знали. Его взяли за ноги, подняли и долго трясли, чтобы вышла вода.

От такой помощи иной бы скорее помер, но царя Халепа оказалось вот так запросто не уморить. Он пришёл в себя.

В тот самый момент на берегу и появился Хаттусили. Едва увидев брата, живого и невредимого, Муваталли бросился ему навстречу. Наверное, чтобы обнять на радостях. Но Тур-Тешшуб помешал царю. Ибо выражение лица у Хаттусили было таким, что ответ на братские объятия мог стать каким угодно, даже остро отточенной бронзой.

Первый Страж встал между царём и его братом. И это случилось вовремя. Помедли он хотя бы мгновение, всякое могло бы произойти.

Хаттусили пришлось довольствоваться словесным выяснением отношений. Первый Страж и стал первой жертвой.

— Ну, что? Разведчики, проморгали, а? Целое воинство мицрим потеряли? Ну, и как теперь твоим шпионам верить? Не хочешь разыскать угаритянина да выспросить, сколько ему Анхореотеф доплачивает за сказки про львов, да про лошадок? Где сейчас эта тварь, этот выкидыш змеи Тиамат?

— Да, и до него дошло, — на удивление спокойно сказал Муваталли, — а я понял только недавно, на кой купец написал всю эту ерунду. Чтобы мы подумали, раз он мелочи знает, про льва и про упряжку, значит, и в главном не соврал.

— А я вот только одного всё ещё не понимаю, — сказал Хаттусили, обращаясь к брату, — ты-то зачем простоял тут без толку? А? Ума не хватило пехоту послать? «Сутех» ждали? Боялись, что они вам в спину зайдут? А они к нам пришли! Знаешь, сколько у меня людей погибло? Мы победить могли! Полшага до победы оставалось!

— Где мой сын? — Тур-Тешшуб только сейчас задал этот вопрос. Ведь решалась судьба всего сражения. Кажется, проигранного, в том числе и по его вине.

— Привезли, — Хаттусили небрежно махнул рукой в ту сторону, где находились шатры царя и Первого Стража.

И тут же испугался собственных слов. В глазах у Тур-Тешшуба мелькнуло нечто такое, чего от подобного человека никак не ожидаешь. Словно сам он умер, едва допустив мысль о гибели сына.

— Нет, он жив! — поспешно сказал Хаттусили, — зашибло его сильно, да. Но как я его привёз, так он на своих ногах до шатра дошёл. Три шага, но, думаю, обойдётся. Видал я людей с хребтом поломанным, уберегли его боги от такой участи.

После этих слов Хаттусили осознал, что и сам-то с ног валится. Устал смертельно, сил совсем не осталось. Даже на то, чтобы пререкаться с братом. Потому он прямо тут и сел прямо на прибрежный песок, заросший травой. Будто потерял к творившемуся вокруг хаосу всякий интерес.

А Муваталли напротив, будто эстафету от него воспринял деятельность — отвернулся от брата и отправился наводить хоть какое-то подобие порядка в войске. Кто там знает, на что решится сейчас окрылённый Риамасса. А ну как придумает продолжить сражение?

Самим же хеттам подобное мероприятие было уже не под силу. Оставалось только ждать, готовиться к обороне, защищать правый берег Аранту.

Однако мицрим, силы которых приумножились уже не только колесницами, но и подошедшей пехотой двух воинств меша, продолжать тоже не спешили.

Наступила ночь. На берегах реки, разделивших два великих войска, зажглись костры. Только они освещали ночное небо. Боги солнца, которым поклонялись люди из обеих великих держав, покинули смертных. Одних до утра, а иных, истёкших кровью, навечно.

А на следующий день, на левом берегу реки, который теперь всецело принадлежал войску фараона, всё пришло в движение. Но это не было подготовкой к новой атаке, нет.

Воины Страны Реки считали убитых. Своих и чужих. Судьба погибшего противника была незавидной и после смерти. Мёртвым хеттам отрубали правые кисти рук, а тела выбрасывали в реку. Запах человеческой плоти, пролежавшей больше суток на жаре, и запёкшейся крови стоял над полем. Тот, кто хоть однажды услыхал его, уже вряд ли забудет.

Конечно, воины фараона слышали его не раз. Но, чтобы убитых было так много, это было впервые. Тем более, что возиться с телами противника нашлось не так уже много желающих. Большинство тех, кто пережил жестокую сечу, были ранены, да и привлечь к подобной работе могли не всех.

Посмертную судьбу своих павших воинов решил фараон. После того, как к полудню закончили подсчёт погибших, Рамсесу пришлось принять решение, после которого он не смог находиться в разгромленном лагере и удалился ото всех.

Потери были огромными, и речи не было о том, чтобы продолжать сражение. Тем более, что и на следующий день после сражения умирали раненые. Таких чудовищных потерь Страна Реки не знала несколько веков, но страшно было не только это. Самая жуть заключалась в том, что снарядить павших для достойного посмертия не было никакой возможности. Сколько ни было при войске бальзамировщиков, а подготовить сах[62] всех павших совершенно невозможно. И не найти столько телег, чтобы вывести их всех на родину, дабы упокоились в семейных гробницах.

Подобающее погребение было уготовано лишь павшим военачальникам. Рядовых же воинов попросту предали земле. А ведь иные из них числили себя весьма высокородными, не беднота, участь коей — довольствоваться двумя локтями земли на западном берегу Великой Реки. В нынешние совсем не бедные времена, когда уже и строитель гробниц для знати сам себе может добротную мастабу[63] позволить, довольствоваться простой ямой — это самое худшее, что может приключиться с ремту в его земной жизни. И вот приключилось сразу со многими тысячами.

Войн без потерь не бывает. Всякий воин ремту обязан предполагать такой исход, самый неприятный из возможных. Дабы облегчить свою посмертную участь, каждый имел при себе небольшую статуэтку, ушебти, «ответчика», коему предстояло исполнять за хозяина всю работу там, на Полях Иалу. А в одежде у всех была зашита полоска папируса со словами «Нефер-Неферу,[64] ди уат хеб неджем Та-Мери Аменети таа аха…» — «Прекраснейшая, даруй путь радостный и сладкий на запад в Землю Возлюбленных отважному воину…».

В могилы покойников укладывали без извлечения внутренностей, без гробов, даже без пеленания. Едва ли не штабелями. Изо всей положенной утвари лишь небольшие чаши, да алебастровые изображения жаренных гусей, дабы не пришлось Ка, призрачным двойникам воинов, испытывать жажду и голодать, питаясь испражнениями. И всё.

Потери были столь велики, что приказал его величество похоронить лучших воинов своих, словно бездомных бродяг, торопясь, чтобы кости их не достались шакалам. Потому и удалился от всех Рамсес, ибо хоть и был он богом для своих подданных, но в нынешней ситуации лучше быть богом отсутствующим.

Прошёл и этот день. Западная часть неба вновь приобрела багрово-пурпурный оттенок. Наверное, завтра будет ветреный день. Но для Рамсеса цвет закатного неба означал только кровь Атума, умирающего бога солнца.

Фараон стоял на берегу и смотрел на противоположную сторону. Сейчас ему не нужен был кусок хрусталя, чтобы различить, что происходило у противника, ибо он видел ясно, наверное, не только глазами, но и внутренним зрением, зрением собственной души.

С правого берега доносился… не плач, нет. Волчий вой. Проклятия.

Когда хетты увидели, как осквернённые тела их товарищей враги выбрасывали в реку, а отрубленные руки складывали и пересчитывали, едва не взбунтовались. Царю и военачальникам стоило больших усилий удержать их в узде.

Рамсес смотрел на два огромных погребальных костра. То были костры царских двоюродных братьев, Хамитрима и Сапарты. Меж кострами стоял человек. Его красная фигура, освещённая мятущимся пламенем и багровым светом Атума, была неподвижна. Фараон не мог рассмотреть его лица, однако, каким-то образом знал, кто это.

«Вот он, жалкий поверженный враг и с ним все страны чужеземные. Не осталось ни одной страны, которую не привел бы он с собою из дальних краёв, и каждую из. них с правителями её, и каждого из них с войском его и множеством колесниц. Бесчисленные, как саранча, покрыли они горы и долины. Жалкий враг не оставил серебра в стране своей, он забрал всё её достояние».

Рамсес закрыл глаза, но продолжал видеть огонь. Сама река Араунти горела под его ладьёй, будто шёл сейчас четвёртый час ночи и достиг он, не Рамсес Мериамен, но сам Ра четвёртых врат Дуата,[65] что предваряются огненной рекой. И отблески пламени плясали на чешуе змея Херрета.

«Страны чужие, видевшие победу мою, прославят имя мое в дальних землях неведомых. Все враги, ускользнувшие от руки моей, созерцали деяния мои, не отводя взора. Я настигал миллионы их, ибо, хотя и бежали они, ноги их не были тверды».

Нет, чешуя принадлежала не змею. Рамсес, не поднимая век, видел неподвижное тело Анхореотефа, Верховного Хранителя Покоя, верного сподвижника. Смотрел на красное золото чешуи его панциря. Откуда-то из-за пределов вселенной ушей его достигали рыдания Менны, обнимавшего брата.

«О, Величайший! Ты сын Амена, повергающий врагов десницей его! Да превратишь ты страну нечестивых хета в развалины мощной дланью своею!»

Так говорил преданный друг, возница и щитоносец?

Не так.

— Я найду тебя, тварь! Всю землю перерою! Отыщу даже в Дуате, ублюдок! И не ты один, весь народ твой заплатит мне на кровь брата!

Так говорил Менна. У него дрожали губы, а малахитовая краска, коей был начертан вокруг глаз знак Уаджат, растекалась по щекам.

Рамсес молчал. Он не мог постичь того, что чувствовал сейчас Менна. Даже когда утомился[66] Великий Сети, никто не видел рыданий наследника.

Не открывая глаз, Рамсес видел строки, написанные ярким пламенем, складные, будто слова божественных гимнов. И оставляли след они, но не как письмена, выбитые по его приказам на стенах храмов. Ибо даже камень однажды разрушится. Нет, они были выжжены навечно, на миллионы лет, ведь написала их в его душе, словно на листках папируса, не иначе, как рука самого бога.

Думал его величество, что подобен он Монту. Что нет силы, способной совладать с ним. Сотни тысяч врагов лишатся силы, и обратятся в бегство, едва завидев его величество. Но вражеские военачальники обманули его величество, словно неразумное дитя. И едва не погубил он войско.

Аменеминет умолял фараона возобновить сражение, «пока жалкие нечестивцы не сбежали». Он приводил миллион доводов в пользу того, что потребно ещё одно усилие и враг будет уничтожен и страна его утонет в слезах женщин. Менна горел жаждой мести.

Хери педжет Птахмери молчал. Урхия, сосчитавший всех, кто ещё мог держать оружие, молчал. Они исподлобья взирали на Величайшего.

Рамсес молчал. И смотрел на человека, стоявшего меж двух костров.

Старший сын Мурсили Великого смотрел на своего врага. Он видел лишь тёмный силуэт в короне хепреш на фоне багрового раскалённого диска, коснувшегося горизонта. Треск пожираемого огнём драгоценного кедра заглушал слова молитвы, что шептал лабарна, Солнце:

Рамсес вдруг очнулся от оцепенения. Он ощутил запах, который преследовал его с самого утра. Запах крови и недавней смерти. Он исходил от Менны, стоявшего в трёх шагах позади. На поясе у него висела отрубленная рука хеттского воина. Рамсес вспомнил, что Аменеминет говорил, будто станет носить её до тех пор, пока не найдёт убийцу брата и не отомстит.

Фараон почувствовал, как его внутренности выворачивает наизнанку. Желудок свело спазмом, подвело ещё раз. Он с трудом сдержался. Тошнота давила, никак не хотела отступать. На счастье, он давно уже ничего не ел.

Рамсес ощутил слабость, от которой подкашивались ноги, и темнело в глазах. Вчерашнее необычайное единение с богами ушло. Сейчас он был просто человек, слабый и жалкий, страдающий от немощи собственной плоти.

— Проваливай отсюда, Менна. И не смей показываться мне на глаза, пока носишь при себе эту дрянь.

Он брезгливо указал на отрубленную кисть. Менна отшатнулся, услышав необычную грубость царственного приятеля, лучшего друга с детских лет.

Так вновь фараон остался один. Тогда и принял он решение, о котором наутро узнали все. И его воины. И хетты, которые увидели, как войско мицрим сворачивает лагерь и уходит обратно на юг. Оставляя им поле недавней битвы.

Остро отточенная палочка из слоновой кости мелькала в руках писца, оставляя россыпь чёрточек на сырой глине. На первый взгляд, для людей несведущих, клинописные знаки напоминали следы воробьиных лапок, беспорядочно рассыпанные по табличке. Но только не для писца царского архива, прекрасно владевшего грамотой, причём не на одном языке, а сразу на многих.

Сначала слева направо, так шёл первый ряд знаков. Потом писец доходил до края таблички, и клинописные чёрточки шли в противоположную сторону, справа налево. Для того, чтобы на противоположном краю глиняного листа развернуться и снова пойти обратно. А что, всё понятно! И всяко уж мудрее письма мицрим, где направление чтения надо сначала определить по тому, куда смотрят изображения богов, людей и животных.

И получается быстро, писец успевал записывать за царём, то, что приходило правителю на ум. Муваталли сосредоточенно диктовал писцу, с самого утра и почти до полудня. Уже не первая табличка была заполнена, приказы хеттского правителя, вернувшего власть над неверными подданными Амурру, сыпались один за другим.

— А изменника Бентешину повесить на собственных воротах, — диктовал царь.

— Брат! Не торопись!

Хаттусили тут же, почти бегом подскочил к трону правителя Амурру, который занимал лабарна.

Мешеди, стоявшие у трона в полном вооружении, даже не дёрнулись.

Наместник наклонился к Муваталли и обратился к нему вполголоса. Великий царь в меньшей степени сдерживал себя и отдельные слова, а порой и целые фразы долетали до Тур-Тешшуба и Хастияра, что стояли к трону ближе всех, не считая писца.

— Что ж ты его защищаешь? Разве знал этот пёс прежде палку? Нет, катался, как сыр в масле. Дань платил меньше, чем Шаттуара и Талми-Саррума, хотя земель у мерзавца больше.

— У Шаттуары больше, — возразил Хаттусили, — у Талми-Саррумы один Халеп с окрестностями.

— Вот именно! У Талми и земля не такая богатая, как у презренного предателя! Что ему недоставало? Задницу свою тяжко в Хаттусу ежегодно таскать? Так я его в Тархунтассе принимал! Воевать за Хатти не хотел? Так его о том и не просили ни разу! Пёс неблагодарный!

Каждое слово великий царь подкреплял ударом по подлокотнику кресла, для убедительности.

Подлокотник, вырезанный из кедра в форме львиной головы, по образцу каменного Престола Льва в Хаттусе, жалобно поскрипывал.

Хаттусили ещё больше понизил голос, так, что его и писец уже не слышал. Только по тому, что отвечал ему Муваталли, и можно было догадаться о том, какие доводы в споре приводил брат.

— Да, я это знаю! — отмахнулся царь от очередного аргумента.

Хаттусили добавил что-то ещё.

— И это понимаю.

— Шапилиш не просто себе на уме, — сказал Хаттусили громче, — он со шпионами Анхореотефа якшался не меньше.

Сам Шапилиш, стоявший здесь же, при этих словах вздрогнул.

— Ну а теперь не будет!

— С чего бы вдруг?

Шапилиш мгновенно вспотел, и едва не бухнулся на колени.

— Алаксанду клянётся, будто его пасынок лично заколол Рыболова. Другие тоже подтвердили.

Хаттусили заломил бровь. «Рыболовом Нетеру» звали Верховного Хранителя сами мицрим. Потому как в сетях его трепыхалась рыба исключительно царственная.

— И ты о таком молчишь?

— Ты не спрашивал, — подал голос Тур-Тешшуб.

Хастияр удивлённо покосился на отца. А как догадаться спросить о таком? Ему не нравилось, как после битвы переменилось отношение великого царя к брату. Будто он его виноватым назначил в этой недопобеде, хотя тот и потрудился больше всех, чтобы хоть такая была. Муваталли не делал тайны из смерти Анхореотефа, просто не счёл нужным сказать о том брату. Подумаешь, экая важность.

Хаттусили скрипнул зубами, пережёвывая эту новую данность. И о Анхореотефе, и о брате.

— И ты думаешь, одного Рыболова упокоили, так другого не будет?

— Будет, — ответил Тур-Тешшуб, — но может и не сразу такой хваткий.

Шапилиша великий царь собирался сделать новым правителем Амурру. Завтра его собирались приводить к присяге, текст был уже подготовлен посланниками. Сейчас мастера трудились над изготовлением серебряной таблички, на которой будет навечно записана присяга. Для того, чтобы она вернее соблюдалась, Престол Льва оставлял в Амурру сильное войско. А Первый Страж, Тур-Тешшуб немало своих людей, опытных и ловких в тайных делах. Казалось, и судьба изменника была определена, и ждала его заслуженная казнь.

— Я понимаю, если новый правитель будет знать, что в наших руках его соперник, и мы всегда способны найти замену, он будет опасаться нарушить клятвы куда больше, — сказал Муваталли, — ну, и ты должен понять! После того, как погибли наши родственники! Это всё его вина! Смерть воинов Хатти и воинов наших союзников, это его вина! Меня не поймут, если я оставлю в живых предателя.

Хаттусили вновь пустился в объяснения. Военачальники, писцы и царедворцы, что присутствовали на этом оглашении приказов, по воле наместника, превратившемся в спор и совет, внимательно вслушивались в слова братьев. Все, кроме Хастияра. Ему было безразлично, о чём там спорили царственные родственники. Спина болела так, что стоять прямо хоть немного он не мог. Приходилось ходить, садиться, но боль не проходила. А тут и вовсе не очень-то походишь. Угнетала мысль о том, что так и останется, что быть теперь ему увечным всю жизнь.

— Месть, это не выход, не средство, чтобы достичь цели. Тех, кто погиб, месть не вернёт, — вдруг сказал Хаттусили в полный голос.

Он выпрямился и обвёл взглядом присутствующих.

— Мстят только слабые, тот же, кто по-настоящему силён и уверен в себе, до мести не опустится.

Муваталли поморщился и посмотрел на Тур-Тешшуба с такой гримасой, будто хотел сказать: «Ну вот смотри, он не меня стыдит, он трон шатает».

Первый Страж кивнул, будто соглашаясь с царём, однако соглашался он с его братом.

Пожалуй, так было всегда, такого мнения испокон веков придерживались в стране хеттов. Да, не всегда, не каждый способен был отказаться от мести побеждённому противнику. Но одно дело понять и принять того, кто не в силах отринуть месть, и совсем другое — одобрить. Марать руки, добивая поверженного врага, считалось недостойным.

— Ладно, будь по-твоему! — Муваталли вновь изо всех сил стукнул по подлокотнику, — забирай себе этого презренного негодяя, коли он тебе так люб! Теперь ты отвечаешь за его жалкую жизнь. Пусть посидит под охраной твоих каскейцев. Может, жалеть будет, что я его на воротах не повесил.

Если бы здесь случился Хамс-Хартагга, переживший битву, но на приём не приглашённый, он бы, наверное, усмехнулся и заявил, что царь Солнце делит шкуру неубитого медведя. Ибо изменника Бентешину ещё надлежало изловить. Находился он не в Кадеше, а в Цумуре, на побережье. Муваталли сие обстоятельство не смущало. После ухода войска Рамсеса и собственного торжественного вступления в город, ставший свидетелем невиданной бойни, он уже в полной мере ощущал себя хозяином этих земель. Всей Долины Кедра и даже дальше, куда воины Бога Грозы ещё не вступали.

Великий царь оглядел собравшихся. Самый большой зал дворца Никмандду, властителя Киндзы,[67] где царь царей вершил судьбу страны Амурру, не вместил бы всех призванных лабарной, Солнцем. Их набралось больше ста человек, потому Муваталли приём устроил во дворе, под пристальным взглядом Вурусемы.

Места перед троном заняли военачальники и важные царедворцы. По бокам, среди колонн выстроились воины мешеди. Сам царь Никмандду смиренно стоял среди «лучших людей» своего города, далеко не в первом ряду. Ни жив, ни мёртв, он прикидывал, не вздумает ли Муваталли обвинить и его в сговоре с Крокодилом. Оснований тому было предостаточно, люди Анхореотефа были вхожи во все дворцы к северу от Долины Кедра до самой Киццувадны.

Царедворцы изо всех сил пытались скрыть чувства, делали вид, что размолвка между братьями их вовсе не касается. Хаттусили, напротив, своим видом выражал торжество из-за выигранного спора. Царю это не понравилось вовсе. Чтобы скрыть раздражение, Муваталли сказал брату, указывая на Хастияра:

— Ты лучше на своего друга погляди! Пока ты со мной из-за этой мелкой твари препираешься, ему же совсем худо!

Лабарна, великий царь хеттов, назывался Солнцем, но власть его не была подобием божественной, которой наделял своих правителей народ Чёрной Земли. Нет, царь хеттов вынужден был считаться с мнением представителей царского рода и главных чиновников. Но и ответственность за решения, подчас ошибочные, делилась между царём и власть имущими. Потому и разногласий в царском роде хватало, как и способов погасить едва начавшуюся ссору.

— Хастияр! Ты свободен! Иди, отдыхай!

Царь обернулся к своему сыну и сказал ему, указывая на молодого посланника:

— Вот! Гляди на него, учись! Недужен, а стоит здесь, не жалуется!

Урхи-Тешшуб скривил губы.

Царь махнул рукой, разрешая посланнику уйти. Хастияр медленно побрёл к выходу. Он успел лишь заметить обеспокоенный взгляд отца. А до остальных ему дела уже не было, не до того.

Покидая двор, Хастияр услышал слова царя, обращённые к брату:

— Угаритянина ты бы тоже трогать не стал? Совсем ведь он невиноватый?

— Нет, вот с ним бы я с удовольствием побеседовал, — ответил Хаттусили.

— Я уже отправил надёжных людей в Угарит, — доложил Тур-Тешшуб.

Хастияр вышел наружу из дворца. Сел прямо на ступеньки, прислонившись спиной к колонне. Камень, нагретый за целый день солнцем, медленно отдавал тепло. Стало легче, боль отпустила, но Хастияр уже понимал, что продлится это недолго.

Так прошло совсем немного времени. Наверное, немного. Но прийти в себя прямо здесь, прямо на ступенях он не смог. Прямо перед ним появился Гасс.

— Хорошо, что я тебя встретил, — сказал Гасс, — все у лабарны сейчас, а мне помощь нужна.

Он указал Хастияру на дворцовые ворота, возле которых стояли два десятка мужчин.

— Это здешние жители, к царю пришли. Хотят что-то, а что, я плохо на их языке понимаю. Я же не могу их к лабарне просто так пропустить, не зная, в чём дело.

— Пусть сюда идут, — сказал ему Хастияр.

Сейчас он понял, что встать и разговаривать с людьми Амурру, так как это должно царскому посланнику, он сейчас не сможет.

Жители Амурру подошли к ступеням дворца. Хастияр оглядел их. Два десятка мужчин, всё больше немолодых, многие вовсе седобородые старики. Одеты в плащи из тёмной шерсти, по виду простые крестьяне. Но впечатление это обманчивое. У одного на руке золотой перстень с бирюзой, у другого толстая серебряная цепь, скрытая под плащом из грубой ткани. Ну, и сандалии на ногах, из хорошо выделанной кожи, дорогие такие, почти у всех.

— Зачем вы пришли к лабарне Солнцу? — спросил их Хастияр без всяких церемоний.

Амореи переглянулись. Тогда вперёд вышел один из них, внимательно оглядел в свою очередь Хастияра. Молодой человек, который сидел на ступеньках дворца, особого раболепия амореям не внушил.

— Вы, значит, сейчас победили? — спросил у Хастияра местный житель.

— Победили! — разом ответили оба хетта.

Да, именно этот вопрос более всего занимал хеттов — кто же победил в сражении? Вслух, конечно, говорили — да, победили мы, ведь Амурру снова наша. А что каждый думал на самом деле, о том было посторонним неизвестно.

— Прошение у нас к великому царю! — люди Амурру подошли поближе, намереваясь пройти внутрь дворца.

Хастияр понял, что надо брать инициативу в свои руки. И сказал, указывая на одного из амореев, который единственный из всех пришёл босым:

— Ты говори! Слова твои я передам лабарне Солнцу, если они покажутся мне важными!

— Помоги нам, господин! — аморей начал низко кланяться посланнику, — нет жизни никакой! Работаешь, работаешь от зари до зари! А тут война! Сначала воины мицрим пришли — грабят! Потом воины хеттов пришли — грабят! Куда нам, сирым, деваться!

— Изложите дело спокойно! — сказал им Хастияр, подражая тону судей, — сложное дело не усложняйте ещё больше. Говорите по порядку!

— Господин! — продолжил аморей, — сначала пришло войско фараона. Его воины отобрали наш хлеб и девок наших попортили, что дочерей, что невольниц. Потом пришёл царь царей, великий царь хеттов. А его воины…

— Что, наши тоже всех изнасиловали? — переспросил у амореев Гасс.

Хастияр перевёл его вопрос.

— Нет, нет! — поспешно замотали головами амореи. Видать знали обычаи хеттов, в государстве которых за подобное полагалась смертная казнь, — но скотину порезали всю!

— Так чего же вы просите у великого царя? — Хастияр начал чувствовать, что ему опять становилось худо и пора заканчивать разговоры.

— Хотим, чтобы великий царь заплатил нам за хлеб, за женщин, и за наш скот — и за лошадей, и за овец, и за всё наше имущество.

— О, мы ещё и за воинов фараона должны заплатить! Ничего себе! — возмутился Гасс, когда Хастияр рассказал емё, чего они просят.

Амореи согласно закивали. Лица их выражали только одно — заплатите нам за имущество, которое было у нас и которого не было, а иначе… Что они иначе сделают, Хастияр не придумал. Следом за мицрим побегут?

— Это дело важное, — согласился Хастияр. И подумал, что в первую очередь надо сказать об этом отцу. Хотя, к каждому из землевладельцев страны Амурру, которые сейчас изображали бедных крестьян, шпиона не приставишь.

Глава 7. Свидания и праздники

— Много славных воинов пало в той сече. Цари сильнейших царств мира там встретились, дабы померяться силой. Нынешние-то басилеи Пелопсова острова пышнопоножным героям и великим царям Муваталли и Риамассе не выше оных поножей будут. Но оказались цари равны по силе, равны по богатству, равны в воинском искусстве. И никто не смог победить. Так и разошлись два великих войска, одно на север, другое на юг.

Троянец умолк. Повисла долгая пауза. Козопасы задумчиво смотрели на чахлое пламя разведённого наскоро костерка. Дождь перестал, но выбираться из-под крыши полуразрушенного храма никто не спешил.

— Что же было дальше, отец? — спросил щербатый, — про Трою-то ты нам и не рассказал.

— Как не рассказал? — возразил плешивый, — рассказал же. Как Патрокл Менетид от руки троянского царевича пал. Он, выходит разбоем промышлял?

— Царевич?

— Нет, сын Менетия. У нас-то иначе о нём поют. Герой, дескать.

— Для себя-то они все герои… — буркнул плешивый.

— Но я как-то всё равно не ожидал. Это один всего кораблик был? А говорили, тыщи…

— Будут и тысячи, — грустно сказал Троянец, — всё будет дальше.

— Расскажи, отец, — попросил щербатый.

— Расскажу, — пообещал старик.

Струны вновь мелодично затрепетали под его пальцами. Он запел:

Вспоминая об этих событиях, оба участника посчитали, что случились они только лишь по воле богини Шаушки, не иначе. Но тогда им было не до толкований божественной воли.

Войско хеттов возвращалось обратно. Страна Амурру была надёжно замирена, великий царь оставил там немало сил, чтобы порядок и в дальнейшем поддерживался. Тех же, кому повезло остаться в живых после великой битвы, ждала дорога домой.

Союзники хеттов из стран запада уже покинули хеттский лагерь. Сейчас Алаксанду и его воины были на пути в Трою. А великий царь хеттов, его родственники и приближённые уходили последними из земли Амурру.

Хаттусили должен был последовать в столицу за братом, но медлил, да и пытался не показываться на глаза великому царю. Ссора между братьями не стала тайной ни для кого в хеттском войске. Потому большую часть времени он проводил с давним другом, развлекая Хастияра воспоминаниями о временах детства. Выздоравливал Хастияр медленно, оттого и пребывал в отвратительном настроении. В чём они с царским братом были единодушны. Видно было, что шутил Хаттусили через силу.

Наконец, когда все дела в стране Амурру завершились, Хаттусили вновь пришёл к приятелю.

— Ну, значит, завтра уезжаем. Но чувствую я, если вместе с братом поеду, мы опять поссоримся, на этот раз навсегда. А мне бы этого не хотелось. Муваталли отходчивый. Он не может долго держать обиду. Потому надо мне где-то бурю переждать. Не в Хаттусе, конечно. И к себе в Верхние земли я не хочу сейчас ехать. Надо где-то нам развлечься. Хоть где-нибудь, вот безразлично, где, лишь бы не дома. Да и после того, как мы так опозорились, у меня на душе погано по-настоящему. Будто там свиньи завелись и гадят. Давай, думай, куда нам деваться и что брату скажем.

Хаттусили подмигнул приятелю, будто им снова было лет по тринадцать. Ведь именно Хастияру приходилось придумывать оправдания, когда известия об их проделках и похождениях становились известными старшим. Удивительно, но в правдивость слов Хастияра верил даже сам великий царь Мурсили. Ну, или делал вид, что верил.

— Ну, можно к родственникам моей жены поехать. Дорога от царского пути в сторону сворачивает. Но если ты собираешься развлекаться во все тяжкие…

— Нет-нет, всё будет благопристойно, — заверил его Хаттусили.

— Ну ладно. Там есть храм Богини Солнца, известный на всю округу, — Хастияр задумался ненадолго, а потом продолжил, — мы едем в город Лавацантию, совершить жертвы в храме Богини, чтобы испросить у неё поддержки в дальнейшей войне с фараоном. Ну, и помолиться о моём выздоровлении.

Он не назвал Богиню по имени. Не следовало так поступать без нужды, потому и Тархона хетты чаще звали попросту Богом Грозы. Но была и иная причина — в Лавацантии правила не Вурусема, ибо то был не хеттский, а хурритский город.

— Заодно навестим моих родственников по браку, — добавил Хастияр, — обрадуем новостями.

— О победе, что ли? — криво усмехнулся Хаттусили.

— О том, что у их родных в Хаттусе всё хорошо.

— Ага, несколько месяцев назад было.

Хастияр не ответил. Хаттусили подумал немного и заявил.

— Хорошая идея. Вот, узнаю тебя прежнего. Что же, теперь брат не сможет мне отказать!

И верно, не отказал великий царь.

Войско хеттов двинулось в столицу. По пути воины распевали песню, сочинённую Хастияром. Полюбилась она многим:

Хаттусили и Хастияр направились в сторону города Лавацантия, куда вскоре и прибыли они благополучно. У ворот города остановились и Хаттусили отправил своих людей с письмами и печатями к правителю, ибо невежливо людям знатным являться вот так, незваными. Следовало хотя бы глашатаев вперёд заслать.

Лавацантия подчинялась царствующему жрецу по имени Пентисарис. Он и был родственником по браку Хастияра, приходился его жене вроде бы дядей. Впрочем, в хитросплетениях родственных связей во все времена находилось мало желающих разбираться по-настоящему.

Едва правитель Лавацантии получил весть о прибытии гостей, ворота города распахнулись перед младшим братом лабарны и дальним родственником. Город был невелик, если сравнивать с Хаттусой, и даже Трое уступал. У входа в главный храм, сердце города, их встретил Пентисарис.

Правитель был уже немолодым человеком. Давно облысел, но кто того не знал, не угадал бы — голову жреца прикрывала высокая шапка, обшитая золотыми бляшками в виде звёзд. Такие же золотые звёзды блестели на его плаще тёмно-синего цвета. На обоих приятелей он произвёл самое благоприятное впечатление. Во всяком случае, они решили, что общество любого человека, никак не связанного с войной и прочими государственными делами — это уже прекрасно.

Тут и оказалось, что попали они прямо с колесницы на праздник. В храме великой богини начались торжественные моления. Как не пригласить на них сказавшихся паломниками. Конечно пригласили.

Статуя Богини отличалась от большинства тех, что стояли в Хаттусе и иных хеттских городах. Сидела она не на троне, а на спинах леопардов, положив руки каждому на загривок. Изваяние было очень древним, вытесанным не столь искусно, как в нынешние времена. Лицо Богини, сработанное довольно грубо, лишь слегка проступало из камня, а её обнажённое тело было телом немолодой женщины, родившей за долгую жизнь множество детей. Ныне мастерство каменотёсов умножилось многократно, но заменить статую никому и в голову не приходило.

Верховный жрец совершил возлияния вином и душистым маслом у алтаря. Храмовое помещение наполнилось запахами благовоний из далёких стран. Ладан и корица, розовое масло дразнили, кружили голову. Дымные ленты взвивались от курильниц вверх. Под самым потолком храма они встречались между собой. В самую высь поднимались песни храмовых девушек. Солнечные лучи, проникая в маленькие, но часто устроенные под крышей световые отверстия, насквозь пронизывали пространство храма, мельчайшие пылинки кружились в их свете.

Помогала верховному жрецу его дочь. Жене Хастияра приходилась она двоюродной сестрой. Прежде он её видел всего однажды, на собственной свадьбе и толком не запомнил. Теперь, как ни разглядывал он девушку, наследственного сходства между сёстрами не находил. То есть Пудухепа, так звали дочку жреца, была такой же высокой и темноволосой, с тонким профилем, как и многие уроженки здешних краёв. Но выглядела очень серьёзной, даже какой-то неприступной. У его жены Аллавани был лёгкий, весёлый характер. Она обязательно улучила бы момент, чтобы над чем-нибудь посмеяться, да обсудить знакомых. Пожалуй, даже на храмовом празднике нашла бы повод для шуток.

Дочь Пентисариса, напротив, была настолько погружена в священнодействие, что казалась не человеком, а тенью божественного изваяния. Если бы не юный возраст, венок из маков на голове, да белое платье, отороченное алой тесьмой, девушка показалась бы Хастияру такой же статуей, одним из воплощений Богини.

Посланник переминался с ноги на ногу, он пытался проникнуться духом близости с божеством, но ничего не выходило. В голову приходили мысли о чём угодно, только не о божественном и священном. Никакого благоговения в мыслях. А Хаттусили, напротив, внезапно оказался всецело занят исключительно храмовой церемонией. Юность вспомнил, решил Хастияр. Годы, которые он провёл, будучи жрецом Шаушки-Иштар.

Церемония в храме закончилась, и хозяин пригласил гостей в свой дом. Слуги верховного жреца времени не теряли, пока шли моленья в храме, они успели приготовить стол, достойный гостей из столицы, да ещё и из царского рода.

Хастияр расположился удобно, настолько, насколько смог усесться в кресле, не мучаясь от каждого движения. Выслушав приветственные речи верховного жреца, он выпил первую чашу, и приготовился развлекать собравшихся. У него имелось одно правило — если не знаешь, о чём говорить в незнакомой компании, рассказывай о путешествиях. О дальних странах, о чужих обычаях, о трудностях дороги. И любопытно для всех, и не обидишь ненароком, заведя разговор о вещах, возможно для хозяев неприятных.

К несказанному удивлению, Хастияра, ныне от этой обязанности его освободил Хаттусили. Приятель только и делал, что говорил за столом. Сначала рассказывал о столице, немного о недавней войне. Но больше всего о своей вотчине в Верхних землях. О горах и водопадах, о быстрых реках и зелёных долинах. Причём, каждый раз он обращался к дочке жреца, словно убеждая её, что владения энкура — это лучшее место на земле.

По словам приятеля выходило, что жизнь там легка и приятна, погода замечательна. И ни в какое сравнение не идёт с южными краями, с их изнуряющей жарой, откуда они возвращались. В Верхних землях снег зимой бывает, представляете? Вы знаете, что это такое? Всю землю будто пушистое покрывало укутывает, белое-белое. Никакой самый лучший отбеленный лён или шерсть не сравнятся. А дикие каскейцы, которые во всех землях Хатти считались воплощением всех мыслимых ужасов, на самом деле не опаснее овечек.

Пудухепа раз за разом кивала, задавала ему вопросы. То о количестве людей, населяющих города на севере, то о ремёслах и торговле, которые преобладали в той местности. Но больше всего её заинтересовали храмы.

Пока наместник подробно расписывал, как он восстановил храмы Бога Грозы в землях, освобождённых от разбойников, остальные гости напились. Ну, не так основательно, как это сделал посланник, но прилично. А Хастияр решил, что ему не возбраняется. Опять же, выпьешь, и сразу боль отступает.

Потому едва не прослушал часть разговора, как оказалось, самую важную.

— Да, верно, что Богиня Солнца города Аринны, это царица тысячи богов страны хеттов, — говорила дочка жреца в ответ на какое-то замечание Хаттусили, — но в стране кедров царицу богов называют Хеба. А жертвы богиням Иштар, Шаушке, и Инаре, победившей Змея, приносят раздельно.

Она замолчала на мгновение, а затем продолжила изменившимся тоном, будто произносила божественный гимн:

— Иштар в Ниневии правит, богиня Маат госпожа земли мицрим. В Аххияве чтят владычицу Атану. Богиня Солнца города Аринна — царица земли Хатти, а в Бабили правит Мардук.

Хастияр даже жевать перестал, подивившись распевности речи Пудухепы. Голос её звучал ниже, чем у Аллавани, которая, когда смеялась — будто колокольчик серебряный звенел. Грубым его назвать язык бы не повернулся, но представить Пудухепу, поющей песни девичьи о любовных переживаниях, Хастияр не смог.

— Ты, госпожа моя, и клинописью, и речью народа Бабили владеешь свободно? — спросил посланник, мысленно обругав себя за слегка заплетающийся язык.

Она кивнула, медленно, будто с недоумением, словно речь шла о вещах всем известных и само собой разумеющихся. Будто гость решил спросить, знает ли она, что солнце по утрам встаёт на востоке.

— А книги какие любишь читать? — спросил Хаттусили, — про Гильгамеша читала?

Хастияр бровь заломил. Вот уж от кого не ожидал вопроса про книги.

— Конечно читала, — ответил он за девушку, внимательно разглядывая остатки вина на дне собственной чаши, — будто на аккадском что-то ещё, кроме как песен о героях записали.

Приятель искоса поглядел на него и придвинул поближе к посланнику блюдо с жареной уткой.

Пудухепа, нисколько не смутившись, ответила:

— Читала, но полагаю большую часть истории о Гильгамеше досужими выдумками. Я больше люблю божественные гимны, что написала Энхедуанна.

— Это хорошо, — тихо сказал Хастияр, больше не рискуя мешать приятелю беседовать с девицей, ибо понял, что уткой ему надлежало заткнуть рот, — гимны, это правильно.

— Энхедуанна, это благородная женщина была, дочь великого царя, — Хаттусили решил блеснуть познаниями, показать, что не из дремучего леса вышел.

— Дочь Саргона Великого, — подтвердил Пентисарис.

— А про тебя, усамувами Хастияр, верно ли говорят, будто ты на языке мицрим читаешь? — спросила Пудухепа.

— Читаю.

— А что они пишут?

— Разное, — пожал плечами Хастияр, — о своих богах сказки слагают. Поучения пишут для юношества. Очень любят всех поучать.

— Поучения, это хорошо, — вставил Пентисарис, — юношеству без поучений никак нельзя, а то стариной пренебрегают.

— Ещё страсть как любят пророчествовать, — продолжил Хаятияр, — и предостерегать.

— О чём? — спросил Хаттусили.

— О чарах женских, например, — ответил Хастияр, искоса взглянув на друга.

Тот крякнул, будто поперхнулся, а Пудухепа опустила глаза. Хастияр выпил ещё вина и добавил:

— О путешествиях пишут.

— О путешествиях, это интересно, — сказала Пудухепа.

— У них не очень, — заметил Хастияр, — они обычно о страданиях и злоключениях во время путешествий пишут. Вообще, о страданиях у них много. Читал я как-то, как парень к девушке в рабство попал, потом она к нему, потом снова он к ней в рабство. Мне один мицри папирус с этой повестью за большие деньги продал. Говорил, в Чёрной Земле едва успевают переписывать, как горячие пирожки расходится, на всех рынках нахваливают. А ещё они там жену женой не называют, а мужа мужем.

— А как же? — спросил жрец.

— Жена у них — «возлюбленная сестра»[68]. Для них с сестрой родной возлечь — это нормально.

— Тьфу ты, — поперхнулся жрец, — стоит ли такое в приличном обществе пересказывать? Не зря мицрим боги покарали! Потому они и проиграли нашему великому царю! Не иначе, как боги отвернулись от фараона!

— Воистину не стоит. Прости меня, усамувами, что оскорбил твой дом подобными речами, — повинился Хастияр, — верно, довольно о мицрим, лучше о чём-нибудь более пристойном поговорить.

Тему сменили, но посланник всё равно никак не мог уняться. Слегка наклонился к Хаттусили и сказал негромко:

— Вот уж не подозревал, что кроме красоты, тебе в женщинах нравится ещё и развитый обширным чтением ум.

«Шепот» его не услышал только совсем глухой, а таких за столом, похоже и не было. Пудухепа покраснела. Хаттусили наступил Хастияру под столом на ногу. Тот, наконец, совсем заткнулся.

Остаток вечера, что провели за столом, беседовали между собой только двое, Хаттусили и Пентисарис. Обсуждали, как изменятся теперь цены на зерно и лён. Посланник, кажется, там же и задремал. Временами Хаттусили и Пудухепа украдкой ловили взгляды друг друга и каждый раз поспешно отводили глаза.

Из-за стола расходились уже в темноте. Отец провожал Пудухепу до дверей её комнаты. Впереди шла старая нянька девушки, Нинатта, несла светильник.

По дороге, отсчитывая ступеньки, полагаясь больше на память, чем на слабое освещение, верховный жрец обратился к дочери:

— Я тебя, Пудухепа, всегда хвалил. А сегодня похвалю особо. Вот правильно ты делаешь. Если тебе мужчина понравился, ты не теряйся. Говори ему сразу, что-нибудь умное, даже слишком. Что-то, о чём большая часть людей и не догадывается, да и понять неспособна. Чем заумнее, тем лучше.

— Так разбежаться могут женихи, — ответила ему вместо дочери нянька. — вот услышат что-нибудь такое, на что у самих ума не хватает, и испугаются. Не всякому разумная невеста сгодится. Особенно, если сам глупцом уродился.

— И такие бывают, — согласился Пентисарис, — только всякие болваны нам в женихи не нужны, чем быстрее она их разгонит, тем лучше. Нам люди умные нужны. Такие не испугаются.

— И то верно говорите, господин, — Нинатта поставила светильник на каменный выступ у двери и открыла комнату Пудухепы, — ведь кто девиц боится, да ещё и таких разумных да милых, как наша лапушка, от того, как от мужчины, толку тоже немного будет. Так от веку, от самой Богини заведено.

— Да благословит она твой сон, дочка, — верховный жрец наклонился к дочери и поцеловал её в лоб.

Няня задержалась. Пудухепа села на стул и Нинатта принялась расплетать её косы. Девушка взяла со столика бронзовое зеркало.

— Он понравился тебе? — спросила няня, проводя по волосам девушки резным костяным гребнем.

Пудухепа не ответила, но няня, несмотря на слабый свет лампы и пляску теней на лице девушки увидела в отражении, как та опустила веки и улыбнулась.

— Доброй ночи, моя милая, — няня поцеловала девушку и удалилась.

Одним послала здешняя Владычица сон и благословение, а тем, кто с судьбой встретился, спать не положено. Только вести разговоры в достойной компании об удивительном знакомстве.

Поняв, что заснуть он сегодня не сможет, хотя было уже далеко за полночь, Хаттусили бесцеремонно заявился в покои, отведённые другу. Обычно немногословный, сегодня он, не иначе как от вина, никак не собирался заткнуться. Говорил безостановочно и всё время повторялся. Раз десять похвалил Хастияра за то, как удачно он выбрал город, в котором они собрались пересидеть неспокойное время. Какие тут люди приятные.

Хастияра клонило в сон и голос друга долетал до него из-за края мира, который ко всему прочему ещё и вращался. Это состояние он очень не любил и, предвидя утренние страдания, горестно вздохнул:

— Это ж сколько я выпил-то? А, главное, зачем?!

Однако, к великому удивлению, а именно это чувство Хастияра не оставляло всё время пребывания в Лавацантии, похмелье поутру его не посетило. Чем он тут же и поделился с приятелем.

— Вино у них не простое, выходит. Особенное вино, из храма. Надо домой такого привезти.

— Да, вот что меня удивило, — сказал Хаттусили, — если бы я, как и ты, стихи писал, то выбрал бы младшую из сестёр. Повезло мне, что ты с Пудухепой раньше не встретился.

— Меня всё устраивает, — ответил ему посланник, — ты не помнишь, что я говорил вчера?

— Да чушь какую-то нёс про сказки мицрим. Пророчества и предсказания.

— Не помню… Странно, а голова не болит совсем.

— Предостережение о женских чарах помнишь?

— О женских чарах?

Хастияр задумался, затем просветлел лицом.

— А, это, что ли? Это из «Поучений Птахотепа».

Он продекламировал с выражением:

Хаттусили усмехнулся.

— Обходи с опаской женщин? Нет, брат… Ты видал, какая она?

Хастияр вдруг подумал, что не только с другом происходит нечто удивительное, но и с ним самим. Он совсем не чувствовал боли в спине, она вдруг отступила и полностью исчезла, впервые за много дней после сражения.

— А ведь это настоящее чудо, — сказал он, — именно за этим мы и ехали сюда, во всяком случае так объясняли великому царю наш отъезд. Ничем иным, как чудом Богини, я объяснить не могу.

— Да, это её знак, — рассеянно согласился Хаттусили.

Ночь заканчивалась, небо светлело на востоке. На небе зажглась звезда Иштар. Светлая Царица Неба приветствовала пробуждающийся мир. На грани перехода ночи в утро, между тьмой и светом, в лучах звезды Богини будто рядом с ними оказалась темноволосая девушка в белом платье, в венке из алых маков.

Прошло полмесяца. Хаттусили и Пудухепа виделись и говорили каждый день. После каждого свидания Хаттусили не ходил — летал.

Наконец, нагостившись, друзья собрались отбыть в Хаттусу. Накануне Хастияр раздобыл дощечку, покрытую сырой глиной и палочку для письма. Чего-то сочинял, бормотал себе под нос, временами мечтательно глядя в небо. За этим занятием его и застал Хаттусили, который пропадал где-то всё утро. Бесцеремонно заглянул через плечо и начал читать затейливую вязь клинописных знаков.

— Пока довольно о свиданье, что состоялось после… — это ты о чём?

— Не подглядывай! — возмутился Хастияр.

— Да ладно, тебе! Покажи!

— Не покажу. А то будет, как всегда.

— Это как?

— Вот так. Скажи ещё, ни разу над песнями моими не смеялся. Лучший друг, тоже мне.

Хаттусили вздохнул и сел рядом. Хастияр спросил его:

— Ну, что? Она согласилась?

— Да!

— А отец? — спросил Хастияр.

— Он тоже. Мы завтра уезжаем, в столице я всё к свадьбе подготовлю, а невеста приедет следом. Так мы сговорились.

— Так чего же ты такой мрачный?

— А всё из-за тебя! Отчего ты меня одного оставил? Мог бы со мной к отцу свататься пойти. У меня там колени тряслись. Почему-то. Сам не понимаю, почему.

— Да ладно? — удивился Хастяир, — при Киндзе не тряслись, а тут…

— Да, вот так! — резко ответил Хаттусили, — а при Киндзе не тряслись и вообще никогда не тряслись!

— Нет, я не мог с тобой пойти. Во-первых, ты без меня прекрасно справился. Видишь, даже волнение поборол.

Он хотел сказать «страх», но передумал.

— Во-вторых, я твой друг, но и невесте родственник! Я не могу беспристрастно судить!

— Чего судить-то?

— Ну как? Достоин ли ты её.

Хаттусили посмотрел на него исподлобья:

— А что, сомнения есть?

— Нет сомнений, не переживай. Я сказал неудачно. Просто ты сам должен был это сделать. А что сомнений нет, я тебе докажу. Смотри вот, сочинилось у меня. Ещё ведь не знал, что они оба дадут согласие!

Хастияр начал читать:

В стране Вилуса, близ города Троя, есть подземный источник. Троянцы его весьма почитают, зовут священным и приносят жертвы, как божеству. Из-под земли он бьёт, разливаясь искристыми струями, звенит, как струны лиры.

Троянцы говорят, что обладает он особенным даром, ведь его вода делает голоса здешних певцов замечательными, наилучшими во всей округе. Потому и славятся музыканты из Трои, зовут их петь и на деревенские праздники, и во дворцы царей соседних держав.

Чужеземцы, которых в Трою приезжало немало, тоже пробовали воду священного источника. Хотели получить такой же звонкий голос. Но почему-то ничего у них не выходило.

И в холода, которые время от времени случаются на земле Вилусы, он не замерзает. И в жару, которая стоит сейчас, в конце лета, даёт прохладу. Если кто-то из троянцев долго отсутствовал дома, то первое, что он сделает, вернувшись на родину — принесёт дары источнику и выпьет благословлённой богом чистейшей воды.

Хеттору поступил, как заведено. По возвращению из похода он пришёл к источнику и из него напился. Поблагодарил богов за удачу на войне и за то, что помогли благополучно вернуться на родину.

На обратной дороге он только и думал, что вот теперь прославится на весь город. Многим ли посчастливилось победить такого знатного воина, как тот вельможа мицрим? Ведь пока воины Вилусы стояли после сражения в хеттском лагере, только и разговоров было, что какой-то молодой троянец убил некоего знатного воина, не иначе, как приближённого самого фараона.

Но слава прошла мимо. Только троянцы въехали в ворота родного города, честолюбивые мечты Хеттору развеялись, как утренний туман. Нет, конечно, и ему были рады. И схватку с тем вельможей обсуждали. Два-три человека.

Вернувшись домой, Алаксанду сделал вид, что великий поход, из которого они возвратились, на деле ничем не отличался от рядовых стычек с пиратами. Ещё бы, далеко не всем довелось поклониться родному порогу, обнять близких, а добыча, на которую надеялись, оказалась совсем не велика. Уж никак не покрывала жертву кровью, что принесли троянские воины.

Алаксанду принялся приводить в порядок домашние дела. И главным стала свадьба наследника. Как ни подшучивал Хеттору над приятелем, невеста того дождалась. Вскоре после возвращения из похода Элисса и троянский царевич поженились. Первые дни после свадьбы Куршасса проводил с молодой женой.

Самого же Хеттору дома тоже ожидали новости. Вот его-то как раз обе музыкантши и не дождались, замуж за купцов вышли. И теперь при встрече делали вид, что знать его не знают. Хотя прежде от него не отлипали, а соперницам норовили волосы повыдирать. Следили зорко, чтобы никакие иные девицы глазками в завидного жениха не стреляли.

И вдруг оказалось, что жених-то не особенно и завидный, получше нашлись. А прежде не одни лишь песни пели, но как-то быстро в разлуке чувства отгорели, полугода не прошло. Теперь отворачивались. Вот так. Подумаешь, царский пасынок, тут иные торговые люди, что везли с заокраинного запада и севера драгоценные олово и янтарь, состояния такие имели, царям и не снилось.

И вот теперь, вернувшись с войны, он стал понимать, что Троя — всего лишь один из городов в огромном мире, причём не самый большой и важный. Оказалось, что есть вокруг множество других земель, в которых кипит жизнь, и столько там дивного, куда уж там родной Вилусе.

Эти мысли не давали ему покоя несколько дней, пока не оформились в решение. С ним и пришёл он к Алаксанду.

Приам был занят беседой с купцом, который недавно вернулся из Аххиявы. В другое время Хеттору обязательно бы полюбопытствовал, какие там новости. Но сейчас он настолько занят был собственными мыслями, что пропустил мимо ушей рассказ купца, что же там сейчас происходит в Фивах. Услышал обрывок фразы отчима:

— Где он сейчас?

— Вернулся пока в Эфиру.

— А бог ему что сказал?

— О том не слишком распространяется, но обмолвился, будто Отвращающий посоветовал ему искать помощи у праматери Персеидов?

— То есть в Микенах? — уточнил Алаксанду.

— Нет, — возразил купец, — не у самих Персеидов, а у их праматери.

— Это, как? — удивился приам.

— А кто ж его знает, — развёл руками купец.

Закончив разговор с купцом, Алаксанду соблаговолил обратить внимание на пасынка:

— Ну, чего тебе? Зачем пришёл?

В ответ Хеттору, сделавшись вдруг косноязычным, начал многословно и сбивчиво изливать отчиму свои путанные мысли. Мол, осень началась. Разбойных аххиява бог их, Колебатель Земли, до весны теперь ровно на заднице продержит. Чтобы границы в это время кто попрать пытался, и не припомнить, а стало быть, в его, Хеттору сидении дома и нет нужды.

Приам очень быстро потерял нить разговора.

— Ты чего хочешь-то, о юноша, златоязыкий? — спросил он насмешливо.

— Отпусти меня, отец, прошу. До весны отпусти. Как-нибудь обойдётся Троя без меня зимой. А к новому году, как цветы распускаться начнут, я и вернусь.

Алаксанду задумался, пристально разглядывая воспитанника.

— И куда ты собрался? В Хаттусу?

Хеттору вздохнул. С детских лет его не удавалось скрыть ни одной мысли от человека, заменившему родного отца. Кивнул.

— Песни петь собрался? Дома не поётся уже?

Хеттору, по тону отчима заподозрил, что тот недоволен и вмиг лишился всей своей решимости.

— И ничего зазорного здесь нет, — пролепетал он смущённо.

На самом деле он опасался не того, что отчим его не отпустит. Нет, боялся он, что песни его в столице Хатти окажутся никому не нужны.

Он не мог ни отогнать эту мысль, ни примириться с ней. Боялся ехать и жаждал одновременно.

— Вижу, что не поётся, сын, — неожиданно мягко сказал Алаксанду.

Хеттору взглянул не него с удивлением, будто подвоха ждал.

Алаксанду вздохнул. Он надеялся, что воспитанник, побывав в настоящем сражении, повзрослел и выбросил из головы юношеские глупости. Но видно — дома его не удержать. Оставалось только помочь ему в будущем путешествии.

— Смотри мне. Я тебя знаю, такие, как ты вечно норовят в нехорошую историю попасть!

Алаксанду помолчал немного, что-то обдумывая, и продолжил уже спокойным деловым тоном:

— Наших людей в столице живёт мало, но кое-кто есть. Остановишься у одного земляка. Табличку дам, напишу, что и как. Первым делом разыщешь сына Тур-Тешшуба, если он в столице. Он тебе по дороге голову сказками да песнями морочил, вот теперь пускай за тебя и отвечает!

С отеческим напутствием, припасами на дорогу, да мечтами о великой славе, отправился троянец покорять столицу. Возничего с ним приам не отпустил, лошадьми Хеттору правил сам.

«О, все боги, господа мои, тысяча богов земли хеттов! Возвратитесь вновь на свои прекрасные троны. Пусть поднимутся здания храмов, и стены Хаттусы заново окружат столицу. А затем откроются ворота великого города, и тысячи людей войдут в них. И цари минувшего увидят столицу Хатти словно во времена своей юности».

Над городом дул ледяной ветер, он нёс дыханье севера, приближал скорую зиму. Здесь, в горах вокруг Хаттусы было куда холоднее, чем дома. Ветер теребил края плаща, ерошил меховой воротник её жреческого одеяния. Но Пудухепа холода не чувствовала. Она спокойно стояла на площади перед храмом Богини Солнца, словно не было вокруг неё многотысячной толпы здешних жителей и паломников, что пришли в столицу на праздник издалека, со всех краёв огромной страны.

Будто и не было вокруг домов и городских стен. Словно стояла она на краю леса, любуясь каштанами и дубами, что теряли последние листья. Вдыхала прохладный горный воздух, пила его как воду из родника.

Но шум толпы, собравшейся перед храмом, не давал забыться. Ведь сейчас она, Пудухепа, жена наместника Верхних земель Хаттусили, выполняла обязанности царицы и верховной жрицы страны Хатти.

По возвращению Хаттусили в столицу братья помирились. Знаком полного согласия, которое отныне должно было царить между родственниками, стала особая милость великого царя. Молодой жене Хаттусили доверено было исполнять обряды в главных храмах, заменяя правительницу.

Уезжая из Лавацантии, наместник сговорился с отцом Пудухепы о скорой свадьбе. Лишь только он успел подготовить всё, как должно к предстоящей церемонии, в столицу приехала невеста.

Месяц назад они поженились, и с тех пор жизнь в Хаттусе стала для неё чередой пиров и храмовых церемоний. На праздники в этом году в столице не поскупились, провели с особенным размахом.

Великий царь принял решение временно переехать со всем своим двором на юг, в Тархунтассу, чтобы находиться поближе к противнику. Ибо Муваталли намерен был продолжить войну с фараоном и довести её до победы.

Однако ныне он с огромной свитой прибыл в Хаттусу, ибо пришло время великого праздника нунтариясха и лабарна, Солнце, совершал объезд по всем своим землям.

Начался праздник по традиции в городе Катапе большим собранием правителей городов и земель и жертвами Цитхарии, богу древних хаттов. На четвёртый день царь отбыл в путешествие вместе со священным руном и изваянием Цитхарии. Весь объезд занимал двадцать дней. На всём пути царь отдавал должное всей тысяче богов страны Хатти. Завершался праздник в Хаттусе.

Служители храма с усилием подтащили к алтарю жертвенную овцу. Несмотря на путы, она отчаянно вырывалась, предчувствуя последние мгновения собственной жизни. Пудухепа ухватилась на снежно-белую шерсть чистопородной овцы, её рука сжала рукоять кинжала. Ещё мгновение, и кинжал легко перерезал горло овечке. Богиня Солнца получила подарок от верной слуги её.

Народ на площади разом ахнул, а потом разразился приветственными криками. Так легко и точно новая верховная жрица смогла зарезать овцу, что ни одна капля крови не испачкала её белый плащ. Несомненно, это было благим предзнаменованием.

Пожалуй, так разом подумали паломники, которые стояли перед алтарём. Хеттору не был исключением. Он решил, что это хорошая примета, и боги явно сулят удачу. Конечно, и ему должно повезти. Ведь сегодня вечером он должен петь в царском дворце, перед самим лабарной.

Потому он внимательно разглядывал Муваталли и его приближённых, которые стояли сейчас перед алтарём. Старался угадать, что ему ждать от предстоящего выступления.

Хоть молодой троянец и сумел растолкать народ и занять место поближе к алтарю, всё равно стоял он довольно далеко от великого царя. Мешеди не подпустили бы никого из толпы.

Хеттору без труда узнал лабарну и его брата хоть сейчас они и были без доспехов, в ярких праздничных одеждах. А вот молодой парень, который стоял чуть сбоку от лабарны, был ему неизвестен. Он толкнул под руку соседа, торговца шерстяными тканями из Хаттусы, с которым успел познакомиться, пока стоял рядом, и спросил его:

— А кто это такой стоит, вон там?

— Так Урхи-Тешшуб, сын нашего царя от наложницы, — ответил ему сосед.

— Ключница, что ли его родила? — Хеттору решил узнать о царской семье всё, даже малейшие подробности, чтобы на пиру не попасть впросак.

— Почему, ключница? — не понял его сосед, — просто девка красивая была.

Пудухепа запела гимн в честь Богини Солнца. Подпевал ей хор из девушек-жриц, так что голоса разносились на всю площадь, от края, до края. Слышно было хорошо, только слов не разобрать, ведь пели жрицы на неизвестном для троянца языке.

— А что она поёт? — вновь поинтересовался Хеттору у торговца, — и отчего ничего не понятно?

— Богов благодарит, — пояснил он, — за урожай, за то, что дали и зерно, и вино, и приплод домашнему скоту. А чего тебе не понятно? Ты приезжий, ведь? Откуда будешь?

— Из Вилусы я, — пояснил Хеттору, — из Трои.

— Ишь ты, издалека. — торговец потёр уши, что заледенели от ветра, и объяснил парню, — это древний язык хаттов, на нём гимны богам слагают, к Богине Солнца обращаются и службу в храмах ведут. Так-то на нём почитай никто и не говорит уже, только жрецы. А вот так, как мы с тобой, скажем, по-простому побеседовать, уже никто не может. На рынке уже бы и объясниться не вышло.

Торговец ещё немного пригляделся к парню из далёкой и малоизвестной Трои и начал рассказывать. Ведь как лестно почувствовать себя столичным жителем, лишний раз просветить приезжих и прихвастнуть собственной причастностью к сильным мира сего.

— У нас в Хаттусе народ образованный, аж страшно делается иной раз. Грамотные! Ну не все, конечно, но через одного точно. Ты вот сколько языков знаешь?

— Три, — посчитал в уме Хеттору, — точно, три. На нашем, на лувийском говорю. Опять же, на хеттском, ну, и на языке людей Аххиявы знаю. Они к нам часто приезжают. Чаще торгуют, ну и разбойничают бывает.

— Э, парень. Таких у нас в столице и на рынок луком торговать не возьмут. Ведь кого к нам только не приезжает! И каждый норовит по-своему болтать! Поди, разбери, что надо. Так хочешь, не хочешь, а на четырёх-пяти языках враз заговоришь! Тут слово, там другое. А писцы! А посланники! Страсть, какие грамотные!

— Это мне известно, — сказал Хеттору.

Между тем, храмовая церемония закончилась. Её участники начали постепенно расходиться. Только сейчас троянец и заметил Хастияра, который махал рукой ему. А потом указал мешеди на парня, чтобы пропустили без помех. Хеттору начал пробираться к алтарю, по дороге расталкивая паломников, которые шли в противоположную сторону, к выходу. Хеттору успел разглядеть, что посланник стоит под руку с молодой красоткой. Она премило болтала с верховной жрицей, приносившей жертвы Богине Солнца.

— Ну, что, готов? — вместо приветствия спросил Хастияр у троянца, — ты, главное, не переживай и сам в разговоры не встревай, говорить будешь, когда спросят. А то у нас тут во дворце всё сложно. Но, если лабарна спросит о сражении, ни в коем случае не говори о неудаче! Мы славно победили! Только так!

Хеттору понимающе кивал, соглашаясь со всем. А сам он чувствовал такое волнение, нет, пожалуй, страх, с которым беспокойство перед боем и в сравнение не шло. Тем более, что ему предстояло петь не в начале пира, а стоять едва ли не до самой ночи.

Гости лабарны, его родственники, высшие чиновники страны хеттов и посланники уже собрались и занимали места за столом. Пока они рассаживались, Хастияр разглядывал Пудухепу. Да, она по-прежнему удивляла его, привычному к укладу множества разных народов. Окунувшись в придворную жизнь, она быстро освоилась в столице. Конечно, в Лавацантии ей дали прекрасное воспитание, но подобная уверенность в себе, непосредственность в обществе была редким природным даром.

При ней придворные девицы прекращали хихикать, почтенные матери семейств с уважением обращались к этой совсем ещё юной женщине. Служители храмов по достоинству оценили её знание божественных гимнов и обрядов, а посланники других стран её доброжелательность, любопытство и прекрасное знание аккадского языка, который был языком общения самых разных стран.

Словом, его друг сделал прекрасный выбор. Влюбился в женщину, которая не только отвечала его личным вкусам, но и обладала необходимыми достоинствами жены человека из царского рода.

Хеттские женщины, в отличии от женщин соседних держав, не появлялись на людях полуодетыми. Они предпочитали длинные просторные платья и плащи, основательно скрывающие фигуру. Возможно, причиною тому была не столько природная скромность, а скорее прохладная погода в стране Хатти. Зато они нередко не знали меры, в вышивках и украшениях. Но ей похоже и этого удалось избежать. Никто, глядя на Пудухепу, не назвал бы её вульгарной.

— Кто там в малиновом уборе с послом Ашшура говорит? — Хаттусили хлопнул по плечу друга, выведя его из задумчивого состояния, — моя жена!

Он устроился в кресле поудобнее и наклонился к Хастияру, зашептав ему на ухо:

— Я жду с нетерпением! Ты это отлично придумал! Парень не подведёт?!

— Вроде бы, не должен, — таким же тоном ответил ему посланник, — вот сейчас мы всем устроим!

— Да! Будет весело! Почти, как раньше! Хотя нет, стало лучше! Ведь с нами теперь прекрасные женщины!

Сегодня у Хаттусили было отличное настроение, и ничто не способно было его испортить.

— Не стоит смеяться над шуткой, пока её не рассказали! — Аллавани заняла место рядом с мужем. Конечно же, она была посвящена в подробности предстоящего развлечения.

Пожалуй, она выглядела привлекательнее, чем её двоюродная сестра. Аллавани обладала добродушным характером. Хотя она и была довольно неглупой, но нередко ошибалась в людях, ведь всегда пыталась отыскать в них нечто хорошее. У Пудухепы же, несмотря на великое множество достоинств, имелся и один существенный недостаток — любовь к острым, язвительным шуткам. Лучше бы не становиться их мишенью.

Между тем, начался пир. Муваталли, великий царь Хатти, любил повеселиться и выпить в достойной компании. Добродушный он был человек, хоть и принуждавший целые страны к подчинению себе против их воли. То было подлинное суждение о его персоне, составленное шпионами мицрим. Тур-Тешшубу стало известно об этом несколько лет назад, когда его люди сумели распутать одно давнее дело, сложную многоходовую интригу людей фараона. Всякий раз, когда оказывались на праздниках у лабарны, и Тур-Тешшуб, и его сын вспоминали эти краткие и точные слова из донесения лазутчиков Анхореотефа.

Сейчас Муваталли и Первый Страж разговаривали между собой, обсуждали планы дальнейшей войны с фараоном, которую они планировали продолжать весной, но уже совсем иными способами. Эти двое настолько хорошо понимали друг друга, что кажется, обходились почти уже без слов. Во всяком случае, если бы сейчас за столом появился один из соглядатаев фараона, он и близко бы не понял, что бы это всё значило.

— Это не очень, было уже, — так говорил лабарна, когда Первый Страж передвигал по столу две серебряных чаши, столкнув их между собой.

— А это мне нравится, — Муваталли довольно рассматривал, как Первый Страж меняет чаши местами, переставляет их между собой, двигает их вокруг кувшинов с вином.

Урхи-Тешшуб сидел один, сам по себе. В компанию к отцу и дяде его не брали, а примкнуть к кому-то другому ему не позволяла гордость. Всякий раз он оборачивался, глядел через плечо на жену дяди. Ведь Пудухепе доставалось внимание и почёт, которого его собственная мать, будучи женщиной простой и незнатной, была лишена.

В зал вошли танцовщицы в ярких платьях, в руках они держали трещотки и бубны. Девушки, кружились, отбивая такт ладонями. Вскоре, простенькую мелодию подхватил весь зал.

Когда танец закончился, девушки выпорхнули из пиршественной залы и гости принялись обсуждать их достоинства. Эти танцовщицы происходили из знатных семей. Больше всего гостям понравилась дочь Шунашшуры, «начальника вестников». А лучшей танцовщицей в Хаттусе почиталась совсем юная дочь погибшего Сапарты, но здесь она не появилась, до сих пор соблюдала траур по отцу.

— Да, танец, это достойное развлечение для благородных людей, — заметил Урхи-Тешшуб.

— И не благородных тоже, — добавил его дядя.

— Разве неблагородный способен постичь это высокое искусство? — спросил Урхи-Тешшуб, — он же целыми днями занят тяжёлой работой. Ему некогда танцевать.

— Ты не прав, — возразил Хаттусили, — отличный танцор запросто сыщется и в самом захудалом роду.

— Да и благородство многими по-разному понимается, — сказал Хастияр, — например, наш Хамс-Хартагга свой род среди касков считает высоким, но я сомневаюсь, что даже самый бедный из угула-лим[70] нашего языка сочтёт Хартаггу выше себя.

— А кстати, Хамс-Хартага здорово пляшет! — добавил Хаттусили.

Присутствовавшие женщины засмеялись. Урхи-Тешшуб исподлобья смотрел на веселившуюся компанию, твёрдо уверенный, что они желают поддеть исключительно его одного.

Пока гости ещё не слишком напились и способны были отличить песню от воя бродячей собаки, следовало звать гостя из Вилусы. Хастияр вышел из зала и вскоре вернулся вместе с троянцем. Посланник вновь сел на своё место, предоставив кравчему назвать имя певца.

— Хеттору из Трои!

— О, ещё один лувиец приехал песни петь, — сказал Урхи-Тешшуб недовольным тоном, — едут и едут всякие, лувийцы, хурриты, даже каски. На рынке только одни люди из Хайясы стоят, местных почитай, нет никого. А столица-то не бесконечная.

Он во многом прав был. Не так давно царские писцы в городе пятьдесят тысяч человек насчитали. Таких больших городов и нет нигде в мире. Разе что Бабили. Некоторые сказывали, что и у мицрим весьма многолюдно, да кто там бывал, кроме купцов? А те — известные врали, верить им нельзя.

— Да будет тебе, достойнейший тукханти. Стоит ли так отзываться о людях, кои так высоко чтят твоего отца, что видят именно в Хаттусе лучшую для себя долю? — мягко попытался урезонить наследника один из вельмож.

Он назвал царского сына титулом, до сих пор тому не данным, ибо уже прикидывал, кого ожидать следующим лабарной

— А что, неправду говорю? — повернулся к нему Урхи-Тешшуб, — понаехали всякие, кто попало, скоро придётся городские стены расширять.

Неизвестно, кого наследник престола именовал «понаехавшими», но Пудухепа, похоже, приняла его слова на свой счёт. Она что-то негромко сказала мужу.

Хаттусили взял её за руку, покосился на брата. Тот слова сына пропустил мимо ушей и сын продолжил ворчать, хотя и не особенно много выпил сегодня:

— А союзнички-то подвели нас. Вот из-за них-то мы и проиграли фараону.

В зале стало очень тихо. Царские родственники, чиновники и иноземцы будто за один миг льдом покрылись, замерли на месте, замолчали.

Великий царь Муваталли медленно повернулся и посмотрел на сына. Но тоже ничего не сказал.

Хеттору не знал, что ему делать дальше. Повернуться и уйти сейчас? Вроде бы, нельзя. Он повернулся к посланнику в поисках поддержки.

Ну, пора было вступить в дело тому, кто его и затеял. Хастияр поднялся и как бы извиняясь, обратился к гостям:

— Простите, дорогие гости, я не объяснил, кого позвал сюда. А ведь это славный и сильный воин, хоть и юн годами. Это воспитанник троянского приама. Сей доблестный юноша победил самого Анхореотефа, чем, верно, избавил нас от множества неприятностей в будущем.

Хаттусили привстал со своего места и указал на странное украшение, три золотых мухи на цепочке, которое висело на шее у троянца. И начал объяснять, якобы для жены и Аллавани:

— Смотрите, что у него. Это вещь ценная, но не столько по весу, сколько по значению. То награда, кою царь мицрим дарует своим наилучшим воинам. Выходит, троянец оказался куда сильнее, чем сам прославленный Анхореотеф!

— Ещё я не сказал, что лучшего певца и не слышал нигде, — продолжал Хастияр, — ни в стране Хатти, ни за её пределами.

— Хастияр, ты хочешь, чтобы мы на слово тебе поверили? — улыбнулась Пудухепа, — пусть он споёт!

Ну, и как петь после таких речей? Одна половина Хеттору возликовала от похвал, а другой захотелось с досады кое-кому по роже заехать. Вот только непонятно, кому сильнее — посланнику, что притащил сюда, или этому чванливому юнцу, что облил поносными речами.

Но, деваться некуда. Отступать поздно. Что ж, чуть-чуть позора и всё закончится. Вот достойная кара богов для тех, кто желает пустой славы.

С подобными мыслями, желая оказаться сейчас даже не Трое, а где-нибудь на краю света, Хеттору начал петь. Слова он сочинил сам, когда вернулся домой после великой битвы.

Ну, а волнение и буря самых различных, противоположных и не сочетаемых чувств, придала его голосу такой силы, какой парень и сам от себя не ожидал.

Хеттору продолжал петь, он постепенно начал понимать, зачем посланник решил выбрать из его песенок именно эту. Но, он продолжал, постепенно песня увлекала его за собой.

Тут уже Хастияру стало стыдно за себя, ибо как они вдвоём не бились над рифмою, местами выходило ужасно[71]. Ну, что поделать, хоть языки, на которых говорили и хетт, и троянец были похожи, стихи на лувийском посланник писать не умел.

Но гости не особо вслушивались в стихотворный строй. Их увлёк сюжет, стало любопытно, что дальше будет. А там события набирали обороты. Пока герой воевал, его невесту родня насильно, против воли, выдала за богатого купца. Как девушка не умоляла их, родственники поступили против обычая. Так возлюбленная троянского героя оказалась в дальних краях, в плену у немолодого мужа.

Но тут закончилась война и парень вернулся обратно:

Тут уже проняло даже самого лабарну. Муваталли даже привстал с кресла, чтобы рассмотреть поближе троянского певца.

— Парень далеко пойдёт, молодец, — сказал великий царь.

— Да я его прибью дома за подобные шутки, — мрачно сказал Первый Страж.

— Кого, троянца? — не понял Муваталли.

— Нет, сына своего.

— Напрасно ты так говоришь. Он молодец, такого отличного певца разыскал. И воин славный. Нет, ты только послушай! С таким-то голосом. Дома-то все девки его, не иначе.

Пудухепа жестом подозвала одного из слуг мужа и что-то шепнула ему на ухо.

Хеттору продолжал петь, он чувствовал, что всё оказалось не таким позорным, как он подумал сначала. Слушатели оказались благосклонными. А вот для героя песни наступили печальные дни. Ведь возлюбленная оказалась не где-нибудь, а за морем, в далёкой Аххияве. Тогда герой собрал приятелей, всегда готовых помочь восстановить справедливость. Отправился с ними за море, и похитил собственную невесту. Украл её у мужа и привёз обратно, домой, в Трою.

— Вернёмся домой мы, моя дорогая,

— Нас примет обратно Вилуса родная…

Окончание песни потонуло в восторгах слушателей. Гости выражали восхищение, как умели. Больше всех старался великий царь. Ещё бы, как ни окончилась война с фараоном на самом деле, отныне будут петь песни о ней, только как о великой победе. Это Муваталли представлял себе очень хорошо.

Ещё не успели стихнуть приветствия, не успел Хеттору толком прийти в себя после внезапно свалившейся на него славы, встала Пудухепа и подошла к певцу.

— Благодарю тебя! Ты лучший, кого я слышала. Пусть с тобою всегда будет милость богов и удача. А поскольку ты храбрый воин и прекрасный певец, я сделаю тебе подарок. Ведь, все, кто понаехали в Хаттусу, должны поддерживать друг друга. Ты герой и о героях песни сочиняешь! Вот мой тебе дар!

После её слов слуга внес в залу нечто, завёрнутое в вышитую ткань. Пудухепа взяла свёрток, развернула и протянула троянцу.

Подарок оказался лирой. Прекрасным изделием искусных мастеров. Лира была вырезана из цельного черепашьего панциря. Сквозь него была протянута золотая нить, которая образовала изящные узоры. В тени кедровых веток разлеглись два льва.

К Хеттору подошёл посланник и, расчувствовались, обнял. Поздравил с победой.

— Ну, ты и гад, — только и сказал ему Хеттору, — хоть бы предупредил.

— Всё это из-за женщины, — Хастияр наклонился к нему поближе и пояснил, — мы обязаны были её защитить от оскорблений одного болвана.

Троянец мельком взглянул на Пудухепу, которая стояла рядом и сияла от счастья, ярче, чем золотые цепочки на её груди и в волосах.

— Я не завидую её врагам, — только и сказал он.

Но Пудухепа продолжала улыбаться, хотя прекрасно слышала его слова. Потому и сказала громко, так, что весь зал услышал:

— На лире есть узор, он нарисован не просто так. Здесь кедры моей родины и львы Хаттусы. Они тебе удачу принесут! И клянусь Богиней, твоё имя теперь уж точно не забудут!

Глава 8. Герой не должен быть один

Брат был последователем знаменитого чати Рехмира, правой руки великого Тутмоса Менхеперра. Книгохранилища содержали десятки поучительных свитков о его жизни и почтенный Уннефер с малолетства «скармливал» их обоим сыновьям. Вот только Анхореотеф впитывал учение, как губка, а Аменеминет отлынивал.

Рехмира слыл ранней пташкой. Едва розовели пилоны Ипет-Сут[72] под лучами юного Хепри, как всемогущий чати уже прогуливался по сонным улицам Уасита. Разговаривал сам с собой и обдумывал многочисленные дела. Когда иные высокородные, никем не принуждаемые к работе от зари до заката, ещё только садились за утреннюю трапезу, Рехмира успевал сделать множество дел.

Анхореотеф брал с него пример и старался работать с раннего утра. И голова лучше соображала, да и солнце жарило ещё не так жестоко. Около полудня он позволял себе отдохновение и потом возобновлял труды, едва Атум начинал спускаться к западным горам.

Менна же по своему обыкновению по утрам страдал похмельем после ночных кутежей. Ныне же, оказавшись по воле Величайшего на месте своего брата, он попытался воспринять его распорядок дня. Получалось… трудно.

— Аменеминет, сын Уннефера! Ныне получаешь ты титул Верховный Хранитель Покоя. Да будешь ты держащим опахало по правую руку от моего величества! — провозгласил Рамсес Мериамен после возвращения в Та-Кем.

— Великая честь! — прослезился безутешный отец, потерявший старшего сына, гордость свою, — недостойны её мы, никчёмные сироты, вскормленные из рук Величайшего, да будет он жив, невредим, здрав!

«А ты только всю семью позоришь…» — услышал Менна.

Отец, верховный жрец Усера, в одночасье постарел на десять лет. Осунулся, взгляд потускнел.

После возвращения Менна сопроводил тело брата в Уасит, где сах доблестного Анхореотефа упокоился в давно отстроенной семейной гробнице. Менна провёл на юге месяц. Потом вернулся. Надлежало перенимать дела. Они обрушились на его голову, как неиссякаемый водопад.

Голова шла кругом, но он добросовестно вникал. Каждый день, по много часов проводил в компании Пентауры, начальника писцов Сешат, ведавшего всей тайной перепиской с послами и лазутчиками. Научился понимать тайнопись. Спешно восстанавливал в памяти познания об аккадской клинописи, на которой велась переписка с Бабили. Принимал посланников, тех, чей ранг дозволял разбирать дела без личного участия Величайшего. Слушал доклады Хранителей. После полудня сам докладывал о срочных делах фараону.

В середине сезона перет,[73] «времени всходов», Рамсес объявил, что в обязанности «держателя опахала» входит также надзирание над строительством заупокойного храма его величества.

И Аменеминет с головой погрузился в дела строительства, что велось с самого воцарения Величайшего, начатое его вторым указом. Там, в общем-то ещё только фундамент обустроили.

В этих делах ему неожиданно горячо принялся помогать Хаэмуасет, который, несмотря на юность, проявлял поистине недетский ум. После пережитого при Кадеше он как-то сразу повзрослел. Теперь их часто видели втроём, ещё и с Пентаурой.

Ежедневно по утрам они просматривали и обсуждали новые и новые наброски будущих барельефов храма его величества.

В середине сезона шему, спустя почти ровно год после битвы при Кадеше, Пентаура принёс длинный свиток.

— Что это? — спросил Менна.

— Поэма. О Кадеше.

— Кто сочинил?

— Многие места сам Величайший, да будет он жив, невредим, здрав, — ответил писец.

— А иные?

— Да есть тут… — замялся Пентаура, — сочинитель один.

— Понятно, — усмехнулся Хаэмуасет, — от скромности утомишься, Пентаура.

— Я только переписал, — заявил тот смущённо.

Менна развернул свиток, бегло просмотрел первые строки восхвалений, еле слышно прожевал губами:

— И вот направился его величество на север, и войско его и колесничие его с ним. Выступил он в поход в год пятый, второй месяц шему, день девятый. Миновал он крепость Джару, мощный, как Монту, в своем продвижении вперед, и все чужеземные страны трепетали пред ним, и правители их приносили дары свои, а все непокорные пришли, согбенные в страхе пред могуществом его величества.

Оторвался от свитка и сказал:

— А я не помню, чтобы кто-то с дарами приходил.

— Так принято писать, — заметил Хаэмуасет.

Менна вернулся к чтению.

— Смотри, Пентаура, — Хаэмуасет протянул писцу кусок папируса, — это я расспросил Нибамена, а потом Сапинеб с моих слов нарисовал.

Пентаура посмотрел на папирус.

— Что это они делают?

— Воду выливают, — хохотнул Хаэмуасет.

— Из человека?

— Нибамен рассказал, будто это сам царь Халепа. Говорит, тот воды наглотался, когда спасался от «Храбрейших». Всё войско наше потешалось. Жаль, я не видел.

Пентаура взглянул на Верховного Хранителя. Тот, почувствовав его взгляд, оторвался от папируса и сказал:

— Я не был возле реки, мы с Величайшим гнали колесницы нечестивцев.

После чего снова погрузился в чтение.

— Смотри-ка, верхом скачут, — отметил Пентаура, продолжив разглядывать рисунок.

— Надо тоже попробовать так, — сказал Хаэмуасет.

— Это недостойно царского сына, — заметил Менна назидательным тоном, не прерывая чтения, — подражать жалким, поверженным нечестивцам.

Пентаура улыбнулся — Менна уже невольно говорил словами поэмы.

— И многократно было доказано, — добавил Менна, — верхом ездить неудобно, а уж сражаться и вовсе невозможно. Не сравнить с колесницей.

— Так это потому, что все пытались, как на осле, в кресле, — возразил Хаемуасет, — а ты посмотри, как здесь. Они прямо посередине спины сидят.

Менна посмотрел. Скептически хмыкнул:

— Так может это выдумки Сапинеба? Он же сам не видел.

— Зато Урхийя видел, — возразил Хаэмуасет, — я с его слов всё подробно Сапинебу рассказал.

Менна только головой покачал. Дотошность царственного мальчишки его восхищала и поражала. Сам он в его возрасте только об играх помышлял, да ещё вкусно поесть. Потом, конечно, к увлечениям прибавились девки, но Хаэмуасету пока рано о том думать. Там, под схенти ещё ничего не заколосилось.

Он вернулся к папирусу. Хаэмуасет и Пентаура принялись обсуждать, куда пристроить рисунок Сапинеба. На столе перед ними, будто кусочки мозаики громоздилось множество обрывков папирусов, на которых были изображены различные детали сражения.

Через некоторое время Верховный Хранитель удивлённым тоном проговорил:

— Щитоносец мой Менна, видя меня окруженным множеством колесниц, смутился сердцем, и великий страх сковал его тело…

Он вопросительно взглянул на Пентауру. Тот пожал плечами.

— Его величество, да живёт он вечно, пожелал написать так.

— Ну, Сессу… — пробормотал Менна и продолжил читать, — …и сказал он моему величеству: «Владыка прекрасный мой, могучий правитель, великий спасатель Та-Кем в день битвы, мы с тобою одни средь врагов. Смотри, покинули нас войска и колесничие, а ты продолжаешь сражаться, спасая их — ради чего?»

Верховный Хранитель снова посмотрел на писца. На сей раз пауза вышла длиннее.

— Покинули?

Пентаура развёл руками.

— Да как же он так… — проговорил Менна, — «…что с вами, военачальники мои, войска мои и мои колесничие, не умеющие сражаться?! Разве не возвеличивается человек в городе своем, когда возвращается он, проявив доблесть пред владыкой своим? Славой осиянно имя такого воина отныне и впредь. Почитают человека искони за могучую длань его! Разве я не творил вам добра, что покинули вы меня одного средь врагов?! Разве не ведали вы сердцем своим, что я щит ваш, стена ваша?! Что скажут, когда разнесется весть, что оставили вы меня одного безо всякой поддержки?! Не пришел ко мне ни военачальник, ни старший воин, ни рядовой подать руку помощи! В одиночку сражался я, побеждая тьмы чужеземцев, лишь великие кони „Победа в Уасите“ и „Мут Благая“ пребывали со мною. Только они поддержали меня, когда сражался я в одиночестве против множества иноземных стран».

Менна замолчал.

— Это точно не ты писал?

— Нет, господин. Это слова самого Величайшего, да живёт он…

— То есть он всех в одиночку победил? Войско наше в ужасе бежало, а я дрожал в страхе и смутился сердцем?

Писец не ответил.

Менна встал, медленно подошёл к дворцовой новинке Пер-Рамсеса, окну, искусно вырезанному из песчаника. Через прорези, сформированные крестом Анх, знаком жизни, и крыльями соколов пробивались лучи солнца. Верховный Хранитель долго молчал.

— Герой должен быть один, — тихо сказал Пентаура.

Менна скрипнул зубами. Постоял ещё немного, будто не зная, куда себя деть, а потом удалился. Царевич и писец проводили его взглядами, а затем вернулись к своему занятию.

— Вот этих нечестивцев давай сюда, — сказал Хаэмуасет, — их как будто свои из воды вытаскивают.

Менна медленно шёл по длинному переходу-колоннаде между дворцовыми зданиями. Задумчиво разглядывал стену, барельеф, расписанный яркими красками. Художники изобразили здесь поход Величайшего Сети в Яхмад «по путям Хора». Под громадной фигурой фараона на колеснице ютились надписи, названия взятых им крепостей. В их числе и Кадеш. Не покорившийся сыну, он в своё время сдался отцу, чтобы снова отпасть, едва великий Сети утомился. Так всегда поступали народы нечестивых стран — надеялись, что новый фараон окажется слабее предыдущего.

Ну и как? Сбылись их ожидания?

Перед колесницей Сети во множестве толпились ничтожные в сравнении с ним фигуры чужеземцев. У каждого за спиной связаны локти. Ни одного воина ремту не стояло позади фараона. Он в одиночестве победил всех этих жалких хазетиу.

Аменеминет подумал вдруг, что по пальцам может сосчитать виденные картины сражений, где Величайшего, сокрушающего многочисленных врагов, сопровождали другие воины ремту. И никогда это прежде не вызывало недоумения, а тем более обиды. Таков порядок вещей. Фараон — воплощение Хора Хранителя.

Так почему же сейчас на душе скребут кошки? Потому, что он участвовал в битве и собственными глазами видел, как всё было на самом деле?

Его величество пожелал считать, что «неверные воины покинули его». Дабы оправдать отступление и недостижение целей похода? На рисунках Сапинеба из скошенных врагов можно снопы вязать, а надписи будут содержать упрёки. Вроде и победил, а если подумать…

Но если взглянуть с другой стороны?

«Я не обманывал там, где обитают две истины».

«Я не выставлял своё имя для почестей».

Уже здесь противоречие, не говоря о прочих грехах, требующих оправдания.

— Поистине, тяжесть опахала не сравнить с Двойной Короной, — пробормотал Аменеминет.

И опахало-то, что ни день, то неподъёмнее становится. Никогда Менна не забивал себе голову вещами, которые не исчезали теперь из мыслей Аменеминета.

На лестнице, что вела в покои, где он ежедневно в полдень давал отчёт фараону, Менна догнал невысокого полноватого мужчину. Чати Пасер тоже торопился к Величайшему. Он пыхтел, опираясь на посох и обливался потом.

— Живи вечно, достойнейший! — приветствовал его Менна, — позволь подать тебе руку?

— Благодарю, достойнейший, но право слово, не стоит, — отказался Пасер.

Иные только и рады достатку и знатности рода, возможности не утруждать себя вовсе или хотя бы облегчить бремя телесной оболочки. Но только не Пасер. Никогда он не воспользуется помощью слуг. Всё сам. Всегда.

Рамсес только что посетил женский дом и пребывал в благодушном настроении. Доклад чати о расходах и доходах Дома золота и серебра он слушал вполуха. Отчёт сей перед фараоном должен бы держать «Смотритель царских кладовых», но он заболел. Менна подумал, что скорбный животом хери-ведья свой отчёт обычно читал, а Пасер говорил без папируса, по памяти перечисляя просто какое-то чудовищное количество цифр. Без запинки.

Рамсес покивал и жестом дал понять, что всем доволен. Заговорил Менна. Пожаловался на задержку с постройкой двух новых барж для обелисков, что допустил хери-хенит[74] Меджеди. Менна с ним лаялся накануне. Хотя Знаменосца Великой Зелени тоже можно понять. Ему бы нести стражу в тростниках, а лучше какой-нибудь Тисури осаждать, а он вместо боевых ладей камневозы строит.

Менне показалось, что про обелиски Рамсес слушал внимательнее. Он уже давно заметил, что Величайший стал сильнее интересоваться строительными делами, нежели иностранными.

Что ни скажи, ответ один — «реши сам, Менна». Нет, это, конечно, хорошо, но как-то странно. Непривычно. Аменеминет не мог припомнить, чтобы брат так много внимания уделял заупокойному храму. Хотя, по правде, он понятия не имел, чем Анхореотеф занят в большей степени. Жизнь брата протекала где-то там… в стороне от кабаков.

Стоит ли говорить про дела в Ра-Тенну?

— Реши с Меджеди сам, Менна. Только миром, от вашей войны у меня голова болит. Я доволен сказанным, вы свободны.

Да, наверное, не стоит.

И вот тут он об этом пожалел.

— О, Величайший, да живёшь ты вечно, — поклонился Пасер, — прости, что лезу не в своё дело, но, как видно, Верховный Хранитель забыл упомянуть о небольшой проблеме.

— О какой? — спросил Рамсес.

— На днях стало известно о волнениях в стране Моав,[75] — ещё ниже склонился чати.

Он посмотрел на Менну, как бы говоря: «Ну, а дальше ты».

— Волнения? — спросил фараон.

Менна скрипнул зубами.

— Есть основания полагать, что там мутят воду люди Меченры.

— В стране Моав?!

Удивление понятно. Если так пойдёт, где «волнения» возникнут дальше? В Хазете?

Аменеминет смотрел на Рамсеса. Год назад в похожих обстоятельствах тот метал молнии, совсем, как главный бог нечестивцев, а ныне… поджал губы.

И этот новый Сессу сына Уннефера всё равно не удивлял. Слишком хорошо они знакомы.

Рамсес не хочет воевать. Менна давно это почувствовал. Вовсе не по причине забывчивости он умолчал о восстании.

Рамсес прошлый уже планировал бы поход. Рамсес нынешний вопрошающе взирал на Верховного Хранителя. Он ждал предложения. Решения.

— Я думаю, там всё можно решить наёмниками, — сказал Менна, — за глаза хватит. Доносят, что пока лишь покраснели угли и пламя заниматься не спешит. Урхийя справится один.

— Прости меня за дерзость, о Величайший, — вновь заговорил Пасер, — я далёк от ратных дел, но, как мне кажется, здесь пока нет потребности в отправке воинов.

— Что ты предлагаешь? — спросил Рамсес.

— Могучий Анхореотеф, да будет голос его правдив, — Пасер поклонился Менне, — нередко вспоминал, что при дворе Величайшего Менхеперра любили говорить: «Стрела и яд никогда не подводят». Я думаю, таким образом проблему можно решить и сейчас, раз пламя ещё не разгорелось, как выразился Верховный Хранитель.

— Что скажешь? — спросил друга детства Рамсес.

— Высокий чати прав, — поклонился Менна, — я решу эту проблему. Смутьяны умрут.

— Да будет так, — расслабленно сказал Рамсес, — вы свободны.

Покинув покои фараона, они задержались на краткий миг. Взглянули друг на друга. На лице Пасера Менна не видел ни тени улыбки или какого-либо ликования, превосходства. И оттого его лишь сильнее захлёстывало раздражение.

На следующее утро Пентаура заявился к Верховному Хранителю ни свет, ни заря. И не в хенерет, малый зал заседаний Дома Маат, а прямо в личные покои. Вид при этом имел весьма запыхавшийся.

— Ты чего? — удивился Аменеминет.

— Там посольство прибыло, господин, — не отдышавшись, как следует, доложил Пентаура, — вчера на закате причалили.

— Посольство? Откуда?

— Из земель акайвашта. Сам царь Та-Ипет пожаловал.

— Та-Ипет? Смотри-ка. Акайвашта я ещё не принимал. Или честь сию надлежит мне отдать Величайшему? А, Пентаура?

— По моему ничтожному разумению, — склонился Пентаура, — приветствовать старшего земель акайвашта надлежит Величайшему.

Вот так. Не «царь» и уж тем более не «великий». Просто «старший».

— Скажи ещё, он Меченре равен.

— А-бити Меченра зовёт владыку акайвашта братом, — ответил Пентаура, — а он не каждого нечестивого царя так зовёт.

— Даже так? — удивился Аменеминет, который далеко ещё не все премудрости взаимоотношений между Священной Землёй и её соседями успел постичь.

— С другой стороны, — возразил сам себе Пентаура, — насколько я помню тамошнее дело, твой достойнейший брат, да будет голос его правдив, не пожелал звать этого правителя а-бити. Были донесения, что и Теретсаб в письме к правителю Киццувадны, содержание коего стало нам известно, выражал сомнение, что старшего земель акайвашта пристало звать братом.

Аменеминет приподнял бровь. Было чему удивляться — редкое единодушие непримиримых врагов.

— Стало быть, брат мой этого царька достойным не считал?

— Скорее, его предшественника.

Менна встал, прошёлся по комнате, сложив руки за спиной.

— Ты упомянул некое тамошнее дело? Что за дело?

— Существуют записки твоего брата и многих его предшественников о делах в Та-Ипет. Они собраны в одно место. Некоторые папирусы хранятся там триста лет.

Аменеминет уже знал, что архив Дома Маат ведётся по всем «Девяти лукам»[76]. Как горделиво утверждали писцы Сешат — «от начала вечности». Знал, но всё ещё удивлялся.

Некоторые папирусы представляли собой описание земель и городов. Другие были просто списками правителей с пометками, кто кого родил или убил. Где-то пометок было больше, где-то меньше.

Читая подобные папирусы, Менна чувствовал себя самозванцем. Он никак не мог придумать применения этих списков царьков давно съеденных стражницей Амет. Но их всё же зачем-то составляли.

— Чем же эти задворки так важны? — спросил он писца.

— Важны — не важны, мой господин, но интересны. Особенно Величайший Небмаатра интересовался делами в Та-Ипет, отправлял послов и лазутчиков.

Поистине утро открытий. Давний интерес Та-Кем к Стране Пурпура и Кедра неудивителен, а вот что в земле акайвашта заинтересовало его предшественников? Это же, во-первых, Апоп знает где. Оттуда иногда являются нечестивые пираты. Они дики и трудно укротимы, но их, к счастью, немного. И, во-вторых, они весьма бедны, оттого и норовят ограбить Священную Землю.

Менна осознал, что ничего об этой земле не знает, хотя, казалось бы, немало времени убил, пьянствуя и приятельствуя с человеком оттуда.

Царя, пусть даже он властитель худосочного стада, следует принять Величайшему, но Верховный Хранитель должен стоять по правую руку с узким опахалом из перьев сокола. И не просто стоять — знать о причинах и целях сего визита едва ли не больше, чем сам визитёр.

— Ты сказал, есть записи?

— Да, мой господин.

— Пусть доставят в хенерет. Я чуть позже прибуду туда.

— Будет исполнено!

Когда он появился в малом зале Дома Маат, там уже стоял внушительный сундук, который пришлось тащить четверым слугам, не иначе. Внутри были аккуратно сложены десятки свитков в кожаных футлярах.

У Менны руки опустились. Решительно непонятно, с чего начать. Он развернул один свиток, повращал глазами и свернул обратно. Спас его Пентаура. Перебрав пару-тройку, беззвучно шевеля губами он, наконец, ткнул пальцем в один из них.

— Вот этот. Самый первый, — он протянул Верховному Хранителю свиток.

Менна принял его аккуратно, было видно, что папирус очень стар. Сколько же ему? Лет триста? Около того.

— Я пока разложу их по порядку, — сказал Пентаура и еле слышно пробормотал себе под нос, — если смогу.

Менна сел за стол и погрузился в чтение:

«Небетта Анхемнут, царственная дочь Владычицы Земли, младшая из сестёр Избавителя, на одном из многочисленных пиршеств, данных праведногласым Яхмосом Небпехтира после взятия Хат-Уарита, свела знакомство с наёмником из-за Великой Зелени именем Дана. Сей высокородный муж, приведший вместе с братом своим одиннадцать ладей, весьма отличился в битве с кефтиу на водах и хека-хесут на суше, за что был щедро награждён золотом и скотом.

Царственная Небетта и оный Дана возлюбили друг друга. Тогда Дана явился пред очи Величайшего, пообещав вернуть всю добычу, золото и стада, лишь бы только согласился Избавитель и Объединитель отдать ему единокровную царственную сестру, дочь Отважного Секененра.

Величайший Небпехтира,[77] сам будучи юным, зная о любви сестры своей, дал согласие. В качестве приданого он выделил жениху несколько ладей, множество мастеров и каменщиков, дабы Дана выстроил на своей родине дворец, достойный царственной дочери великого Секененра Таа Отважного, а также храмы Нетеру. Великая праведногласая Яххотеп одобрила сей союз, сказав, что для Священной Земли хорошо иметь на севере союзника против Кефтиу».

Менна посмотрел на писца.

— А вот список царей Муканы, — сказал Пентаура и протянул ещё один обрывок папируса, — его составил праведногласый господин Мерихор, когда вернулся из своего первого посольства к акайвашта.

Менна посмотрел на список.

— Пересу? Я слышал это имя от Атарика. Его считают не просто царём, а великим воином, героем.

— Царей Муканы акайвашта теперь зовут потомками Пересу, его действительно чтят великим героем, — сказал Пентаура, — но на самом деле они потомки наёмника Даны и Величайшего Секененра Таа.

— А потому Священной Земле всегда было интересно, что там происходит, на краю престола Геба? — догадался Аменеминет.

Понятно теперь. С точки зрения ремту более справедливо наследование по материнской линии. Потому фараоны прошлой династии так любили жениться на сёстрах.

— Да, мой господин, — кивнул Пентаура, — именно так. Особенно много записей о делах акайвашта составлено в годы Величайшего Небмаатра Аменхотепа[78].

— Почему? — спросил Аменеминет.

Пентаура последовательно развернул несколько свитков, отыскивая нужный.

— Вот, здесь говорится, что в Дгеисе расплодились нечестивцы сверх всякой меры, поклоняются рогатому Баалу и приносят человеческие жертвы.

Пентаура посмотрел на Верховного Хранителя и добавил:

— Они усилились и начали угрожать нашим союзникам, потомкам Секененра.

— Атарик мне говорил, что акайвашта не поклоняются Баалу, — удивился Менна.

— Они его зовут иначе, — объяснил Пентаура, — господин Мерихор называл имя Загрей. Здесь где-то должно быть это записано.

— Такое имя слышал, — кивнул Менна.

Слышал, да. Бывший собутыльник пару раз упоминал.

— Я думал, это хороший бог. Атарик говорил — он вино любит.

— Этого демона Дуата, противного установлениям Нефер-Неферу[79] как раз и чтят в Та-Ипет. Вернее, чтили.

— Ты только что сказал, будто в какой-то Дгеисе.

— А это одно и то же, — ответил Пентаура, — Дгеису построил нечестивый Кадума из царского рода Тисури, и власть Рогатого в тех краях смог насадить. Там поселились многие из Страны Пурпура. Величайший Небмаатра очень негодовал, немало золота потратил, чтобы оградить потомков Секененра от этой напасти, но ни яд, ни стрела не брали нечестивцев из рода Кадумы. Когда же праведногласый Небмаатра утомился и Двойную корону принял Безумец…

— Понятно, — перебил Менна, — нечестивцы получили большую передышку. А потом что было?

— При Величайшем Сетепенра Хоремхебе мы помогли нашим друзьям свергнуть нечестивых царей, потомков Кадумы. После победы воцарился достойнейший Аменатон, друг Маат.

— Друг Маат?

— Так повелел называть его Величайший Хоремхеб.

— Однако, от имени этого «друга» попахивает безумием, — заметил Менна.

— На самом деле его зовут не так, — возразил Пентаура, — просто имена этих акайвашта невозможно выговорить нормальным людям.

— Это точно. Атарик тоже поначалу постоянно огрызался, что его зовут иначе. «Сам себе волк». Кто хоть такие имена выдумывает?

— Отца нашего повелителя особенно позабавило, что брата царя звали так же, как него, — сказал Пентаура.

— Его звали Сети? — удивился Аменеминет.

— Да.

— Подумать только… Аменатон и Сети. Нечестивые царьки.

— Не такие уж и нечестивые. Аменатон не зря был назван «другом Маат». Он посетил Уасит, его водили в храмы, он общался со жрецами. Я думаю, проживи сей царь дольше, вполне мог бы принять праведный миропорядок Прекраснейшей.

— А почему он изменил имя города, данное основателем?

Пентаура пожал плечами.

— Некоторые считают, что достойнейший Аменатон, побывав в Уасите, так впечатлился пилонами великого храма, что свой город назвал Та-Ипет. В честь Ипет-Сут[80]. При нём старый город Кадумы значительно расширился. Миухетти утверждает, что это теперь крупнейший город в землях акайвашта.

Менна усмехнулся:

— Губа не дура. Как теперь этого достойнейшего «старшего из акайвашта» представлять Величайшему? Царь земли избранных? Кстати, как его зовут?

— Эдип.

— Не многовато ли чести этому Эдипу, именоваться царём земли избранных перед Величайшим?

— Может и многовато, — пожал плечами Пентаура, — и я не уверен, что он «достойнейший».

— Почему?

— Он не наследник «друга Маат». Род Аменатона пресёкся. Его не продолжил и брат.

— У них не было потомства?

— Было, и при том многочисленное.

— Куда же оно делось?

— Всех их убили неизвестные злодеи.

— Вот как? Какие-то заговорщики?

— Вряд ли. Праведногласый Мерихор предположил, что за убийством стоял Кукуннис, нечестивый царь Таруисы.

— Что?

Аменеминет отодвинул папирус, посмотрел на писца.

«Как это случилось?»

«Я не успел… Прости меня».

«Как это случилось, Атарик? Ты был ближе всех. Кто убил его?»

За ахейца ответил мрачный Тарвейя.

«Это были люди царя Трои. Сиванала узнал их, они даже говорили с царём».

— Таруиса…

Лицо Верховного Хранителя потемнело.

— Значит, этот мерзавец убил друга Маат…

— Нет доказательств… — возразил было Пентаура, но Менна его не слушал.

— Что ж, он поплатится. Клянусь.

— Если виновник царь Таруисы, то он давно умер, — заметил писец.

— Что было дальше? — непреклонным тоном спросил Аменеминет.

— В Та-Ипет вернулся свергнутый царь из рода Кадумы.

— Возлюбивший рога? — хищно оскалился Менна, — этот царёк Эдип его отпрыск?

— Нет, господин. Он не царского рода. Простолюдин. Возвысился и убил нечестивца.

— Что ж, рога торжествовали недолго, уже хорошо. А этот цареубийца зачем пожаловал?

— Миухетти обещала ему помощь.

— Что? — удивился Менна, — а она тут каким боком?

— Ну, когда она три разлива провела…

— Я имею в виду — кто ей позволил такое обещать?

Пентаура пожал плечами.

— Господин Анхореотеф, да будет голос его правдив, одобрил её слова и действия. Они долго беседовали с глазу на глаз, когда она вернулась.

Он огорчённо вздохнул.

— И почти ничего не записали.

Аменеминет облизал губы, покусал их, переваривая услышанное.

На пороге хенерет возник человек Пасера. Склонился в поклоне.

— Чего тебе? — спросил Аменеминет.

— Высокий чати распорядился уведомить тебя, господин, что в десятый час дня Величайший примет прибывшего старшего из акайвашта. Высокий чати просит тебя не опаздывать.

Менна скрипнул зубами. Просит он. Ещё только полдень. До вечера далеко.

— Высокому чати и, тем более, Величайшему не придётся меня ждать.

Он повернулся к Пентауре.

— Найди Миухетти. До приёма я хочу успеть поговорить с ней.

Кот прыгнул на покрывало, замурчал. Он царапал когтями тонкую льняную ткань, а потом вцепился в кисточки бисерного пояса. Кот пытался привлечь внимание хозяйки, но пока безуспешно. Миухетти сейчас мыслями была далеко отсюда.

Наконец кот вцепился зубами в тонкий поясок и потянул его к себе, отчего Миухетти вздрогнула и едва не расплескала чашу с вином, которую держала обеими руками.

— Маи! Что ж ты делаешь, негодник!

Она взяла кота за загривок и положила на колени, почёсывая за ухом. Маи довольно заурчал, а хозяйка вернулась к созерцанию винной глади. Время от времени Миухетти прикладывалась к чаше, выпивая всего лишь по маленькому глотку. Оттого вино как бы не заканчивалось, хотя в голове у неё шумело уже основательно.

Вино было крепче привычного, настоянное на гранате, сладкое и тягучее. Такого же оттенка, как и волны на закате, что и ныне плещут, омывая «остров прекрасный среди винноцветного моря».

Он теперь навсегда в её памяти, этот багровый закат, красные волны. Вовсе не свет заходящего солнца сделал их такими, нет. Остров истёк кровью.

По мере того, как чаша пустела, Миухетти всё больше погружалось в бездну собственной памяти. Взглянуть в которую она давненько не решалась, потому как знала, что скрывается на её дне. Потому хотела и боялась одновременно оказаться там, в давнем прошлом.

Первое осмысленное воспоминание маленькой Амфитеи — дворцовый двор. Она сидит на подушке в ложе великих жриц и пытается разглядеть, что там во дворе происходит, на что смотрят все взрослые. Но куда ей. Маленькой девочке ничего не видно из-за высоких причёсок и пышных платьев знатных женщин. Потом кто-то берёт её на руки и ставит на самый край заграждения.

И с этого мгновения воспоминания становятся потрясающе яркими, будто только этот день был в её жизни настоящим, остальное же оказалось сном.

Солнечный свет заливает огромный двор, он словно отражается от белых известняковых плит, которыми тот замощён. Прямо перед ней стоит танцовщица, девушка лет четырнадцати. Танцовщица оглядывается на ложу, машет кому-то рукой. А потом поднимается на носки и бежит, едва касаясь плит ногами.

Прямо на неё идёт бык, огромный, рыжий с белыми пятнами. Амфитея изо всех сил зажмуривается, закрывает глаза ладонями. Но рядом с ней стоит женщина в платье со множеством оборок синего и пурпурного цвета. Она смеётся и говорит ей:

— Не закрывай глаза! Смотри!

И Амфитея смотрит. Танцовщица за несколько шагов преодолевает половину двора. Вот она уже рядом с быком. Сейчас он её затопчет. Но она хватает его за рога и взлетает вверх, легко, как бабочка, как птица. Бык мотает головой, но танцовщица уже летит, переворачиваясь и отталкиваясь от спины ногами.

Ещё мгновение, и она уже стоит на земле. А со всех сторон летят ей под ноги цветы. Она смеётся, светится от счастья, посылает публике воздушные поцелуи.

Миухетти вздрогнула. Её мир вернулся к ней снова. Сейчас он существовал лишь в памяти. В памяти немногих.

Улицы города заполнены дымом. Он повсюду, проникает во все щели. Глаза слезятся, тяжело дышать.

— Мама! Где ты?

— Амфитея!

Девочка бросается на голос, но всё в дыму, ничего не видно. Она кашляет, размазывает по щекам слёзы и сажу.

— Не подходи! Убью, тварь!

Это голос матери. Она никогда не слышала его таким. В нём плещется ужас и отчаяние. Амфитея замирает. Сердце рвётся из груди. Сердце зовёт, криком кричит: «Помоги! Там же мама в беде!»

Ноги не держат, они мягкие, будто у её любимой куклы.

— Мама!

Женщина кричит. Из окна второго этажа вырывается пламя. Где-то в стороне раздаётся грохот, рушится крыша.

Амфитея совсем одна на огромном дворе, где когда-то летали, смеясь смерти в лицо, бычьи плясуны.

— Мама!

— Амфитея!

Это голос отца.

Из непроницаемой серой стены возникают двое мужчин. Один из них отец, он падает перед ней на колени, обнимает. Второй… Она тоже его знает. Это благородный Мерихор, посол Чёрной Земли, друг отца.

Отец весь в крови. В руке обоюдоострая секира-лабрис. Мерихор безоружен.

Дым течёт, струится. Поднявшийся ветер гонит его и раздувает языки пламени, рвущие на части серую пелену. Огонь возникает из ниоткуда, в мгновение ока. Ничто не в силах его удержать.

— Аристиада! — кричит отец.

— Девкалион!

— Мама! Это мама!

Отец будто взрывается изнутри.

— Мерихор! Уведи её, спаси!

— А ты?!

— Девкалион!

Меж колонн появляются ещё человеческие фигуры в доспехах. Один из воинов тащит за волосы женщину. Женщина кричит.

— Аристиада!

Девкалион бросается на помощь, взмахивает лабрисом. Падает, будто срубленный дуб…

Больше она их не видела. Её спас Мерихор, увёз на свою родину, заменил отца. Чёрная Земля стала домом, а она сама — её тайным оружием, одной из хранителей трона.

Миухетти провела по волосам. Пышный парик из множества тонких косичек сейчас особенно мешал ей. Она развязала тонкую ленту, удерживающую парик и сняла его. Сразу стало легче, словно давняя тяжесть разом отпустила.

Её собственные волосы, иссиня-чёрные, вьющиеся, рассыпались по плечам. Теперь уже никто не принял бы её за женщину из Чёрной Земли, теперь она снова была Амфитеей из Кносса.

Хотя нет, оставалось ещё ожерелье из множества рядов стеклянных бусин, цветом неотличимых от бирюзы. Но его пусть снимает Автолик, в конце концов, за этим же и звали.

У неё было несколько мужчин. Первым стал молодой воин из числа «Храбрейших». Она не любила его, просто съедало любопытство, не терпелось узнать, как оно бывает между мужчиной и женщиной. Мерихор отнёсся к этому спокойно. Тут вообще все спокойно относились к таким вещам. Но было нечто, в чём она боялась признаться даже себе. Из всех мужчин, что у неё были, из всех любовников она оказалась неравнодушна только к одному племени. Только мужчины из народа ахейцев, из народа погубившего её дом заставляли сердце биться сильнее. Безотчётный страх давно превратился в страсть, ведь она победила его подобно той танцовщице из детских воспоминаний.

Скрипнула дверь и в комнату вошёл мужчина. Бросил взгляд на столик с кувшином и чашей. Усмехнулся.

— Чего-то я устал, Хетти. — сказал Автолик.

— Скажи ещё, что всех сил мужских ришился.

«Ришился». Она очень хорошо говорила на ахейском языке, но нет-нет, да проскальзывал в речи трудно истребимый критский говорок. Не выговаривали критяне «л». Как, впрочем, и ремту. Но она научилась и нечасто выдавала себя. Возможно, тому способствовала кровь, что текла в её жилах. Царский род Кносса уже двести лет, как наполнился кровью захватчиков ахейцев, что пришли на остров, когда ослабела власть потомков Миноса, первого с таким именем. Кара богов настигла великую морскую державу. Колебатель земли Потедайон, Посейдон рассердился на своих детей и разрушил древние дворцы. Их отстроили заново, он разрушил их опять. Захирел род Миносов и пал под мечами ахейцев. Они стали хозяевами Крита. Настоящие критяне ещё жили на острове во множестве, но уже под властью ахейцев. Впрочем, завоевателям пришлись по душе обычаи богатых, изобильных прекрасными удивительными вещами островитян. Они сами стали Миносами. Так звался и дед Амфитеи.

— С тобой лишишься, да. Ты кого угодно досуха выпьешь.

— Потом оживлю, — она улыбнулась. На сей раз выговорила правильно.

— Привет, Маи, — Автолик сел на край её ложа и рукой подразнил кота, — ну-ка, не кусайся. Ишь, защищает он тебя.

— Мр-р?

— Ревнует.

Автолик рухнул на спину. Ложе с опаской скрипнуло.

— Да я, Хетти, не телом устал. Душой.

— Я вижу, — она наклонилась над ним, — что-то тяготит тебя.

— Тяготит, да. Что я здесь делаю, Хетти?

— Ты здесь со мной. Я люблю тебя, а ты меня.

— А это точно любовь?

— С чего вдруг сомнения?

Он не ответил.

Она встала, подошла к столику, где лежало бронзовое зеркало. Сняла браслеты. Здесь стояли баночки и коробочки. В одних толчёный малахит для чернения глаз, рисования знака Уаджат. В других душистое масло для кожи, шарики кифи для чистоты дыхания. Автолик понятия не имел, для чего нужна большая часть вещей на этом столике.

Он встал, приблизился к ней и прикоснулся к застёжке ожерелья.

— Я следовал за другом, Хетти. Теперь его нет. Что я здесь делаю?

Освобождённое ожерелье соскользнуло в подставленные ладони женщины. Она обернулась. Приложила палец ему к губам, а потом мягко толкнула ладонью назад, на ложе.

— Не говори ничего…

Распустила поясок. Расстегнула фибулы на плечах. Лёгкая ткань скользнула к ногам.

Потом они лежали, обнявшись, лишившись сил и она задумчиво водила пальцем по его груди. Автолик смотрел в потолок. Миухетти видела, что он сейчас опять не с ней, где-то далеко.

— Ты помнишь свою мать? — спросила она, приподнявшись на локте и посмотрев на него.

— Нет. Она умерла родами. Мне потом говорили, что мать разгневала Владычицу Зверей,[81] красотой своей возгордилась, бахвалилась. Вот Лохия и не пришла. Ещё один хрен мне втирал, будто богиня стрелой моей матери рот заткнула. Так я с ним поспорил, что это враньё. Из стрелы некудышная затычка, она же тонкая.

Он замолчал.

— И как? — спросила Миухетти.

— Проспорил. Хорошая оказалась затычка, он так и не заговорил больше.

Миухетти улыбнулась. Некоторое время оба молчали.

— Как её звали?

— Хиона, — нехотя ответил Автолик.

— А твоего отца?

— Неужто не слышала? — повернул он к ней голову.

— Слышала. От Тарвейи.

— Что же тогда спрашиваешь?

— Дивлюсь просто. Не встречала прежде сына бога.

Она провела пальцем по длинному шраму на груди Автолика.

— Ты вроде смертный.

— Я лист на ветру. Куда ветер дует, туда меня и несёт, — сказал Автолик, — потому и сказал Сиванале при знакомстве, что отец мой сам Трёхглавый[82]. Нет другого человека, что сложил бы на перекрёстках больше камней, чем я. Отцу во славу.

— Что же за отец такой, что сын его именем называется только в пьяной компании, а среди людей достойных никогда? — укоризненно спросила Миухетти.

— Тарвейя достойный, — сказал Автолик, — и Сиванала таков был.

Он замолчал так надолго, что она решила, будто уже ничего от него и не добьётся, когда он вновь заговорил:

— Я сын своего деда, — негромко произнёс Автолик и отвернулся.

Она молчала, разглядывая его затылок, потом мягко потянула за плечо. Он снова перевернулся на спину. Миухетти положила голову ему на грудь, прижалась всем телом. Он погладил её волосы.

Слова были не нужны.

— Аменеминет посылает меня за море, — сказала она после долгого молчания.

— Почему тебя? — удивился Автолик.

— Больше некого.

— Как некого? Во всей многолюдной Чёрной Земле больше не найдётся, кого послать за море? Что-то не верится.

— Не найдётся, — подтвердила Миухетти, — тому есть причины. Не хочу сейчас об этом говорить. Этот вечер у нас последний. Я не знаю, на сколько мы расстанемся.

Автолик поджал губы.

— Мр-р? — решил напомнить о себе Маи, про которого все забыли.

— А ты, малыш, останешься дома, — сказала Миухетти.

Кот некоторое время, не мигая, смотрел на неё, а потом отвернулся и принялся умываться.

Автолик долго молчал, а потом произнёс:

— Тебе говорили, что ты подобна мужу?

— Что? — возмущённо приподняла бровь Миухетти, — я подобна мужу?

Она перекинула через него ногу и уселась сверху. Соблазнительно обвела кончиками пальцев груди, от чего у Автолика вновь дыхание перехватило.

— И много мужей могут таким похвастаться?

Автолик засмеялся:

— Амфитея, ты мёртвого разбудишь!

Миухетти скосила глаза вниз.

— И верно, просыпается! Он не умер, просто спал.

Она подалась вперёд и промурлыкала:

— И вот опять поднимает голову грозный змей! Но храбрый герой снова сразится с ним!

— Хетти… — выдохнул Автолик, — герой не должен быть один. Я еду с тобой. Менна мне не откажет.

— Дурак…

Она зажмурилась. Приподнялась и опустилась. А потом снова и снова.

— Молчи…

Снова и снова.

Глава 9. «В даль винно-чёрного моря…»

Волны набегали на песок, одна за одной, снова и снова. Ветер гнал их к берегу, там они разбивались тысячами брызг. Ветер принёс свежесть, охлаждая землю перед приближением ночи.

Хотя сейчас стояло лето, Миухетти казалось, будто ветер принёс за собой ледяной холод, немыслимый на побережье. Она куталась в шерстяной плащ, недоумевала, отчего с ней это происходит. Ведь не могла же она настолько привыкнуть к жаре Чёрной Земли, что замерзала даже от лёгкого ветерка.

Пока не поняла очевидную вещь — дрожала она не от холода, а от злости. Которую сдерживала с огромным трудом вот уже двадцатый день путешествия.

На самом деле дорога была лёгкой. Ни штормов на море, ни встреч с лихими людьми на берегу. Путешествие могло бы показаться приятной прогулкой, если бы не попутчик.

Вот и сейчас Миухетти прохаживалась по хрустящей гальке, разглядывала корабли, вытащенные на берег. Две боевых ладьи ремту, одна посольская и чуть поодаль от них ещё одна, фиванская, принадлежащая царю Эдипу. Слуги готовили ужин, и до неё доносились запахи жареного мяса.

Сейчас, вечером уже хотелось сесть и спокойно поужинать, но Миухетти согласна была лечь спать голодной, лишь бы не встречаться с Эдипом. Пусть люди ремту ужинают в своей компании, а фиванцы где-нибудь далеко, поближе к их родине.

Миухетти сделала вид, что рассматривает морскую гладь и не слышит, как её зовут к ужину. Но эта маленькая уловка оказалась бесполезной, за ней прислали слугу.

— Госпожа, всё уже готово. Ждут только тебя.

Пришлось идти. Миухетти с досады пнула большой круглый камень. Сандалия слетела с ноги — тонкий ремешок не выдержал такого обращения. Пришлось Миухетти идти по крупной гальке наполовину босиком. Среди обточенных морем камней обнаружился один недостаточно округлый и конечно же она на него наступила. Поморщилась от боли и к костру подошла, прихрамывая. Ей казалось, что все смотрят на неуклюже ковыляющую посланницу с насмешкой. Особенно Эдип. И оттого раздражение только усилилось.

— Вы же не на пиру, где не начинают есть без церемоний, — сказала она ожидающей компании.

— Почтение к высокому начальству не позволяет оставить его голодным, — улыбнулся Ассуапи, высокий мужчина лет сорока, выделявшийся слегка посеребрёнными висками.

— Да какое хоть я «начальство»? — махнула рукой Миухетти.

— Высокое, — подтвердил хери-хенит Меджеди.

Знаменосца Великой Зелени спровадил с посольством Рамсес, чтобы они с Менной друг друга не поубивали. Оба оказались чрезвычайно довольны этим обстоятельством. Меджеди, всем и каждому рассказывал, что вдали от моря чувствует себя рыбой, выброшенной на берег, потому он с большим энтузиазмом погрузился в заботы подготовки посольства и лично возглавил один из кораблей, «Убийцу змей».

Так звали самую большую боевую ладью. Прежде она носила другое имя, но перед отправкой посольства Аменеминет повелел изменить его. Почти никто не понял, зачем Верховному Хранителю это понадобилось, только Пентаура заподозрил истинный смысл переименования и шепнул свою догадку Миухетти. Она склонялась к тому, чтобы с ним согласиться.

«Убийцей змей» звали Мафдет-мстительницу, «Великую Царапающую». В общем-то подходящее имя для ахат, боевой ладьи, на длинном носу которой красовалась оскаленная львиная морда.

Вторая ахат также была «львицей» по имени «Красный ветер». Так её звали для простоты, ибо полное имя звучало длинно и весьма помпезно, впрочем, это было в духе ремту — «Поражающее нечестивцев красное дыхание Сехмет». При наречении корабля умолчали, что нетеру-львица, хозяйка пустынь своим жарким дыханием не каким-то там нечестивцам вредила, а самим ремту. «Нечестивцы» же, та-неху, Сехмет чтили превыше других нетеру. Зачем такое «пустынное» имя досталось ладье, о том история умалчивает. Наверное, от большой любви ремту к зажигательным стрелам.

Третья ладья, посольская, не военная, именовалась не столь хищно — «Госпожой звёзд». Нос её украшала вырезанная из кедра и позолоченная фигура Исет[83]. Без непременного покрывала, правда.

«Великая волшебством» Исет, которая очаровывает, но не может быть очарована, также была призвана оберегать посольство не случайно. Посланнице Верховного Хранителя, как и её божественной покровительнице предстояло победить врагов Священной Земли не мечом, но «чарами своих уст».

Как у неё это получится, Миухетти не имела ни малейшего понятия. Покровительницей своей она хотела бы видеть дарящую радость и плотскую любовь Кошку Бастет, но оказавшись приёмной дочерью посла и одной из Хранителей трона, она не могла избрать иной путь.

Меджеди протянул ей миску полбяной каши с луком. В морском путешествии, да и в сухопутном не до излишеств. Чаще всего каша без мяса, лук да чеснок. И пиво. Хоть и посольство, но чай не царский двор в походе. Впрочем, в этот раз удалось разжиться в селении неподалёку бараном. Местные не особенно жаждали расставаться с ним, но вид воинов на берегу убедил их, что всего один баран, за которого хорошо заплатили — приемлемый убыток.

«Высокое начальство». В словах Меджеди она не услышала усмешки, но додумала её сама. Да, хери-хенит и уахенти[84] других ладей почитали её главной, так повелел Аменеминет, но то было уместно лишь у ремту, и ещё кефтиу-критян. Для тех и других женская свобода обыденна. Нет ничего необычного в женщине, возглавлявшей мужей. Такое хоть и не сплошь да рядом бывало, но случалось. На Крите особенно. А для Эдипа и его людей подобное просто невероятно и возмутительно — баба-посол. Всё у этих раскрашенных не как у людей. Да и все они там бабы, глаза красят.

Потому для акайвашта послом прозывалась вовсе не Миухетти, а Ассуапи.

Муж сей был человеком интересной судьбы. Один из лучших придворных врачей, посвящённый Сехмет[85] и Анпу, знаток целебных и ядовитых трав, Ассуапи в нынешнем путешествии, да ещё будучи облечён несвойственными обязанностями, чувствовал себя не в своей тарелке.

Как и большинство ремту, чей род занятий не был связан с войной и торговлей, прежде он в зрелом возрасте никогда не покидал пределов Чёрной Земли, отчего дивился многим вещам. Однако родился и первые годы провёл в стране, куда ехало посольство. Отец его, Исхиотеф, происходил из рода потомственных врачей. Триста лет назад его предок покинул родину, богатый город Сау,[86] и отправился вместе с наёмником Даной и его женой Небеттой Меренмут в земли акайвашта. Ремту, что сопровождали царственную чету, расселились в нескольких местах. Некоторые основали город, известный теперь, как Афины.

Там, в Афинах и жил отец Ассуапи, покуда не решил отправиться на родину предков, учиться у тамошних врачей, лучших в подлунном мире. И вот его сын возвращался, как посол. К делам дипломатическим он прежде не имел касательства и избран был не из-за подходящего происхождения и знания языка акайвашта, но как охранитель Миухетти. Он призван был уберечь Амфитею от печальной участи её отчима, Мерихора, предыдущего посла в Фивах.

Ещё не вполне понимая, как будет играть роль посла, в кругу соотечественников Ассуапи не пытался его изображать, всецело признавая главенство Миухетти, против коего не возражал и Меджеди. И даже Автолик так некстати напросившийся в путешествие. Его самолюбие не задевало то, что женщина, неоднократно виденная им голой, вздрагивавшая и красневшая от его прикосновений (наедине совсем по другой причине, нежели на людях), тут всем верховодит. По крайней мере он так ей говорил, а что уж думал на самом деле…

Время, что они провели в пути, сблизило этих непохожих друг на друга людей. Для Меджеди посольство в страну акайвашта представлялось прогулкой, долгожданным глотком свежего морского воздуха. Больше всего он радовался, что за морем он никак не будет пересекаться с Верховным Хранителем.

Но сейчас всех больше занимал ужин. И хорошее вино из здешнего винограда, которым посольство разжилось на предыдущей стоянке.

— А скажи мне, достойнейший Ассуапи, — обратился флотоводец, — не вредно ли есть на ночь жареную баранью ногу?

— Нисколько, — ответил придворный лекарь, разрезая ножом ту самую баранью ногу, — наоборот, от этого прекрасно зажаренного куска мяса будет только польза. Ведь голод куда вреднее для здоровья, чем сытость. Ибо людей, умерших от голода, куда больше, чем от излишеств.

Флотоводец только рассмеялся в ответ. Миухетти слушала их шутки и только досадовала ещё сильнее. Ей, Автолику и Эдипу, собравшимся за ужином на морском бережку, было ничуть не весело.

Она искоса рассматривала Эдипа и недоумевала. Этот ещё довольно молодой человек изменился до неузнаваемости за те три года, что прошли с их последней встречи. Растолстел и казался значительно старше своих лет. Эдип постоянно кичился своим царским титулом. А главное, на любые попытки заговорить с ним и напомнить о давнем долге отвечал презрительным молчанием.

Сын простолюдина, а ныне новый властитель Та-Ипет, Семивратных Фив, он притязал на большее, нежели титул басилея. Требовал почёта и уважения. Соседи должны величать его ванактом, как предшественников, никак иначе.

Соседи не спешили. На Пелопсовом острове титул ванакта сейчас носил владыка Микен. Фивы микенцы давно не считали ровней, даром, что город сей гораздо крупнее.

Афиняне смотрели исподлобья. Орхоменцы открыто насмехались, уже позабыли о давнем битье и гибели собственного басилея от фиванского меча. Несколько лет уж прошло, а Фивы с тех пор, не сходя с места, неудержимо катятся куда-то вниз. Величайший ахейский город, с коим при братьях Амфионе и Зете никто не мог соперничать, пал в полное ничтожество при следующем ванакте, Лае.

Когда тот воцарился, вновь расцвело изведённое Амфионом, Другом Маат, поклонение рогатому Загрею. Как оказалось, кровавый культ, принесённый выходцами из Страны Пурпура, пустил крепкие корни.

Кратким мигом пролетели годы власти Амфиона. После таинственного убийства всей царской семьи и возвращения изгнанного рода потомков Кадма-Кадумы, отца-основателя, Фивы вновь наполнились мрачными слухами о пропавших детях, человеческих жертвоприношениях и безумных оргиях.

Ванакт Лай, сын Лабдака, потомок Кадма-тирянина презирался всеми не только за то, что царём был совершенно никаким, но и «благодаря» прочно закрепившейся за ним «славе» мужеложца, отчего двора его стали сторониться высокие послы Хатти, для коих подобное представлялось тем дном бездны нечестия, ниже которого и падать некуда. Редкостное единодушие с ними являли и исконные враги, люди Чёрной Земли.

Последний посол ремту, благородный Мерихор, преодолевая брезгливость от необходимости общаться с нечестивцем, пытался всё же сподвигнуть его на борьбу с Рогатым и вновь обратить Фивы в дружественный Дому Маат город, но безуспешно.

На этом месте Миухетти, рассказывая Автолику о фиванских делах, ему известных по многократно перевраными слухам и сплетням, что разносятся по языкам досужими людьми, затыкалась намертво.

Автолику удалось вытянуть из неё, что за Эдипом есть некий должок и он только ей одной и обязан своим возвышением.

— Хетти, ты знаешь, как в Стране Пурпура принято? — пытался устыдить её Автолик, — сказал «алеф» — говори «бет».

Бесполезно. Нахмурилась, отвернулась и будто воды в рот набрала.

Он попытался сам допытать Эдипа, но тот вёл разговор крайне высокомерно, а при намёке на некий долг вспыхнул:

— Чего? Совсем спятила баба! А заикнётся кому про Сфингу, так никто ей не поверит! Иных уж нет, а те далече!

Сфинга, «душительница». Это имя Автолик слышал краем уха. Не на родине, а за морем, в Милаванде, когда вскоре после знакомства с шардана решил присоединиться к ним. Купцы врали, будто некий вожак лихих людей с Истма избавил Фивы от какого-то чудища, за что получил от благодарных жителей города царский трон, ранее опустевший. И царскую вдову в придачу.

Звучало это, конечно, как обычные байки, не правдивее сказок про потерянных и воротившихся через много лет царских детей, тайно воспитанных верными слугами, а то и вовсе медведями. Такое по обе стороны Моря Тысячи Островов сочиняли. Послушать занятно, но кто же в здравом уме поверит?

Что там на родине творится, он мало интересовался, но знал, что в Фивах сидит нечестивец Лай, а тут вон как оказалось, уже Эдип какой-то на его месте. Сфинга ещё какая-то.

Миухетти на расспросы о Сфинге только раздражалась и впервые между ней и Автоликом пролегла тень обиды и недоверия.

Постепенно, пытая то одного, то другого посла, даже некоторых слуг, он выяснил, что дела у нового фиванского правителя шли прескверно и в Чёрную Землю тот приехал просить помощи, каковую ему, оказывается, Миухетти обещала. Ничего себе открытие.

Приехать-то приехал, да не добился ничего. Нет, встретили радушно, честь по чести. Осыпали дарами. Назад вёз несколько десятков сундуков из драгоценного кедра с резными священными именами Величайшего в знаках Сену. Полны сундуки всяким добром. Вон, одних дорогих панцирей полсотни.

Вот только рассчитывал он на большее. И это самое большее ему, похоже, даже пообещали, но в обмен на некую службу, каковую он исполнять не очень-то желал.

Миухетти открылась, что и обещал-то помощь вовсе не Величайший, который ограничился подарками и благодушным обращением. Обещал Аменеминет. Тайно от фараона. Рамсес об отправке посольства знал, но не вникал в детали, что и зачем.

«Реши сам, Менна».

Больше Автолик ничего не выяснил и потому пребывал в расстройстве, съедаемый любопытством и тревогой. А Эдип чувствовал себя оскорблённым и вымещал раздражение на Миухетти, постоянно норовил поддеть её, но тонко, чтобы не нарваться на заступничество Автолика, которого ни венец ванакта, ни его воины не остановили бы.

Спасало его то, что Автолик покамест мало что понимал в Эдиповых намёках, а ремту и того меньше.

— У нас в Фивах, ни за что не позовут к царскому столу людей низкого происхождения, — вещал Эдип, закусывая вино куском баранины, — ведь лишь только благородные, почтенные люди достойны находиться рядом с особой царской. Потому, всякие бродяги, не имеющие собственного дома, блудницы, которые ведут жизнь, несовместимую с достоинством жены и хозяйки дома, к царю не допускаются. Только уважаемые, повторюсь, почтенные люди.

Автолик усмехнулся, наклонился к Ассуапи и громким шепотом, который прекрасно услышали все, произнёс:

— Сейчас снова начнёт про «мамашу».

Так он окрестил царскую жену, доставшуюся Эдипу от Лая, ибо, покопавшись в памяти, прикинул, что она, вроде бы, как говорили, должна была сильно постарше нового муженька быть.

Ассуапи спрятал улыбку. Эдип свирепо сверкнул глазами, но продолжил:

— И супруга моя, царица Иокаста, женщина почтенная, достойнейшая из достойных! Сколь приятна совместная жизнь с благородной женой, хранительницей домашнего очага! Ведь она помышляет только о благополучии дома и печётся, дабы царский дом содержался в отменном порядке. Чистота, достаток, а также прекрасный стол — вот что царит в нашем жилище благодаря моей дорогой супруге!

Следом Эдип принялся расписывать царские обеды, блюдо за блюдом. Он подробно останавливался на каждом, на качестве хлеба, на белизне муки. На том, как царица Иокаста самолично надзирает за рабынями, которые мелют муку и пекут хлеб. На его счастье, стало уже совсем темно, и Эдип не мог разглядеть, как на него смотрят лекарь и флотоводец.

Переводя взгляд с Миухетти на Эдипа и обратно, Автолик раздумывал, что же их могло связывать. Ныне-то взаимная неприязнь через край била.

«А не делила ли ты, Кошка, с ним прежде ложе?»

С этаким толстяком? Да, зная её, такое предположение иначе, чем бредом и не назвать.

Однако, «Сам себе волк» такое прозвание носил заслуженно. Не только хваткой отличался, но и острым умом, наблюдательностью и проницательностью. Он видел, как движется Эдип, как кладёт ладонь на рукоять меча. То был воин, в недавнем прошлом умелый, опытный. И сейчас он жиром заплыл не от привычной лености, а потому что долго жаждал сытой жизни в достатке и когда дорвался до неё — не смог устоять перед многочисленными соблазнами.

В беге или долгой изматывающей борьбе он бы задохнулся, но в краткой сшибке и сейчас вполне способен все кости переломать. Опасный человек. Не стоит недооценивать. Потому Автолик, посмеиваясь над фиванским ванактом, держался начеку.

«Каким же ты был? Могла бы тобой прежним увлечься Кошка?»

Неизвестно, что тут хуже. Встретить бывшего любовника своей женщины или самому стать её прошлым. От таких малоприятных размышлений Автолик всё чаще прикладывался к вину, а с Миухетти говаривал реже и спать уходил куда-нибудь подальше. Миухетти стало не хватать его по ночам. Но первой, она, конечно же, мириться не пошла и тоже стала больше обычного заглядывать в чашу.

Эдип, тем временем, похвалялся наследниками, родившимися год назад.

— Двойня? — переспросил Ассуапи, — скажи, о достойнейший, я слышал, будто твоя царственная супруга — женщина не юная, если не сказать…

— Старуха, ты хотел сказать? — свирепо сверкнул глазами Эдип.

— Прости, достойнейший, я вовсе не хотел оскорбить…

— Да, не сопливка какая, которая только кровь уронила, как её замуж выдают. Зрелая женщина. Но не старуха! Ни одной морщины нет на её лице!

— Старое вино с годами только лучше, — усмехнулся в сторону Автолик.

— Однако, всем известно, что рожать лучше раньше, чем позже, — осторожно заметил Ассуапи, — я беспокоюсь о здоровье твоего потомства.

— Злоязыкие люди говорили, будто супруга моя царственная бесплодна, но это не так, — вскинул голову Эдип, — двумя сыновьями одарили меня боги! Любому дураку теперь ясно, что лежала на Иокасте тень проклятия нечестивца Лая. Ныне же боги благоволят Фивам, и я уверен, что и хвалёную плодовитость Ниобы, жены Амфиона, посрамит моя царица!

Ассуапи покачал головой и ничего не сказал. Эдип посмотрел на Миухетти и продолжил вещать:

— Иокаста — вот образец для подражания для всякой жены, не то, что некоторые! Падшие женщины, которые полезному ремеслу не обучены. Умеют только на ложе кувыркаться да стонать, так, что половина города слышит. Моя жизнь, к счастью, от шлюх избавлена.

Пальцы Миухетти сжали бронзовую рукоять кинжала на поясе. Автолик скосил на неё глаза, потом посмотрел на Эдипа. На скулах его играли желваки.

— Печально, что в столь молодом возрасте люди утрачивают мужскую силу и ценят женщину, только как повариху. Не беда! У достойнейшего Ассуапи всегда найдётся лекарство от недуга, — сказала Миухетти.

Эдип не успел ответить ей, вмешался врач:

— Нет, госпожа. Я-то могу полечить больного, но только по его собственной воле. Пусть больной сам придёт и попросит вылечить его от мужской слабости. Снадобья нужные у меня имеются, только вот насильно лечить нельзя. Недужные есть?

Кинжал остался в ножнах. Фиванский царь Эдип поднялся на ноги, и слегка поклонившись, покинул достойное собрание.

Молчание нарушил Меджеди. Он многозначительно посмотрел на Миухетти и спросил:

— Госпожа моя, тебя две «львицы» сопровождают за тем, чтобы ты самолично за острое хваталась? По чину ли тебе? Ты же знаешь, я за своих кого угодно удавлю. Царёк он там или кто.

— И он не пальцем делан, — возразил Автолик.

— Возможно, — неожиданно легко согласился Меджеди, — но нас больше.

— Латай вас потом, — мрачно сказал лекарь Ассуапи, — у меня только две руки, и ниток на всех не хватит. Да и что потом Верховному Хранителю говорить? Ири на подначки повелись, как дети малые, о долге и воле Величайшего позабыв? Да плевать, что он несёт. Верховный Хранитель счёл его важным для Дома Маат и Священной Земли, стало быть, нам следует приложить все усилия…

— Верховный Хранитель далеко, — перебила врача Миухетти.

— Меня так это только радует, — хмыкнул Меджеди.

— И с берегов Священной Реки видно не так хорошо, как отсюда, — добавила Миухетти.

— Ты, госпожа моя, считаешь, что Верховный Хранитель ошибся? — спросил врач.

— Его достойнейший брат, да будет голос его правдив, и то ошибался иногда, — ответила посланница, — Аменеминет же неопытен. Многих вещей не знает, иных не видит. Итеру-аа течёт из начала вечности, а всё одно, от разлива к разливу воды её иные чем прежде, хотя на вид и такие же. Слова мои о полезности Эдипа достойнейший Анхореотеф услышал три года назад.

— Всё изменилось? — спросил Ассуапи.

Она кивнула.

— Он очень изменился.

— Я вам говорил! — наклонился вперёд и понизил голос Меджеди, — с таким, как Эдип, толку не будет. Кто бы он ни был прежде, сейчас это не вождь воинов, а так, не пойми кто, при своей «мамаше».

— По правде-то ты верно говоришь, — согласился с ним Ассуапи, — не лечится такое, безнадёжный случай.

— Зря насмехаетесь, — покачал головой Автолик, — я вижу в нём силу. Но вы правы в том, что он не союзник и даже не попутчик. А Фивы — место проклятое.

— Ты прав, — согласилась Миухетти, — союзников надо искать в Микенах.

— Почему не в Афинах? — спросил Ассуапи.

Амфитея бросила на него быстрый взгляд, поджала губы, коротко мотнула головой.

— В Микенах, достойнейший, — сказала она твёрдо.

— В Микенах и ванакт настоящий, — кивнул Автолик, — не то, что некоторые.

— Но там тоже всё непросто, — вздохнула Миухетти.

— Разберёмся, — уверенным тоном сказал врач, — в Микены, так в Микены.

В те дни, когда полуденное солнце только-только оказалось за спиной, Эдип ещё надеялся, что от Миухетти будет польза. Не дал фараон воинов, не завалил золотом, на которое можно было бы их купить, так хоть может Кошка своими сладкими речами повиснет на ушах Персеидов? Хотя бы лавагета-изгнанника[87] вернуть, ведь не Эдип же его изгнал, он его и в глаза не видел, наслышан только. И о доблести, и об искусстве военачальника. А ещё о том, что Персеиды родственничка терпеть не могут, но тот почему-то всё равно сидит у них под боком и в Фивы возвращаться не горит желанием.

Когда в дымке за кормой растаял Тир, он же Цор и Тисури, родной город Кадма, Эдип ещё пытался добиться у Миухетти ответа, что она намерена делать, как собирается исполнять своё обещание помощи. А она отвечала вопросом на вопрос. Дала понять, что сначала нужно фараону службу сослужить, а уж потом и поддержка будет.

«А может и не будет», — додумал Эдип, — «легка ты на обещания. Почти, как на передок».

Как-то совсем не просматривалось общности интересов, а чем дальше, тем более очевидным становилось, что с «черноногими» и лживой предательской Кошкой ему не по пути.

Когда достигли южной оконечности Китноса, ладья Эдипа обогнула мыс и взяла курс на северо-запад, к Лавриону, до коего уже рукой подать было, а корабли ремту отравились на запад, к Гидрее, Питиусе, и вскоре вошли в Арголидский залив. Цель путешествия приближалась.

Знаменосцу Великой Зелени так понравилось общение с придворным лекарем, что он давно уже перешёл на «Госпожу звёзд», оставив командование на «Убийце змей» заместителю. Теперь эти двое только и занимались обсуждением всевозможных недугов, мнимых и действительных, коими страдала многочисленная родня Меджеди, а в первую очередь его жена, дама высокородная, вздорная и мнительная. Может он и в море-то сбежал от неё, а вовсе не от Верховного Хранителя. Кроме того, Ассуапи оказался неиссякаемым источником всевозможных занимательных историй.

Больше всего Меджеди потрясла байка о том, как некий молодой ученик в оазисе Cетх-Аму[88] по небрежности налил зловонную «воду Амена» в сосуд, на стенках которого оставался порошок для прижигания ран, приготовленный по просьбе одного врача. Сосуд забыли почти на месяц, а когда один из жрецов обратил на него своё внимание и попытался отскрести странную чёрно-бурую корку со стенок, неведомая сила разорвала беднягу на куски. Причину и следствие тогда долго не могли связать.

— Вот бы на стрелы такое наносить! — восхитился хери-хенит.

— Враги весьма порадуются, — усмехнулся врач, — ибо воинство Величайшего само себя изведёт.

Когда вдали показался скалистый мыс, скрывавший портовый городок Навплию, обе «львицы» вышли вперед.

— Разве не нам следует причалить первыми? — удивился Ассуапи.

— Это для безопасности, — пояснил Меджеди.

— Нам что-то может угрожать? — встревожился врач.

— Здесь осторожность не повредит. Эти воды кишат пиратами.

— Кем? — не понял Ассуапи.

На языке ахейцев он не говорил большую часть жизни, множество слов позабыл.

Миухетти пояснила.

— Вот там, на той стороне залива лежит Лерна, — она указала рукой на запад, — это настоящее разбойное гнездо. Его давно уже облюбовали телебои, «далеко живущие». Так местные называют островитян.

— Это они и есть пираты? — спросил врач.

— Да. Когда-то так называли разбойников с острова Тафос. Микенские ванакты долго воевали с ними и даже вроде бы совсем извели, когда погиб царь телебоев Птерелай. Но потом телебои возродились и снова захватили Лерну. Сейчас так зовётся народ не с одного острова, там разного сброда собралось. Они многочисленны. Их называют Гидрой. Одну голову срубишь — две новых вырастут. А всё потому, что Аргос и Златообильные Микены поблизости. Есть, чем поживиться.

— Раз они так близко, то верно нападают и на наше поселение?

— Бывало. Ещё Величайший Хоремхеб повелел держать здесь, в Пер-Атум, гарнизон, половину са. Воинов сменяют каждый год.

— И этого хватает для защиты от разбойников?

Миухетти пожала плечами.

— Насколько мне известно, после одной хорошей драки лет тридцать назад, сама Навплия больше не подвергалась нападениям. Тогда телебоям преподали урок, и они его всё ещё помнят. Однако окрестные воды ими кишмя кишат и мореплавание здесь опасно, города опасаются, но корабли грабят.

— Что же их привлекает? Ведь Микены и Аргос стоят в глубине суши. И они защищены крепкими стенами, которые морским разбойникам уж, верно, не по зубам.

— Пер-Атум и привлекает. Как завещал Навплий, внук Даная, город своего имени, что мы зовём Домом Атума, в вечное владение потомкам ремту, которые пришли сюда с его дедом…

— Данай, это тот самый? — перебил Ассуапи.

— Да, тот самый Дана, зять Величайшего Секененра. Так вот с тех пор здесь наше торговое поселение. Сюда и олово с запада везут и янтарь с севера.

— Вот только, насколько мне известно, Таруисе Пер-Атум не соперник, — присоединился к беседе Меджеди.

— Почему? — спросил врач.

— Да вот так сложилось, — пожал плечами хери-хенит, — основные торговые пути через Таруису проходят.

— Это потому, что ахейцы разорили Крит, — мрачно сказала Миухетти.

— Это потому, что владыки наши не очень-то держатся за этот край земли, — возразил Меджеди, — некоторые советники Величайшего считают, что нет смысла нам на этих берегах закрепляться.

— Кто так считает? — спросил Ассуапи.

— Пасер, например.

— Почему?

— Далеко. Край света. Моя жена, как узнала, что я в Дом Заката еду, так изревелась вся. По ней это где-то уже совсем рядом со входом в Дуат.

— Так и есть, — улыбнулась Миухетти, — говорят на том берегу залива, в болотах Лерны лежит вход в царство Скотия[89]. На Дуат оно, правда, не похоже.

Она заметила улыбку Автолика и смутилась.

— Так говорят!

Тем временем корабли обогнули мыс. Впереди уже были видны выбеленные солнцем домики Навплии. «Львицы» подошли к портовым причалам. В Пер-Атум их было обустроено полдюжины и два заняты торговыми ладьями. Несколько моряков спрыгнули на дощатый настил, поднятый на сваях, поймали брошенные канаты и намотали на выступающие «пеньки». «Госпожа звёзд» от своих защитниц отстала ненамного.

Их встречали. Собралась большая толпа зевак, одетых весьма разнообразно. Загорелые дочерна полуголые островитяне и жители большой земли в набедренных повязках до колен. Можно подумать, что бедняки, но нет — юбки пестрят многоцветными узорами, бисером и бахромой. Среди ахейцев много ремту, коих можно узнать только по крашеным глазам, ибо одеты они так же, как местные. Некоторые нацепили льняные китуны[90] и завернулись в шерстяные плащи-фаросы, даром, что жара. Чего не стерпишь ради демонстрации важности и зажиточности.

Были тут и женщины, много, и по ним особенно хорошо было видно, насколько зажиточна Навплия — не каждой по достатку длинное платье невероятно сложной формы с пышными разноцветными юбками, имевшими бесчисленное множество складок. Рукава короткие. Платье туго обтягивает талию, на груди большой вырез, она обнажена полностью, а соски у некоторых модниц подкрашены алым. Длинные волосы уложены в пышные причёски с вплетёнными яркими лентами. Критская мода. На самом Крите уже мало кто так одевается, обеднел остров сильно, ну так ахейцы-завоеватели её переняли. Впрочем, и здесь жёны простых землепашцев, ремесленников и рыбаков носят платья попроще. От мужских рубах они отличаются лишь длиной, да вышивкой.

Ванакты Микен свято соблюдали установления Данаева внука, и Пер-Атум управлялся колонистами-ремту. Чиновников-ахейцев из столицы тут не было.

Столица царства — Микены, но власть ванакта оспаривает Аргос. В Микенах сидят Персеиды, а в Аргосе правит кровь Персеева дядьки Прета. Наследники последнего мечтают стать ванактами, считают себя несправедливо обойдёнными, ибо сам Прет был близнецом Персеева[91] отца Акрисия, и кто из них старший не очень-то и понятно. Рвётся Аргос, новый город, к власти. Тесно ему под рукой древних Микен.

Аргос к Навплие ближе, но портовый городок прикрывает с севера Тиринф, тоже вотчина Персеидов. При жизни Персея микенцы тут всё подгребли под себя. Был царь глыбой, настоящим титаном. Столько сейчас про него сказок насочиняли, что истина безнадёжно погребена под их спудом. Однако всеобщее уважение к нему было таково, что затмило даже могучую, поистине циклопическую фигуру Пелопса Древнего,[92] первого этого имени, любимца богов, давшего своё имя огромному полуострову.

Когда умер великий герой, две ветви Данаева древа в мире не ужились. Который год уже тлеет усобица меж Аргосом и Микенами, как будто внешних врагов им мало.

Как ни странно, это ахейское немирье Навплие не особенно вредило и даже наоборот. Ни та, ни другая сторона не решалась прибрать город к своим рукам, в равной степени опасаясь ответа близкого противника и заморского царя. Гарнизон ремту исправно сменялся, а то, что стояла тут всего сотня воинов — так по местным меркам это очень даже ничего. Ну и откуда бы знать ахейцам, что в Чёрной Земле про Пер-Атум, Дом Заката, вспоминают редко и немногие?

Посольство приняли очень радушно, колонисты закатили пир, изо всех сил старались не ударить в грязь лицом. Миухетти видела, что их очень смущает мысль, а ну как высокие послы сочтут их невежественной темнотой с края мира. С жаром обсуждали привезённые новости. Особенно бурно битву при Кадеше.

Автолик, как участник сего дела немедленно оказался в центре внимания. Он украдкой посмеивался — для колонистов масштабы великого побоища были совершенно невообразимы. Впрочем, он быстро поймал себя на мысли, что ведь и сам был таким всего три года назад. Война в его понимании — молодецкий набег, похищение скота и женщин. А если в битве погибло человек сто, то есть две полных команды пентеконтеры, то это просто какая-то чудовищно-кровавая резня, а не аристия героев с непременной мономахией[93].

Меджеди отдыхал, со всеми пил и вёл приятные беседы. Автолик от него не отставал. Миухетти переживала душевные метания. Знакомые бухточки с прозрачной, как слеза, бирюзовой водой, скалы, кривотелые пушистые сосны, можжевельники пробуждали воспоминания. Кто она? Снова Амфитея или ещё нет? А может уже точно нет, навсегда? Сходные чувства испытывал и врач. Он тоже будто чего-то особенного ждал от этих берегов. Здесь его родина (ну, почти), или всё же не здесь?

Впрочем, пребывание послов в Навплие надолго не затянулось. На четвёртый день они продолжили путь. Далее он лежал по суше.

Крепость возвышалась над равниной, словно скала. Она закрывала от посягателей с моря внутренние города, и была последней твердыней на пути неприятеля, если бы вражеское войско вторглось со стороны суши. Казалось, что построили её не люди, а какие-то неведомые силы, что смогли сдвинуть с места и сложить в крепостные стены огромные камни.

Можно предположить, что внутренне убранство крепости должно бы соответствовать её воинственному и суровому духу. Однако Миухетти знала — Тиринф построили для воинов, которые ценили удобство и не отказывали себе в простых житейских радостях.

Встречали их с почестями, которые причитались посланникам самой важной страны известного мира. Да ещё и связанной давней дружбой и торговыми путями с ахейскими землями.

Впереди всех, во главе посольства ехали на колеснице Ассуапи и Меджеди, она же делила колесницу с Автоликом, ехала на несколько шагов позади придворного лекаря. Теперь все почести должны были достаться ему.

Сопровождал их целый караван осликов, нагруженных всяким добром, ценными подарками из Чёрной Земли. Моряки ремту на время стали караванщиками, управляясь с вьючными ослами с не меньшей ловкостью, нежели с парусом.

Поглядеть на почтенных послов далёкой и сказочно богатой земли вышли, похоже, все жители нижнего города. Множество людей всех возрастов и званий стояло по обе стороны дороги, приветствуя высоких гостей.

Миухетти старалась не глядеть по сторонам, не обращать внимания, как её обсуждают здешние жители. Утром она долго раздумывала, какой наряд ей выбрать — здешний, ахейский или одеться, как знатная женщина Чёрной Земли.

Остановилась на втором, одновременно ругая себя — как она, Хранительница Трона, призванная организовать небывалое предприятие, думает только о тряпках. Нет, наряд ремту ей шёл больше, делал красивой и загадочной.

Посольство проехало по улочкам нижнего города и вот они раздались в стороны, расступились, будто толпа людей, впустив процессию на простор. Они очутились у подножия холма, на котором возвышались стены дворца-крепости. Цитадель Тиринфа была вытянута с севера на юг. Ворота располагались в восточной стене, но дорога взбиралась к ним, посолонь огибая весь дворец. Иначе не подобраться, скалистый холм весьма крут.

Миухетти видела — на стены высыпало множество людей. Некоторые приветственно махали оливковыми ветвями. Гонец из Навплии ещё третьего дня прибежал в Тиринф, предупредил о скором прибытии гостей. Тут ехать-то всего ничего, хозяева, конечно же, приготовиться успели. А послы ванакта Чёрной Земли — гости, дороже каких и не бывает никого. Послы Хатти только сравнятся.

Колесницы, караван ослов, и не меньше сотни человек неспешно, сохраняя достоинство, огибали стены.

На восточной стороне стены дорога продолжилась длинной пологой лестницей. Здесь пришлось сойти с колесниц. На верхних ступенях ожидали встречающие во главе с правителем города — мужем среднего роста и сложения, лет сорока на вид, одетым в пурпурный фарос и высокий венец, отделанный золотом.

Рядом с ним стояли две немолодых знатных женщины. Она из них, та, что постарше, смотрела на Миухетти так, будто только её из всего посольства и видела. Ладонь держала на груди, будто пыталась унять разошедшееся сердце.

Миухетти не сдержала улыбки. Она почувствовала, что и у неё в груди разливается приятная теплота, восторг долгожданной встречи.

Её взгляд скользнул по лицам встречающих, она искала кое-кого ещё, но не увидела. Вот и первая ложка дёгтя, первое беспокойство. Почему их нет? Всё ли благополучно?

Послы и свита поднялись почти на самый верх. Ассуапи шёл первым, за ним следовал слуга с громадным зонтом на длинном тяжёлом древке. Остановился посол, не дойдя десяток ступеней. Не слишком низко, ибо здесь они были уже не круты.

Вперёд вышли два глашатая. Один из них — главный писец посольства. Второй — ахеец из Навплии. Несмотря на то, что послы на местном языке говорили прекрасно, представляться самим — уронить достоинство.

— Вижу ли я сильномогучего басилея Тиринфа? — первым заговорил ахеец из свиты посла.

Он, местный житель, конечно, басилея знал и видел, но обратиться следовало именно так.

— Перед тобой сильномогучий басилей крепкостенного Тиринфа Ликимний, сын Электриона, внук Персея, — ответил выступивший навстречу глашатай встречающих и величавым жестом указал на Ликимния.

Некогда нынешний басилей Тиринфа был младшим из девяти сыновей микенского ванакта Электриона, да ещё и незаконным. Остался единственным, кто пережил войну с телебоями, да и то лишь потому, что летами мал был, чтобы воевать.

Ахеец отшагнул в сторону, пропуская вперёд ремту.

— Смотри, о достойнейший правитель славного Тирину! — провозгласил тот, — так говорит Его Величество, Владыка Обеих Земель Канахт Меримаат Усермаатра Рамсес Мериамен, сын Ра, любимец Амена, воссиявший на троне Хора на вечные времена!

Глашатай сделал паузу, а его помощник принялся переводить.

— Так говорит Рамсес Мериамен, — продолжил ремту, когда тот закончил, — отправил я ныне в земли акайвашта посла своего, высокородного и достойнейшего Ассуапи, сына Исхиотефа, дабы приветить владык акайвашта.

— … достойнейший Асклепий, сын Исхия, — перевёл ахеец.

— Так говорит Рамсес Мериамен — повелел я слуге своему Ассуапи — скажи владыкам земель акайвашта, всем, кого встретишь, ныне я, Рамсес Мериамен, пребываю в здравии и силе. Мои дома, мои сыновья, мои воины, мои лошади, мои колесницы и все во всех моих землях здоровы и процветают! Ныне и правителям акайвашта посылаю я дыхание жизни и дары, дабы процветали они в мире и братстве со мной!

Ассуапи, стараясь скрыть волнение и избежать суеты, неторопливо взмахнул рукой, открытой ладонью к Ликимнию, и посторонился, пропуская слуг, которые выставили вперёд пять сундуков и откинули крышки.

Тут было бронзовое оружие, сделанное искусными оружейниками. Сосуды из фаянса, расписанные иероглифами, значение которых осталось хозяевам города неизвестным. Украшения из золота, бирюзы и лазурита, достойные одних лишь цариц. А также прекрасные льняные ткани, благовония и ещё множество замечательных и дивных вещей.

Ликимний степенно кивнул, спустился на три ступени и, сохраняя важные вид, принялся держать ответную речь, которая продолжительностью своей затмила только что произнесённую глашатаем посольства.

Меджеди в это время, задрав голову, осматривал стену цитадели, дивясь, что, оказывается, не только в Стране Реки умеют возводить столь могучие крепости, поистине не уступающие несокрушимым Джару, Семне и Кумме.

Наконец, положенные речи были произнесены, никто в грязь лицом не ударил, достоинства не уронил. Радушный хозяин пригласил послов внутрь. Они прошли ворота, повернули налево, оказавшись в узком коридоре. Прошли ещё одни ворота, затем большие пропилеи[94] и оказались в первом внутреннем дворе. Здесь слуги басилея захлопотали вокруг посольской свиты. Ослов надо разгрузить, дары принять и учесть, людей устроить.

Послы этого не стали дожидаться. Пройдя вторые пропилеи, они попали в главный двор, с колоннадой по периметру. Здесь находился вход в большой мегарон, просторный зал, центр которого занимал огромный очаг. Крыши над очагом не строили, и дым свободно выходил наружу.

Стены главного зала были расписаны яркими красками, которые радовали глаз. Три охотничьи собаки преследовали кабана. Гончие настигали его, и шансов на спасение у него уже не осталось. Ведь на противоположной стороне его поджидали охотники с копьями и луками. Знаком того, что хозяева дворца могут похвастаться не только нарисованными трофеями, была кабанья туша. Она висела над очагом очаге, а по всему залу от неё шёл приятный запах жареной вепрятины. В очаге вместе с поленьями горело множество душистых веточек и трав.

Клыки вепря, конечно же, добавились в набор чьего-то нового шлема.

Мужи удалились в мегарон. О чём будут разговоры в главном зале? Миухетти могла бы их заранее пересказать. Она так живо представила себе, как Меджеди рассказывает ахейцам об охоте в тростниковых заводях, о диковинных зверях, живущих в Чёрной Земле. А здешние аристократы будут раз за разом изумляться, слушая охотничьи байки. Их собственные истории о затравленных кабанах и оленях самим покажутся детскими играми. Разве можно сравнить какого-то там кабана с невероятным зверем пахема, что живёт в воде, ест траву, но бывает столь свиреп и неукротим, что способен приличного размера лодку перевернуть.

А Автолику конечно же придётся поддакивать флотоводцу, ведь соплеменнику ахейская знать поверит на слово куда больше, чем чужеземцам.

Миухетти осталась с пожилой женщиной, которой улыбалась у ворот.

— Милая моя! — воскликнула женщина, раскрыв объятья.

Миухетти шагнула навстречу. Женщина обняла её и расцеловала.

— Амфитея, девочка моя!

— Алкмена!

— Я и не чаяла, что ещё увижу тебя!

— Боги милостивы, вот я и вернулась. А где мальчики? Не видела их.

Алкмена помрачнела.

— В походе оба. Ванакт покоя не даёт. Где-то возле Псофиды, на горе Эриманф. С кем-то из младших Пелопидов ванакт опять что-то не поделил. С Капреем[95] вроде.

— Для того ведь и принял, чтобы покоя не давать, — сказала Миухетти.

Алкмена вздохнула. Предложила Миухетти искупаться с дороги, на что та охотно согласилась, ибо знала, что Алкмена обладает роскошной большой медной ванной — подарком Мерихора. У других-то басилеев глиняные, поменьше. Уж ей-то, конечно, поплескаться дадут вволю.

Она решила заодно переодеться в ахейский наряд. Как раз в тот, что отвергла утром. Теперь Миухетти решила, если она наденет ахейское платье, то здешние женщины лучше к ней отнесутся и будут откровеннее. А здесь она может узнать то, о чём не скажут в главном зале.

Платье из плиссированного льна, парик и многорядное ожерелье усех Миухетти сменила на другое, сшитое по критской моде. Здесь, в ахейских землях, женщины издавна одевались, подражая моде критских дворцов. Широкая юбка ярко-синего цвета казалась ещё объёмнее из-за множества оборок с блестящей вышивкой. Узкий корсет обтягивал и без того тонкую талию, приподнимая высокую грудь. Волосы, завитые в тугие локоны, отдельными прядями спадали на шею и обнажённую грудь.

Алкмена была уже в годах. Как не украшала причёску золотыми бусами, видно было, что седых волос у неё уже не меньше, чем чёрных. Хотя и оделась она в платье, похожее на критское, обнажать грудь уже и не пыталась. Молодухи пускай красуются. Она набросила на платье сверху расшитый льняной плащ, скрывающий фигуру.

Алкмена ласково встретила гостью и усадила Миухетти в кресло рядом с собой. Миухетти вздохнула, покрасоваться не перед кем. В Доме Прялки собрались одни женщины. Хозяйка, жена Ликимния царица Перимеда, Алкмена и её дочь Лаонома. Последней на вид было всего лет пятнадцать, рослая девица, лицом и статью похожая на мать, казалась уже совершенно оформившейся. Она не скрывала грудь, довольно развитую для юных лет.

Лаонома была племянницей царицы. Та приходилась родной сестрой её отцу.

Алкмена и её дочь изяществом и стройностью не отличались. Обе они были довольно крепкого телосложения и больше всего обликом походили на роспись на противоположной стене, которую разглядывала Миухетти. Там изображены были две женщины, которые правили колесницей. Такие же дородные, крепко сложенные, точь-в-точь, как Алкмена и её дочка. Только одетые в простые платья, не выставлявшие грудь напоказ.

Хотя за столом сидело всего четыре женщины, в служанках во дворце Тиринфа недостатка не было. Они подавали блюда, двое девушек играли на флейтах, ещё трое танцевали для хозяев и гостьи. Словом, было весело, для тех, кто не видал лучшего, не бывал на пирах знатных людей в Чёрной Земле.

— Кушай, кушай, дорогая! — Алкмена то и дело подвигала к гостье блюда с кусками жареной свинины и козлятины, — после такой долгой дороги по морю, надо хорошо наедаться. Вы же там совсем оголодали, все знают, какая в море еда. Одна сухая лепёшка на весь день!

Миухетти слушала добрую женщину да брала с блюда по одному кусочку мяса. Но тут, с самого краю стола она заметила блюдо, вкус которого помнила ещё с детства. Мелко нарубленные листья свёклы и хрен были заправлены толчённым гиацинтом. Кусочки гиацинтовых луковиц вперемежку с оливками были разложены по краю блюда. Им Миухетти и занялась.

— Вот ты погляди, как в настоящих дворцах себя ведут, — Алкмена зашептала на ухо дочери так, что её и служанки услышали, не говоря уж о гостье, — ест, как птичка клюёт! Одну зелень. А ты, свинину жареную трескаешь! Ишь, как разнесло-то за лето тебя, не успеваем платья шить.

Знатная дама, она пряла и ткала сама, вместе с дочерью и рабынями. Так заведено во всех ахейских домах. И Перимеда, да и жена самого ванакта так поступает. Потому женская половина — Дом Прялки даже во дворце.

— Мама, ты чего, оставь! — обиделась Лаонома и посмотрела на мать укоризненно. Ведь и мать худобой не отличалась, и в молодости, и сейчас. О чём не раз говаривала дочери, что нет мол, красоты в худобе, кушай, доченька, лучше. Чай не простолюдины, чтобы голодать.

Миухетти изо всех сил старалась не засмеяться, наблюдая за ними. Чтобы не расстраивать Лаоному, которую помнила ещё совсем девчонкой, она тоже взяла с блюда кусок свинины пожирнее. Но Алкмену это ещё больше подвигло воспитывать дочку:

— Вот, гляди на Амфитею и учись! А то, как сыщем тебе осенью жениха, так в новом доме такую засмеют. Скажут, вроде из дворца невеста, а повадки, как будто коз да свиней пасла!

— А что же, есть жених на примете? — спросила Миухетти у царицы.

— Нет ещё, но как мальчики вернутся, сыщем.

— Так, неизвестно, какой муж попадётся. Может, такой, что тощих не любит! — Миухетти решила подыграть девушке.

— И то верно, — согласилась Алкмена, — кто его знает, может, скажет, тоща невеста, кожа да кости.

— Толстый сохнет — худой сдохнет, — улыбнулась Миухетти.

Лаонома смотрела на неё, скрывая зависть. В критянке ни капли лишнего жира не было. Девушка знала, что Амфитея и колесницей правит, и лук легко натянет, да не детский, а боевой.

— Да-да, вот верно говоришь, — мигом переобулась Алкмена, даже того не заметив, — все ж знают, худые-то долго забеременеть не могут, да родами нередко мрут. А ты что же, Амфитея, милая моя, не родила ли ещё ребёночка?

Тут уж Миухетти пожалела, что в разговор этот вмешалась. Что ответить этой женщине, для которой она словно вторая дочь, притом старшая и чуть ли не любимая? Не рассказывать же в самом деле о снадобьях, что умели делать лекари Чёрной Земли. Которые позволяли заводить любовников, да не беременеть.

— Нет, не родила.

Алкмене в её ответе послышался грустный вздох (а может так оно и было, хотя Миухетти и сама того не поняла). Она поспешила утешить:

— А, ну тогда родишь ещё. Только хорошо есть надо уже сейчас. Кушай, вот сыр у нас свежий. Самый лучший во всей округе, угощайся!

Лаонома спросила:

— А мужчина есть?

Миухетти улыбнулась.

— Есть.

— И каков он? — мечтательно поинтересовалась Лаонома.

— Да ты верно видела его, выходила же встречать. Мы с ним вместе на колеснице стояли. Он в свите посла, меня с собой за море и взял.

— Этот, стало быть? — прищурилась Алкмена, — хорош парень на вид, да.

— На ложе-то как он? — шепнула Лаонома еле-еле слышно.

Алкмена однако, услышала, всплеснула руками.

— О чём думаешь, сопливка?

— А что? — вскинулась та с вызовом, — половина подруг уже замужем давно, и ты сама мне говорила, что ванактиссу Никиппу в тринадцать замуж выдали.

— Может потому и ванакт наш такой хилый уродился, — хмыкнула Перимеда.

— Вот именно, — поддакнула Алкмена.

— Замуж, это одно, — добавила Перимеда, — а любовные утехи — другое. Мы же не фракийцы какие.

Она многозначительно посмотрела на Миухетти и добавила:

— Те девство до брака вовсе не хранят, а мужи их гордятся, если жена до законного брака успела родить неизвестно от кого.

— Почему гордятся? — спросила Миухетти, которая этого не знала.

— Плодовитость подтвердила, значит и замуж можно взять, — ответила Перимеда.

— Дикий народ, — вздохнула Алкмена, — была у меня рабыня оттуда. Ох и дикая тварь…

— Это та самая? — спросила Миухетти.

Алкмена кивнула. Миухетти поджала губы.

— А любовные утехи у тебя, Лаонома, могут и вовсе не случиться, — сказала Перимеда, — какой жених будет. А ну как братья тебе подберут знатного, да седого? Какие с ним утехи, сунул, вынул, да спать. Хорошо будет, если есть, что сунуть. А то вон Иокаста Фиванская чуть не до седин без ласки просидела при мужеложце своём.

— Я лучше удавлюсь, чем такой муж, — мрачно заявила Лаонома и вновь посмотрела на Миухетти, одним взглядом вопрошая: «Ну так что там про ложе-то?»

Миухетти подмигнула девушке и движением губ беззвучно сказала краткое слово. Та поняла и залилась краской.

— Как звать-то его? — спросила Алкмена.

— Автолик.

— Автолик? — удивилась Алкмена, — это не тот ли, который с Парнаса?

Миухетти удивилась, припоминая, что он говорил ей о своей родине. И верно ведь, дед его Дедалион на горе Парнас жил.

— Да вроде тот, — ответила она осторожно.

Алкмена только головой покачала. Нахмурилась.

— А что? — недоумённо спросила Миухетти.

— Не слышала ты разве, какая молва о нём?

— Нет.

— Если этот тот самый Автолик, конечно. Он себя сыном Гермия Трёхглавого зовёт.

— Такое говорил мне, да.

— Молва о нём идёт… Разная.

— Дурная?

— Ну почему. Есть и хорошая. Щедро он, знаешь ли, осыпан хулой и хвалой. Воин отменный, при этом прост, не заносчив. Друг верный. Тем, кто дорог ему, не раз на помощь приходил. Хитрец и плут, клятвопреступник. Клятвы нарушает, что и не подкопаешься, не обвинишь. Стада красть так умеет, что не поймали не разу.

— Раз не поймали, как же доказали, что он?

— То-то и оно, что не доказали, — вздохнула Алкмена, — но подозревают. Я ведь сразу и не узнала его, давно не видала. Он ведь ещё там, в Фивах, частенько появлялся, с мужем моим дружил, хотя годами мальчикам ровесник. Амфитрион даже просил его борьбе их учить. Представляешь? Этакий сопляк, а взрослые мужи, воины, его в учителя для сыновей приглашают.

— Не встречала я его в Фивах, — сказала Миухетти.

— Так это давно было. Ещё до того, как Мерихор…

Она замолчала. Миухетти и Лаонома тоже молчали. Критянка смотрела на дно опустевшей чаши. Кусок в горло больше не лез.

— Жертвы надо принести, — сказала Алкмена, — тень Мерихорову покормить. Благороднейший муж был. Чую я, не просто так вспомянулся. Да и ты вернулась. Что-то опять будет.

Миухетти не ответила.

Глава 10. Златообильные Микены

Всякий житель Микен, будь он простолюдин, или знатный человек, иначе как Златообильными родной город не называл. Повелось это не с давних времён, когда жили деды и прадеды. Нет, это стало приметой нынешних дней. Никто и не припомнит, как это случилось, только называть сейчас город иначе, по-простому, никак нельзя. Недостойно это для вотчины ванакта. Великому царю положено жить в богатом и могущественном городе, отличаться от иных городов пышными титулами и древней славой.

Всего этого было в Микенах в изобилии и с каждым годом преумножалось. Немало тому способствовали и неприятности, что по воле богов, никак иначе, постигли их давнего соперника, Семивратные Фивы.

Один за другим, вот уже который год подряд славные мужи покидали Фивы, не выдержав власти нечестивого Лая. Да и после его гибели исход из Фив не закончился. Новый царь Эдип оказался слабым, хоть и не замешан был в нечестивых делах предшественника. Влияние Фив с каждым годом таяло, а микенское, напротив, росло.

Разговоры о том, что микенскому басилею более пристало именоваться ванактом, нежели правителю Фив, начались ещё при Персее, но тогда в большой силе был Амфион, коего поддерживала Чёрная Земля, и далее разговоров дело не зашло. Сыновья Персея, Алкей и Электрион отцовское влияние не унаследовали и великоцарского титула не осмелились принять, но, когда трон достался третьему сыну, Сфенелу, начался Лаев закат Фив. Вот Сфенел и стал первым микенским ванактом, хотя до великого отца и ему далековато было.

Лай и Эдип с таким положением дел, конечно, не согласились, но нынешнего правителя, Эврисфея, сына Сфенела, это ничуть не смущало. Он и не думал признавать верховную власть Семивратных Фив, почитая себя единственным ванактом. Ведь, не иначе, как сами боги отвернулись от фиванцев, и подарили удачу ему одному.

А удача и, верно, была велика. Микены настолько переполнились народом, что стали тесными для жителей. Особенно много людей переселилось сюда за последние три года. Купцы, ремесленники. Немало воинов последовало за фиванским лавагетом Палемоном, что вдрызг рассорился с Лаем незадолго до смерти нечестивца. Многие думали, что по воцарении Эдипа Палемон остынет, но тот о возвращении, похоже, и не помышлял, чем порождал множество пересудов. Великий царь, хоть службу его и принял, но отнёсся неласково. Тому были веские причины, о которых в ахейских землях знала каждая собака, а оттого поведение лавагета, безропотно сносившего высокомерие Эврисфея, для простого люда было совсем загадочным. Чего только не предполагали на этот счёт.

Эврисфей Палемона не выносил и очень боялся, хотя тот ни словом, ни делом на его власть не посягал. Сидел себе в Тиринфе. В Микенах ему было запрещено появляться без нужды, да он и сам не рвался. Но даже на таком удалении у Эврисфея на душе было неспокойно.

Ныне же Палемон, начальствуя над микенским войском, находился в походе, где-то в Элиде и ванакт дышал свободнее, погрузившись в обыденные дела.

Микены разрослись. Требовалось расширять городские стены. Над этой задачей и размышлял сейчас сын Сфенела, сидя в главном зале дворца. Помогал ему в столь важном деле геквет[96] Амфидамант, тесть и первый советник, муж, почтенный годами и заслугами.

Эврисфей внимательно разглядывал план перестройки города, начерченный на листе папируса братьями Агамедом и Тофонием, знаменитыми зодчими, недавно построившими сокровищницу элидского басилея Авгия.

Эврисфей задавал вопросы, Агамед пояснял:

— Вот здесь, значит, развалим, а сюда перенесём.

Амфидамант, важно поглаживая окладистую бороду, время от времени поддакивал:

— Да, вот так и надо!

— А гробницы предков? — спросил у него Эврисфей, — их тоже надо стеной обнести. Нельзя за стенами оставлять.

— Это да, никак нельзя, — согласился с ним Амфидамант.

— Дальше, ворота я хочу, чтоб главные ворота были такими, особенными. Какие только в столицах великих царств есть. Чтоб каждый въезжал в город, и видел, как сильна власть, как богат мой город.

— Да, особенные ворота нужны, — соглашался с ним тесть.

— Вот, посмотри, великий царь, — Тофоний достал доску, на которой углём были нарисованы будущие городские врата.

— Это львы? — спросил Эврисфей.

— Они самые, — подтвердил Агамед.

— А велики ли врата будут? — спросил Амфидамант.

— Вот, господин, смотри, — Тофоний быстро набросал внутри врат человечка, — два человеческих роста будет. И колесница легко проедет.

Геквет снова пригладил бороду, удовлетворился ответом.

— Какого же веса будет притолока? — спросил Эврисфей, — выглядит она внушительно.

— Я думаю, где-то сорок тысяч мин, — ответил Агамед.

Ванакт только головой покачал.

— Как же сдвинуть такую глыбу?

— Это уж наша забота, великий царь, — сказал Тофоний, — твоё золото всё решит, все твои чаяния осуществит. Мастеров завезём самых лучших, из Лукки. А гастрохейров[97] у тебя, как я гляжу, ныне хватает.

— Экие расходы предстоят… — поморщился Эврисфей.

— Ничего. Ныне не бедствуем, — важно заявил Амфидамант.

Чтобы лучше думалось, ванакт и его тесть то и дело прикладывались по чуть-чуть к чашам с вином. Оно слегка отдавало запахом сосновой смолы, которой были закупорены кувшины.

Эврисфей закусывал вино кусочками сыра. Причём сыр у ванакта был не простой, а как и положено столь знатному человеку, редкая диковина. Привозили его из таких дальних краёв, что и не представить себе. Вроде бы, есть такая земля на самом краю света, на севере от Янтарного берега. Там вроде бы летом не заходит солнце, и ночи вовсе не бывает, только сумерки. А славна эта земля молоком, сыром и маслом. Продают это всё торговым людям, что едут по Янтарному пути. Как раз по дороге, с севера на юг и едят купцы сыры с далёкого севера. До самой Вилусы хватает.

Конечно, такая дальняя дорога не прошла бесследно для головки сыра. Как не выдерживали её северяне, как не солили, но в Микены сыр попадал уже слегка покрытый белой плесенью. Да и запах его немного отличался от того, что ели ахейские пастухи, причём не в лучшую сторону.

Но ванакта это ничуть не смущало. Он с удовольствием жевал кусочки сыра, запивая их вином. Любезно предлагал его тестю, но тот от угощения отказывался.

— Да ты распробуй, зря брезгуешь, — говорил Эврисфей, — как сыра этого поешь, так у вина знаешь какой вкус становится? Терпкий, слышно всё, и виноград, и смолу, и какие травы с виноградником рядом росли. Нет, нашим козопасам ни за что такой сыр не сварить, это только в дальних странах такие умельцы есть.

Он отпустил зодчих, не поскупившись на похвалу и посулы щедрой оплаты. Те, свернув свои папирусы, забрав липовые доски, с поклоном удалились. В дверях столкнулись с гонцом.

Тот остановился на пороге мегарона, согнулся в поклоне.

— Важные вести, великий царь!

— Говори, — разрешил ванакт.

Тот заторопился, захлёбываясь от радости:

— Победа, великий царь! Побили наши Эриманфского Вепря! Возвращается войско! К городу уже подходят. Слава великому герою Палемону!

Эврисфей поморщился. Небрежно махнул рукой.

— Ступай.

Как только гонец удалился, Эврисфей вскочил и начал ходить по мегарону, взад-вперёд, время от времени задевая тестя широкими полами пурпурного одеяния. Микенский ванакт при ходьбе слегка прихрамывал на левую ногу. Сказывалось родовое увечье. Тяжёлые были роды у его слишком юной матери.

— Чего ты забегал? — спросил Амфидамант.

— Третья! Подряд!

— Так это же хорошо. Капрей хоть и мелочь, а всё же Пелопид. Очередной шажочек сделали. Теперь Авгий ещё хуже будет спать. Ты-то чего напрягся, зятёк?

— Он побеждает, — процедил Эврисфей, — народ его любит.

— Не стоит раньше времени переживать, зять мой, — сказал Амфидамант, — Алкид тебе ничем пока не угрожает.

— Пока не угрожает, это верно сказано, — Эврисфей уселся на трон обратно и изо всех сил сжал подлокотники, — и не зови его так! Он не сын Алкея!

— Сын, не сын, — спокойным тоном рассуждал Амфидамант, — сейчас ничего тут не доказать. Разве что у Алкмены вытянуть признание. Да и тоже мне, тайна. Я всё равно не вижу здесь поводов для беспокойства.

— Почему?

— Потому что я в людях понимаю. Палемон — простак. Просто добродушный верзила.

Эврисфей горько усмехнулся.

— Простак… Ни одно застолье в городе не обходится, чтобы этого простака не восхваляли. Мужи как соберутся за столом, так первой здравицу провозглашают за Алкида. Сын Алкея он для них! И подвигами его похваляются, будто бы он за это им приплачивал. А женщины? Едва его завидят, так из платьев лезут.

— Так потому и любят, что простак. Свойский. Вот младшенький Алкмены, это да. Торчит в тени, а на басилея куда больше похож.

Эврисфей обиженно скривил губы. «Куда больше похож…» Тестюшка дорогой ни во что его, ванакта, не ставит. Никогда не ставил и никогда не будет. И ведь на здоровье не жалуется, зараза. Никак не помрёт.

— Ификл — сын Амфитриона, — буркнул ванакт, — это знают все, и никто никогда в том не усомнится. Фиванец здесь никаких прав не имеет.

— Он имеет влияние на брата, — наставительным тоном заявил геквет, — напрасно ты меня тогда не послушал. Вот его-то как раз опасаться стоит.

— Нет. Это слишком рискованно, — мотнул головой Эврисфей, — открыто я не трону его и пальцем.

— Яд? — пожал плечами Амфидамант.

— Все всё сразу поймут. Народ взбунтуется, и никакая стража не защитит меня от Палемона.

Амфидамант задумчиво пригладил бороду. Видно было, что он и сам в своём предложении не очень-то уверен.

— Ладно. С этим спешить не следует. Обмозгуем ещё. Хорошо бы их как-то разделить.

Он помолчал немного и добавил:

— У Пелопса выводок большой. На десяток алкидов хватит.

Эврисфей бросил на тестя взгляд исподлобья. Нарочно ведь злит.

— А ты не теряйся, — сказал Амфидамант, — он всего лишь лавагет. Его дело крушить черепа дубиной. А ты здесь власть! Ты правишь по закону, и все, от батраков на поле до предводителя воинов тебе подчиниться обязаны. А чтобы не зазнался наш не-пойми-чей-сын, в любых победах его ищи ты изъян. Его нельзя не обнаружить, если захотеть.

Эврисфей буркнул в ответ нечто неразборчивое.

— Ладно, — сказал Амфидамант, — пойдём. Встречать надо героя нашего.

Солнце нещадно жарило с раннего утра. Автолик, укрыв голову полой плаща и обливаясь потом, погрозил кулаком огненной колеснице Хавелиоса[98]. Та лениво, но неудержимо приближалась к зениту и ещё до того, как достигла его, ахеец, восседая на осле, въехал в Нижний город и почти сразу оказался в оживлённых торговых рядах.

Микенская агора, заставленная лавками с полотняными или соломенными навесами, запруженная телегами, щедро удобренная навозом, конечно, не могла соперничать с виденными Автоликом поистине огромными рынками в Пер-Рамсес или финикийских городах, но всё равно впечатляла.

Чего тут только не было! Микенские расписные амфоры соседствовали с афинскими. Одни продавали пустыми, а рядом стояли другие, заполненные финиками, миндалём, оливками, кориандром и шафраном. Масляные лампы и сотни амфор с маслом. Тюки с тканями. Мечи «чёрной бронзы»[99] с Крита и среди них пара железных клинков из Хайасы. Благовония. Духи, сделанные в Пилосе из терпентинной смолы, привезённой из Ханаана. Бусы из стекла, агата, сердолика, кварца, фаянса. Чёрное дерево из Куша. Слитки тирийского стекла. Лениво жующие сено козы. Суетливые, испуганно блеющие овцы. Невозмутимые волы с кольцами в ноздрях. Неповторимые ароматы. Какому-то ослу приспичило поорать. Дюжина местных псов это не одобрила, зашлась лаем.

Услышав собрата, ушастый «скакун» Автолика с чего-то решил, что хватит терпеть этого двуногого и, не дойдя два десятка шагов до ряда низких деревянных надолб, где скучала на привязи другая вьючная скотина, встал намертво. Автолик некоторое время пытался сдвинуть его с места, а потом просто махнул рукой и отправился гулять по рядам.

Он не желал ходить хвостом за Миухетти и вызвался ехать в Микены вперёд послов. Осмотреться.

— А скажи-ка, почтеннейший, чего желаешь получить за эту козу? — на очень неплохом ахейском вопрошал некий муж, по виду купец из Страны Пурпура, за которым раб нёс целую кипу рубах.

Владелец козы показал два пальца.

— Два? Чего два? Две меры? Ячменя что-ли?

— Ячменя четыре будет, а я тебе две «горсти» показываю.

— О горе мне! — возопил финикиец, — видно в немилости я у Благого Господина, раз насылает он на моём пути людей нечестных!

— Это почему нечестных? — возмутился владелец козы.

— Как почему? Ведомо мне, что у вас, аххиява, две «горсти»[100] дают за полновесный сикль Бабили или кедет Мицри, но этой тощей козе красная цена полсикля!

— Ну что ты, почтеннейший! Как можно за эту полную здоровья дщерь богоравной Амалфеи отдать полсикля? Две трети! Всех богов зову в свидетели, себе в убыток отдаю!

— Прости, уважаемый, а Амалфея, это кто?

— Коза это, — подсказал Автолик финикийцу, — бога одного вскормила, из младших, Зевса Диктейского.

— Кому и младший, а вот куреты говорят, что это самый заглавный бог и есть, — прокряхтел широкоплечий детина, грузивший на телегу туго набитые мешки.

— Ха, да много понимают твои куреты, — возразил ему возчик, — дикий народ и боги им под стать.

— Может и дикий, да ныне Ойней Калидонский только свистнул, как целая толпа героев сбежалась, а наш-то ванакт едва собрал войско на Капрея. И Палемон опять, говорят, отбрыкивался.

— Ну раз коза богоравная, то я, пожалуй, готов за такую отдать вот этот платок, — решился финикиец, — в Цидоне ткали, возьмёшь?

— Не, — возразил владелец козы, — рубаху нарядную давай. Вон ту.

— Как можно, уважаемый! Эта рубаха трёх коз стоит. Ну двух, если уж они богоравные. Платок бери. Смотри, какой! Жене подаришь, никого краше вокруг не будет.

Селянин, колеблясь, почесал бороду.

— Бери платок, — шепнул Автолик, — платок сикль стоит.

— Ладно, по рукам, — не слишком довольным тоном проскрипел владелец козы.

— По рукам, достойнейший, по рукам! — обрадовался финикиец тому, что удачно облапошил селянина.

Тот принял платок, мысленно хваля себя за то, что удачно впарил козу доверчивому чужеземцу. Дщерь богоравной Амалфеи, хе. Если по возрасту, то уж точно. Дотянет до вечера — уже хорошо.

— Смотри, Ктеат, — позвал он приятеля, показав платок, — настоящий сидонский

Тот прищурился, оценивая.

— У кого купил?

— Вон, у того простака из «пурпурных».

— Ха, дурень! Сам ты простак! Это же Астпил! Троянец он!

— Троянец? — опешил бывший владелец козы.

— Ну да! И платок троянский. Не знаешь разве, что все «сидонские» рубахи на самом деле ткут в Трое на Малой Дарданской? Эх ты, деревня…

Троянец Астпил, тем временем передал козу рабу и вновь принялся зазывать покупателей. Неподалёку торговца тканями перекрикивал его соотечественник, пытавшийся впарить какому-то зеваке «настоящее ожерелье менат из Чёрной Земли».

— … Для мужской силы знаешь, как полезно? Носи каждый день и сможешь с женой десять раз за ночь, не вынимая.

— Да ладно?

— Точно говорю. Зять мой с убитого мицри снял при Киндзе. Так у того, даже мёртвого приап стоял.

— Врёшь!

— Чтоб мне провалиться! Вон, почтенный Астапи не даст соврать.

— Верно, так и было, — поддакнул тканеторговец Астпил, — не будь я Астапи-сидонянин.

— А Кадеш-то Киндзой хатти зовут, — встрял Автолик, — и троянцы ещё.

— Тебе-то какое дело? — недовольно поморщился Астпил.

— Да никакого. Только ожерелье это женское. При родах помогает, — усмехнулся Автолик.

— А, уважаемый, не покупаешь, так проваливай, — огрызнулся мнимый «финикиец», — а то кликну рабов с палками.

— Как бы тебя самого не отделали за обман, — кивнул Автолик в сторону рыночной стражи, — ты не у себя дома.

Купец раздражённо отмахнулся от него, как от назойливой мухи и давай себе дальше заливать зевакам про волшебные амулеты из драгоценного лазурита (на самом деле синего тирийского стекла).

Автолик вскоре уже грел уши в другом разговоре. Неподалёку собрался кружок мужей, обсуждавших последние новости. Народу всё прибывало. Тут каждый с каждым говорил, шум-гам стоял, половину слов не разобрать.

— … А что там про Ойнея Калидонского?

— Вы слыхали люди? Сынок-то Ойнея решил Фивы ограбить!

— Да ну?! А животик не надорвёт?

— … А я не люблю горох…

— … Горшки, горшки расписные!

— … Созвал куретов и давай, говорит…

— … И то верно, живот от него пучит.

— … Шафран ещё в тесто надо добавлять, а сверху кунджут сыпать…

— … Рубахи нарядные! Шафрановые, царские, налетай, торопись!

— … И верно, надорвёт! Против Фив и Орхомен не сдюжил. Самого басилея Эргина по дурной башке так приложили…

— Палемон наш и приложил!

— … Горшки!

— … А куреты, что?

— … Какой Палемон, не было его там!

— … Пять мин меди надо…

— … А я говорю, был!

— … Три горсти, три!

— … Здесь пять вертелов только, а шестой куда зажал?

— … Верно, был Палемон. Амфитриона там как раз убили.

— … Вор! Держи вора!

— … Вот именно, Амфитриона, он лавагетом тогда был, а Палемона не было.

— Чего ты мне заливаешь? Конечно, был, я точно помню, это же и было почти вчера.

— … Вот туда побежал!

— … Да ладно врать, восемь лет прошло.

— … Всё украли! По миру пойду! Рубах расшитых три, поясов наборных два…

— … Так что про Ойнея-то?

— … Ну вот Ойней решил теперь по башке получить, как Эргин.

— … А пиво они варят из киперы.

— … Это критяне-то?

— … Всё, что нажито непосильным трудом! Рубах расшитых пять…

— … И как такое пьют-то?

— … Да не Ойней, а сын его, Мелеагр. Созвал героев. Со всех краёв света сбежались! Хана Эдипу! Это ему не со Сфингой воевать!

— … Дикий народ…

— … Сфинга-то пострашнее будет!

Автолик насторожился и, бесцеремонно работая локтями, поспешил приблизиться к толковавшему про Сфингу.

— А ты её видел?

— Не, её Архилох видел.

— И какова?

— Чудище страшенное, говорит, лев с бабьей головой и титьками!

— Враки!

— Не враки, Архилох врать не станет, я тыщу лет его знаю!

— Война, стало быть, будет.

— А Эдип-то, говорят, по весне за море сбежал.

— Чего там забыл?

— Помощи побежал просить у ванакта Чёрной Земли.

— Ну тогда Мелеагру твоему хана, раз уж Эдип Сфингу уделал.

— Не мой он.

— … Стой, куда прёшь, свинопас!

— … Сказано же — если кто запряжёт пару быков, то стоимость найма — две меры ячменя…

— … Ты кого свинопасом назвал?! Да ты знаешь, кто я? Да я…

— … Так что там про Сфингу? — крикнул Автолик, пытаясь пересилить шум толпы.

— … Это кем ещё сказано?

— … Закон так говорит.

— … Про Сфингу доскажи!

— … Нету такого закона.

— … Ну прости меня, свинопас богоравный!

— … А я говорю — есть.

— … И где?

— … Да не будет войны, они там перепились все.

— Кто?

— Молодцы, которых Мелеагр созвал.

— Верно, я тоже слышал. Перепились и на охоте друг друга все поубивали.

— Прямо все?

— Точно, никого не осталось!

— А говорят, там вепрь…

— … За морем, у кетейцев…

— Ха, за морем! А мне-то какое дело до заморских законов?

— … Вепрь за морем?

— … У куретов пьёт, гуляет!

— … Сам ты вепрь, я про закон толкую.

— … Есть закон, ещё ванакт Электрион с кетейцами договор заключил…

— … Да что про Сфингу говорить? Она людей Лаевых в числе великом порешила, а потом Эдип её.

— … Дриопы, говорят, тоже Зевса больше других богов чтут.

— … Да не дриопы, а селлы и не в Дриопиде, а в Додоне.

— … А Мелеагр, говорят, копьём своим не вепря, а деву…

— … А кто она такая?

— … Дубу поклоняются и по шелесту листвы гадают…

— … Так сказали же, чудовище. Архилох видел.

— … Что каждую меру следует сиклем Бабили сверять…

— … Уестествил!

— … И не чудовище вовсе, а баба!

— Точно баба, титьки — во такие!

— У кого?

— У девы, у кого ещё.

— … Насмерть?!

— Кого?

— Деву?

— Не, по осени свадьба!

— Говорят, в Фессалии.

— Что в Фессалии?

— Да свадьба же. Мелеагр женится.

— А почему в Фессалии-то? Он же калидонец.

— Да кто же его знает. Но люди говорят, что куча молодцев в Фессалию собираются. Погулять.

— А на Эдипа уже не хотят?

— … Племянник басилея зазывает. Хорошо там говорит, в Фессалии.

— Какого басилея? Пелия?

— … Хорошо, да! Говорят, и дриопы собираются. И афиняне. И даже аргосцы. Амфиарай-аргосец вроде едет.

— Аргосцы будут, а наши нет, что ли?

— … И куреты, куреты тоже!

— … Задрал ты уже со своими куретами!

Внимание Автолика привлёк мальчишка, который сломя голову летел от цитадели и орал:

— Едут! Едут!

— Кто едет? — спросил Автолик.

Ему не ответили. Люди пожимали плечами. Наконец, кто-то предположил:

— Не иначе войско возвращается.

— Войско! — подтвердил мальчишка и умчался.

— Войско? — переспросил Автолик, — чьё?

— Наше, вестимо. Надеюсь, побил Палемон Капрея, — ответил случайно оказавшийся рядом знаток.

— Конечно побил, — уверенным тоном заявил ещё один человек, — раз уж он Гидру упокоил, чего ему теперь с Хрюкалоном долго возиться.

— А что за Гидра такая? — переспросил Автолик.

Случайный собеседник посмотрел на него, как на диво дивное. Совсем парнище не знает, что в мире-то творится, а вроде на чужеземца не похож.

— Да разбойные в Лерне.

— Палемон их перебил? — уточнил Автолик.

— Да уж больше года прошло.

— Едут! Близко уже!

Любопытная толпа потекла вокруг стены цитадели к северным воротам. На войско смотреть. Автолик оказался в первых рядах.

— Палемон! Смотрите, Палемон наш!

— Алкид! Алкиду слава!

По северной дороге пылило войско. Довольно большое, оно растянулось в длинную пёструю змею. Позади слуги воинов гнали стадо коров и вроде бы пленных.

Редко Микены такую рать выставляли, а уж чтобы в поход идти, шутка ли, в Элиду, за тридевять земель, так и вовсе в первый раз. В прошлом и позапрошлом годах ради заварух в Немее и Лерне собрали куда меньше народу.

— Да какой он Алкид? Только дурак не знает — не сын он Алкея, а отец-то его настоящий…

— А ну пасть захлопни! Ишь чего удумал, лавагета хулить!

— Смотрите, вот он! Вот, кто Персеид настоящий, не то, что…

Впереди катила колесница, на которой возвышался здоровенный муж, шириной плеч способный посрамить самых могучих богов. Мужа покрывала львиная шкура вместо плаща. Голова царя зверей служила ему шлемом. Колесницей правил подросток лет четырнадцати.

— Это кто там загавкал такой борзый? Ванакта хулить?

— И верно, какой из него Персеид.

— Это ты сейчас про кого, уважаемый?

— И вовсе не сын Алкея Палемон, мне Архилох говорил.

— Верно! Архилох врать не станет!

— А твой Архилох что, лампу держал, пока Амфитрион Алкмену трахал?

— Эй, неуважаемый, захлопни-ка свою поганую пасть, — посоветовал Автолик микенцу, неверующему в правдивость слов неведомого Архилоха, хотя, по справедливости, следовало набить морду совсем другому.

Толпа расступилась, пропуская колесницу лавагета в цитадель. Автолик с улыбкой проводил взглядом воина в львиной шкуре. И тут кто-то сзади двинул его по плечу, да так сильно, что «Сам себе волк» еле на ногах устоял. Резко обернулся, схватившись за короткий меч, укрытый под плащом.

— Радуйся, Волчище! Как ты здесь? Какими судьбами? — воскликнул высокий крепкий муж в панцире и шлеме с рогами.

— Ификл? — Автолик отпустил рукоять меча, расплылся в улыбке и протянул руку.

Они сцепили предплечья, и воин в рогатом шлеме снова хлопнул Автолика по плечу. «Сам себе волк» попытался освободиться, но улыбающийся Ификл не отпускал. Тогда Автолик круговым движением руки вывернулся, а потом сам захватил руку воина и попытался сделать бросок проворотом, но неудачно. Ификл освободился. Рассмеялся.

Автолик тоже засмеялся.

— Могуч! Не чесал пузо в праздности! Вон сколько мяса.

— А ты чего-то отощал, — критически осмотрел его Ификл.

— Я волк, меня ноги кормят, мне тяжелеть нельзя.

— Спорим, не уронишь меня, как не вертись?

— Посмотрим ещё, — хмыкнул Автолик, — ты как сзади-то очутился? Я ожидал тебя со всеми.

Он мотнул головой в сторону подходящего войска и добавил:

— И чего ты в медянке-то? Не запарился?

Он ткнул воина пальцем в панцирь. Ификл сразу перестал улыбаться.

— Да вот… Предположили мы «тёплый» приём. И я решил вперёд просочиться. Осмотреться. Тут, брат, в Златообильных, ныне всего можно ожидать.

— Стрелы с двух стен? — спросил Автолик, понизив голос, — не Тиринф же, тут так не выйдет.

— Оно, брат, по-всякому выйти может. Мы здесь с мечом в изголовье спим чаще, чем в походе.

Он осмотрелся по сторонам и спросил:

— Ладно, ты сам-то как здесь? Я слышал, ты подался за море.

— Было дело. Сначала в Милаванду, а потом и вовсе на край света занесло. В Чёрную Землю, потом к «пурпурным». В битве с хатти побывал. Народу страсть, как много полегло. Сам чудом уцелел. Слыхал про это дело?

— Не-а, — ответил Ификл.

— Как вы тут живёте… — деланно закатил глаза Автолик, — ну чисто дикари.

— Э-э, ты это самое… — обиделся Ификл.

— Да шучу, не закипай. Я, брат, с посольством приехал. Немного вперёд вот забежал. Осматриваюсь.

— С посольством? Ишь ты. Это чьим же?

— Послы ванакта Чёрной Земли прибыли.

— Кто? — посерьёзнел Ификл.

— Ты, верно, удивишься, — загадочно улыбнулся Автолик.

— Хорошо бы удивиться приятно, — сказал Ификл, — а то в последнее время все удивления неприятные.

Он осмотрелся по сторонам. Войско уже входило в город, а лавагет укатил ко дворцу.

— Ладно, пошли. Не все дела завершены. Встречу позже отпразднуем.

Дворец возвышался над Нижним городом на семьдесят локтей и проехать к нему на колеснице было невозможно.

Палемон, сын Алкея, микенский лавагет, сошёл с колесницы возле лестницы, поправил львиную шкуру, служившую ему вместо плаща и шлема, подхватил здоровенную дубину. Следом на землю спрыгнул юноша-возничий. Подбежавшие слуги тут же увели коней. Из толпы к брату протолкался Ификл.

Так, втроём, два здоровенных воина и юноша они двинулись по лестницам вверх. Народ потянулся следом. На дворцовом крыльце ожидали ванакт с первым советником и другими гекветами.

Братья остановились перед ними.

Никто не начинал речи первым. Обе стороны чего-то ждали.

Воины Алкида подвели к лавагету человека в дорогой, но мятой и запылённой одежде. Тот косил по сторонам затравленным взглядом.

— Радуйся, великий царь! — наконец заговорил Алкид, — перед тобой Эриманфский Вепрь, Капрей, сын Пелопса! Он покорно взывает к твоей милости.

Ификл толкнул вперёд Капрея.

— Взывай.

— П-по… покоряюсь… — заблеял Вепрь, — молю о милости, великий царь…

Ификл сзади положил на плечо Капрея свою могучую длань, вынуждая того опуститься на колени.

— Что же ты творишь, невежа?! — воскликнул Амфидамант, — а ну отойди от этого достойного мужа, о несчастный. Не тебе его позорить, дуболом!

— Да-да, отойди, — пролепетал Эврисфей, — не по чести…

Он махнул рукой, отгоняя Ификла, будто назойливую муху. Тот хмыкнул и шагнул назад. Всё это время лицо Алкида оставалось каменным, а юноша, стоявший между братьями, усмехнулся.

— Поднимись, о достославный сын Пелопса! — воскликнул Амфидамант, — ты здесь не пленник, но гость! И прости этих тупых костоломов.

Геквет спустился с крыльца навстречу Капрею, помог ему подняться и принялся утешать, ещё пару раз посетовав на «грубых дуболомов».

— Добычу-то не оглашать, что ли? — лениво поинтересовался Алкид.

— Оглашай, — разрешил Амфидамант.

— Лихас? — позвал Алкид.

Подле него появился молодой человек, постарше юноши-возничего года на три. В руках он держал табличку, с которой начал зачитывать. Список добычи оказался весьма основательным. Были там и невольницы, и кони, и овцы, и козы. Было и оружие, бронзовые мечи, кинжалы, щиты и копья. Причём отдельно писец перечислил оружие, пригодное к использованию, а затем другое — сломанные мечи, затуплённые наконечники, пробитые панцири. Все они годились на переплавку.

Эврисфей внимательно слушал, но молчал. Наконец, сказал лавагету:

— А отчего рабынь так мало? И почему не написано про каждую, в каком деле она мастерица? Прясть, ткать умеют?

— В каком деле мастерицы? — беспечно ответил ему Алкид, — в одном точно пригодны. А про то, умеют ли ткать да прясть, я не спрашивал. Может, и умеют.

Несколько гекветов неодобрительно покачали головами.

— Надо знать, всё надо знать, — заметил один из них, — как такое не считать-то? Опять же, на содержание воинов какие средства идут! Сколько зерна, мяса да вина они съедят и выпьют. А оружие? Это же расходы! Потому, о добыче прежде всего думать надо. Рабыни нужны, чтоб лён мяли, шерсть пряли да ткали.

— Вы там что, одних гулящих похватали? Себе на ложа? — возмутился Амфидамант, — таких здесь нам не надо. От них прибыли нет, одни вопли по ночам. Работницы нужны. Сколько шерсти да льна спрясть надо, чтоб хоть один сломанный меч окупить?

Царь ни слова не сказал, и братья молчали. Смотрели исподлобья, нагло и насмешливо, чем одновременно раздражали и пугали ванакта. А особенно, как ни странно, этот сопляк рядом с ними. Было в нём что-то такое… Щемившее царское сердце недобрым предчувствием.

— Вижу, порядка у тебя в войске нет, — сердито сказал Амфидамант, почувствовав, что ванакт дал слабину, — чисто разбойники какие. А учёт надо в войске вести, это первое дело.

— У меня писец пишет, — раздражённо сказал Алкид, мотнув головой в сторону Лихаса.

— Писца п-п-проверять надо самому, — выдавил из себя ванакт, — я завсегда своих писцов п-п-проверяю. Мало ли чего они припишут или не допишут. Вот спроси у меня, сколько всего овец на дворцовых землях?

— Ну, спросил. Сколько?

— Одиннадцать тысяч двести тридцать четыре штуки. Вот так надо!

— Давай-ка сюда твои таблички, — велел Амфидамант, — что на нынешний день имеем? Что у тебя с колесничным войском?

Лихас начал читать другую табличку, которую он предусмотрительно принёс с собой. Колесниц в Микенах числилось двести девяносто восемь. Лошадей, обученных и пригодных для упряжки вдвое больше, соответственно. А вот с колёсами вышла незадача. Колёса снимали с колесниц, когда в них не было нужды. Чистили, чинили оси, потому и учёт им вели отдельно.

Выяснилось, что есть в наличие два лишних колеса. А колесницу к ним сыскать не удалось. Писец растерянно всматривался в табличку, вертел её в руках. Но колёса никак не могли найти причитающуюся им колесницу.

Алкид отобрал у писца табличку, начал читать сам. Но всё было также безрезультатно. Амфидамант с довольным видом рассматривал их мучения. Ванакт переминался с ноги на ногу и изо всех сил пытался сохранять невозмутимость, положенную царственной особе.

Осознав бесполезность занятия, Алкид вернул табличку писцу. Лихас взял её в руки, зачем-то перевернул и неожиданно обнаружил, что на другой стороне тоже что-то написано.

— Вот же! Колёса от колесницы, покрашенной в красный цвет. Дна нет, поводья отсутствуют. К употреблению непригодна! — объявил он радостно.

— Да, порядка нет, — вздохнул Амфидамант, — почерк у писца ужасный, сам разобрать не может, что написал. Хотя, кому я это говорю. Бесполезно. Ладно, свободен лавагет. Ешьте, пейте царское добро. Обнищают из-за вас Микены, раздолбаев эдаких. Ступайте.

— Отпускает ли нас великий царь? — сурово поинтересовался Ификл.

— Отпускаю, — разрешил ванакт и некрасиво дёрнул плечом.

Алкид, в очередной раз не дождавшись от царя заслуженной похвалы и награды, развернулся и двинулся прочь.

Покинув дворец, он, в свою очередь обнялся с Автоликом.

— Ну что, в Тиринф едем? — спросил Ификл, — мать там наверняка извелась вся. Там и вмажем за встречу. Мне тут комок в горло не полезет.

— Нет, — возразил Автолик, — мне никак нельзя. Завтра сюда послы приедут.

— Какие послы? — спросил Палемон.

Автолик быстро пересказал ему то, что уже поведал Ификлу и добавил ещё кое-каких деталей, но имена послов не назвал.

— Расскажу, всё расскажу, — пообещал он, — сколько лет не виделись. Говорить теперь, не переговорить. Только где?

— У нас в Микенах дома нет, — сказал Ификл, — мы тут не задерживаемся.

— Давай к Аргею, — предложил Палемон.

Аргеем звали старшего сына басилея Ликимния. Он тоже ходил с братьями в поход. Так же, как и они постоянно жил в Тиринфе, но имел дом и в Микенах.

Отправились к нему и всю ночь там гудели. В мегарон Аргея набились воины, коих Палемон особо отличал, да и вообще немало микенских мужей пожелали присутствовать на пирушке.

Лавагета здесь действительно очень любили. Многие из тех, кто терпеть не мог ванакта, а особенно его первого геквета, тайком шептались, что следовало бы царём звать Палемона. Дескать, прав он имел куда больше. И ванакт и Амфидамант о таких разговорах знали и иной раз заснуть не могли, всё думали, как бы их извести. Разговоры. Лучше вместе с их причиной, но, чтобы без убытка для себя.

У великого Персея было три сына — Алкей, Электрион и Сфенел. Когда Персей умер и Алкей стал басилеем Микен, он попытался сблизиться с Фивами и женился на Гиппономе, дочери Мекенея, одного из гекветов царя Лая.

Её имя, «Пастушка», Алкею не нравилось и он переименовал молодую жену в Алкмену, «Сильную во гневе», ибо девица отличалась бойким нравом. Её мнения насчёт этого брака, конечно же никто не спросил, а зря. Невеста давно уже путалась с молодым фиванским лавагетом Амфитрионом, другом её брата Креонта. Тот тайно последовал за ней в Микены и так случилось, что, когда Палемону Алкиду не было и полугода, Алкей помер.

Сразу, конечно, поползли слухи, что это его Амфитрион с Алкменой приморили. Слухам поверил Электрион, наследовавший брату. Он попытался убить Амфитриона, но сам пал от его руки.

Царём стал третий брат, Сфенел, а Амфитрион и Алкмена бежали в Фивы, под крыло Креонта. Там родился Ификл. С Палемоном они оказались погодками. Оба лицом были похожи на мать, отчего не утихали пересуды, кто же истинный отец Палемона[101] — Алкей или Амфитрион?

Ныне лавагету исполнилось тридцать три года. Он покинул Фивы вместе с братом и матерью из-за нечестия Лая и нашёл пристанище в Тиринфе у Ликимния, с которым был дружен несмотря на то, что Амфитрион стал причиной смерти отца тиринфского басилея.

Эврисфей почуяв угрозу, поначалу хотел немедля прогнать опасного вроде-как-родственника, но тесть его присоветовал принять Палемона. Тот был знаменит, как воин и полководец, отличился в войне с Орхоменом. Грех разбрасываться такими людьми, а замыслы Амфидаманта были весьма грандиозны. Хотел он для внуков своих полностью прибрать к рукам «Пелопсов остров». И пока неплохо получалось. Все города окрест Микен надёжно подчинены, даже Лерна от телебоев очищена. Вот уже и по далёкой Элиде ступают микенские воины. Хорошо же? Можно и потерпеть покамест неудобного вроде-как-родственника. Тем более, что Палемон действительно на трон не посягал.

Зато другие за его спиной посягнуть были не против.

Всё это Автолик хорошо знал и ничему не удивлялся.

Во время пирушки он пил совсем мало, только чтобы горло промочить и язык не отвалился. Давно ему не приходилось так много говорить. Рассказывал без остановки. Как оказалось, у него новостей было куда больше, чем у братьев. Те тоже почти не пили. Впрочем, Автолик знал, что им это вообще не свойственно. Вот Аргей с несколькими ближними воинами, те да, гульнули до совершенно невменяемого состояния

Наутро дом Аргея был завален десятками похрапывающих тел. Немногие, кто нашёл в себе силы разлепить веки, тут же норовили поздороваться с кувшином. Некоторые ещё ночью обняли горшки, но не с тем, чтобы влить в себя спасение от похмелья, а наоборот, кое-что вылить, отчего по дому распространялся кислый запах.

Послы прибыли задолго до полудня. Как видно, выехали на рассвете, а ехать тут недалеко и дорога накатанная. Как их встречали, ни Автолик, ни сыновья Алкмены не видели, из дома не вышли. Врач с флотоводцем стоически принимали почести, а Миухетти, конечно же легко сей участи избежала и быстро выяснила, куда делся её мужчина. Заявилась к Аргею, как к себе домой. А вот от её поведения, едва она переступила порог мегарона (где женщинам вообще-то не полагалось появляться) Автолик дар речи потерял.

— Иолай! — Миухетти едва не завизжала от восторга, — вымахал-то как! Дай-ка я тебя!

Она в одно мгновение оказалась возле юноши, сидящего на лавке, и заловила его в объятья. При этом нос юного отрока ткнулся прямиком в обнажённую грудь тёти Амфитеи.

— Вот это свезло мелкому! — заржал Алкид.

— Сам ты мелкий, дядя, — возмущённо огрызнулся Иолай, сын Ификла, освободившись.

— Уж я-то да! — продолжал хохотать Алкид.

— Амфитея! — Ификл оторвал женщину от сына, подхватил, как пёрышко и закружил по комнате, — как ты здесь оказалась?!

— Она со мной, — сказал Автолик, — я же говорил, что удивитесь.

— С тобой? — переспросил Алкид.

— Она — моя женщина.

— Да ладно? — Ификл поставил Амфитею на пол и уставился на неё так, будто впервые увидел, — ты спуталась с этим проходимцем?

Она со смехом кивнула.

— Я возмущён, — заявил Ификл, — я был уверен, что ты любишь только меня.

Забулькало вино. Алкид наполнял чашу. Миухетти покосилась на него и сказала:

— Я вас обоих люблю. Как братьев. И вы это знаете. Всегда знали.

— Всё-таки свезло мелкому, — сказал Ификл, и мотнул головой, вот только в сторону Автолика, а не Иолая.

«Сам себе волк» в сравнении с могучими братьями и правда выглядел не слишком внушительно, хотя тощим его никак нельзя было назвать. Просто эти двое — что циклопы.

— Благословляю вас, дети мои, — сказал Алкид странным голосом, как показалось Автолику мрачным, и выпил.

— Чего это с Палемоном? — спросил Автолик Миухетти позже, когда они покинули дом Аргея, — вроде рад был тебе… а вроде и нет.

— Мегару вспомнил, как видно. И Теримаха, — ответила Миухетти.

— Он что, тебя винит?

— Нет, конечно. Просто… если бы Мерихор не появился в Фивах… А я просто напоминаю Палемону об этом. Одним своим существованием.

— Он подкатывал к тебе?

— Оба подкатывали. В прошлой жизни.

— И почему ты их отшила?

— Я не знаю, — вздохнула Миухетти, — это не объяснить.

— Про Эдипа тоже не объяснить? И Сфингу?

Она посмотрела на него исподлобья, но ничего не ответила.

Братья совсем не удивились тому, что посол — Амфитея. А вот Эврисфею ещё только предстояло это осознать.

После торжественной встречи, когда послам фараона оказали все положенные почести, когда вручены были подарки микенскому ванакту, выпиты реки вина, произнесено множество здравиц в честь гостей и хозяев, царь задался вопросом — что же на самом деле нужно было посольству великого правителя Чёрной Земли?

Ради чего посольство проделало весь долгий путь, что же явилось истинной его причиной. Конечно же, не желание фараона донести, что он здоров и благополучен и желает всяческих благ ахейскому собрату.

Потому царь Микен и пригласил Ассуапи для беседы в свои личные покои. Конечно, их встреча состоялась не наедине. Как всегда, рядом с царём находился Амфидамант.

Царь любезно встретил Ассуапи и по своему обыкновению предложил ему чашу вина с диковинной закуской — сыром из дальних северных краёв. Чтобы не оскорбить хозяина, Ассуапи пришлось отведать странное кушанье. Тут же он решил про себя, что ремесло лекаря куда безопаснее, чем высокая должность посланника. Ведь лекарь всегда может наставительно рассказывать, какие блюда полезны для здоровья, а какие нет. А не травиться неизвестно чем ради обычаев гостеприимства.

Эврисфей и Амфидамант вопросительно смотрели на него, ожидая, когда же посланник перейдёт к настоящему делу. Ассуапи не привык вести разговоры подобного рода. Потому тут же и решил снять с себя ответственность и препоручить дело настоящему послу.

— Если царь желает услышать слова его величества, господина моего, да будет он жив, невредим и здрав, то пусть призовёт к себе достойнейшую Миухетти. Ибо её прислал сюда его величество, дабы она донесла их до слуха его царственного брата.

Эврисфей и Амфидамант переглянулись, так как не ожидали подобного развития событий. Чудо из чудес — царь великой страны отправляет своим посланником женщину! Каких только странных вещей не бывает на свете. Только вчера им казалось, что самой необычной вещью была шкура лошади, в чёрную и белую полоску, подаренная фараоном.

А вот и нет! Бывают вещи на свете куда удивительнее. Но на то и чужедальние страны, чтобы жизнь в них отличалась во всём от жизни на родине.

— Говорить с бабой?! — бушевал Амфидамант наедине с зятем, — неслыханно!

Вновь надев маску любезности, врача попытались образумить, воззвали к его самолюбию, что в общем-то можно было счесть оскорблением.

Безрезультатно. Пришлось принять всё, как есть. Послали за Миухетти. Фигура посла Асклепия в глазах ванакта и геквета была умалена до полного ничтожества.

В это время достойнейшая госпожа Миухетти, тайный посланник фараона, спешно переодевалась в своих покоях. Как только Ассуапи позвали к царю, она поняла, что наступил решительный день. Сегодня и следовало уговорить Эврисфея начать поход против врагов фараона.

Но стоит поторопиться, и тут же всё пойдёт не так. То ожерелье никак не желало застёгиваться, то и дело соскальзывало с шеи бирюзовой змейкой. То браслеты куда-то запропастились из шкатулки с украшениями. На их поиски Миухетти потратила немало времени, пока не обнаружила, что успела их надеть первыми. К счастью, белое льняное платье и такая же накидка, были на месте. Она хотела ещё подвести глаза, нарисовав знак уаджат, но поняла, что не успеет. На пороге её покоев появился слуга, присланный Эврисфеем.

С ним Миухетти и отправилась к царю. Зачем было ей наспех переодеваться?

Что же, тому была причина. Когда она ходила в ахейском платье, все были добры и любезны с ней. Старались угодить и понравиться. Вот только ахейскую женщину никто не воспринимал всерьёз.

Ей же требовалось иное отношение. Миухетти надеялась, что наряд чужеземки, знатной женщины из Чёрной Земли, поможет ей произвести нужное впечатление.

Едва она вошла в царские покои, тут же увидела, как обрадовался Ассуапи. Ещё бы, теперь ему не придётся изображать из себя неизвестно кого и делать то, о чём не имеет ни малейшего представления. Но самой Миухетти следовало решить, как именно ей провернуть интригу и выполнить поручение Менны.

Потому она постаралась придать лицу выражение холодного безразличия и загадочности, подобно Сфинксу, чтобы никто не заподозрил её в обычных женских слабостях.

Эврисфей любезно приветствовал её. А царский тесть напротив, начал бесцеремонно рассматривать Миухетти, от пышного парика до сандалий, украшенных стеклянными бусами. Ладно бы, он взглядом пытался залезть под платье, но нет, Амфидамант будто бы хотел заглянуть в её мысли.

Миухетти пригубила вино, предложенное царём, и откинулась на спинку кресла. Её пальцы изо всех сжали резные подлокотники, украшенные фигурками из слоновой кости. Пожалуй, сейчас ей стало не по себе, будто она собиралась прыгнуть в воду с большой высоты. Улыбнулась в ответ. Заставила себя улыбнуться. И обратилась к царю как можно более безразличным тоном:

— Благодарю тебя за приглашение, великий царь.

— Это лишнее, мы сказали друг другу множество любезных слов. А теперь, достойнейший посланник, — после этих слов Эврисфей слегка хмыкнул, — хотелось бы услышать те слова, что поручил передать брат мой, великий царь Чёрной Земли.

Верх невежества. Прямо, в лоб, без всяких предисловий, да ещё и назвал его величество братом. А до равенства статусом с фараоном микенский ванакт никак не дотягивал. Ну, ахейцы, известные дикари, так говаривали во времена её детства на Кноссе. Потому, Миухетти спокойно продолжала:

— Главные слова, что поручил передать нам его величество, да будет он жив, невредим и здрав, уже известны великому царю. Его величество желает брату своему, — и тут уже Миухетти не удержалась, хмыкнула точно так же, подражая Эврисфею, — здоровья и всяческих благ, кои пребудут с ним по милости богов, что чтят в земле ахейцев и в Чёрной Земле.

Эврисфей поднял брови, явно выражая удивление, что посланница умеет вести беседы с царями, а не только мило улыбаться. Миухетти тут же воспользовалась этой ситуацией, словно военачальник, который нащупал брешь в обороне вражеской крепости.

— Но дороже всех иных благ, что дарованы богами обоим великим царям, это дружба между ними. Великий дом издавна ценит ахейских правителей и не забыл помощи. Хоть и случилось это лет триста назад, но в Чёрной Земле помнят, как ахейские воины помогли нам победить нечестивцев.

Тут уж Ассуапи, на которого все перестали обращать внимание, начал поддакивать ей, вспоминая подробности тех самых событий. Миухетти обрадовалась и такой помощи от придворного лекаря. В конце концов, старинные свитки о событиях прежних времён рано или поздно пригодятся учёному человеку, будь он лекарь или посол великих правителей.

— Да, славные были времена, жили тогда великие воины, — соглашалась с ним Миухетти, — но и в наши дни ничуть не хуже. Уже и сюда, в Микены донеслись вести о победе его величества над царём нечестивых хеттов. А за морем, в Чёрной Земле знают наслышаны о храбрых ахейских воинах, и о прославленном Палемоне Алкиде, который победами своими успел завоевать заслуженную славу.

Слова об Алкиде она произнесла с особенным удовольствием, предвидя реакцию. И не ошиблась, царь дёрнулся всем телом, будто из кресла, на котором он сидел, внезапно вылез наружу гвоздь.

— А с давних времён заведено так, и меж царей, и меж воинов. Кто называет другого другом и братом, у того и враги общие. Ведь иначе нельзя. Разве брат не заступится за брата, разве воины не стоят друг за друга, словно дети одного отца? Ведь истинное братство, истинная дружба бывает не только в богатстве и счастье. Истинное братство — это помочь одолеть врагов брата своего.

Миухетти слегка наклонилась, чтобы быть поближе к царю. Да так, что Эврисфей услышал, как пахнут её духи. Ароматы роз и лотоса перемешались в них с запахом можжевельника и хвои.

— А враг у великих царей сейчас один — царство Хатти. С ними и воюет сейчас его величество Рамсес Мериамен, и раз за разом побеждает. Но далеко от Чёрной Земли до земель Хатти. Ахейцы же ближе к земле хеттов, вернее, к землям их подданных и союзников. И те тоже не друзья, но давние соперники ахейским правителям. Вот, Троя, например. Известна она своей беспримерной наглостью. Не раз и не два приам троянский влезал в здешние дела. И это плохо заканчивалось для тех, кто доверял приаму и людям его. А купцы Трои?! Чем не разбойники. Всю торговлю с севера на юг в руках держат. За свой товар полным весом серебра берут, а за здешний — самую малость дадут. У кого прибыль была от торговли с троянцами? Таковых в Микенах отродясь не было. Одни убытки от людей приама.

Эврисфей тут же подался ей навстречу, задел столик, что стоял между их креслами. Так, что разлилось вино из чаш, выплеснувшись через край. Вино закапало со стола на пол. Миухетти чуть отодвинулась, но поздно. Пара капель упала на подол её платья, безнадёжно испортив белоснежный лён багровыми пятнами.

Но сейчас даже эта неприятность неспособна была испортить Миухетти боевой настрой. Она словно поймала попутный ветер, и неслась дальше.

— Так что слова его величества таковы. Просит он брата своего, великого царя ахейцев одолеть презренного союзника нечестивого царя хеттов. Пойти походом на Трою. А у тебя и великий воин есть для такого дела, славный Алкид. И войско твоё возьмёт в Трое богатую добычу, и от соперников в торговле ахейцы избавятся навсегда. Ну, и главное. Не забудет его величество подобной помощи, и богатства Чёрной Земли прольются на дом твой, словно воды великого Хапи, и будет золота у тебя не меньше, чем песка на морском берегу.

Это уже Миухетти добавила от себя. На золото Менна только намекал. Но, вдруг ванакт не догадается, что фараон ему золото посулил. Объяснять надо для непонятливых.

— Достойнейшая госпожа Миухетти! — сказал Амфидамант, который за время беседы не проронил и слова, только прожигал её взглядами, — ванакт услышал слова брата своего.

— Вы мои гости, ешьте, пейте, веселитесь в моём доме! — Эврисфей вновь заговорил любезным тоном, — ни в чём вам отказа не будет. Что пожелает душа ваша, тут же будет для вас доставлено!

После подобных слов посланникам следовало удалиться, что они и сделали, поклонившись любезному хозяину, микенскому царю Эврисфею, сыну Сфенела.

Колесницы на бешеной скорости заложили очередной крутой вираж под восторженный рёв толпы и тут случилось страшное — первые две зацепились друг за друга и рассыпались. Один возница не выпустил вожжи, и разгорячённые лошади потащили его по земле. Второму повезло ещё меньше, его растоптали в кровавое месиво преследователи. Толпа выдохнула в ужасе, но он был лицемерным — толпа жаждала увидеть катастрофу.

У Миухетти сжалось сердце — там ведь Алкид мог быть. Хвала богам, что отговорили. Эврисфей долго доказывал ему, что это уронит и его положение, и положение ванакта перед гостями. А на самом деле он опасался, что Алкид как обычно победит, и тем умножит свою славу.

Игры Кронии ныне проводили с большим размахом. Все двенадцать дней от нового года не прекращались пиры, состязания мужей, кормление богов и народа. Богам, как водится, горелые кости, народу жареное мясо. Много мяса. Очень много. Даже зажиточные землевладельцы телесты в иные праздники не устраивают такого обжорства, как микенская беднота в Кронии после царской гекатомбы. Хочешь, не хочешь, а сотню быков забей. Святое дело. Как ни прижимист Эврисфей, а не отвертеться. Беднота спешила на весь год отожраться.

Много дней миновало с тех пор, как Миухетти намекнула Эврисфею о походе на Трою. За это время царь так и не дал ответа, согласен ли он на войну с заморским соседом. А как наступил новый год, для Миухетти прошедшие дни слились в сплошную череду праздников, пиров и множества иных развлечений.

На каждом из них ей оказывали почести. Она сидела рядом с царём, и чествовали её, как правительницу из далёкой страны. Вслед за пиром следовала охота, где посланница фараона выезжала на колеснице. Потом состязание между сказителями, где Миухетти должна была выбрать победителя. Потом гостей веселили певицы и танцовщицы.

Ванакт и его первый геквет во всём старались угодить, но как-то через чур показно, не искренне, будто в насмешку.

Баба-посол. Глупость-то какая.

Ни малейшей возможности опомниться и спросить Эврисфея, какой же будет его окончательный ответ, у Миухетти не было. Намёки же царь раз за разом игнорировал, отшучивался, мол, не время сейчас о войнах и походах думать.

На колесничных ристаниях Эврисфей строго настрого приказал беречь царское добро. На поворотах друг друга не подрезать, упряжь беречь, если уж победить не суждено, то лошадей не загонять, с поражением смириться. Рачительный хозяин. Всё-то у него сочтено и по полочкам разложено в примерном порядке. А война — это убыток и беспорядок. Зачем такое?

Не, конечно, война с каким-нибудь Капреем, это новые рабы и стада. Но вот с Троей воевать… От одной мысли уже несварение желудка и головная боль. Хорошо, что не понос. Это, ж не Немея или Лерна. Это Троя. Понос тут такой прихватит… Кровавый.

С другой стороны, как «черноногим» откажешь? Нет, попробовать отказать, конечно, можно. Войной-то чай не пойдут. Далеко. Но дела торговые пострадают. Эта вредная баба всё в красках расписала, всё сочла и предъявила, ни один писец не подкопается.

Головная боль, короче.

Так и лился через край сладкий тягучий и липкий мёд царского обхождения. Казалось, не иссякнет он вовсе. А голова очень скоро стала болеть у посланницы. Благодаря Палемону и Ификлу воины микенские приняли её в свой круг, чего ни для одной женщины не делали. В этом кругу было принято пить до дна полными чашами. Чем она теперь и занималась под приветственные крики воинов. Который день.

На людях она улыбалась, а в кругу своих раздражалась.

Для игр выбрали место за городом, подготовили площадку для колесниц. Высокие гости расселись с удобствами на террасе дома одной из царских усадеб. Люди попроще разместились вокруг площадки для гонок. Глашатай объявил царскую волю, да начнётся, мол, празднество и потеха мужей-героев.

Глашатаем ванакта ныне стал Капрей Пелопид, бывший элидский басилей из мелких. Такой вот ему почёт. А может унижение. Ванакт с ним ласков. Как со зверем приручаемым, который палкой уже получил и когти спрятал.

Колесницы разобрались друг с другом и покинули ристалище. Победил муж по имени Андрей. Одни зрители друг друга поздравляли, а другие со вздохами отдавали новым хозяевам перстни и кинжалы. Миухетти вручила победителю награду — золотую чашу, украшенную бирюзой и сердоликом.

Капрей объявил состязание борцов. Алкид великодушно опять не участвовал, как и Ификл. Вышел Автолик косточки размять, да всех и победил, за что был одарен приглашением разделить чашу вина и беседу с самим ванактом.

После нескольких фраз ни о чём, Эврисфей, неожиданно для Автолика поинтересовался:

— А скажи, достойнейший — справедливо ли то, что говорят о тебе?

— Смотря ведь, что именно, великий царь.

— Будто зовут тебя мужем, преисполненным мудрых советов.

— И козней различных, — добавил Амфидамант.

Автолик усмехнулся.

— Любят люди досужие преувеличивать.

— Ну-ну, не скромничай, — сказал Эврисфей, — люди попусту болтать не станут.

— Говорят ещё, что ты клятвы искусно нарушаешь, так, что и не обвинишь тебя.

— Чего ты хочешь, великий царь? — спросил Автолик.

— Вопрос в том, чего я не хочу.

— Чего же не хочешь?

— Не хочу с Чёрной Землёй ссориться. И с Троей воевать тоже не хочу. Хлопотно это весьма. Совета хочу.

— Какого?

— Как мне разрешить сие затруднение.

Автолик долго не раздумывал.

— Тут, великий царь, нет ничего сложного. Сделай так, чтобы кто-то воевать Трою всё же отправился, но, чтобы ты к тому не был причастен.

— И как же сделать такое «несложное»? — удивился Эврисфей.

— Слышал я давеча, будто собираются в Куретии лихие люди.

— Наслышаны и мы о том, — подтвердил Амфидамант.

— Они то ли Фивы грабить собрались, то ли Фессалию, — сказал Автолик.

— Ну, то дело такое… — сказал Эврисфей, — нам с любой стороны хорошо.

— Что же хорошего? — возразил Амфидамант, — если против Эдипа, то хорошо, да. А если против Пелия… Пелий-то податлив. Думаю, вполне созрел он ванактом тебя именовать, а не Эдипа. Вот каков племянничек окажется, если выгорит у него дядюшку свергнуть, то вопрос. А выгореть-то может. Буйных развелось страсть, как много.

— Так может сплавить буйных-то? — спросил Автолик.

Амфидамант посмотрел на него очень внимательно, а потом скосил взгляд в сторону, туда, где сидел сын Алкея.

— А говорят-то про тебя справедливо, — произнёс он после долгой паузы.

Глава 11. Корабли Арга

Скала, чьи отвесные склоны куда неприступнее любых крепостных стен, возвышалась над городом и над всей равниной Аттики, но людям этого показалось мало, и они увенчали её цитаделью. Могучие стены, сложенные из тяжёлых каменных блоков, представлялись деянием не обычных людей, пусть даже они славились искусными мастерами, но могучих гигантов.

Потому афинская крепость считалась неприступной твердыней, надёжным укрытием для царского дворца и храмов покровителей города — Владычицы Атаны и Посейдона. Под защитой крепости разместились и дома царских приближённых, просторные склады для припасов и помещения для слуг дворца.

Хоть и сильна, и надёжна афинская цитадель, всё же она проигрывала и Микенам, и Фивам в богатстве и влиянии. Но в Афинах имелось то, чем не мог похвалиться ни один ахейский город, хотя это и казалось пустяком. Это прекрасный вид, который открывался со стен крепости на окружающую равнину.

У самого подножья скалы теснились маленькие домики нижнего города, где жили кузнецы, горшечники и литейщики. Чуть поодаль от них находилась рыночная площадь, которая шумела от рассвета и до полудня. А дальше, сколько хватало взгляда, росли виноградники и оливковые рощи, блестели золотом на солнце пшеничные поля. Сейчас, в самом начале осени небо раскинулось над миром смертных такой же бездонной синевой, как и летом, но жара спадала с каждым днём, воздух становился прохладным и свежим. Потому равнина Аттики прекрасно просматривалась со стен цитадели до самого края, до горизонта. А там, за краем неба, будто уже и не существовало иных стран, да и не было нужды знать о них. Ведь боги ничего не смогли сотворить лучше, чем землю Аттики.

Впрочем, прекрасный вид, от которого так захватывало дух в первые дни пребывания Хастияра в Афинах, сейчас его уже нисколько не волновал. Ко всему на свете привыкают, даже божественная красота может наскучить. Тем более, что хеттский посланник последнее время только и думал о собственной ошибке. О том, что привело к провалу тщательно продуманной интриги, начало которой было положено двадцать лет назад.

А тогда всё складывалось, как нельзя лучше и будто само собой. Тесей, нынешний правитель Афин, в ту пору был совсем ещё молодым человеком. Но уже успел снискать славу великого воина. Ведь это он сумел захватить и разграбить дворец Кносса, чем прославил своё имя среди всех земель, населённых ахейцами.

Но позже оказалось, что организовать поход и привезти домой добычу, куда проще, чем управлять захваченными землями. Да и земли Аттики требовали постоянного внимания правителя. Нужно было содержать войско, одаривать его, даже когда не предпринималось славных походов. Необходимо заводить писцов и чиновников, которые собирали подати с окрестных земель, вели учёт доходам дворца. Покровительствовать афинским купцам, защищать их интересы в соседних землях. А ещё перестроить цитадель, укрепить её стены, и украсить дворец, придав ему блеск, достойный истинного правителя.

На всё это нужны были средства, за ними Тесей и решил отправиться в далёкую страну Хатти. Тогда, двадцать лет назад, молодого афинского царя с почётом принял прежний лабарна Мурсили. Во время торжеств в Хаттусе, Тесей познакомился с племянницей царя хеттов. Девушка весьма понравилась ахейскому правителю, и это отлично соотнеслось с далеко идущим планами Престола Льва.

Так Тесей женился на девушке из царского рода по имени Асмуникал, а в качестве приданного афинские купцы получили право беспошлинной торговли во всех портах, что подчинялись великому царю хеттов, от Трои до Угарита. А Престол Льва получил прекрасную возможность заиметь в будущем ахейского правителя, сына Тесея, который будет хеттом по крови и по духу, верным Престолу Льва. А для такого дела Хаттусе и средств не жалко было, ведь великое царство любило и умело играть вдолгую. Не то, что иные правители-однодневки, которые ради сиюминутной выгоды жертвовали интересами государства.

Поначалу всё складывалось как нельзя лучше. Асмуникал, которую афиняне прозвали Антиопой за излишне самостоятельный характер, родила сына. Афины богатели на торговле, выходя в один ряд с древними ахейскими городами. Но затем случилось большое несчастье. Критяне подняли восстание в Кноссе. Тесей спешно отправился подавлять его. А в это время в Афинах умерла его жена, кажется, от преждевременных родов.

Разгромив критских повстанцев, Тесей столкнулся с проблемой — как управлять завоёванной страной, не устраивая раз за разом морские походы и резню.

Решение, как же придать грабежу вид законности, пришло само собой. Чтобы укрепить власть над Кноссом, Тесей женился на критской царевне Федре, дочери последнего из Миносов. Новый брак поставил под сомнения права на трон старшего сына, Ипполита. Получалось, что все усилия Престола Льва могли пойти прахом. Поставить своего царя в Аххияве хеттам пока не удавалось.

У Федры родился сын, которого считали будущим царём Афин. А сына хеттской царевны держали подальше от Афин, чтобы не мешался и не напоминал, как много задолжал Тесей хеттской державе.

Однако у хеттов до Аххиявы довольно долго не доходили руки и вот только теперь Хастияра отправили в Афины — взыскать долги с афинского царя, вернуть из тени «правильного» наследника, узнать, что из себя представляет Ипполит. Сможет ли он стать верным союзником Хаттусы. Хоть и продолжалась война с фараоном, но Престол Льва вновь задумался о своих западных окраинах и той политике, которая раз за разом приносила хеттам выгоду.

Третий месяц находился Хастияр среди ахейцев, и пребывание в Аххияве принесло ему немало неожиданностей. Ведь сколько дома не узнаёшь о дальних странах, всё будет мало. И чужбина неизменно удивляет.

Сын Тесея, Ипполит, с лихвой оправдал ожидания, ибо оказался он хеттом не наполовину, а целиком и полностью, подчас больше, чем иные жители Хаттусы. Бывало, что хетты нелестно отзывались о родной стране или правителях. А для Ипполита Хаттуса была олицетворением всего самого лучшего на земле, ну, а Афины, соответственно, вместилищем всех мыслимых пороков.

Ещё бы, ведь парень по воле родного отца провёл несколько лет вдали от дома, в жалком городишке. Только перед самым приездом Хастияра, царевича вернули в Афины. Не иначе, Тесей, кое-что заподозрил. Да и не хотелось ему терять приданое первой жены, и доходы, которое оно приносило.

Потому Хастияру без труда удалось привлечь на свою сторону царевича. И за то время, что посланник провёл в Афинах, он всячески старался утвердить Тесея в мысли, что следующим басилеем непременно должен стать сын Антиопы-Асмуникал, а вовсе не сын Федры.

Дней двадцать назад посланник узнал о посольстве фараона к микенскому ванакту. Эти сведения были настолько важны, что ему пришлось самолично отправиться разведать цели посольства фараона.

Вчера под вечер он вернулся в Афины, и будто обухом по голове был оглушён страшными новостями. Вся его миссия пошла насмарку. Хастияр впал в отчаяние, но едва ли окружающие смогли бы угадать его состояние, ибо внешне он по-прежнему оставался невозмутим. Почти.

Он не рвал волос на голове, а раздумывал, как можно было бы предотвратить случившееся. Ничего уже не исправить, но только дурак не попытается извлечь урок даже из самой скверной ситуации.

— Господин! Он пришёл. Прикажешь звать сюда?

Хастияр кивнул слуге, разрешая впустить гостя. Тот вышел наружу и вскоре вернулся вместе с человеком средних лет. Даже беглого взгляда хватило посланнику для понимания, что гость — образованный человек, и умом не обижен. А эти два качества далеко не всегда сопутствовали друг другу.

— Радуйся, господин.

— Радуйся и ты, достойнейший Асклепий, — по-ахейски ответил на приветствие посланник.

Гость поклонился Хастияру. Люди посланника звали его на хеттский манер — Ассулапийя, но сын Тур-Тешшуба уже в совершенстве изучил язык аххиява и не коверкал местные имена.

По роду занятий Асклепий был лекарем. Причём знаменитым, прославившимся на всю Аттику, хоть и приехал сюда совсем недавно. Прослышав, что он прибыл из Чёрной Земли, к нему потянулись местные врачи. За наукой. Он никому не отказывал, щедро делился знанием.

Асклепий обратился к хеттскому посланнику без всяких предисловий, напрямую:

— Господин! Мне сказали, что зовут к больному. Но твои люди заплатили серебром сразу же, только я пришёл сюда. Я всё ещё не понимаю, в чём здесь дело, кого я должен вылечить. Помощь врача не требуется? Подозреваю, что звали меня, не как знатока лекарского ремесла, а зачем-то иным.

Верно, хетту не нужен был лекарь, от Асклепия требовалось нечто совершенно другое. Но Хастияр не привык начинать важные разговоры так, напрямую. Только лишь подбираться к цели окольными путями.

— Почему же? Мне бы хотелось поговорить именно о болезнях. О больных, о том, как возникают такие безнадёжные случаи, что ни один лекарь не вылечит. И о тех людях, что молоды и полны сил, но сводят счёты с жизнью.

— А, вот ты о чём, господин, — Ассулапийя догадался, на что намекает посланник, — да, два траура в доме. Вернее, даже не два, а три.

Хастияр уже знал, что Асклепий — афинянин и здесь у него полно родичей, но в малолетстве он был увезён родителем в Чёрную Землю. И вот вернулся.

Интересно, в качестве кого?

Мысль о том, не связан ли врач с тем посольством, у Хастияра, конечно, возникла сразу же, но подтверждений тому не нашлось. До Навплии он не доехал, его догнал слуга с вестями о Федре и пришлось срочно возвращаться. Но все, кто смог что-то рассказать ему о послах, уверяли, что большие ладьи с львиными мордами уже отбыли восвояси. Однако, Хастияр не был бы сыном своего отца, если бы не заподозрил во враче шпиона. Надо бы придумать ещё повод для беседы. А лучше не одной.

— Рад, что ты меня понимаешь, — кивнул хетт.

Ахейцы часто путались в его излишне витиеватых речах, ждали слов куда проще.

— Ведь с этой старушкой, кормилицей Федры, именно ты сидел перед смертью. Хотелось бы узнать, что с ней случилось?

— Умерла от горя. Внезапно заболело сердце, потом отнялась речь, затем и половина тела утратила чувствительность. Сознание пропало, и сутки не прошли с тех пор, как богам отдала душу кормилица царицы. Не вынесла потери Федры, что ей ближе дочери была. Последние слова, с которыми она вступила во мрак предсмертной ночи были: «Я умираю, иду за Федрой вслед. И с нами, последними в подлунном мире из дочерей державы, погибнет слава Крита».

— О, и ты туда же, достойнейший, — Хастияр сжал пальцами виски, будто у него болела голова, — я уже сутки хожу по Афинам, всех расспрашиваю. И будь то знатный человек, или простолюдин, вот только что-то они говорили, как обычные люди, но стоит упомянуть Федру или Ипполита, как тут же переходят на какой-то пафосный слог и при этом закатывают глаза. Что за странные обычаи у вас в Аххияве? Похоронные? Признаться, я о таких не слышал прежде.

Асклепий пожал плечами. Вряд ли он смог бы это объяснить, и просто начал пересказывать хетту то, что тот слышал за прошедший день много раз. Рассказ его внёс некоторые подробности в то, что уже стало известно Хастияру. Слушая лекаря, он невольно вновь погрузился в воспоминания недавних событий.

Время, которое Хастияр провёл в Афинах, он употребил на то, чтобы Ипполит заслужил уважение афинян и был признан наследником. И сам царевич старался произвести самое лучшее впечатление на здешних жителей, чтобы со временем они сами захотели его сделать царём после смерти Тесея.

Но через несколько дней после приезда посланника, Ипполит стал ему жаловаться на странное поведение мачехи. Куда бы он не пошёл, Федра раз за разом встречалась ему на пути. Происходило это как бы случайно. Она то придиралась к нему по пустякам, то защищала его перед Тесеем. А однажды прислала к нему свою кормилицу, которая передала царевичу письмо. Письмо было написано старинными критскими письменами, которые на вощёную табличку были нанесены по спирали, закручиваясь от центра к краям, словно огромная раковина. Ни Хастияр, ни Ипполит не смогли прочитать письмо, ибо языком критян не владели.

Хастияр вскоре забыл об этом и перестал обращать внимание. А затем ему пришлось уехать. Не раскрывая себя, он побывал в Микенах, Немее и Мидее, узнал, что посольство вроде бы уже отбыло, а ванакт собирается отправить воинов в Фессалию, помочь басилею Пелию, коего надеется привести под свою руку из-под Эдиповой. С тем и вернулся обратно. Вроде бы и поводов для особого беспокойства не обнаружил, но почему-то не покидало ощущение, что удалось увидеть лишь самую верхушку скалы, скрытую приливом.

В Афинах же за дни отсутствия Хастияра произошло следующее: Федра, как оказалось, давно уже была влюблена в пасынка. Пока он жил в удалении от Афин, она изо всех сил старалась изгнать его из своих мыслей, но едва Тесей вернул сына ко двору, совершенно потеряла голову и решилась признаться ему в запретной страсти.

Царевич отказал мачехе. Тогда она оклеветала его перед отцом, обвинив в изнасиловании. Тесей, не разобравшись в деле, поверил жене, и изгнал сына из дома. А Федра, как только поняла, что Ипполита больше никогда не увидит, повесилась. А перед смертью написала записку. На сей раз на ахейском языке, где рассказала всю правду. Тесей вроде бы решил вернуть сына обратно, но не успел. Ведь по словам его лавагета, царевич Ипполит по дороге разбился на колеснице. Хотя ни тела, ни разбившейся колесницы никто не обнаружил.

— Н-да… Тут просто так, с наскока не разберёшься, — Хастияр подумал вслух, явно не справляясь с потоком противоречивых мыслей и чувств, — надо выпить, почтенный Асклепий.

Они выпили. Раз, потом ещё раз, но история о любви Федры к Ипполиту не прояснилась. Потом уже просто так выпили, без повода. А потом Хастияр сказал:

— Здесь осталось много непонятного.

— Отличное у тебя вино, господин посол, — сказал врач, — да, непонятного хватает. Всем интересно, отчего всё-таки Ипполит мачеху отверг? Она не сильно-то и старше его была, и красавица при этом, каких поискать.

— Вот тут-то всё понятно, — ответил ему хетт, — ведь спать с мачехой при живом отце, по нашим обычаям, это большой грех. Да, и за измену жену и её любовника Тесей бы просто казнил. Никому не хочется умирать позорной смертью. Вот что с Федрой случилось?

— Это уж ко мне, — важно сказал Асклепий, — душевная болезнь. Именно она стала причиной её самоубийства. Люди часто недооценивают недуги рассудка. Думают, если не переломаны руки или ноги, если нет лихорадки, значит, человек здоров. А вот и нет! Хуже нет, чем лишиться разума. Похоже, с Федрой так и случилось. По воле судьбы она стала женой мужчины, которого ненавидела. И жила с ним по принужденью, что стало причиной душевного заболевания. А пасынок, считай, случайно подвернулся. От одиночества в него вцепилась, а он и знать не знал.

— Похоже, — согласился с ним посланник.

Постепенно обстоятельства дела прояснялись. Оставалось узнать, куда подевался Ипполит. Возможно, отправился искать посланника, да разминулись они. Что же, разыскать его может быть ещё удастся. Вот только вернуть в Афины, как наследника, уже вряд ли получится. Не зря его объявили мёртвым, хотят избавиться всеми способами.

Хастияр чувствовал, что глаза у него слипались, от вина, от усталости, и от лишних чувств. Главным из которых было разочарование, ведь Хаттусе не удалось поставить своего царя в землях Аххиявы. Придётся отобрать у Тесея всё, что давали хетты. Раз нет наследника, значит нет смысла помогать Афинам.

— Благодарю тебя за помощь, почтенный Асклепий, — сказал хетт, — было бы очень любопытно ещё с тобой переговорить. Досадно, что пришлось нам поучаствовать в этой, довольно неприличной истории, по нашим меркам. Надеюсь, в Афинах её вскоре забудут.

— Не надейся, господин. Я тебя огорчу. Люди охотнее всего запоминают как раз скандальные и неприличные истории. Они куда лучше задерживаются в памяти, нежели достойные дела. Ведь люди, как ты говорил, по своей природе грешны.

Дождь шёл с самого утра, не переставая. Струи воды шуршали по крыше, бились в полузакрытые ставни. Хоть дворец и был надёжным укрытием от непогоды, не сравнить с жилищем бедняков, но сырость проникала и сюда, отнимала последние капли тепла.

Алкмена, как заботливая хозяйка, приказала поставить жаровню с горящими углями к Миухетти поближе. Но она давала мало тепла, а от сырости ничто не спасало. Даже плотный шерстяной плащ, в который Миухетти закуталась от горла до щиколоток. Да, далеко отсюда до Чёрной Земли с её благословенным солнцем. Сейчас Миухетти вновь захотелось вернуться туда, в мыслях вот уже который день она называла берега Хапи домом.

Причин для подобной перемены в мыслях было множество. И зимние дожди были не единственной и не главной среди них. Истинной причиной, заставлявшей её на людях жаловаться на холод, было одиночество. Автолик уехал на север, сговаривать ахейских воителей идти в невиданный заморский поход. Ей же он дал понять, что среди прославленных ахейских мужей она будет лишней. Там её никто не воспримет всерьёз, никто не будет прислушиваться к словам Миухетти. Наоборот, Автолику придётся то и дело ограждать свою подругу от домогательств новых побратимов.

— Если хочешь достичь успеха и выполнить поручение Верховного Хранителя, просто не приезжай туда. Здесь останься, — так он сказал ей при расставании.

Она осталась в Тиринфе, на попечении Алкмены, страдая от одиночества и ненужности. Проводила дни в Доме Прялки, вместе с Алкменой и царицей Перимедой. Они занимались рукоделием, устраивали обеды для знатных женщин, где развлекались пением и танцами. Но этот образ жизни, привычный для ахейских женщин, казался Миухетти однообразным и скучным. Хотя обе хозяйки старались, чтобы Миухетти ни в чём нужды не испытывала и веселили её, как умели.

Сегодня они вновь сидели вчетвером, как обычно рядом с Миухетти уселась Лаонома. Девушка ходила хвостиком за Миухетти, старалась подражать ей во всём. Она пыталась перенять у Миухетти манеры знатных женщин Чёрной Земли, известных во всём мире изяществом и красотой. Сегодня Миухетти начала делать ей подарок — ожерелье из бисера и стеклянных бус. Подарок должен был в точности повторять украшения цариц Чёрной Земли.

Как ни странно об этом узнать, но было умение, в котором Миухетти оставила бы далеко за собой любую здешнюю женщину. Она умела отлично плести из бисера. Научиться этому её обязал приёмный отец, но не для того, чтобы юная Миухетти владела изящным ремеслом. Просто не раз и не два Верховный Хранитель отправлял её под видом мастерицы в женский дом фараона, чтобы выведать секреты прекрасных любимиц величайшего из царей.

Миухетти привычно отсчитывала разноцветные бусинки, которые одна за одной складывались в изящный узор. Остальные пряли шерсть, развлекаясь разговорами.

— Вчера приходил мастер, что духи для меня делает, — рассказывала Перимеда, — говорят, он в наших краях самый лучший. До сих пор жил в Афинах, и сама царица Федра духи ему заказывала. Считай, едва ли не только с её заказов и жил. Царица ему приплачивала щедро, чтобы таких духов, как у неё, больше ни у кого не было. Так он мне такие вещи рассказал, что там у них в Афинах случилось.

— Так как там всё было? — нетерпеливо спросила у неё Лаонома.

— Ох, беда мне с тобой, — вместо царицы ответила Алкмена, — смотрю, так и тянет тебя всякие неприличные истории послушать. Чует моё сердце, не услежу. Да что там, не выдали тебя замуж осенью, теперь жди беды. Мальчикам недосуг, некогда было тебе жениха сыскать. А всё ванакт, из-за него и дома толком не погостили. Торопились, в поход их, видишь ли, Эврисфей отправил. А благодарности от ванакта не дождёшься.

Алкмена отложила прялку в сторону, чтобы размять шею и плечи, которые затекли от долгого сидения в кресле. Да и раздумала. Благие пожелание тут же забылись, ведь она тоже услыхала историю несчастной Федры. Но вскользь, без подробностей. А тут приехал целый мастер из Афин, который лично знал царицу и был в то время в городе. Потому Алкмена и не удержалась от вопросов, хотя и назвала эту историю неприличной:

— Так как же там всё происходило на самом деле? Из-за чего Федра повесилась?

Бусины посыпались на пол, сложились сами собой в пёстрый узор. Лаонома бросилась собирать их. Пока девушка отвлеклась, Перимеда важно, со знанием дела принялась пересказывать скандальную историю:

— Дело было так. Федра влюбилась в пасынка. Без памяти влюбилась, будто не замужняя женщина, а глупая девчонка.

— Он красивый был? — спросила у неё Лаонома, которая собирала по полу бусинки.

— Не знаю точно, ведь я же эту историю от мужчины услыхала. Куда ему понять. Но молодой, разумеется, моложе мужа. Выходит, Тесей жене наскучил, а может всё гораздо хуже. Может, она его всю жизнь ненавидела, жила с ним и ненавидела. Ведь он же её дом на Крите разорил. Да, я думаю, в том и была причина.

— Не только в ненависти, — не согласилась с ней Алкмена, — без страсти здесь не обошлось. Ведь если отца ненавидишь, то и к сыну нет причины относится хорошо. Значит, любовь была.

— И ещё какая, истинная страсть, от которой теряют голову, — Перимеда вовсе не намерена была спорить, увлёкшись пересказом новостей, — она сама ему в любви призналась! И требовала ответной страсти. Вы представляете? А он ей отказал!

— Почему? — удивилась Алкмена.

— Да, я тоже удивилась. Неслыханное дело, мужчине предлагают переспать, а он отказывается! Вроде бы, потом он ссылался на обычаи и веру, которые он унаследовал от матери своей. Из-за них и отказался Ипполит спать с мачехой.

Перимеда откинулась на спинку кресла и начала обмахиваться шерстью, наподобие опахала. От новостей она раскраснелась, и словно бы не чувствовала холода. Настолько её увлекли новости и внимание слушательниц. Они с нетерпением ждали продолжения, потому царица и не стала медлить:

— Вроде бы, не смог он нарушить обычаи и оскорбить богов. Ведь веру матери он, все слышали, ставил куда выше, чем иные установления. Говорят, что так. Но это не точно! Знаете, там такой скандал был! Мне мастер пересказывал, будто все Афины слышали, как Тесей с сыном друг на друга кричали. Ох, они друг другу и наговорили, всё припомнили! И мать, первую жену Тесея, и всё, всё! Такой скандал! Мне и не передать!

Но Перимеда попыталась, она пересказывала содержание скандальных речей, которыми обменивались Тесей и Ипполит. Словно становилась на сторону каждого, меняя и голос, и выражение лица. Миухетти следила за её рассказом, не проронив ни слова.

— А он сейчас о том нисколько не переживает, — заметила Алкмена, — чего ему из-за женщины переживать, когда все земли ахейские гудят, как пчелиный рой потревоженный? Все сбор героев в Фессалии обсуждают. Вот и он в поход собрался.

— В поход? — спросила Миухетти.

— Ну да. С нашими. Вчера новость мне рассказали.

Лаонома закончила собирать бисер. Она отряхнула с юбки пыль и подала Миухетти её коробку для бус.

— Амфитея! Что с тобой?! — ахнула девушка.

Миухетти сидела бледная, будто кровь в одно мгновение покинула её тело. Казалось, ещё немного, и она потеряет сознание. Миухетти изо всех сил вцепилась в подлокотники и смотрела прямо перед собой, будто видела нечто ужасное, невидимое для остальных.

Огонь возникает из ниоткуда, в мгновение ока. Ничто не в силах его удержать.

— Аристиада! — кричит отец. Дым течёт, струится. Поднявшийся ветер гонит его и раздувает языки пламени,

— Девкалион!

— Мама! Это мама!

Отец будто взрывается изнутри.

— Мерихор! Уведи её, спаси!

— А ты?!

— Девкалион!

Меж колонн появляются ещё человеческие фигуры в доспехах. Один из воинов тащит за волосы женщину. Это предводитель вражеского войска, остальные приветствуют его, выкрикивают имя — Тесей!

— Аристиада!

Девкалион бросается на помощь, взмахивает лабрисом. Падает, будто срубленный дуб…

Больше она их не видела. Не видела… Все сошли тенями в царство Аида, Дия подземного.

И тому причиной — он. Трезенец, сидящий ныне в Афинах, именующий себя басилеем.

Он убил отца и мать Амфитеи. Погубил, бросив на острове Наксос Ариадну, дочь Миноса, сестру Девкалиона, что влюбилась без памяти в убийцу своих родичей.

И вот из-за него умерла Федра. Вторая сестра Девкалиона, самая младшая из детей Миноса. Тётка Амфитеи. Родная кровь. Последняя.

В Доме Прялки началась суматоха. Царица позвала на помощь служанок, которые суетились без всякой пользы. Они метались по комнатам, не могли найти ни чашу, ни вино, ни воду, чтобы налить Миухетти. Перимеда прикрикнула на них, но вышло только хуже. Вино и чаша нашлись, но при попытках налить, вино тут же расплескалось. Да прямо на платье Миухетти. Никто не знал, чем помочь ей.

Алкмена, перепуганная не меньше остальных, нашла правильное решение:

— Лекаря ищите! Пусть лекаря найдут! Есть ли у нас в городе лекарь?!

Словно сама мудрейшая Владычица Атана, покровительница обитателей дворцов, внушила Алкмене эти мысли. И тут же пришла на помощь.

На пороге появился Ассуапи.

— Кто звал лекаря? Кому здесь плохо? — спросил он у женщин.

— Амфитее плохо! — сказала Лаонома.

Врач подошёл к Миухетти, которая не упала в обморок только потому, что сидела в кресле. Ассуапи взял её за запястье, и начал считать биение жилки. Рука у Миухетти вздрагивала, она никак не могла прийти в себя.

— Как ты вовремя, достойнейший, — сказала Перимеда, — когда ты вернулся?

— Только что. И к вам первым делом, а вы тут в обмороки падаете.

— Мы не падаем! — возмутилась Лаонома.

— Это всё от худобы, — уверенно заявила Алкмена, — бедняжка совсем мало ест.

— Что случилось, госпожа моя? — спросил лекарь.

Однако Миухетти ответить не могла. На помощь ей пришла Лаонома. Она довольно связно пересказала Ассуапи, что Миухетти сделалось худо после рассказов о происшествии в Афинах. А потом, следуя указаниям лекаря, открыла настежь ставни, предварительно закутав Миухетти в тёплый плащ. И налила воды, и принесла ей миску с мёдом.

Ассуапи одобрительно поглядывал на девушку, такой помощницы давно ему уж не хватало. И говорил, будто сам с собой:

— А то, что, как видите, вовремя — так потому, что лекарское дело для меня не ремесло, а воля благих Нетеру, не иначе. Ведь не первый раз я вот так оказываюсь, в нужное время в нужном месте. В Афины ехал землю предков повидать, а нежданно узнал кое-что полезное для Верховного Хранителя.

— Что? — прошептала Миухетти.

— Мы тут с посольством, и враги наши тоже, как оказалось. Свёл я в Афинах знакомство с посланником хета!

Ассуапи внимательно взглянул на Миухетти, но она смотрела на него безо всякого выражения. Не впечатлилась новостью. Однако спросила:

— О чём вы говорили с ним?

— О разном. Он молод, но настырен. Хитёр. И говорит прекрасно. Со всем обхождением и участием. Хочешь, не хочешь — всё ему расскажешь и не заметишь, во всём признаешься! — Ассуапи хохотнул, — в чём и замешан не был! Но я устоял!

Миухетти понемногу приходила в себя. Ассуапи принялся выговаривать своей начальнице:

— Чего надумала? Из-за чужих несчастий переживать! За своё здоровье беспокойся! Да, история с Федрой, это страшное несчастье. Но я был рядом с ней в те самые последние мгновенья. И могу свидетельствовать, что царица была безумной. А помешалась она от того, что сама себя поедом ела. Пришлось ей стать женой Тесея, Данью. Она спасла тем самым родину, так рассказывали, но мужа ненавидела. Противоречивые страсти, и мысли, и желания, стали причиной душевного расстройства. Тут пасынок ей подвернулся. Наверное, царица думала, что он-то на её любовь ответит, да не сложилось. Несчастья следовали друг за другом. Только вот муж её, Тесей, он был причиной её горя.

Миухетти медленно кивнула.

«А сколько ещё горя он принесёт…»

Огонь возникает из ниоткуда, в мгновение ока. Ничто не в силах его удержать. Поднявшийся ветер раздувает языки пламени. Ища спасения, мечутся тени. Рушатся стены, но рождаемый грохот не способен заглушить крики, ужас, отчаяние, боль. Повсюду смерть. Дым течёт, струится по истекающим кровью улицам Трои…

«А сколько горя принесу я?»

— Нефер-Неферу, что же я творю? — прошептала Миухетти потрясённо.

— … я тоже надумал поехать к ним. Автолик обрадуется, я там всё же буду полезен, — голос Ассуапи звучал будто с другого края мира, — в таких предприятиях всегда войску урона больше не от вражьих стрел, а от поноса. Об этом сказители не рассказывают юношам, а то бы желающих стать знаменитыми воителями поубавилось. А Хастияр звал меня в царство Хатти. Знаешь, госпожа моя, мне показалось, он решил, будто я шпион.

Смешок.

— Но я всё равно хотел бы поехать. Он говорил, что царю Меченре нездоровится. Вдруг смогу помочь? Глядишь, поубавлю его ненависти к Та-Кем. Благое ведь дело?

Сквозь раскрытые ставни дул холодный ветер, временами заливало дождём. Алкмена, которая оказалась на сквозняке, вздрогнула от холода.

— А нашим мальчикам сейчас приходится на голой земле спать, — сказала она тревожно.

— Эх, госпожа, не всё так просто, — не согласился с ней Ассуапи, — воины хоть знают, на что идут. Они готовятся к походам с юности. А на войне всего тяжелее тем, кто к битвам не приучен. Жёнам да детям, они страдают больше всех. Иные всю жизнь. Верно, госпожа моя?

Вопрос был обращён к Миухетти, которая вновь замолчала. Её лицо окаменело. Она вновь уставилась в одну точку.

«А ведь это справедливость, да, Нефер-Неферу?»

Владычица Истин, прекрасная женщина с белым пером в волосах медленно кивнула.

«Значит вот какова она. Остановиться на краю пропасти. Ты хочешь отомстить, Аменеминет?»

«Таковы государственные интересы», — прозвучал в голове голос Менны.

«Да. И я тоже хочу. Но не женщинам, детям и старикам».

Она подняла глаза на врача.

— Ты едешь в Фессалию? Я с тобой.

Человек может бесконечно смотреть на три вещи — как течёт вода, как горит огонь, и как работает другой человек.

Смотреть на то, как работает феспиец Арг, сын Арестора, — одно загляденье. Вот только Анкей, прозванный Малым, лелег[103] с островов, испытывал от этого зрелища сложные чувства. Целый букет, от восхищения до раздражения. Наблюдая за феспийцем неотрывно, он диву давался его искусству. Привык думать, что только лелеги лучшие корабелы, да ещё критяне. Были таковы когда-то, но измельчали.

Феспиец Арг от рождения до десяти лет моря-то в глаза не видывал, а поди ж ты — корабли ныне строит на загляденье. Немало лет прожил в прибрежной Фессалии, вот и выучился. И многих учителей превзошёл. Анкей восхищался, а всё равно морщился. Хороших то кораблей, Аргом сработанных, едва половина будет, от общего числа. А остальные из сырого леса срублены. Скверно это. Без ума решение принимали. Анкей бы так не поступил. Видать и верно — можно сухопутного на берег моря привезти, но моряком всё одно не сделать. Им родиться надо.

А ведь здесь, в лесном краю, хорошо корабли строить. Не то, что на восточных островах. Лелеги всегда корабли строили в Пагасах. Телебои на Тафосе, Левкаде, Кефаллении, Итаке, лесистых островах. Лелегам не так повезло. Хотя, это как посмотреть. От телебоев ныне немного осталось. Сидели бы себе на западном краю земли, глядишь и сейчас бы здравствовали. Вот только кого там грабить? Пилос? Разве что. Не свинопасов же итакийских. Те сами кого хочешь ограбят. А на востоке торговля, богатства. Вот и полезли.

Принёс им погибель сначала фиванец Амфитрион, а потом и сын его Палемон. А может и не сын, всякое болтают.

Да и не важно. Главное — лелегам хорошо. Меньше соперников. Ещё бы троянцев спровадить к подземному Дию. Затем и собрались, как некоторые глупцы до сих пор думают. И радуются, что сам Палемон Алкид ныне в союзниках. Конец троянцам, к пифии не ходи. Впрочем, к ней никто и не пошёл. Пифия устами Губителя говорит, а он бог Трои. Бог Врат.

Несколько десятков работников под началом Арга смолили борта длинных кораблей, что лениво разлеглись на берегу залива, докуда хватало взгляда. Не меньше полусотни пентеконтер. Большинство уже готовы. Совсем скоро их спустят на воду, на борт взойдут воины, возьмутся за вёсла и вспенят воды Месогийского моря[104].

Могучая сила. Уже и не помнит никто, когда прежде собирали ахейцы подобную. Разве что при покорении царства Миносов, больше ста лет назад. Но свидетели тех времён лишь боги, нынешние же великие дела вершатся смертными.

Да, поистине великие дела, небывалые. Прежде могучие рати собирали лишь цари, а ныне союз составили множество племён и родов.

Здесь, на берегу моря, в Пагасах, неподалёку от фессалийского Иолка среди зарослей маквиса стояли пёстрые шатры дриопов, минийцев, долопов, феспийцев, калидонцев, лапифов. Здесь были и локры, и эвбейцы, мирмидоняне, лелеги, афиняне. Множество воинов со всех краёв «Пелопсова острова», северных и западных земель. Одни пришли целыми отрядами, даже родами. Другие поодиночке. Но и среди таких одни сплошь громкие имена. Беллерофонт, сын Главка, басилея Эфиры. Аргосец Амфиарай, что прорицать может, как говорят. Афинянин Тесей. Известный певец Орфей из копьеборных киконов[105]. Братья Бореады. Калаид и Зет, так же из земель фракийских. Братья Кастор и Полидевк, коих за почитание куретского Громовержца звали «юношами Зевса». Анкей Большой, сын Ликурга, тегеец. Анкей Малый, островитянин.

Вся эта разношёрстная толпа, призванная Автоликом, сыном Дедалиона, начала собираться в Иолке с конца осени. Вот уже несколько месяцев богоравные герои провели в постоянных кутежах, распутстве и поножовщине. Немало их от такой жизни ещё до весны протянуло ноги. Нелегка геройская доля.

В конце лета Автолик покинул Микены и отправился в Иолк в качестве посла ванакта Эврисфея к фессалийскому басилею Пелию из рода Эола. Сей род своей многочисленностью спорил с Пелопидами, но был не столь могущественен. Во времена Амфионова расцвета Фив их власть распространялась и на Фессалию, однако ныне Пелий подчиняться Эдипу не желал и с большей охотой отдался бы под руку Микен. Поплёвывать на всех ванактов, подобно басилею Пилоса, Пелий не мог, враги одолевали.

Иолк окружали враждебные племена. Лапифы-хвастуны к югу, македны, подобные диким фракийцам — к северу. А ещё родичи македнов, пастухи-быкобойцы[106] с равнин Фессалии.

На юге их и за людей-то не считали. На Пелопсовом острове говорили, будто эти убийцы и погонщики быков, кентавры — суть есть иппоандры, конелюди. Это, конечно, домыслы досужих людей, а всё потому, что дикари эти, виданное ли дело, не запрягали лошадей в колесницы, а ездили на них верхом.

Как, спросите? А вот так. Садились, как на ослов, и ездили. Даже сражались. А что, милое дело — метнуть дротик во врага и умчаться прочь, пока тот не добежал на копейный удар.

Против этих самых кентавров Автолик и сосватал Пелию микенского лавагета. А какова цена? Басилей Иолка обязался снарядить множество кораблей для переправы под Трою. Ну и кормить весь этот богоравный сброд, покуда не отбудут.

Вроде бы сплошной убыток, но это с какой стороны взглянуть. Автолик сумел убедить Пелия, что немалая здесь ему выгода. Он обещал увести в поход всю бродячую братию, что собирал вокруг себя племянник Пелия, молодой Ясон. Басилей подозревал, что тот не просто так ездил в Калидон, пил-гулял там с Мелеагром Ойнидом. Сговаривался против дядюшки.

«Сам себе волк» был очень убедителен. Не только Ясон воодушевился предложением пограбить земли Вилусы, но и многие из его дружков. Которые подтянули уже своих друзей и родичей со всех краёв ахейского мира.

Пока Палемон по слову ванакта загонял с фессалийских равнин в чащу и горы диких кентавров, в Пагасах строились корабли. Целый флот.

Островитянин смотрел на корабли Арга и не знал, радоваться такой силище или тревожиться. За вёсла предстояло сесть тысячам сухопутных головорезов. Воины они, конечно, хорошие, но вот как слаженно грести будут?

А ещё больше беспокоило, что потом будет. Не сунутся ли ахейцы далее на острова?

Анкей привёл всего один корабль, а больше никто из его соплеменников к походу не присоединился. На Трою? Нет уж, лелеги не самоубийцы. В последние годы приам Алаксанду войско своё так натаскал, что грабить северные берега островитяне не рискуют. Туда только залётные птицы с дуру суются, навроде Патрокла, сына Менетия, голову которого троянцы на кол водрузили.

Нет, если подумать, рать эта грозна лишь на суше. А на море Пелагий[107] островитян убережёт. Уж Анкея лелега, сына своего, точно. Моряки из ахейцев, как из Анкея возница колесничий.

Так лелеги рассуждали от гордыни, а она часто бревно в своём глазу не позволяет увидеть. Измельчали ныне островитяне. Да и были разве когда-то сильны?

Миносы правили морями. Так были могучи, что лелеги под их властью забыли обычаи предков и более не вспоминали, стали критянами.

Миносы пали. Кто теперь правит морем? Никто. Вот тафиец Птерелай, царь телебоев, действительно был силён. Даже велик, почти, как Миносы. Но и его укоротили сухопутные. Фиванец Амфитрион. Никто теперь не правит морем.

Дважды обманывал себя Анкей Малый. Морем ныне правили троянцы. Потому соплеменники Малого и не привели корабли в Иолк. С Троей воевать? Ищите дураков!

Анкей привёл корабль, но он не считал себя дураком и тоже не хотел воевать с Троей. Зачем же припёрся?

А потому что Канф-эвбеец, с коим Анкей встретился на Самосе, в твердыне Геры[108], по большому секрету, трижды оглядевшись по сторонам, шепнул, будто на Трою-то идти молодцы, скликаемые Ясоном и Автоликом, вовсе и не собираются.

— Про Автолика-то говорят, будто хитрейший он муж. А вот и нет! — веселился Канф, — Ясон его вокруг пальца обвёл.

— А куда же тогда? — спросил Анкей.

Канф загадочно закатил глаза, снова огляделся, будто кто мог их подслушать в доме Анкея. Эвбеец приложил палец к губам и назвал цель.

Анкей не особенно удивился. Подумал два дня и решил, что идея ему нравится. Потому и заявился в Иолк.

Здесь его, правда, быстро стало всё раздражать. Не нравилось, как высокомерно себя вели сухопутные. Не нравилось, как строил Арг. Сушёного леса у Пелия было запасено не так уж много. Валили дубы, разделывали на доски и сразу строили корабли. Анкей от такого зрелища лишь недовольно фыркал. Всякий моряк знает, насколько это скверная затея. На сколько этих корыт хватит?

Лелеги к кораблям относились, как к детям. Корабли нужно ладить так, чтобы годами служили. А эти… Одним днём живут.

Здесь, в Иолке, герой Беллерофонт из Эфиры, подтвердил Анкею, что цель похода изменилась.

— Автолик ещё не знает, — сказал он с усмешкой.

— А кто предложил?

— Эргин.

— Так он же сам из… — удивился Анкей.

— Тс-с-с… — оборвал его Беллерофонт и приложил палец к губам, — Ификл тоже не знает.

«Ификл не знает». Не Палемона помянул эфирец. Палемон горазд дубиной головы проламывать, а там, где следует без применения силы обойтись, его брат первый. И об этом тоже всем известно.

Вечерело. Солнце неумолимо клонилось к западным горам. Корабелы Арга работу оставили, потянулось к своим шатрам, развесили котлы над кострами.

Анкей тоже отправился в лагерь.

Здесь к вечеру наблюдалось оживление. Горели костры, клокотала вода в котлах, на вертелах жарилось мясо, которое ещё вчера, а может даже сегодня было блеющей собственностью прибрежных подданных Пелия, коим не повезло жить слишком близко к Пагасам.

Испуганно жались друг к другу овцы, чуявшие кровь. Пьяные голоса горланили песни, чему-то дружно ржали. Где-то тренькали струны лиры.

Возле одного из шатров, мимо которых проходил островитянин, раздавалось мерное уханье и в тени ходуном ходила чья-то тощая волосатая задница. Женщина под ней даже не стонала, а мычала. Не пыталась сопротивляться. Рядом ожидали своей очереди ещё двое насильников.

Шагах в двадцати вокруг большого костра прямо под открытым небом было обустроено подобие андрона. Расставлены наскоро сколоченные низкие столы и пиршественные ложа им под стать. Пара дюжин героев ужинали. Делали они это с большим размахом. У иных басилеев пиры скромнее проходили, чем здесь обычный ужин.

— Хо! — возопил эвбеец Канф, увидев подходящего Анкея Малого, — а вот и наш островитянин! Ты где потерялся?

— На берегу был, — ответил Анкей.

— Пропустил всё интересное! Сейчас Полидевк боролся с твоим тёзкой.

— Кто победил?

— Никто! Изрядно напускали тут ветры, а друг друга не одолели!

Анкей огляделся, но борцов не увидел.

— Оскорбились оба, — невозмутимо пояснил Ификл, угадав незаданный островитянином вопрос, — и удалились.

Он задумчиво катал вино по стенкам серебряной чаши. Брата его и сына на пиру не было. Палемон недавно крепко побил вождя «пастухов», Фола, и теперь вёл переговоры с другим вождём, Хироном, то есть занимался ровно тем, что обычно взваливал на свои плечи Ификл. Однако теперь они рассудили, что младшему лучше находиться в лагере, присматривать за всей компанией. Братья по своему обыкновению подозревали заговор.

И ведь правы были. Анкей вспомнил слова Беллерофонта — «Ификл не знает».

Ификл Анкею не нравился. Характером он не схож с простаком Алкидом. Очень себе на уме.

— Возляг с нами, богоравный Анкей! — позвал островитянина Ясон, — тут вон и ложе освободилось.

Ишь ты, какая щедрость. Ложе, оставленное тёзкой, располагалось подле Мелеагра Ойнида. У вождей компании, то есть. Какая честь лелегу, коего не очень здесь привечали с его единственным кораблём. Нет ли тут насмешки? Анкей всё же возлёг и подцепил со столика кусок мяса. Раб-виночерпий поднёс полную чашу.

Калидонец чего-то допытывался у Ификла:

— Ну, так что скажешь? Согласится он?

— Не думаю, — ответил Ификл и отпил из чаши, — он о новой женитьбе не помышляет.

— Почему?

— С прошлой женой скверно получилось.

— Понимаю, — сочувственно покивал Мелеагр, — только ведь говорят, она стервой была той ещё. Сестра моя, Деянира, не такая.

— Ойнид, ты язык-то прикуси, — посоветовал Ификл, — я-то может и промолчу, а вот Палемон за хулу на Мегару, подозреваю, шею свернёт.

— Да разве ж я это придумал? — испуганно замахал руками калидонец, — так люди говорят…

— А люди, как известно, врать не станут, — усмехнулся Ификл, — только Палемон сначала голову открутит, а потом уж станет выяснять, за враньё или за правду.

— А ты сам, богоравный? — не сдавался калидонец, — вдовец же. Так может…

Ификл мотнул головой.

— Навряд ли. Сын у меня есть. А после Автомедусы мне и смотреть на баб тошно. Не сравнится никто с ней, понимаешь? Ну, кроме одной, да та — чужая жена.

— Избегать следует чужих жён, — заметил Беллерофонт, — особенно когда они сами тебе на приап прыгают. Беды не оберёшься.

— Знает, о чём говорит, — шепнул Канф соседу, Линкею, сыну Афарея. Тот понимающе покивал.

— Так ведь один всего сын-то, — не сдавался Мелеагр, — вон, мой родитель, настрогал себе…

— До Эола с Пелопсом и ему далеко — усмехнулся Ясон.

Ификл не ответил, продолжал мрачно глядеть в полупустую чашу.

Герои поглощали вепрятину и баранину, с хрустом ломали кости, высасывая мозг. Заливали жажду вином, выковыривали мидий из раковин, закусывали маринованными в уксусе оливками. Блюда быстро пустели, рабы едва успевали подтаскивать новые. Желудки богоравных героев поистине бездонны.

Жир тёк по бородам, пирующих это не беспокоило. Один только афинский басилей Тесей, да Ификл изображали утончённость, и вытирали пальцы хлебом.

Кормёжка этой братии уже влетела Пелию так, что он дождаться не мог, когда же все они, наконец, свалят. Писцы басилея с осени ежемесячно слали ванакту груды отчётов на глиняных табличках, а тот не очень-то торопился делиться своими закромами, хотя всё время обещал.

Жарко пылали смолистые поленья. Вино било в головы, а потом просилось наружу. Пирующие шумели всё сильнее. По жилам растекался огонь. Богоравные владетели дворцов размером с хлев и хлевов размером с дворец безуспешно пытались перекричать друг друга. За нерасторопность едва не свернули шею какому-то рабу.

Захмелевший Ясон щёлкнул пальцами и возле костра появились женщины. Их обнажённые тела соблазнительно извивались в змеиной пляске. Тени причудливо играли на бронзовой коже. Герои возбужденно взревели, тянули руки, хватали рабынь, привлекая к себе, а вскоре уже сладострастно мычали.

Ификл брезгливо кривил губы. Ему очень хотелось уйти, но он остался, дабы уберечь пирующих от них самих. К полуночи он разнял уже три пары буйных, который рвались меряться силами не в благородной борьбе, а в кровавой поножовщине.

Наконец, силы оставили самых стойких. Несчастные невольницы еле слышно всхлипывали, придавленные храпящими героями.

Закончился ещё один день. Ификл, наконец, собрался удалиться, но тут в «андроне под звёздами» появился Автолик. Он был мрачен.

— Что с тобой? — спросил Ификл.

— Ты знаешь, что вы с братом уже не возглавляете поход? — спросил он.

— Да? — Амфитриад насмешливо приподнял бровь, — и кто же возглавляет?

— Он, — Автолик указал на храпящего Ясона.

— Тоже мне тайна, — фыркнул Ификл, — так и сговаривались.

— Сговаривались идти на Трою, — сказал Автолик.

— Что-то изменилось? — нахмурился Ификл.

— Изменилось. Они все решили, что Троя им не по зубам и передумали. Поздравляю тебя, брат, мы с тобой узнали последними, а Палемон до сих пор ничего не знает.

— Так похода не будет?

— Почему? Будет. Только не на Трою, а на Милаванду. Это Эргин-изгнанник их соблазнил. Посулил, что его родину грабить куда как веселее.

— Вот же тварь… — процедил Ификл.

Эргин из Милаванды. Эрегинну на самом деле, шардана он, не ахеец. Сильномогучий, богоравный герой, водитель кораблей, гроза берегов. Пират, убийца, насильник, изгнанный со своей родины. Теперь, значит, решил пройтись по ней огнём и мечом. Конечно, он знает удобные места для высадки, расскажет, где стоят самые зажиточные поселения. И ничего в душе у него не дрогнет. Нет у него родины. Да если подумать, у многих из тех, кто здесь собрался, её нет. Чуть ли не каждый второй — изгнанник, убивавший не на войне. Даже Палемон…

Ификл вздохнул.

— И что теперь делать?

— Ничего, — пожал плечами Автолик, — ничего ты уже не сделаешь. Ссать против ветра бессмысленно. Взывать к разуму, слову и чести тоже. Не хуже моего знаешь, какая у них «честь».

— Как ты узнал?

— Велеречивый струнозвон проболтался.

Ификл некоторое время молчал, а потом сказал:

— Может, оно и к лучшему. Тремя тысячами поди-ка возьми Трою.

— Ага, — кивнул Автолик, — к лучшему. Всем хорошо, просто замечательно. Все довольны будут. Даже Эврисфей и Пелий. Все. Кроме Менны.

— Кто это? — спросил Ификл.

— Тот, кто заказал эту музыку. Тот, что спросит, хорошо ли она сыграна.

— Полагаю, мы в любом случае отправляемся? — предположил Ификл, — раз ванакта устраивает такое изменение плана? Мы с братом служим ванакту.

— Через десять дней, — кивнул Автолик, — но вот что насчёт вашей службы думаю — это же какое-то самобичевание. Я слышал — бывают сумасшедшие, которым это доставляет удовольствие.

— Мы не сумасшедшие, надеюсь, но ты прав — это самобичевание Палемона.

— Он ищет смерти? — мрачно спросил Автолик.

— Он ищет забвения, — ответил Ификл, — а я хочу, чтобы он жил. А ещё свободы. Но моя свобода невозможна при его несвободе.

— Ты сына к нему приставил, как сиделку возле больного? — догадался Автолик.

— Да, — подтвердил Ификл, — Иолай — это я. А может даже лучше. Ванакт рано или поздно придумает, как убрать меня. Я надеюсь, Иолай, как «лучший я» убережёт Палемона.

Автолик не ответил. Налил себе вина и выпил.

— А вот ты не обязан ехать, брат, — сказал Ификл.

«Сам себе волк» только головой покачал.

Лагерь каждый день пил и жрал, как не в себя, а потому немудрено, что почти моментально его заполонили торговцы. Каждый день в Пагасах появлялись новые купеческие корабли. Были среди них и такие, на парусах которых красовались врата. Купцы из Трои. Автолик поймал себя на мысли, что ещё три дня назад его непременно уколола бы совесть. А теперь… Теперь всё равно. Да плевать на Трою, плевать на Милаванду. Он идёт в поход не за добычей. Идёт, чтобы помочь близким друзьям, братьям.

Особенно это стало важно, когда оказалось, что Пелий микенского лавагета отпускать за море не собирается. Кентавры не замирены, непримиримый вожак их, Хирон, беспокоит Иолк набегами на земли зажиточных телестов. Лавагет тут Пелию самому нужен. Пусть Ификл один едет.

Научил его такому, конечно же, Эврисфей. Ификл пришёл в ярость и на какое-то время потерял способность здраво мыслить.

Автолик вызвался разрешить сие затруднение. Снарядили ему колесницу, и он поехал в Иолк, что лежал не на самом берегу залива, а в глубине.

Проезжая вдоль наспех сколоченных торговых рядов, Автолик выхватил взглядом из толпы знакомое лицо. Ба, да это же троянец Астпил! В Микенах торговал, а теперь вот сюда перебрался. Надо бы его выгнать, а ну как шпион? С другой стороны, выгонишь — другие задумаются, чего это выгнали троянца? Потому как для всех под бдительным присмотром Ясона и Автолика разгонялась сказка, будто вся эта компания собралась для похода на север, братьям Бореадам помогать против причинившего им обиду родича, фракийского царя. Потому и Орфей-кикон сюда прибежал. Друг он братьев.

По прибытию в Иолк, «Сам себе волк» употребил всё своё красноречие, дабы убедить Пелия отпустить Палемона.

Тот упёрся рогом и переговоры затянулись на несколько дней. Четырежды Автолик отступался, чтобы обдумать свои слова. Как только не врал, каких не надавал обещаний. Соловьём заливался, что, дескать, не зря Эврисфей просил басилея Палемона придержать. Бдительность мол, усыплял. А как отбудет войско, так Палемон Пелия тюк по башке… А всё потому, что очень уж независим Пелий, очень уж дерзок. Не верит ванакт, что Иолк Микенам покорен. А уж как ванакт мнителен, так это всем известно. Слушал его басилей, а потом в одиночестве терзался сомнениями. И сдался. Продавил Автолик своё, и вернулся в Пагасы с Палемоном и Иолаем в самый канун отплытия…

…Чтобы в шатре Ификла наткнуться на Миухетти, мило с ним беседующую.

— Ты… как здесь? Я же говорил не приезжать!

— Я пока-что не жена тебе, чтобы ты мной командовал! — вскинулась Миухетти, — сочла вот нужным и приехала.

— Критянка! — усмехнулся Палемон и толкнул Иолая в плечо, — пойдём-ка, парень, Ясона найдём, да перетрём с ним кой о чём.

Они удалились. Амфитея направилась следом.

— Ты куда? — удивился Автолик.

— С ними пойду. Мне с Палемоном поговорить надо. И вообще я его не видела несколько месяцев.

— А меня? — начал закипать Автолик.

— Тебя я вечером ещё увижу, — она почесала его заросшую щетиной щёку, будто кота приласкала. И удалилась.

«Сам себе волк» остался стоять столбом, обалдело глядя ей вслед.

Ификл усмехнулся и потянулся к столику за вином.

— Давно она здесь? — наконец спросил Автолик.

— Вот, как ты уехал, она сразу и появилась, — ответил Ификл.

— Зачем?

— Кто ж её знает? Она, как ты слышал, женщина свободная. И к тому же не только критянка. Горючая смесь. К ней с углём и на десять шагов не подходи — мигом вспыхнет. Опять же — целый посол великого царства. Привыкай.

— К этому невозможно привыкнуть, — буркнул Автолик, — но что-то же она говорит?

— Говорит, — кивнул Ификл, — но непонятное. И ведёт себя странно.

— Как?

— Ну… Чуть ли не первым делом спросила у меня, где стоит шатёр Тесея.

— Зачем он ей?

— Она же посол. Этот ваш лекарь, кстати, тоже с ней приехал. Вот я и решил, что они говорить с Тесеем хотят. Как-никак целый басилей и не из захудалых каких-нибудь. Но говорить с ним ни она, ни лекарь не стали.

— Зачем же спрашивала?

— Не знаю. Сходила, посмотрела. И всё. Назад пришла чернее тучи, я полдня её разговорить не мог. Да в общем толком и не разговорил. Залезла в свою раковину.

— Это она может, — кивнул Автолик, — а дальше что?

Ификл протянул и ему чашу.

— Будешь?

Автолик помотал головой.

— А я выпью. Дальше, брат, она начала меня уговаривать уехать.

— Уехать?

— Ну да. Вот бросить всё и уехать. Куда глаза глядят. Я сначала подумал, что она боится, будто мы Трою не осилим, и сознался, куда на самом деле идём. Но она не успокоилась. Вернее, сначала успокоилась, но ненадолго. Потолкалась по лагерю, с купцами разными о чём-то долго тёрла, особенно с одним тканеторговцем из Сидона. Потом опять принялась уговаривать.

— С тканеторговцем? — нахмурился Автолик.

— Да вроде. Я за ней не слежу.

— Не следишь, значит? А если её тут…

— Ничего тут ей не сделается! — резко ответил Ификл, а потом, помолчав немного, добавил мягче, — ну, сказать по правде, поначалу наши-то, конечно, возбудились. Девок для утех тут полно, но они же просто… Ну девки. А тут такое диво. Наши-то головорезы, в большинстве своём таких женщин и не видывали никогда, по горам да лесам дремучим сидючи. Аталанта их, конечно, тоже впечатлила, но она же своя в доску. Ну, ты понимаешь. Опять же, только Мелеагру даёт. А тут такое явление.

— И что? — мрачно спросил Автолик.

— Намеревались Амфитею за задницу пощупать. Так я их упредил и сам пощупал некоторых особо борзых за разные места, отчего войско наше немного уменьшилось. А этому лекарю вашему работёнки прибавилось.

— А он зачем приехал?

— Не знаю. Даже в голову не пришло спросить.

— И что потом?

— Ничего, — пожал плечами Ификл, — наступила тишь да гладь. Все вдруг стали с ней очень обходительны. «Госпожой» величают. Орфей ей стихи слагает, и даже «златоуст» Большой из себя выдавил что-то навроде — «каллипига». Восхищение выразил, короче.

— Это да, — усмехнулся Автолик, — для него это целый подвиг.

— Да, — кивнул Ификл, — так что Амфитея может тут вообще голой ходить, никто пальцем не тронет.

— И что, ходит?

— Купалась, пару раз, — хмыкнул Ификл, — там, за мыском. Так половина лагеря за камнями сидела и копья точила.

Автолик скрипнул зубами.

— И ты там сидел?

— Я сидел здесь, — резко ответил Ификл, — пил вино, вот как сейчас. Я, Автолик, когда тут что-то говорю, то дважды не повторяю.

Он отпил из чаши, посмотрел на её дно и добавил негромко с грустными нотками в голосе:

— Я для неё «любимый брат», как ты знаешь.

Автолик помолчал немного, а потом спросил:

— Ну так что там с её уговорами?

— Ничего, — пожал плечами Ификл, — я ей пообещал, что мы с Палемоном дальше Лесбоса не пойдём.

— Поверила?

— Кто ж её знает? Но говорить об этом перестала. Хотя не удивлюсь, если она сейчас за Палемоном не просто так пошла. Наверняка теперь его обрабатывает.

Автолик поджал губы, но ничего не ответил.

В свой шатёр, где в его отсутствие и поселилась Миухетти, он пришёл только вечером. Войско готовилось к отплытию на рассвете и ему, как одному из вождей, недосуг было бегать за женщиной.

Она ждала внутри и коротала время в компании с кувшином.

— Зачем ты здесь? — спросил он сурово.

— А что? Нельзя? — отозвалась она с вызовом, — ну выгони женщину в ночь, гостеприимный Автолик.

— Зачем ты здесь, в Пагасах? — повторил он.

— Не ради тебя.

— А ради кого? Менны? Ведь всё это, — он обвёл рукой вокруг себя, — ради Менны? Его мести троянцам?

— Ты не понимаешь, — процедила она со злобой, — и не поймёшь никогда. Ты — перекати поле, сам говорил. Ты никому не служишь, ни к кому не привязан. А я — Хранитель Покоя. Ири. Хранитель Трона, если угодно. Это мой долг.

Она икнула.

— Зараза…

Вздохнула и задержала дыхание. Автолик огляделся по сторонам и увидел, что кувшин на столе уже не первый.

— Давно начала?

— Не твоё дело.

— Да уж, конечно.

Он сел на ложе рядом с ней, но не касаясь. В тусклом свете масляной лампы показалось, что её стоящие торчком соски темнее обычного. Покрасила? Как видно да. И благоухает чем-то. Хотела быть сегодня красивой и желанной. Он не приходил, и она начала пить.

Он не знал, что у неё творилось в голове на самом деле. Она металась. Он не знал, что всё это время она думала не о том, как здорово будет на нём попрыгать после долгой разлуки. Нет, она обдумывала предстоящий разговор. Свои слова, его ответы, свои ответы на его. Перебрала их кучу, аж голова разболелась.

И ничего не придумала. Сидела теперь рядом, отстранённо. Огрызалась. Хотела оттолкнуть. Хотела обнять.

Они молчали. Огонёк лампы плясал в темноте. Снаружи обыденно гудел лагерь. Взрывался хохотом, временами восторженным рёвом. Привычно звенели струны. Привычно сотни глоток тянули песню.

— Пирриха! Пирриха!

Куреты плясали вокруг костра. Голые. С оружием. Будто бились насмерть, вот только мечи тел не касались, пролетали на волосок в стороне.

— Пирриха!

Двое с мечами у самого костра. Шаг, выпад, пируэт. Остальные встали в круг. Руки на плечи. Шаг влево, шаг вправо. Ноги отбивали ритм.

Куреты славили своего бога. Зевса Астропея, «Мечущего молнии». Высверки их мечей в пляшущем пламени костра — как молнии Громовержца.

Зевс — бог воинов. Критяне мало ему жертв приносили, а зря. Посейдон, бог моряков, не защитил своих детей критян от пришлых воинов.

Грядёт Зевс. Ему править. Автолик видел это ясно. Достаточно было съездить в Калидон.

Миухетти, не сказав ни слова, молча придвинулась к нему. Положила голову на плечо.

— Мы уходим завтра, — сказал Автолик.

Она не ответила.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Вновь молчание.

— Ну ладно.

Он отстранился и встал.

— Я пойду туда. Нам, наверное, лучше не прощаться.

— Ты… из-за Ификла? — спросила она.

Автолик поджал губы.

«Из-за Ификла. Из-за Эдипа. Из-за Сфинги».

Он не ответил. Сказал лишь:

— Сейчас мне лучше быть там, с воинами. Спокойной ночи, Амфитея.

На языке вертелось другое слово:

«Прощай».

— Подожди.

Она выпрямилась.

— Прошу тебя, сядь. Я хочу тебе рассказать. Кое-что.

Он несколько мгновений колебался. Сел. Чуть в стороне. Она заговорила:

— Мерихор взял меня с собой, чтобы я училась. Первое и последнее наше путешествие… Какой дурой я тогда была. Надменной…

— Надменной? — удивился Автолик, — я даже представить тебя такой не могу.

— Ну а как ещё сказать? Ну, может не надменной, но самоуверенной. Да. Излишне самоуверенной. Понимаешь, когда вот так живёшь, как я, в таком окружении лет с… Десять мне тогда было, когда маму с отцом…

Она помолчала немного. Автолик тоже молчал, не торопил. Видел прекрасно — неуместна сейчас его привычная манера, которой он обычно разбалтывал мужчин: «А он? А она? Иди ты?!»

— Когда живёшь в окружении ири, — снова заговорила Миухетти, — поневоле начинает казаться, что ты всемогущ. Что ты — бог. Надо поставить в дальней стране «своего» царя? Ири поставят. Надо убрать мешающего нечестивца? Уберут. На каждую войну Величайшего приходилось два-три деяния Хранителей, которые позволили Священной Земле достичь своих целей без войны. «Яд и стрела никогда не подводят».

— Анхореотеф? — спросил Автолик.

— Не он первый. Так продолжалось веками. При Безумце затихло, потом возродилось. Мерихор поехал в Фивы, чтобы отвратить нечестивца Лая от поклонения Рогатому Загрею с жертвоприношениями детей. Он должен был показать Лаю выгоды от принятия Миропорядка Маат и это казалось вполне осуществимым. При Амфионе Фивы процветали. Мерихор рассчитывал достучаться до разума Лая простым напоминанием об этом. О выгодах. Раскрыть глаза на нынешний упадок. Но тут в игру вступили интересы Трои.

— Фирей Ликоктон[109] пришёл в Дельфы, — кивнул Автолик.

— Да. Бог Врат. Губитель. Но и сам Лай оказался далеко не так прост, как нам казалось.

— Он вёл собственную игру, — догадался Автолик.

— Да. Он отрицал перед Мерихором жертвоприношения детей. Поклонялся богу лозы, нашему Дионису,[110] но в своих покоях держал идол Рогатого. Отец… — она запнулась и поправилась, — мой приёмный отец его видел. Лай объяснил, что это не Загрей, а фракийский Нотис.

— Умирающий и воскресающий. Я слышал о нём, — сказал Автолик.

— Лай действительно окружил себя фракийцами. Самая преданная рабыня у него была фракиянка.

— Преданная рабыня? — удивился Автолик, — он же…

— Да, — кивнула Миухетти, — он был мужеложцем. Но чужая душа — потёмки. Я не знаю, как образовалась их взаимная привязанность. Тем более, что это была рабыня Алкмены, а вовсе не Лая. Знаю только, что на самом деле она служила ему. Она и сыграла роковую роль…

Миухетти глубоко вздохнула и добавила:

— Хотя доля моей вины не меньше.

Она вновь потянулась за кувшином.

— Тебе не хватит? — спросил Автолик.

Она помотала головой. Вино в тусклом свете чадящей лампы виделось чёрным.

— Кро-овь… Я пью кровь. Так про меня вроде ещё не говорили, — Миухетти криво усмехнулась, — но ничего. Ещё скажут…

Автолик молчал, глядя, как она пьёт до дна и наливает снова.

— Ты ведь уже понял, что Ификл любит меня? — спросила она медленно.

Акрат[111] неумолимо подбирался к её разуму. Она говорила всё медленнее и при этом громче.

Автолик кивнул.

— Это он сразу. Чуть ли не с первой встречи. Палемон тоже, но тут он, старший, брату уступил. А я — дура… Мне бы понять…

— И ты ответила взаимностью?

— Нет. Говорю же — дура. Дура дурацкая дурища. Я вела себя… благосклонно. Хвостом вертела. Как же, такие парни. Мужи. Ификл овдовел уже, а Палемон женат. Но я и перед ним… Хотя меньше. Но и того хватило.

Она снова потянулась к кувшину.

— Хватит, Хетти, — Автолик отобрал у неё кувшин.

— Хетти… Я тогда снова стала Амфитеей и меня пьянило даже от этого имени.

Она подпёрла щёку ладонью, но та соскользнула, и голова мотнулась.

Амфитея засмеялась, злым неприятным смехом, икнула и поморщилась.

— Отдай.

— Нет.

— Мужчина… Справился? Ну и хрен с тобой…

Она надолго замолчала, но он по-прежнему не торопил.

— Мегара приревновала, — наконец продолжила Амфитея, — она была…

— Я знаю, кто она была, — сказал Автолик, — я уехал из Фив за год до вашего появления.

Мегара, гордая заносчивая Мегара. Дочь геквета Креонта, жена Алкида. Красоты она была просто неземной. Богини завидовали.

А может и правда? Кто-то из богинь позавидовал, вот всё и случилось?

— Её подучила эта фракиянка, рабыня Алкмены. Подучила меня отравить. А яд выпил Мерихор. Но мне даже похоронить его не дали, как подобает… Там такое началось… Я сразу поняла, что это Лай всё подстроил. С фракиянкой. Потом подтвердилось. Я бежала. А Палемон…

Она спрятала лицо в ладонях. Автолик сжал зубы. Теперь он всё понял.

— Говорили, что Алкида поразила безумием Гера, — сказал он, — вот только никто толком не знал за что.

— Может и Гера. Но правдивее будет сказать, что я. Он действительно обезумел. Мерихор же стал им другом. Палемон убил её. Мегару. А Теримах… Ему было десять. Он пытался защитить мать. От отца родного. Которого обожал. А Палемон… Ему же взрослого мужа убить — что пальцами щёлкнуть. А уж мальчишку… Случайно, конечно, да кому теперь от этого легче?

Автолик не выдержал и выпил сам, прямо из кувшина. Всё встало на свои места. Палемон в ярости убил жену и сына. Когда осознал — хотел броситься на меч. Брат не позволил. Никто никогда не любил Алкида так, как его брат.

Они бежали в Тиринф, где Ликимний очистил Алкида от пролитой крови. Но тот не простил себя.

«Он ищет забвения».

Что же до Амфитеи…

— Я бежала в Эфиру, — сказала она, — и там познакомилась с Эдипом. Он сын пастуха, даже вроде приёмыш. Но поднялся высоко. Был тогда вожаком лихих людей. Пиратствовал. Бездетный басилей Полиб стал его привечать, как сына, приручать и усмирять, как дикого зверя. Эдип стал чем-то вроде лавагета. Тайного. Начал фиванские земли покусывать.

— И тогда ты задумала месть, — сказал Автолик.

— Да.

Она подняла на него глаза. Их взгляды встретились. Никто не отвернулся, Амфитея смотрела с вызовом.

— Да! Я трахалась с ним целый год! Тогда он не был этим жирным боровом. Он был смелым и сильным. А мне нужна была помощь. И я стала Сфингой.

— Душительницей.

— Я верховодила большей частью его людей, а он «удалился». Таков был наш уговор. Мы отлавливали ближних Лая и его гекветов. Зажиточных телестов, которые поддерживали басилея и поклонялись Рогатому. В первую очередь хватали их сыновей. Я… Я убивала их лично. Чтобы молва шла именно обо мне. Мне было мало убить Лая. Ты не представляешь, что мне стало известно. Жертвоприношения детей… Их были… сотни. И все молчали. И многие не из страха. Это безумие распространялось уже за пределы Беотии. Эта гниль, мерзость…

Автолик уже знал, чем всё закончилось.

— А потом Эдип убил Лая в «случайной» ссоре на дороге в Дельфы. Затем пришёл в Фивы и перед Креонтом подрядился избавить город от Сфинги.

— Избавил, — подтвердила она, — и тогда я, наконец, вернулась домой.

— Спасибо, — сказал он, — что рассказала. Я понимаю, как тебе было трудно… Рассказать мне это всё.

— Автолик?

— Что?

— Останься, прошу тебя. Не уходи.

— С чего ты взяла, что я собираюсь?

— Ты не понял. Я о другом. Не уходи в поход.

«Дальше, брат, она начала меня уговаривать уехать».

«Я ей пообещал, что мы с Палемоном дальше Лесбоса не пойдём».

— Почему?

Она вновь спрятала лицо в ладонях. Сердце рвалось на части. Повсюду огонь, дым, смерть.

«Тесей! Тесей! Слава!»

Она говорила с троянским купцом Астапи-Астпилом. И рассказала ему всё. Когда. Где. Сколько.

Купец уже несколько дней, как отбыл. И ветер попутный.

Она не могла допустить, чтобы эти головорезы причинили вред людям за морем, мужчинам, женщинам, детям, которые ни в чём не провинились перед Страной Реки. Они даже косвенно не виновны в смерти Анхореотефа и уж точно не заслуживают ненависти Менны. Они не троянцы.

Она жаждала мести, думать ни о чём не могла, кроме того, чтобы убийца её родителей скорее сгинул.

Она не могла сказать об этом Автолику. Все эти головорезы Ясона просто изменят планы. Они собрались здесь не для того, чтобы просто разойтись по домам.

Но трое мужчин, которых она любит… Они будут там.

Сердце рвалось из груди. Обливалось кровью.

— Не уходи… Умоляю…

Автолик поднялся.

«О чём-то тёрла с одним тканеторговцем из Сидона».

Он посмотрел на неё. Она подняла на него глаза. На щеках блестели мокрые полоски.

«Не скажет».

— Не будем прощаться, Амфитея. Я люблю тебя.

Он вышел прочь. Знал — она не побежит следом.

Миухетти рухнула на постель и разрыдалась.

…Едва розовые персты восстающей из мрака младой Эос расцветили горизонт, флот вышел в море.

Били вразнобой вёсла непривычных к морским переходам воинов, вызывая насмешки Анкея-островитянина, вырвавшегося вперёд.

— Ха-а-ай!

От корабля к кораблю летела песня гребцов, задающая ритм. Ничего, сладится.

Корабли Арга шли на восток. За славой, добычей.

Миухетти стояла на высокой скале и смотрела им вслед, зябко кутаясь в плащ. Совершенно опустошённая, ни мыслей, ни чувств.

Сколько так продолжалось? Она не знала.

А когда последний парус скрылся за горизонтом…

«Не будем прощаться. Я люблю тебя».

— Я люблю тебя… — прошептала она еле слышно.

Её будто молнией ударило. Она бросилась вниз к полупустому лагерю, где остались одни торговцы, да брошенные рабы. Растолкала одного из купцов.

— Чего тебе, женщина? — проворчал он сердито.

— Мне нужен твой корабль! Я заплачу, сколько пожелаешь!

Глава 12. По делам их

— … я-а-а-в-а-а…

Крик захлебнулся. Мальчишка пробежал ещё три шага прежде, чем его колени подломились. Он неловко махнул рукой, пытаясь схватить то, что жгло спину огнём, но так и не сумел. Рухнул лицом вниз. Он всё ещё кричал, но уже беззвучно. Не вздохнуть. Из перекошенного мукой рта хлынула кровь. Мальчик пытался ползти, но сведённые судорогой пальцы лишь бессильно скребли твёрдую землю.

— Ну-ка, отдай.

Убийца вырвал из тела ребёнка дротик и ногой перевернул его тело.

— Оглохнешь тут с тебя. Свинья и то тише верещит.

Хриплый голос полон презрения. Молодой голос.

В широко распахнутых от боли и ужаса глазах отражалась лишь серая мгла. Мальчик уже не видел своего убийцу.

Тот был всего лишь на пару лет его старше. Коротко остриженный, крепкий. Черты лица резкие, будто топором рубили. Губы изуродованы старым шрамом, можно сказать, что их и вовсе нет. В глазах плескалась злоба.

Он стоял в преддверии царства смерти, укутанный серой пеленой тумана. За спиной слышалось движение множества ног, виднелись тёмные размытые силуэты, но все они не были реальными здесь, в сумраке, вне мира смертных.

Но это чувство вневременья длилось недолго. Текли в вечность мгновения, тени двигались, обретали плоть.

— Ох-хо! Отличный бросок, парень! — подошедший седой старик, хлопнул подростка по плечу.

— Перехваливаешь его, Феникс, — недовольным тоном заявил другой муж, Эвритион, сын Актора, одетый в китуну с узором, что ткали женщины фессалийского племени мирмидонян, — смотри, он даже не проткнул сопляка насквозь.

— А расстояние? Да девять из десяти мужей и не добросили бы.

— Да ладно? — фыркнул Эвритион, — ты заговариваешься, Феникс, верно, от старости. Я бы не взял в поход мужа, что не способен докинуть дротик до цели на таком ничтожном расстоянии.

— А глаз какой верный? — не сдавался старик Пелей по прозвищу «Финикиец»[112], — в таком-то туманище!

Никто давно не удивлялся той опеке, которой он окружил этого изуродованного безродного мальчишку. То есть поначалу, конечно, дивились. Но объясняли просто — бездетный старый Феникс страстно желал сына, которого ни жёны, ни наложницы ему не подарили. Злые языки говорили — это отец Феникса его проклял бесплодием, когда застал на ложе со своей любимой рабыней.

Однако одержимость старика наследником не объясняла, чем ему приглянулся именно этот злобный зверёныш. Пелей мальчишку опекал, как иные родных сыновей не опекают. Впрочем, старик давно уже чудил. «Финикийцем» его прозвали за любовь к пурпуру. Причём, если не мог он разжиться дорогой сидонской китуной, то всё равно хоть какой-то пурпурный клочок в одежде жаждал иметь. Сейчас вот волосы лентой пурпурной стянул. Всем говорил, что после нынешнего предприятия купит царский плащ-фарос. Ничего больше не нужно, ни рабов, ни скота. Плащ царский нужен.

Из тумана возникла фигура Тесея. Басилей бросил взгляд на убитого мальчика, потом на Лигерона. Хмыкнул.

— Твой первый?

— Нет, — сказал Лигерон.

Тесей заломил бровь и сказал:

— Заметно. Я после своего первого кашу внутри не удержал.

— Я не блевал, — процедил Лигерон.

Вдалеке раздался дребезжащий призыв избиваемого медного листа.

— Услышали… — прошипел Лигерон, — сопляк верещал, как…

— Скорее заметили, — возразил подошедший Анкей-островитянин, — вроде светлеет.

Туман действительно мало-помалу редел и поодаль уже виднелось селение.

— Не важно, заметили или услышали, — сказал Эвритион, — надо поторапливаться.

В правой руке он сжимал окровавленную критскую обоюдоострую секиру и при этом пальцами удерживал за волосы отрубленную седую голову. Мёртвое лицо перекошено, рот распахнут в застывшем крике. То был пастух, дед убитого Лигероном мальчишки. Он не мог убежать, да и не пытался. Из оружия только посох, которым он попытался ударить Эвритиона. Тот снёс старику голову одним ударом.

— Поспешность важна лишь при уловлении блох, — усмехнулся Анкей, — это же не город. Там и ворот нет, чтобы мы могли в них на плечах бегущих ворваться.

Его веселили и бесили одновременно эти суетливые муравьи,[113] сухопутные дурни, которые, сойдя с кораблей, начинали вести себя подобно лисе в курятнике, то есть душить всё и вся без разбору.

Так они повели себя на Лесбосе. Он, Анкей-островитянин, пират, хорошо знал, когда овец следует стричь, а когда резать. На Лесбосе следовало стричь. Всего лишь требовалось стрясти с местных жратву, но эти сухопутные сразу начали убивать.

Вот и теперь спешат, будто живут последний час и хотят вдоволь насытиться кровью. Это первое селение в Ассуве. Их тут много, этот берег богат. До Милаванды меньше двух дней пути. Эргин говорил, что наместник Хатти войско держит только там. А стены впереди… Да разве же это стены? Куда спешить?

Последний вопрос он задал вслух.

— Нечего жевать сопли! — заявил Тесей, что самозванно объявил себя вождём после ссоры с Ясоном на Лесбосе, — нас сильно поубавилось. Ты хочешь, чтобы они дали отпор? Вперёд!

Он потряс копьём, перехватил щит и побежал к селению. Ахейцы взревели и бросились за ним. Лишь немногие, как уговорились загодя, остались и теперь тянули канаты, вытаскивали корабли на берег. Анкей задержался. Корабли — это святое.

Та ссора расколола войско, а туман лишь усугубил начатое гордыней вождей и в результате здесь высадилось не более трети аргонавтов, как они себя прозвали, воздав хвалу феспийцу, строителю кораблей.

Где очутились остальные, Тесей не имел ни малейшего понятия, и делал вид, что это его совершенно не интересует.

Анкей-островитянин видел едва заметные силуэты кораблей, прошедших южнее. Он, в отличие от многих, совсем не обрадовался расколу и не спешил бросаться сломя голову в бой. Так, конечно, о лучшей добыче стоит забыть. Хорошо, если вообще хоть какая-то будет, но зато больше шансов сберечь голову на плечах. В тумане ему казалось, что стоит только руку вытянуть в серую мглу, как там её мигом оттяпает злобный кетеец. Они давно уже считают эту землю своей. С другой стороны, кто не рискует, тот не пьёт хиосское.

В селении не было внешних стен, но дома выстроены вплотную друг к другу, без малейших промежутков. Окон нет. Даже дверей нет. Вход в дома — квадратные отверстия в крышах.

Внутрь попасть можно только по лестнице, а для скота был обустроен деревянный пандус, который легко убрать. Впрочем, большую часть скотины местный народ, именем каркийя,[114] всё же держали в хлевах снаружи.

Далеко не крепость, но взять без лестниц хлопотно.

Лестницы у ахейцев были. Подготовились пришельцы.

Встревоженно кричала медь. Это лишь сильнее разгоняли кровь по жилам, подстёгивало азарт.

— Аххия-а-а-ва-а! — ударил по нервам вопль, полный ужаса.

— Энувари-и-и!!![115]

Тесей, как и подобает истинному вождю, басилею и герою первым прислонил лестницу к стене и, как птица взлетел на крышу.

— Н-на!

Каркийя, осмелившийся заступить дорогу басилею, отшатнулся, но это его не спасло — топор Тесея напился из горла селянина.

На крыши высыпало множество людей и больше половины из них были женщинами и подростками. Если героя Тесея это и могло смутить (на краткий миг), то прочих пришельцев ничуть. Рядом с басилеем Эвритион громко сетовал, что наносит сам себе убыток необратимой порчей баб.

Но женщины защищали свой дом и детей и дрались, как загнанные в угол волчицы. Полдюжины ахейцев уже валялось под стенами со сломанными шеями. Их били мотыгами и топорами, лили сверху кипяток из котлов, в коих вот только что варилась похлёбка для мужей, работавших в поле.

Если бы тут был златоголосый Орфей, непременно сочинил бы вирши, навроде таких:

«Все они вместе, схватив обычные палки и копья, сразу толпой побежали бить Полидевка. Но побратимы его заслонили, мечи свои вынув.

Первый Кастор мечом напавшего в темя ударил, и голова от плеча до плеча пополам раскололась. Сам Полидевк поразил огромного мужа, пнувши под рёбра ногой опрокинул на землю. Ну а другому удар кулаком он нанёс в левую бровь, и было оторвано веко, раненый глаз один совсем обнаженный остался

Третий верзила каркийя, соперник достойный Тесея и даже Алкида, Талая, сына Бианта в пах поразил, но не убил его, лишь прокололо копьё кожу немного, кишок в животе не коснувшись.

Тут же каркийя Ифита, стойкого сына Эврита, палицей крепкой сухой с разбега сильно ударил, но не достался Ифит смерти в добычу — напротив, обидчику гибель была уготована крепкою Клития дланью.

Вот тогда-то Анкей, отпрыск отважный Ликурга, что среди щитоносных данайцев Большим величался, поднял огненно-медный топор, а в левую руку медвежью тёмную шкуру схватив, стремительно прыгнул во вражью средину. Вслед за ним устремился вперед пышнопоножный Тесей, ярой охваченный страстью.

Словно в отары овец, несметные в крепких загонах, серые волки зимней порой проникают, тайно от пастухов неусыпных и псов чутконосых, взоры бросают вокруг, где сгрудились испуганно овцы, и выбирают спеша, на какую им кинуться первой, рыща около них — вот так напугали герои варваров буйных толпу, обрушась внезапным ударом»[116].

Так мог бы спеть Орфей. Но Орфея здесь не было.

Лигерон, залитый кровью с головы до ног, не спеша полосовал ножом девушку. Защищавшему её младшему брату он ранее перерезал горло.

Рядом Феникс, кряхтя, отрывал от своего горла мозолистые пальцы крепкого селянина. Тот, поражённый копьём в бок, истекал кровью и додавливал Феникса из последних сил. Того спас Эвритион — одним могучим ударом топора отрубил не желавшему умирать каркийе обе руки. Феникс прохрипел благодарность. Его спаситель в ответ и звука издать не успел — какая-то женщина с рассечённым лицом, без одного глаза, возникла из ниоткуда за спиной Эвритиона и всадила ему нож в основание шеи. Через мгновение топор Кастора снёс ей полголовы.

Пожилой муж, вооружённый доской, попытался сбить Кастора, тот увернулся и под удар попал другой ахеец. Рухнул на спину в «дверь» на крыше. Хрустнул хребет.

Кастор взмахнул топором, но каркийя прикрылся доской, и отточенная бронза застряла в ней. Ахеец кулаком сбил с ног защитника.

Рядом ещё одного рвали на части разъярённые мирмидоняне — тот оказался отменным бойцом и отправил к подземным богам четверых их товарищей, забил их, одоспешенных воинов мотыгой прежде, чем его свалили.

— Умри… — здоровый детина, как видно, медник в кожаном палёном фартуке душил Анкея Большого, тот хрипел и ничего не мог сделать. Меж сочленений панциря, прямо в печени Анкея торчал вертел. Но позади тегейца громоздился труп на трупе — прежде, чем нарваться на медника сын Ликурга зарубил дюжину защитников селения.

Медника походя рубанул сзади кто-то из безвестных мирмидонян. Тот охнул, но хватки не ослабил. Так и распластались они с тегейцем вместе без дыхания.

Лигерон проскользнул под чьим-то топором и с колен располосовал селянину живот. Тот жутко заорал и упал, пытаясь заправить выпавшие кишки назад.

Лигерон спрыгнул внутрь дома, выскочил во внутренний двор. Здесь какая-то женщина обрушила на его голову кувшин, но юноша, легко, будто в танце, уклонился и широким взмахом рассёк ей горло.

Здесь кое-кто из пиратов уже торопился захапать чужое добро, срывал с верёвки мокрые рубахи. Другой ловил петуха. Сопротивления уже почти не было, повсюду лежали мёртвые тела. Скулили побитые копьями умирающие собаки.

Эргин из Милаванды завернул подол на голову девушке и шарил рукой у себя в паху, да видно, как ни распалял себя, но твёрдости не добился, отчего бесился и душил несчастную. Она уже не вырывалась. Рядом с перевёрнутой люлькой лежал младенец и не издавал ни звука.

Снаружи сотня мужиков с мотыгами бежали с поля к селению, но были перехвачены Островитянином с равным числом людей. Вот только лелеги все в доспехах, со щитами. Они изобразили аристию, правильный строй. Мужики дрались отчаянно, с остервенением обречённых, но против опытных хорошо вооружённых волков мало что смогли сделать. Один за другим окрасили родную землю красным.

В селении звуки сражения сменились торжествующим рёвом. Там всё уже было кончено. Ахейцы вырезали всех. Они ещё не насытились кровью. Рабов можно похватать и позже. Чай только первое селение и, как говорил Эргин, не самое богатое.

— Ха! — воскликнул Островитянин, вытирая длинный треугольный меч, — добрая потеха! Давно так не веселились!

Откуда-то сбоку к нему шагнула тень, замахнулась чем-то. Он увернулся, сделал выпад в ответ. Оскалился. Тень упала.

— Вот же сука… Только меч оттёр.

Он огляделся по сторонам.

— Ну? Сколько вас тут ещё?

Туман заметно поредел. Не на двадцать шагов видно, как в начале побоища, а на всю сотню.

Теперь на полпути от берега до домов видны и корабли, и колесницы.

Колесницы?

— Твою ма-ать!

— Су-у-у-ка-а-а!

— Анкей! Троянцы!

Полсотни колесниц вырвались из белёсой пелены, будто боги из дромоса.

— На корабли! — заорал Анкей.

Поздно. Часть колесниц неслась между лелегами и вытащенными на берег кораблями.

Анкей бросился наутёк, но убежал недалеко. Голова его удалилась дальше ног. Кувыркалась долго.

— Не успели! — в отчаянии крикнул Хеттору.

— В живых оставить только одного! — прорычал Хастияр, потрясая топором.

Море казалось спокойным и безмятежным, не сулящим опасностей ни кораблям, ни людям. С запада дул лёгкий ветер, его дыханье гнало и облака по небу, и волны к берегу. Где-то далеко, на линии горизонта они сливались друг с другом. Мелкие барашки на гребне волн становились неразличимыми с белыми облаками. Солнце вставало всё выше, под его лучами морская вода искрилась, сверкала тысячами блёсток.

Трое мужчин стояли на городской стене Милаванды, всматривались вдаль. Туда, в сторону запада. Но горизонт был пуст, только солнце слепило глаза, отражаясь в морской воде. Они молчали довольно долго, наконец один из них не выдержал:

— А я и не знал, что вы между собой знакомы. Вот как на свете бывает! В наши дни мир становится тесен, куда не поедешь, там оказываются люди, которых прежде встречал. А если сидишь дома, то и сюда стекаются новости со всех сторон света. Бывают, встретятся на здешнем рынке приятели, и начинают обсуждать, какие новости при дворе великого царя Бабили, например, какие диковины привезли к нему во дворец из дальних стран. И с таким знанием, с такими подробностями, будто речь идёт об окрестных сёлах. Вот в какое удивительное время живём!

Два других мужа промолчали в ответ, ничего не ответив Тиватапаре. Таким было его имя. Занимал Тиватапара высокую должность в стране хеттов, представлял в Милаванде великого царя. Милаванда в собственных делах, внутри собственной земли, была совершенна свободна. Но в делах и отношениях с иноземными державами подчинялась верховной власти в Хаттусе.

Тиватапара вопросительно поглядел на обоих, явно предлагая не отмалчиваться, а поучаствовать в разговоре. Но Хастияр вновь сделал вид, что его это не касается, пришлось троянцу стараться за двоих:

— Да, я имел счастье познакомиться с господином посланником, когда он почтил присутствием наш город, во время сбора союзных войск, — сказал Хеттору, — но наилучшие воспоминания я сохранил о том времени, когда приехал в Хаттусу во время священного праздника и был гостем в доме уважаемого господина.

Произнеся эти слова, на хеттском языке, подражая дворцовым манерам столицы, Хеттору выдохнул, будто без передышки взбирался на высокий холм. Это оказалось сложным — вести на равных разговоры с главными чиновниками страны Хатти. Но новое положение обязывало. Теперь он военачальник, предводитель отряда троянцев. Впервые в жизни приам доверил ему важное дело, потому ответственность требовала новых умений, неожиданных и необычных.

Хастияр первым оценил его усилия:

— Ну, тогда весело было!

Посланник сказал это, не оборачиваясь, и продолжал смотреть вдаль, в море. Вроде бы слова эти должны были предварять приятную беседу с приятными воспоминаниями, но прозвучали как-то необычно зло. Троянец не узнавал посланника. Обычно любезный и остроумный, сейчас Хастияр срывался на всех подряд, раздражался и злился без повода. Что тому было причиной, оставалось неизвестным для всех.

Тиватапара, как опытный царедворец, сделал вид, что не расслышал слов посланника, и спокойно продолжал:

— Да, жизнь в столице великого царства, хоть в нашей Хаттусе, хоть в Бабили, имеет немало преимуществ. Прежде всего, это обширные знакомства. Но отсюда же и проистекают недостатки. Много толчеи, сутолока, большое количество бродяг и безродных проходимцев, которых привлекают столицы. Потому, Троя, да и Милаванда кажутся мне куда приятнее. Они сочетают в себе как удобства городской жизни, так и лишены недостатка больших городов. Там обычно живут только избранные достойные люди, и нет места всяческим проходимцам. Хотя в столицах есть ещё немало иных преимуществ.

Наверное, Тиватапара сказал ещё что-нибудь, но не успел.

— Парус! — закричал Хастияр, указав на северо-запад. Он будто того и ждал всё это время.

Там, на едва различимой границе между морем и небом, появился парус. Сначала он был виден только лишь людям с острым зрением, иные увидали бы только блеск солнца, что отражался от водной глади. Но постепенно он увеличивался, приближаясь к берегу. Следом за первым кораблём, показались и другие. Они шли быстро, их подгонял попутный ветер. Всё ближе и ближе к берегу.

Все трое снова молчали, рассматривая корабли. И пересчитывали их.

— Что-то мало, — сказал Хастияр, — остальные где?

С этим вопросом он обратился к троянцу. Но Хеттору только руками развёл. Одним богам известно, где остальные корабли пиратов из Аххиявы. Потерялись по дороге или передумали в последний момент.

— Верно, маловато их, — согласился Тиватапара. — Неужели с такими силами они решили Милаванду захватить? Плохо же они о нас думают!

— Остальные высадились где-то севернее, — сказал Хастияр, — туда надо идти, там их главные силы.

Хеттору мысленно продолжил путь ахейских кораблей. Они шли не к самому городу, а к обширным и богатым поместьям, которые находились в окрестностях Милаванды и поставляли здешним жителям вино и масло. Пираты шли за лёгкой добычей, что находилась за пределами городских стен.

— А как же сельская округа? Её что, на разграбление оставим? — он возразил посланнику, явно не желая жертвовать даже самой маленькой деревней.

— На север, — не соглашался Хастияр, — там остальные, я чувствую.

Троянец начал было спорить, но безуспешно, посланник приводил всё новые и новые доводы. Так бы продолжалось долго, но тут на стену к ним поднялся начальник городской стражи Милаванды. Он поклонился сразу всем троим, ибо кто из них был главнее по положению, для него оставалось не вполне ясно, и сказал:

— Прошу простить за беспокойство, усамувами. Тут мои парни какую-то странную девицу прихватили в порту. Я бы вас сейчас с таким не беспокоил, но вы сами приказали хватать всех подозрительных. А она ходила и расспрашивала народ, не слыхал ли кто о пиратах из Аххиявы. А мне приказано было искать, нет ли в городе у них сообщников. Привести её?

— Приводи, — кивнул Хастияр, — поговорим пока с девицей.

Тиватапара удалился. Не до бесед ему с девицами сейчас, к обороне следует готовиться. Хеттору хотел было последовать его примеру, но Хастияр задержал его:

— Побудь пока со мной.

Хеттору просьбе удивился, но возражать не стал, больше из любопытства, чем из уважения к столичному чиновнику и царскому родственнику.

Им отвели маленькую комнатку, обычно её занимали воины, которые несли стражу возле главных ворот. Хастияр брезгливо поморщился — там стоял запах то ли гнилых водорослей, то ли рыбы. Запах глубоко въелся, казалось, даже стены насквозь им пропитались. Снаружи дул свежий ветер, но там слишком много лишних глаз.

Стражники привели задержанную. Оказалась она молодой, очень красивой женщиной. Хеттору доже цокнул языком от восхищения. Одета она была в длинную женскую китуну из хорошей шерсти, вышитую нитками пурпурного цвета. На плечах старый выцветший плащ, на голове неброский платок. Вроде и небогато, но и не бедно.

Она потирала правое запястье. Стражник выложил на стол перед Хастияром бронзовый кинжал. Посланник заметил, что у стражника рассечена скула. Но вроде не порез.

— Рукоятью? — спросил он негромко и поднёс палец к своей скуле.

Стражник понял.

— Да, господин.

Ишь ты. Не хотела, значит, насмерть резать.

— Ты задерживал?

Стражник подтвердил.

— За что её схватили?

— Люди указали. Расспрашивала, не слышал ли кто о высадке разбойных аххиява.

— Давно это было?

— Вот как Хантили лавку открыл. К нему первому подошла. А он, почитай, с рассветом открывается.

— А видели, откуда взялась?

— Видоки говорят, будто она вчера вечером сошла с корабля, — сказал второй стражник.

— Что за корабль?

— Купец из Аххиявы.

— Знают тут его?

— Да, господин. Бывает нередко, в дурном не замечен.

— Где же ночевала? Кто оказал гостеприимство? — спросил Хастияр.

Гостевых домов, как в Стране Пурпура и Чёрной Земле, в Милаванде не было. Не доросли ещё местные до таких удобств.

Странники пожали плечами. Хастияр посмотрел на женщину и спросил на ахейском языке:

— Скажи-ка, милая, как тебя звать?

Всё время допроса стражников та, почему-то, пристально разглядывала Хеттору, отчего тот смутился и отвёл взгляд. Услышав вопрос, он посмотрела в упор на хетта. Хастияра будто огнём обожгло от её взгляда.

— Зови Амфитеей, — сказала она. Подумала немного и с каким-то усилием в голосе добавила, — господин.

Отвела взгляд. Костёр в её глазах потух, будто угли пеплом подёрнулись, так быстро поменялось настроение.

— Амфитея. Просто Амфитея?

Медленно кивнула.

— Даже простой человек может к имени своему чего-нибудь добавить. Я вот Хастияр из Хаттусы А ты откуда?

— Из разных мест.

Хастияр усмехнулся.

— А отец-мать у тебя есть, Амфитея из разных мест? Меня вот люди зовут сыном Тур-Тешшуба.

Она вскинула голову так резко, что один из стражников невольно схватился за меч и Хастияру пришлось сделать успокаивающий жест. В глазах женщины снова вспыхнул огонь. Она буквально дыру в хетте взглядом сверлила.

— Так есть отец с матерью у тебя? — повторил он вопрос, выдержав продолжительную паузу, — разве вежливо запираться, когда тебя всего лишь приветствуют?

— Когда приветствуют, руки не выворачивают.

— Ну ты же ударила воина.

— Нечего руки распускать.

Хастияр сурово посмотрел на стражников. Те опустили глаза.

— Да всего лишь по заднице шлёпнул… — пробормотал один из них.

Хастияр не ответил, но взгляд его заставил их втянуть головы в плечи.

Вот вроде бы сто лет тут уже крепка власть лабарны Солнца, да и местные более других богов чтут Великую Мать, но всё же влияние лелегов и аххиява усиливается, что совсем не радует. Увидели незнакомую женщину без сопровождающего мужчины, как не облапить?

— Я подумал, может рабыня чья… — пробормотал стражник.

— Ты видел когда-нибудь рабынь так одетых? — спросил Хастияр.

— Прости, господин…

Посланник посмотрел на Амфитею, невольно скользнул взглядом по фигуре.

«И впрямь хороша. И спереди, и верно сзади не хуже».

Он кашлянул и смущённо улыбнулся.

— Прости этих болванов, Амфитея. До следующей луны они как-нибудь без вина обойдутся. Но и ты пойми — давненько не видели тут, чтобы женщина одна путешествовала. Да ещё и ночевала под забором.

Про «под забором» он угадал. Она едва заметно поморщилась. Спать ей действительно пришлось под звёздами.

— Так что насчёт моего вопроса? Может всё же соблюдём приличия? Я со всем уважением.

— Зови дочерью Девкариона, — ответила она нехотя.

Хастияр чуть приподнял бровь.

— Рад приветствовать тебя в Милаванде, достойнейшая дочь Девкалиона.

Амфитея поморщилась и негромко произнесла короткую тираду на незнакомом Хастияру языке. Он покосился на троянца и поймал его удивлённый взгляд.

— Понял чего-нибудь?

— Ругается, — ответил Хеттору.

Хастияр усмехнулся.

— Стало быть, Амфитея из Кносса. Или из другого города?

— Из Кносса, — буркнула та.

— Чего же запиралась?

— Милаванду построили критяне, — ответила она, — но теперь здесь вы, хетты, заправляете. Не знаю, чего ждать от тех, кто критские земли забрал.

— Это случилось, когда твой прапрадед ещё не родился, — ответил Хастияр, — чего сейчас-то переживать?

— Беспокоилась вот, — резко ответила она, — кто ж знал, что таких благородных мужей тут встречу.

Она покосилась на стражников. Хастияр проследил её взгляд и махнул ладонью, велев тем удалиться.

— Ещё раз прошу прощения. Не могу не спросить — не в беде ли ты, достойнейшая дочь Девкалиона? Твои слова и поведение заставило меня предположить, что родину ты покинула вынуждено и сюда приехала, ибо здесь ожидала встретить соотечественников?

Он внимательно следил за её реакцией. Да, выпрямилась, медленно кивнула. Предложенная легенда ей, похоже, нравится. Подыграет?

— Ты прав, господин Хастияр. У меня не осталось дома на Крите. Я приехала в Милаванду, чтобы отыскать следы дальней родни.

В её голосе больше уверенности. Стало быть, здесь есть и доля правды. И, возможно, немалая. Наилучшая ложь — та, в которой много правды и лишь толика лжи.

Посланник не знал, что в эту минуту она думала о том же. Вспоминала слова приёмного отца. Он учил — пусть в твоих словах будет одна часть лжи, словно олово, и девять частей правды, будто медь. И так речь твоя станет острой, как бронза.

— Я слышал, что у вас там на Крите жили хорошо, — сказал Хастияр благодушным тоном, — богато и весело. Праздники, представления разные. Правда?

— Было так, да, — согласилась Амфитея.

— Любопытно было бы посмотреть.

— Сейчас немногое увидишь из того, что в старину было обыденным.

Он начал расспрашивать. Она отвечала. Хастияр задавал вопросы очень вежливо, с искренним, совершенно не наигранным интересом.

Она видела, что ему и правда очень любопытно. Благодарный, внимательный слушатель. И чрезвычайно привлекательный мужчина. Она чувствовала, будто тонет, как мошка в чаше сладкого вина.

Она знала, с кем её свела судьба. Сын самого Тур-Тешшуба, Теретсаба. Вот уж попала, так попала.

— А игры с быком? Тебе приходилось видеть?

— Приходилось.

— Удивительное зрелище, как мне рассказывали, — мечтательно проговорил Хастияр, — как же ваши танцовщики не боялись через быков прыгать?

— Не так уж сложно, при должной сноровке, — усмехнулась она.

— Расскажешь?

— Уместно ли сейчас? Мне кажется, мы как-то отвлеклись.

— Верно, ты права. Но может быть позже? В более приятной обстановке?

Она недобро усмехнулась.

— Ты верно, господин Хастияр, тоже хочешь мою задницу на ощупь оценить? Но «со всем уважением»?

— Не забывайся, женщина, — подал голос Хеттору.

Хастияр осадил его жестом.

— Что же случилось на твоей родине?

— Ты верно не знаешь? Её разорили ахейцы.

— Я слышал. Как и то, что случилось это не вчера, а много лет назад. Или пираты аххиява снова пожаловали на Крит?

— Ты прав. С последней резни прошло много лет. Мы жили мирно и сейчас я бегу не от чужих мечей. Всё проще. Мой муж совсем разорился и умер. У меня не осталось ничего, кроме того, что на мне.

— Сочувствую твоему горю.

Слишком поспешно сказал.

Она смотрела на него пристально.

«На самом деле тебе плевать, Хастияр, сын Тур-Тешшуба», — вот что он видел в её глазах.

Выругался мысленно.

— Чем же помочь тебе?

— Ничем не поможешь.

Он почувствовал, что удачно зацепленная нить ускользает и спросил:

— Тебя ведь не потерянные следы родни беспокоят? И не крыша над головой?

— А что же, по-твоему?

— Те люди, что разорили Крит, — сказал он, как можно более небрежным тоном.

— С чего бы? Сам сказал — много лет прошло. Мои слёзы давно высохли.

— Но многие другие люди могут их пролить вскорости.

— Почему ты так думаешь?

— Те люди…

— …едва ли их можно назвать людьми, — перебила она.

— Хорошо, те душегубы… Они не оставили сей промысел. Тесей взялся за старое.

Она дёрнулась, как от удара. Платок сполз с головы, и волосы рассыпались по плечам.

Троянский купец не солгал — женщина, которая рассказала ему о нашествии аххиява, была весьма и весьма хороша. Троянец описал именно её, ту женщину, которая сидела сейчас перед Хастияром. Глаза серые, тёмные кудрявые волосы, вся такая видная собой, но дёрганая. Критянка Амфитея.

Хастияр подался вперёд.

— Ты расспрашивала о разбойных, потому как беспокоишься, что прошлое снова тебя настигнет?

Амфитея сжала зубы.

Она это, она, никаких сомнений. Та, что предупредила купца. Хастияр совершенно уверился в этом. Но зачем она здесь?

— Тесей и нам крови немало попортил.

В этих словах она уловила нескрываемое раздражение. Неужели искреннее?

Амфитея казалась Хастияру знакомой. Нет, он никогда её прежде не встречал. Но что-то тут неуловимое… В незначительных поворотах головы, движениях шеи, осанке… Будто привыкла, что на груди и плечах обычно лежит нечто тяжёлое. Золотое ожерелье усех?

Хастияр посмотрел на Хеттору. Он не забыл, как она пристально смотрела на троянца, едва её привели. Хеттору взгляд не отводил. Он ждал вопроса и чуть хмурился, недоумевая, чего это теперь хетт так его разглядывает.

Взгляд Хастияра скользнул на грудь троянца, где висели три золотых мухи.

«Золото храбрости».

Хастияр откинулся на изогнутую спинку стула.

— Что-то девушка в тебе нашла, — сказал он троянцу на языке несили, — на меня она так не смотрит. Не нравлюсь, видать. А ты ей явно приглянулся. Хочешь?

— Зачем она мне? — удивился троянец.

— Ну как. Ты же первый парень там у вас…

Чуть не сказал «на деревне», еле сдержался.

— Неужто не хотел бы вдуть такой красавице? Она, как ты слышал, свободна. Возражать не будет.

— Ну… при иных обстоятельствах… — смущённо пробормотал Хеттору.

Амфитея задохнулась от ярости и прошипела что-то резкое.

Хастияр вдруг понял, кого ему напоминает эта женщина. Федру, жену царя Тесея. Такое же красивое лицо и такая же безумная ярость.

Он не подозревал, какая мешанина чувств обуревала её сейчас. Любовь и жажда мести завели её в тупик, выхода из которого она не видела.

— Что она сказала? — спросил он у троянца.

— Снова ругается, — ответил тот, — говорит — тварь я неблагодарная.

— Ты хорошо язык критян знаешь? Не ожидал, — удивился Хастияр.

— Я только ругаться умею, — мрачно ответил троянец, которого речь посланника очень смутила и неприятно удивила.

— А вот она на нашем не только ругаться умеет. Не удивлюсь, если она и хаттский знает.

Он подмигнул Амфитее. Та поджала губы и смотрела исподлобья

— Ещё она сказала, что их богиня тебя накажет, — заявил Хеттору.

— Она меня уже наказала, хуже не будет.

— А почему я «тварь неблагодарная»? — спросил троянец.

— Потому что это благодаря ей мы здесь оказались раньше разбойных аххиява. Но кое-что в этом деле я пока что не понимаю.

Он повернулся к женщине и спросил:

— Зачем ты рассказала Астапи про набег?

— Хотела, чтобы сдох один ублюдок.

— Тесей? Я благодарен тебе, но мне очень интересно, зачем же ты после этого сама сюда приехала, Амфитея… из Дома Маат.

Она опустила глаза.

— Расскажешь?

— Расскажу, — ответила она бесцветным голосом.

— Хорошо. Я действительно очень благодарен тебе. И ещё одно — твой отец, Девкалион, он случайно не из рода…

— …Миноса, — договорила она, — я последняя из рода морских царей.

— И дальше что?

Будь Беллерофонт котлом, Автолик легко предсказал бы, как быстро над ним начнёт подпрыгивать крышка. Нужно степенно, без суеты досчитать до полусотни.

Впрочем, иное слово способно нагнать такого жару, что едва успеешь досчитать до полудюжины.

Сейчас не время подбрасывать в костёр такие «дрова». Или уже время? Вот в этом Автолик не был уверен.

— Дальше мы будем сидеть и ждать, — спокойно ответил Палемон.

— Чего ждать? — резко повернулся к нему Беллерофонт, — пока они сами не откроют ворота?

— Именно так, — хлопнул себя по колену Ификл, — пока они не откроют ворота.

— И что бы их на такое сподвигло? — насмешливо спросил Беллерофонт.

— А ты подумай, — предложил Автолик, — вдруг придумаешь.

— Да он издевается! — сын эфирского басилея Главка повернулся к молчавшему до сих пор Ясону.

Тот и на эти слова никак не отреагировал. Отпил из чаши и покатал вино по стенкам. Сидел набычившись, кривил губы. Ему бы рога сейчас — не отличить от Минотавра.

«Ещё кольцо в нос», — подумал Беллерофонт, — и ребёнок может вести куда угодно.

Он дивился нынешнему странному бездействию предводителя. Будто ему ядра отсекли, превратив из быка в вола.

Всё пошло не так. Не то чтобы сразу. До Лесбоса добрались благополучно. Но вот там…

Там афинский басилей, наконец-то, доковал в своей груди одну неторопливую и чрезвычайно важную мысль. Ну или в голове. Этот костоправ, увязавшийся с ними, утверждал, что мысли рождаются у человека не в сердце, а в голове. Почему же тогда крылатого сына Ночи, по слухам некогда обманутого дедом Беллерофонта, зовут «жестокосердным»? Раз жестокость идёт от сердца, стало быть, и другие мысли, и причины людских поступков рождаются там. Человек не может жить без сердца и головы, но вот обезглавленная курица способна пробежать несколько шагов. Змея извивается. Так что правит всем не голова. Костоправ неправ. Неуч он какой-то. Такому в руки опасно попадать. Залечит так, что быстрее ноги протянешь.

На Лесбосе Тесей придумал, что как-то неуместно ему, целому басилею, подчиняться какому-то хрену с горы, который басилеем стать ещё только мечтает, причём явно за его, Тесея счёт.

Он высказал эту мысль и у неё даже нашлись сторонники. Возникшие при этом разногласия усугубились тем, что местные почему-то совсем не обрадовались явлению такой оравы блистательных героев, предложивших поделиться с ними скотом и плодами.

Выдвинув свою кандидатуру, Тесей тут же показал себя в деле, продемонстрировал, так сказать, «товар лицом» — возглавил резню, изрядно подзадержавшую аргонавтов.

Алкид и Ификл дали понять, что не желают менять коней на переправе и подтвердили, что вождём остаётся Ясон. Тогда гордый афинянин отплыл первым. Не в одиночестве. Шестнадцать кораблей с ним ушло.

Это был первый удар, нанесённый по предприятию его участниками. Вторым стал уход фракийского отряда. Братья Бореады и Орфей решили, что добычи уже вполне хватит и нечего испытывать судьбу. Опять же их родина близко, а там у них внезапно обнаружились срочные дела. Ещё шесть кораблей.

А затем, при подходе к Милаванде случился сильнейший туман, из которого выгребли далеко не всё. Кое-кого занесло в Апасу[117]. Впрочем, остальные об этом уже не узнали, ибо в Апасе тоже стоял хеттский гарнизон. После подавления восстания злополучного Ухха-Зити, на которого боги уронили камень с неба, Мурсили Великий поставил в Апасе даже больше войска, чем в Милаванде. Потому Эргин зазывал героев идти в поход не на Апасу. Знал, что там разбойных аххиява примут с распростёртыми объятиями.

Изрядно поредевшее войско аргонавтов, вернее его часть, всё ещё возглавляемая Ясоном (как полагало большинство), или сыновьями Алкмены (как считали некоторые особо умные), или Автоликом (как знали всего человек пять) высадилось вполне благополучно. И тут вожди истинные начали чудить.

Ещё в Пагасах Беллерофонту и некоторым другим героям хватило ума поинтересоваться, как же вожди намерены брать крепкостенную Тро… ну то есть Милаванду.

Как бы хлопотно это.

— Почему? — удивился тогда Кастор, знатный кулачный боец, отличавшийся непрошибаемым черепом.

Асклепий украдкой усомнился, что в оном черепе осталось место для ума. Хотя причём здесь череп, когда ум у человека в сердце?

— Да потому, богоравный, что люди не имеют крыльев, — объяснил Автолик.

Братья Бореады, красовавшиеся парными гребнями, будто крыльями на своих заморских шлемах,[118] в этой самой Милаванде сработанных, могли бы поспорить, но не стали.

— Ты, богоравный, когда-нибудь всходил на стены? — пробасил Палемон.

— Что, лестниц не осилим? — удивился Кастор.

— Пока будешь карабкаться по лестнице, на тебя сверху уронят что-нибудь интересное, — сказал Ификл.

— Или выльют, — блеснул познаниями Автолик, — масло. Любишь масло?

— В борьбе люблю, — буркнул Кастор, — а так нет.

— Его ещё нагревают, — совсем расстроил его «Сам себе волк», — в Чёрной Земле я слышал, что хетты в этом деле большие затейники. А ещё они умеют строить такие подвижные горы, их зовут хуршаны. С них и забираются на стены.

— Ты такую построишь? — повернулся к нему Ификл.

— Нет, — честно признал Автолик.

— Стало быть действовать будем, как всегда.

Что и следовало ожидать. На том в Пагасах и порешили.

«Действовать как всегда» предполагало — взять город в осаду и разорить окрестности[119].

Однако разорение началось как-то странно. Лагерь разбили далеко от стен, к юго-западу, напротив большого острова. Автолик с Ификлом переправились на него, осмотрелись. Вернулись и объявили, что место хорошее, гораздо лучше лагерь там ставить.

— Это ещё почему? — удивился Беллерофонт.

— Обороняться хорошо, — объяснил Ификл.

— А мы разве собираемся в осаде сидеть? Я думал, мы, наоборот, этих собирались осаждать.

— Ну мало ли, — пожал плечами Ификл, — всякое может случиться. Нас, как ты видишь, сильно уменьшилось.

Больше сын Главка ничего от него не добился. Его отряд, люди Ясона и других героев рассеялись по окрестностям в поисках добычи, но микенцы во главе с сыновьями Алкмены так сиднем и сидели в лагере.

Пока сами, значит, ворота не откроют. Ага, свежо предание.

Палемон не ударил палец о палец при виде местных, бегущих под защиту стен.

Беллерофонту удалось захватить полдюжины купеческих телег со всяким добром. И стадо овец. Грандиозная добыча.

Так в странном бездействии прошёл день и ночь, а наутро один из людей Ясона сообщил, что ночью из города вышло войско и направилось на север.

— Это не кетейцы, господин, а троянцы.

— Уверен? Как они тут оказались?

— Уверен, господин, — сказал разведчик, — я бывал в Трое. Их ни с кем не перепутаю.

— И что ты на это скажешь? — накинулся Беллерофонт на Автолика.

— Что ты хочешь услышать? — пожал тот плечами, — хорошо, что не на нас.

И тут Беллерофонт всё понял.

— Да вы сговорились?! Весь этот поход был затеян, чтобы нас погубить! Разделили на части, теперь нас по частям и побьют? А вы, ублюдки, сбежите! Вижу, вижу теперь, как глазки-то мечутся!

— Изрядный ты, оказывается, выдумщик, сын Главка, — спокойно заметил Ификл, — Тесея тоже мы сговорили отделиться? Если по-твоему — его же сейчас где-то там бьют.

— Воспользовались дураком, — прошипел Беллерофонт.

— Тебе не приходило в голову, что это слишком сложно? — спросил Ификл.

— Для волка вашего в самый раз.

— А в чём выгода его и наша?

Беллерофонт не ответил, резко развернулся и покинул начальственный шатёр. Жаль двери не было, а то бы хлопнул.

Это было утром, а к полудню Ясон заявил Автолику, что сын Главка покинул их и подбил на то же самое половину оставшихся людей.

— Он сказал, что идёт в Лукку. Тебя проклял.

— Вот ведь незадача, — произнёс Автолик, — истаяло войско почти совсем. Не лучше ли вернуться?

— Вернуться?! — Ясон вспыхнул.

Вернуться и стать всеобщим посмешищем? Ну уж нет!

Но в отличие от Беллерофонта Ясон никаких резких телодвижений совершать не стал. Вражеского войска поблизости нет, городской гарнизон, если он вообще есть, вылазок не предпринимает.

Ясон перехватил несколько торговых судов, пришедших с юга. Их команды не знали, что происходит в окрестностях Милаванды и попались в руки ахейцев.

Далее вождь всё-таки запер единственный выход из города, забрав почти всё оставшееся войско. С сыновьями Алкмены осталось всего сто человек.

— Надо уходить на остров, — сказал Автолик Палемону, — и вообще, по-хорошему, пора убираться совсем. Ловушка скоро захлопнется. Ванакту скажем, что эти болваны сами виноваты, не подчинялись и действовали своим умом. Вернее, его отсутствием.

— Я останусь, — твёрдо заявил Палемон.

— Но почему? Ты мне не веришь?

— Про Амфитею? Даже если это она всё подстроила…

— … а ты не доказал это, брат, — мрачно сплюнул Ификл.

— … я всё равно не предам тех, кто мне доверился, — закончил Палемон.

— Будешь воевать или сидеть сложа руки? — спросил Автолик, — ждать своего жребия?

— Пошли выпьем, брат. В кости сыграем, — предложил Палемон.

Ификл снова сплюнул. В предательство Амфитеи он не поверил, хотя доводы Автолика побить не смог.

Автолик смотрел на него и понимал, что тот тоже чувствует себя жертвенным бараном, не способным изменить судьбу.

А Палемон… У него всё просто. Появится враг — сразимся. Резать окрестных селян, гоняться за добычей он, микенский лавагет, конечно, не будет.

Ловушка. Это искупление? Но возможная скорая смерть ведь ждёт не только Палемона, но и десятки воинов, что боготворят его.

— Пошли, — согласился Автолик, — сыграем.

Он тоже их не оставит. Выходит, хитрейший муж, собравший невиданную рать, перехитрил сам себя?

Что ж, похоже это такой суд своеобразный предстоит. По делам их. При полном согласии обвиняемых.

Судьи явились через три дня.

Железное остриё прошло между бронзовыми пластинами, легко пробило простёганный лён, на который они были нашиты. Эргин из Милаванды медленно сполз к ногам Хастияра. Но посланник уже не глядел на убитого им пирата.

Хастияр слышал, как кровь стучит в висках, будто сейчас по жилам текло бурное море, что грозилось вылиться и затопить собой всё вокруг. Злость заглушила собой все остальные чувства. Он не сразу понял, что кричал ему Тесей.

Афинский басилей стоял близко, всего в нескольких шагах и кричал ему:

— Я сдаюсь! Я сдаюсь!

Тесей был ранен, обломок стрелы торчал из правого плеча. Меч, узкий и длинный, в одном месте выщербленный троянским топором почти до ребра[120], он бросил на землю.

Царь пошатнулся и едва не упал. Он снова прокричал Хастияру в лицо:

— Ты не слышишь меня? Вот меч мой у ног твоих! Убьёшь безоружного?

— Конечно убьём, — сказал подошедший Хеттору, — после того, что вы тут натворили. А голову твою на кол.

Тесей сжал зубы и побледнел. Но трусом он не был и в ногах валяться, моля о пощаде не стал.

«И тогда мой противник признал вину и предался в руки мои. Был он немолод, был он ранен, и сам просил меня о милости, я пощадил его».

Буря в душе затихла. Больше не хотелось залить её чужой кровью. Хастияр посмотрел на Хеттору и указал на Тесея:

— Этот человек мой пленник! Не причиняйте ему вреда! Перевяжите раны и дайте воды.

— Да как так-то?! — возмутился Хеттору, — ты разве не видишь…

— Всё я вижу, — отрезал Хастияр, — а особые полномочия, коими наделён я милостью лабарны Солнца, позволяют мне оспаривать суд энкура и царей Запада.

«А ты даже не царь и не энкур».

Хеттору недовольно поджал губы. Повернулся к своим воинам и кивнул на тело Эрегинну-разбойника.

— Этому тогда башку долой и на кол. И всем дохлым аххиява, у кого доспехи побогаче оказать такую честь.

Хастияр поморщился. Всё же дикие тут нравы на краю славных человеколюбивыми законами земель Хатти. Однако возражать не стал.

Бой с ахейскими пиратами закончился. Троянцы подбирали оружие, снимали доспехи с погибших, оттаскивали в сторону тела. Своих ждёт достойное погребение, всех иных — костёр, в который превратилось разорённое селение.

Хастияр оглянулся по сторонам, увидел, что сейчас уже точно всё закончилось и его помощь никому не нужна. Он расстелил прямо на траве плащ и лёг на него. Теперь у него было немного времени, чтобы отдохнуть и привести в порядок мысли.

А задуматься было о чём. Не иначе, как сама судьба вмешалась, создала эту странную и запутанную историю. А теперь он должен найти из неё выход. Сегодня боги отдали ему в руки царя Тесея. Афинский царь и был причиной того, что Хастияр злился на весь свет.

Ещё бы! Отец его, мудрейший Тур-Тешшуб отчитывал сына, как неразумного мальчишку. За провал дела в Афинах, за то, что не смог поставить сына хеттской царевны наследником Тесея. Даже великий царь вступился за Хастияра. Стал доказывать, что история с Федрой не случайна, что это такой давний грех в царском роду есть. Ещё с тех времён, как отец его, Мурсили Великий поссорился с мачехой своей, что родом была из Бабили. Как не благочестив был царь, но и у него малые грехи имелись. Так и перешёл грех его на всю царскую родню. В том и причина крылась, что не позволили боги сделать царём Афин сына Асмуникал.

Теперь он мог расквитаться с Тесеем за то, что афинский царь нарушил условия договора, который заключил ещё с лабарной Мурсили и не сделал сына от хеттской царевны наследником.

Но отказ от мести своим противникам был наивысшим достоинством, только благородный человек способен на это. Проявить великодушие к побеждённому врагу — на это способны немногие.

Встреча с критянкой, что оказалась в близким родстве с Федрой, пленение Тесея, вновь вставшего на путь кровавого греха, явно говорили о том, что это сами боги вмешались, дабы восстановить справедливость и воздать каждому по делам его.

Амфитея, пожалуй, стала самой большой удачей. Ни он, ни отец его и представить не могли, что одна из Хранителей Трона однажды сама придёт и расскажет всё, что ей известно. И говорить будет даже не из страха, что применят к ней допрос с пристрастием, а из-за обуревавших её мятущуюся душу страстей.

Хотя не так уж много знала Амфитея, не так уж высоко было её положение среди слуг фараона. Поведала об отношениях Страны Реки с царями Аххиявы. О войне с хеттами она не знала ничего, что не было бы известно Первому Стражу и его сыну. И к тому же посольство в Аххияву стало её первым серьёзным делом, которое бывшая критская царевна с треском провалила.

Но и теми немногими сведениями, что поделилась с ним Амфитея, он воспользуется по полной. И обратит замысел слуг фараона в свою пользу. Выход должен быть, надо просто искать его. Как же распутать сеть из множества чужих грехов, заблуждений, страстей и ненависти?

Он не заметил, как вновь подошёл Хеттору. Предводитель троянцев увидел, что посланник отдыхает, отошёл в сторону на пару шагов, постоял в нерешительности, а потом вернулся. Троянец сел рядом, ему явно хотелось поговорить, но с чего начать, парень не знал.

— Ну, что случилось? — спросил Хастияр.

— Да, не знаю, как и объяснить, — помялся троянец, — не понимаю.

Хеттору действительно не мог собраться сейчас с мыслями. Только что он закрыл глаза одному из своих раненых. Их было немало — загнанные в угол аххиява дрались отчаянно. Некоторые раненные уже умерли. Кто-то едва ли доживёт до вечера.

За свою не слишком долгую жизнь троянец успел насмотреться на смерть, на то, как умирали его товарищи. Но теперь он, девятнадцатилетний, стал военачальником, и потеря каждого воина ложилась камнем на его душу.

Хастияр понял его состояние без слов. Хотел было сказать, что победы без потерь не бывает. Да не к месту сейчас такие разговоры. Это по его, посланника, мерке, Троя — большая деревня. Но для местного парня его воины были друзьями и соседями, которых он знал всю жизнь. А не безликим перечислением в списках отрядов, которые должны были являться в столицу по приказу великого царя. Хеттору с их последней встречи сильно переменился, повзрослел. Куда-то пропали дурацкие шуточки, видно сказалась ответственность, его новое положение.

Потому Хастияр и решил объясниться:

— Не мог я афинского царя не пощадить. Я же в прошлом году был его гостем. Да и раньше Тесей считался другом и родственником Престола Льва. Хотя и пытался потом двурушничать. Серебра он нам много должен. Так что тут всё сложно. Отношения между двумя царствами вообще редко бывают простыми. Говорят, надо прощать своих врагов. Наш прежний лабарна Мурсили так говорил. Прости своих врагов. Ибо встречаются на свете такие люди, об которых и руки марать не стоит. И добивать побеждённых — это недостойно благородного человека.

— Да, — согласился с ним Хеттору, — наверное ты прав.

Он мало-помалу остывал и эти речи не мальчика, но мужа внушали Хастияру ещё больше уважения.

— Вот как дело обернулось, — продолжил Хеттору, — не иначе, сами боги восстановили справедливость. Как теперь афинский царь домой вернётся? Воинов своих загубил, добычи не привёз. Опозорился, считай, а в его годах это стыдно вдвойне.

Хеттору хотел было добавить ещё что-то, но не успел. Вдруг они оба услышали то ли боевой клич, то ли визг, от которого заложило уши.

— Ах ты, зараза! — рывком поднялся на ноги Хастияр, — про неё-то я и забыл!

Он бросился к критянке. Вот, к несчастью, пожелал тогда видеть критские игры с быком. Почти увидел, на свою голову.

Амфитея, которую в Милаванде не оставили, взяли с собой, каким-то непостижимым образом увернулась от двух диковатого вида горцев, которых Хастияр приставил охранять её. И легко, будто бабочка вспорхнула, едва касаясь ногами земли, побежала. В несколько прыжков она преодолела расстояние, которое отделяло её от навеса. Под ним сидел Тесей, доспехи с него сняли, рану перевязали, примотав правую руку к туловищу. Он спокойно разговаривал с троянцами, будто никакой резни и битвы не было.

Амфитея вытянула руки вперёд и прыгнула. Весу в ней было немного, но хватило, чтобы с разбега повалить Тесея на землю. Троянцы тут же принялись разнимать их. Тесея они сочли более серьёзным соперником, но напрасно. Держать изо всех сил надо было не его.

Как ни вырывалась Амфитея, задушить Тесея ей всё же не дали. Потасовка быстро закончилась.

Тесей медленно поднялся на ноги, от удара кровь выступила из свежей раны и растеклась по белому полотну. Видно было, что ему довольно плохо, но не столько от раны, сколько от того, что его на глазах у вражеских воинов ударила женщина.

— Я же просил тебя, глупостей не делать! — Хастияр подбежал к женщине, — веди себя благоразумно! Я от того, что тётка твоя натворила, не могу в себя прийти. У вас там все женщины в роду малахольные?

— Что ты сказал? — Амфитея будто бы очнулась, услышав его слова.

В то же время Тесей разглядел, что за женщина только что ударила его.

— Да это же Автолика подруга! Точно, его любовница! Ты хоть знаешь, Хастияр, кого тут привечаешь? Она же посланница фараона! Шпионка! Враг ваш, хатти! Это её полюбовничек Автолик на этот поход всех и сговорил! Он, говорят, тоже несколько лет в Чёрной Земле обретался!

— Для меня это уже не новость, — сказал Хастияр, — а вот для тебя у меня новость найдётся.

Он отступил на полшага назад и принял важную позу, будто стоял сейчас не на вытоптанном поле, а в главном зале дворца.

— Царь Тесей! Перед тобой Амфитея, дочь Девкалиона из Кносса. Царевна из рода Миноса! И, какое совпадение — племянница жены твоей, покойной Федры!

Тесей дёрнулся, будто его вновь ударили по свежей ране. Прошипел:

— Ты, значит, издеваешься надо мной, в живых меня оставил, чтобы я позор терпел?

Амфитея совсем не обрадовалась, что хетт при всех назвал её настоящее имя. Она шагнула к Хастияру и взяла его за руку. Троянцы дёрнулись на перехват, но он остановил их жестом.

— Отдай его мне! Прошу, умоляю тебя! Разве я мало рассказала? Что ещё мне для тебя сделать?

Руки у критской царевны оказались ледяными, а лицо горело, как в лихорадке. Хастияр только головой покачал:

— Богиня Солнца! За что мне это? Сколько же раз я тебе объяснял, что не могу это сделать, да и мы так не договаривались! Я сыну его обещал, что мстить Тесею не буду! Не могу я обещание нарушить! Да и не надо ему мстить! Боги сами восстановили справедливость! Но ты, видно, голоса разума не слышишь.

Амфитея отпустила его руку, отшатнулась. Её красивое лицо исказила гримаса отчаяния. Она повернулась и побрела прочь, но не прошла и дюжины шагов — села на землю и закрыла лицо руками. Через некоторое время её плечи начали вздрагивать.

Хастияру она показалась похожей на дикую лесную кошку, которую люди принесли в дом, забрали из привычного мира. Так оно и было на самом деле. Он приблизился, опустился рядом на одно колено, осторожно погладил Амфитею по голове. С опаской, ибо ему почудилось, что перед ним и верно дикая кошка, способная располосовать когтями. Нет, Амфитея только сжалась в комок.

— Совсем плохо, — тихо сказал хетт.

Она не ответила.

— Ты не ошиблась, перечислив рисунки на парусах. Бык Миноса действительно отделился и теперь он повержен.

Она сжалась ещё сильнее.

— Прости, я понимаю, как звучат мои слова для тебя, но ведь и ты понимаешь, что сейчас белое стало чёрным?

Она кивнула. Головой быка украсил свои паруса Тесей. Победитель последних Миносов.

— А паруса тех, о ком ты мне говорила… Они там, возле Милаванды.

Она снова кивнула.

Он понял, что разумное решение нашлось само собой, старая сеть распуталась и теперь он точно знает, как поступить дальше.

— Хотел бы я взглянуть на того, кто способен любить тебя и при этом не сойти с ума…

Она медленно подняла голову и посмотрела на него.

— Едва ли такие есть. Все мы прокляты богами и наказаны безумием.

— Но если сейчас эти люди остались людьми, то у меня, кажется, есть решение, как это безумие прекратить.

Амфитея вытерла ладонью слёзы.

— Мы возвращаемся, — сказал Хастияр, — я очень надеюсь, что ты оказалась права.

День уже клонился к вечеру, когда в ахейском лагере увидели колесницы вражеского войска. Сначала у края горизонта появилось облако пыли. Постепенно оно приближалось, и чем ближе, тем яснее было, что с этой силой оставшимся в лагере не совладать. Придётся только продать подороже собственные жизни и принять смерть в чужой земле, в нелепом и никому не нужном походе.

Войско приближалось. Вперёд выехали две колесницы и приблизились к самой ограде ахейского лагеря.

— Переговоры предложат? — несколько удивлённым тоном предположил Ификл.

— Или мономахию, — хмыкнул Палемон, взгромоздив на плечо палицу.

Несколько неожиданно. Сила ныне явно не на стороне ахейцев.

Подъехав поближе к ахейским вождям, Хастияр обратился к ним с речью. Он приветствовал и Палемона с братом, и Ясона, и Автолика, назвал их и по имени, и упомянул имена их отцов, а также деяния, коими уже успели прославиться вожди ахейцев.

Не успели они подивиться небывалой осведомлённости хетта, как он перешёл к вещам неприятным:

— Воины Аххиявы! Страна Хатти вам никакого зла не делала. А вы сделали нам зло и напали на нашу землю! Но мне известно, что пришли сюда вы не по своему выбору, а по наущению слуг царя Чёрной Земли. Поход, что вы замыслили, это дело неправое и богам неугодное. Если бы вы замыслили правое дело, то боги были бы на вашей стороне, и вам сопутствовала удача. А теперь отряды ваших побратимов разбиты, все они мертвы, а Тесей Афинский сдался в плен.

Посланник не знал, что удалось ему перебить не всех пиратов. Старая лиса Феникс вовремя почуял, что дело запахло жаренным и вместе со своим названным сыном смог скрыться. Всего спаслось полсотни ахейцев. Не вполне рассеявшийся туман укрыл их бегство. Корабли они потеряли, ушли берегом.

— Вам не победить троянских воинов, — продолжил тем временем Хастияр.

— Может и так, — сказал Палемон, — но кровушку свою им всё же пролить придётся.

— Можно и не проливать кровь воинов, — сказал Хастияр.

— Можно, — согласился Палемон, — устроим поединок?

— Ты будешь биться? — спросил Хеттору, — ну, выходи, я готов!

Размеры Алкида троянца не смутили. Конечно, в борьбе тот его задавит, и в кулачном бою такой одним ударом из быка дух выбьет, но в мономахии с оружием совсем не хилый и при этом подвижный Хеттору, ловкий и с отточенной бронзой и хеттским железом, вполне способен справиться с этим здоровяком.

— Я побеждаю — вы нас отпускаете! — провозгласил Палемон, — ты побеждаешь — мои люди сдадутся. Эти мужи, — он указал на брата и Автолика, — в том поклянутся перед нашими богами!

— У меня есть предложение получше! — заявил Хастияр, — и без малого кровопролития! Богам и нашим и вашим крови достаточно, они своё слово уже сказали. Если вам осталось только продать свои жизни подороже, то не стоит торопиться к предкам, на луга Веллу[121]. Ведь на ваши мечи уже нашёлся покупатель. Переходите на нашу сторону! Станьте воинами и колесничими на службе стране Хатти!

— Учись, как складно говорить надо, хитрейший муж, — Ификл обернулся к Автолику, — вот, послушай, как завернул!

Хастияр тем временем принялся расписывать преимущества новой службы:

— Мы серебра не пожалеем! Не то, что ванакт ваш хромой Эврисфей. От него ни награды, ни доброго слова не дождёшься! А вашим вождём станет Хаттусили, брат великого лабарны, Солнца. Он и воин славный, и правитель достойный! И если присоединитесь к его походу на каскейцев, так мы только благодарить будем! Там земля богата, на всех добычи хватит, и скот есть, и женщины красивые найдутся! А главное — золото! Тамошние жители только с вечера в ручье баранью шкуру разложат, как к утру она золотой становится!

Ахейцы зашумели, обсуждая предложение.

Ясон и Палемон переглянулись, а Ификл толкнул локтем Автолика.

— Смотри-ка.

— Куда смотреть?

— На возницу его. Приглядись.

Возница на колеснице посланника был ростом невысок, чуть-чуть повыше Иолая, а сложением потоньше. Одет в белую рубаху с синим узором, какие носили хеттские воины. Волосы заплетены в косу. Несколько хеттов в свите посланника красовались столь же длинными волосами, тем отличались от троянцев и ахейцев. На головах у хеттов высокие шапки. И у возницы такая же. Великовата только, на глаза налезает.

— Чего на него глядеть?

— Дурень, да ты глаза разуй!

Автолик и разул. И обмер.

— Как она тут оказа… Как она с ними?

— Критянка… — пробормотал Ификл таким тоном, будто это всё объясняло.

— А ты мне не верил, — сказал Автолик, очень быстро пришедший в себя.

Конечно же, ему ли не знать эту дикую кошку. Разве же она стерпит, чтобы убийца отца и матери просто так по земле ходил?

То, что она сдала их всех с потрохами троянцам, он переварил ещё там, в Пагасах. И даже принял сердцем. Но что она тут в компании оных троянцев и даже с предводителем-хеттом окажется… Новость шокировала, но он и её мгновенно проглотил. В конце концов славился способностью быстро соображать.

К Автолику подошёл Ассуапи.

— Это хорошее предложение. Хастияр — человек чести, я уже встречался с ним. Надо соглашаться.

— Что ты скажешь, брат? — тихо обратился Ификл к Палемону, — зачтёшь ли рабство у этих баба-мужей, как искупление?

— Зачесть не зачту, — медленно ответил Алкид, — но я согласен.

Ификл посмотрел на Ясона. Тот молчал. Взглянул на воинов. Те передумали помирать и возбуждённо шумели.

— А что? — сказал один из них, — пошли и сходим на край света.

— Так там поди людей-то нет, — неуверенно пробормотал другой, — поди чудища одни обитают. А их копьём разве одолеешь?

— Так говорят же — сам царский брат с ними бьётся. Стало быть, можно побить.

— Одно из другого не следует, — заявил кто-то рассудительный.

— Ну и подыхай здесь, а я не хочу!

— А там ты не подохнешь?

— Там золото!

— То золото, говорят, грифы стерегут?

— Не грифы, а грифоны.

— Да один хрен, не люди.

— И здесь не подохнем, это же кетейцы. У них, говорят, нет таких законов, чтобы пленников резать.

— Ага, просто закуют тебя и с каменоломни отправят. Резать-то не станут, да.

— Троянцев-то больше. А они на кол головы насаживают.

— Соглашаться надо.

— Соглашайся, Палемон!

— Соглашайся, Палемон, — подтвердил Ясон.

Алкид поднял вверх руку, взывая к тишине. Ахейцы притихли.

— Я принимаю твои условия, — сказал он посланнику.

Тот кивнул.

— Произнесём тогда слова клятвы, и скрепим договор записанными речами и приложением печатей.

Тут же нашлась и табличка с сырой глиной. Хастияр подготовился.

Записали слова договора хеттским письмом и ахейским, приложили резные перстни.

Хастияр поклялся Богом Грозы, а Палемон Владычицей Атаной.

После чего ахейцы вернулись к своим шатрам, собираться в дальнюю дорогу.

Хеттору подошёл к Хастияру.

— Сколько ты возьмёшь моих для сопровождения этих к Хаттусили?

— Нисколько. Возвращайтесь домой. Я отпишу лабарне о завершении дела, отмечу заслуги Трои и твои лично, испрошу награды.

— Я пришёл сюда не за наградой, — мотнул головой Хеттору.

— Я знаю.

— Что же, будешь сопровождать их только со своей свитой? Две дюжины людей. И не боишься?

— Возьму ещё полсотни людей Тиватапары.

— Это капля в море.

— Мы все поклялись, — спокойно ответил Хастияр.

— Ты веришь в договоры?

— Да. Я верю в разум людей, верю, что люди способны договориться и жить в мире.

Хеттору недоверчиво покачал головой, но ничего не сказал. Отошёл.

Амфитея сошла с колесницы и приблизилась к Автолику. Сняла шапку. Он молчал. Она тоже молчала.

Сколько они так простояли? Сказать бы, красоты ради, что вечность. Да нет, поменьше.

Автолик шагнул к ней и обнял. Вот так они стояли долго. Вечность, да.

К ним подошёл Хастияр. Автолик посмотрел на него.

— Значит вот ты какой, муж, преисполненный козней различных и мудрых советов? — спросил Хастияр, — и именно ты собрал этих людей в поход?

— Верно, — кивнул Автолик.

Он чуть задвинул Амфитею себе за спину.

«Выгораживает. Молодец. Такого бы к нам».

«Но ведь он и так согласился служить», — мысленно возразил посланник сам к себе.

Хастияр поджал губы и покачал головой.

— Почтенный Асклепий согласился принять моё предложение и посетить двор великого лабарны, Солнца, дабы поделиться лекарской премудростью с Хатти. Прошу тебя, Амфитея, огради его от гнева Верховного Хранителя. Думаю, здесь не будет грехом ложь о том, будто я его вынудил.

— Ты отпускаешь меня? — удивилась Амфитея.

— Я отпускаю вас, — ответил Хастияр.

— Я поклялся служить вам, — напомнил Автолик.

— Я освобождаю тебя от этой клятвы. Твоя служба мне не нужна.

— Ты не доверяешь шпионке Дома Маат? — спросила Амфитея.

— Нет, — возразил Хастияр, — я просто хочу, чтобы народы жили в мире. Чтобы великие царства подали великий пример иным.

Посланник скосил взгляд на Хеттору, который отдавал приказы своим людям. Троянской войско двинулось к городу.

— Людям лучше слушать песни, петь песни, держать в руках лиру, нежели меч. Хотя мы, пока что, живём в мире, где без меча не обойтись.

— Я был в Та-Кем, — сказал Автолик, — Та-Кем и Хатти никогда не договорятся.

— Всё в руках богов, — вздохнул Хастияр, — а может и не всё. Может и мы, смертные на что-то способны. Зачем же боги наделили нас мыслью и способностью к речи? Не задумывался об этом, муж, преисполненный мудрых советов?

Он повернулся и зашагал прочь. Поднялся на площадку колесницы, взял в руки вожжи и пустил коней шагом.

Амфитея и Автолик неотрывно смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду.