Золотой век

Троянец замолчал. Он бережно положил на колени лиру, давая ей отдых. Ведь она была много старше певца, единственное сокровище его рода, пережившее и дни славы, и дни безвременья.

Сам же троянец не чувствовал усталости, песни придавали ему сил, заставляли забыть о немощи тела, которая с каждым годом давила всё сильнее.

Струны замолчали, но, казалось, что музыка не умолкла и звучит сама по себе. Она всё ещё слышна здесь, хоть певец уже не прикасается к лире. Будто герои его песен преодолели пространство и время и находятся здесь же, среди обломков славного прошлого.

Снова шли на битву два великих царства, звенело оружие многотысячного войска. Слышались приказы военачальников на поле брани и тихий щёпот заговорщиков в коридорах дворцов. Звучало множество языков и наречий, на них клялись в любви и призывали смерть. Люди молили богов о милостях, и боги отвечали им на своём, непонятном для людей языке. Старый мир возродился снова, и теперь уже не исчезнет. Ведь он утратил бренную оболочку, что не обратилась в прах под спудом безжалостного времени, но именно тогда и стал по-настоящему бессмертным, подобно Дигону[122] обрёл вечную душу.

Стал богом, пройдя через смерть, и один из тех, о ком только что пела лира. Смертные почитали его, как величайшего героя, своего защитника, истребителя чудовищ. В нынешние тёмные времена эта любовь возвеличила его превыше иных богов, что канули в небытие. И вот ведь насмешка судьбы — именно он стал тем истоком, из которого родился бурный поток, Катаклизм,[123] перед которым не устояли стены дворцов.

Троянец оглядел слушателей. Угадают ли они в своём любимце первопричину нынешнего своего не очень-то радостного бытия? Навряд ли, конечно. Они не видели другой жизни. Не знали, какой она могла быть.

Да и не мог быть человек и даже бог единственной причиной постигшего мир бедствия. Прожив долгую жизнь, троянец знал это наверняка. Что ж, он ещё о многом может им поведать. Хватило бы сил допеть.

Но пока он просто смотрел на их лица. Ждал. Они молчали. И не понять, понравилась им песня или нет. Они не отвлекались и не ушли, но ему этого было мало. Никакие самые роскошные яства и вина не придали бы ему больше сил, нежели простое слово, способное дать ему понять, что его струны что-то затронули в душе слушателя.

Он не выдержал тишины.

— Ну, как вам?

Козопасы словно очнулись, едва троянец заговорил не стройным стихом, а самыми обычными словами. Плешивый поклонник Агамемнона решил высказаться первым:

— Это вот, да! Ещё бы! Что и говорить-то!

Крестьянин хотел добавить ещё что-нибудь, но раздумал. Он вдруг понял, что и ему хочется ответить такими же складными словами, рассказать, как это было замечательно. Какой удивительный и прекрасный мир открылся перед ним. Только не знал он этих слов. А сказать по-простому, как говорил он об урожае и приплоде скота, значит обидеть сказителя. Так казалось. Хотя песня была сложена из самых простых, не заумных слов. Какими и говорят о том, что в стаде родились ягнята, и этой весной много завязи на виноградной лозе.

Потому он и промолчал, только поглядел на приятеля, внука придворного писца из Пилоса. Вдруг тот знает словеса, пригодные для отзыва на понравившуюся песнь. Приятель не подвёл, он собрался с духом и начал говорить сказителю:

— А я вот запомнил, что у вашего самого главного троянского героя был шлем из кабаньих клыков? Как у ахейских воинов. Только разве так бывает, чтобы у воинов из разных, враждебных стран, оружие было одинаковым? И ещё, речь шла о том, как наступают колесничные войска. Разве можно выдержать боевой порядок на полном ходу? Обязательно, то одна, то другая колесница будет вырываться вперёд.

— Ну, ты даёшь, — сказал ему рыжий, — ты хоть на настоящей боевой колеснице ездил когда? На телеге своей только, и то на рынок по праздникам. Про войско я вообще молчу. Откуда бы тебе знать, как военачальники приказывают, как наступает войско, в котором народу многие тысячи!

— Не скажи, — не согласился с ним приятель, — оно, конечно, мне известно. Ведь разницы большой нет, сколько народу собралось в войске, мало или много. Всё равно, порядки то у всех одинаковые.

— А про шлем, это ты вовсе ерунду сказал, — не сдавался рыжий, — мало ли откуда у троянца взялся шлем по ахейскому образцу. Может, как добычу взял. А может, купил где. А ещё подарить могли, или в наследство получил. Вот не понимаешь ты в ратных делах, так и не говори.

Но приятель не торопился признать себя побеждённым в споре. Следом они оба начали горячо что-то доказывать друг другу, понятное только им самим. Пререкались они долго, спорили, кто из них больший знаток воинского искусства. Хотя оба никогда в настоящем большом сражении не участвовали.

Они так увлеклись спором, что совсем забыли о сказителе. Троянец смотрел куда-то в пустоту и грустно улыбался своим мыслям. Конечно, он лучше других знал цену собственным песням. Много дней и ночей провёл, чтобы сложить воспоминания и рассказы о давних временах в стройный стих. Но каждый раз надеялся, что слушатели оценят его усилия, поймут, сколько раз его душа переживала гибель родины, чтобы заставить почувствовать то, что пережил он сам.

Неужели эти простые люди так же ослеплены воспоминаниями о той давней победе ахейцев над Троей? Гордятся ей, будто сами захватили великий город? Ведь они не цари и не военачальники, разрушение Трои ничего хорошего не принесло им. Как не принесло благ и ахейским царям, так как стало всего лишь первым, среди длинной череды несчастий, которые привели к гибели старого мира.

Похоже, его усилия были напрасными, и они не способны понять душу троянцев, тех, кого победили их предки? Неужели, его родина умрёт ещё раз, и ей не дано возродиться даже в бесплотном стихе?

— А мне понравилось, даже очень, — сказал подросток, который пришёл со сказителем и молчал до сих пор, — я внимательно всё слушал и понял, что там и с кем происходило. Почему ты мне не пел этого раньше?

— Как же не пел? — удивился старик, — уж ты-то эту историю знаешь наизусть.

Он погладил лиру и добавил:

— Который раз уже слушаешь. Так и надоесть может.

— Мне никогда не надоест, — возразил подросток, — но про Амфитею и Автолика ты раньше не пел… Чтобы так много всякого. Я их представил, будто живые рядом стоят.

— Кто ещё поддержит, если не свои, — улыбнулся сказитель.

Он погладил внука по щеке. Мальчик смутился, ему стало неловко, что дед обращается, словно он ещё дитя. А Троянец смотрел сейчас на него и видел, что внук его взрослеет, что в нём проявляются наследственные черты. Лицом он становится похожим на предков, из древнего и славного рода, что ныне впал в безвестность.

Тогда он сказал мальчику:

— Ты все мои песни помнишь? Даже ту, что тебе не нравится?

Мальчик кивнул в ответ. Троянец вновь начал говорить нараспев, только уже на чужом, непонятном для крестьян языке:

В глазах мальчика вдруг отразилось то, о чём пел его дед. Словно он знал заранее собственную судьбу, словно видел на много лет вперёд. Какое будущее могло его ждать?

Сказитель в мыслях представил окружающий его мир. От развалин Трои и ахейских городов, до руин некогда богатых восточных царств. Весь старый мир уподобился разрушенному дому, в котором они укрылись от дождя. Только далеко на юге, в Стране Реки, в стране пирамид, ещё теплилась прежняя жизнь.

Он пропел совсем немного и вновь замолчал.

Плешивый покачал головой и негромко сказал:

— Разве доброго слова хватит за такую песнь? Нет, тут подарок нужен. А ты уж прости нас, мы люди бедные, да и не знали, что тебя встретим. Да и не по-людски вышло, даже вино твоё выпили. Тебе только в домах наших старейшин петь, а не среди нас, голодранцев.

— Когда я был молодым, то сам мог бы угостить всю округу, а у моей семьи хватило серебра, чтобы скупить земли здешних старейшин. Не за награду я пел.

Верно, он пел не за дорогие подарки и не за место за богатым столом. Заставляло его нечто иное. Может, Бог Врат, хранитель родного города. А может, воспоминания о прежней жизни. Среди которых самым горьким было одно, после которого он уже никогда не смог молчать. Когда он уже в зрелом возрасте пришёл на место, где раньше стояла Троя. И увидел там развалины стен и домов, и жалкую деревушку, которая спряталась где-то среди старых камней.

Сейчас он смотрел на внука и вспоминал разрушенный город, и ещё множество погибших городов на берегах великого моря. Они подобны были стволу старого дерева, которое повалила буря. Но из-под корней уже росла свежая дикая поросль. Какой она будет? Неужели людям суждено забыть о прошлом, и снова и снова учиться тому, что давным-давно знали их предки?

Нет, не бывать тому. Именно это чувство и заставило Троянца отыскать и вновь взять в руки лиру, царский подарок его предку.

Он вновь провёл пальцами по струнам.

— Хотите ли вы услышать, что было дальше?

— Конечно, отец, — сказал рыжий, — спой ещё, пожалуйста.

— Спой о войне, — заторопился щербатый, — о том, кто и как воевал, какое пришло войско к стенам Трои. Как воевали троянцы. И ещё, правда ли, что жила там одна красавица, из-за которой мужчины согласны были сжечь город? И какую они взяли там добычу, и кто из героев больше других в бою отличился?

Троянец усмехнулся.

— Будет вам и о войне. Но не только о ней. Помните, пел я, как два великих царя стояли друг против друга на берегах реки?

— Помним, отец, — кивнул рыжий.

— И не было тогда под луной врагов более непримиримых, — сказал Троянец, — и, казалось, реку эту уже никому не перейти.

Он ударил по струнам и запел:

Глава 13. Ветер над Вилусой

Солнечный свет пробивался сквозь закрытые ставни. От него не спрятаться, даже если зажмурить глаза. Пришлось с головой одеялом укрыться.

— Господин! Вчера ты просил пораньше себя разбудить. Уже утро.

Слуга настойчиво будил Хастияра, выполняя его же собственное приказанье.

— Я не хочу. Зачем мне просыпаться, какой смысл?

— Ты говорил вчера, чтобы я всё равно тебя разбудил, даже если ты не захочешь.

Слуга раскрыл ставни. В комнате стало совсем светло. В Трое уже наступило новое утро. Сопротивляться дальше было довольно глупо. Пришлось Хастияру вставать.

Здесь, в троянской цитадели Хастияр жил уже шестой месяц. И день за днём проходил, и новый день начинался, который ничем не отличался от предыдущего. И ничего не оставлял в памяти. Будто ветер засыпал следы на песке, ветер, который дул над Вилусой.

Перемены в его судьбе наступили не случайно. Причиной стал новый великий царь Хатти, Солнце, лабарна Мурсили, третий носитель этого славного имени. Так теперь прозывался Урхи-Тешшуб.

Год назад умер Муваталли. От придворных лекарей Хастияр знал, что тяжёлая болезнь должна была унести лабарну к богам ещё три года назад. Царь это знал. Лекари давно уже расписались в своём бессилии. И даже старший из них, много лет пользовавший повелителя грустно развёл руками.

Муваталли был не из тех царей, что в подобных ситуациях рубят лекарям головы. Чай не Ашшур какой-нибудь, а просвящённое царство Хатти.

И всё же лабарна прожил дольше. Продлил дни его врач Ассулапийя, привезённый Хастияром.

При дворе не делали тайны из происхождения лекаря, а потому Муваталли почувствовал себя обязанным мицрим, как бы не было ему тяжело принять эту мысль. Этот долг вылился в приказ Первому Стражу умерить пыл на южных рубежах, отозвать шпионов и баламутов из страны Моав, уменьшить поддержку страны Амурру.

Тур-Тешшуб подчинился. В том же году Риамасса Майамана взял штурмом город Дапур. Это был его первый успех после Кадеша.

Муваталли к этим вестям отнёсся спокойно. Такова, стало быть, воля богов. Где-то есть у лабарны грех и это расплата за него.

Грех явно был не один. Хотя Ассулапийя облегчил страдания тела и даже смог в какой-то мере успокоить мягкими речами душу царя, а в этом врач оказался поистине непревзойдённым мастером, то всё же не все мрачные мысли покинули лабарну. Оставалась одна — вопрос престолонаследия.

Продолжала она мучить царя до самой смерти.

По хеттским законам наследником должен стать сын царя от главной жены, от царицы. Таковой имелся. За год до смерти Муваталли его вторая законная жена Валанни родила долгожданного сына, которого назвали Курунтой. Малыш отодвинул Урхи-Тешшуба от престола, но лабарна, Солнце, в отношении него допустил большую ошибку. Он не провозгласил Курунту тукханти, наследником, хотя и чувствовал уже, что скоро будет призван богами.

Не получил титула тукханти и Урхи-Тешшуб. Всё потому, что Муваталли никак не мог решиться. Взрослый нелюбимый и незаконный сын или законный младенец. Ассулапийя против своей воли внушил лабарне надежду, что есть ещё немного времени, но человек смертен внезапно. Сделать выбор царь не успел.

Ошибку брата исправил Хаттусили, он провозгласил племянника новым великим царём, чтобы не давать поводов для дворцовых переворотов, коими было богато прошлое хеттского царства. Слишком мало сил было у рода Валанни, её отца и братьев. Довольно худой был род и в постель лабарны она попала только потому, что женщины в нём славились плодовитостью.

Валанни даже не называлась царицей-тавананной. Этот титул носила, согласно обычаю, всё ещё живая бабка Данухепа, вторая жена Мурсили Великого. Она поддержала решение Хаттусили, хотя к Урхи-Тешшубу относилась подобно его отцу. Невысоко его ценила, то есть.

Так молодой человек, который нередко становился мишенью для шуток Хастияра стал правителем великой страны. Малыш Курунта был задвинут в тень. Очень скоро в государстве начались перемены. Первым делом новый царь начал разбирать наисложнейшее — войну с мицрим. Три поколения царей Хатти вели войну с фараонами. Новый лабарна был намерен продолжать дело предков. Не просто же так он взял себе имя Мурсили Великого.

Но тут выяснилось, что воевали до сих пор неправильно, всё надо было делать иначе.

— Как это по-другому? — поинтересовался Хастияр, — нубийцев в союзники возьмём? Мы, значит, с севера будем наступать, а они с юга. Так и разобьём войско фараона.

После таких слов он тут же получил новую должность — ему было велено представлять великого царя Хатти в союзной Вилусе. Ведь при новом царе следовало говорить, что окончательно разбить войско мицрим помешали исключительно союзники. Грабить вражеский лагерь начали вместо того, чтобы всеми силами навалиться и добить фараона. Потому Хастияра отправили в Трою якобы следить за тем, не нарушают ли троянцы союзный договор с Хаттусой.

— Дошутился, — сказал отец.

Следом и Тур-Тешшуб был отправлен с посольством в Ашшур и Бабили на целых полгода. А Первым Стражем в его отсутствие стал начальник вестников Шунашшура.

Также, постепенно в немилость у нового царя попали и другие сановники, которые были в силе при отце Урхи-Тешшуба. Только Хаттусили сохранял свою должность энкура Верхних земель, но в столице нынче показывался редко.

На самом деле Вилуса была тем самым местом, где присутствие Хастияра было не просто лишним. Вообще никто не понимал, зачем его туда отправили. Ну, кроме, как избавиться, выслать подальше от столицы. Ведь Вилуса вряд ли собиралась нарушать союзный договор, устраивать восстания и заключать новые военные союзы. Потому Хастияру в Трое просто нечем было заняться. Полномочий, что ему давали прежде, он не получил.

Раньше он мечтал почаще отдыхать от государственных дел, да не выходило. А теперь просто мучился от безделья. Ну, и обида на нового царя давала знать о себе. Ничем полезным он заниматься не мог, каждый день думал, куда бы себя девать.

А куда можно пойти в Трое? Где тут кипит жизнь, где происходит хоть что-нибудь? Конечно, на рынке. Туда Хастияр и отправился.

Когда он пришёл на рынок, торговля была уже в самом разгаре. Купцы изо всех стран, далёких и ближних, из великих царств, и торговых городов собирались сюда. Ведь Вилуса стояла на торговых путях, которые шли с севера на юг, находилась как бы посередине пути между Янтарным берегом и Страной Реки. Казалось, не было на свете вещи, которая не продавалась здесь. Иной раз было непонятно, стоило ли везти товары в такую даль. Нет, нужда в них всегда находилась, прибыль они приносили исправно.

С далёкого севера, с берегов холодного моря, на юг везут янтарь. Но не одним солнечным камнем богаты дальние края. Мёд и меха везут сюда отважные купцы, что рискуют добираться до диких краёв. Неважно, что где-нибудь в Угарите нет нужды в меховой одежде. Не из-за холода покупает торговец роскошную волчью шкуру. Она станет украшением богатого дома где-нибудь в Тире или Пер-Рамсес.

Да, Хастияр мог долго бродить по торговым рядам, и, в конце концов, покупал себе что-нибудь диковинное. Правда на проверку вещь оказывалась бесполезной, только занимающей место.

Так у Хастияра уже лежала дома замечательная медвежья шкура, он и представить не мог, что эти зверюги вырастают до таких внушительных размеров. Увидел её на рынке, и не смог устоять, купил. Дома рассмотрел, да и порадовался, что он человек богатый, может тратить деньги на собственные прихоти. В итоге медвежья шкура висела на стене, рядом с ней место заняли ещё две шкурки пушистых зверьков, похожих на лис, только белого цвета с серым отливом. Это добро он решил подарить Хаттусили, как только будет такая возможность.

А вот куда девать янтарь, он и представить себе не мог. Янтаря он накупил много, собралась целая шкатулка. Всех оттенков, от бледно-жёлтого до тёмно-коричневого, прозрачный и тусклый. И в каждом камешке застыла на века, то муха, то комар, а порой просто цветы и обрывки листочков.

Янтарь можно было при случае домой отослать, в Вилусе он стоил значительно дешевле, чем в столице. И жена должно быть обрадуется драгоценным камням.

Хотя, нет. Аллавани терпеть не могла всяких комариков, мошек и иную летающую живность. И вряд ли захотела бы носить украшения с навечно заключёнными в них мухами. Ещё бы и решила — а не повредился ли умом мой супруг?

— Соль! Соль! Самая лучшая! Белая, как снег! — кричал торговец-северянин, одетый в кожаную безрукавку, на груди у него висел бронзовый амулет в виде летящего лебедя.

— Чистая ли у тебя соль, без песка? — спросил у него купец из Угарита.

— Я же говорю, как снег, — подтвердил северянин.

— Да он, верно, снега никогда не видел, — сказал Хастияр.

— Обижаешь, уважаемый. Снег я видеть, не видел, но рассказывали, — угаритянин протянул руку с мешком с солью и попробовал её на вкус.

— Да что же у вас, в Угарите, соли нет? — Хастияру стало любопытно их послушать.

Говорили оба купца на здешнем языке, так как были в Трое частыми гостями.

— Такой нет, — ответил ему северянин.

Угаритянин медленно разжевал маленький комочек соли и поморщился. Соль как соль, ничего особенного.

— Э, с таким товаром тебе надо дома торговать, нечего в такую даль было ездить, — сказал купец из Угарита, — вот, гляди, что я в этот раз привёз!

Он раскрыл мешок, который висел у него на плече и достал настоящую диковину из далёкой страны. Это было опахало, работы мицрим. Четыре прекрасных белых пера, прикреплённых к деревянной ручке.

— Видишь! Вот это птица! С человека ростом, но летать не летает, — угаритянин развернул опахало, чтобы получше разглядел будущий покупатель.

Северянин только руками развёл в восхищении. Да, подобного чуда в его краях отродясь не бывало.

— Есть ли у тебя на обмен что-нибудь, хоть сколько-нибудь подобное? — спросил он у северянина.

— У меня и получше твоего есть!

С этими словами он обернулся к вещам, сложенным у его ног. Порывшись в мешках, северянин достал и вовсе чудесную вещь. Голову с огромными рогами. Череп зверя был тщательно вычищен, и шкура просолена, так что не смердела. А рога были воистину прекрасны. На северную диковину тут же здешний народ поглядеть сбежался.

— Это лось, — сказал северянин, — у вас таких никогда не водилось, а?

— Меняемся? — тут же предложил ему купец из Угарита.

Северянин согласно кивнул, прикоснувшись к своему лебединому амулету. Так диковина с севера и диковина с юга сменили владельцев. И отправились искать новых хозяев, что будут искать не пользы, а чуда. И готовы приобретать вещи, которые на их родине и даром никому не нужны.

Но не только удивительные и бесполезные вещи продавались на рынке Вилусы. Красивые безделушки были лишь малой частью. С севера везли слитки олова, золота и серебра. С юга бронзовые топоры, мечи и кинжалы. А также всё, что нужно в доме — медную и глиняную посуду, ножницы, иголки. Вилуса не была лишь одним торговым перекрёстком. Здешние жители продавали заезжим купцам хлеб и рыбу, множество глиняных горшков и кувшинов всевозможного вида и предназначения. А также шерстяные ткани, сотканные троянскими мастерицами.

Хастияр не заинтересовался этими нужными и полезными товарами. Он прошёл насквозь торговые ряды и отправился к берегу. Здесь, вдалеке от купеческих кораблей, он нашёл пустынный кусок берега. Иногда он таскал с собой тяжеленный мешок с глиняными табличками и здесь, на маленьком пляже читал, но куда чаще ничего не делал, просто смотрел в небо и думал.

Ветер гнал волны к берегу, они плескались, разбиваясь у самых ног. Словно подчиняясь шуму прибоя, в голове крутилась одна и та же мысль. Хастияр пытался думать о чём-то ином, но не мог. Словно волной захлёстывала обида на нового царя, разочарование в собственных целях, и неверие в то, что однажды жизнь изменится к лучшему.

Его попытки объяснить всем, даже собственному отцу и новому лабарне то, что со Страной Реки надо бы мириться, окончились ничем. Никто не поверил, что примирение возможно, что и там найдутся люди, которые понимают безнадёжность войны равного с равным. Слишком давно шла война, слишком застарела ненависть.

Да и бесконечное безделье в Вилусе стало утомлять хуже иного сложного дела. На какие перемены к лучшему можно надеяться? Нет, пока он в опале у царя, ожидать ничего хорошего не приходится.

Отец пишет — надо ждать, сиди в Трое пока и жди. И сам он не в столице. После возвращения из посольства теперь живёт в Аринне. «На заслуженном отдыхе». Так Урхи-Тешшуб теперь ссылку именует. И чего ждать, непонятно. Да и редко пишет. Не хочет слуг по пустякам с письмами посылать. Да и все другие, друзья и родственники редко присылают вести. Не понимают, что он тут один.

А если бы сделать так, чтобы письма присылали чаще, если завести гонцов, чья служба будет развозить письма из одного конца страны в другой. А что? Устроить вдоль дорог особые дома, чтобы скороходы и возничие могли отдохнуть, а дабы время зря не терялось, передавали бы письма сменщикам. Это было бы отлично!

Только не до того новому царю. Войной занят, да ещё и сведением счётов с теми, кто при жизни отца ни во что его не ставил.

Почему он считал Урхи-Тешшуба болваном? Нет, тот вовсе не глуп. Злопамятен и тщеславен, но не дурак. Вот что надумал — оскорбил его перед отъездом. Пришёл он просить царя, чтобы семью с ним в Вилусу отпустил, не на месяц же едет. А царь возьми и скажи прямо при всех — Хастияру мол-де одному сподручнее шпионов ловить, без жены. В прошлый раз он лихо провернул дело со шпионкой из дома Маат. Не иначе, как соблазнил её, вот она ему все секреты и выложила. А присутствие законной жены в таком деле только помешает. Прямо так и сказал, чтобы Аллавани услыхала.

Понятно, отчего царь решил его с женой поссорить. Чтобы Аллавани побежала сестре поплакаться. Пудухепа её любит, тут же мужу своему пожалуется. А Хаттусили ей ни в чём не отказывает. И вот! Два лучших друга разругаются!

Ну не мразь же ты, Солнце наше новое!

Оставался проверенный способ избавиться от грустных мыслей — море. Вода помогала расслабиться, забыть о неприятностях. Сейчас, после полудня над Вилусой дул лёгкий ветер. Подчиняясь его дыханью, море едва заметно волновалось. Для купцов море — это дорога, для рыбаков — кормилица, а для него, единственного бездельника во всей Трое — просто развлечение. Кажется, нет никаких препятствий, куда хочешь, туда и плыви. Хочешь, на север, откуда из устья великой реки прибывают странные люди с грузом янтаря и мехов. Или на юг, до самой земли Мицри. Ведь море везде одно и ветер один, для них преграды нет.

А его жизнь стала болотом, в котором ни шевеления воды, ни ветерка. Каждый день одно и то же. Сейчас, ближе к вечеру надо идти на ужин к приаму. Иначе Алаксанду оскорбится, а хозяев обижать никак нельзя.

А не хочется идти! Но надо. Ибо есть причина избегать дома троянского правителя.

И чем дольше он живёт здесь, тем сильнее желает покинуть землю Вилусы. Ведь причина тому молода, хороша собой и жена другого мужчины.

Элисса из Трои, жена наследника, это в ней причина. Ведь Элисса разбудила в нём чувства, о которых он и знать не знал.

Уже и сам не помнил, в какой из дней его жизни в Трое вдруг захотелось встряхнуть это сонное болото. Разжечь огромный костёр, на котором бы сгорела прежняя жизнь, чтобы все в столице узнали, на что он способен.

Алаксанду и его сын с женою уже сидели за столом. Хастияр сел в кресло напротив Элиссы. Она улыбнулась ему, едва заметно, словно просто поприветствовала гостя. А потом повернулась к мужу и нарочито громко стала смеяться над его шутками. Так, что серьги с длинными подвесками в форме стрекоз отплясывали лихой танец, а чёрный локон, выпущенный из-под затейливой причёски, то и дело вздрагивал на обнажённой груди. Но раз за разом она искоса поглядывала на хетта, видно хотела убедиться, что Хастияр смотрит только на неё.

Вечерело, в главном зале зажгли светильники. В их свете пёстрый наряд Элиссы стал не таким вызывающим, ярко-лиловые и малиновые оборки на синем платье не казались безвкусными и грубыми. А свежий ветер, который принёс во дворец запах моря и свежей зелени, рассеял её тяжёлые духи. Запахи мирры и лилий словно отступили в сторону, перестали отвлекать внимание от их хозяйки.

Странно, что Куршасса ничего не замечает. Хотя, Элисса вертит им, как хочет. Да и царю невдомёк, что посланник в одном шаге от того, чтобы нарушить закон гостеприимства и пуститься во все тяжкие.

А виной тому была не тщеславная красотка. Ведь Элиссой двигало всего лишь самолюбие, никак не страсть. Она добивалась лишь его внимания, и не более того. Изменять мужу она и не собиралась, просто восхищение мужчин нужно было ей, как воздух.

Хастияр раз за разом представлял себе, как обещает троянской красавице золотые горы. Заморочить голову подобной женщине ему бы труда не составило.

Стоило лишь захотеть, и Элисса сбежала бы с ним из дому. В ответ на подобное чудовищное оскорбление троянский правитель тут же бы расторг союзный договор с хеттами. А следом за ним и соседи из Апасы и Милаванды вспомнили бы старые обиды.

Из-за одной легкомысленной женщины развалилась бы вся политика, которую Хаттуса выстраивала в западных землях без малого двести лет. Пожалуй, даже войну можно было бы устроить.

Вот тогда бы Урхи-Тешшуб узнал, на что Хастияр способен. Как опрометчиво новый царь оскорбил посланника, во что это всё могло бы вылиться. Всего лишь намекнуть ей, что он желает увидеться наедине.

За столом же никто и не подозревал о коварных планах, которые то и дело возникали в воображении Хастияра. Внешне всё было благопристойно. Троянцы за ужином обсуждали подготовку к празднику.

Праздников в Вилусе было много, веселиться они любили. Даже дней в честь Бога Врат, Апаллиуны, в году было три.

Элисса мимоходом выпросила у мужа новый драгоценный убор. А потом долго рассуждала вслух, стоит ли ей надевать украшения покойной бабушки вечером на пир во дворце. Она явно не подумала, что мужчины вряд ли поймут, насколько серьёзный вопрос её занимает.

Первым не выдержал Алаксанду:

— Надевай бабкино добро! Её уважить надо! Пусть там, в Веллу за тебя порадуется!

Потом приам обернулся к Хастияру и сказал ему:

— Жаль, не застал ты в живых бабку её. Вот тебе любопытно было бы на неё поглядеть! А это женщина была, говорю тебе, хоть куда! Из бывших! То есть, из самых настоящих критян, что на острове до потопа правили. Не захотели под властью ахейцев жить, к нам переехали. Говорили, Крит теперь уже не тот, настоящих людей почти совсем не осталось. Так, сброд один, что ни красоты, ни изящного обхождения не понимает. Крестьяне немытые. Благородных совсем не осталось.

— Это у неё Хеттору так славно выучился на языке критян ругаться? — усмехнулся Хастияр.

— Да, — сказал Куршасса, — вот, как сейчас вспоминаю, было нам с ним по десять лет, и полезли мы на крышу в их доме…

И тут же осёкся, ведь Элисса под столом наступила ему на ногу.

— Были времена, — согласился Алаксанду с сыном, — я всё ждал, что он повзрослеет и остепениться. Ну, и что? Повзрослел, глупости из головы выбросил. Но тут новая беда. Скоро праздник, а Хеттору на нём петь отказывается. Наотрез. Так и сказал. Стыдно, мол, ему петь ту песню, за которую в Хаттусе ему лиру подарили. А люди просят!

Алаксанду с такой надеждой посмотрел на хетта. Ведь ему особого труда не составило бы уговорить парня.

И это был прекрасный повод покинуть компанию царя Трои, его наследника и легкомысленной жены. Потому Хастияр поклонился хозяевам и отправился уговаривать Хеттору.

Воспитанника приама не оказалось. Хастияра встретила его жена, Рута.

— А мужа дома нет. Обещал вернуться к вечеру, да всё жду, — сказала она.

Рута поставила перед ним чашу и налила вино из кувшина, который подала служанка. Хастияр медленно пил вино, разглядывая юную жену Хеттору. Пожалуй, тому повезло куда больше, чем другу. На вкус хетта Рута была красивее, чем жена царевича. Стройная, кожа молочной белизны, а глаза синие. А волосы уже не такие рыжие, как в детстве. Она больше не похожа на лисёнка, только с прекрасной птицей, да, только с лебедем её теперь можно сравнить.

Разве что излишне скромна, вовсе глаз не поднимает. А ребёнком была бойким. Может, перед ним робеет? А глаза красные, видно, что плакала. С чего бы вдруг?

— Здоровы ли твои родители? — начал расспрашивать её Хастияр, — здоровы ли твои братья и сёстры, хорошо ли у отца идёт торговля?

— Да, всё благополучно, господин, — сказала Рута.

Голос у неё был, как серебряные колокольчики. И она пила воду из потока Вилусы, и ей достался чудесный голос и любовь к песням.

В соседней комнате заплакал её ребёнок, сын у Хеттору родился год назад.

Рута вскочила, но нянька оказалась проворнее. Она подошла к мальчику и тихим голосом начала его баюкать.

Рута снова села, явно не зная, что ей делать дальше. Тогда Хастияр всё понял. Немудрено же догадаться.

С детства Рута была влюблена в соседского парня, по которому сохли все девчонки из окрестностей Вилусы. А когда он выбрал её, то думала, что вот оно, наступило счастье, наступил вечный праздник.

А теперь муж с рассвета и до ночи пропадает за стенами города, ведь он теперь военачальник. Дома служанки, которые далеко не всегда слушаются юную госпожу. И ещё младенец, с которым кормилица справляется куда лучше, чем молодая мать.

— А меня приам просил прийти, — сказал ей Хастияр, — все к празднику готовятся, я решил помочь. А ты праздники любишь?

Рута молча кивнула в ответ. Тогда Хастияр продолжал:

— Тогда надо верить. И ждать надо, тогда праздники наступят обязательно.

Не объяснять же девочке, что то, чего она ждала с детства, уже наступило. А то, что выглядит не так, как мечталось… В том виноватых нет. Просто жизнь такова.

Задерживаться в гостях было уже неприлично. Хастияр решил, что пора уходить.

Но не успел, ведь в то же самое время домой вернулся хозяин. Хеттору явился домой весь мокрый, с одежды так и текла вода.

— Что это, дождь на дворе идёт? — удивился Хастияр.

— Не, это я перестарался немного. Своих болванов пришлось из реки вытаскивать. А я им говорил! Проверьте ось! Нет, так колесница в реку упала. Ладно, это неважно.

— Пойду я, поздно уже. А вы отдыхайте.

Он направился к дверям, но Хеттору остановил посланника:

— Ну, до чего же наглый народ у нас! Уже и тебя уговорили! Я знал, что наши люди к приаму пойдут, а он начнёт тебя упрашивать, чтобы я согласился на празднике спеть! Да, как они не понимают, что мне теперь стыдно эту песню петь! Ну, я как будто пьяный был, когда её сочинял! Давно это было. А теперь вижу, что глупость это, вот мне и стыдно!

— Теперь не будет, я её переписал.

Хастияр указал на деревянную табличку, обтянутую полотном, которую он положил на стол.

— О, — удивился Хеттору, — а ты же рассказывал, что знаешь множество иноземных языков, но сочинять умеешь только на родном?

«Выходит, научился», — подумал про себя Хастияр. Он вышел на улицу. Стало уже совсем темно, наступала ночь. Ветер, который дул над Вилусой всю ночь, затих. День закончился, не принеся за собой ничего нового. Может, завтра что-то произойдёт.

Может, отец или жена пришлют гонца с письмами. Тогда он сможет написать ответ, снова расскажет им, как устал жить здесь, как хочет домой.

Хотя, из Хаттусы всё же время от времени приходят вести. А что происходит там, в Стране Реки?

Если бы существовал способ заглянуть туда, увидеть хоть на мгновение далёкую страну. И поговорить с людьми, с которыми однажды свела его судьба.

Вернувшись домой, Хастияр сказал слуге:

— Разбуди меня завтра утром пораньше. Я не захочу вставать, но ты всё равно меня разбуди.

Глава 14. Дом Бастет

Кот заурчал, выгнул спину и принялся царапать когтями крышку сундука. Драгоценное чёрное дерево из Нубии и резные пластинки слоновой кости заскрипели под натиском кошачьих когтей. Хозяйке нестерпимо захотелось шлёпнуть сандалией пушистого нахала, который испортил дорогую вещь. Но она сдержалась, только пригрозила коту:

— Маи! Разбойник! Перестань немедленно!

Кот услышал хозяйку, повернулся к ней. И тут же сжался в комок, и быстрее, чем стрела, выпущенная самым искусным лучником, прыгнул ей на колени. Миухетти недовольно поморщилась, хоть подол её нарядного платья прикрывала толстая полотняная накидка. Служанка заботливо разложила её на коленях госпожи, пока причёсывала и красила её. Теперь она защищала Миухетти и от острых когтей, что выпустил маленький Лев. Так звали кота.

Она почесала его за ухом, он снова замурлыкал, подставив хозяйке шею, украшенную ошейником из стеклянных бус бирюзового цвета. Миухетти кивнула служанке, чтобы та продолжала наряжать её.

Кудрявые волосы Миухетти служанка завязала в узел, чтобы они не выглядывали из-под парика. Парик из мелких косичек, пышный, как и положено знатной даме, украсили конусом из ароматического воска. Потом служанка взяла со столика баночку с настойкой мирры, и щедро надушила ей хозяйку.

Миухетти придирчиво осмотрела себя в зеркале из полированной бронзы, на тыльной стороне которого был отчеканен узор из лилий. Вроде бы всё хорошо, и она ни капли не изменилась за последнее время. Хотя, она же видит себя по несколько раз на дню и не замечает перемен.

А они, безусловно, были. Уже три с лишним года она живёт в поместье, что досталось ей в наследство от приёмного отца в округе Пер-Бастет. Живёт безвыездно, а Автолик наезжает время от времени.

После провального посольства к ахейцам, Миухетти ждала всего чего угодно. Судить и казнить её, конечно же, никто бы не стал, но мало ли способов найдётся у Менны, дабы выместить свой гнев? Отравить горе-шпионку не представляло труда.

Однако неожиданно за неё вступился сам чати Пасер. Она даже не думала, что он посвящён в дела Менны, что он поинтересуется их исходом. Это вообще не его поляна. И тем не менее поинтересовался. От него, казалось, не было тайн в государстве и за его пределами. Это особенно бесило Менну.

Пасер перед самим Величайшим, да живёт он вечно, спокойно указал на ошибку Верховного Хранителя, который отправил чужеземку с заданием на её родину. Конечно, она не могла сдержаться и решила отомстить убийце своих родителей. Одна роковая ошибка и стала причиной неудачи похода, задуманного Верховным Хранителем. Да и вообще всё предприятие выглядело сомнительным. Так что Аменеминет сам во всём виноват.

Рамсес четыре года назад не слишком вникал в детали предприятия, хотя, безусловно Аменеминет не рискнул проворачивать такие дела совсем без его ведома. Однако после возвращения Миухетти чати воспользовался возможностью крепко поддеть Менну и перед лицом Величайшего раздул из мухи зверя абу.

— Ну мы же вроде не особенно в убытке? — спросил фараон.

— Не особо, о повелитель, — подтвердил Пасер, — разве что нечестивые царьки акайвашта запомнят, что Величайшего можно немножечко обмануть.

Рамсес поджал губы и сурово посмотрел на Менну.

Тому ответить было нечего.

Рамсес поразмышлял немного над словами чати и заявил:

— Ладно. С акайвашта разберёмся позже. Сейчас есть поважнее дела.

Миухетти и Автолик вернулись в Та-Кем в тот момент, когда начался новый виток войны с нечестивыми хета. Теперь обе стороны избегали прямого столкновения и покусывали другу друга исключительно руками жителей Яхмада, но так не могло долго продолжаться.

Фараон тогда готовился выступить в новый поход, целью которого был мятежный город Дапур.

— Так что делать с этими? — мрачно спросил Менна.

— Ну не награждать же их, — ответил фараон.

— Может сослать куда подальше? В Куш?

— Я думаю, это излишне, — подал голос Пасер, — пусть Миухетти пока удалится в поместье отца.

— А с акайвашта что делать? — спросил Менна.

— Мне всё равно, — отмахнулся фараон.

— Мне говорили, что он неплохой воин, — сказал Пасер, — и судя по рассказу Миухетти большую часть дела провернул именно он. При этом честен. Вернулся, хотя должен был понимать, что никто его тут не похвалит и уж тем более не наградит. Не стоит такими людьми разбрасываться.

— Он вернулся, потому что вернулась она, — ответил Менна.

— Это делает честь обоим, — заметил Пасер.

— Бегает за ней, как собака, — презрительно бросил Менна.

Пасер усмехнулся уголком рта. Легко же Верховный Хранитель отказывается от друзей и верных людей. Непринуждённо их обесценивает. Так и не стал он за эти годы ровней своему брату, да будет голос того правдив.

— Я не буду никого наказывать и неволить, — сказал Рамсес, — если хочет, пусть снова вступит в отряд шардана. Мне хорошие воины нужны. Не захочет — мне всё равно. Мы слишком долго обсуждаем ничтожное. Вернёмся к Дапуру.

За прошедшие со смерти Анхореотефа годы во дворцовых делах случилось много всякого, и взаимная неприязнь всемогущего чати и Верховного Хранителя давно выплеснулась наружу. Теперь об этом знали все. Рамсеса эти раздражало. С другой стороны, оба проявляли большое рвение, стараясь выгородить себя перед Величайшим.

Миухетти повелели удалиться в поместье отца и нос в столицах не показывать. Автолику дозволили вернуться в отряд шардана, где старшим теперь был Тарвейя.

— Почему ты хочешь вернуться? — спросила Миухетти ещё в Пер-Атум, когда они собирались отплыть в Священную Землю на корабле, присланном за горе-послами, как было уговорено — через год.

— А почему ты?

— Там мой дом, — она надулась, — а здесь меня ничто не держит.

— Могла бы жить у Алкмены.

Она энергично мотнула головой. Нет, она, конечно, любит Алкмену, но... нет.

— А у меня нигде дома нет, — ответил Автолик, — и меня тут тоже ничего не держит.

— А там?

— А там жить веселее, — ответил он с каким-то вызовом, будто сам себе что-то доказывая, — и платят хорошо. И понимаешь, что служишь истинно великому царю, а не эврисфеям всяким.

Он помолчал немного и добавил:

— И там будешь ты.

Она осторожно спросила:

— Ты понимаешь, как это будет выглядеть со стороны?

— Мне наплевать, — ответил Автолик.

Она с сомнением покачала головой.

Вернулись вместе.

Миухетти, разобравшись в делах, обнаружила, что доходы имения без всякого стеснения разворовывались управляющим, что поставил ещё приёмный отец.

— Управляй теперь сама, — сказал Автолик, когда увидел, как ловко она разобрала длинный столбик отчётов.

А управляющий не досчитался пары зубов, да посчитал, что ещё дёшево отделался от чужеземца.

Тут бы и сказать, что стали они жить-поживать, да добра наживать (вернее долги потихоньку отдавать), да только не получилось зажить одним домом, как мужу и жене.

Фараон снова ушёл воевать. С ним ушёл и «Сам себе волк».

За четыре истёкших года Автолик и Миухетти увиделись трижды. После отъездов мужа Миухетти мрачнела всё больше и больше.

«А ты что же, Амфитея, милая моя, не родила ли ещё ребёночка?»

Она так долго избегала беременности, а вот когда, наконец, всей душой пожелала родить, то... ничего не получалось. Вот как бывает, не иначе Богиня разгневалась на Миухетти. А что такое божественный гнев, критяне знали куда лучше всех прочих народов. Те, кто выжил после чудовищного бедствия столетия назад, постарались донести до потомков страх, какие несчастья может принести гнев бессмертных.

Ну а чем же, как немилостью богов объяснить, что урожай в поместье невелик, и доходы оно приносит меньше, чем она ожидала. В прошлый урожай огурцы не уродили и салат плохо взошёл. Стыдно и сказать кому из соседей, что поля в Стране Реки хорошего урожая не дают. Любой ахеец, что простой пахарь, что землевладелец почитал бы себя самым счастливым из смертных, попади он сюда.

Хотя Миухетти прекрасно понимала, что всё у неё из рук валится оттого, что Автолика дома нет. И ему теперь не сладко было на службе. Приезжая в Пер-Бастет, он здесь как на крыльях летел.

Одному Маи привольно жилось на сельских просторах. Кот одичал, совсем от рук отбился. Повадился гусят таскать из домашнего птичника. Хозяйкой признавал одну Миухетти, да и её то и дело царапал.

Потому она стала увещевать хвостатого, ведь поговорить по душам ей сейчас толком и не с кем было:

— Как ты себя ведёшь! Ты же из благородных! Вот, погляди на предков своих!

Миухетти указала на картину, которая украшала стену напротив неё. На ней был изображён прежний хозяин Мерихор. Вельможа охотился на уток в зарослях тростника, стоял на лодке, а у ног его сидел пятнистый ловчий кот — один из предков Маи. А позади приёмного отца художник изобразил совсем юную девушку с букетом водяных лилий в руках.

Сейчас эта самая девушка невольно опустила взгляд — внизу на стене виднелся её детский рисунок. Всё ещё можно было различить картинку, которую углём нарисовала Миухетти в тот самый первый год, когда Мерихор привёз её сюда с Крита.

Мышь, одетая как знатная дама, в парике и пышном платье, восседала на кресле. А прислуживали ей две кошки. Одна подавала на блюде горку зерна, другая обмахивала мышь опахалом.

Как только Мерихор увидел её рисунок, так не только наказывать не стал, а распорядился никогда эту часть стены не штукатурить.

Вот как в жизни бывает, а ведь у её приёмного отца были и жена, и родные дети, но он пережил их всех. И остался совсем один в возрасте не таком уж и преклонном.

Он не взял новую жену, и не надеялся произвести на свет новых наследников. Завещал имущество приёмной дочери, чужеземной девочке.

Кот оказался плохим собеседником, норовил спрыгнуть с коленей и сбежать по своим кошачьим делам. Миухетти вздохнула, осторожно стянула с коленей накидку. Маи только обрадовался свободе, вмиг соскочил с коленей хозяйки, даже хвост распушил.

Да, не ко времени вспомнила Миухетти о прошлом, не время печалится и предаваться горьким мыслям. Ведь сегодня праздник Бастет. Потому и следовало ей почтить богиню, что даёт и красоту, и любовь, и здоровье, а главное потомство.

Приготовила она подарки для храма, чтобы умилостивить богиню. Мёд, вино, кувшинчики с ароматическими настойками и ожерелье из аметистовых бусин. И несколько корзин, наполненных цветами. Вот цветы никогда не подводили землевладелицу, исправно давали урожай, росли в поместье в изобилии. Такие подарки были по сердцу любой женщине, хоть богине, хоть смертной.

— Госпожа! Опаздываем уже! Торопиться надо! — Тамиут, её первая помощница в делах имения, дородная и немолодая уже, уговаривала госпожу побыстрее заканчивать красоту наводить, и отправляться в паломничество.

Миухетти подобрала пышный подол плиссированного платья, и обе женщины направились к лодке.

Сегодня в Дом богини, Пер-Бастет, съезжались жители со всех краёв Страны Реки, а сам город и его храм проживут весь следующий год, вспоминая нынешний праздник и готовясь к новому. Итеру-аа, Великая Река разлилась. Многие улицы Пер-Бастет стали каналами и заполнились лодками богомольцев.

Наступило время веселья, когда бессмертная Кошка, ба Великой Исет[126] обещает людям любовь и радость, а они должны веселиться в её честь. Лодки всевозможных видов и размеров, плыли сейчас по Реке. Люди богатые и бедные соревновались в украшениях лодок. У кого узорчатый навес, у кого цветные ленты. И у всех цветы, целое море, в венках и гирляндах. Цветы украшали борта и мачты, от них шёл божественный аромат, который должна была услыхать даже богиня.

Слух великой богини услаждала и музыка. Флейты, бубны, трещотки, систры, мужские и женские голоса сливались в огромный хор, который двигался сейчас по реке к главному храму. Благоухающие, наряженные в лучшие одежды и украшения, весёлые паломники пели священные песни в честь Бастет.

Сельские женщины вызывали городских на словесный «бой», во время которого каждая из сторон похвалялась своей красотой и отпускала обидные шуточки в адрес соперниц. Некоторые при этом задирали подолы, вертелись и плясали, демонстрируя прелести. Оказавшихся на празднике чужеземцев это шокировало.

Нелегко кого-то расслышать в этом хоре, но можно и знакомых встретить, тех, кого месяцами не видишь. Миухетти заметила, как одна из лодок развернулась и направилась к ним. Её владелец приветливо махал ей, изо всех сил пытался перекричать поющую толпу.

Лодка приблизилась. Её хозяин, Хнумхотеп, начальник над всеми мастерским художников Пер-Бастет, радостно приветствовал Миухетти. То ли потому, что настоящий художник не может быть равнодушным, когда видит красивую женщину. То ли потому, что считал себя немного соплеменником Амфитеи. Ведь один из его далёких предков когда-то покинул Крит и отправился искать счастья в Стране Реки. Покинуть дом его заставил тот давний потоп, после которого и стал клониться к закату остров подданных Миноса. Талантливый художник вскоре обосновался на новой родине, завёл семью. А его потомки в каждом поколении наследовали талант мастера-прародителя.

Здесь, в родном городе Мерихора происхождение его приёмной дочери не было тайной почти ни для кого, разве что для приезжих. Это никак не сказалось на отношении местных жителей к ней. Её никогда не отделяли от своих, но художник оказывал её особое благорасположение. Его тут называли «другом кефтиу и акайвашта». Он оказывал гостеприимство и тем и другим. В его доме нередко останавливались заморские купцы, привозили ему микенскую и критскую роспись, он ей восхищался, видать кровь предков бередила чувства. Собирал целые картины на наборных липовых досках и часто сетовал, что канон ремту слишком строг и хочется ему чего-то иного.

Миухетти всегда удивлялась таким речам и отвечала, что даже во дворце своего деда не видела столько красок, нежели здесь. А он с ней спорил, что дело не в буйстве красок и ничего она не понимает. Она соглашалась, что да, не понимает. Видела — художника легко обидеть.

— А вы дальше нас живёте, но раньше выехали и чуть не опередили! А всё из-за моих кошечек! Прихорашиваются да наряжаются, думал, до вечера не соберёмся, — Хнумхотеп указал на двух дочерей, совсем ещё девчонок.

Они тут же захихикали. Миухетти через силу улыбнулась. Ей сейчас захотелось вернуться назад и стать такой юной, как дочери художника. Не знать ни забот, ни горя. Хотя её беззаботные годы отнял Тесей. В том же возрасте она не была такой же беспечной, как эти юные девицы.

Сейчас её душевные раны затянулись, как ни странно. Хеттский посланник оказался прав. Она не отомстила Тесею и смогла снова жить дальше, положившись на милость богов. Наступил покой. А когда же счастье придёт?

В лодке художника, помимо его самого, жены и дочерей сидел незнакомый молодой мужчина. Хнумхотеп оглянулся на него и спохватился.

— Вот же я невежа! Гостя-то и не представил!

Он посторонился, дабы Миухетти разглядела мужчину и объявил:

— Вот, госпожа моя, познакомься! Это друг мой, Аркесий Островитянин. Он почти из твоих родных краёв, с Итаки! Здесь по торговым делам.

Миухетти приветливо улыбнулась.

— А эта госпожа — Миухетти из Дома Ме-не-са, с Ки-ри-та, — он очень гордился, что может правильно название острова выговорить, — она дама знатная и родом, и заслугами, в большой чести у Величайшего, да будет он жив, невредим, здрав!

Миухетти, продолжая улыбаться, почувствовала себя дура дурой. В «большой чести», ага.

— Аркесий тоже большой человек! — продолжал вещать художник, — на своём острове он бити!

Бити. Царь.

Да, в Микенах она краем уха слышала про басилея Итаки Аркесия, сына Кефала. Чаще всего насмешки — дескать, край земли. А сами итакийцы — дремучие дикари в шкурах.

Аркесий на дремучего в шкурах не походил. Мужчина молодой и на вид приятный. Впрочем, видать доля правды в тех насмешках была. Целый басилей здесь по торговым делам. Самолично. И даже не в столицах.

— Давайте праздновать! — предложил Хнумхотеп, — я захватил неплохое вино, прямо, как знал, что вас встречу!

Разливать в чаши прямо в лодке, на ходу, никто бы не рискнул. Хнумхотеп просто перебросил им кувшинчик. Тамиут ловко поймала его на лету и предложила хозяйке. Миухетти только лишь сделала пару глотков, как чуть не поперхнулась.

В спину ей что-то ударило, легко, никакой опасности рядом быть не должно было, но годы упражнений её не подвели. Это был всего лишь венок из маков и лилий. Миухетти резко обернулась назад и встретилась взглядом с молодым красавцем.

— Эй, красавица! Отчего на празднике кислая сидишь? — подмигнул ей мужчина.

Он стоял на лодке, большой и богато украшенной. Навес полосатый, весь в лентах. Гирлянды ромашек, маков и лилий украшают борта. Видно, из столицы паломники. Компания богатой молодёжи, не иначе. Двое мужчин на флейтах играют, три девушки поют, систрами звенят, а те, кого богиня способностями к музыке обделила, просто в ладоши хлопают.

Миухетти стало не по себе, так сама богиня оскорбиться может. Хороша же она, сидит, поджав губы, словно старуха на празднике среди молодых.

Но смущение Миухетти никто и разглядеть не успел. Юная девушка, парик которой был украшен пышным венком из лилий, обняла красавца. Она изо всех сил прижалась к его губам, так что он и дышать перестал на время. И тем более, обращать внимание на какую-то неизвестную паломницу с тоскливым лицом. Компания богомольцев тут же петь и играть перестала, только хлопала в ладоши, пока любовники целовались.

Миухетти отвернулась и молчала, пока лодка из столицы не ушла далеко вперёд. Художник, похоже, первым понял её настроение, причём, лучше, чем она сама.

— А я же новость хотел вам рассказать! Такая новость! Но чуть не забыл! — важно начал Хнумхотеп.

Одна из дочерей бесцеремонно толкнула его в бок, и он смутился.

— Да, новость-то достойнейший Аркесий принёс! Ему и говорить. Слушайте же!

Аркесий смущённо кашлянул и привстал:

— Когда остановился я... как это... — он неловко покрутился и махнул рукой на северо-восток, — в Перемуне...

— В Пер-Амен,[127] — поправил художник.

— Я и говорю, в Перемуне. Там слышал. Люди говорят...

Он споткнулся, подбирая слова на языке ремту, но выбраться из тупика не сумел, покраснел, виновато развёл руками и сел обратно.

Пришлось художнику его спасать:

— Не будем строго судить нашего гостя! Он такую важную весть принёс! Войско Величайшего возвращается! Скоро будут дома! С победой возвращаются! Аскаруни[128] пал! Да живёт вечно Величайший!

Всё, кто слышал новость с соседних лодок радостно завопили и запели славословия повелителю.

Его Величество возвращается домой, на родину. Значит, скоро всё станет хорошо в Стране Реки. Разлив будет правильным, вода Итеру-аа поднимется на шестнадцать локтей, ни больше и не меньше. Она принесёт плодородие полям, урожай, жизнь и процветание во всей стране.

Миухетти почувствовала, как сердце забилось чаще. Она беззвучно прошептала слова молитвы Бастет и Хатхор и Исет. Пусть всё сбудется, о чём-то она просит. Ведь она просит немного?

— ... ты придёшь?

Она очнулась. Хнумхотеп взирал на неё вопрошающе.

— Прости, я задумалась о своём. Что ты сказал?

— Ты придёшь к нам сегодня? Будут музыканты и стол как бы не рухнул под грудой блюд.

— Да-да, конечно, — она улыбнулась.

На праздник идти категорически не хотелось, но там будет этот итакиец, а значит она узнает новости. За все эти годы она потратила немалую часть своего скромного дохода на то, чтобы ей доставляли новости из земель акайвашта. Однако купцы-ахейцы редко добирались до Та-Кем. Слишком дальнее плавание. Гораздо безопаснее, хотя и не столь прибыльно, сбыть товар в финикийских городах, а уж «пурпурные» повезут его дальше, и он в итоге попадёт даже в Нубию.

Те немногие, кто рисковал пересекать море напрямик, критяне в первую очередь, появлялись не здесь, а в западном рукаве Реки. А сюда попадали только друзья художника, связавшие себя с ним узами гостеприимства.

Ныне же такая удача. Итакиец Аркесий как раз был из тех, кто море считал родным домом и не боялся его, но и он не добрался бы сюда, в восточный рукав, если бы некогда в Пер-Уаджат[129] не свёл знакомство и не подружился с художником. В Та-Кем Аркесий появлялся не чаще, чем раз в три года, всё же он был басилеем, а не купцом. Впрочем, для его отдалённой забытой богами Итаки разница сия почти не улавливалась.

Художник очень хорошо зарабатывал на росписи храмов и мастаб, а их сейчас строилось много и дела Хнумхотепа шли в гору. Пару лет назад он перебрался в самый дорогой район города, совсем близко к храму Бастет.

Храм располагался в центре города, на острове, был окружён стеной и осенён высокими деревьями. От входа через мост шла к рыночной площади длинная улица. Художник жил почти в самом её начале.

В этом году ради дорогого гостя Хнумхотеп особенно щедро проставился. Совсем недавно он получил оплату за роспись мастабы одного важного столичного чиновника и теперь мог целый сезон не просто жить безбедно, а кутить хоть каждый день.

Он не соврал — столы и верно ломились от яств. Пять музыкантш услаждали слух большой арфой из заморской ели, флейтами и систрами. Служанки на входе раздавали гостям гирлянды цветов. Миухетти отметила, что Аркесий явно смущён обилию девушек, вся одежда которых состояла из украшенного пояска, браслетов и ожерелий. Да уж, это даже не критская мода. Здесь и дочери хозяина с его женой надели полупрозрачный лён. Сама Миухетти в этот раз нарядилась куда скромнее.

По дому распространялись изысканные ароматы благовоний и жареного мяса, гости соревновались в славословиях богам и хозяину. Миухетти так же произнесла речь: «Да будет в твоем сердце милость Амена! Да ниспошлет он тебе счастливую старость! Да проведешь ты жизнь в радости и достигнешь почета!» После чего попыталась затеряться. Она ожидала, что все рассядутся парами, мужья с жёнами, но жена художника разделила гостей, мол не стоит пренебрегать традицией.

Ага, как же. Миухетти подозревала, что это было сделано специально, дабы не расстраивать одну одинокую горе-шпионку и заодно божественную Кошку, покровительницу любви. А традицией в нынешние времена только ленивый не пренебрегал.

Досадно. Она надеялась подсесть поближе к итакийцу, но теперь пришлось терпеть весь вечер, чтобы поговорить с ним наедине.

Звенели струны арфы и медные колечки систров. Гостей развлекала танцовщица, казалось способная завязаться узлом. Делала она это так, что у итакийца покраснели уши — одежды не ней было ещё меньше, чем на служанках. Гости веселились. Итакиец говорил на языке ремту не очень хорошо, поэтому развлекал всех хозяин, пересказывая удивительные байки о землях акайвашта, время от времени призывая гостя подтвердить правоту своих слов.

Миухетти невольно улыбалась — местами Хнумхотеп сочинял просто безбожно. Итакиец только смущённо кивал, видно было, что он понимает лишь одно слово из пяти.

В этих речах не было ничего, что она жаждала узнать и потому время тянулось густым мёдом.

В надежде дождаться окончания вечера в трезвом уме, она почти не притрагивалась к вину и пиву, а прочие гости ни в чём себя не ограничивали и вскоре Шаи[130] пришлось немало потрудиться, записывая результаты своего попустительства.

Миухетти оставалось только молиться, чтобы итакийца не одолел Акрат, ахейский товарищ Шаи по части устройства шума в голове.

Боги её услышали. Аркесий не рискнул уронить достоинство так далеко от дома и тоже остался вполне трезв.

Она улучила момент, и пригласила его на террасу.

Стемнело и звезда Себа-Джа почти коснулась западного горизонта, чтобы утром вновь появиться на небе в розовых лучах юного Хепри. С Реки веяло свежестью и Миухетти накинула на плечи плащ, предусмотрительно взятый из дома.

Она обратилась к итакийцу на его родном языке.

— Достойнейший, прости, если покажусь назойливой, но мне бы хотелось поговорить... Вернее услышать. Это важно для меня.

— Услышать что? — улыбнулся Аркесий, — я буду рад услужить столь прекрасной женщине.

Миухетти смутилась и проговорила:

— Хнумхотеп представил меня и потому тебя, верно, не удивит моё желание узнать последние новости о делах там, в Микенах.

Аркесий прищурился. Как же, не удивит. Вполне себе удивит, представили-то её, как критянку.

— Оттуда родом мой муж, — объяснила Миухетти, — и там немало дорогих мне людей, я бы хотела узнать новости о них.

— Едва ли я смогу тебе рассказать об этих людях, — покачал головой Аркесий, — у нас, на Итаке, в лучшем случае наслышаны о делах царей.

— Мне и нужно о царях, — поспешила заверить его Миухетти, — вернее, не совсем царях, но про некоторых их приближённых.

По взгляду его она поняла, что он всё ещё полон сомнений, что в состоянии будет помочь. И тогда она назвала имя.

— Ты должен знать его. Его знают все. Ты можешь мне рассказать о Палемоне Алкиде?

Царская ахат, боевая ладья с пышным прозванием «Нейти, поражающая нечестивцев на путях Хора» миновала крепость Пер-Амен и вошла в восточный рукав Реки в сопровождении двух дюжин ладей поменьше, которые тянулись за ней подобно стайке утят за мамашей.

Усермаатра Рамсес Мериамен Канахт Меримаат пребывал в исключительно благостном расположении духа, кое, однако, не могли разделить большая часть его военачальников и уж тем более простых воинов. Они сейчас тащились по пустынному берегу от Хазеты к крепости Джару и далее к Пер-Амен. Не самая приятная прогулка под палящим оком Ра, хотя и скрашенная духоподъёмными мыслями о скорой встрече с родными и предстоящей, без сомнения щедрой раздаче наград, ибо войско возвращалось с победой.

После долгой осады пал Аскаруни. Очередная победа в длинной череде успехов, начатых покорением Дапура. Вновь сын Амена распространил власть отца своего над землями нечестивцев. Многие свидетели Кадеша к сему времени сами уже уверились, что победили и там. Как иначе? По всей Священной Земле возведены красочные барельефы, прославляющие подвиги Величайшего. А что герой там оказался один — ну так что в том такого? Он живой бог. Пусть Триединый радуется успехам сына своего, ярко расцвечивая краски росписей, где фигура сына его одна противостоит многочисленным врагам, а воинам всё равно известно, что не позабыты они Величайшим. Многих он знает по именам. Старики пересказывают молодым истории о героях, отличённых повелителем, одарённых богатыми поместьями.

Годы успехов. Победы над презренными аму. Ни одного прямого столкновения с хета. Горы добычи, телеги и корабли который год натужно скрипят под тяжестью всякого добра, взятого в землях хазетиу, не ведающих бога. Тысячи пленников. И золотой шапкой на всём этом — смерть царя нечестивых хета. Помер проклятый Меченра и сожран Стражницей Амет, а Величайший будет жить вечно.

Да, Рамсес пребывал в прекрасном настроении. Он, как и его воины предвкушал отдых, вот только в отличие от них уже позволил себе расслабиться, возлежа на подушках на палубе огромной ладьи и лениво обозревая кишащие жизнью тростники.

Отдых. Ванна. И не походная, а большая. Огромная. Парящая. Опытные слуги разомнут мышцы, умастят, окурят благовониями. Потом в женский дом. Походные наложницы надоели. Одна из них, правда, понесла. Будет очередной сын. Он давно сбился, который по счёту. Может и дочь, он не против. Поистине Исет, Хатор и Бастет благоволят ему, как никому из тех, кто носил Двойную Корону.

Отдых. Он, Нефер-Неферу свидетельница, очень устал. Устал воевать, но намерен продолжать. Тогда, после Кадеша его больно кололи взгляды придворных. В них читалось: «А вот Величайший Сети был поистине велик». Это раздражало. Он теперь стыдился собственной слабости, когда три года после Кадеша и слышать не хотел о новом походе.

Но всё же пришли успехи. Он так никогда и не узнал, что это Меченра сам позволил ему их достичь. Менна не дал узнать и в кои-то веки смог скрыть слова Ассуапи даже от Пасера.

Менна находился здесь же, на ладье, вместе со стражей шардана.

Позади ложа неподвижно, будто статуя, замер Автолик. Ныне он приближен к фараону сильнее других. А причина тому — ночной бой под стенами Тунипа, когда осаждённые устроили вылазку и добрались до самого шатра Величайшего. Рамсес сражался тогда в одной набедренной повязке. Вот тогда, а вовсе не при Кадеше, он остался почти в одиночестве, окружённый врагами. Многие верные пали и лишь Автолик прикрывал спину повелителя. Вдвоём против многих они смогли продержаться до прибытия Менны с помощью.

Рамсес был благодарен. Он умел быть благодарным. Автолик щедро награждён, помимо этого ему обещано исполнение любой просьбы.

Обещано и Менне. Кое-что.

Некоторое время назад Рамсес думал, что Верховный Хранитель уже угомонился. Тот не вспоминал про Таруису пару лет. Да и если бы вспомнил, Величайший просто отмахнулся бы. Его ум занимали куда более важные вещи. Менна ждал. И вот когда на путях Хора наметился перелом в пользу Священной Земли, Менна вновь принялся подбивать клинья. Поначалу Рамсес не скрывал неудовольствия от его речей, но друг детства был на этот раз очень осторожен, дипломатичен. Тщательно, подолгу подбирал нужные слова. Чтобы каждое разило точно в цель.

Когда Рамсес осознал, что не находит слабых мест в рассуждениях Менны, он подумал, что тот, кажется, действительно всё больше начинает походить на своего брата.

Все уши ему Верховный Хранитель прожужжал. О том, как хорошо идут дела, но как они могут пойти ещё лучше. О том, какие малые усилия следует приложить и какой большой успех может быть достигнут. Успех, успех — это слово стало звучать в шатре фараона всё чаще.

Просто не надо больше посылать к акайвашта идиотов.

Сейчас Верховному Хранителю стало сложнее говорить о Таруисе с повелителем. Автолик слишком часто стал торчать безмолвной статуей за спиной фараона. А что ещё хуже — в один не очень прекрасный день Аменеминет с раздражением узнал, что повелитель ведёт с этим возвышенным неудачником беседы. А о чём — Сессу помалкивал.

О чём можно говорить с простым стражем, да ещё и чужеземцем? Фараону никогда прежде не приходило в голову заговорить с Сиваналой или Тарвейей. Да даже с «Храбрейшими» из числа ремту, Нибаменом, например, который ныне также возвышен. Впрочем, они плохо говорили на языке ремту. Ирония в том, что это же можно и про Нибамена сказать. Головы проламывать он горазд, но способностью говорить речи его благие нетеру обделили.

А этот, бывший собутыльник, вообще говорит очень складно. Любят его послушать. Сам же Менна и любил, чему теперь немало досадовал.

Вот уж свалился на голову страж-златоуст. Звучит, как насмешка, как шутка.

Менне всё чаще она начинала казаться не смешной. Он узнал, что Автолика привечает Пасер. Это уж совсем скверно.

Однако вода камень точит и Рамсес всё же мало-помалу, но склонялся к тому, что блажь своего бывшего возничего можно и удовлетворить. Не радовало то, что тот выпрашивал себе дозволение лично отправиться в земли акайвашта. Не радовало, но фараон и с этим постепенно свыкся.

«Хочешь сделать что-то хорошо — сделай это сам».

— Мне нужно два года, — говорил Менна.

С Пентаурой он подсчитал, сколько потребуется затрат на всё предприятие. Да, куда больше, чем в прошлый раз. Но, если хочешь сделать что-то хорошо... Ну и так далее.

В общем-то, война на востоке всё равно выходила куда дороже. Нет, Аменеминету не нужно войско. Разве что шардана, они терпеть не могут Таруису и это очень хорошо. Нужно золото. Нужна добрая бронза. В землях акайвашта она, кстати, дешевле, ибо прямо туда упираются оловянные пути. Но, как бы то ни было, царь акайвашта всё же не сравнится богатствами ни с Та-Кем, ни с хета и, хотя доспехи и оружие в его стране весьма неплохи, но имеют их лишь немногие высокородные. Нужно больше. Та-Кем может предоставить их. В Джахи, Ра-Тенну, Амурру взята богатая добыча. Добрые панцири. Можно дать их акайвашта. Убудет ли от нас? Да не существенно. Менна всё подсчитал.

Рамсес слушал, где-то кивал. Думал.

Он слушал и своего внезапно разговорчивого стража.

Тот вещал иное. Дескать, хета устали, они хотят мира. Да, устали, но сие не значит, что они сломлены. Не значит, что надо просто поднажать и добить. Нет, они сильны. Но устали.

Он, Атарик, Автолик, знает высокородных, которые хотят мира. Сам Меченра размышляет о том. Он, Атарик, может привести свидетеля, который говорил с нечестивым царём, свидетель подтвердит.

Нет, до свидетеля не дошло. Рамсес был в походах, Ассуапи дома. Менна сделал всё, чтобы врач никогда не был принят повелителем.

Со свидетелем не срослось. А потом Меченра умер. При дворе даже устроили по сему случаю пир. Не слишком большой, но всё же.

Пасер, который стал всё чаще обращаться в Величайшему с речами, едва ли не слово в слово совпадавшими с теми, что говорил Атарик, продвигал мысль, будто с наследником Меченры, возможно, лучше будет заключить мир.

Этот призрак мира как будто бы даже начал обрастать плотью, но так продолжалось совсем недолго. Шпионы донесли, что новый царь хета весьма воинственен.

— Он хочет продолжать? — хищно оскалился Рамсес, — ну, стало быть, продолжим.

Он, наконец, согласился с Менной.

Сейчас, когда они возвращались из-под стен Аскаруни, уже было всё решено. Но Автолик об этом не знал. Пусть лучше своё место знает. Милость Величайшего уже в том, что чужеземцу дозволено вести беседы с фараоном. Не всякий чужеземец такого удостоен.

Когда фараон вступил в Священную Землю, время как будто ускорило свой бег и вот уже показались стены Пер-Бастет. Здесь Величайший намеревался ненадолго задержаться. Великий праздник, как-никак. Надо почтить богиню.

Флотилию встречало множество лодок, украшенных цветами. Фараона с головой окатила волна народного ликования. Знал ли он, что простолюдины меж собой называли его так же, как дозволялось лишь Верховному Хранителю? Если раньше не знал, что вот теперь услышал.

— Сессу! Сессу! — неслось со всех сторон.

— Да живёт вечно Величайший!

«Нейти» двигалась к пристани, напоминая могучего зверя пахема, плывущего посреди стаи уток. Простолюдины и даже высокородные простирали к Величайшему руки, надеясь поймать его взгляд. Это было бы невероятным счастьем, о котором будут рассказывать правнукам.

Море лодок, море людей. Автолик в очередной раз поразился тому, как многолюдна страна Реки. Как в таких невероятных толпах высмотреть одну, единственную?

Но сама Бастет направляла их. Едва Автолик ступил на сходни, он уже видел ту, что ждала.

— Хетти!

Она бросилась ему на шею и почему-то разревелась.

— Что с тобой?

— Это я от счастья, — сказала она, размазывая слёзы по щекам.

Голос её дрожал.

Что было потом? Ну а что должно было случиться? Их жизни соединила великая Кошка, богиня радости и плотской любви. Вот и была потом неизбывная радость встречи. Ну и плотская любовь, как без неё.

И лишь после того, как они, совершенно измученные, проснулись в объятиях друг друга, состоялся разговор, от которого умерла частичка души Автолика.

— Один человек с Итаки привёз новости, — сказала Миухетти, — про Палемона.

— Вот как? — улыбнулся Автолик, — как там они?

Миухетти села на край постели, обнажённая и какая-то, как ему вдруг показалось, беззащитная, сломленная и несчастная.

— Они пробыли на востоке три года. Ясон вернулся в Иолк, натянув поверх доспеха золотое руно.

— Золотое руно?

— Да, баранью шкуру, всю в золоте.

— Смотри-ка, значит Хастияр не соврал, — усмехнулся Автолик.

— Про Палемона болтают, будто все эти три года его в рабстве держала женщина. Царица.

Автолик удивлённо заломил бровь.

— Женщина? В рабстве? Что это значит?

— Я не знаю.

Она надолго замолчала. Автолик видел, что она чем-то подавлена.

— Что случилось, Хетти?

— Война, — сказала она тихо, — просто очередная война. С Авгием.

— С Авгием? — Автолик улыбнулся, — а я уж подумал...

Она повернулась к нему, и он увидел, что глаза её предательски блестят.

— Случилось сражение при Клеонах. С Молионидами, племянниками Авгия.

— И что? — спросил он, уже предчувствуя недоброе.

— Ификл погиб, — произнесла Миухетти совершенно безжизненным голосом.

Автолик сжал зубы.

— Как это случилось?

— Аркесий не знает, — ответила она.

— Может быть, он ошибся?

Миухетти поматала головой и спрятала лицо в ладонях.

Он подсел к ней и провёл рукой по волосам.

Они долго молчали.

— Я... — начала было Амфитея.

— Не говори ничего, — попросил он.

— Нет, — она упрямо мотнула головой и обняла мужа, прижалась всем телом, — я люблю только тебя.

— Я знаю.

— Он был мне, как брат.

— И мне.

— Только тебя... — прошептала она снова.

Он вновь погладил её по голове, по спине. Она это особенно любила. Всегда вздрагивала. Всегда просила ещё.

— Я хочу поехать в Микены...

Кто сказал это первым?

Неважно.

Пер-Бастет на время праздника стал домом и для чати Пасера, второго человека в стране, тени Величайшего. Вельможа не изменял многолетним привычкам даже сейчас, вдали от столицы. Ранним утром, прежде чем позавтракать самому, он кормил серо-бурого гуся, своего любимца.

Гусь важно прошествовал следом за слугой, который нёс поднос. Слуга поставил поднос перед вельможей и с поклоном удалился. На подносе стояло блюдо с кусками свежей пшеничной лепёшки и миска с тёплым молоком.

Пасер брал с подноса куска лепёшки, макал их в молоко и кормил гуся. Гусь жадно заглатывал хлеб, будто голодал не один день. Хотя он был весьма упитан и вряд ли смог бы взмахнуть крыльями и улететь, куда вздумается.

Пасер сосредоточенно кормил птицу, это был не первый его питомец из гусиного племени. Поколения гусей сменялись в доме вельможи. На свете немало нашлось бы людей, что с радостью поменялись бы местами с питомцами всесильного чати. Хотя ни малейшей заслуги гуся в том не было, он выступал всего лишь как слушатель речей Пасера. Ведь мало кто в здравом уме решит беседовать сам с собой, лучше уж завести слушателя. Гусь хотя бы станет надёжным хранителем государственных секретов.

— Что отличает всех живых существ? — говорил Пасер, глядя, как гусь глотает куски хлеба, — это одержимость. Ты одержим пищей. Как и большинство людей. Иные вином или плотскими утехами. А есть такие из рода человеческого, что одержимы властью. Безумцем, что сделался однажды нашим царём, тоже владела одержимость. Это и стало причиной неисчислимых бедствий. Потому, долгом своим я почитаю не допускать подобных приступов одержимости, пресекать их в зародыше.

Гусь захлопал крыльями, ведь вельможа так увлёкся размышлениями, что забыл о кормёжке. Пасер тут же протянул ему новый кусок хлеба. Гусь проглотил его и потянулся за новым.

Пасер продолжал изрекать глубокомысленные речи:

— Одержимость подобного рода я наблюдаю в одном безрассудном молодом человеке, на моё несчастье отмеченным дружбой с Величайшим. Да будет он жив, невредим и здрав, в отличие от своего низкорожденного приятеля. Нашего Верховного Хранителя, подчинённые ему люди за глаза никогда не называют полным именем, а ведь уже одно это о многом говорит. Он идёт по неверному пути и может утащить всех нас, словно провожатый, который вместо брода на реке завёл путников в глубокий омут. Менна носится с мыслями, которые он считает чрезвычайно мудрыми и даже великими. Устроить нечестивым хета неприятности на западе, натравить на их союзников в Таруисе и иных землях пиратов-акайвашта. Ха! Во-первых, мысль о том, что можно воевать чужими руками, Менна позаимствовал у самих хета, которые устроили на пустом месте, просто из ничего, восстание в стране Моав. А когда он попытался провернуть нечто подобное уже против них, то опозорился до чрезвычайности. Да и выставил себя перед всеми самовлюблённым болваном, коим, без сомнения и является. Пожалуй, любая хитрость, с которой носится Верховный Хранитель, на проверку оказывается непредсказуемой глупостью. Если его новая попытка устроить войну между акайвашта и союзниками хета увенчается успехом, то нас ждёт всего лишь очередное ожесточение и больше ничего. Мы так и останемся в вечном круговороте, подобно...

Он хотел сказать — «подобно Триединому», но не осмелился. Может его сейчас слушал сам Амен[131] и было бы неосмотрительно сравнивать установленный от начала Вечности миропорядок с чем-то, что чати считал скверным.

Гусь наклонил голову, внимательно поглядел на вельможу. Словно ожидал, что будет сказано, во-вторых. Но Пасер в мыслях ушёл далеко вперёд:

— Конечно, нельзя утверждать, будто всякая одержимость вредна. Существуют, без сомнения, и полезные примеры. Юный царевич Хаэмуасет одержим древними временами. Едва он получил первую жреческую должность в храме Птаха, то начал с жаром восстанавливать старинные заброшенные храмы и статуи прежних царей. Подобное следует поощрять и всячески ему содействовать. Но на всё нужны средства, и средства немалые. На великое строительство, что задумал Могучий Бык,[132] нужны средства. На восстановление храмов, которым занялся его сын, нужны средства. Но больше всего их нужно на войну. А источники достатка Священной Земли не бездонны.

Да, задумано и ведётся грандиозное строительство. «Дом миллионов лет» Величайшего, что строит зодчий Пенра под надзором Аменеминета — лишь капля в море, а ведь сей храм — не один такой. Расширяется Пер-Рамсес, умножается красота и величие древнего Уасита. И другие города не отстают.

Гусь топтался на месте, хлопал крыльями, но всё напрасно. Куски лепёшки на подносе закончились.

— Да, не бездонны, — повторил Пасер, — любое богатство может в конце концов иссякнуть. А вот чему нет пределов, так это человеческой глупости, она поистине границ не имеет. Потому, считаю я верным собственное решение никоим образом не преследовать, не наказывать и не обижать несчастную женщину кефтиу, и всячески содействовать её мужу. Её неудача в землях акайвашта была мне на руку, ибо сделала явной безграничную тупость Верховного Хранителя. Особенно перед лицом Величайшего, да живёт он вечно, хвалимый отцом Аменом, любимый Маат, да избавится от недостойных друзей. Ты согласен со мной, Ириат?[133]

Гусь не ответил, но смотрел на хозяина так внимательно, будто в голове его и правда сидел Амен. Потом покосился на пустой поднос и загоготал могучим басом.

Пасер усмехнулся.

Что же, сегодня вечером он ждёт у себя Миухетти и её мужа. Для них настало время отдавать долги.

Глава 15. Шаг в бездну

Ветер дул с юго-запада, с каждым часом он усиливался всё больше. Утром бежала лишь лёгкая рябь, а сейчас, за полдень, поднялись волны выше человеческого роста. Время от времени они сталкивались, разбивались друг о друга, и тогда пассажиров ладьи, окатывало целым потоком солёных брызг.

Путники встревожено поглядывали на кормчего. Не надвигается ли настоящая буря, не пора ли им причалить к берегу и переждать шторм на суше. Но он не обращал внимания на беспокойных путешественников, только лишь усмехался. Гребцы радовались уже тому, что за них трудится ветер. И нет у них нужды жилы рвать, ворочая вёслами.

Парус то и дело хлопал от сильных порывов, он пропитался солёными брызгами и стал тяжёлым, но исправно делал свою работу. Ладья шла быстро, куда скорее, чем приводилась бы в движение лишь человеческими силами. Да и сил-то тех... Чай не боевая, где гребцов много. Потому уахенти, «первый на ладье», и радовался удаче, почти попутному ветру. А что до шторма — да разве это можно назвать настоящим штормом, он может напугать лишь тех, кто моря-то вблизи не видал.

Одним из таких людей, для кого морское путешествие стало в диковину, был господин Майя, купец из новой столицы. До сей поры ему приходилось плавать лишь по водам благословенной Великой Реки. Оттого он то и дело поглядывал то за борт, то в сторону берега. Внешне купец пытался сохранять хладнокровие, но в глазах у него явно читался нескрываемый ужас. Потому он и пытался держаться поближе к Автолику и Амфитее.

А для них двоих море не было ни чужим, ни враждебным, наоборот, они словно попали вновь в привычный мир, как будто возвращались домой из дальнего странствия.

«Домой».

Странное чувство. Столько лет они оба пытались называть своим домом Страну Реки, и вот теперь эта одарённая богами земля осталась за кормой ладьи будто видением, обрывком сна, куда больше нет возврата.

Никогда?

— Мы вернёмся? — спросила Амфитея, когда выбеленные палящим солнцем стены Пер-Амен растаяли в дымке.

Автолик не ответил. Мыслями своими он сейчас был далеко, вновь и вновь переживая ту встречу со всемогущим чати. Очередную. Может быть последнюю. Может быть. Он смотрел вдаль, но видел не пустынный берег и не бескрайнюю Великую Зелень по другую руку. Нет, он будто вновь смотрел на усталое, отягощённое множеством забот лицо немолодого полноватого человека.

Слуги провели их в личные покои Пасера с наступлением сумерек. Автолик с самого начала ожидал некий подвох от приглашения, и не только он один. Всю дорогу Амфитея вздрагивала, куталась в вышитую льняную накидку. Будто тот северный ветер, что дул сейчас над рекой, был не благом. Казалось, он явился из бесконечно далёких земель и принёс с собой губительное дыхание ледяных ночей, о которых рассказывали купцы. Но когда Автолик взял её за руку, то почувствовал, что она горит, как в лихорадке.

Пасер встретил их любезно, пригласил разделить чашу вина. Едва они выпили вино, густое и сладкое, и съели медовое печенье, вельможа, наконец, приступил к делу.

— Мне стало известно, — сказал он, — что над вашей родиной вновь нависла опасность. Верховный Хранитель не оставил намерений начать новую войну против хета. Он самолично отправится к правителям вашей земли, чтобы убедить их напасть на союзников хета в Таруисе и иных землях. Я же считаю, что его действия будут губительными для Та-Кем. Если мы первыми начнём эту войну, хета будут считать себя правыми, а нас ответственными за новое кровопролитие. Новые походы нам не нужны. Наша страна пребывает в достатке и благополучии. Но так было не всегда, и новые безрассудные войны способны поколебать чашу весов и склонить её к временам потерь и лишений. Бесконечная война с хета однажды истощит одну из сторон. Но неизвестно, будем ли это мы или наш противник. Ведь военное счастье не всегда зависит от храбрости воинов или способности военачальников. Всё в руках богов, только они даруют удачу на поле боя, и недавно мы не проиграли лишь благодаря их милости.

Пасер помолчал немного, а потом продолжал:

— Не удивляйтесь, что я так откровенен с вами. Ведь благодаря вам я узнал, что и во враждебном царстве есть люди, которые разделяют мои мысли. Жаль, что здесь, на родине к ним не прислушались. Излишне говорить, что мои слова должны навсегда остаться тайной. Потому, я позвал вас, чтобы вы предоставили подробнейшие сведения о вашей стране. О том, с кем из правителей и военачальников следует говорить, чтобы помешать планам Верховного Хранителя. Ибо вслед за ним в страну акайвашта поедут мои люди.

Амфитея поднялась с кресла и встала перед чати на коления, взяв его за руки Пасера. Она с жаром заговорила, да такими затейливыми словами, словно наилучший придворный писец:

— Господин благостный. Без милости не оставь меня и позволь искупить вину мою! Перед домом Маат виновна я, виновна и перед богами. Погубила я людей безвинных и отвернула от меня Богиня лик свой. Знак мне был в храме Бастет, волю богов должна свершить!

Амфитея говорила сейчас нараспев, будто царский сын Хаэмуасет, когда читал старинные папирусы. Автолик толком понял лишь то, что жена совершает новый необдуманный поступок. И конечно он будет самым последним из людей, если оставит её без помощи. Потому и сказал Пасеру:

— Позволь нам поехать на родину. С помощью богов сможем справиться с твоим делом, ведь мы в давней дружбе со знатными людьми и военачальниками, и нас они послушают скорее, чем чужеземцев.

— Быть по сему, — кивнул Пасер.

Слишком быстро согласился, понял Автолик. Не иначе, как задумал это с самого начала. Не иначе, как помогал им до сей поры не без умысла. А знал наперёд, что пригодятся ему они оба.

Что же, никогда не стать ему на чужбине своим. Можно заслужить и славу, и богатство, и милость влиятельных людей. Но при первой возможности они разменяют тебя на своего человека. Чтобы не подвергать ближних людей опасности, когда есть на всё готовый чужеземец.

Не один год провёл здесь, в Та-Кем, Автолик, но заработал он не золото, не богатое поместье. Его единственным приобретением оказалась женщина, которую он готов был хранить и защищать до конца жизни.

Солёный ветер дул в лицо, он то и дело раздувал складки плаща Амфитеи, растрепал причёску. Она перестала носить парик и одеваться, как положено знатной женщине из Чёрной Земли. И теперь, впервые за долгие годы не чувствовала, как её душа разрывается надвое, между Критом и Чёрной Землёй, её второй родиной. Воды Великой Зелени будто приняли её, одну из рода морских царей. И боги, которым молились её предки на Крите ещё до великого Потопа, даровали ей свою милость, попутный ветер и лёгкую дорогу. Вон как быстро идут, опережают прикидки на целый день.

Потому Амфитея любезно разговаривала с купцом, пыталась развеять его страхи. Ведь путешествие сближает людей, даже незнакомых и чужих прежде.

— Бездна морская? Да нет, здесь ещё неглубоко, — рассказывала Амфитея, — видишь, мы совсем недалеко от берега идём. Если бы стало тихо, хороший ныряльщик без труда достиг бы дна.

Майя поглядел за борт. Ему казалось, что между гребнями волн разверзлась бесконечная пропасть, словно вход в иной мир. Он никак не желал верить в слова этой странной женщины, что их от морского дна отделяет вряд ли больше, чем три десятка локтей.

— А вот там, — Амфитея показала рукой на запад, где сходился край неба и моря, — там действительно глубоко. Никто не знает, насколько, говорят, если бы море вглубь стало дорогой, то до дна надо было бы с полгода идти.

— Приврали ваши критяне, — усмехнулся Автолик, которого только забавлял разговор с купцом, — месяц, никак не больше, и то, если не слишком торопиться.

Майя растерянно оглянулся на них, вот странные муж и жена, шутят в подобной обстановке. Хотя иной человек то и дело бы молился богам, чтобы невредимым вернуться из опасного пути. И вот ведь беда и досада — кому молиться, не очень понятно. Себеку? Но Великий Крокодил властвует в Реке и озёрах. Он покровитель пресных вод. А кто из нетеру повелевает солёными? Что-то как-то и не припоминается. Купец сетовал, что перед отъездом не расспросил жрецов.

Автолик посмеивался и подливал масла в огонь купеческих страхов — травил байки о погибших в бурю кораблях и утопших людях.

— Но ты не бойся, почтеннейший! Сейчас самое время по морю плавать!

— Почему? — спросил купец.

— Люди опытные говорят — как пятьдесят уже минуло дней после солнцеворота, и наступает конец многотрудному, знойному лету, самое здесь-то и время для плаванья. Ни корабля ты не разобьешь, ни людей не поглотит пучина морская. Море сейчас безопасно, а воздух прозрачен и ясен. Но воротиться обратно старайся как можно скорее, не дожидайся вина молодого и ливней осенних[134].

— Ливней осенних? — переспросил купец.

— А, ну да. У вас-то не бывает такого. Да ты не переживай. Нам же не далеко идти. Тир-то рядом совсем. То есть Тисури.

Автолику наскучило пугать купца и того принялась развлекать Амфитея — начала рассказывать историю, как она клялась, совершенно правдивую. Ведь она услышала её в детстве от своей няньки. А она была женщиной почтенной, из древнего критского рода. Она бы точно врать не стала.

Это был увлекательный рассказ о моряке, который отправлялся в далёкие края, но каждый раз благополучно возвращался на родной остров. Майя слушал её, пытался вникнуть. Похоже, лишь затем, чтобы отвлечься от окружающей обстановки. Ну, чтобы представить, что были на свете люди, которым повезло куда меньше, чем ему.

— ...А потом он взял мешок, что подарила ему Владычица Моря, и достал из него попутный южный ветер, — продолжала рассказывать Амфитея, — потом произнёс священные слова. И ветер домчал его до критских берегов за один день, хотя без подарка богини он плыл бы домой не меньше месяца.

— Враки, — усомнился Автолик, — это всё байки ваших критских моряков, быть того не может.

— Нет, может, — не согласилась Амфитея, — всё в воле богов, они способны проявить себя в мире людей. Это не раз и не два бывало.

Автолик не переставал удивляться ей. В последнее время жена проявляла небывалое рвение в молитвах и служении богам. Он сильно подозревал, что причиною тому был рассказ правителя Итаки о судьбе Тесея.

После неудачного похода хеттский посланник отпустил Тесея. Но до Афин тот не добрался. По дороге, на одном из островов, Тесей узнал, что за время его отсутствия случился переворот. Его лавагет по имени Менестей, который верен был ему много лет, при первой возможности сверг Тесея и объявил себя царём.

Аркесий рассказал, что едва лишь Тесей узнал о новостях, как тут же у него отнялась речь и вскоре он скончался. Столкнувшись с таким явным проявлением божественной справедливости, Амфитею начала мало-помалу поглощать страсть к служению богам.

Похоже, что и её решение отправиться помогать троянцам и хеттам было вызвано этими самыми событиями. Человека, который погубил критский царский род, покарали сами боги. Выходило, что хеттский посланник Хастияр оказался прав, не надо было мстить врагу, ибо справедливость восстановили боги. Значит, и в других начинаниях будет толк, значит, и милость богов будет на стороне тех, кто поддерживает правое дело.

Одна из волн, высотой не меньше, чем в пять локтей, вдруг сильно тряхнула ладью. Амфитея почувствовала, как внезапно подкатывает тошнота. И в горле появился вкус подгоревшей пшеничной каши и сушёных оливок, которые она съела на завтрак.

Она тут же начала загибать пальцы, считая дни. Десять. Нет, восемь, пусть лучше будет восемь, не надо напрасно надеяться. И лучше пока помалкивать, на всякий случай. Вдруг, её подозрения оказались напрасными. Меньше всего ей хотелось походить сейчас на тех наложниц из женского дома, которые так страстно хотели родить от повелителя ребёнка, что отыскивали у себя множество ложных признаков беременности, когда её и в помине не было. Да и становились посмешищем для всех других наложниц, более везучих.

Да, ей следовало подождать немного, несколько дней, и всё само выяснится. А пока следует молиться и полагаться на волю богов. Ведь она делает благое дело, значит, и боги явят ей свою милость. И поддержат её и мужа в этом путешествии.

Ни один купец не довёз бы их из Пер-Бастет в Микены напрямую, без пересадок, потому первым делом они сели на корабль, направлявшийся в Тисури, он же Цор, он же Тир.

Город, из которого вели свой род фиванские ванакты, стоял на острове, но, несмотря на мощные стены и кажущуюся неприступность, в прошлом не раз был разграблен ремту. Тутмос Менхеперра, его сын и внук «прославились» в Тисури едва ли не сильнее, чем в иных городах Страны Пурпура, приводя Град-на-острове к покорности. Крови тут пролилось немало. Исключительным богатством выделялся Тисури. Очень уж оно манило фараонов. И при этом славен был свободолюбием. Не желал покоряться, подобно Гебалу,[135] где ремту как у себя дома заправляли.

Видел Тисури не раз и боевые ладьи на водах, омывавших остров, и колесницы у стен Ушу, Старого города на большой земле. Менхеперра поставил в Тисури обелиск с горделивыми письменами о том, что город взят им в наказание поклонникам демонов Дуата. Ну, конечно. И вовсе не ради добычи, а исключительно ради насаждения праведного миропорядка и изгнания нечестивых богов, что требовали человеческих жертв.

Победа тогда была полная, но сыну и внуку пришлось её повторить. «Перепоказать» нечестивцам величие Нефер-Неферу, ибо те, как водится, думали, что новый фараон слабее прежнего. Сын и внук, конечно, столько походов, как отец и дед не совершили, столько побед не одержали, но Тисури хватило. Несколько взятий Града-на-острове случились для ремту столь буднично, что фараоны даже не считали нужным прославлять эти победы. Ограничивались надписями, что мол «Величайший поразил всех врагов Та-Кем во время своего первого похода». А уж второй поход расписывали подробнее. Всё это привело к тому, что Рамсесу уже не пришлось биться о Тисури лбом.

Ныне в Граде-на-острове не один обелиск ремту стоял. Южная гавань им отдана, а также значительная часть дорогой земли под храмы нетеру.

Покоряя чужие земли, ремту не переселялись в них жить. Ограничивались добычей и данью. Им и в голову не приходило, что жизнь вне Страны Реки может быть хороша.

Путешественники пробыли здесь три дня, поджидая попутное судно. На четвёртый день Автолик сговорил купца именем Или-Рабих. Тот подрядился доставить путников в Киццувадну. Там придётся искать новый корабль.

Майя немедленно сел на хвост.

— В Киццувадну пойдёте — так и Гебал по пути.

Попутчик Автолика и Амфитеи направлялся в Гебал с грузом папирусов. Весьма прибыльное занятие. Гебал славился, как пишущий город. Торговля в нём велась куда шире, чем в Тисури и Тидаине, а значит потребны во множестве средства для письма, для счётных книг. И если в иных местах ради этого месили глину, то Гебал распробовал папирус.

Да, прибыльное дело. Майя предвкушал барыши и сетовал, что вот только им занялся. Мог бы и раньше, да вечно что-то мешало.

Своей ладьи он не имел пока что, а потому вынужденно ждал, пока его кто-то отвезёт. Или-Рабих принял и торговца папирусом.

Автолик удивился — два корабля перед тем в Гебал ушли. Чего на один из них не сел?

— Не понравились, — ответил купец.

Что именно ему там не понравилось, Автолик дознаваться не стал. Амфитея предположила, что Майя просто от страха перед морским путешествием стремится держаться поближе к знакомым, пусть и знакомы-то без года неделю.

Бояться, однако, оказалось нечего. Море было спокойным, ветер дул почти всё время попутный, отчего дальнейшее плавание не затянулось. Миновали богатый пурпуром Тидаин. Вторично в нём Автолик побывал. С грустью вспомнил, как восхищался городом Сиванала. Тут и до Гебала недалеко. Ещё один шажок к цели сделали.

Во время плавания Амфитея разговорилась с сыном купца-судовладельца, подростком по имени Табнит. Парнишка оказался чрезвычайно словоохотлив и любознателен. Женщин подобных Амфитее он прежде не встречал. Мать, сёстры, другие родственницы, рабыни — все они стояли ниже мужей и подчинялись им беспрекословно. А эта тенью своего мужа не выглядела, даже иногда спорила с ним. И осанка, как у царицы. Цариц Табнит и вовсе не видел, но подумал, что они выглядят именно так.

Поначалу отрок заробел, но природное любопытство взяло своё и совсем скоро он будто приклеился к Амфитее, слушая её невероятные рассказы о дальних странах и раздувался от гордости, когда удавалось чем-то удивить её саму. А удивлялась она столь искренне, что Табнит решил — с ним случилось лучшее знакомство в жизни.

В Гебале Или-Рабих, который похвалялся, будто носил имя, как у правившего здесь сто лет назад царя, намеревался задержаться на день. Путники разделились. Автолик и Амфитея остались на корабле. Путешествие, конечно, утомляло, но и слоняться по городу под палящим солнцем не хотелось. А люди Или-Рабиха тут же на причале натянули целых два больших полотняных навеса, что на языке ремту прозывались удивительно созвучно сильнейшим врагам Та-Кем — хета. Навесы одним краем крепились прямо к борту ладьи. Некоторые купцы прямо тут, на причале под такими торговали. Или-Рабих торговать не собирался. Разве продашь крашенное пурпуром полотно здесь, в Гебале или Тидаине? Его тут своего навалом, а в Тидаине даже лучше качеством, нежели в Тисури. Нет, везти подальше надо. Хотя бы в Киццувадну, а там закупить шафран.

Торговать не собирался, но под навесами удобно отдохнуть, прежде чем путь продолжить, пока моряки запасут ещё воды и провизии.

Майя же достиг своей цели. Он возблагодарил Геба, что тот позволил ногам купца вновь ступить на его прочный и надёжный престол, сойдя с шаткой палубы, и, пока слуги стаскивали на причал ящики с чистыми свитками, озаботился вопросами съёма лавки.

— Желаешь прогуляться до торговых рядов, уважаемый? — спросил Или-Рабих, — составить тебе компанию?

— Право не стоит, почтеннейший, — поблагодарил Майя, но отправился совсем не в ту сторону, куда следовало.

Пришлось сердобольному Или-Рабиху послать с ним сына провожатым. Тот и рад стараться, трещал всю дорогу без умолку.

— Посмотри налево, достойнейший, посмотри направо. Вот здесь лучшие в Гебале лепёшки печёт почтенный Ятон-Мелик, а в этом бассейне видишь, какие рыбы жирные плавают? Только их ловить нельзя, они Баалат-Гебал посвящены, рассердится богиня.

Тут повсюду звучала речь ремту и немудрено — издревле Гебал для них словно ещё один сепат,[136] а вовсе не иноземное государство. Тут жителей Страны Реки больше, чем во всех прочих городах Берега Пурпура вместе взятых.

Майя тут бы и без провожатого не пропал, но всё же он утверждал, что прежде здесь не бывал, а потому Табнит радушно ему всё показывал.

Как приклеился подросток к купцу, а потому был немало удивлён, когда Майя потерялся. Вот только тут был, а уже и нету. Пометался Табнит в толпе, потолкался, но так пропавшего и не нашёл.

Майя, тем временем, шёл скорым шагом по улицам и причём так уверенно, как может лишь тот, кто в Гебале не впервые. Прошёл несколько перекрёстков и постучал в неприметную дверь. Ему открыли.

— Живи вечно, достойнейший, — приветствовал открывшего купец, — не дом ли это почтенного Зимриды?

— Перед тобой Зимрида, — ответил открывший несколько недовольным тоном.

— Дело у меня к тебе, — сказал Майя безо всяких брожений вокруг, да около, — сведи меня с Ибирану-угаритянином.

— Не знаю, о ком ты, — нахмурился хозяин.

— Сведи меня с Ибирану, Зимрида, — настойчиво повторил купец.

В руках у него появилось белое пёрышко. Зимрида посмотрел на него и молча посторонился, пропуская купца в дом.

Солнце лениво, словно капля мёда с ложки, оторвалось от края свинцовой плиты, висевшей над неспокойным морем, и размазало по небосводу шафран, перемешанный с сажей. Туча была не так уж велика и не касалась горизонта, но половину западного небосклона скрывал пепельный плащ Громовержца. Время от времени в нём вспыхивали изломанные белые нити.

Амфитея смотрела на них завороженно, будто они складывались в письмена, повествующие о грядущем, о воле богов. Она не пыталась укрыться от солёных брызг и не обращала внимания на волны, что к вечеру изрядно разыгрались. Столько дней пути уже минуло и вот только первый признак ухудшения погоды.

Моряки не проявляли ни малейшего беспокойства. Разве это шторм? Не бойся, госпожа, корабль сей, благоволением Кусора[137] выстроен крепко. Те два молота, коими Благой Господин победил честолюбивого Йама, тоже ведь Кусор ковал.

— Не переживай, госпожа, Йам нынче ленив и благодушен, — сказал Или-Рабих, который стоял у рулевых вёсел, — в буйство он через два месяца впадёт.

— И что тогда будет? — спросила она, просто, чтобы беседой тревожные мысли разогнать. Наследница морских царей, она прекрасно знала, что будет осенью в Великой Зелени. Особенно в северной её части.

— Ну, те, кто без ума — потонут.

Разогнала тревожные мысли, да.

Слушавший разговор загорелый дочерна моряк, совсем молодой парень, которого, как уже знала Амфитея, звали Мелек, улыбался, скручивая канат.

— Зачем госпожу пугаешь, Рабих? — сказал он, — вовсе не каждый потонет.

— Ну да, дураков мало осенью Йама дразнить, — согласился Или-Рабих, — ты, да ещё трое головой скорбных.

— Дураки нынче все жениться побежали, — обиженно заявил Мелек.

Критянка улыбнулась. Осень, да. Свадьбы.

— А ты, стало быть, умный и не побежал?

— Не, упаси боги от этой напасти.

— Да кто же тебя убережёт, дурень? — спросил Или-Рабих, — когда ты богов за бороды дёргаешь.

Табнит шепнул Амфитее:

— Отец Мелека сговорил за него девицу из богатой семьи. Только девица та на личико, как смерть страшна. Вот Мелек и бегает в море. А когда Йам свирепеет, так Мелек от нас отваливается и с другими ходит. Которые безголовые. Жадные.

— Нищие они, — бросил Или-Рабих, — терять нечего, вот и рискуют. Рыб кормят, каждый год, конечно. Но не переводятся.

Подошёл Автолик и спросил:

— Мы к Угариту засветло не поспеем?

— Нет. Скоро пристанем к берегу. Утром доковыляем. Так-то и ночью можно было пойти. Я вдоль этого берега и с закрытыми глазами пройду, да ветер плохой и люди устали.

Ветер, как вышли из Гебала, сменился с юго-западного сначала на западный, а затем на северо-западный, почти противный. Ненадолго боги отмерили везение Амфитеи.

Команда ладьи Или-Рабиха состояла из двенадцати человек. Восемь из них ворочали вёслами, которые к концу дневного перехода стали неподъёмными. Ветер крепчал, но Или-Рабих не спешил приставать к берегу.

— Место удобное скоро будет, — объяснил он Автолику.

Тот подошёл к Амфитее, обнял за плечи.

— Совсем ты вымокла. Села бы лучше у мачты.

— У костра отогреюсь, — улыбнулась она.

Он покачал головой. Бледный вид Амфитеи ему совсем не нравился. В прошлое путешествие такого не было.

Наконец, ладья повернула к берегу. Автолик удивился. С виду — сплошные скалы. Не сразу его взору открылась маленькая укромная бухточка.

Когда кедровый киль коснулся гальки, люди Рабиха с натугой сбросили на берег пару тяжёлых каменных якорей. Спрыгнули сами и занесли их подальше.

Команда слишком мала, чтобы вытащить судно на берег полностью. Даже на четверть длины киля не затащили. Но якоря удержат.

Скоро поодаль от прибоя, среди кривотелых можжевельников и невысоких пушистых сосен уже горел костёр, весело трещали смолистые дрова.

Место хорошее. Ручей неподалёку журчит, скалы и сосны от ветра закрывают. Кострищ здесь много, часто пристают корабли. Да, хорошее место. И не дикое — Автолик увидел идущую вдоль берега тропу, и не звериную, а людьми протоптанную. Ходят здесь.

— Дождя не будет, — сказал Или-Рабих, — тучу на юг унесло.

Сгущались сумерки. Амфитея съела полбяную кашу, выпила тёплого вина. Порозовела, повеселела, пригрелась, свернувшись калачиком на ногах сидящего у костра мужа. Тот, обнимая её, слегка покачивался, ну точно ребёнка укачивал.

Молчал. Она тоже молчала. Моряки укладывались спать. Одни растянули небольшие кожаные палатки, другие устроились под открытым небом. Дождя, как верно сказал купец, не будет.

Солнце утонуло в бескрайних волнах. Багряный огонь, разлитый по западному небосводу, тускнел. Вот и первые звёзды родились. А следом могучий храп одного из моряков.

У Автолика слипались глаза, он клевал носом, завороженно глядя на танцующее пламя и голос жены долетел будто из-за края мира.

— Как мы его назовём?

— Кого? — не понял Автолик.

Амфитея приподнялась и дотянулась губами до его колючей щеки.

— Муж мой любимый, я должна тебе кое-что сказать.

Тур-Тешшуб очень хотел получить его голову, но пока-что не довелось. И не доведётся. Угаритянин был не пальцем делан. Столько лет морочил голову двум великим царствам одновременно.

Сидя дома в Угарите, он за десять дней до битвы при Кадеше прознал, что воинство «Сутех» идёт берегом моря и сразу решил, что ставка на Крокодила была верной. Потому не рыпался, выжидал, чем дело кончится.

Когда узнал, некоторое время подумывал рвать когти на Алаши[138]. Пока другие переливали из пустого в порожнее, кто же победил при Кадеше, Ибирану уже точно знал, кто там проиграл. Он.

Сбежал в итоге не на Алаши, а в Гебал. Подальше от Тур-Тешшуба, поближе к Крокодилу. Хотя, первые годы это казалось ошибкой. Пока мицрим похвалялись победой, хетты плодами своей вовсю пользовались.

Ибирану раздумывал, кого он разозлил сильнее, вздрагивал при виде очередного платка и парика ремту, коих в Гебале было предостаточно и думал — пырнут ножом или отравят?

Забыли про него, что ли? Как видно, да. Сначала выяснилось, что Анхореотеф мёртв, а потом доверенные люди дома, в Угарите, сообщили, что никто Ибирану не спрашивает. Не ищет.

Не похоже на злопамятного Тур-Тешшуба. Чем он там так занят?

Три года Ибирану пытался найти себя в новых обстоятельствах, как выражались некоторые грамотеи. С торговлей всё шло тухло. Пытался пиратствовать. Не слишком преуспел, хотя завёл полезные знакомства.

Ела поедом тоска — дразнить одновременно Крокодила и Льва, связывая им хвосты, было делом, будоражащим застоявшуюся кровь. И приносило очень неплохие барыши. Так хотелось вернуться во вчерашний день. Там, вчера, все печали казались такими далёкими. А теперь они здесь будто навсегда.

Возобновить контакты с хеттами он пока-что боялся, хотя со смертью Муваталли и слухами об опале Тур-Тешшуба забрезжила надежда.

С мицрим дела обстояли получше. Он решился и вышел на ири. В Гебале это было совсем нетрудно. С распростёртыми объятиями его не приняли, но и ножом не пырнули. Начались мелкие и нечастые поручения. С кем-нибудь нажраться и чего-нибудь вызнать, заболтав того, кто с мицрим бы на одном поле срать не сел.

Но когда он увидел на своём пороге Майю, то задницей почуял — а вот сейчас будет что-то посерьёзнее.

Майя поставил на пол небольшой, но явно увесистый мешочек, затем развязал другой, ещё меньше, висевший на поясе и достал кожаный цилиндр, всего-то с палец длиной и толщиной. На торцах он был залит воском, к которому приложили печать. Протянул угаритянину.

Тот, взяв цилиндр, некоторое время пристально смотрел на невозмутимого ремту, а затем принялся отскребать воск.

— Ты знаешь, что здесь? — спросил Ибирану.

— Приказано только передать.

— И конечно же не читал? — усмехнулся Ибирану, догадавшийся, что внутри послание.

На жаре воск потёк и оттиск уже не разобрать, поди докажи, что цилиндр не вскрывали. Однако ремту это совершенно не смутило.

— Приказано только передать, — повторил Майя.

— И всё? Без ответа?

— Возьми, — ремту поднял с пола и протянул угаритянину мешочек.

Ибирану развязал его, заглянул внутрь, достал оттуда крупный полированный гранат. Застывшая капля крови. Угаритянин подкинул мешочек на ладони. Увесистый. Щедро. Интересно, что ему надо?

Майя шагнул к выходу.

— И больше ничего не скажешь? — спросил Ибирану.

— Прощай, — ответил ремту и удалился.

Ибирану хмыкнул, отковырнул, наконец, воск и вытряхнул из цилиндра свёрнутую полоску папируса. Развернул, повращал глазами. Иероглифы на полоске складывались в бред сумасшедшего.

Ибирану прошёл вглубь дома и достал из неприметного сундука небольшую медную пластинку, на которой были выбиты две колонки значков. Некоторое время он переводил взгляд с папируса на пластинку.

Лицо его вытянулось от удивления.

— И как он себе это представляет? — пробормотал угаритянин.

Вышел во внутренний дворик, огляделся и кликнул раба:

— Пригласи-ка сюда почтенного Йакин-лу. Скажи, есть дело.

И вот ладья рассекала волны, держа курс на север. Никто во всей команде не знал, куда они идут и зачем. Несколько из камней, поплоше, ушли на то, чтобы никто не задавал вопросы и не морщился от недовольства. Жаль камни, но оно только так работает.

Ибирану торчал на носу и всматривался вдаль. Время от времени навстречу попадались корабли. Много их тут. Снуют во все стороны. Этак и проворонить недолго. На ночь приходилось приставать к берегу, как всем, кроме критян из их старых колоний на Алаши. Критяне между большой землёй и своим вторым домом на медном острове рассекали даже ночью.

Ибирану внимательно обозревал изрезанный скалами и бухтами берег и думал — а может зря всё? Ну неужели проверять будут потом, сделана ли работа?

Да кто их знает? Анхореотеф бы спросил и проверил. А каков новый Верховный Хранитель?

Ибирану спешил. Приказывал приставать к берегу в сумерках, а утром чуть ли не до света расталкивал людей, дабы скорее путь продолжать.

Так он поступил и в этот день, и ладья его вышла в море, пока другие путешественники ещё только просыпались. Конечно, его людям такое не нравилось, но... камни были хороши.

Солнце ещё не оторвалось от восточной горной гряды, а далеко впереди у самого берега маячил парус, полный силы. Хорошо ему, ветер попутный. А тут уже гребцы ропщут.

Ибирану напряг зрение. Похоже, как раз критяне. Верно, из Угарита на Алаши идут. Тут как раз кратчайшее расстояние до острова, и они здесь всегда поворачивают от берега в открытое море.

Нет, критяне ему не интересны.

Он подошёл к кормчему.

— Если до Угарита всё будет тухло, то дальше-то как?

— Сейчас бухта будет хорошая, — ответил тот, — воды здесь удобно набрать. Многие останавливаются.

Ибирану оглянулся на критский корабль. Вроде тоже к берегу идёт. Хотя это не точно, далеко пока.

— Что-то не вижу никакой бухты.

— Сейчас, скоро уже.

И верно, бухта не замедлила открыться, как очередной мыс миновали. В полосе прибоя стояло небольшое купеческое судно. Ибирану покосился на здоровяка Йакин-лу. Четыре локтя ростом и, не иначе, столько же в плечах. Невозмутим, будто каменный истукан, одни глаза спрашивают: «Ну так что?»

Угаритянин прищурился и коротко приказал:

— Высаживаемся.

Он идёт по тропинке, петляющей среди можжевельников, слушает, как поют птицы. Улыбается своим мыслям.

За спиной слышны быстрые лёгкие шаги. Он оборачивается и подхватывает на руки мальчишку лет пяти, подкидывает высоко-высоко, до самого неба. Малыш визжит от восторга. А позади, в начале тропы стоит она. Тоже улыбается. Гладит руками большой живот. Новая жизнь. Ещё одна.

«Я построю дом. Вот в таком месте, как это. Чтобы сосны и море. У меня никогда не было своего дома. Я его построю».

В лёгкой дымке над морем виднелась пара парусов. Ранние пташки. Люди Или-Рабиха ещё спали. Спала и Амфитея. Автолик сидел на коряге у воды и мечтательно смотрел вдаль.

Паруса приближались с двух сторон. Один уже совсем близко. Судно не слишком большое, но всё же покрупнее ладьи Или-Рабиха.

Сюда идут. Воды набрать? Второе судно, похоже принадлежит критянам. Рисунок на парусе приметный. Автолик слышал, что где-то примерно отсюда они поворачивают к Алаши, чтобы достичь его по кратчайшему пути. Наверное, собираются воды набрать перед опасным переходом в открытом море. При благоприятном ветре за световой день как раз можно дойти, но при нынешнем придётся и ночь в море провести.

Автолик подумал, что надо бы разбудить кого-нибудь. Встал и побрёл к лагерю, время от времени оглядываясь.

Да, корабль всё ближе и ближе.

Из низкой палатки на четвереньках вылез Мелек. Зевнул и потянулся.

— К нам гости, похоже, — сказал Автолик.

Сонный Мелек вытаращился на него.

— Какие гости?

— Вон, смотри.

Мелек разглядывал судно недолго. Нырнул в палатку и вновь появился с топором в руках и шлемом на голове.

Автолик опешил.

— Думаешь, это пираты?

— Баал их знает. Лучше перебдеть. Буди Рабиха.

Автолик удивлённо хмыкнул. Не далее, как вчера Или-Рабих втирал ему, что в этой бухте с её удобным источником воды негласное перемирие. Никто из «пахарей моря» не нападёт на собрата. Не по чести даже пирату.

«Сам себе волк» не раз такие речи слышал от людей разных племён. Дескать, «наш народ — люди чести, это чужаки на подлость способны, а мои соплеменники никогда». Все так говорили. И шардана, для которых грабёж — доблесть. И прибрежные племена между Луккой и Киццувадной, для которых морская дорога от Страны Пурпура на запад — настоящий дар богов. Финикийцы называли их худшими из людей, а сами, предпочитая торговать, никогда не упускали возможности ограбить слабого собрата.

«Мы — люди чести».

Да-да.

Судно достигло берега и Йакин-лу первым прыгнул в воду. В панцире и шлеме. В руках сжимал большую секиру. За ним ладью покинули ещё несколько человек. Все вооружённые. И ещё. Их было много.

— Твою же мать... — простонал Мелек и заорал что было мочи:

— Тревога!

Люди Рабиха повскакивали, хватаясь за оружие.

Автолик подлетел к Амфитее, потряс её за плечо.

— Вставай!

Он быстро намотал на левую руку плащ и выхватил из ножен узкий треугольный оребрённый меч.

— Аргх-х-х... — захрипел один из матросов Или-Рабиха и повалился на землю со стрелой в горле.

Ещё пара свистнули над головой Автолика.

— Су-у-ука! — взвыл Мелек, схватившись за бедро, насквозь пронзённое стрелой.

Он упал на колено, тем самым спасшись от удара Йакин-лу, который, вероятно, легко развалил бы надвое быка. Перекатился под рукой, хотя боль в бедре едва не погасила сознание.

Один из людей Рабиха метнул дротик, забрав первую жизнь нападавших и сам тут же скорчился, получив копьё в живот.

— Адда! — заорал Табнит и бросил в убийцу дротик.

Тот увернулся. Хрипящий Адда рухнул на колени, скорчился и мёртвой хваткой вцепился в копьё. Убийца схватился за меч, но Автолик оказался быстрее и его клинок напился из горла пришельца.

Йакин-лу мощными ударами теснил Или-Рабиха, который успел надеть шлем и схватить щит. Длинным выпадом Рабих достал здоровяка, поддев узким клинком чешую панциря на боку, но Йакин-лу не остановился, лишь зарычал и расколол щит купца пополам. Тот попятился.

— Отец! — заорал Табнит, бросился на помощь, но не добежал, споткнулся и рухнул навзничь.

Из груди его торчали сразу две стрелы. Ещё одна поразила Автолика в плечо, а другая ударила Амфитею в правую руку выше локтя. Женщина охнула и выронила подхваченный было дротик.

Мелек с трудом поднялся, отмахнулся от очередного набежавшего пирата. Тот проскочил мимо и напал на другого рабихова матроса. Мелек оглянулся и увидел в трёх шагах спину Йакин-лу, который теснил купца. Тириец шагнул было к пирату, замахиваясь топором, но тут спину обожгло нестерпимой болью. Из груди тирийца выскочил наконечник копья, а изо рта хлынула кровь.

Пиратов из Гебала было раза в два больше, чем тирийцев. Число последних стремительно уменьшалось. Пятеро уже лежали на земле. И с ними трое пиратов.

Автолик, будто в танце, ушёл от одного клинка, замотанной плащом рукой отшиб в сторону по плоскости другой. Сделал выпад. Удачный. Подхватил чужой клинок, который не удержали разжавшиеся пальцы врага и, работая двумя мечами, уложил ещё одного из людей Ибирану.

Йакин-лу голой рукой захватил клинок Или-Рабиха посередине. Бронза здесь, у меча, назначение коего — колоть, уже не была отточена, как бритва, и даже не рассекла мозолистую ладонь пирата. Тот обрушил на плечо купца секиру.

— Амфитея! — заорал Автолик, — беги!

Он тут же пропустил чужой выпад. Бедро обожгло огнём. Однако смог ответить и забрал ещё одну жизнь. Краем глаза он увидел, как Амфитея, скривившись и зажмурившись от боли, переломила древко пронзившей руку стрелы

Йакин-лу нанёс купцу ещё один удар, почти отрубив голову. Тело Или-Рабиха распласталось на земле.

Какой-то пират с замотанным лицом бросился к Амфитее, но путь ему заступил самый сильный из гребцов Рабиха. Увы, силач не был хорошим воином. Молниеносный размен ударов и тириец упал на колени. Завалился на бок.

— Беги! — хрипел Автолик, зажимая рану.

Он снова напоил свой клинок чужой кровью, но двигался всё медленнее.

— Беги!

Она попятилась.

— Беги-и-и!!!

Повернулась. Побежала.

Йакин-лу шагнул к Автолику. Амфитея бросилась к тропе, петлявшей между скал. Автолик сделал выпад подмышку, обездвижив руку Йакин-лу, сжимавшую секиру. Того перекосило от боли, но он не остановился. Выхватил из-за пояса длинный кинжал.

Амфитея оглянулась и увидела, как муж падает на землю. Над ним возвышалась здоровенная фигура убийцы. Все люди Рабиха были мертвы.

Она закричала, что было сил.

— Ловите бабу! — крикнул Ибирану, откинув платок, скрывавший лицо.

Его только что пронзила мысль, что заказ необязательно доводить до конца. Он вспомнил кабак папаши Снофру в Пер-Рамсес, узнал Автолика. Мелькнула догадка, кто эта женщина. Миухетти. Он был наслышан о ней. А ведь это будет отличный подарок Тур-Тешшубу, ну или кто там теперь вместо него. Ремту не узнают, а он купит прощение. Не оставлял Ибирану надежды снова посидеть на двух стульях.

— Ловите!

Амфитея бежала. Правая рука пульсировала болью. Она отломила древко только с одной стороны. Наконечник продолжал торчать с другой. Сзади слышался топот. Не убежать ей.

Тропа вывела её на утёс, скальную площадку.

Тупик. Не вела тропа в селение. Здесь стоял каменный алтарь с обгорелыми костями. Грубо вытесанный идол какого-то бога.

Она замерла на краю утёса. Внизу, локтях в тридцати синие волны разбивались о ноги безмолвного великана.

Ослепительно сияло солнце. Дымка рассеялась.

Волны. Ветер. Парус. Мысли неслись бешеным галопом.

Нет. Всего одна мысль.

— Бабу взять живой! — орал Ибирану.

«Не получишь».

Шаг в бездну.

Глава 16. Долг господина

Вязь клиньев, будто следы птичьих лапок на мокрой глине, привычно складывались в слова. А множество слов, написанных на глиняной табличке, рассказывали грустную историю. Это было письмо, которое Хастияр получил из дома. Он ждал вестей уже несколько месяцев, а сейчас читал письмо от жены, и не знал, что ему делать. Как следует поступать, когда узнаешь подобные новости.

Письмо в Вилусу вчера привёз слуга, и за прошедший день Хастияр прочитал его множество раз. Даже сейчас, спустя без малого сутки, клинописные значки стояли перед глазами, отражались в морской воде, выстраивались в стройные ряды на песке под ногами, глядели на него со дна чаши с вином.

Вчера он обрадовался долгожданным вестям, сам по себе приезд гонцов из Хаттусы уже стал радостным событием. Вчера во дворце даже слегка отпраздновали, а сегодня утром решили продолжить, теперь уже в узком кругу — Хастияр вместе со своими людьми и Хеттору. Расположились на берегу, ведь для хеттов море всё ещё было в диковину.

Сидели да выпивали, но Хастияр никак не мог отвлечься. Жена написала и о делах домашних, и о том, как поживали друзья и родственники. Но для посланника стало неожиданностью, что половина письма заняли новости государства. Аллавани знала, что ему будет интересно, потому и расписывала, что в столице происходит, в Киццувадне и даже Митанни[139].

«... а царя Шаттуару пленили и отвезли к ишшакку[140] Ашшура Адад-Нарари, где и заставили его признать себя подданным Ашшура. Назвал тогда себя Адад-Нарари царем вселенским и лабарне о том письмо прислал, сестаром[141] его именуя. Лабарна разгневался, ногами топал и плевался: «Разве у нас одна мать? Пусть не пишет мне больше таких слов».

Хастияр улыбнулся, представив, как Урхи-Тешшуб, которого Аллавани ни за что не желала звать царём Мурсили, ногами топает и плюётся. Всегда хеттские цари почитали царей Ашшура ниже себя, а тут такое внезапное неуважение.

Хастияр ясно видел, куда это всё может зайти, да ещё с таким царём, как Урхи-Тешшуб.

Далёкая гроза...

Но, по правде сказать, расстроили его вовсе не тревожные вести с восточных рубежей, а рассказ о том, как жена хотела уговорить нового царя, чтобы отпустил её хотя бы к родне, если уж к мужу не отпускает. Хотела разжалобить лабарну, сказала, что боится одна жить в большом доме, нет с ней ни отца, ни мужа.

Да не вышло ничего из этой затеи. Царь сказал ей, что поможет, и приставил к дому охрану, вроде как для безопасности. Теперь Аллавани жаловалась, что чувствует себя дома не хозяйкой, а пленницей. Хуже всего было то, что у мужа помощи не просила, знала, что отсюда, из Вилусы он помочь ничем не может.

Эта история и стала для Хастияра последней каплей. Пора было заканчивать с бессмысленной жизнью в Трое, с бесконечным бездельем. В конце концов, он должен придумать способ изменить собственную жизнь и вырваться отсюда. Он же столько придумал интриг для блага государства, неужели не сможет помочь собственной семье? Надо только собраться с мыслями и решение появится само.

Но вместо хитроумной интриги, способной одним махом справиться со сложной задачей, воображение нарисовало тронный зал в Хаттусе, лабарну Солнце. Вот подходит Хастияр к нему меж двух рядов придворных и бьёт великого царя по лицу с размаху. Да ещё и вспомнился тот давний праздник, после свадьбы Хаттусили, когда они разыграли Урхи-Тешшуба. Что же, о последствиях не подумали, посчитали себя умней всех, вот и нажили врага.

Вот ещё один невольный участник той старой истории — Хеттору. Троянец за прошедшие месяцы стал его приятелем, хоть иной раз и смотрел снизу вверх на куда более образованного и опытного в жизни хетта. Но сейчас понимал его настроение не хуже самого Хастияра.

— Да, а я вот думал, что позовут тебя в столицу обратно, — сказал троянец, — жаль, я вижу, что тебе плохо у нас.

— Не плохо, но мой дом в Хаттусе, — ответил ему посланник, — хотя я редко там бываю. Наверное, мало внимания домашним своим уделял.

— А я вот тоже думаю, что мой дом только здесь, в Вилусе. Хотя я мало где бывал, но знаю точно, что моё место здесь, в Трое, и не хотел бы жить в каком-то другом городе.

— Здесь много лучше, чем в других местах, — признал Хастияр, — вот, скажем за год до битвы при Киндзе побывал я на востоке, в Вашшуканни, царя Шаттуару предостерегал от необдуманных поступков. Так там тогда великая сушь стояла. Жара. Вся трава бурая. А тут хоть тоже жарко нынче, но кругом цветы, будто ковёр пёстрый.

Троянец внимательно слушал рассказы посланника о дальних краях. Выходило, что жизнь в Вилусе куда легче и приятнее, чем во множестве иных мест. Но кто знает, может жители жарких пустынь или далёкого севера считают свою родину наилучшим местом на земле и не хотели бы по доброй воле покинуть его.

— Да вы хорошо тут, в Трое, живёте, — заплетающимся голосом произнёс Анцили, слуга Хастияра, что вчера приехал с письмом, — у вас же море есть!

Анцили, успел крепко поддать с разрешения хозяина и сейчас наслаждался отдыхом. Блаженно щурился на солнце. Скоро ему в обратный неблизкий путь с ответным письмом.

Хеттору разглядывал вестника и думал, что Хастияр не очень похож на других хеттов. Те отпускали длинные гривы, зачёсывали волосы назад, брили усы и бороды. Хастияр не брил. Хеттору не раз и не два задумывался, почему так. Посланник, одетый, как троянец, сейчас действительно от троянцев не отличался.

Вот, верно, и разгадка — посланнику следует стремиться расположить к себе тех людей, в чьи края он приехал. Люди охотнее общаются с себе подобными, нежели странными чужаками. Хеттору подумал, что, не иначе, как по той же причине не бреет бороды и Хаттусили, ибо имеет дело с дикими косматыми горцами.

Хастияр слушал восхваления, которые Анцили пел морю и едва заметно кивал.

Да, море. Оно — источник благополучия, оно кормит тех, у кого хватает сил и упорства пользоваться его дарами.

«Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, он жнёт не сея, ибо море есть поле надежды».

Здешний край мог многое дать человеку, надо было лишь прикладывать усилия, трудиться день за днём.

Сейчас, ближе к полудню, море было спокойным, словно вода в маленьком лесном озере. Ветер почти затих, и солнечные лучи искрились, отражаясь в воде, в тысячах тысяч мягких зеркал. Потому Левковасса, ближайший к Трое остров, который также был вотчиной приама, отлично просматривался с берега.

И на родном языке Хастияра, и на местном лувийском название острова означало одно и то же — «Белые одежды». Его так прозвали благодаря белым скалам. Аххиява в этом имени, Левковасса, слышали несколько иное — Левкофрис, «Белобровый». А в последние годы некоторые из них называли остров в честь его правителя, угула Тенна, сына Кукунниса, младшего брата Алаксанду[142].

Зрелище здешних берегов стало уже настолько привычным посланнику, потому он первым заметил нечто новое. Какую-то дымку над островом. Там, на острове, стоял... нет, всё же не город — пока-что большое селение, выстроенное вокруг сторожевой крепостицы Тенна.

Сейчас, в хорошую погоду и крепость и селение можно было разглядеть с берегов Вилусы.

Прошло совсем немного времени и горизонт затуманился. Хастияр слегка прищурился, чтобы солнце не слепило глаза. Верно, ему не показалось. Над островом поднимался дым. А к берегу стремительно приближалась рыбачья лодка. Она немного кренилась на один бок, будто гребли в ней не слаженно, рывками.

Хастияр подошёл поближе, к самой воде. Все яснее видно, что над селением поднимается столб чёрного дыма. Вскоре, всего через несколько мгновений, на берегу услыхали, что в лодке кричат, зовут на помощь.

Лодка достигла берега. Хеттору зашёл по пояс в воду и помог подтащить её к песчаному пляжу. Из лодки выпрыгнул молодой мужчина, по виду здешний житель. Вместе с Хеттору они помогли выбраться на берег женщине с двумя маленькими девочками.

Рыбак с острова и его жена принесли в Вилусу новости, от которых разом кровь в жилах замерла. На посёлок на острове напали люди Аххиявы. Похоже, что вырваться с острова смогла лишь семья рыбака.

Молодая женщина держала на руках девочку, примерно лет двух. Её другая дочь, на вид не больше пяти лет, пряталась за юбку матери. Она рыдала в голос, просто заходилась криком. Ребёнок, конечно же, не понимал, с чем связано их внезапное бегство из родного дома. Оттого и не могла остановиться, плакала навзрыд.

Мать отдала младшую девочку мужу, а сама достала из мешочка на поясе игрушку из глины — расписного козлёнка и протянула его дочери. Она обняла ребёнка, гладила её по голове, что-то ласковое шептала на ухо, пока девочка не успокоилась и перестала плакать.

Хастияр заглянул в лодку, подумал, что надо забрать их вещи, да и ехать поскорее отсюда. Но в лодке было пусто, ни вещей, ни еды они с собой не взяли. Тем более, в доме здешнего рыбака вряд ли было серебро или иные сокровища. Единственной ценностью друг для друга были они сами.

— А было прежде, что аххиява нападали на остров Тенна? — спросил Хастияр у Хеттору после того, как тот поспешил отправить одного из своих людей в Трою с недоброй вестью.

— Когда-то давно, — ответил тот, — но как отец с Тенном возвели там стены, нападений больше не было. В другие места лезут, а туда нет. Кишка лопнет против крепости...

Он осёкся. Вот, похоже не лопнула.

— А сколько аххиява собирали кораблей обычно? — снова спросил хетт.

— При Кукуннисе как-то собрали две дюжины. Так наши, я слышал, о том много лет потом байки травили, какая, мол, большая битва была. И не повторялось с тех пор. И наподдали им тогда, да и сговориться в таких силах они не могли.

— До Ясона, Автолика и братии, — кивнул Хастияр, — а тогда как смогли?

— Да я как-то мало о том слышал, — пожал плечами Хеттору, — вроде это Амфион всякий сброд сговорил.

— Как Автолик для Эврисфея.

Интересно. Стало быть, убийство царской семьи в Фивах — не на пустом месте беспричинное злодейство? Что-то такое Хастияр подозревал. Впрочем, сейчас это неважно.

— Ты понимаешь, что происходит? — спросил он у троянца.

Хеттору понимал.

— Это не набег, — сказал он, помрачнев.

— Да, это не пираты.

— Но зачем? Царь Эварисавейя об обидах не писал, не угрожал. И до нас ли ему сейчас? У него там, я слышал, в юго-западных землях неспокойно. И за перешейком тоже.

Он перехватил несколько удивлённый взгляд Хастияра и объяснил:

— Отец следит за Аххиявой.

— У моего отца глаз и ушей всё же поболее, чем у Алаксанду, — возразил Хастияр, — и то не всё знаем, что там у кого на уме.

Он по привычке всё ещё рассуждал так, будто отец по-прежнему Первый Страж. Помолчал немного и добавил:

— В Доме Маат.

Помолчал ещё и добавил:

— Да, по правде сказать, ничего не знаем.

У Хеттору вытянулось лицо.

— Думаешь, это мицрим их науськали? Опять?

— Не опять, а снова, — грустно ответил Хастияр присказкой своего отца и коснулся пальцем золотых мух, с которыми Хеттору так и не расставался, — ты с ними не расплатился. А про Эврисфея ты верно сказал. Ему это не нужно. Но, как видно, сделали предложение, от которого он не смог отказаться.

Троянец сжал зубы, а Хастияр подумал, только ли в мести тут дело? Месть конкретному человеку для лица, облеченного такой властью, какую имеет Верховный Хранитель, не так уж и сложна. Как они там говорят? «Яд и стрела никогда не подводят?» Даже Кукуннис такое провернуть сумел с Фивами, а уж у мицрим возможностей поболее.

Месть целому государству? В подобную одержимость Хастияр не очень верил.

Стало быть, они по-прежнему собираются устроить Хатти проблемы на западе, напасть на их союзников, чтобы отвлечь от войны с фараоном. Похоже на то. И момент выбрали удачный.

Да, именно сейчас самое время. Хастияр уже который месяц безвыездно жил в Вилусе. Что там шпионы в западных землях докладывали Шунашшуре? Они вообще есть сейчас у царства Хатти в этих самых землях? Или лабарна их тоже упразднил, как в стране Моав, ибо «без толку казённый хлеб проедают».

С весеннего заморского торга, что состоялся, как владыка Аруна зимние волны унял, троянские купцы давно вернулись. До конца лета теперь в путь пускаются немногие. Никакой подготовки, как в тот раз, не разглядели.

Впрочем, что было бы тогда, если бы не Амфитея, Хастияра весьма и весьма занимало. Он не раз говорил об этом с Алаксанду. Приам отказывался признавать саму возможность незамеченной подготовки крупного набега. Дескать, критянка позволила летучему колесничному отряду вовремя дойти аж до Милаванды, куда так-то путь неблизкий. Без неё бы не успели, да. Но против Трои такое не прокатит.

— Аххиява, Хастияр, с каждым годом всё больше привыкает о важных делах испрашивать слово нашего бога, — уверенным тоном объяснял приам, — а там, в Утробе,[143] мои люди. Даже если в Микенах глаза отведут, всё одно такие дела не скрыть.

Хастияр качал головой с сомнением, во всё видящих троянских шпионов не очень верил.

— Пойдём быстрее, — недовольно сказал Хеттору, — болтаем много. Действовать надо.

Как только они вернулись в город, Хастияр тут же поспешил домой. Он сказал Анцили:

— Собирайся немедленно. Пока я пишу письмо, у тебя как раз есть время.

Он взял деревянную табличку, обтянутую полотном. Такие использовались для важных записей, когда надо было писать набело, в отличие от более дешёвых, практически дармовых глиняных. И начал писать письмо в столицу, великому царю Хатти. Это было и донесение, и просьба о помощи.

Великий царь Аххиявы напал на Трою. Потому троянцы просят лабарну исполнить долг господина и помочь своим союзникам, с которыми заключил договор его отец.

Дописав, Хастияр приложил к письму свою печать посланника страны Хатти. Бог Грозы, убивающий Змея, был вырезан на ней. Маленький цилиндр из драгоценного лазурита, что соперничал в яркости цвета с полуденным небом, блеснул напоследок и скрылся в кожаном футляре.

Письмо к царю было написано, оставалось только на словах передать послание для семьи. Приготовления были закончены. Хастияр отдал слугам серебро, которое они же привезли для него вчера. Пусть не скупятся, если надо будет, покупают коней по дороге. Им предстоит долгий путь. Возможно, судьбу Вилусы решит это письмо.

Хастияр не стал провожать слуг. На мгновение мелькнула мысль, что и он мог бы уехать сейчас вместе с ними, троянцы не стали бы его удерживать. Внезапно появилась возможность вырваться из Трои, вернуться обратно в столицу. Конечно, ему хотелось бы чего-то иного, не так покинуть этот город.

Нет. Это было бы низко. Похоже, теперь его судьба неразрывно связана с Троей. Потому первым делом Хастияр отправился к приаму. Алаксанду совещался в кругу ближних людей.

— Я письмо лабарне написал, помощи просил, и рассказал, что случилось. Мои люди только что уехали.

— Мы в помощи не нуждаемся, — сказал Куршасса, — сами справимся. Да и далеко от нас до Хаттусы. Пока туда доедут, месяц надо, чтобы добраться, а может, и больше, пока назад. Мы врагов разобьём, а они ещё и письмо не получат.

— Нет, сын, ты не прав. Не надо от помощи отказываться, — Алаксанду мрачно разглядывал карту земель Вилусы, искусно начертанную тонкой кистью на деревянной доске, обтянутой тканью.

— Прав твой отец, — подал голос присутствовавший на совете статный муж одних лет с приамом.

То был Атанору, парраи, «высокий», царский друг и первый советник, геквет, как сказали бы аххиява.

— Во-первых, — продолжал Атанору, — в Хаттусе должны узнать о вероломстве людей Аххиявы. Ну, а во-вторых, на войне не следует быть излишне самонадеянным. Иной раз это плохо заканчивается.

— Тем более, что с великим царём Хатти у нас договор, — добавил Алаксанду, — мы посылали наших воинов в поход против мицрим, потому и Хаттуса должна нам помочь, когда срок придёт. Это их долг господина, помогать своим. Но ты, сын, прав в том, что о наших делах там узнают ещё не скоро. Потому поступим так, как я говорил. Пошлём также гонца к ближним соседям, землю реки Сеха, Милаванду и Апасу.

Алаксанду ещё раз поглядел на карту, которая лежала на столе перед ним, и сказал, обращаясь к сыну:

— Ты отправляешься собирать людей. Объезжай первым делом дарданские земли. До них аххиява уж точно в последнюю очередь доберутся, мимо нас не проскользнут.

— Пока я вокруг Дардана разъезжать буду, аххиява на юге всё спалят дотла и народ побьют, — возразил Куршасса.

— Ты мне не перечь, — отрезал Алаксанду, — поедешь и в Ангисс. Мне сейчас все колесничие нужны.

— Да это сколько времени займёт! — возопил Куршасса.

Алаксанду хлопнул ладонью по столу, но сын его и после этого сопротивлялся:

— Ты же знаешь, где лучшие и пастбища, и конюшни! — убеждал отца царевич, — там надо войско собирать!

В словах его был резон. Самые большие царские конюшни стояли в поместьях южнее Трои, лучшие кони там паслись на привольных пастбищах. Ближе к Ассуве, «стране изобильной конями». Собираясь в поход на восток, Алаксанду именно отсюда большую часть войска набрал, а не из северных, дарданских земель. Дарданы тогда во главе с Атанору остались охранять рубежи царства.

— Ты аххиява под стенами Трои видишь? — спросил Алаксанду.

— Нет, — ответил царевич.

— И корабли их в Узкое море не проходили. Стало быть, они высадились на юге. Там будешь войско собирать, малыми отрядами разъезжать — можешь в засаду попасть. Есть там опытные люди. Увидят беду — сами к Трое соберутся.

Куршасса поджал губы, он был не согласен. Посмотрел на Хеттору. Тот молчал. Он поступил бы, как царевич, но услышав царский приказ и не подумал бы препираться. Царь знает, что делает.

Алаксанду жёг сына взглядом, ожидая повиновения.

Куршасса нехотя кивнул.

За мгновение война изменила всё, даже мысли. Хастияр вдруг понял, что и думать перестал о его жене, и нет ему дела до Элиссы. Впервые за много месяцев, словно разом занозу из сердца вынули. Только сочувствовал Куршассе, которому выпало самое трудное и ответственное дело, он царский сын и наследник, ему первая слава, ему же достаётся и самое опасное задание.

— Хеттору! Ты в городе останешься. Может так статься, что и до осады дело дойдёт. Смотри сюда!

Алаксанду указал на план Вилусы. В окрестностях города располагались обширные сады, поля и поместья, принадлежащие царскому роду и знатным людям города, подобным микенским гекветам и телестам.

Излишне, ведь Хеттору прекрасно знал каждый камень, каждое дерево вокруг родного города. Но он внимательно смотрел на карту, старался не упустить ни одного слова из приказов приёмного отца.

— Вывезешь оттуда хлеб, всё до зернышка. И иные припасы. Вези всё в верхний город. А главное, проследи, что там ни молотка, ни топора не осталось. Пусть всю бронзу, хоть бы это иголки и ножницы были, привезут в город. Ничего там не оставляйте, проверь каждый сарай, во все кувшины загляни. Да, ещё одно дело. Из мастерских в той усадьбе работниц забери, нечего женщинам за городом сидеть, чтоб охотников за ними приманивать. Возьмите оттуда все полотно, что они напряли и наткали, пригодится. Всё понял?

Что это за «та усадьба» Хастияр не знал, но догадался, что, верно, какое-то из загородных царских имений.

Хеттору сосредоточенно слушал царя, кивал, соглашаясь с ним. Неудачный поход ахейцев, который бесславно закончился пять лет назад, вспоминался и ему. Кто знал, что это будет только первая попытка, что люди Аххиявы попробуют напасть на Трою снова? Казалось, что урок им преподали доходчивый. Хеттору понимал, что за прошедшие пять лет можно многое было сделать для подготовки Вилусы к войне. Если бы только знать, что нынешний день однажды придёт. Но тогдашний успех многим вскружил головы. Привыкли люди считать, что Троя сильна и могуча и никто на неё не посягнёт, раз уж те пришельцы, собрав внушительную рать, какой никогда не собирали, не рискнули сунуться сюда, решили попробовать на зуб Милаванду, да и оставили там те зубы.

И вот сегодня приходилось делать то, что можешь. Алаксанду никогда прежде не приходилось воевать под стенами родного города. Стычки с пиратами не шли ни в какое сравнение, а великий поход на восток, в котором участвовали троянцы, унёс их слишком далеко от родной земли.

Хастияр рассказал всё, что знал о войске запада, те сведения, которые он узнал во время поездки в Аххияву. Не так уж много он мог сделать сейчас для Вилусы. Пожалуй, когда вернутся воины, которых Алаксанду отправил на разведку, тогда и можно говорить, насколько силён их враг.

Вновь Хастияр остался один после того, как закончился совет у приама. Вновь заняться ему было нечем. Но теперь во дворце тревога будто в воздухе повисла. Разом дворец опустел, даже слуги куда-то попрятались.

Потому Хастияр решил, что ему следует собраться с мыслями и спокойно подумать, ибо было о чём. Во дворце и место было для этого подходящее, прямо на крыше.

Дворец приама, как и ему положено, возвышался над троянской цитаделью. Крыша у него плоская, и с неё отличный вид открывается на город и его окрестности. Тут Хастияра никто бы не побеспокоил, наверху он был наедине со своими мыслями.

День клонился к закату. Сейчас, в самом начале лета, стояли самые долгие дни года. Да, пожалуй, сегодня и был самый длинный день, хоть до солнцеворота ещё далеко. Просто ещё утром был мир, а вечером началась совсем иная жизнь. Этот день разделил жизнь пополам.

Но окрестности Трои выглядели безмятежно. Ничто пока не говорило, что враг где-то рядом. Наоборот, стоял отличный летний вечер, жара спала и с моря дул освежающий ветер. Закатное солнце освещало и морскую гладь, и окрестности города. Его лучи блестели на листьях олив, что тянулись от самого нижнего города и дальше на восток, до подножия холмов, покрытых виноградниками. К югу зеленели поля.

Хастияр долго разглядывал море, ждал, когда на горизонте появятся паруса ахейских кораблей. Но было тихо.

Может, это всё привиделось?

Он даже ущипнул себя.

Да вроде нет. Но и войска вражеского нет под стенами.

Неужели, это всё-таки пираты? Но как смогли взять крепость Тенна? Может, хитростью какой?

А может и не взяли? Может Тенн там заперся, вот как Алаксанду подумывает, и пираты просто окрестности разорили?

С братом Алаксанду Хастияр был знаком мельком. На паре пиров встречал. Тот не производил впечатления человека нерешительного, какой за стенами укроется, пока подданных режут.

Хетт хотел уже спускаться вниз, ведь ничего нового так и не увидел, да и отвлечься от тревожных событий всё равно не удалось. Но тут, далеко на юге, заметил дым.

Его рассеял ветер, но даже отсюда, с высоты дворца, видно было, что это пожар. Далеко, на самом краю земель Вилусы.

Вилуса встречала новый день. Казалось, что не опускалась на город темнота, ведь прошедшая ночь не принесла желанного покоя. Город не спал, троянцы ждали новостей и надеялись, что всё разрешится. Может быть, враг не посмеет напасть на землю Вилусы. Или окажется вдруг, что это не грозный флот великого царя, а жалкая кучка морских разбойников. А с ними уж без труда справится троянское войско.

Но вместе с утренней дымкой растаяли надежды на благополучный исход. Едва рассвело, у ворот Трои появились первые беженцы.

Перед бревенчатым частоколом столпилось два десятка человек. Женщины держали на руках детей. Матерям нелегко далась их ноша, ведь они несли и грудных младенцев и детей по два, три года отроду. Те, кто хоть немного старше, прошли весь путь сами. Они молчали сейчас, явно выбившись из сил после тяжелой дороги, и смотрели на город так, как иной взрослый посмотреть не может. Будто не пережили бегства из родной деревни и глядят сейчас, будто уже стояли на той стороне, среди мира мёртвых.

Мужчин было всего двое, оба пожилые, да и те по виду крестьяне, которые редко отлучались из родной деревни. Путь до троянской цитадели для них получился труднее, чем для иных до Янтарного берега.

Из-за ограды нижнего города на них сейчас смотрели такие же испуганные женщины и подростки, ведь часть воинов ушла вечером вместе с наследником. Они тихо перешёптывались, разглядывали тех, кого несчастье заставило бросить дома и прийти в город.

Наконец одна из женщин не выдержала:

— Пропустите нас. Мы всю ночь шли.

После её слов по ту сторону ограды испуг и оцепенение разом прошли. Будто от одного горящего угля вспыхнул пожар, и разом загорелась сухая трава. Так быстро прошёл первый страх.

Ворота нижнего города открыли, и беженцы вошли внутрь. Их тут же окружили испуганные горожане. Они расспрашивали о новостях, перебивая друг друга. Им протягивали кувшины с водой и принимали младенцев из рук, утомлённых матерей.

Поднялась суматоха, однако поначалу троянцы суетились без всякой пользы. Пока над толпой не послышались крики:

— К царю идите! Пусть царь их услышит!

Несколько человек, обгоняя друг друга, бросились к воротам цитадели. Вскоре Алаксанду появился перед воротами нижнего города. Хастияр решил, что и ему надо быть там. Никаких приказаний приам ему пока что не давал, и посланник мог поступать только по своему разумению. Что же, расспросить беженцев и узнать от них, что представляют из себя враги, было тем, чему его учили с юных лет.

Алаксанду выслушал сбивчивые речи крестьян. Внимательно рассмотрел женщин, особенно тех, кто был помоложе, а потом грязно выругался.

— У них, значит, шлемы с рогами были? — спросил Алаксанду, — чего ещё заприметили?

Но крестьяне мало что могли рассказать приаму. Ближе к вечеру, на их деревню, что стояла на южной окраине земель Вилусы, напали. Врагов было много, толком и не разглядеть. Только рогатые шлемы, что в обычае у соседей-шардана смогли приметить крестьянки. Эти женщины жили чуть поодаль, в домах на краю деревни. Как только в деревне начался пожар, они только и успели, что схватить детей да скорее уходить.

Шлемы с рогами. Аххиява такие тоже любят, но у шардана они чуть ли не поголовно.

Беженцы рассказали Алаксанду, что захватчики прекрасно видели, как жители деревни стремятся покинуть её и даже не пытались им помешать. После подобных новостей Алаксанду помрачнел, да и хлопнул себя по бедру с досады.

— Вот, что надумали, твари, — только и сказал приам.

Хастияр молча рассматривал женщин с окраин Вилусы. Среди них ни одной старухи, все они вполне здоровы и пригодны стать живым товаром. Их отпустили просто так. Разве это похоже на пиратов, искателей лёгкой наживы?

— Алаксанду! Пропустите меня к царю!

Разом все обернулись на крик. Это был Астапи. Купец со всех ног примчался, только лишь узнал о новостях. Он пытался растолкать горожан, которые обступили приама.

Люди нехотя расступились, Астапи подошёл к царю. Он был бледен, и еле языком ворочал, запинаясь при каждом слове.

— Что случилось? — приам спокойно обратился к нему. Он ничуть не оскорбился поведением купца. Ведь Астапи был не просто торговцем, а доверенным лицом царя. Ему часто поручали тайные дела за пределами земель Вилусы.

— Там дочь моя была, туда она поехала, — Астапи никак не мог взять себя в руки, словно речь давалась ему с трудом, — дочь моя там сейчас, с мужем они поехали, родню его навестить. Не видали её, не с вами ли ушла?

После слов купца на площади стало тихо, все замолчали, боясь сказать хоть слово шёпотом, а тем более, посмотреть ему в глаза.

Нет, не видали. Иначе бы дочь Астапи пришла в город вместе с ними. Яснее ясного, и не надо слов, чтобы это понять.

— Может, жива ещё, может, просто в плен взяли, девчонка же молодая совсем, — кто сказал эти слова, так толком и не поняли.

Но после них купец побелел ещё больше. А приам поглядел в сторону, откуда послышались эти слова так, что никто бы не рискнул в том сознаться.

— Астапи, — тихо сказал правитель, — ты меня знаешь, и я давно тебя знаю, так что скажу, как есть. Горю твоему сейчас не поможешь. Тех, кто в плен попал, мы отобьём, а за тех, кто погиб, отомстим. Только слова мои тебе не помогут, а что я за своих людей из каждой этой твари душу выну, ты сам знаешь.

Вместо слов Алаксанду просто положил руку ему на плечо. Отчего купец только рукой глаза закрыл. Никто не увидал его слёз. Ведь негоже мужу, умудрённому годами, плакать.

— Хасами,[144] — обратился Алаксанду к беженцам, — у кого из вас родня в городе есть, идите в их дома. А кому идти некуда, тем я под своей крышей место найду.

Алаксанду повернулся к стоящему позади Атанору и собирался дать ему распоряжения, но осёкся, когда взгляды их встретились.

— Она тоже там, Алаксанду, — сказал советник, — Палхивассена не вернулась.

— Она c Теану? — просил царь.

— Да. Теану повезла её смотреть куссат,[145] — ответил Атанору, — а он... вернее, оно, поместье — там.

— О лаха массата... — прошептал Алаксанду, — светлый бог наш, заступник, отвратитель зла...

Он перевёл взгляд на молодого человека, стоявшего рядом со старым другом. Этримала. Бледный, как снег, что выпадает в Трое раз-другой в самые суровые зимы и иногда даже залёживается до полудня.

— Отец, — позвал Хеттору, — дозволь мне...

— Нет, — отрезал Алаксанду и посмотрел на Астапи, который просто сел на землю и закрыл лицо руками, — ты останешься.

Хеттору прикусил язык.

— Атанору, — сказал приам, — помоги людям. Я проверю, как размещают зерно.

Царь удалился. Хеттору приблизился к молодому человеку, сыну Атанору и положил руку ему на плечо.

— Он её выручит, брат. Куршасса выручит.

Этримала не кивнул, а скорее вздрогнул. Видно было, что надежды ему слова царевича не прибавили.

Они удалились. С беженцами остался Атанору.

Хастияр хотел было что-то сказать купцу, да слов не находилось.

Купцы-смельчаки из числа самых отчаянных, про которых с присвистом говорят: «Да он на всю голову отбитый», — рассказывали, будто на востоке Злого моря в суровые зимы случается дивное диво — волны, что беснуются в жестоком шторме, в противоборстве Аруны и Иллуянки, замерзают, превращаются в ледяные скалы причудливых и страшных форм. Здесь в Трое, конечно, знают, что такое лёд. Но замерзшие лужи поутру, это одно, а вот такое... какое и представить-то нельзя... Купцы, впрочем, те ещё врали. Разве можно сковать море? Как и время, течение которого неумолимо для смертных и подвластно лишь богам.

Конечно можно. Здесь, в Трое, таких ледяных чудес не бывает, а в Великой Зелени и подавно, но злокозненный Иллуянка[146] может иначе подгадить — нашлёт мёртвый штиль и даже ряби не разглядеть на водной глади.

Вот тут-то, в безветренном жарком полуденном мареве и казалось Хастияру, что время остановилось совсем.

Прошло три дня. Три дня в полной неизвестности. Никаких парусов на горизонте. Никаких клубов пыли на дорогах.

Три бесконечных дня. Три вечности.

Никаких вестей от Куршассы, который выехал из города на тридцати колесницах, собираясь в усадьбах воинов собрать пару сотен упряжек и несколько тысяч человек пехоты.

Поток беженцев за эти три дня из ручейка превратился в реку, и река эта не позволяла объявить происходящее дурным сном.

В первую же ночь сбежал Этримала, наплевав на приказы отца и приама. Сбежал к Куршассе, вызволять свою невесту, Палхивассену, дочь Алаксанду. А Хеттору остался в городе. Кусал губы. Ждал, что назовут трусом.

— Ты военачальник, — напомнил ему Хастияр.

Сам он не знал, куда себя деть. Ходил за приамом, выпрашивал, где и чем помочь.

Да чем он поможет? Воинов с колесницами из-за пазухи достанет?

Хоть древки стрел править дали бы. Да есть мастера порукастее.

Ну кто он такой? Подвешенный язык, да привычные к скорописи руки теперь уже бесполезны. А до мечей и копий покуда не дошло.

Вот и оказался он хоть внутри, а будто снаружи. Будто сторонним наблюдателем. На лица людей смотрел. Старался слова запоминать, каждый жест, каждую слезинку.

Запоминать и записывать.

Палхивассена. Весёлая смешливая девчонка. Имя своё будто в шутку получила. «Широкая телом». Ну кто в трезвом уме так дочь назовёт? Алаксанду, глядя на жену свою, назвал. В уме, конечно же, не трезвом, на радостях. Чтобы, значит, дочь в мать пошла. Ну она и пошла. Обе... широкие. Нет, не толстые. Груди большие, бедра широкие и то, что пониже спины. Но не чрезмерно. На Великую Мать не похожи.

Красавицы, с Элиссой легко поспорят.

Девушка поехала с будущей свекровью смотреть поместье, подаренное к предстоящей свадьбе Палхивассены и Этрималы.

Прошло три дня.

Наступил полдень. Небо, подобное чаше из наилучшего горного хрусталя, опрокинулось над Вилусой. Его безмятежность не могло поколебать ни одно облачко. Иллуянка перестал вить кольца. Ветер умер. Жара опустилась на город, придавила всё живое в его окрестностях.

К полудню над холмами появилась та самая пыль, которой со страхом, который день ждали троянцы.

Чахлые клубы без ветра-то.

— Идут!

— Кто? Кто там? Аххиява? Шардана? Наши?

— Не разобрать!

На южной дороге появились колесницы и пешие. Немного.

Двигались они... в беспорядке.

— Наши!

— Врёшь!

— Да чтоб Инар[147] меня обессилил!

— Дурень, о чём думаешь в такой час!

— Так наши или нет?

— Да вроде наши.

— И верно.

— О боги... Апаллиуна...

— Наши...

Воины приблизились к городским воротам. Поодиночке и небольшими группами, пешие или на колесницах, которые везли измученные кони, израненные, побитые, троянцы понуро брели к городу.

Открылись ворота нижнего города, и первые воины двинулись по безмолвному людскому коридору. Шли, опустив глаза.

— Да не молчите! — закричала какая-то женщина.

Люди очнулись от оцепенения, зашумели. И воины начали отвечать.

Их разбили.

Алаксанду почувствовал, как Куду-Или[148] выбил землю у него из-под ног.

В поражение сложно было поверить, ведь троянское войско славилось далеко за пределами родной земли. Колесничие Вилусы не знали поражений, так говорили с давних времён.

— Как это случилось?

Он не дождался ответа. К воротам подъехала очередная колесница. У неё были разломаны борта, но случилось это явно не в бою, а после. Воины сами их сломали, чтобы получить больше места на площадке.

Чтобы положить там человека.

На колеснице стоял Этримала, он и правил.

Лошади шли шагом, и тот давался им с трудом.

Алаксанду побледнел, и бросился к колеснице. За ним поспешили Хеттору и Хастияр. Хеттору сам вернулся лишь недавно. Все эти дни он разъезжал между цитаделью и ближайшими имениями, собирал людей с округи, привозил припасы в крепость.

На переплетёных ремнях лежал Куршасса. Правое плечо раздроблено, его успели наскоро перевязать обрывками одежды. Кровь текла из-под куска полотна, она смешалась с пылью, которая осела на повязки за время пути. Такое же кровавое пятно расплывалось в верхней части живота.

Он никого не узнавал, но, то и дело шептал что-то непонятное.

Люди засуетились, предлагая помощь. Никто не знал, как следует поступить с раненым.

— Я успел, — тяжело выдохнул Эримала, — боялся, что не смогу его домой довезти.

Хеттору огляделся по сторонам, явно высматривая кого-то. Хастияр знал — кого.

Этримала провёл ладонью по лицу.

Хеттору сжал зубы. Ничего не сказал. не нужны тут уже слова.

Царевича следовало отвезти в верхний город, во дворец. Если он смог выдержать дорогу до города, то доехать к родному дому тоже сможет. В первые мгновения так все и подумали.

Но потом кони сделали ещё пару шагов. Колесница дёрнулась. От слабого толчка Куршасса застонал.

Потому решили, что не следует его тащить в цитадель. Подбежали люди с носилками. Царевича аккуратно переложили на них и отнесли в ближайший дом, который находился возле ворот.

Дом принадлежал гончару. Он был маленьким и тесным, по сравнению с богатыми домами в цитадели, и не мог вместить родственников и друзей царевича, которые сбежались, едва услышав о несчастье.

Алаксанду сидел рядом с сыном. Шерстяное покрывало, которое застелили на ложе, успело пропитаться его кровью. Куршасса никого не узнавал, он шептал что-то бессвязное, только вздрагивал, когда отец пытался напоить его. Царевич то и дело перебирал пальцами, будто пытался стряхивать с себя невидимые пушинки.

Элисса тихо вошла в комнату, она села рядом с Алаксанду. В дверях она столкнулась с Хастияром. Он посторонился, пропустил её к мужу. А Элисса вдруг отшатнулась от него, словно прикоснулась к расплавленному металлу. Она смотрела на умирающего мужа так, как будто видит кошмарный сон и никак не может проснуться.

Элисса наклонилась к царю и сказала ему несколько слов. Алаксанду только кивнул в ответ, согласился с невесткой. Не следует приводить ребёнка.

Он совсем малыш.

Не нужно.

Хеттору взял Куршассу за руку, наклонился к нему и начал говорить. Но всё было бесполезно, лучшего друга царевич тоже не узнал. Тогда Хеттору опустился на колени и сел прямо на пол.

Так бы он долго сидел возле ложа, замерев и став третьим, чьё горе невозможно было измерить.

В комнату вошёл Хастияр. До сих пор он стоял в дверях и не пускал посторонних, так как не смог найти себе другого занятия. Он положил Хеттору руку на плечо. Тот снизу вверх посмотрел хетту в глаза и повиновался невысказанной просьбе. Они вышли наружу.

— Останься за старшего сейчас, — сказал Хастияр, — пусть они простятся. А за людьми присмотр нужен. Собрать всех, кто вернулся. Оружие раздать, кладовые проверить.

— Проверил уже, — пробормотал Хеттору.

— Проверь ещё раз. Вдруг, что-то упустили.

Троянец только посмотрел в сторону двери, за которой сейчас умирал его лучший друг. Потом он молча пропустил Хастияра вперёд себя, и сам встал на колесницу.

Был бы здесь Ассулапийя, смог бы что-нибудь сделать?

Кто же теперь знает...

Вечер опускался на город, но жара не спадала. Было душно, пыль казалось, так и стояла в воздухе. Только лишь с наступлением сумерек с моря подул лёгкий ветер. Он немного ослабил жару, принёс желанную прохладу.

С наступлением ночи Куршасса умер.

Глава 17. Стены Трои

— Гнев, богиня, воспой Палемона, Алкеева сына! Гнев проклятый, страданий без счёта принёсший ахейцам...

— Не каркай, дурень! — раздражённо бросил Мелеагр, оборвав стройный звон струн и мелодичный голос кикона.

Орфей от неожиданности вздрогнул и одну струну порвал. Печально осмотрел лиру, потом с досадой взглянул на Мелеагра.

— Чего ты так орёшь Ойнид?

— Рот твой поганый затыкаю. Ишь, чего удумал. Страдания бессчётные накликать.

— И верно, перегнул ты здесь, Орфей, — осторожно заметил Оикл, сын Антифата, слушавший певца, — дела-то отлично идут, даже я не ожидал таких успехов, да без Алкида.

— Горе нам всем без Алкида, — пробурчал певец, — попомните мои слова, да поздно будет. Я бы не стал продолжать. Не к добру эта ссора, ох не к добру.

— Да ты известное ссыкло! — усмехнулся Мелеагр, — что тогда, что сейчас, толком и драки-то не было, а уже китуна сзади побурела и пованивает.

— Я в тот раз и не подряжался на край света с вами переться! — возмутился Орфей, — я Бореадам помогал, родичам.

— Да какие они тебе родичи.

— Уж роднее, чем вы, ахейцы.

— Оно и верно. Чего вот только сюда припёрся? За лёгким золотишком?

— Никто не обещал, что оно лёгким будет, — возразил Орфей, — ни тогда, ни сейчас. И если уж припоминать, кто где сильнее обгадился, то могу тебе спеть, как некие богоравные герои храбро убедили себя, что доблестью великой будет не на Трою напасть, а несколько захудалых лачуг ограбить. Проще так, вестимо, а значит великая в том мудрость и отвага. Хочешь таких песен, герой Мелеагр? Их есть у меня.

Курет потянулся к мечу, но Оикл проворно остановил его.

— Ну будет вам, уймись, Мелеагр. Орфей в общем-то тоже прав. Мы эту землю тоже окропим красненьким. Видал, как лавагет троянский знакомца моего, Клеолая, сшиб? А Дайлеон? Сколько битв прошёл, от колхов целым вернулся, а тут первым же ударом его...

— Ты лучше скажи, где тот лавагет теперь? — усмехнулся Мелеагр, понемногу остывая.

— А что? Среди мёртвых не нашли, стало быть, живой.

— Я видел, как он падал.

— Ну, значит, с собой утащили.

— Точно, утащили, — подал голос юноша лет шестнадцати, что тоже слушал Орфея, но до сих пор молчал, — я видел. Я там близко был.

— Во, — кивнул Оикл, — Нестор не даст соврать.

— А я что-то тебя в самой-то гуще не припомню, парень, — прищурился Мелеагр, — уж не заливаешь ли ты мне сейчас?

— Был я там! — возмутился молодой Нестор, сын пилосского басилея Нелея, — меня ещё Эвдор оттолкнул, когда троянец один в дорогих доспехах, что подле их лавагета бился, едва меня с наезда не продырявил.

В самом Пилосе Нестора называли «микенским заложником», ибо он, единственный из двенадцати сыновей басилея уцелел после резни, устроенной Палемоном, что обрушился на мятежный Пилос, совсем обезумев от горя. После битвы при Клеонах это случилось. Там великий Алкид разбил племянников Авгия и потерял брата. Все сыновья Нелея в резне погибли, только младший уцелел и был отдан заложником Эврисфею.

Ванакт заложником не особенно дорожил, послал вместе с войском под Трою. А может был в том некий хитрый план — держать Нестора поближе к Алкиду. Сын Нелея, изредка пересекаясь с военачальником в львиной шкуре, держался подчёркнуто почтительно, но люди бывалые и мудрые только головами качали, видели притворство. Ну и как иначе быть, когда душа словно струна на лире? Так натянута, что вот-вот порвётся. Каково рядом с убийцей братьев находиться? Каково его первым воеводой звать?

Что обо всём этом думал Алкид, никто не знал. Он мальчишку не замечал или делал вид, что не замечает. А после той ссоры с Меланподом, когда они все горшки побили, Палемон и вовсе почти не показывался на людях. Обиделся и от всего устранился. Вот как повязал Тенна-троянца, так больше ни к палице своей любимой не прикасался, ни к украшенной самоцветами булаве из Чёрной Земли, что Иолай таскал за ним, как знак верховного начальника.

А в песне Орфея доля правды была. Ахейцы без Палемона и верно едва не огребли. Как раз посреди этих дрязг явилось троянское войско и вломило так, что многим мало не показалось.

Палемон, Талза-союзник из шардана, да родич его, именем Тарвейя всё считали, сколько у приама войска в колесничных городках к югу, да к северу. И много ведь насчитали и даже тревожно как-то стало. Сведения о делах и силах заморских не один Алаксанду собирал. Эврисфей, а вернее его тесть, тоже этим занимался.

Часть микенского войска, меньшая, возглавляемая Палемоном, высадилась на остров Левкофрис, Левковасса по-местному. Отвлечь троянцев, на себя их внимание оттянуть. Крепость Тенна взяли внезапностью и хитростью. Загодя на остров зашёл купеческий корабль с вином. Купцы сумели опоить стражу, что за морем должна была следить, вот та явление ахейцев и прозевала. Малый отряд Палемона всего на шести кораблях подошёл к острову ночью. Ахейцы высадились подальше от поселения и не стали вырезать его сразу, попрятались до утра. Человек тридцать с купцами прибыли, загодя, и в условленный час подожгли селение сразу в нескольких местах, а саламинский басилей Теламон, с которым Алкид последние пару лет приятельствовал, такую прыть явил, что в крепость Тенна ворвался через главные ворота прежде, чем троянцы успели понять, что происходят.

Иные теперь предполагали, что нынешнее странное поведение Алкида вызвано обидой на Теламона, дескать опередил и славу заграбастал. Рассказывали, что лавагет даже хотел убить приятеля в гневе. А что? Многие верили. Палемона уже пару лет никто не видел в добром расположении духа. Был он извечно зол, всем недоволен и раздражителен. Немало народу, попавшись под горячую руку, лишилось зубов. Радовались, что жизни сберегли. Вот и шептались, будто умный Теламон от смерти спасся тем, что начал проворно возводить жертвенник Алкиду-победителю, чем угомонил буйный нрав предводителя.

Мелеагр при взятии крепости Тенна не присутствовал, но был уверен, что всё это — чушь собачья. Не мог злиться Алкид от ревности к славе. Это вовсе не про лавагета. Ему, как знали ныне немногие, и раньше было на славу и почести наплевать, а теперь и подавно.

К числу этих немногих принадлежал Мелеагр Ойнид, сосватавший-таки за Палемона свою сестру Деяниру. Та оказалась плодовита, залетела моментально, и уже нянчила дочь, Макарию. «Счастливую». Впрочем, для Деяниры рождение дочери счастьем не обернулось. Была она мужем бита за то, что не сын. С Палемоном они постоянно собачились. Деянира, хотя непрерывно терпела от раздражительного мужа битьё, к покорности, тем не менее, никак склоняться не желала. Куретка же. Гордая, своенравная. Однако, ходя постоянно в синяках, она на судьбу совсем не жаловалась. Наоборот, гордилась страшно, что с величайшим героем спит. Трахались они в Калидоне — вся Куретия ходуном ходила. Поорать во время этого славного дела Деянира любила так, что всех мужей в округе завидки брали.

После рождения дочери она очень быстро забеременела снова и всем рассказывала, что теперь-то уж точно сын будет, по всем приметам видать. Палемон заявил шурину, что имя парню уже придумал. Гиллом будет. Мелеагр боялся предположить, что случится, если Гилл тоже окажется девкой.

В Калидон Алкид сбежал, потому как в Тиринфе совсем тошно стало. Мать горевала по Ификлу и пилила. За всё, за всякую мелочь. Поедом ела, что Лаоному продержали в девках «до старости», хотя братья по возвращении из Колхиды сразу выдали её за тенарца Евфема, что с ними вместе в поход ходил. Да вроде вот, выдали же, мужняя жена теперь, ан нет, Алкмена всё равно продолжала гнобить старшего.

Они оба понимали, почему так — Алкид похоронил брата не по ахейскому обычаю, в толосе, а по куретскому. Сжёг на костре. И костёр едва не до неба сложил. И кучу пленников при этом зарезал.

Нет нигде могилы Ификла. Пепел по ветру развеян. Себя Алкид повелел похоронить так же. И всем своим нынешним житьём приближал этот час. Прямо жаждал смерти.

Ванакт совсем задрал придирками. После той битвы с Молионидами Алкид его хотел удавить. Тот об этом догадался и запретил лавагету вообще появляться в Микенах, окружил себя усиленной стражей и общался исключительно через Капрея, которого сделал своим глашатаем. Недавний пленник так глубоко запустил свои ручонки во все царские закрома, что Амфидамант уже не рад был, что его приблизил. Да избавиться оказалось непросто — бывший Эриманфский Вепрь был умен и скоро стал просто-таки незаменимым поверенным во всех делах.

В Калидон Эврисфей отпустил Алкида с лёгким сердцем — гора с плеч. Благо тот перед этим на блюдечке преподнёс сыну Сфенела всё, о чём тот мечтал — весь Пелопсов остров. После гибели Ификла Палемон озверел. Гекатомбу тени брата принёс такую, какую не приносили и богам. Особо впечатлительные шептались, что по Элиде текла кровавая река, а шутники зубоскалили, что оной рекой Алкид смыл дерьмо из Авгиевых конюшен.

И вот — все враги ванакта на юго-западе замирены. Теперь можно и на север посмотреть. Пусть лавагет сидит в Калидоне, действует на нервы Эдипу. Хорошо-то как.

Успокоить Алкида мог только племянник. Палемон и раньше к нему, как к родному сыну относился, а теперь и вовсе пылинки сдувал. Девятнадцатилетний Иолай, умный, спокойный, уравновешенный, состоял теперь при дяде телохранителем. Вот только не его охранял, а всех окружающих сберегал от членовредительства, на которое был ныне лёгок сын Алкея. А может Амфитриона. И то, и другое стало забываться. Куреты шептались, что Палемон не человек вовсе, а полубог. Не иначе как сын Зевса. И не какого-то там Диктейского, второсортного божка, а Додонского, самого настоящего царя всех богов. Самого главного.

Потому и столь суров, столь неукротим, что подобен родителю, Астропею, «Мечущему молнии».

Когда Эврисфей неожиданно для всех ахейцев стал собирать большой поход на Трою, главного лавагета, конечно, снова вызвали в Микены. Кому как не ему предводительствовать?

Но Алкид упёрся. Хватит, навоевался. Надоело. Сам воюй.

Однако Эврисфей такого ответа ожидал.

«Ты же не хочешь, чтобы твоя мать на старости лет стала изгнанницей?»

Таких речей Палемону давно никто не осмеливался говорить. Но ванакт за последние годы укрепил власть, окружил себя верными людьми. Верность щедро оплачивалась. Нет, ничегошеньки Палемон ему уже не сделает. Не дотянется. Некоторые друзья уже сторонятся. Наворотил дел, показал себя. Да и есть ли ещё друзья? Один Автолик за морем. Может быть... Сколько лет от него ни слуху, ни духу.

А Эврисфей не только кнут показал, нашёлся у него и пряник:

«Сослужишь последнюю службу — свободен».

Последняя служба...

Алкид согласился. Произнёс клятву — омыть палицу в крови троянцев. Со скрипом зубовным, но слова были сказаны. Боги — свидетели.

Он возглавил поход.

Этому никто не удивился. А вот самому походу и воле ванакта удивились все. Думали, что сын Сфенела теперь закусится с Эдипом, а оно вон как получилось. Ходили слухи, будто царя к тому смог принудить ванакт Чёрной Земли. В Микены и верно заявилось очередное посольство, после чего началась скрытная подготовка к войне. Велась она до того умело и продуманно, что поначалу люди замечали только то, что царские писцы чего-то сверх обычного суетятся с табличками своими. Вроде и больше их стало, писцов-то. Да и многие из них — чужеземцы с крашенными глазами.

Народ жил себе, как обычно. Подати не увеличились, три шкуры ни с кого не драли. Но строили новые амбары, склады, а в Навплий зачастили корабли из полуденной страны, под завязку гружённые зерном, а также иным многочисленным припасом, без коего на войну лучше не собираться.

Если кто распускал язык о подготовке к войне, то царёвы слуги такие речи пресекали. А если пресечь не удавалось, то кивали на то, что стоит ждать кровавого спора с Фивами, кто тут ванакт настоящий.

Даже войско собралось как-то незаметно. Говорили, что на Тенаре, где сидел зятёк Палемона. На Эвбее, на Саламине, в Иолке.

В Микенах тишь да гладь. Никакого шума. Никакого скликания купцов, потребных для прокормления многотысячной рати. А рать-то собралась огромная. И не из одних ахейцев состоящая.

Флот составили из более чем двух сотен кораблей. Он прибыл к берегам Лесбоса, Лацпы по-местному, к назначенному дню почти одновременно с подходом большого войска союзников — шардана. Всем войском командовал Палемон, но некоторые в том сомневались. В шатре его часто видели некую загадочную фигуру. Чужеземца, о котором никто ничего не знал, прозвали попросту Меланподом, «черноногим». Его сородичей в войске насчитывалось десятка три и все — важные начальники.

Объединившись, пришельцы обрушились на городок Лирнесс-Лурманесу, или Руманесу, язык сломаешь. Это был один из «колесничных» городов троянского царя. Тут были обустроены мастерские, амотейонады, где ладили борта и колёса, делали упряжь. Здесь располагались конюшни на сто пятьдесят лошадей. По две на колесницу, одна заводная. Город выставлял по воле царя десятую часть от всех троянских колесниц и был в округе такой не единственный. Вокруг раскинулись привольные пастбища, цветущие сады, богатые поместья знати и воинов.

Талза с Тарвейей по наущению Меланпода скрытно и быстро прогулялись по колесничным городкам, да гарнизоны вырезали, врасплох застав большинство, лошадками разжились вдвое, даже втрое против того, что имели прежде. Ахейцы-то из-за моря мало лошадей привезли. Хлопотно это, гиппогоги[149] ладить. Да и где лучшие лошади, чем здесь в Ассуве? Не зря же целую страну обширную в их честь назвали. Лошадок то есть.

За считанные дни молодецким наскоком, ударив в нескольких местах, ахейцы и шардана загребли такую добычу, о которой в прошлые годы и мечтать не могли. Добра всякого горы, рабы, лошади и колесницы, не успевшие вступить в бой, оружие и доспехи. И это ещё не Троя. Даже не предместья её.

И тут как гром среди ясного неба — о чём-то разлаялся Палемон с Меланподом и свалил морем Левкофрис брать. Огрызнулся напоследок — что остров возьмёт, ибо дал клятву, что палицу свою в троянской крови омоет, но на этом всё. Палец о палец больше не ударит. Не зря с Автоликом дружбу водил. Нахватался премудрости, как клятвы нарушать, не нарушая.

Некоторые напряглись. Вспомнили, вот это самое «палец о палец не ударю» под Милавандой. Видать, в привычку у Палемона такое стало входить.

Но большинство не обратило внимания. Головы у воинов закружились от успехов. Тут-то и явилось троянское войско. Поначалу, как нож сквозь масло пролетели троянцы через ахейский лагерь, даже палисадом не окружённый. Налетев, как ураган, что крыши домов, будто пушинки в воздух взметает, троянцы разили пришельцев длиннющими колесничными копьями, давили конями.

Кому-то показалось, что сами боги этой земли пришли спросить с захватчиков за разбой, пролитую кровь, слёзы женщин и детей. Тут бы и очередной бесславный конец мог настать всему ахейскому предприятию, да лавагет троянский сам победу отдал — налетел в числе малом. Потом разобрались, что у него едва сотня колесниц была. И «бегунов» всего ничего.

Троянцы бились отчаянно и побежали не сразу, как увидели, что враг опомнился и осознал, что числом значительно превосходит защитников этой земли. Вот как лавагета их сразил Лигерон, тогда уж дрогнули. Да и то, уж на что Лигерон велик и могуч, даром, что молод, а с троянцем изрядно провозился. Сцепился в единоборстве, топором плечо разрубил, шлем дорогой, рогатый с головы сорвал. Троянцы лавагета отбили, немало своих при этом положив. Эвдор-мирмидонянин, ближник и побратим Лигерона, всё же сумел лавагету напоследок добавить — копьём дотянулся. Насмерть или нет, осталось неизвестным, троянцы отступили и вождя увезли.

Эту мономахию, хотя она и вышла не по обычаям ахейским, а просто посреди всеобщей свалки и лютой сечи, Нестор хорошо разглядел, о чём сейчас похвалялся, будто не просто свидетелем чужих доблестей стал, а самолично свершал подвиги, о которых вот сейчас Орфей песню сложит.

А как он, сын Нелея, там оказался? Мирмидоняне ведь, хоть и в общем войске, но всегда наособицу держатся. Слава об их вожаке такова идёт, что и союзники, такие-же ахейцы, сторонятся. А уж Алкид с ними и вовсе не дружит.

Впрочем, ему и до Нестора не было дела. Сын Нелея давно уж, как приметил, что Алкиду на него наплевать, подтянулся к мирмидонянам, коими верховодили старый Феникс и Лигерон. Великому бойцу со страшенной рожей минуло девятнадцать лет. Немудрено, что молодежь к нему тянется, а не к старым пердунам, которые чем-то вроде славны, да никто уж не помнит, чем именно. Сиденьем ровно на заднице под вражескими стенами в бездействии, не иначе.

Вот и сейчас Нестор подковырнул курета хитрым вопросом:

— Дядька Мелеагр, а чего это зятя твоего так чудно все зовут последние пару лет?

Мелеагр взглянул на парня с подозрением. Насмешничает или и впрямь не знает?

— Не пару, а больше. С тех времён, как мы из Колхиды вернулись и Ясон разжился там бабой, коя проклевала ему череп так, что у Ясона вся крыша протекла.

— Я слышал, она царевна тамошняя, — встрял Оикл.

— Да не, — возразил Мелеагр, — не царевна, а жрица Великой Матери. Её даже и звали похоже на матере тейя, Мать Богов.

— И каким она тут боком? — спросил Орфей.

— Вот пошёл бы с нами, так знал бы, — огрызнулся Мелеагр.

— Да не горячись, — примирительно поднял руки Оикл, — я тоже не знаю. ну, слышал кое-что, да мельком так, вполуха.

— Ну, тут такое дело. В странах этих, кетейцев, да колхов, где мы побывали, в обычае женщин слушать...

— Слышал я, — перебил Мелеагра Оикл, — как ту добычу, что вы привезли, некоторые зовут «женскими дарами».

— Некоторые... — хмыкнул Мелеагр, — да как бы не все. На этих берегах особо чтят Великую Мать, больше, чем у нас. Вот, значит, поговоривают люди, что баба, Ясона окрутившая и многим нашим глаза затуманившая, не просто так это сотворила. Вроде как Гера ей бессмертие обещала, чтобы в наши земли исконные пройти.

— А зачем ей проходить? — спросил Орфей, — разве у вас её прежде не чтили? Да и на Крите тоже.

— Чтили всё больше лелеги, — объяснил Мелеагр, — а они не ахейцы. Они пеласгам родня. Ну так вот, Ясонова баба, значит, всем по ушам ездит, чтобы жертв Великой Матери приносили больше, храмы строили. Матере тейя становится Владычицей, вместо Атаны Конной, баба Ясонова за это бессмертие получает. Все довольны.

— И что, получила? — спросил Нестор.

— Не знаю, я потом не узнавал, — ответил Мелеагр, — только слышал краем уха, будто Ясон из-за этой бабы лишился силы, достоинства, а потом и рассудка. Я его три года не видел. Одни говорят, что уже помер, другие, что в ничтожество впал и по Фессалии скитается.

Орфей усмехнулся.

— Ну, конечно, с нами, куретами, такое бы ни в жисть не прокатило, — гордо вскинул голову Мелеагр, — у нас с бабами разговор короткий. Наш-то Зевс так перуном приложит, а то и вовсе подвесит любую богиню между небом и землёй. Но баба та колдуньей была.

— Ты говорил — жрица.

— Да для отвода глаз. А на самом деле колдунья. Окрутила всех. Я не поддался, а Палемон вот...

Мелеагр споткнулся на полуслове.

— Что Палемон? — спросил Оикл.

— Рабом царицы кетейской стал, — еле слышно прошептал Нестор, отвернувшись. С нескрываемым презрением и ненавистью.

Такое он не сам придумал. Люди говорили. А люди, как известно, зря болтать не будут.

— Палемон вот где силён, — похлопал Мелеагр ладонью по сгибу локтя, а потом постучал пальцем по виску, — а здесь слаб. Говорил я ему, беда одна от баб, а уж если баба царица...

— Что ж ты за него сестру свою выдал? — усмехнулся Оикл.

— Так Деянира хоть и баба, но наша, куретская, — не моргнув глазом ответил Мелеагр, — правильная.

— Ну а дальше-то что? — спросил Орфей.

— А ты сам не видишь, что ли? Выгорело у колдуньи. Повсюду герайоны строят, а сколько лет-то всего прошло? С Атаной наравне жертвы приносят. А если так пойдёт, то и вовсе забывать люди станут Атану Конную.

— Выходит, подвигами своими в земле кетейской... — начал Оикл.

— И у колхов, — перебил Мелеагр.

— И у колхов, — кивнул Оикл, — выходит, Палемон Геру прославил?

— Выходит так. Потому и зовут его теперь многие — Геракл.

Оикл не ответил. Привстал и помешал длинной ложкой полбяную кашу в котле над костром, возле которого они сидели.

— Готово, нет? — спросил Мелеагр.

— Готово вроде.

— Ну так снимай.

— Да уж... — протянул Орфей, — и верно говорят — полубог. А совсем недавно и мыслей таких не возникало. Помню же я его там, в Иолке, пять лет назад. А ныне такие дела творит.

— Даже и не творит, — то ли возразил, то ли согласился Мелеагр, — они как-то сами вокруг него творятся.

— И как оно? — спросил Орфей.

— Чего как?

— Ну, шурином полубога быть?

— Как... — криво усмехнулся Мелеагр, — каком кверху. Как захожу к нему в шатёр, всё время гадаю — предложит выпить или дубину в башку швырнёт. И всё с одной и той же набыченной рожей. Полубог...

— А что они с Меланподом-то не поделили? — осмелился спросить Нестор.

— Да кто ж его знает. Ещё в Микенах сцепились. С тех пор только и делают, что волками друг на друга глядят. Не по нраву этот поход Палемону.

— Почему?

Мелеагр пожал плечами.

— Я думаю, что Палемону не всё равно, чьи бошки проламывать. Дураки сочиняют, будто он у кетейцев навроде как в рабстве сидел, но это чушь полная. Я же был там. Это для них с братом едва ли не самые счастливые годы были. Ну да, край света. Под боком могучее царство, где особо не поозоруешь. Не на пир, опять же, прибыли, а на драку. Иные там навсегда и остались. А им с братом — счастье. Ванакт далеко.

Мог бы Мелеагр сказать, ещё — «и вся тяжесть, что на душе Алкида лежала, дома осталась». Мог бы сказать, да не сказал. Не умел так мудрёно говорить. Но сердцем чувствовал.

Палемон без зазрения совести готов был истреблять ахейцев, единоплеменников, а вот с кетейцами сдружился, что ли. С братом их великого царя немало времени провёл. И потому не видел, не желал видеть врагов на этих берегах.

А ещё великий Геракл не мог забыть глаза женщины, стоявшей против него на колеснице в рядах троянского войска.

Глаза Амфитеи.

Но о том курет Мелеагр, простой бесхитростный парень, хотя и басилея сын, не знал.

— Я слышал, не поделили какую-то девку, которую захватил Лигерон, — сказал Орфей, — вроде Палемон хотел её отпустить, но Лигерон упёрся, а Меланпод его сторону принял.

Мелеагр не ответил.

По лагерю прокатился шум:

— Эй, слыхали? Лазутчики вернулись! Троянцы в городе заперлись!

— Ага, пересрались там все! Кишка против нас тонка!

— Все за стенами сидят и никакого войска в округе больше нет!

— Выступаем, братья!

— На Трою!

Из шатра лавагета вышли вожди шардана и младшие военачальники ахейцев. Совещались, видать.

— На Трою! — провозгласил Талза.

Воины возбуждённо взревели.

— Припомним приаму брата нашего Сиваналу! — добавил Тарвейя.

В шатре остался один человек. Наружу со всеми не вышел. Сидел в тени, в походном кресле и пальцами покачивал за край серебряную чашу.

Человек улыбался.

Как известно, самый крепкий сон боги посылают человеку перед рассветом. С давних времён это причинило немало бедствий на войне. Не счесть случаев, когда заснувшие часовые становились причиной безнаказанного истребления многих доблестных воинов, кои в открытом бою, несомненно, не допустили бы столь сокрушительного поражения. Всякий разумный полководец о том знает и предпринимает меры, но всё же он вынужден доверять свою жизнь другим. Ну не может же он, в самом деле, самолично бодрствовать всю ночь? Все ночи.

Минувшие несколько дней, заполненные лишь напряжённым ожиданием, вымотали даже самых стойких. Хотя Хеттору давал стражам отдых, сменял часто, многие всё равно клевали носом.

Небо на востоке наливалось пунцовым румянцем. Над крышами спящей Трои в рассветной дымке проявились персты Вурусемы, но следовавшая за зарёй Богиня Солнца ещё не поприветствовала пробуждающийся мир. Тьма не спешила сдаваться и потому часовые заметили тени, подбиравшиеся к воротам, лишь тогда, когда до них уже можно было добросить копьё.

Лёгкие грубо сколоченные лестницы прислонились к частоколу и по ним принялись карабкаться люди[150].

— Смотри, смотри! — воскликнул один из часовых.

— Тревога! — заорал другой, но крик его быстро захлебнулся, стражник захрипел, изумлённо уставившись на оперение стрелы, торчавшей из груди.

Тревогу подхватили, но через стену успело перелезть уже два десятка аххиява.

— Вперёд, в башню! — раздался грубый, но явно молодой голос и несколько воинов, поспешили за своим предводителем, облачённым в недешёвый панцирь, набранный из больших подвижных пластин, и шлем из кабаньих клыков.

Вершину возвышавшейся на востоке горы рассёк надвое огненный всплеск, выпустивший в небосвод колесницу Хавелиоса.

Аххиява удалось занять одну из двух привратных деревяннных башен и распахнуть ворота, но дальше их продвижение застопорилось. Хеттору, хотя и измученный не менее своих воинов, а может и более, спал чутко и проснулся от первого же крика. Схватил шлем, щит и копьё. Мгновение колебался, надевать ли панцирь. Некогда. Выскочил из дома, едва не столкнувшись с Хастияром, который на бегу надевал перевязь с длинным треугольным мечом.

— К оружию, друзья, аххиява у ворот!

На стену у привратных башен лезло человек пятьдесят пришельцев. Часовых, принявших первый удар, было куда меньше, но они смогли продержаться.

В стремительно разгоравшийся костёр дрова подкидывали с обеих сторон — число бойцов Хеттору вскоре увеличилось десятикратно, но к воротам подоспело и подкрепление аххиява.

Хеттору, прикрываясь большим круглым щитом, уже наступал во главе троянской аристии. Перелезшие через стену пришельцы тоже быстро составили правильный строй.

Они двигались безмолвно.

Копья ударили в щиты. Чужой наконечник расщепил край щита Хеттору. Военачальник, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, хотя смертоносное остриё замерло возле самого глаза, сделал выпад копьём, целя в лицо противнику. Тот отпрянул. Хеттору шагнул вперёд, чувствуя, что построенный им маленький монолит следует за ним, не допуская разрывов строя.

Восходящее солнце позолотило верхушку сторожевой башни, но у её подножия ещё царила тьма, вспарываемая то тут, то там факелами. Рыжее пламя плясало в руках бойцов и слуг, и не очень-то способствовало удобству обзора поля боя.

Троянцы, толкаясь щитами и копьями, медленно, но верно, оттесняли пришельцев обратно к частоколу и воротам. Здесь собралась уже половина всех царёвых воинов, но сражаться могли всего человек сорок или пятьдесят. Остальные напирали сзади.

— Навались! — кричал Лигерон, — сейчас проломим! Ещё чуть-чуть!

Хеттору приметил руководившего юношу и пытался протолкаться к нему. Не только он определил главного, подле Лигерона сейчас жарило так, что хоть барана на вертеле подноси, испечётся за милую душу. А Безгубому,[151] Ахиллу, как его шёпотом называли за спиной злые языки, всё нипочём, он упивался дракой и ни одной царапины не получил, хотя под ногами корчилось в агонии уже немало народу.

Вокруг него бранились, сбивая дыхание, мирмидоняне. Некоторые из них, побратимы Феникса, взяли копья в руки, когда Лигерона ещё даже в задумке его отца не было.

Но как бы ни был хорош Лигерон, троянцы начали одолевать. Мирмидонян оказалось неожиданного немного.

Троянское копьё поразило в руку воина, прикрывавшего Лигерона справа. Боец на мгновение замешкался, чуть раскрылся и тут же захрипел, забулькал: копьё ещё одного троянца, который не проворонил оплошность противника, ударило прямо в горло. Лигерон оказался открыт справа и тут же был ранен в бедро. Вот и первая кровь. Пока пустяковая рана, но в таком положении недолго ждать чего и посерьёзнее.

— Надо отходить! — прокричал один из мирмидонян юноше, — не осилим!

— Ещё немного! Сейчас подойдёт Феникс!

— Их тоже становится больше!

Натиск пришельцев совсем захлебнулся.

— Так вам, ублюдки! — бушевал Хастияр.

Он удачно ткнул мечом под наплечник очередного аххиява. Тот отшатнулся и, потеряв равновесие, завалился назад, сбил с ног двоих своих товарищей.

— Ага!

Пришельцы пятились. Пятился, плюясь от злобы и Безгубый. В какой-то момент Хеттору, только что удачно напоившему копьё из горла врага, показалось, что напор налётчиков совсем сошёл на нет, что с его людьми бьётся только первая линия, а остальные обратились в бегство.

— Наддай, ребята! — заорал военачальник, — они бегут!

Троянцы отбили стену возле потерянной башни, отпихивали лестницы заготовленными шестами с рогатками на концах. Натиск пришельцев спадал.

— Много их там? — крикнул Хеттору.

— Совсем немного! — раздался несколько удивлённый голос одного из воинов, занявший стену, — не лезут больше!

Бойцы возле Лигерона не выдержали натиска и попятились, вынуждая отступить и его. Многие не смогли протиснуться обратно в ворота, ставшие вдруг уже игольного ушка.

Хеттору, тесня остатки налётчиков, прошёл ворота и остановился.

Мирмидоняне откатились.

Хеттору сжал зубы.

— Слишком просто, — сказал подле него Хастияр, вытирая клинок, — не может быть, чтобы так просто...

Царевич (ну а кто он ещё теперь, после смерти Куршассы?) взглянул на хетта. Он думал так же.

Хастияр осмотрел клинок и поморщился, увидев большую выщерблину. Где-то что-то рубанул в пылу схватки. Скверно. Не надо рубить, не для того меч сделан, чай не топор.

К воротам подоспел Алаксанду в полном доспехе и тут же накинулся на пасынка:

— Ты чего голый? Быстро облачайся!

Приам тоже не верил, что вот так быстро всё закончится.

Слуги тут как тут, панцирь притащили.

— Хеттору! — раздался крик, — они лезут на восточную стену!

— Хастияр, останься здесь, отбери человек пятьдесят! — скомандовал царевич, — остальные — за мной!

Идея взять нижний город с наскока ночной атакой принадлежала Лигерону. Он предложил её Алкиду, но тот и слушать не стал. Предложил Теламону — тот решил подождать день, пока всё растянувшееся длинной змеёй войско ахейцев и шардана подойдёт к Трое.

Теламон как-то сам собой оказался главным лавагетом, после самоустранения от командования Алкида. Талза и Тарвейя этому не обрадовались, но ахейцы заявили, что варваров над собой не потерпят пришлось очередную ссору улаживать Меланподу.

Войско, уже обременённое богатой добычей, ползло медленно, хотя до Трои было рукой подать. Это раздражало Лигерона, он жаждал деятельности, подвигов. Бесился, что троянцы успеют подготовиться.

Его поддержали Феникс и Меланпод. Выслушав идею воспитанника, Пелей раздумывал не слишком долго и решил, что вполне может и выгореть.

— Но не ночью. Можем сами себе навредить.

— На рассвете, — согласился Лигерон.

Да, ударить на рассвете. С налёта прорваться за ворота и начать жечь. Лигерон знал, что остальные не одобрят этого предложения. Их интересует богатый город, а не пепелище. Вернее, пусть он станет пепелищем, но только после как добычу погрузят на телеги и корабли. А вот Лигерон срать хотел на добычу. Он пришёл сюда жечь. Ну, может плащ пурпурный для Феникса раздобудет, но и довольно.

Небольшой отряд мирмидонян отделился от остальных. Верный Эвдор, коего когда-то считал побратимом Патрокл Менетид, «пёстродоспешный» Менестей Сперхеид, Алкидамант — все они были старше Лигерона, но признали его своим вожаком. Юноша с изуродованным лицом возмужал и стал чрезвычайно опасен. Он был нечеловечески быстр, не знал страха до той степени, когда это уже кажется безумием. Не признавал над собой ни царей, ни лавагетов.

Однако, будь он поопытнее не только в ратном деле, но и в искусстве управления людьми, сумел бы подгадать время так, чтобы действовать одновременно с Фениксом.

А получилось, что, когда троянский лавагет бросился с большей частью людей против «Финикийца», воспитаннику того уже не достало сил, чтобы вновь вломиться в ворота. Не пойдёт же один, будь хоть трижды герой из героев, богоравный.

К моменту, когда Хеттору со своими воинами добежал до восточной стены, на неё сумела взобраться почти треть мирмидонян Феникса. Они уже добивали немногочисленных защитников и, если бы заранее озаботились изготовлением большего числа лестниц, то, несомненно, встретили бы Хеттору уже в кварталах нижнего города. Собственно, нападавшим удалось прорваться на одну из улиц и они, дожидаясь подкрепления, немедленно принялись строить баррикаду из подручных средств — развернули поперёк улицы телегу.

И тогда на врага бросились все, кто мог держать оружие или хотя бы его подобие — старики, женщины, подростки.

Город, ещё совсем недавно спавший, пусть и в тревоге, теперь напоминал котёл с кипящим варевом и подпрыгивающей крышкой.

Троянцев было значительно больше, чем мирмидонян, они всё прибывали и, хотя лишь немногие из них могли называться воинами, пришельцам пришлось туго. Горожане бросались на них с плотницкими топорами, с дрекольем, с голыми руками и даже пронзённые копьями, умирая, старались дотянуться до горла.

Когда прибыли воины Хеттору, Феникс, ещё не спустившийся со стены, понял, что сражение проиграно. Однако немедленно отступить ему помешали те же соображения, что и его подопечному — ничего не зная о том, как идут дела у Лигерона, он до последнего надеялся, что воспитанник смог прорваться в город и скоро троянский лавагет будет вынужден умерить натиск. Феникс рычал и бранился, подгоняя воинов, отчаянно всматривался вниз-вдаль, надеясь увидеть там, в лабиринтах улочек, какое-то движение, которое можно было бы истолковать, как продвижение воинов Лигерона. Но видел лишь всё прибывавших горожан. А вскоре стало подтягиваться больше воинов, и старик понял, что это, скорее всего те, кто держал оборону у ворот. Не похоже, чтобы кто-то их преследовал. Значит, Лигерон потерпел неудачу.

И всё же Феникс медлил, продолжая отчаянно цепляться за стену. Тени укоротились на ладонь прежде, чем он отдал приказ об отступлении.

Уже совсем рассвело, когда побитые мирмидоняне откатились от города, к которому подходили воины Теламона. Саламинский басилей поносил бегущих последними словами и едва не сцепился с Безгубым, не задумавшись о возможном исходе. Обоих удержали. Лигерона оттащил Эвдор, когда кончик меча Ахилла плясал в пяди от горла лавагета.

Среди всеобщего шума и гама никто не обращал внимания на одинокую фигуру, стоявшую на небольшом пригорке.

Человек, обликом не похожий ни на ахейцев, ни на шардана, стоял, щурясь от солнечных лучей, и смотрел на Трою.

Воины акайвашта у подножия пригорка походили на скопище муравьёв. Он видел среди них и рогатые шлемы шардана. Это была удачная мысль, взять бывших пиратов с собой и обратиться к их вождям с предложением союза.

Отличные воины. Большая часть достигнутых успехов — их заслуга.

Шардана стали слишком влиятельны, их вожди имеют вес при дворе Величайшего. Дошло до того, что Рамсес стал беседовать со своей охраной. Это скверно. Всяк должен знать своё место. Если удастся троянцам уполовинить отряды шардана, прежде чем падут стены Таруисы, это будет просто прекрасно. Все замыслы осуществятся в полной мере.

Вот только что-то пошло не так. Кичливые свинопасы, из которых каждый второй числит в предках богов, возомнили себя знатоками военных хитростей, но поскольку до сих пор упражнялись лишь в измышлениях, как ловчее угнать скот соседей, то, похоже, обговняли всё дело.

Этот сопляк, злобный и безжалостный, как сыны Себека, производил впечатление подходящего исполнителя, но, похоже, он не годится даже на то, чтобы называться мер-са. Скверно.

Они понятия не имеют ни о том, что приказам военачальника надо подчиняться беспрекословно, ни о том, что нужен правильный строй, а не толпа, больше сходная со стадом овец.

Зовут себя богоравными, меряются, у кого мэт длиннее. Дикари. Каждый по отдельности — отличный боец, но все вместе они — беспорядочная толпа, которая суетится без всякой пользы.

Первый штурм провалился.

— Принеси мне пива, — раздражённо сказал Менна слуге, который стоял чуть поодаль от него, готовый исполнить любой приказ господина.

Да, похоже, всё будет не так быстро, как он хотел. Но ничего. Ничего. Это только начало.

Аххиява отступили. Троянцы сумели отстоять город. Сегодняшняя победа подняла их боевой дух. После первых поражений и гибели лучших колесничих Вилусы, это внушало надежду.

Люди, которые смогли выбраться из разорённых городов и сёл Вилусы и жители троянской цитадели собрались теперь на маленьком клочке земли, окружённом городской стеной. Страна Вилуса, связанная обширной торговлей и с дальними и ближними краями, сжалась до размеров одного города.

Судьба всех, кто укрылся сейчас за городской стеной, связала воедино как знатных людей, так и простых. И зависели они от решений одного человека.

Насколько Алаксанду сведущ в военном деле, сможет ли он переиграть противника. От его решений и зависело, устоит ли город, останутся ли в живых жители Трои.

В личных покоях Алаксанду, подальше от множества чужих глаз, собрался военный совет. Приам и Атанору в который раз рассматривали карту троянских земель. Хеттору всё больше молчал. Он то и дело поглядывал на пустое кресло, по правую руку от приама. Не то что сесть в него не решился — шарахнулся, как от огня.

Хастияр и вовсе слова не сказал. Его сегодняшний успех, похоже, совсем не впечатлил. Один взгляд на лагерь аххиява вдалеке — и складка меж бровей хетта больше не разглаживалась.

Алаксанду долго глядел на карту, а потом сказал:

— Они сделали глупость, но больше её не повторят. Но одна возможность есть. Мы должны продержаться в городе как можно дольше. В конце концов о войне узнают соседи. Возможно, помощь придёт, или сами же аххиява не выдержат осады. Они, я думаю, отяготились награбленным. Уверен, многие уже мечтают вернуться. Добычи немало.

— Думаешь, будут роптать? — спросил Атанору.

— Хотелось бы надеяться, — невесело усмехнулся приам.

— Я бы на это не рассчитывал, — буркнул Хастияр.

Алаксанду посмотрел на него исподлобья.

— Нижний город не удержать, — добавил хетт.

Приам долго молчал. Остальные тоже не проронили не слова, ждали его решения.

Алаксанду снова покосился на Хастияра, провёл ладонью по лбу, стирая пот. Пробормотал негромко:

— Апаллиуна... Дай мне сил...

Он выпрямился и сказал с неохотой, с усилием:

— Нижний город не удержать. Они малыми силами почти в него пробились.

Хеттору вспыхнул было, но под тяжёлым взглядом отчима поник и так ничего и не возразил.

Хастияр посмотрел на приама недоверчиво. Их взгляды встретились. На скулах Алаксанду играли желваки. Хетт едва заметно кивнул.

— Выход только один, — сказал приам, — мы сдадим нижний город и будем защищаться в цитадели.

Алаксанду сел в кресло, сейчас он уже не мог скрыть ни горя от потери сына, ни усталости после самого тяжёлого решения в жизни.

Стены троянской цитадели сложены из камня, разрушить их куда как сложнее, чем бревенчатую стену нижнего города. Да и защищать цитадель изнутри станет гораздо проще. Нападающие столпятся на узком клочке земли перед цитаделью и станут лёгкой мишенью для троянских лучников. Алаксанду знал, что аххиява никогда прежде не строили хуршаны, осадные башни, даже тараны не делали. Хетты такое умеют. Аххиява в подобном не замечены.

Он уже спрашивал Хастияра, что тот об этом думает. Хетт ничего не думал. Не знал, что думать. Но напомнил, что прошлая попытка вторжения была спланирована мицрим. И глядя на то, как аххиява действуют сейчас... Что сам приам об этом думает?

— Они прежде так не воевали, — устало ответил Алаксанду, — и на моей памяти такого не было и от отца я не слышал.

Стены Трои неприступны для аххиява. Ещё Кукуннис похвалялся, что взять их могут только те, кто строил. Только боги. Ещё мальчишкой Алаксанду слышал об этом — стены Трои строил сам Апаллиуна, Бог Врат.

Да, стены Трои неприступны для аххиява.

А для мицрим?

Новости доходили с большим опозданием, но всё же доходили, и все присутствующие слышали о том, как Риамасса Майамана берёт города. Один за другим.

Хастияра это не удивляло. Он, хотя и всего лишь на посольской службе состоял, но хуршану в два счёта нарисовал и подробно рассказал, как её ладить, где слабые места. Хорошее образование и воспитание. Царское.

Осилят такое захватчики?

Но вот что сомнений не вызывало, так это то, что если троянцы останутся в нижнем городе, то придётся защищать куда более протяжённые и менее надёжные деревянные стены. В конце концов противник сможет найти в них брешь. Да просто сжечь.

Оставалось главное. Сказать людям, что они должны лишиться своих домов.

— Я скажу людям, — предложил Хеттору.

— Нет, я сам.

Алаксанду пошёл к двери, видно было, что тяжесть решения давила на него сильнее, чем потолочные балки на стены и колонны дворца.

Перед главными воротами в цитадель, на ближайших улицах и на крышах домов собрались жители Вилусы. Хоть и тяжело было подобной толпе сохранять спокойствие, но люди молчали, старались не упустить ничего из слов своего царя. Алаксанду начал говорить, обращаясь к народу:

— Наш враг сильный и многочисленный. Никогда прежде на родной земле нам не приходилось встречаться с подобной угрозой. Но мы люди свободные и не потерпим, чтобы враги восторжествовали над нашей страной. Но бывает так в жизни для того, чтобы победить, надо пожертвовать самым дорогим, что у тебя есть.

Алаксанду замолчал ненадолго. Подбирать слова и говорить речь в такие мгновения оказалось слишком тяжёлым испытанием. Но он уже пожертвовал самым дорогим, что было у него — собственными детьми. Потому и может просить от народа ответных жертв.

— Я приказываю сдать нижний город! Завтра на рассвете все жители Вилусы должны быть в цитадели. За стенами крепости мы сможем продержаться долго и так победим врагов. Забирайте из домов еду. Только самое ценное, без чего нельзя жить. Тех, кто не подчиниться, и будет держаться за своё барахло, я выставлю за ворота.

Люди зашумели. Кто-то клялся, что сделает всё, лишь бы Аххиява не победила. А иные выкрикивали обвинения в предательстве.

Наконец, всё утихло. Первый ужас от решения Алаксанду прошёл. Люди бросились бежать, каждый к своему дому. Им предстояло за несколько часов перенести в цитадель всё имущество, что было хоть сколько-нибудь значимым во время осады.

Все, кто способен был держать оружие, остались охранять ворота и стены нижнего города. Женщины и подростки должны были перетащить в крепость все ценные припасы.

В городе поднялась суматоха, народ метался между домами и цитаделью. Только для воинов, которые охраняли город, время тянулось нестерпимо медленно. Солнце, будто замедлило ход по небу, сумерки не торопились спускаться на город.

Хастияр разглядывал ахейский лагерь. Отсюда, из-за стены вряд ли можно разглядеть, что там происходит. Рискнут ли они вновь пойти на штурм, совершить новую попытку?

Хеттору подошёл к нему и попросил отойти в сторону. Троянцу явно неловко было к нему обратиться:

— Не мог бы ты сходить ко мне домой и по дороге зайти в дом к тестю моему? Просто поглядеть, всё ли с ними хорошо. Я сказал им собираться и идти в мой дом. Только я боюсь, что они сами себе ладу то не дадут. Аххиява сегодня, думаю, уже не дёрнутся, они там должно быть выясняют, кто больше виноват.

Хастияр согласно кивнул, объяснения ему не требовалось. Хеттору не мог оставить воинов. А помощь его семье была крайне необходима. Отец его жены, почтенный торговец тканями и владелец множества отар овец, был сейчас вместе с другими мужчинами, на страже городских стен. Двум его сыновьям, подросткам двенадцати и тринадцати лет отроду, велено было собрать в доме всё ценное имущество, переносить его в цитадель в дом Хеттору. Рута должна была сидеть в доме, собрать служанок и вместе с ними раскладывать принесённые братьями припасы.

А вот в том, выполнят ли домашние приказы, Хеттору сильно сомневался. Подростки явно болтались где-то неподалёку, вряд ли двое мальчишек понимали сейчас, насколько важную вещь поручили им. Скорее всего, для братьев Руты нынешние события казались только новой увлекательной игрой в войну. Им явно нужен был присмотр взрослых, это уж Хеттору знал по себе.

Хастияр решил, что лучше всего добираться к дому купца не по главной улице, а в обход. Не расталкивать же ему крестьянок, которые тащат наверх упирающихся коз и овец и кувшины с маслом. Он свернул в боковой проулок и побежал к дому родителей Руты, который находился у самой городской стены.

По дороге Хастияр всё думал, как бы он чувствовал себя на месте троянских горожан. Что им разговоры опытных военачальников о том, что нужно сдать землю и так получишь перевес в тактике?

В доме у купца было тихо. Хастияр открыл двери и вошёл внутрь. В комнате, на поваленной лавке сидела Рута. В полном одиночестве, рядом с ней не было ни братьев, ни слуг. Она плакала, вытирала слёзы куском вышитой ткани пурпурного цвета.

— Почему ты здесь одна сидишь? Где твои братья?

Рута не удивилась тому, что Хастияр пришёл в дом её отца. Она сейчас казалась растерянным ребёнком, а не молодой женщиной, хозяйкой большого дома.

— Хеттору велел мне дома сидеть и братьев ждать. Я ждала, ждала, а никого нет! Тогда я сюда пришла, смотрю, и здесь никого нет. А теперь я сижу и не знаю, что мне надо с собой брать.

Война пришла в каждый дом, неожиданно, нарушив привычный порядок вещей. Людям приходится бросать всё, оставить имущество ради спасения. Прежняя жизнь уже потеряла всякий смысл, осталось только забрать из неё немногое, что можешь унести с собой.

— Ну, давай подумаем, — сказал Хастияр.

Он изо всех сил старался казаться спокойным, но и ему хотелось бежать вместе со всеми, куда угодно, не разбирая дороги.

— Если какие-нибудь ценности в доме есть, надо забрать, не оставлять же врагам. Возьми для отца и для братьев одежду, чтобы было переменить. И что там у вас есть, масло, зерно, всё надо забирать.

Серебро, которое хранил у себя купец, он ещё в первые дни войны догадался перенести в дом зятя. Хастияр подумал, что во время осады, поначалу люди ценят больше всего серебро, а потом оказывается, что самое необходимое уже не купишь и за золото. А по настоящему дорогим вскоре станет хлеб.

После его слов, Рута будто опомнилась. Она стала обходить комнаты родительского дома, собирая вещи. Вскоре она вынесла охапку с одеждой, несколько покрывал, расшитых пурпурными нитками и шкатулку. Рута вытряхнула содержимое шкатулки. Из неё посыпались бусы из сердолика, браслеты и кольца, украшенные янтарём. Рута принялась собирать драгоценности, увязывать их в расшитую ткань.

— Это всё мамино, и мама вышивала, — прошептала Рута.

Её отец овдовел пару лет назад, но вещи его жены так и лежали в доме на прежних местах. Рута собрала украшения, уложила их в самую середину узла с одеждой. А потом сказала Хастияру уже совсем другим, до странности спокойным тоном:

— Хорошо, что ты пришёл, господин Хастияр. Мне тут страшно одной было, а ведь могли и лихие люди с улицы зайти.

— Они завтра тут будут, — только и сказал Хастияр.

— Да, — ответила Рута безо всякого выражения.

Она бросилась в сторону кухни и притащила оттуда кувшин высотою в половину её роста. И тут же метнулась за новым.

Хастияр понял, что вот теперь он может помочь чем-то существенным. И принялся перетаскивать кувшины с маслом и вином из кухни к выходу. То и дело он оглядывался на Руту, ведь кувшины оказались тяжёлыми даже для него. А Рута, казалось, не замечала их тяжести.

Съестных припасов они собрали куда больше, чем способны были донести, даже вдвоём вряд ли бы справились.

Наконец, сборы закончились. Вот и вся прежняя благополучная жизнь. Она уместилась в узел с одеждой и стоит у порога. Осталось только оглянуться на неё ещё раз, запомнить, каким был родительский дом.

Дверь скрипнула, открылась, пропуская внутрь двух подростков, братьев Руты. Хеттору, верно, догадался. Они вовсе не собирались делать то, что им было приказано. Просто бегали среди воинов, стараясь не попасть на глаза отцу или Хеттору. Надеялись, что их на стену возьмут. Сражаться с аххиява.

Им всё же хватило ума понять, что это уже не игра, потому, они одумались и вернулись домой, явно не ожидая встретить там сестру.

— Хеттору нас прибьёт, когда узнает, — только и сказали они оба.

— Кто его знает, может, мы напрасно суетимся, — сказала Рута, — может, всё это зря. Пойдём быстрее.

Она повесила на плечо узел с одеждой и вместе с братьями потащила кувшины в цитадель. Так, до самого утра, жители Трои носили в крепость припасы. А на рассвете ворота троянской цитадели закрылись.

Наступил новый день. Никогда прежде в верхнем городе не собиралось разом столько народу. Жители Вилусы, те, кто сумел выбраться из разорённой округи и уцелел в сражении, пришли в город, чтобы спастись за его стенами. Теперь крепость стала походить на одинокий корабль, окружёный со всех сторон волнами бурного моря. Единственное пристанище людей, которые не пожелали смириться с поражением и бороться с врагами до конца. Всё свободное пространство было заставлено наскоро сооруженными деревянными и полотняными навесами.

Ночью никто не спал, даже те, кто жил в верхнем городе, и кому не пришлось покидать родные дома. Даже тем, кто причислял себя к избранным людям, правящим этим городом, пришлось разделить с простым народом тяготы войны.

Едва занялся рассвет, троянцы собрались на городских стенах. Они ждали, как поступит противник, что предпримут люди Аххиявы.

Ждать пришлось долго, до самого полудня. Ахейцы не сразу решились войти в город. Поначалу они не могли поверить, что троянцы оставили нижний город и защищать его уже не будут.

Первые смельчаки рискнули перелезть через деревянную стену, когда солнце пересекло полуденную черту. На первых порах они ожидали ловушки, осторожно пробираясь между домами. Но вскоре поняли, что дома пусты, а их хозяева заперлись в цитадели.

Вот тогда и началось главное, ради чего войско отправилось в поход и пересекло море. Грабёж, ибо он был единственной настоящей целью любой войны.

Троянцы в гробовом молчании смотрели со стен цитадели, как пришельцы грабили их дома. Горшки и кувшины, одежда, подушки, одеяла, всё тащили. Бранили троянцев на чём свет стоит оттого, что не находили в домах серебра и золота, но надежды не теряли. Знали — настоящие сокровища, а главное, живой товар, спрятаны в цитадели. Ну, до неё они ещё доберутся. Недоступность ценнейшей добычи лишь подстёгивала азарт и жажду наживы.

Ахейцы приблизились к самым богатым домам. Домам купцов, что старались поселиться возле цитадели, быть ближе к царскому роду.

Два молодых воина подошли ко входу в дом, который принадлежал купцу Астапи. Но ничего ценного они не успели оттуда забрать. Даже внутрь зайти не успели. Тут же у входа и растянулись на земле со стрелами в груди и в горле. Досюда уже доставали троянские лучники.

Никто даже не забрал тела погибших, они так и остались лежать под стеной.

Некоторое время ничего не происходило. Противник ничего не предпринимал, никто не пытался штурмовать стены цитадели. Жители Вилусы переговаривались, ожидали развития событий. Больше они ничего не смогли сделать, только ждать.

Вскоре им стало ясно, что задумали люди Аххиявы. Около ворот нижнего города, на самом въезде, стоял храм Апалиуны, божественного защитника Вилусы.

Туда начали собираться ахейцы. Со стен хорошо видно было мельтешение людей. Они принесли ломы и кирки, которые разыскали тут же, в домах троянцев.

По стенам пробежала волна — протяжный стон и гнев. Ахейцы начали ломать стены храма.

Он был построен на совесть, из плотно подогнанных друг к другу кусков песчаника. Поначалу здание плохо поддавалось ударом. Но если люди задумали разрушить то, что создано было до них другими, они непременно это сделают.

К вечеру храм покровителя троянцев превратился в груду камней. Пока враги разрушали здание, со стен города то и дело неслись крики и проклятья. Троянцы рвались мстить за святотатство, клялись, что однажды и храмы в Аххияве превратятся в развалины. Оскорблённый Бог Врат, защитник Трои непременно отомстит врагам.

Но дальше слов дело не пошло. Между людьми ходил Алаксанду. Он обращался к соотечественникам, которые стали свидетелями вопиющего преступления:

— Люди! Братья! Послушайте меня! Они нарочно это делают! Хотят, чтобы мы вышли из крепости и подставились под их мечи и копья! Они на всё готовы, чтобы выманить нас за стены! Но не для того мы пожертвовали родными домами, чтобы поддаться на такую уловку! Она сгодится только на простаков и мальчишек!

Троянцы соглашались со своим царём. Он был прав, любой разумный человек согласился бы с ним. Не для того люди пожертвовали половиной города, чтобы сглупить и отдать врагам преимущество.

— Сейчас вышлют вперёд самых горластых и начнут кричать оскорбления, — тихо сказал Хастияр. Он словно бы говорил сам с собой, но люди вокруг его услышали, согласно кивали.

Но посланник ошибся. Вожди ахейцев и не думали устраивать позорное зрелище и состязаться в скудоумии. Прямо перед главными воротами города появилась колесница, с которой спрыгнул молодой воин с обезображенным лицом. Он внимательно разглядывал стены Трои. Словно искал кого-то, пытался рассмотреть с безопасного расстояния.

А потом обернулся назад и что-то приказал воинам, что стояли у него за спиной.

По его приказу вперёд вывели связанного пленника. Ахеец толкнул его в спину и поставил перед собой. В то же мгновение вздох ужаса покатился по стенам. Это был Тенн, младший брат Алаксанду.

От удара он неловко повалился на колени.

Подошли ещё несколько ахейцев в дорогих доспехах. С ними были и шардана. Алаксанду скрипнул зубами — узнал Тарвейю.

— Приам! — крикнул Тарвейя по-лувийски, — ты ведь здесь и смотришь? Слышишь меня? Ты помнишь брата моего Сиваналу? А вот твой брат! Смотри, приам!

— Ты, пёс, скоро будешь там же, где твой брат... — негромко прошипел Алаксанду.

Безгубый оглянулся на Теламона. Тот кивнул

Лигерон взмахнул топором.

Кровь хлынула фонтаном. Обезглавленное тело Тенна завалилось набок. Ахилл пнул его и торжествующе поглядел на стены, вновь отыскивая кого-то взглядом.

Троянцы замерли от ужаса, но длилось это недолго. Тут же раздался новый вал проклятий, криков и воплей.

Алаксанду потрясённо молчал. Он всё предположил верно. Аххиява действовали именно так, как он и думал. Но убийства брата — вот так, даже без каких-либо требований, призывов сдаться, открыть ворота, он не ожидал.

Ахейцы скопились между домами нижнего города, явно ожидая, что троянцы не выдержат и выйдут из крепости.

Но до самой ночи из ворот Трои так никто и не вышел.

Глава 18. Не может мира быть меж львом и человеком

Вода медленно стекала в кувшин. Тонкая струйка бежала по желобку, который шёл от подземного источника. Говорили, что источник в крепости и священный поток Вилусы – это одна подземная река. Если это правда, то и его вода была священной, давала здешним жителям особенный певучий голос.

Сейчас вода из подземного источника действительно стала для троянцев священной. Просто потому, что она давала жизнь жителям города. Подземный колодец находился в цитадели и обеспечивал её водой, что позволило защитникам Вилусы продержаться в осаде два месяца.

Раньше воды из источника во всякое время года хватало для жителей цитадели, недостатка в ней они не испытывали. Но теперь в верхнем городе жило слишком много людей. Потому им приходилось беречь воду, расходовать её только на самые необходимые нужды.

Хастияр долго смотрел на то, как заполняется кувшин. Его держала женщина, по виду обычная крестьянка из здешней округи. Он пропустил её вперёд и теперь ждал, когда она наберёт воды. Его заставили так поступить весьма неожиданные чувства.

Крестьянка пришла с двумя детьми, девочкой лет семи и мальчиком, на пару лет моложе. В первое мгновение, как только Хастияр увидел дочку крестьянки, ему показалось, что он видит перед собой собственную дочь.

Конечно же, это было не так. Обе дочери Хастияра находились сейчас далеко, в самой столице, и никак не могли очутиться здесь, посреди осаждённого города. Просто он увидел маленькую девочку, с тёмно-русыми волосами и карими глазами, и на один миг ему померещилось.

Оттого он и пропустил вперёд мать этой девочки. Теперь коротал время, наблюдая за ними. Это была его давняя привычка, разглядывать незнакомых людей, прикидывая, кто чего стоит. До недавних пор простолюдины редко занимали посланника, но жители Вилусы смогли его удивить.

— Стойте смирно, не бегайте, пока я воду наберу, — сказала крестьянка, обращаясь к детям.

Дети послушно стояли, не бегали и не играли, просто молчали и ждали. Хастияр смотрел и видел других детей, своих собственных, а также чад друзей и родственников в том же возрасте. Столь серьёзными он мог их представить лишь в школе, да и то, отвернётся учитель, так сразу смешки, тычки, весёлый шепот.

Он никогда не видел детей на войне. Когда войско Хатти проходило через города Амурру, он разглядывал стоящих вдоль дороги простолюдинов, примечал взгляды, которые они бросали вслед войску, но никогда не задавался вопросом, о чём они думали.

Троянские дети не играли, не носились. Может просто детям простолюдинов всегда было не до того? С малолетства их приучают к работе, какие уж тут игры.

Нет. Он достаточно прожил в Трое и знал, что это не так. Дети — есть дети. Когда жизнь идёт обычным чередом, время для игр они всегда найдут, как бы не припахивали их родители.

Едва кувшин наполнился, крестьянка дала из него попить детям, а потом отхлебнула сама. А потом забрала кувшин, и все трое пошли в сторону одного из деревянных навесов, отрезками полотна, разделённого на комнаты.

Конечно, эта девочка из Вилусы совсем немного похожа на его дочь. Но на мгновение дух перехватило, и снова появились мысли, которые он так настойчиво гнал раз за разом.

Хастияр проводил женщину с детьми взглядом. Ему было стыдно. Он по-прежнему спал в своей постели, слуги подавали ему обед, стирали одежду. За всё время осады привычный комфорт посланника изменился не так, чтобы сильно. Еда попроще, мытьё пореже.

А вот во дворе цитадели, превращённой в муравейник, царил тяжёлый запах пота и давно немытых тел, смрад нечистот. Их собирали и выливали со стен, но запах не улетучивался. Сейчас, в конце лета стояла страшная жара. Не продохнуть. Хастияр ходил, как пьяный, голова кружилась. Он всё время думал о море. Вот оно, совсем рядом, со стен хорошо видно. Сверкает бирюзой, манит.

Нужно открыть ворота, выйти из этой ловушки. Не боги же там сидят. Смертные. Он многих из них убил. И ещё убьёт. Когда выйдет из ворот.

Он знал, что многие разделяют его мысли. Многие поддержат. Люди измучены.

Нужно открыть ворота, дать бой.

Они выдержали три штурма. Отбились успешно. Аххиява так и не осилили ничего сложнее лестниц. Да и если бы смогли построить хуршану, «шагающую гору», её ещё надо подтащить к холму, на котором стоит цитадель.

Под стенами гниют десятки тел аххиява. Утащить для погребения пришельцы смогли немногих. Троянские стрелы не позволили.

Сколько же у них стрел?

Во второй штурм троянцы дали понять, что стрелам у них нет счёта.

А вот в третий... Верно, после третьего штурма военачальники аххиява должны были что-то заподозрить.

Хеттору мрачнее тучи выслушивал доклады царских писцов о содержимом воинских кладовых.

С последнего штурма прошло полмесяца. Будет ли следующий?

Хастияр понимал — Троя обречена, поражение и гибель города неизбежны. Судьба Вилусы станет и его судьбой. Скоро он погибнет вместе со всеми остальными. Все усилия напрасны. Они только оттягивают трагическую участь города.

Прошло два месяца. Если бы хоть один из гонцов добрался до западных крепостей Хатти или Апасы с Милавандой — здесь бы уже появилось царское войско. Он каждый день изо всех сил напрягал глаза, всматриваясь вдаль. Ничего. Никто не придёт.

Что же, домой ему не вернуться, семьи больше не увидать. Да и вряд ли в Хаттусе узнают, что с ними со всеми случилось.

Хастияр думал об этом, пока набирал воду для себя. Посуда у него была небольшой, но довольно дорогой. Это был серебряный кувшинчик, украшенный затейливыми чеканными узорами. Но для Хастияра память была куда дороже серебра. Кувшин подарила ему мать. Это было давно, в то самое время, когда он впервые получил печать царского посланника и уехал из дома. С тех пор в дальние поездки Хастияр брал его с собой.

Вода заполнила кувшин до краёв. Хастияр медленно пил из него. Вода подземного потока Вилусы на самом деле была необычной. На него она действовала, будто лёгкое вино, иногда даже голова кружилась.

Стены цитадели чем дальше, тем больше давили, угнетали. Хотелось выйти из ворот и пойти, куда глаза глядят. Выйти к морю и посидеть на берегу, просто смотреть, как волны набегают на песок. А ещё можно было пить вино и просто разговаривать с кем-нибудь. Например, с Хеттору, рассказывать ему о дальних странах.

Да, самые обычные вещи стали недоступны. Теперь мир замкнут стенами крепости, и кто знает, что происходит за её пределами. Может, весь остальной мир исчез, или ему нет никакого дела до маленького города, на стенах которого стояли его защитники, не покидая пост ни днём, ни ночью.

Вдруг перед глазами у Хастияра зарябило. Все оттенки пурпурного цвета разом мелькнули перед глазами, словно кто-то собрал краски здешнего мира и рассыпал их в беспорядке. Пёстрое платье, зелёные бусы с золотыми подвесками в виде стрекоз, тёмно-каштановые волосы, заплетённые в косу. Да ещё и запах розового масла, который опережал на много шагов обладательницу этих замечательных духов.

Элисса поднялась на стену. Она подошла к самому краю и долго смотрела вниз, пока один из воинов не окликнул её:

— Эй! Царевна, отойди в сторону. Иной раз зазеваешься, и аххиявский лучник достанет. Скорее спускайся!

Элисса отвернулась и нехотя отошла от края. Она стояла, прислонившись к стене, словно никого не видя. Пока не встретилась взглядом с Хастияром.

Тогда произошло нечто уж совсем необычное. На мгновение он почувствовал, о чём сейчас думала Элисса. Будто прочитал мысли, которые родились в её сердце. И со всех ног бросился к ней.

После смерти мужа Элисса стала избегать его, всякий раз уходила и даже взглядом боялась встретиться. От её прежнего кокетства и следа не осталось.

Хастияр подбежал к стене и крикнул Элиссе:

— Спускайся, Элисса! Немедленно!

Женщина в пёстром платье, с белым лицом, отшатнулась.

— Даже и не думай! — кричал Хастияр, — спускайся и не приходи больше сюда!

Царевна поднесла ладонь к лицу. Пальцы дрожали.

Хастияр остановился в паре шагов, тяжело дыша, будто не пару дюжин шагов пробежал, а в сто раз больше, да в полном вооружении.

— Я не собиралась... — всё так же негромко проговорила Элисса, — не собиралась... Не сегодня...

— Никогда, — сказал Хастияр.

— А кто мне помешает? — она внезапно вскинула голову и посмотрела на него с вызовом, — ты?

— Хотя бы и я!

— Нет... — она поникла, — никто мне не помешает. Просто будет уже некому...

К ним приблизились воины. Верно и они поняли, что задумала Элисса.

— Не зря мы стоим здесь, — тихо сказал один, — и пока стоим, жёнам нашим не следует думать о том, как умереть достойно и в руки врагам не попадать.

Хастияр подошёл к Элиссе. Теперь никому не было дела до соблюдений приличий. Не до них уже.

— Пойдём, поговорим, — сказал посланник.

Элисса только кивнула в ответ, и они пошли вместе, обходя навесы, мешки и кувшины, обходя порой и людей, которые лежали тут же, прямо под навесами. Рядом с колодцем всё так же стояли женщины с кувшинами, ждали очереди, чтобы набрать воды.

Элисса и тут не осталась незамеченной. Она была одета ярко и богато, что уж никак не вязалось с окружающей обстановкой осаждённой крепости. И тем более с этими женщинами из веллу[152] и нижнего города. Будто заморская птица, блистающая радужными перьями села на одну ветку с воробьями и галками.

— Вот, посмотрите на неё, — зашипела одна, — вырядилась, как на праздник. А ещё вдова, совсем стыда нет.

Элисса тут же остановилась и поглядела под ноги. Рядом лежал кувшин с отбитым донышком. Она взяла его в руки и повернулась к недовольной.

Хастияр в её жесте мигом увидел и домыслил взмах, удар и падающую наземь обидчицу, но потасовки не случилось. Подала голос другая женщина, служанка из царского дворца.

— Э! А ну рот закрой! Будешь про неё дурное говорить, быстро язык вырву! Она оттого и выряжается каждый день, что воды мало. Сказала нам, чтобы мы её платья не стирали. Говорит, не надо воду на стирку переводить, если её для питья не хватает! А нарядов у царевны много, вот она каждый раз новое и надевает. А ты, коза шелудивая, платьев дорогих захотела?

Удивительно, но и после подобных оскорблений женщины не подрались. Завистливая селянка разом сникла, спряталась за спинами соседок. Элисса бросила кувшин на землю, отчего он разбился уже на множество мелких кусков. Вместе с Хастияром они обошли очередь. Недалеко от колодца стояла широкая доска, положенная на две колоды. Элисса села на эту скамейку.

— Ну, давай говорить, — сказала женщина.

— Да пора бы уже, — в тон ей сказал Хастияр.

— Я вижу, ты в душах читаешь, не хуже, чем письмена на разных языках. Так ли тебе мои слова нужны, сам же ответы знаешь.

— Нет уж, теперь не отпирайся, поздно. Решили поговорить начистоту, назад дороги нет.

Она промолчала, только расправила пышные оборки на платье, так, что они заняли половину скамьи. Хастияр понял, что она успокоилась и теперь придётся стараться и вытаскивать из неё каждое слово.

— Ты зачем на стену приходила? Жизни лишиться хочешь?

— А хоть бы и так! Пришла посмотреть, высокие ли у нас стены. Всю жизнь здесь живу, а не думала над этим никогда. А теперь вижу — высокие. Когда эти придут сюда, я возьму сына, и мы вместе прыгнем со стены.

Элисса сказала об этом спокойным будничным тоном, словно слугам давала распоряжения по хозяйству. Хастияр почувствовал, что сейчас глядит в самую настоящую бездну. Словно разом раскрылись подземные норы и выпустили наружу Змея. Такой необычно близкой стала смерть.

Теперь она стояла рядом. То кричала по ночам вместе с ранеными, которым никто не мог помочь, доносилась вместе с вонью разлагающихся трупов под стенами, смотрела из глубин души каждого троянца, в глаза которому заглядывал Хастияр.

Но смерть была не самым плохим выходом. Элисса была права, в случае поражения ей лучше бы умереть. Её маленький сын теперь стал единственным законным наследником троянского приама. Завоеватели не пощадят его, попади мальчик в плен. А его матери лучше не становиться рабыней воинов аххиява.

Разумные доводы, посланнику сложно было с ними не согласиться. Хастияр разом вспомнил и разорённую страну Моав, которую хетты подбили устроить восстание. И великое сражение при Киндзе, и ещё множество иных битв. Но, думая об этом, он не пропустил мимо ушей и то, о чём говорила Элисса:

— Всё время думаю, что это я виновата в смерти Куршассы. Но это не так, боги свидетели, я ни в чём не виновата. Не так уж сильно ты мне нравился, я не хотела остаться вдовой и избавиться от мужа.

— Вот как, — хмыкнул Хастияр, — какие любопытные вещи выясняются! А всего-то и нужно было, чтобы аххиява осадили город. Что же, сегодня хороший день, чтобы говорить правду. Теперь я скажу. С юных лет меня учили, что надо действовать на благо государства. А тут как пнул меня наш лабарна Солнце под задницу, так захотелось мне ему ответить, что натворил бы я дел, вовек никто бы не разобрался. Так бы и говорили — жила на свете Элисса из Трои. Из-за неё началась война и разрушилось великое царство.

— Ну, уж нет, — Элисса внезапно повеселела от их взаимной откровенности, — никуда бы я с тобой не побежала. Не надейся. Мне с детства бабушка говорила — надо, чтобы тебя любили сильно, а ты немножко. Куршасса меня очень любил, а я чуть-чуть. А с тобой бы так не получилось. А теперь мужа нет.

Элисса замолчала. Разгладила пышные оборки на платье и поправила украшения. В последние дни она действительно одевалась, как на праздник. Ведь каждый день жизни мог стать последним, а перед богами и предками надо было появиться достойно, как и подобает дочери древнего рода.

Хастияр понял и это, будто снова прочитал её мысли. Вновь он заглянул в мрачную пропасть, без краёв и дна. Нет, он не будет поддаваться искушению Змея, надо вырваться из этих тёмных глубин и отвлечь Элиссу чем угодно.

— Чему ещё тебя научила бабушка? Клянусь, я действительно жалею, что не был с ней знаком.

— Да, она много чего знала. Ведь она была из настоящих критян, из тех, с которыми говорили боги. Бабушка мне много рассказывала об острове, о прежней жизни до потопа. О том, что существовал когда-то на земле город без стен. Потому как не было врагов, которых следовало опасаться.

Они оба, не сговариваясь, оглянулись вокруг. Они сидели в городе, измученном войной. Больше не было ни нижнего города с множеством домов, ни полей, ни садов. Только смерть и развалины вокруг. Бездна вновь их влекла к себе.

— Да, я слышал, что в Кноссе не было стен, — сказал Хастияр, — но враги у критян были, а вместо стен защищал флот из множества кораблей. Нет, так не бывает, чтобы люди где-то беспечно жили без войн.

— Нет, бывает, — не согласилась с ним Элисса, — так было, очень давно. Тогда на земле был Золотой век, и не было ни войн, ни стен в городах. Но люди сами выбрали бесконечную вражду и разрушили мир. Теперь они не могут жить, чтобы не воевать друг с другом. Но однажды Великая Мать разгневается на неразумных детей своих, и источник жизни иссякнет. Так говорили те, кто слышал богов.

Но сейчас боги молчали, они были далеко отсюда. И предоставили людям самим выбирать судьбу.

— Когда?

— Я тебе уже дюжину раз отвечал, — раздражённо отмахнулся Теламон, — ещё один такой приступ, и мы надорвёмся.

— Они не бессмертны, — прошипел Лигерон, — в прошлый раз мы почти зацепились. Знаешь, почему?

Теламон скривился. Его бесила самоуверенность этого сопляка. Басилей Саламина был на десять лет старше и считал себя куда опытней Безгубого, но к стыду своему не увидел того, что приметил юнец. А тот заводил этот разговор уже в третий раз и обязательно с вот этим вот «знаешь, почему»?

Зараза.

Шардана Ахилла не поддержали, это хорошо. Именно они в прошлом штурме понесли самые большие потери, потому и стоят теперь за Теламона.

«Подождём. Скоро сами передохнут».

Тарвейя заявил, что только в крепостях мицрим устроены такие склады, что можно больше трёх месяцев в осаде просидеть. Говорят, на юге так, и на востоке, где у них Стена Болот.

Вроде у «пурпурных» тоже. В Цоре. Но Град-на-острове могуч и поистине неприступен, а Троя всё же поменьше. И, самое главное — город не самый большой в подлунном мире, а народу там очень много. Он, Тарвейя, постарался, чтобы так получилось.

Должны уже начать голодать.

Но тут покоя не даёт Безгубый со своим «знаешь, почему».

Почему?

При третьем штурме им удалось продвинуться дальше всего. И народу больше на стены смогло влезть, чем при первых двух. И сеча вышла самая кровавая.

Почему так? Урод Безгубый заявил, что троянцы стреляли реже, старались подпустить поближе. А значит берегут стрелы. Мало у них стрел осталось.

Теламон со скрипом зубовным вынужденно признал, что Ахилл говорил дело. Но снова лезть на стену ему уже не хотелось. При дележе награбленного в Лирнессе он прибрал к рукам роскошный шлем и распихал по мешкам столько всякого добра, от дорогих тряпок до и вовсе бесценных кетейских кинжалов «чёрной бронзы», что искренне полагал дело сделанным.

Многие его поддержали. Даже нашлись умники, которые ещё при дворе ванакта слышали речи Меланпода и теперь кивали на них — дескать, ну и плевать, что стены Трои не взяли. Всё равно троянцам кранты, округу так обобрали, что не поднимутся более. Не соперник теперь Троя Микенам в Месогийском море. Разве не это целью похода называл Меланпод?

Тот от таких речей совсем потемнел лицом и прямо взбесился. Принялся подначивать тех, кто ещё не чувствовал себя удовлетворённым добычей.

Обе стороны послали посольство к Гераклу. Дабы рассудил. Обе стороны одарили Иолая, дабы придать вес своим доводам.

Иолай вошёл к дяде и доложил.

Палемон пил золотистое вино с островов из сидонской чаши синего стекла, взятой в крепости Тенна. Выслушав племянника, дал ответ:

— Как обычно, Иолай.

Племянник усмехнулся и вышел из шатра.

— Лавагет говорит всем — идите к воронам.

— Да чтоб его! — в сердцах воскликнул Теламон и тут же спохватился, — ну, то есть я со всем уважением.

Противная сторона в кои-то веки согласилась с саламинским басилеем.

Теламон и рад бы единолично командовать. При штурмах ему все, даже шардана подчинялись, понимая важность единоначалия. Да тут сейчас не штурм.

Ситуация усугублялась тревожными подсчётами жратвы. Многотысячное войско поначалу ни в чём себе не отказывало, а теперь ко многим пришло понимание, что это они явно погорячились.

Докуда глаз хватало простирались поля неубранной пшеницы. Не все даже вытоптаны. Не все сады ещё порублены на дрова. Но кто всё это сожнёт? Богоравные?

Всё же пришлось кое-кого нагнуть. Не голодать же. Пленников нахватали мало, но всех заставили работать.

Вернее, почти всех. Некоторых молодых женщин на поля не погнали. Их иначе «употребляли».

Меланпод злился, прямо плевался, рычал, орал и, судя по всему, ругался последними словами. Как-то Тарвейя, язык его понимавший, не стерпел оскорблений, горячая кровь взыграла, меч покинул ножны в намерении поучить мицри подобающим речам. Но того заслонил молчаливый загорелый малый в парике. Змеиным извивом от укола ушел, да в ответ без замаха полоснул шардана «бычьей ляжкой».

Тут уже много мечей покинули ножны. Чуть троянцы от беды своей не избавились, но Меланпод и Теламон сумели и богоравных героев и шлемоблещущих варваров угомонить. Чудом каким-то. Ну и Геракл для разнообразия чего-то там рявкнул, так, что у всех уши заложило.

Потом долго судили да рядили, всё ли вышло по чести. Устроили Тарвейе пышное погребение. Куреты предложили отметить его по своему обычаю состязаниями. Как они говорили — Играми.

Отметили. Копья метали, боролись, бегали, в кулачных боях двоих вынесли вперёд ногами. Короче, всем понравилось. Договорились при случае повторить.

Сидение под стенами продолжилось. Меланпода это категорически не устраивало, и он попробовал сработать тоньше. Давно уже знал, что есть у него в ахейском войске союзник. Вот и начал с ним беседовать почаще.

Долго убеждать Ахилла не пришлось.

К этому «черноногому» Лигерон не знал, как относиться. То чувствовал презрение, ибо тот не обнажал меча и не мог именоваться героем, то испытывал уважение, поскольку Мелампод одним своим змеиным языком из тени шатра как-то умудрялся двигать воинства.

Выйдя из его шатра, Лигерон перекинулся парой слов с Эвдором и Фениксом и направился в свой. Обиталище юного головореза было вполне достойно называться именно шатром, а не палаткой, куда на карачках заползают и встать там нельзя. Лигерон на этой войне жил, как настоящий басилей. Почти три сотни мирмидонян поначалу ему подчинялось. Далеко не самый малый отряд в разношёрстном войске. Теперь их число, правда, значительно поубавилось.

Войдя в шатёр, он скинул китуну, поплескал на грудь воды из чана, смывая пот, почесал в паху, несколько раз провёл ладонью по своему внушительному даже в вялом виде хозяйству, приводя его в рабочее состояние. За этими приготовлениями отстранённо, безо всякого выражения следила обнажённая девушка, сидевшая в тёмном углу. Её глаза смотрели в одну точку. Они были мертвы, хотя грудь девушки изредка вздымалась. Она дышала. Живая мёртвая.

— Сюда ползи, — приказал Лигерон.

Она не сдвинулась с места.

— Сюда ползи, тварь псообразная, — повысил он голос, но как-то лениво, будто привычно.

Она подползла ближе, на свет. Стало видно, что на ней нет живого места, вся в синяках. Губы разбиты в кровь, причём давно и не раз. Не заживают.

— Как сегодня хочешь, Поликсена? — спросил Лигерон, — раком?

Она не ответила.

— Становись.

Она встала перед ним на четвереньки. Он о чём-то задумался, поглаживая напряжённый приап и вдруг спросил.

— Он носит на груди три золотые мухи?

Она не ответила.

— Говори! — он пнул её.

Она сжалась.

— Носит или нет?

— Кто? — еле слышно прошептала Палхивассена, дочь приама Алаксанду.

— Кто, мой грозный господин! — потребовал Ахилл, презрительно-горделивым тоном.

— Кто, мой грозный господин?

— Хранитель этот ваш.

Он говорил на ахейском, но она сразу поняла о ком речь. Да и без имени поняла. Мух хватило.

Хранитель. Гектор[153]. Хеттору.

Не ответила. Сжала зубы и зажмурилась.

— Отвечай, сука!

Она сжалась в комочек.

— Ну?!

И она не выдержала:

— Он не защитит меня, не спасёт, но и ты, ублюдок, сдохнешь здесь! Давай, насилуй, режь! Только это и можешь, безгубая тварь! Конец вам всем придёт бесславный, как собаки побитые на пузе уползёте!

Он рванул её за волосы, поставил на ноги и ударил наотмашь по лицу. Она отлетела в угол шатра и там сжалась.

— Мухи, — процедил Лигерон, — три золотых мухи. Отвечай.

— Приди к нему и увидишь сам, — ответила девушка, неожиданно твёрдым и спокойным голосом, хотя и чрезвычайно неразборчиво, разбитые губы не слушались.

И добавила:

— Если осмелишься.

Лигерон некоторое время молчал, а потом сказал:

— Сегодня ты умрёшь, Поликсена.

Он вышел из шатра и крикнул:

— Эвдор? Найдите мне Эвдора!

Наступило время, когда надежды на благополучный исход не осталось, и все человеческие силы были потрачены. Оставалось молить о помощи богов. Только в силах бессмертных изменить судьбу и подарить людям веру в лучшую жизнь.

Алаксанду молился в маленьком домашнем храме. Он не мог почтить Бога Врат, как подобает, ибо большой храм разрушен. Теперь обращался к Отвращающему Зло у небольшого алтаря для малых просьб. Но просьба на этот раз была слишком велика.

Он не мог принести должной жертвы. У него не осталось жертвенного скота, было совсем мало вина и хлеба. В достатке остались только благовония.

Услышит ли бог? Здесь ли ещё Аппалиуна, внутри ли выстроенных им стен? Вдруг покинул свой город, не вынеся обиды на смертных, что не смогли уберечь его жилище?

Драгоценные ладан и мирра курились на жертвеннике, ароматный дым поднимался к потолку, струился тяжёлыми лентами, обвивая статую бога-защитника. Вместе со священными ароматами поднимались вверх и молитвы Алаксанду. Он тихо шептал их, обращаясь к богам. В них была лишь одна просьба — о спасении города.

Если погибнет город, то некому больше будет славить бога, некому приносить ему жертвы. Неужели божественный покровитель Вилусы не пощадит измученную страну, не поможет изгнать врагов с родной земли?

Алаксанду потерял сына и брата, ничего не знал о судьбе дочери. Он не знал с чем сравнить собственное горе, но оно было лишь маленькой каплей в море человеческих страданий, которые выпали жителям Трои.

Чем на самом деле город прогневал богов, почему троянцы должны страдать? Алаксанду снова и снова спрашивал Бога Врат, спрашивал и других богов, раз за разом просил их ответить. Он согласен был принести любую жертву, но кроме себя самого у троянского приама уже ничего не осталось.

Он предлагал всё, лишь бы услышать ответ. Он предлагал себя. Он был бы счастлив, раздайся сейчас в голове голос: «Умри, Алаксанду, и спасёшь Трою».

— Угоден ли я тебе, Апаллиуна, господин мой? Забери мою жизнь и дай Вилусе лучшего правителя, но позволь народу Вилусы жить.

Приам вдохнул воздух, густой и тяжёлый от множества ароматов, и задохнулся. На мгновение ему стало нечем дышать, а потом в груди разлилась боль. Словно расплавленный металл вылился на сердце, голова закружилась, и Алаксанду почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

Стены храма вдруг пропали, Алаксанду увидел, что стоит он сейчас не в маленьком зале, а на вершине огромной горы, и окружает его тьма, в которой нет ни луны, ни звёзд.

Со всех сторон, огромные, не меньше вершины, на которой он стоял, его окружали боги. Сейчас он увидел и Апаллиуну, защитника города, и Бога Грозы, и Богиню Солнца, и иных бессмертных.

Боги заговорили с ним, стали отвечать на вопросы приама. И он понимал их слова, хотя с детства знал, что боги и люди говорят на разных языках, и смертный не способен понять божественную речь.

«Вот два пути, Алаксанду. Первый — жизнь. Не такая, какой ты желал для своего народа. Стены Трои падут. Что тебе стены? Что тебе люди?».

«Жизнь... Жизнь рабов?»

«Ты сказал».

Он содрогнулся. Кто говорит с ним? Разве Апаллиуна? Разве может Защитник Трои, служению которому он отдал жизнь, говорить так равнодушно и жестоко?

Или это его собственные мысли?

«Второй — смерть и великая слава. Стены Трои устоят, а о мужестве людей Вилусы сложат песни, что переживут века».

Кто говорит с ним? Ведь эта мысль — принять яд всем вместе, уйти на Поля Веллу, взявшись за руки, уже посещала его.

— Нет, я не хочу великой славы, — прошептал Алаксанду, — прошу вас, боги, господа мои, позвольте народу моему жить...

Боль не отступила, сердце продолжало гореть, словно в нём плавили бронзу. В миг видение исчезло, и боги, и горные вершины. Алаксанду снова стоял в храме один. А в двери храма колотили снаружи.

Царь отворил их. На пороге стоял слуга. На нём лица не было от ужаса.

— Мой царь, там...

Алаксанду поднялся на стену. Люди расступались перед ним, испуганно шарахались, будто видели живого мертвеца.

На надвратной башне стояли Хеттору, Хастияр, Атанору и его сын. Последний, белый, как мел, даже не заметил появления приама. Не отрывая взгляд, он смотрел вниз. В руках Этримала сжимал лук, а фаретру со стрелами держал Хеттору. Этрималу колотила дрожь, будто в жестоком ознобе.

— Что здесь... — начал было приам.

— Вот, — не дал ему договорить Хеттору и кивнул на Этрималу, — хотел стрелять. Я у него стрелы отобрал.

Под стенами стоял человек. Тот самый изуродованный юноша, что обезглавил Тенна. Стоял в полном вооружении. Панцирь не самый тяжёлый, просто нагрудник из подвижных пластин, без массивных бронзовых наплечников, что любили аххиява. На голове шлем из кабаньих клыков с гребнем.

В правой руке копьё. В левой — большой круглый щит и второе копьё.

Он стоял в досягаемости для троянских стрел и щитом не прикрывался. В Трое хватало искусных лучников, продырявить Лигерона не составило бы труда. Но никто не стрелял.

Алаксанду сразу понял, почему. Чьи-то раскалённые безжалостные пальцы ещё сильнее сжали его сердце.

На одной из ближних крыш нижнего города трое аххиява сложили из камней алтарь и распяли на нём обнажённую истерзанную девушку. Алаксанду не смог разглядеть её лица, но по мёртвой тишине среди троянцев всё понял.

Атанору положил руку старому другу на плечо.

— Это она...

— Троянцы! Мне уже надоело ждать! — донёсся до них крик, — и богу тоже!

— Какому богу? — прошептал приам.

— Энуварио, — мрачно сказал Хастияр, — их богу войны. Этот урод принесёт Палхивассену ему в жертву.

— Я спускаюсь! — прошипел Этримала.

— Нет! — отрезал Хеттору, — он хочет не тебя.

— Он... хочет? Что? — спросил приам, — кого?

— Он зовёт человека по имени Гектор, — объяснил Хастияр, — убийцу Патрокла Менетида. Ему нужен тот, кто забрал три золотых мухи у воина «черноногих».

— Гектор! — в подтверждение его слов крикнул Лигерон.

— Это ловушка... — прошептал Алаксанду, — они ждут, что мы откроем...

— Прости, отец, — сказал Хеттору.

Алаксанду дёрнулся его задержать, но Атанору помешал. На седых щеках старого друга блестели слёзы. Приам почувствовал, что ноги его не держат.

— Не ходи, — сказал Хастияр, — они не дадут честного боя.

— Ты перестал верить в клятвы и договоры? — спросил Хеттору.

— Есть люди... — начал Хастияр, запнулся на полуслове, но всё же закончил, — есть те, с кем договориться невозможно. Поверь мне. Я знаю породу этого аххиява.

Хеттору промолчал в ответ. На него сейчас смотрело множество людей, тех, кого он знал всю жизнь. И ему казалось, что среди живых стоят и смотрят на него отец и мать, которых он даже не помнил. И ещё множество людей, которые прежде жили в Трое. И не только люди. Будто земля и камни родного города смотрели сейчас на него. Город замер.

Среди сотен лиц он остановил взгляд на одном. Рута стояла, онемев от ужаса, как и все остальные. И смотрела на мужа так, будто хотела отдать свою душу взамен его. Так было уже однажды, в тот давний день, когда Хеттору услышал её песню. И понял, как она его любит.

Между ними будто струна натянулась. Он хотел что-то сказать ей, но не мог найти нужных слов. Он смотрел на неё и душа рвалась на части, билась птицей, угодившей в силки.

Он хотел подойти, обнять, поцеловать, пригладить растрепавшиеся рыжие волосы, из-за которых когда-то звал её Лисёнком.

Он знал, что эти объятия отнимут у него слишком много сил, не дадут поднять щит и копьё.

Он знал, что если продлит это мгновение, то не будет видеть противника. Перед его взором будет стоять лицо Руты, милого Лисёнка.

Он хотел передать ей что-нибудь для сына. Что-нибудь мудрое. Слова, которые станут путеводной звездой для мальчика.

Много ли мудрости у него, двадцатичетырёхлетнего полководца?

Невидимая струна зазвенела и разорвалась, напоследок издав звук, потонувший в тишине.

Тогда Хеттору вдруг почувствовал, что воздух в Вилусе стал уже не смрадным, а снова свежим и чистым. Он вдохнул его полной грудью и сказал:

— Откройте мне ворота.

Он спустился вниз. Воины подали ему панцирь, он начал облачаться. Закончив, надел шлем с крашенным охрой конским хвостом на макушке. Взял в руки щит и пару копий.

Впервые за долгие месяцы осады ворота Трои раскрылись. Хеттору прошёл в створ. Остановился. Хотел обернуться, чтобы ещё раз взглянуть на Неё.

Хастияр ощутил ком в горле.

Рута протянула вперёд руку, будто хотела коснуться мужа.

Хеттору так и не обернулся. Шагнул вперёд, в нижний город.

Прямо перед ним стоял Безгубый, а за его спиной, на крыше, ещё трое аххиява, в доспехах и с оружием. Чуть в стороне, на одной из улиц, что вели к воротам, Хеттору приметил колесницу. Поодаль виднелись тени — явно за происходящим следило ещё несколько человек.

Хранитель Трои и вожак мирмидонян стояли на большой привратной площадке. Станцевать здесь места хватит.

Хеттору почувствовал за своим плечом движение. Скосил глаза. Так и есть. Этримала с двумя копьями. Как проскользнул?

— Уходи.

— Их четверо, — возразил Этримала.

— Их тут больше, но это не важно. Уходи, мы будем биться один на один.

— Эй ты, богов не боишься? — насмешливо крикнул Лигерон Этримале. Он вскинул руку с копьём к небу, — боги всё видят. У меня всего два копья[154].

— Уходи, — процедил Хеттору, — это поединок.

— Их четверо... — повторил Этримала, но всё же послушно попятился.

Хеттору посмотрел на троих аххиява на крыше. По их вальяжным, расслабленным позам понял — это опытные волки.

Он перевёл взгляд на Лигерона. Глаза того горели ненавистью.

За спиной гулко закрылись ворота. Он сам отдал такой приказ. По спине пробежал холодок. В скольких боях побывал, но даже в страшном деле при Киндзе ему не было так... не по себе.

Он всегда стоял в одном ряду с товарищами. Бок о бок с Куршассой.

Хеттору посмотрел на Лигерона.

— Как твоё имя?

— Смерть твоя, — прошипел Лигерон.

Хеттору усмехнулся, пожал плечами.

— Стало быть, Ахилл.

Безгубую рожу ещё сильнее исказила (куда уж больше) гримаса ненависти.

Хеттору сорвал с груди «золото храбрости». Протянул ахейцу.

— Тебе есть до него дело?

— Мне нет никакого дела до побрякушек!

— Ну и ладно, — Хеттору вновь пожал плечами.

Золото полетело в пыль.

— Ты помнишь меня? — прорычал Лигерон, — помнишь Патрокла, сына Менетия, которому ты отрубил голову и насадил на кол?

Вот оно что...

«Ну я и отмахнулся от него факелом. Прямо по роже...»

Хеттору медленно кивнул. Да, он помнил.

— Он был мне, как брат! — прошипел Лигерон.

Сопляк вырос и пришёл мстить.

— А ты убил моего брата.

— И тебя убью! И труп протащу за колесницей!

А ведь можно было его тогда...

«Я о малолеток руки марать не буду. Ему бы пинка дать...»

— Ни о чём я не жалею... — прошептал Хеттору.

Но сердце его дрогнуло, будто почуяло ложь, самообман.

Как знать, сколько людей были бы сейчас живы. Куршасса... И Палхивассена, весёлая красивая девчонка... Была бы...

Нет. Она есть. Она жива, и он её спасёт.

«Куршасса её выручит».

Память, как ты жестока.

Хеттору посмотрел на крышу, где стояли Эвдор, Менестей и Алкидамант, и сказал:

— Ты угрожал убить девушку, если я не выйду. Вот он я, перед тобой. Давай теперь условимся, что если боги отдадут победу мне, твои люди её отпустят.

— Не может мира быть меж львом и человеком! — повысил голос Лигерон, — ни клятв, ни договоров! Вышел — бейся! Или будешь затравлен, как зверь! Бегства тебе уже нет!

Хеттору сжал зубы. Ловушка. Даже если умрёт Безгубый, они убьют девушку. А со всеми ему не совладать. Ему почудился стон, донёсшийся со стены.

— А ты кто, лев или человек?

Хеттору чуть пригнулся, выставив вперёд левую ногу, поднял щит и взял на изготовку копьё.

Всё, разговоры кончились.

Все добродетели вспомни — ты ныне особенно должен быть копьеносцем искусным и воином с духом бесстрашным! Бегства тебе уже нет...

«Ни о чём я не жалею».

Лигерон повторил его движение. Он не бравировал, не бахвалился. Он тоже уже по приближению Хеттору смог оценить — перед ним воин из лучших.

Хеттору, пригнувшись, начал движение по кругу, посолонь. Лигерон двинулся так же.

Расстояние между ними постепенно сократилось до семи или восьми шагов.

Хеттору не видел бреши в защите Лигерона. Тот тоже не спешил расставаться с первым копьём.

Они описали круг. Лигерон дважды потрясал копьём, обозначая бросок, но Хеттору не купился. Ему тоже не удалось обмануть Безгубого.

Шаг влево. Ещё шаг. Замах! Щит выше! Назад.

Ещё шаг.

Вперёд.

Влево!

Открылся?

Щит выше! Н-на!

Лигерон краем щита отшиб копьё Хеттору. Тот отпрянул, чувствуя лёгкое жжение на левой голени.

Царапина. Всего лишь царапина. Но разменялись. Теперь у каждого по одному копью. Это метать уже никто не станет.

Лигерон перехватил копьё обратным хватом и поднял выше. Хеттору держал прямым, ниже.

Они вновь двигались по кругу.

В голове Хеттору билась навязчивая мысль — отбросить щит и взять древко двумя руками с левой стороны. Собьёт с толку и даст удобство обвода щита Безгубого. Один решающий бросок влево с выпадом и всё закончится. Когда-то давно, будто в прошлой жизни этот приём показал ему Алаксанду. С Куршассой они друг против друга пробовали его не раз.

Рискованно. Ох, как рискованно. Этот убийца не прост. Об этом напоминала саднящая нога.

Шаг. Ещё шаг.

Короткий ложный рывок. Выпад, отскок.

Вновь финт, сближение. Отскок.

Наконечники ещё ни разу не ударили в щиты и древки едва соприкоснулись.

Лигерон очень быстр. Хеттору чувствовал, что не успевает. Его доспех тяжелее.

Внимание и осторожность. Первая ошибка станет последней. Следить за ногами.

Шаг. Ещё шаг.

Шаг вперёд и сразу назад. Два выпада, друг за другом, оба приняты на щиты.

Хеттору тоже взял копьё обратным хватом, они стали отражением друг друга.

Лигерон решился. Рывок. Удар.

Хеттору принял не щитом, а древком с подшагом навстречу и поворотом. И сразу же обвод и выпад в подмышку снизу-вверх.

Всё!

Нет!

Лигерон просто нечеловечески быстр. Будто сам бог аххиява, бог войны толкнул его навстречу. Ахилл успел податься вперёд и, наплевав на то, что наконечник троянского копья всё же вспорол кожу подмышкой, зажал древко Хеттору щитом и рукой.

На пару мгновений они замерли, сцепившись. Ахилл толкнул, Хеттору устоял, но, когда попытался вывернуться и повалить противника — сам прозевал подножку. Падая, выпустил из рук копьё, но сумел уйти кувырком, перекатом через щит. Лигерон не успел ударить вслед, поскольку был сам занят удерживанием равновесия.

Хеттору вскочил легко, будто не давила на плечи тяжесть доспеха. Копьё потеряно. Он выхватил меч.

Ахилл развернулся. Скривился в усмешке.

— Ну вот и всё, Гектор.

Хеттору держался на расстоянии. Нужно два шага. Два шага на вхождение или он труп.

Лигерон не стал выжидать, он уже видел победу.

Шаг и выпад, но Хеттору принял наконечник не щитом, а отбил вниз длинным клинком и тут же ударил в середину копья Лигерона кромкой своего щита.

Сломал. Ахилл отпрыгнул, отбросил деревяшку, выхватил меч. Снова на равных.

Клинки у обоих оребрёные из отменной бронзы. Хеттору не взял железный меч, подарок Хастияра. Железо хорошо в ином качестве, но против длинного бронзового меча такой же железный будет слаб.

Они не стали ломать ритм и сразу же закружились в танце из выпадов и финтов. Щиты использовали больше для баланса и ударов кромкой, чем для парирования клинков, а те, в унисон распевая песню смерти, ни разу даже не встретились.

Все звуки умерли. Хеттору не видел ни крепостных стен, ни домов, ни людей. Всё слилось в бурую муть, будто пылевую завесу, окутавшую весь мир от Полей Веллу до чертогов богов.

Ничто посреди нигде. И он, Хеттору — ничтожная песчинка, бессильная бороться с ураганом, что вращает вокруг разлетевшиеся по камешку несокрушимые некогда стены Трои.

Песчинка.

Нет.

Камешек. Камешек в сандалии Ахилла.

Не камешек.

Скала. Скала в шторм. Беснующиеся волны раз за разом разбивались о неё, но разве могло так продолжаться вечно? Ведь боги в союзе с вечностью даровали воде способность точить камни.

И очередная волна расколола скалу.

Провалившись в длинном выпаде, Хеттору не устоял на ногах и вновь покатился по земле. Лигерон с торжествующим воплем прыгнул вперёд, пригвоздить упавшего, но троянец, снова уходя перекатом, извернулся и полоснул ахейца мечом по ноге, попав у самой пятки. Меч, который никогда не должен был рубить и заточенный на треть длины, рассёк сухожилие.

Ахилл заорал, нога его подломилась и, не удержав равновесия, он рухнул.

Хеттору поднялся и пнул его по руке, выбив меч.

Лигерон орал, а Хеттору вновь нависал над ним скалой, занося меч для последнего удара.

«Ты отмщён, Куршасса».

По венцу крепостной стены прокатилась волна ликования, которая через мгновение... сменилась воплем ужаса.

Хеттору так и не понял, что произошло. Что-то обожгло его шею, кровь ударила фонтаном и весь мир, вспыхнув на миг в огне тысяч солнц, погрузился во тьму. Второго копья, пробившего тонкую бронзу на спине, он уже не почувствовал.

Глава 19. Последний долг

Ночь опустилась на город, сумерки окутали столицу. Город спокойно заснул. Жители Хаттусы не опасались ни врагов, ни иных напастей. Даже летняя жара не слишком докучала им. Ведь Хаттуса была выстроена на плоскогорье, её окружали плодородные долины. Потому столица и не страдала от зноя, свежий ветер по вечерам приносил прохладу, давал отдых после долгого летнего дня.

Город затих. Только в доме посланника Хастияра не спали. Сейчас хозяин был в отъезде, и, хотя домочадцы давно привыкли к частым отлучкам главы семейства, но в этот раз его отсутствие слишком затянулось. Да и прежнего порядка в доме не стало, день за днём всё шло наперекосяк.

Аллавани, жена посланника, беспокоилась всё больше и больше. Она уже полмесяца ждала возвращения гонца из Трои, с письмом от мужа. Да и опальное положение при новом царе не радовало. Оттого она решила прибегнуть к божественной помощи и спросить высшие силы о грядущих событиях.

Аллавани сидела в комнате, которая служила маленьким домашним храмом. Помещение было не таким уж маленьким, но свободного места в нём почти не осталось. Комната вся была заставлена статуэтками хеттских богов и богинь. А перед изображениями главных богов — Бога Грозы и Богини Солнца были устроены маленькие жертвенники, на которых курились драгоценные благовония из далёких стран.

Компанию Аллавани составила дальняя родственница. Вообще-то, она приходилась роднёй Хастияру. В прежние годы занимала высокую жреческую должность в столичном храме богини Шаушки. А после того, как состарилась, ушла на покой и доживала век в доме внучатого племянника. Сейчас все называли её просто бабушкой, хоть в своё время она и носила грозный титул жрицы Шаушки, божественной защитницы великого города.

Аллавани уговорила бабушку погадать. Хоть старушка частенько забывала, что случилось вчерашним днём, но прошлое помнила прекрасно. Особенно обряды, молитвы и способы гадания, угодные богам.

Так что с вечера они заперлись в домашнем храме и раз за разом вопрошали богов о судьбе. Вокруг громоздились гадательные принадлежности, таблички, исписанные просьбами к богам, кувшины и миски с водой из священных источников. Гадали женщины старательно, не упускали ни одного божества, к которому можно было обратиться с просьбой.

От усердного гадания у Аллавани уже глаза слипались, но она изо всех сил пыталась не отстать от бывшей жрицы. Старушка постоянно вспоминала новые молитвы и способы гадания, и предлагала Аллавани попробовать то один, то другой.

— А ещё можно гадать на чёрной и белой шерсти, — сказала старушка.

— Нет, бабушка, на чёрной и белой шерсти мы уже гадали, — Аллавани устало откинулась на спинку кресла. Сегодня она узнала множество способов, как узнать волю богов. Но ни один не дал чёткого ответа, никто из тысячи богов не сказал, когда же вернётся её муж и их жизнь наладится.

— Значит, надо ещё раз попробовать. Ты же хочешь узнать, когда гонец от Хастияра приедет. Вот давай и спросим — как дела у Анцили, когда же он вернётся?

— Так на Анцили мы и гадаем. Спрашиваем, спрашиваем богов, да только каждый раз разное выходит. То получается, что он много денег отдаст, то получается, что много денег получит. То ждёт его опасность от воды, то опасность от стрелы. И всё время выходит ему дальняя дорога, и почему-то по кругу.

— Верно, — согласилась бывшая жрица, — кто ж его разберёт, чего боги сказать нам хотят. Странное всё это. Может, хочешь, чтобы я на Хастияра погадала? Что он сейчас делает?

— Нет, на мужа боязно гадать, — вздохнула Аллавани, — беспокоюсь я за него, может ничего не выйти.

— Ну, тогда есть ещё один способ. Давай, на тебя погадаем! Что тебя в будущем ждёт. Вот для такого чёрная и белая шерсть и нужна. Поджечь их надо, и глядеть, которая горит и какой дым идёт. Белая шерсть — это счастье, чёрная, это несчастье. Согласна?

Аллавани глубоко вздохнула, и будто в холодную воду с обрыва бросилась.

— Давай!

Чёрная и белая шерсть, два клубка, что означали счастье и несчастье, везение и неудачу, а порой и жизнь и смерть, расположились на столе. Аллавани шептала молитву, повторяя слова за престарелой жрицей. Она поднесла светильник со священным маслом поближе к гадательной шерсти, да не удержала его. Горящее масло перелилось через край, растеклось по столу. Оно пролилось на шерсть, отчего она загорелась, вся и сразу. Огонь быстро побежал по столу, на пол потекло шипящее масло.

Обе женщины разом кинулись его тушить. Кувшины со священной водой быстро опустели. Вода из серебряных кувшинов, которую набирали в храмах и хранили после великих праздников, заливала огонь.

На счастье, его удалось потушить. Дым от сгоревшей шерсти заполнил домашний храм. Аллавани бросилась открывать ставни.

Снаружи потянуло прохладой, забрезжил рассвет. Аллавани без сил опустилась в кресло. Ночь прошла, а она этого так и не заметила. Её усердие в поисках божественной воли едва не закончились пожаром. Но что же это значило, о чём говорила неудача в гадании? Кто знает.

— Да, я же совсем забыла тебе сказать! Нельзя же так часто гадать! Богам это может не понравиться! Они не любят, когда так судьбу спрашиваешь! Могут теперь такое показать, никто не разберёт!

— Где же ты раньше была, бабушка! Надо было сразу сказать! — рассердилась Аллавани, да вовремя спохватилась. Какой спрос со старой женщины, которая частенько забывала, кто из родни ныне живёт, а кто умер.

Похоже, ей не стоит надеяться, что боги дадут ответ. Придётся покорно ждать, что приготовила ей судьба.

Ожидание длилось недолго. Едва лишь новый день вступил в свои права, и Аллавани вместе с дочерьми села завтракать, вошёл слуга-привратник и доложил, что прибыл Нарикаили.

Аллавани аж подпрыгнула.

— Нарикаили?! Он с письмами?

Вот радость-то! Услышали боги, наконец, смилостивились. Наконец-то, наконец-то новости. Пусть не от мужа, но всё равно сегодня нужно будет щедро отблагодарить богов. Если, конечно, вести добрые. Но разве могут они не быть добрыми после того, как она столько мучилась в одиночестве?

Нарикаили был ей хорошо знаком. Это доверенный человек Пентесариса, её любимого дядюшки, отца Пудухепы.

— Чего же ты ждёшь? Надо было сразу его впустить и привести прямо сюда.

— Но ты же за трапезой, госпожа.

— Это пустое! Письмо важнее! Веди, скорее его сюда!

— Он не один, госпожа. С ним какая-то женщина.

— Женщина?

— Да, госпожа. Женщина с ребёнком.

Амфитея проснулась. Вот и утро. Дом пробуждался. В нём слышались женские голоса, звенели колокольчиками детские. Новый день — новые заботы семейству Эсима.

Так не хочется вставать. Хоть бы ещё немного, хоть капельку побыть там, во сне, в забвении.

С каждым днём светало всё раньше и раньше. Весна вступала в свои права.

Сон совсем прошёл, но Амфитея, не открывая глаза лежала, не спешила подниматься. Она прислушалась к голосам, доносившимся снаружи. Говорили на родном языке, с выговором истинных критян. Каждый раз по утрам Амфитея представляла, что находится сейчас на Крите, в доме отца и матери. Что она ещё маленькая девочка, которая не знает ни забот, ни горя.

Горе...

Горе не избыть. Почему-то боги, знать бы, кто из них, вытравили из её памяти танец на зыбкой границе двух миров. Даже трёх, ибо она едва не провалилась в ту бездну, из которой и морским обитателям не выбраться.

Она помнила, как бежала к обрыву, помнила, как последний раз взглянула на Автолика.

Она видела корабль. Казалось, он был совсем близко, но подножие утёса скалилось множеством острых акульих зубов. Волны с грохотом разбивались о камни. Вода затянута пеной. Прыгать здесь, не зная глубины — хорошее такое самоубийство. Надёжное. А близкий корабль — тоненькая соломинка. Да и нужна ли она была ей тогда? В момент прыжка Амфитея не знала, хочет ли вообще жить.

Она и бежала к этому последнему пределу, не разбирая дороги, вслепую. А перед глазами тогда стояла одна и та же жуткая картина — он падал в бесконечности застывших мгновений, в вечности полусна, навсегда отпечатавшись в сознании. Стоит закрыть глаза — она вновь видит это.

Тогда, перед прыжком, стоя спиной к Автолику, к погоне — она продолжала видеть его смерть. Весь мир стал в эти мгновения нестерпимо ярким, облёкся в кричащие слепящие цвета, какие любят ремту в их хвастливых и величественных пилонах и обелисках.

А потом был прыжок и морские волны сомкнулись у неё над головой. Сине-зелёная пучина не поглотила её, не извергла с негодованием прочь, швырнув на равнодушные камни. Она приняла дочь последних морских владык, но не признала своей и не подарила успокоения.

Амфитея не помнила, как вынырнула, ибо стоило разорвать границу миров, как новая волна накрывала её с головой. Рука пульсировала болью.

Кто знает, может другой человек и не выплыл бы, но, чтобы критянка вот так запросто сгинула? Не дождётесь. Видать, кому-то из богов было интересно наблюдать за её трепыханиями.

Позже ей рассказали, что она проплыла расстояние больше полёта стрелы. Может даже раза в полтора. Когда её подняли на борт, то на первых порах морякам почудилось, что перед ними не женщина, а водяной дух.

Перед прыжком она безошибочно распознала корабль, как критский, но, когда сильные руки вытащили её из воды, сознание балансировало на краю бездны и она уже не видела, не понимала куда попала.

Однако самые первые слова она в полубессознательном состоянии произнесла на родном языке:

— Пираты...

— Что? — встревожились моряки.

— Пираты... Напали...

Уже ничего не соображая, она бессвязно пробормотала что-то ещё на языке ремту и, наконец, боги позволили ей провалиться в спасительную тьму.

Позже ей рассказали, что пожилой кормчий Эсим раздумывал недолго. Он видел в бухте два судна и бегающих на берегу людей. Налёг на рулевые весла, одному борту велел табанить, другому грести и длинный вытянутый, будто у рыбы-меч нос критской ладьи повернулся к западу. Эсим велел ставить парус, благо в сторону Алаши ветер дул почти попутный.

Воды не набрали, но день-то и ночь перетерпеть можно. Эсим видел, что один корабль тоже выходит из бухты и следует за ним.

— Похоже, не ошиблась девка. И впрямь разбойные.

Моряки, посерьёзнели, стали готовиться к драке, но её не случилось. Ибирану их не догнал, хотя парус его долго за кормой маячил.

— Ишь ты, — дивился Эсим, — неужто ради девки жилы рвут?

— Но девка-то ничего так, — заметил один из гребцов, — я б ей вдул.

— Я тебе самому сейчас вдую, — беззлобно пообещал кормчий, — веслом.

Так Амфитея оказалась на Алаши, в старой критской колонии Кетима[156].

Эсим оказался не просто кормчим, но и хозяином судна, не слишком богатым, но и не бедствующим купцом. До конца сезона ещё оставалось два месяца, и он вскоре снова ушёл в море, оставив Амфитею на попечение своей жены, Антиклеи.

Здесь, на Алаши, всё было похожим на родной остров бывшей шпионки. Издавна сюда переселялись мореходы из Кносса, отстраивали города по образцу родины, заводили критские порядки. Эсим был истинным критянином, и по облику, и по разговорам.

Она впервые за долгие годы услышала родную речь. Это подействовало на неё, будто удар в голову, сбивающий с ног, переворачивающий мир вверх тормашками. Она будто снова рухнула в воду со скалы и, оглушённая этим ударом, утратила способность ясно мыслить. Неодолимой волной нахлынули воспоминания, которым ей сопротивляться было куда труднее, чем морским волнам. Амфитея и не пыталась поначалу, ведь далеко не все они были тёмными и скорбными.

Было в них много светлого. Настолько много, что в какой-то момент она спохватилась. Испугалась, будто тонет в самообмане.

Нет, себя ей не обмануть. Она сейчас не в доме родителей, не на Крите. И давно уже не маленькая девочка. А вдова, которая потеряла любимого мужчину. Больше ей не увидеть Автолика, он погиб, защищая её. Придётся открывать глаза и возвращаться в нынешний день.

Да, детство давно закончилось. Амфитея скривилась от боли. Ребёнок повернулся в животе. Она изо всех сил пыталась не вскрикнуть, иначе тут же прибежит встревоженная Антиклея и начнёт хлопотать вокруг неё.

Бедный малыш, как же он всё выдержал. Как она не лишилась ребёнка, не потеряла его во время прыжка в море. И позже, когда долго поправлялась от раны. Стрела пробила ей руку насквозь, на корабле её перевязали, но потом рана загноилась. Она долго лихорадила, ничего из снадобий Антиклеи ей не помогало. Да к тому же не отпускала бесконечная тошнота, слабость, головные боли. Надо было хорошо есть, чтобы поправиться, но она не могла, тошнило иной раз от любого запаха, от любой пищи.

Тогда она сама себе напоминала призрака. Бронзовое зеркало показывало бледное осунувшееся лицо, на гребне всякий раз оставался большой клок волос. Но вдруг стало безразлично, как она выглядит. Жизнь потеряла краски, стала по вкусу напоминать заплесневевший хлеб.

Автолик мёртв, потому ей и дела нет, что показывает зеркало. Она потеряла всех, кого любила. Сначала родителей, потом приёмного отца, теперь мужа больше нет. Остался его ребёнок, которому скоро предстоит появиться на свет. Что за судьба его ждёт?

Ведь отца он уже никогда не увидит, а сама Амфитея не погибла и не стала рабыней только лишь по милости добрых людей, которых ей посчастливилось встретить.

Хозяйка позвала её завтракать. За столом Амфитея резала сыр, стараясь не показывать, что рука у неё ещё болит. Но от внимания Антиклеи ничего не укрылось. Она отобрала у неё нож, и сама завернула для неё сыр и салатные листья в кусок лепёшки.

— Да, что же, я и сама могу, — Амфитея всякий раз чувствовала неловкость, когда её так опекала добрая женщина.

— Скоро сама уже всё сможешь, потерпи, уже недолго осталось. Сначала ты ни кусочка проглотить не могла, а сейчас уже ешь хорошо. И уже не такая бледная, видишь, всё на лад идёт.

От добрых слов Амфитея едва не расплакалась. Сейчас, перед самыми родами, её почему-то тянуло слёзы лить, бывало, что и без всяких причин. Хозяйка, как могла, старалась развлечь её.

Амфитея улыбнулась через силу, не хватало донимать добрых людей глупыми слезами, от неё и так одни хлопоты. Она постаралась отвлечься, чтобы не вспоминать Автолика, думать о чём угодно, только не о последних днях, что они провели вместе.

Амфитея оглянулась по сторонам. Они сидели перед домом, стол был накрыт в маленьком садике. А вокруг, сколько хватало взгляда, под ярким весенним солнцем зеленели поля и холмы. Среди молодой травы цвели гиацинты, розовые, белые, жёлтые. Ещё вчера их не было видно среди зелени, а сегодня зацвели все разом. Будто по заказу.

На Алаши пришла весна, она принесла новую жизнь и надежду на будущее. Амфтея почувствовала свежий, горьковатый запах гиацинтов, которые пахли куда приятнее любых заморских благовоний. И вдруг почувствовала, что печаль последних месяцев отступила. Совсем немного, самую каплю, но ей стало легче. Может, у неё впереди не только страдания. Может, придёт иной день, лучший, чем было её прошлое.

— Потерпи ещё немного, всего лишь одна луна тебе сроку осталась, — сказала Антиклея.

Амфитея смущённо улыбнулась. Через силу. Мысль о предстоящих родах пугала её до дрожи, аж ноги переставали держать. Тогда она садилась в роскошное и невероятно удобное плетёное кресло и вскоре успокаивалась. Кресло ей так нравилось, что она как-то поделилась этим с хозяйкой.

— Это мой младший ладил, — грустно улыбнулась Антиклея, — для жены своей, когда она как ты непраздна была.

Амфитея покраснела, ей стало стыдно, что невольно она затронула ту часть сердца доброй женщины, что навек окутана горем.

У Эсима и Антиклеи не было детей. Сейчас не было. Но раньше были.

— Троих я родила, — рассказала ей как-то пожилая критянка, — троих мальчишек. Старшего не уберегла. В младенчестве боги забрали. А средний с младшим... Думали мы с Эсимом — вот нам в старости радость и опора. Да человек предполагает, а боги располагают...

День за днём, слово за слово, многое открылось Амфитее. Средний сын Эсима стал знатным кормчим, всю науку отцовскую постиг. Где-то и превзошёл.

— Эсим уж на покой засобирался, на такого-то наследника глядючи, — рассказывала Антиклея, — да как-то вышел в море сыночек, и не вернулся...

Она тяжко вздохнула и утёрла край глаза.

— Обычное дело, для пахарей моря. Корабль вернулся, да и люди многие, а он нет. С «пурпурными» повстречались.

— С разбойными? — еле слышно проговорила Амфитея.

— Ну почему. С такими же купцами. В здешних водах ведь как? Не будь слабым. Слабого всяк сожрать норовит. Сильный видит — слабый перед ним. Что не взять? Всякий финикиец в море — девять дней купец, один день воин.

— Разбойные, — упрямо качнула головой Амфитея, — какие же они воины? Душегубы они без чести.

Память подсунула ей позабытый, казалось, образ — селения, вырезанного Тесеем, доблестным богоравным героем.

Антиклея снова вздохнула.

— Вот такой душегуб и повстречался. Да зубы обломал. Отбились, но сын мой за то жизнью заплатил. И тела мне не привезли, оплакать.

Она надолго замолчала.

— Остался младший. Отцова гордость, материна радость. Какой пригожий был, красавец писанный, девкам головы кружил, косяками за ним шныряли. Вот невод закидывай и тяни — полезут девки в самом соку, одна другой красивше.

Амфитея улыбнулась.

— И рукастый какой был. Уж как я ревела перед ним, в ногах валялась. Умоляла иным ремеслом заняться, в море не ходить. Смеялся и не слушал. Как, говорил, на отца всё брошу? Я ему: «Не серди богов», а он только смеялся. Стал себя «тем, кто богов сердит» звать. Надо мной, значит, в насмешку. Да ты что не ешь-то ничего, милая? Ешь давай, силы тебе нужны.

— Да ем я, — смущённо пробормотала Амфитея.

— Долго боги похвальбу его терпели, а он с того терпения всё наглее становился, всё самоувереннее. Вот. А потом вышел в море и не вернулся.

Амфитея не знала, что ответить.

Сыновья Эсима и Антиклеи успели жениться. Подрастали внуки. Четверо. Но малы ещё. Эсим в море продолжал ходить, на людях держался бодро, и только жена его знала, как сильно он сдал после гибели младшего.

Такая вот судьба у моряка.

Антиклея, когда корабль провожала, вела себя, будто и не случилось ничего особенного.

«Ибо море — есть поле надежды...»

Вот только душа на части рвалась.

Амфитея слушала. Примеряла на себя. И как-то уже неловко выходило себя жалеть, самой несчастной считать, да о судьбе нерождённого ребёнка горевать.

А роды приближались. И пугали.

— Мальчишка у тебя будет, — говорила Антиклея, — живот вон как выпирает. Девочка, она всегда аккуратнее сидит. Живот круглее.

Амфитея натянуто улыбнулась.

— Я слышала такое. Не всегда сбывается.

— У меня сбудется, — заявила Антиклея, — и родишь легко. Знаю, что говорю. Бёдра широкие, хорошо пойдёт.

Амфитея снова улыбнулась. Мимо ушей пропустила. Просто слово доброе, что за ним стоит?

Оказалось, кое-что стоит. В конце зимы Антиклею позвали куда-то в дальнее селение, довольно далеко от города.

— К роженице, — объявила она.

— Ты разве повитуха? — удивилась Амфитея.

— Милостью Лохии, — усмехнулась та.

Потом, как вернулась, рассказала, что всё прошло хорошо, жертвой Лохия довольна осталась и вспомогла в лучшем виде. Вскоре в дом нагрянули незнакомые женщины, бабки-мамки, благодарили и заплатили щедро.

— Старейшины дочка родила, — объяснила Антиклея.

— Что же так далеко посылали? — спросила Амфитея, — разве ближе повитух не найти?

— Да тем, что к бабе, что к козе — всё едино. А у меня женщины от горячки родовой не мрут, хвала Лохии.

— Потому что жертвы хорошие?

— Потому что я руки мою, — шёпотом ответила хозяйка, — мылом или хоть щёлоком. Лучшее мыло из Чёрной Земли везут, из гусиного жира с окалиной[157] и порошком нитри.

Хозяйка опасливо покосилась в сторону домашнего алтаря, где стояла статуэтка Артемиды Критской, Лохии, «Родовспомогательницы». Явно не хотела, чтобы богиня обиделась словам про мыло.

Амфитея уже и не удивилась даже. Но спросила:

— А кто... — не договорила, замялась.

— Научил?

— Да.

— Это, милая моя, целая история. Я сопливой девчонкой была, мы на северном берегу Алаши жили. Сюда-то меня Эсим привёз, как замуж взял. Так вот, потонул как-то в шторм неподалёку корабль. Люди все спаслись, у самого берега дело было, да добро погибло. А время уж к осени, вот и застрял у нас один муж, что плыл на том корабле. Великий лекарь.

Был он родом, как сразу догадалась Амфитея, из Страны Реки. Впрочем, всё оказалось чуть сложнее. Будучи ремту, родину предков он прежде не видел и ехал туда впервые.

Амфитея подумала, что верно, всё же кто-то из богов за ней присматривает. Не бывает таких совпадений.

— Его Исхий звали? Исхиотеф?

Тут уж пришёл черёд Антиклее удивляться.

— Он всю зиму у нас прожил. Другой оплаты дать не мог, кроме рук и науки своей. Всю округу пользовал. А по весне мы его снарядили по чести.

Амфитея улыбнулась.

«Ассуапи, увижу тебя, знаю, что сказать. Только позвольте, боги, увидеться».

Месяц прошёл быстро. И вот уже Амфитея сидела в том же саду и держала на руках новорожденного сына. Антиклея не обманула, пообещав лёгкие роды. Сказала потом:

— У тебя, милая моя, с первым вышло, будто со вторым. Редко с первым так легко бывает.

Первый раз они вдвоём вышли на улицу. Пусть и младенец порадуется солнцу, увидит в первый раз остров, такой похожий на родину его матери.

Когда ребёнок родился, Эсим к тому времени от конца сезона штормов и праздника Посейдонова дважды в море сходить успел. Вернулся, а в доме крикливое прибавление.

— Эсим, говоришь? Вот, значит, ты какой, Эсим, внук Девкалиона, правнук Миноса, — хозяин дома, теперь уже Эсим-старший наклонился, рассматривая младенца.

Амфитея смутилась. Долго она своё происхождение скрывала, да всё же не сдержалась. Стыдно стало перед этим хорошими добрыми людьми какие-то тайны укрывать. Да и толку с тех тайн?

Эсим и Антиклея восприняли её разоблачение, как некую милость богов, знак особого расположения к их роду. Шутка ли — внучка последнего Миноса.

Она только и смогла ответить кормчему:

— Что же я ещё смогу для вас сделать? Чем отблагодарю? Ничего у меня не осталось. Буду только богов молить о вашем благополучии, каждый день. Вот и всё.

А потом Амфитея завела разговор с хозяевами, что пора ей ехать. Посчастливилось ей в живых остаться, вот и надо довести дело до конца, отдать долг. Ведь хетты не знают, что их западным союзникам угрожает опасность. Надо их предупредить, что готовится поход ахейцев на Трою.

Эсим и Антилея принялись отговаривать её от неразумного решения. Ведь теперь у неё есть сын, а кроме матери у маленького Эсима больше нет никого.

— Что же ты надумала, — вздыхала Антиклея, — как же поедешь с грудным ребёнком? Ведь сначала морем плыть, а потом почитай всю страну Хатти проехать, с юга на север. Путь до Хаттусы не близкий. Родни у тебя там нет, помочь, выходит, будет некому. Не торопилась бы ты. Может, письмо, какое послать?

— Да мне и некого с письмами посылать, — Амфитея вдруг помрачнела, вновь вспомнив о прошлом, — кому я буду писать? Во всём царстве Хатти меня только один человек послушает. Вот к нему я и поеду, он найдёт, как походу ахейцев помешать.

— Ну, что тебе тот город? — не отставала от неё Антиклея, — мало ли городов на свете, это не твой дом, там у тебя родни нет, ты даже и не была там никогда. Стоит ли малыша опасностям подвергать?

Тут уже и Эсим не выдержал, принялся убеждать её отказаться от рискованного поступка. Да и начал говорить о таких вещах, о каких старались не вспоминать. Не ворошить прошлое, чтобы не причинять боли ни себе ни другим.

— Тебе Амфитея, нет нужды никуда уезжать. Оставайся с нами. По годам ты нам с женой, как дочка родная. Была бы у нас дочь, может, и уберегли бы. Не звало её бы море, не шла бы навстречу опасностям. Потому, оставайся в нашем доме и нашем роду. Будем звать тебя дочерью, если ты, царевна, не погнушаешься простыми людьми.

Тут у Амфитеи дыханье перехватило, она вдруг поняла, какие мысли она отгоняла всякий раз во время жизни на Алаши. И о чём ей мечталось, чего вдруг захотелось сейчас.

Да, царевна. Теперь она последняя из рода морских царей, единственная наследница Миноса. Но старый Крит погиб, его не вернуть. А всё могло быть иначе, не случись однажды войны. Если бы Тесей не отправился в поход на критян, царственный Кносс стоял бы до сих пор. И она была бы там и любимой дочерью, и наследницей древнего рода, а может быть и госпожой над критскими владениями.

В её воображении разом пронеслись и царский дворец на Кноссе, лица отца и матери, и весь, когда-то прекрасный город. И ещё она представила себя, совсем другую Амфитею из Кносса, не страдающую втайне от душевных ран, а спокойную и счастливую.

Всё могло быть иначе, не сломай её жизнь искатель лёгкой наживы, который называл себя богоравным героем. Не было бы войны, всё было бы по-другому.

А теперь такая же печальная судьба ждала другой город, ничем не повинный перед завоевателями. Теперь пришла очередь Трои стать жертвой захватчиков, называющими себя богоравными. Снова будут гореть города, плакать вдовы и сироты над телами павших мужей и отцов. И много лет спустя кто-то будет вспоминать о прошлом, и думать: «Не случись войны, и моя жизнь была бы лучше и счастливее».

Да разве сможет она сейчас остаться дома, стать дочерью для этих простых и замечательных людей, и пренебречь своим долгом? Знать о готовящихся несчастьях и не помешать им? Кто знает, может её сын вырастет на Алаши и узнает всю её историю. Как отнесётся тогда к матери, не отвернётся ли от неё?

Она вновь вспомнила о Тесее. Нет, такой судьбы она бы не хотела. Его сын бросил дом отца и отказался от его имени. Что толку в том, что у Тесея есть сын? Его род он никогда не продолжит, просто никогда не скажет имя своего отца.

Что же, она сделала свой выбор. Пожертвует своим благополучием ради исполнения долга. Она так мечтала о ребёнке, так молилась богам. Но боги за просто так ничего людям не дают. Потому и богиня позволила родиться сыну Амфитеи и хранила её саму от бедствий только затем, чтобы та выполнила свой долг.

Уговоры длились не день, и не два. Наконец Эсим и Антиклея сдались, не смогли переспорить Амфитею.

— До Тархунтассы я тебя довезу, — сказал ей Эсим.

Гостья говорила по-хеттски хорошо, её чужеземный выговор был едва заметен. Аллавани с любопытством разглядывала Амфитею, слушала её историю, пыталась вникать, но постоянно срывалась в собственные воспоминания и переживания — рассказ Хастияра о противостоянии в Милаванде.

После провала в Афинах Хастияр зимовал в Трое, не поехал в столицу. Собирался по весне снова присмотреться к Аххияве. Раздумывал, изменится ли что-то в поведении Тесея. В Хаттусе к его троянскому сидению отнеслись по-разному. Тур-Тешшуб спокойно, а вот Муваталли нервно. Масла в огонь подливал царский сын. Урхи-Тешшуб зудел у отца над ухом, что Хастияр струсил. Вот, дескать, провал и сразу в кусты, боится в столице глаза показать.

И провал-то был не сына Первого Стража, а всей политики Хатти, но как-то так само собой получилось, что этой неудаче присвоили имя Хастияра.

Урхи-Тешшуб тогда злорадствовал, но именно нежелание Хастияра возвращаться осенью во многом спасло Милаванду. Кто знает, как отреагировали бы троянцы на донесение Астапи. Милаванда — не вотчина приама.

Хастияр тогда прислал подробный отчёт и письма жене. В них он не скрывал своего впечатление от шпионки мицрим, не стеснялся в превосходных эпитетах, будто забыл, что письмо жене пишет, а не другу. Аллавани впервые за всю совместную жизнь ощутила укол ревности. Он был мимолётным. Когда Урхи-Тешшуб, отправляя Хастияра в ссылку, походя оскорбил его обвинением в супружеской неверности, Аллавани только усмехнулась про себя. «Ну, да, рассказывай, ничего ты не знаешь Солнце», — думала Аллавани. Уж ей то Хастияр знаком был получше, чем великому царю.

Но теперь, разглядывая Амфитею, снова начала переживать. В первую минуту даже заподозрила, что и ребенок этот Хастияра. Лишь когда выслушала часть истории критянки, немного успокоилась. Хастияр давно в Трое, а шпионка туда только ехала.

Хастияр после той истории повеселел, вернулась к нему вера в собственные силы. А в предыдущих письмах необычно неровные ряды значков прямо-таки кричали о его унынии.

Рассеянность хозяйки была вызвана не только «воспоминаниями» о мнимых похождениях мужа, но и словами Нарикаили, который прямо на пороге её огорошил заявлением, что эта женщина принесла весть, будто мицрим вновь подбивают аххиява в поход на Трою.

Сначала Аллавани попросту не восприняла эти слова всерьёз, и лишь спустя некоторое время, когда Амфитею усадили за стол и она начала рассказывать подробно, хозяйка ощутила, как по спине холодок пробежал.

От Хастияра за лето не пришло ни одного письма. Анцили, которого она ещё весной отправила к мужу, не вернулся. Мицрим подбивают аххиява в поход на Трою.

На Трою... Где Хастияр. От которого нет вестей.

На мгновение в глазах потемнело. Она вцепилась в край стола, чтобы не грохнуться в обморок. Это заметил Нарикаили, поддержал. Подал воды.

— Тебе нехорошо, госпожа? Желаешь прилечь?

— Нет, нет. Прошу тебя, продолжай, — попросила она Амфитею.

Та сидела, как на иголках. Её сын сейчас спал себе тихонько на руках у няньки хозяйских детей, но Амфитея постоянно порывалась встать к нему, спрашивала няньку, не холодно ли ему, а может жарко. Не пора ли кормить, или не кажется им, что младенца лихорадит.

— Нет, не кажется, — сказала Аллавани, — здоров твой сын, хвала богам. Уж поверь мне. А ты угощайся, поешь лучше с дороги. Так посидим, подумаем, и решение само найдётся.

Она постаралась произнести это спокойно, дабы успокоить гостью, да и себя, ибо какое там «посидим, подумаем», Аллавани не могла сидеть, ноги норовили во дворец бежать, к царю. Войско надо собирать, Трою спасать и вызволять мужа. Еле сдерживалась.

Амфитея продолжала рассказ. Тархунтасса встретила её и Эсима пёстрыми торговыми рядами, огромным рынком, на который съезжались торговцы со всех четырёх сторон света.

Только в дороге Амфитея осознала, насколько разумными были предложения Эсима и Антиклеи, и наоборот, необдуманным и легкомысленным стало её собственное решение. Напрасно она пустилась в путь с новорожденным младенцем.

Нет, ребёнок на удивленье хорошо перенёс дорогу. Может, морские боги оказались милостивы к потомку Миноса и сделали его первое путешествие на корабле лёгким и приятным. Хуже всего чувствовала себя его мать. Амфитея так беспокоилась о сыне, что и ночью спать не могла. То и дело просыпалась, всё ей казалось, что младенец кричит, или вовсе не дышит. Её то и дело мучили кошмары, в которых она всякий раз слышала плач сына, искала его, но никак не могла найти. А потом просыпалась, прижимала ребёнка к груди и плакала, умоляла его простить легкомысленную мать.

Не понимала, бестолковая, каким даром наградили её боги, вручив спокойного ребёнка, который только ест да спит. Эсим даже животом не особенно маялся.

Однако, как только они с кормчим прибыли в Тархунтассу, Амфитея решила, что здесь её путешествие закончится. Она отыщет хеттских чиновников, передаст им письмо для Хастияра, да с тем и вернётся на Алаши.

Дом наместника хеттского царя им указал первый встреченный горожанин. Куда сильнее удивилась Амфитея, когда услышала имя наместника. Вот тут она в который раз убедилась, что сами боги ведут её по избранному пути.

Тиватапара, нынешний градоправитель, на счастье, был дома. Назначение в Тархунтассу стало для него повышением. Сей город цари Хатти считали своей второй столицей. Временами даже первой. Тиватапара выказал лояльность новому царю, опять же Урхи-Тешшуб искренне считал, что стоит опираться на людей, которые при отце служили в отдалённых городах. Запад заокраинный — самое то.

Амфитею с обоими Эсимами проводили к наместнику. Тиватапара находился во внутреннем дворике. Маленькое помещение было сплошь засажено лилиями. Белые и жёлтые цветы благоухали так, что казалось, их аромат можно резать ножом и раскладывать на блюда. Сам хозяин разместился за столом в компании ещё одного мужчины, немолодого, одетого в пышный жреческий наряд тёмно-пурпурного цвета, расшитый звёздами. Голову незнакомца украшала высокая шапка с магическими знаками луны и солнца.

Тиватапара мало изменился с их последней встречи, ну ещё немного полысел, немного располнел, но был таким же многословным и любезным. Сейчас он вёл беседу с гостем, словно бусы на нитку нанизывал, так ладно строил разговор:

— Вообще, любезный Пентисарис, честь честью, но есть тут и ложка дёгтя.

— Это какая-же, почтеннейший? — поинтересовался жрец.

— Здесь полным-полно нагловатых простолюдинов, торговцев с сомнительной репутацией, а порой и просто жуликов, — объяснил Тиватапара.

— Но такова неизбежность, это обычное свойство больших торговых городов, — заметил Пентесарис.

— Не могу не согласиться. Потому я и спасаюсь от городской суеты в своём новом поместье, которое я приобрёл только осенью, но там уже столько всего успел сделать! Бывшие хозяева ни за что не узнали бы сейчас собственное владение! Я бы с великой радостью только там и жил. Это, дорогой генцувала, настоящий сад богов! Увы, мой долг хазанну[158] не позволяет мне появляться там слишком часто.

Вошёл начальник стражи и доложил, что внимания хазанну добиваются люди с Алаши.

— Купцы-просители пусть обождут, — недовольным тоном сказал Тиватапара, — у меня гость.

— Но это не купцы, и они утверждают, что принесли вести государственной важности.

Тиватапара вздохнул.

— Может действительно что-то важное? — предположил Пентесарис.

— Пригласи, — махнул рукой наместник.

Когда же он увидел вошедших, то даже привстал от изумления.

— Амфитея! Вот это встреча!

Она как-то несмело подошла к столу. В воображении мигом пронеслись картинки прошлого. Милаванда, её встреча с Хастияром, и Тесей, словно оживший призрак.

— Дорогой Пентесарис, сегодня воистину удивительный день! Известно ли тебе, кто эта женщина?

— Конечно нет, — пожал плечами жрец.

Тиватапара представит критянку и в нескольких цветастых выражениях пересказал историю их знакомства. Пентесарис удивлённо приподнял бровь.

— Действительно, удивительная встреча. Я весьма наслышан о том деле от Хастияра.

— От Хастияра? — робко переспросила Амфитея прижав ладонь к груди, к сердцу, — могу ли я его увидеть, добрые господа?

— К сожалению нет, — помрачнел Пентесарис, — муж моей племянницы сейчас в немилости лабарны, в дальней ссылке.

Амфитея ничего не ответила, но на лице её отразилось отчаяние.

— Так новости касаются Хастияра? — спросил Тиватапара.

— Не совсем, — нарушил молчание Эсим, — это касается союзников Хатти.

Когда Амфитея коротко рассказала, что привело её в Тархунтассу, Тиватапара надолго задумался. Он словно не замечал, как Пентисарис будто взглядом прожигал то его, то Амфитею. Наконец наместник начал говорить, но уже не так складно, будто бусины слов никак не желали становится стройными рядами, то и дело рассыпались в руках.

— Вот ведь как вышло-то. Хастияр как раз в Трое сейчас. Вот как получилось. Он оттуда помочь не сможет, нет, ничего он не сделает. Да и далеко Вилуса от столицы, а от нас тем более. Пока письмо туда пошлём, пока обратно, а ведь мы на самом деле не знаем, будет ли поход в этом году или в следующем. Но войска в западных крепостях надо усиливать, в этом нет никаких сомнений.

— Но зачем посылать письмо в Вилусу? — удивился Пентисарис.

— Ну как же? — начал было Тиватапара, но не закончил фразу, смутился и пробормотал нечто невнятное.

Он кликнул слуг и начал многословно и суетливо обхаживать Амфитею и Эсима. Приглашал их чувствовать себя, как дома, остаться к обеду. Жрец смотрел на него с прищуром.

Эсим поспешил откланяться. Тиватапара на прощание несколько раз повторил, что начнёт диктовать письмо царю немедленно.

Эсим и Амфитея вернулись в речной порт, где стояло их судно.

— Ну вот и всё, — сказал кормчий, — дело сделано. Отдала ты свои долги, теперь просто живи дальше, сына расти. Всё будет хорошо. Сейчас к морю спустимся, а там и до дома рукой подать.

— Усамувами, подождите! — раздался оклик позади.

Они обернулись. Их догоняли носилки. Внутри сидел жрец.

Эсим и Амфитея приблизились.

— Он никого никуда не пошлёт, — без предисловий заявил Пентесарис.

— Почему? — встревожилась Амфитея.

— Потому что эти два имени — Хастияр и Троя — нашему Солнцу, как кость поперёк горла, — объяснил жрец, — а Тиватапара ныне в милости у лабарны, высоко взлетел и, верно, ещё выше метит. Не с руки ему своё имя в один ряд с опальным ставить.

— Что же делать? — спросил Эсим.

— Я пошлю своего человека в Хаттусу, — пообещал жрец, — Хастияр мне не чужой.

— Так и ты в немилость попадёшь, уважаемый, — сказал Эсим.

— Пустое, — отмахнулся Пентесарис.

— Я поеду! — решительно заявила Амфитея.

— Ну вот неймётся ей! — всплеснул руками кормчий, — ну скажи, зачем тебе ехать?

— Ну не могу я, Эсим! — воскликнула она, — не могу на месте сидеть, не зная, получилось или нет! Не могу. Ты про долг сказал — так не отдала я его ещё. Чувствую так.

Эсим вздохнул. Пентесарис смотрел на критянку очень внимательно.

— Что-то есть в этом, — сказал жрец, — твоё вмешательство предотвратило большое несчастье в прошлые годы. Я слышал от Хастияра эту историю. Что не следовало тебе ехать в Милаванду, не было в том нужды. Но если бы ты не поехала, то не было бы сейчас и этой нашей встречи. Может в том и теперь заключается промысел Богини, чтобы путь до конца пройти.

Эсим-младший проснулся и придумал пореветь.

Эсим-старший снова вздохнул.

Пентесарис ещё что-то говорил, восхищение своё выражал мужеством и самоотверженностью прекрасной женщины, а та, мать неопытная и бестолковая вместо того, чтобы ребёнка кормить, просто качала его и думала про себя, что никакая она не вершительница судеб, а просто игрушка в руках, только не богов, а людей, обладавших властью.

Так она отправилась в Хаттусу. Хетты дали ей и богатую повозку, и воинов для охраны, серебра на дорогу, даже молодую рабыню-кормилицу для малыша. Сопровождал её Нарикаили, доверенный слуга Пентисариса. И добрались они в столицу по пыльным дорогам, через ущелья и перевалы, через равнины, усеянные каменными столбами, через страну прекрасных лошадей, вполне благополучно.

Когда Амфитея закончила рассказ, Аллавани вздохнула, поправила покрывало на голове. Ей казалось, что шерстяной платок давит на неё невыносимой тяжестью. Такой огромной показалась ей ответственность, внезапно свалившаяся на голову. До сих пор молодой женщине не приходилось решать столь важных задач. Да что решать. Даже просто думать о таком.

Сейчас от неё зависела не только судьба мужа, но и жизнь целой страны. Вопрос в том, сможет ли она убедить царя помочь Хастияру и троянцам. В какой они «милости» у лабарны, она не забыла.

Аллавани собралась с духом и сказала:

— Я во дворец пойду!

— Я с тобой, госпожа, — Амфитея поднялась из-за стола.

— Нет, оставайся пока дома. Не нужно тебе на глаза лабарне показываться.

С тем Аллавани и отправилась во дворец. Перед входом она с привычным благоговением взглянула на статуи львов по обеим сторонам ворот. Они помнили многое, очень многое, Аллавани мысленно попросила у них помощи в трудном деле. Не без робости она пришла сюда, ведь сегодня ей придётся сыграть роль не знатной гостьи на празднике, а смиренной просительницы. В таком качестве ей бывать ранее не приходилось.

Ныне о приёме лабарны следовало просить его доверенного человека, гал-сашала, «держащего посох», именем Арнуванда. Он был, как шептались люди, «из новых», то есть возвысился при воцарении Урхи-Тешшуба и только ему был обязан своим высоким положением. Потому доказывал преданность государю всеми возможными способами.

Аллавани встретила его прямо у ворот. Он только что откуда-то вернулся и сошёл с носилок.

На женщину Арнуванда посмотрел с пренебрежением. Будто во дворец пришла не знатная дама, а простолюдинка, которая торгует на рынке. Аллавани хотела возмутиться, но сдержалась. Сейчас не до того, не время доказывать выскочке древность своего и мужниного рода, да и опоздал он учиться любезному обхождению. Потому Аллавани просто сказала ему:

— Прошу тебя, пропусти меня к Солнцу, усамувами. Мне прислали письмо с важными новостями, я немедленно должна сообщить о нём великому царю.

— Сейчас не время, женщина. Солнце занят государственными делами, он не принимает просителей.

— У меня государственное дело! — выпалила Аллавани.

— Опять за мужа просить пришла? — скривился Арнуванда.

— Да!

— Я же сказал, великий царь занят важными государственными делами. Не до тебя и не до твоего мужа сейчас. Когда у Солнца время будет, так тебя во дворец и призовут. А пока домой иди, не до тебя сейчас.

С высокомерной насмешкой он оглядел растерянную Аллавани, которая то и дело теребила край платка, куталась в плащ, будто замёрзла летом, и добавил:

— Ты бы не за Хастияра просить ходила, а другого мужа себе подыскивала. Что время терять?

Он усмехнулся, повернулся и скрылся в воротах, пока женщина не опомнилась. Стражи невозмутимо затворили двери прямо перед её носом.

Тут Аллавани захотелось побыть немного не благородной женщиной, а самой настоящей простолюдинкой. Чтобы ответить наглецу как положено, самыми последними бранными словами. Да поздно ей уже меняться.

Но что же теперь делать? Не уходить же домой ни с чем. Аллавани стояла в нерешительности, не знала, что предпринять. Сейчас бы ей хоть немного изворотливости ума, как у мужа, или решительности, как у сестры. Всю жизнь Аллавани оберегала семья, её ценили за добрый нрав. Но вдруг наступило время, когда некому стало о ней позаботиться. Наоборот, теперь помощи ждали от неё.

Иной раз, в самые тяжёлые минуты просыпаются способности, о которых человек не подозревал. Решение вдруг нашлось само собой. Не пускают к царю? Найдётся, кто нисколько не ниже лабарны, кого он обязан будет послушаться!

Аллавани поспешила в покои царицы. Вот кто всегда выслушает и поможет. Только таваннанна,[159] великая царица хеттов.

Титул сей носила Данухепа, вторая супруга Мурсили Великого, мать Хаттусили. Урхи-Тешшуб, однако, не был ей внуком, ибо его отец, Муваталли, родился от Гашшулавии, первой жены царя.

Однако по обычаям Хатти именно Данухепа носила и до самой смерти будет носить титул таваннанны, равный лабарне.

На счастье Аллавани, царица хеттов находилась дома, во дворце. Аллавани почти вбежала в её покои, настолько волновалась. Остановилась на пороге, чтобы дух перевести. Данухепа сидела в кресле, украшенном затейливой резьбой. На его спинке позолоченные львы возлежали в пышных зарослях цветов и трав. Великую царицу Хатти окружали два десятка молодых девушек — жриц. Они пряли и вышивали цветными нитками. Одна громко, нараспев читала с таблички священный гимн о победе Бога Грозы над Змеем. Хоть и не ко времени он был, обычно его читали на праздновании Нового Года. Но царица предпочитала слушать о божественном, а не россказни и сплетни.

Девушка замолчала, как только увидела Аллавани возле дверей. Данухепа тут же обернулась к ней.

— Аллавани! Давно тебя не видела! Проходи сюда.

Девушки тут принесли кресло для Аллавани, поставили рядом с царицей. Данухепа принялась любезно расспрашивать гостью о новостях. Любой, кто увидел бы сейчас царицу, решил бы, что это простая добрая старушка. Пусть богато одета и носит замечательные драгоценности. Да ещё и произносит речи не хуже, чем жрецы и посланники. Но должно быть, её любимое занятие — вышивать и возиться с внуками.

Это было не так. Несмотря на внешность доброй бабушки, Данухепа держала в ежовых рукавицах многочисленное семейство, не давала разгораться скандалам и дрязгам. А иные из них, если дать углям воспламениться, взметнули бы пламя до небес, и велись бы ожесточённее, чем сражение при Кинзе.

Слово за слово, Аллавани рассказала царице о том, что привело её сюда. Да под конец разговора даже расплакалась, когда говорила о самоуправстве Арнуванды. Она, конечно, знала, что женские слёзы на других женщин не действуют, но всё равно, они сами градом потекли.

— Ну, не плачь, не плачь, девочка, — увещевала таваннанна, — я поговорю с непутёвым. Так поговорю, что места мало будет, и ему, и его шакалам-прихлебателям.

Первые слова она произнесла мягким, чуть скрипучим старушечьим голосом, а в последних звенел металл. Бабки боялся даже отошедший ныне к богам пасынок. особенно когда она вот так речи начинала, с добродушной улыбкой, будто пирожок свежеиспечённый откушать предлагала.

Бабка вызвала Шунашшуру, нынешнего Первого Стража и коротко допросила его. Тот, хоть и побледнел под её властным взглядом и даже начал заикаться, но ни на один вопрос не ответил утвердительно.

— Не знает ничего, — с досадой произнесла бабка, отпустив Первого Стража.

— Может врёт? — предположила старшая из её девушек, наперсница.

— Нет, не знает. Вижу, когда врут.

Следующим на зов явился малознакомый Аллавани человек. Она знала только его имя, Яррилим, и то, что был он доверенным царицы. С ним она уже беседовала не в полный голос. Он склонился к её уху и что-то шептал. Закончив, отступил на шаг. Она кивнула, он поклонился и сразу удалился.

Данухепа нахмурилась и решительно поднялась с кресла. Несмотря на почтенный возраст, осанка у неё была истинно царственной. Какие бы хвори не досаждали этой женщине, ни на лице, ни в походке это не отражалось.

Урхи-Тешшуб, ныне коронованный как Мурсили, третий этого славного имени, встретил царственную бабку с некоторым недоумением. Данухепа явно пришла в неурочный час, когда никаких важных государственных дел не предполагалось. Царь просто слушал Арнуванду, который докладывал ему о городских новостях. Данухепа уселась на трон царицы, Аллавани стала рядом с ней, а за женой посланника выстроилась вся женская свита таваннанны.

— Ну что, внучек, — начала Данухепа без особого почтения к царю, особо выделив голосом обращение, прозвучавшее с насмешкой, — вижу, как был ты оболтусом в детстве, так и остался. Совсем, как в те времена, когда я тебя грамоте учила.

Великий царь Хатти даже поперхнулся от такого решительного натиска.

— Бабушка! Ты чего это при всех начинаешь речи поносные?

— А хоть бы и при всех, — Данухепа рукой обвела, указав на придворных, кто находился в тронном зале, — пусть люди посмотрят, как ты пренебрегаешь своими обязанностями. Как отказался выслушать донесения верных людей, как отмахнулся от писем лучших соглядатаев, и войну прозевал.

— Чего?! — не понял царь.

Аллавани вздрогнула. Весьма двусмысленно прозвучали эти слова — «отказался выслушать донесения верных людей». Что царица имела в виду? Её или кого-то ещё? Не значит ли это, что были донесения из Трои?

Тут и Арнуванда догадался, о чём пойдёт речь, да и понял, что Аллавани его перехитрила. Потому и стал оправдываться, стараясь взять вину на себя.

— Прости меня, Солнце, но моя в том вина. Не понял я госпожу...

— Не понял с первого раза, так пусть Аллавани повторит ещё раз, для непонятливых, — перебила его царица.

Аллавани вдруг почувствовала, как вся её робость куда-то испарилась. Она коротко пересказала известие Амфитеи.

— И сведения эти получены из надёжного источника, — закончила рассказ она так, как любил говорить Хастияр.

— Гарнизоны в западных землях надо усиливать, — сказала царица, — сейчас самое время отправить войска в Вилусу и к прочим союзникам на западное побережье.

— Некого мне отправлять! — вскипел лабарна, — нет у меня войск свободных! Сарикува[160] на юге стоят, там Риамасса города берёт один за другим! И ты, бабушка, это прекрасно знаешь!

— Союзникам помочь необходимо, — спокойно сказала Данухепа, — верность договорам обеспечивает покой и равновесие царства. Если Престол Льва сам начнёт пренебрегать теми договорами, что заключал, всё посыплется, и нас будут окружать не союзники, а волки, которые жаждут крови и лёгкой добычи.

— А! Союзники, значит! — Урхи-Тешшуб уже кричал, забыв, что на него смотрит множество свидетелей, — теперь союзники помощи просят! А как с фараоном воевать, так что-то не видать помощи! Пограбили обоз, вот и вся их помощь! А ныне — спаси нас великий царь! Пришли нам войско! Нет, уж! Есть у нас дела поважнее, чем Трою спасать! Войну с мицрим надо выиграть, одним решительным ударом. А Троя пусть сама себя спасает, смогли опозорить нас при Кинзе, пускай теперь сами с Аххиявой и воюют! А то грабежом они сильны, а как враг на их дом напал, тут же помощи попросили!

— Да и было ли нападение? — заметил Арнуванда, когда царь перестал орать, — достопочтенная и благороднейшая Аллавани сообщила лишь о намерениях аххиява. Опять же, как я понял из её слов, эти новости — на самом деле прошлогодний снег. Если нападение и было, то когда? В прошлом году? В этом? Разве проспал великий царь войну? А кто предупредил? Где этот человек?

— Вот именно! — поддакнул лабарна, — вашему царю боги способность прозревать, что за морями происходит, не даровали.

Данухепа собиралась что-то сказать, но тут Аллавани не сдержалась и всё испортила:

— Нет, при Кинзе всё было нет так! Мне муж рассказывал. Троянцы храбро воевали. Особенно тот юноша, который приезжал в Хаттусу на праздник.

Тут уже царь совсем побелел от злости. Кричать снова не стал. Аллавани пересекла невидимую черту и позволила себе вмешаться в семейный разговор. Хоть она и приходилась царскому роду родственницей по браку, всё же к семье не принадлежала. Потому лабарна и сказал ей тихо, со злобой:

— Достойнейшая Аллавани... Достойнейшая ли? В твоём доме, что мужчины, что женщины невоздержанны в речах, за языком не следят. И не только господа, но и слуги. Те, кто вашему роду служит, позволяют себе дерзить царю, требовать у него чего-то. Ишь ты, дальний путь, видите ли, проделал. И потому осмелел?

Он вдруг замолчал. Сверкнул глазами в сторону Арнуванды. Тот потупил взор. Аллавани успела увидеть на его лице досадливое выражение. Или показалось?

Данухепа едва заметно подмигнула Аллавани, что пора ей уходить. А она уж сама с внуком разберётся. Аллавани поклонилась царю и царице и вышла из тронного зала. Выходя, она чувствовала на себе взгляды множества людей, что стояли и слышали весь разговор. Ей казалось, что вокруг неё кружит рой пчёл, готовых ужалить.

Аллавани шла из дворца домой. Понуро, будто несла на плечах тяжёлый кувшин. А налита в него до самого горлышка была печаль. Стоит лишь слегка споткнуться и разольётся она. Тогда мысли, что Аллавани так старательно гнала от себя, вырвутся наружу и начнут терзать её, не хуже львиных когтей.

Кто знает, сможет ли помочь ей царица. Не сделала ли она хуже, когда пришла во дворец и начала добиваться правды. От царского дворца до её дома идти было недалеко, но теперь она пожалела, что пошла пешком, а не велела лошадей запрячь. Ноги едва держали, сказалось, что за короткое время она пережила множество самых противоречивых чувств.

Едва Аллавани остановилась, как увидала, что её догоняет Яррилим. Он подбежал к ней, взял под руку и попросил отойти в сторону.

— У меня к тебе важное дело, госпожа. Это касается твоего мужа и твоего дела к царю, — начал он без долгих предисловий.

— Это ты по слову тавананны пошёл за мной?

— Не только, — уклончиво сказал Яррилим, — не только по слову царицы. Но и иных людей, так как хотел донести до тебя, госпожа Аллавани, и слова мужа твоего.

— Слова мужа? — она заметно напряглась, — откуда ты их знаешь? Стало быть, было письмо? Я ведь ещё весной человека к нему отправила, и всё жду, а ответа нет.

— Письмо было, — подтвердил Яррилим.

— Кто же привёз? Не Анцили, значит? Он не вернулся.

— Нет, вернулся.

Яррилим оглянулся по сторонам. Вокруг никого не было, но он всё равно наклонился к Аллавани и зашептал ей на ухо:

— Вернулся твой человек. Давно уже. Да напрасно он сразу во дворец к царю поехал. Надо было к тебе в дом сначала.

— Да где же он сейчас? И почему царь мне сказал ничего?

— В темнице твой Анцили, очутился он там по приказу нашего Солнца.

Последние слова Яррилим произнёс с нескрываемым презрением. Аллавани несказанно тому удивилась. Но куда больше удивлялась она рассказу Яррилима.

Анцили приехал в Хаттусу с письмом от Хастияра. Тот сообщал, что люди Аххиявы напали на Трою. Троянцы послали за помощью к соседям и готовились отражать штурм города. Хастияр советовал укрепить западные гарнизоны и уделять больше внимания разведке.

Услышав это, Аллавани ахнула, и тут же прикрыла рот ладонью. Голова у неё закружилась, и она едва не лишилась чувств. Яррилим подхватил её под руку, он явно не ожидал, что она так отнесётся к его словам.

Анцили рассказал царю о своих дорожных приключениях. Вскоре после его прибытия в Трою началось вторжение аххиява и Хастияр тут же отправил его с письмом обратно. Анцили поначалу заблудился, ведь он плохо знал тамошние места. Потому и встретился с воинами врага, которые уже вовсю рыскали по округе. Он был ранен, стрела навылет пробила ему левое плечо. Но сумел уйти от погони. А потом долго добирался до Хаттусы.

Царь выслушал Анцили. Да, это были тревожные сведения. Но пока гонец добирался до столицы, прошло много дней. Война наверняка уже закончилась. Скорее всего, троянцы отбились сами, или с помощью соседей. Вряд ли война могла так надолго затянуться. Это же просто очередной пиратский набег. Они нередко случаются. Так предположил Арнуванда.

Царь слушал гонца с неудовольствием, а Арнуванда подвергал сомнению каждое слово Анцили. Царь кивал своему доверенному. Гал-сашала, по его мнению, говорил вещи дельные, справедливые. Сейчас, конечно же, не имело смысла посылать войско. Тем более, что большая часть хеттских войск действительно находилась на юге.

Хастияр в своём письме не просил помощи. Только предупреждал на будущее. Советовал. Советчик выискался.

Анцили, зачитывая советы хозяина, выбрал неосторожный поучающий тон, от которого царь пришёл в раздражение. Разглядел в словах простолюдина дерзость. Кивнул страже, те и заломили гонцу руки за спину. А тот успел выкрикнуть, что в прежние времена свободный хетт мог всегда прийти к своему царю и сказать ему, что вздумается. И нехорошо заламывать руки человеку вот просто так только потому, что он до царя хочет правду донести. Да и тащить его неизвестно куда.

— В темнице сейчас твой Анцили, — закончил рассказ Яррилим, — пока жив. Вот здоров ли, не знаю. Давно уж там сидит.

— Откуда ты всё это знаешь? — спросила Аллавани, держась за сердце.

— Это не важно. Может не всё, что рассказал тебе, так в точности и происходило. Сам я там не стоял, знаю с чужих слов. А посторонних ушей там немного было.

— Почему помогаешь?

— Да потому, что я тоже так думаю, как и твой Анцили. Что каждый свободный хетт должен иметь возможность прийти к царю и говорить с ним. Ведь царь поставлен над нами для порядка, а не для беззакония. И тот, кто мне это рассказал, так же думает. Теперь иди домой, госпожа Аллавани. И помни, что я тебе сейчас не говорил ничего.

Аллавани пошла к дому, ноги у неё больше не подкашивались. Все чувства будто перегорели разом.

Значит, слова Амфитеи правдивы. Аххиява напали на Трою. И там сейчас её муж.

Вот слова, переданные Яррилимом, что мол Троя наверняка сама отбилась, её ни капли не успокоили. Много времени прошло. Если отбились, муж дал бы о себе знать.

Трое нужна помощь. Но лабарна её посылать не намерен. Даже и рад он, что так случилось.

Осталась только одна мысль. С ней Аллавани и вернулась домой, по пути мысленно сочиняя письмо. К мужу своей сестры. Наместнику Верхней страны, энкуру Хаттусили.

Глава 20. Гнев Посейдона

Лигерон орал от боли и катался по земле.

Эвдор подбежал к нему первым, наклонился.

Менестей, прикрываясь щитом, вырвал своё копьё из спины Хеттору. Оглянулся на Алкидаманта, всё ещё торчавшего на крыше и крикнул:

— Убери её!

Тот кивнул, подхватил девушку и исчез. Застучали копыта, заскрипели колёса. А колесница была не одна, как теперь видел Хастияр, всё ещё не поборовший оцепенение. Да и аххиява не четверо. Ещё несколько показались из-за угла дома, прикрываясь щитами. Что-то крикнули Эвдору, но тот не обратил внимания. Он осматривал ногу вожака.

— Что с ним? — крикнул Менестей.

— Калека, — мрачно бросил Эвдор.

Он встал, подошёл к телу Хеттору и пнул его. Потом подобрал копьё с широким наконечником, разорвавшее троянцу сонную артерию[161].

— Отличный бросок, — похвалил Менестей, сын Сперхея, — никто не смог бы лучше.

— Уходим, пока не опомнились, — приказал Эвдор.

— А с этим что? — спросил Менестей, указав на Хеттору.

— Да брось, уходим, помоги с Лигероном.

— А панцирь снять?

— Провозимся — вылезут!

— Не-ет! — проревел Лигерон.

— Что? — переспросил Эвдор.

— Псам! Псам скормлю! Без глаз, ушей и языка к Скотию побежишь, тварь!

Лигерон встал на колени. Попытался поставить на стопу раненую ногу, но снова взвыл от боли.

— Пса-а-ам! Су-у-ка!

Менестей в ранах понимал не хуже Эвдора и тоже видел, что это всё. Лигерон уже не воин. Калека. Навсегда. Может, конечно, научится на костылях прыгать.

— Помоги, Менестей, — крикнул Эвдор.

— Нет! — прорычал-простонал Лигерон, — режь этой твари ноги! Сухожилия режь!

— Зачем? — удивился Эвдор, — он же мёртв. Мертвее некуда.

— Режь! Веревку тащи! На колеснице она!

Эвдор понял.

«И труп протащу за колесницей!»

Ишь ты. Не просто так по злобе сказал. Подготовился Лигерончик.

— Можно просто привязать.

— Режь!

— Они могут напасть, — предостерёг Менестей, — надо убираться, пока не опомнились.

— Пусть смотрят... — выдохнул Лигерон.

Эвдор подогнал вторую колесницу, а Менестей тем временем орудовал ножом. Потом он привязывал верёвку к ногам Хеттору, а Эвдор торопливо вспарывал ремни панциря.

На стене молчали, будто троянцы все как один дар речи потеряли.

Хастияр опомнился. Огляделся. Алаксанду сидел, привалившись к стене. Выражение лица у него было...

Хастияр стиснул зубы. Над приамом склонился Атанору, пытался тормошить. Тот не двигался.

Хетт огляделся. Рядом Этримала пытался наложить стрелу на тетиву. При этом руки у него тряслись так, что он никак не мог попасть тетивой в распил костяной пятки.

— Дай-ка мне.

— Эвдор, помоги! — прохрипел Лигерон.

Мирмидонянин помог ему подняться и тот, прыгая на одной ноге, кое-как взобрался на колесницу. Эвдор тоже поднялся и взял вожжи.

— Смотрите, троянцы! — закричал Лигерон, — вы тоже сдохнете! Сдохнете все! Вы все заслужили! Клянусь всеми богами!

Менестей тоже запрыгнул на площадку. Эвдор стегнул лошадей, колесница сорвалась с места. Тело Хеттору волочилось по земле за ней.

— Три пальца вправо... — прошептал Хастияр и отпустил тетиву.

Безгубый дёрнулся и обмяк, подхваченный Менестеем.

Со стен вслед удаляющейся колеснице полетели ещё стрелы, выпущенные другими воинами. Одна ударила Менестея в плечо. Другая ранила лошадь. Да жалобно заржала. Колесница скрылась за домами. Ещё две дюжины пеших аххиява, прятавшихся в тени, бросились за ней.

— Ушёл! — в отчаянии простонал Хастияр.

«И Хеттору утащили. И девушку. Боги, да что же это...»

— Надо преследовать! — крикнул хетт, — открыть ворота! Надо отбить!

— Нет! — рявкнул у него над ухом Атанору.

— Нет там засады! Они пришли одни!

— Нет... — уже тише повторил Атанору.

— Но там же...

Атанору покачал головой.

Этримала рухнул на колени и выл, упёршись головой в нагретый злым солнцем камень.

Хастияра трясло, как в жестокой лихорадке. Он огляделся по сторонам. Несколько женщин хлопотали над лишившейся чувств Рутой. Верные слуги подняли Алаксанду и понесли вниз со стены.

— Что с царём? — прошептал хетт.

Мрачный Атанору посмотрел на него так, что Хастияру расхотелось допытываться.

Люди расходились. Многие вытирали слёзы. Какой-то воин обнимал женщину, вздрагивавшую в рыданиях. А у самого вся кровь от лица отлила. Хастияр встретился с ним взглядом, как хетту показалось, осуждающим.

Ему со всех сторон чудились такие взгляды.

«Что я мог сделать?»

«Что я не сделал?»

Хастияр почувствовал, что ноги не держат. Сел на землю, прямо у ворот, привалившись к ним, и так сидел. Сколько? Долго. Целую вечность. Весь остаток этого нескончаемого дня.

Ветер умер. Солнце палило нещадно. Нет, это не Вурусема. Как и тогда, при Киндзе. Не может быть в Богине Солнца столько злобы, столько равнодушия. Она согревает тёплыми лучами зелёные всходы, растапливает снега на перевалах, пробуждая новую жизнь.

Нет, это не Вурусема сейчас властвует в небе.

Зло. Повсюду зло. Повылазило из тёмных щелей.

Жара. Нестерпимый смрад гниющих трупов аххиява за стенами. Так никто и не убирает их. Живым наплевать. Неужто их боги такое допускают? Какие жестокие у них боги...

Хастияр смотрел в одну точку.

«Я! Я могу с тобой спеть!»

«Рута! Ты чего здесь? Иди домой. Родители ищут, небось. Я тебя отводить не пойду».

— Он прощается с женою, он прощается с родными... Знает, что идёт на битву, из которой не вернётся. Это боги присудили ему жребий проиграть... — зажмурившись прошептал Хастияр.

За что? За что ему это? Почему именно сейчас, когда всё так плохо, когда хуже уже и быть не может, когда надо просто молчать, в голову лезет... вот это.

— О, все боги, господа мои! Возвратитесь вновь на свои прекрасные троны. Пусть вновь поднимутся храмы. Пусть цари минувшего увидят Трою словно во времена своей юности. О все боги, господа мои. Господа мои...

Перед глазами всё плыло, а небо и земля норовили поменяться местами, будто он крепко повеселился на добром пиру. С Хаттусили состязался, кто больше выпьет? Всего-то раз в жизни так нажрался, а вот сейчас будто снова.

— Ты что, не притворялся, гад? — спросил Хаттусили каким-то сердитым тоном.

— Горшок к нему поближе пододвинь, — насмешливый голос Аллавани.

— Тати, хватит спать, побежали играть! — колокольчиком звенит голосок Аннити.

— Тати, ты сделаешь мне лошадку с белой гривой? — будто котёнок барса мурлычет прямо в ухо пригревшаяся на груди Карди.

— Сделаю, сердечко моё.

— Только с белой. У Нару такой нет.

— Сделаю. Только слезь, доча, с меня. Дышать как-то тяжело. Тяжело...

Вот и ветер подул и лица рассыпались, будто из пепла сделанные.

А тяжесть не убавилась.

Он в изнеможении закрыл глаза.

— Что с ним?

— Да вроде дышит.

Хастияр с трудом разлепил веки. Над ним стоял Атанору и один из царских слуг. Хетту поплескали на лицо воды.

— Что... со мной?

— Да вроде как чувств лишился, — сказал Атанору, — так ведь и просидел тут до самого вечера.

— До вечера?

Он раскрыл глаза пошире, отчаянно моргая. Так и есть. Сумерки уже.

— Простите... Что-то нашло такое...

— Не на тебя одного. Люди и так еле на ногах стоят, а тут вот...

Он не договорил.

— Что с Рутой?

— Лежит.

— Одна?

— Ты чего? Кто её одну сейчас оставит.

— Верно... — прошептал Хастияр, — нельзя одну. Пойду к ней.

— Не ходи, — посоветовал Атанору, — с ней женщины. Так лучше.

Хастияр медленно кивнул. Атанору протянул ему руку, помог встать. Поднявшись, Хастияр покачнулся, его удержал на ногах царский слуга.

— А что с Алаксанду?

Атанору не ответил. Отвёл взгляд.

Они долго молчали. Хастияр медленно осматривался по сторонам. Наконец, сказал:

— Я убил его?

— На всё воля богов, — ответил Атанору.

Он не стал переспрашивать, кого имел в виду Хастияр. И так понятно.

— Если направлял твою руку Апаллиуна...

— А видит ли нас сейчас Защитник Трои? — перебил советника хетт, — где его защита?

— Не богохульствуй, Хастияр, — устало сказал троянец.

Они снова надолго замолчали. Но не расходились, будто оба не считали разговор законченным, и мучительно подбирали слова.

— Идти надо, — сказал Хастияр.

— Куда пойдёшь?

Он мотнул головой в сторону ворот.

— Туда.

— С ума сошёл?

Хетт снова помотал головой.

— Надо вернуть Хеттору. И Палхивассену. Я пойду.

— Да ты совсем, парень, тронулся.

— А что мне здесь сидеть? — окрысился Хастияр.

— Убьют тебя. Никого не вернёшь и сам сгинешь.

Хастияр некоторое время молчал. На языке вертелось: «Да наплевать», но он так этого и не сказал.

— Пойду, — упрямо нагнул голову, — открой ворота, Атанору.

Советник приама долго молчал, пристально, оценивающе разглядывал хетта. А потом неожиданно сказал:

— Иди.

Хастияр кивнул и вопросительно взглянул на воинов, стоявших на страже и слушавших разговор с изумлёнными лицами.

— Оружие возьми хоть какое, — посоветовал Атанору.

— Незачем, — отмахнулся Хастияр и сказал воинам, — выпускайте, парни.

Те посмотрели на советника. Он кивнул.

Заскрипели отворяемые врата Трои. Хастияр шагнул в створ.

«Он прощается с женою, он прощается с родными...»

Не с кем ему прощаться.

«Сделаю, доча, я тебе лошадку с белой гривой...».

— Помогите ему, боги... — прошептал Атанору.

— Привет тебе, о Неб, владыка города Маати, я пришел к тебе, о мой повелитель, я явился, чтобы узреть твою красоту. Я знаю тебя, я знаю твоё имя, я знаю имена сорока двух нетеру, которые пребывают с тобой в зале Маати, которые живут наказанием грешников и питаются их кровью в день исчисления людских нравов. Воистину Неб-Маати — твое имя.

Смолистые дрова трещали, пожираемые жадным пламенем. В чёрное небо взметались снопы огненных мух.

Губы Менны шевелились, но собственной речи, слов Исповеди он не слышал, они тонули в низком гуле, рёве, или, скорее, утробном рычании толпы. И ему чудилось, что рык этот издаёт Стражница Амет.

Тварь плотоядно облизывается над сердцем Менны, что лежит на весах. Менна, леденея от ужаса, неотрывно смотрит на перо Маат на другой чаше весов. Пойдёт ли сердце вниз? Смотрит шакалоголовый Анпу. Смотрит Владычица Истин. Смотрят сорок два нетеру.

— Вот я пришёл к тебе и принес тебе правду. Ради тебя я уничтожил грех. Я не творил зла людям. Я не обижал членов своей семьи. Я не делал плохое вместо хорошего.

Языки пламени хлестали Менну по лицу тенями. Он хотел зажмуриться, отвернуться, убежать, но не мог пошевелиться.

Он молча смотрел на стену огня.

Сотни людей издавали низкий гул. Два обнажённых человека кружили друг вокруг друга в опасной близости от пламени. Оно играло тенями на их бронзовых, блестящих от пота телах.

Один из них, низко пригнувшись, бросился в ноги другому, захватил и попытался бросить, но тот вывернулся.

Монотонное гудение оживилось. Сменился тон. Теперь он одобрительный? Кого они приветствуют? Атаковавшего? Или того, кто смог защититься?

Стражница Амет облизывалась. Её низкий глухой рык страшнее голоса рыжегривого царя пустыни в ночи.

Сердце Менны обливалось кровью от леденящего ужаса. Сердце в груди. Сердце на весах.

Разве заставит оно застыть в неподвижности невесомое перо, что достала из волос своих Нефер-Неферу?

— Я не знался с дурными людьми. Я не делал того, что отвратительно. Я не творил каждый день сверх того, что мне было назначено. Моё имя не восходило к высокому положению. Я не командовал слугами. Я не принижал нетеру. Я не брал собственности скромных людей. Я не делал того, что отвратительно нетеру.

Он запнулся.

— Я не делал того, что отвратительно нетеру.

Не делал того, что отвратительно...

Лжёшь, Менна.

Он только что стал свидетелем невероятной мерзости, противной Маат. Мерзость совершил акайвашта со странным именем Фенех.

Аменеминет стал свидетелем и не предпринял ничего, чтобы помешать презренному нечестивцу.

Одно его слово...

И что бы случилось, скажи он это слово? Разве он царь? Разве властвует он над этими людьми?

Способно ли слово отвратить человека от страшного греха? Разве помогли слова Мерихору? Разве помогли слова тем его предшественникам, что пытались отучить акайвашта от их кровавых, противных нетеру обычаев?

Он промолчал. И теперь шептал слова Исповеди Отрицания, как будто Ка его уже покинула тело и он стоял в Зале Двух Истин, ожидая измерения своих грехов и приговора. Он видел не погребальный костёр и состязание героев. Он видел бесстрастные звериные морды Анпу и Тути. Невозмутимое прекрасное лицо Маат.

Он слышал утробный рык Стражницы. Кажется, исполненный радостного предвкушения.

Чаша с сердцем пошла вниз?

Пот градом катил по лицу, хотя он стоял далеко от костра и почти не чувствовал жара.

Менна шептал всё быстрее:

— Я не оговаривал слугу перед хозяином. Я не причинял боли и не был причиной страданий. Я не давал людям голодать. Я никого не заставлял рыдать. Я не убивал. Я не призывал к убийству.

О, благие нетеру...

Чаша с сердцем неумолимо клонилась вниз.

— Я не давал людям голодать. Я никого не заставлял рыдать...

Его трясло.

— Я не убивал... Я не убивал. Я не убивал!

Пол катил градом по лицу, разъедал глаза. Менна тёр их, но лучше не становилось.

— Я не вредил мужчинам и женщинам. Я не крал храмовых приношений. Я не похищал хлебы нетеру...

Он запнулся.

Не то, не то. Они не слышат.

— Я не причинял боли и не был причиной страданий. Я не давал людям голодать. Я не делал того, что отвратительно нетеру.

Он забыл все слова Исповеди, с самого раннего детства врезанные в память.

— Я не утяжелял гири весов, ради обмана.

Не то...

— Я не тушил огонь, когда ему время гореть.

Сейчас время гореть. Так пусть горит.

— Я чист. Я чист. Я чист. Я чист. Я чист чистотой великой птицы Бену, которая пребывает в Хонсу. Пусть зло не коснется меня в зале Маати, потому что я знаю имена нетеру, которые пребывают здесь, спутников Неб, Великого Бога.

— Не по-людски это.

— Что? — Аменеминет вздрогнул.

Он посмотрел на Теламона, который стоял на несколько шагов впереди, чуть в стороне. Тот услышал, несмотря на неутихающий гул толпы и треск смолистых дров. Обернулся.

— Не по-людски это, — повторил Теламон, — ох, не по-людски... Куда катимся...

Он выглядел растерянным.

Эту растерянность Менна сегодня видел в глазах многих акайвашта прямо с утра, когда в лагерь прикатила колесница.

К ней за ноги было привязано тело человека. Аменеминет поначалу не обратил на него внимания. Он, как и все смотрел на другое тело, которое Эвдор нёс на руках к шатрам мирмидонян.

Тело Лигерона.

— Ранен? — окликнул Эвдора Теламон.

Тот лишь резанул его, походя взглядом, но ничего не ответил.

Менестей Сперхеид оказался более разговорчивым и вскоре весь лагерь уже знал, что произошло.

— Это он, господин, — сказал Меламподу Алкидамант.

Тот ничего не понял, до сих пор не удосужился запомнить хотя бы несколько слов из языка этих дикарей. Но здесь, под стенами Таруисы Верховный Хранитель сидел не один, а с большой свитой. Воины, писцы, переводчики.

Перевели.

— Это он. Тот, кого ты искал, господин. Тот, кого ты хотел видеть в крови и пыли. Вот он, перед тобой.

Они явно ждали награды.

Менна молчал и смотрел на тело Хеттору. Смотрел долго, а потом повернулся и ушёл в свой шатёр.

Алкидамант сплюнул ему вслед.

Сколько времени прошло? Час, два?

Явился Теламон и зачем-то начал рассказывать «черноногому», что мирмидоняне решили устроить погребение Лигерона нынче же на закате.

— Нечего тянуть, жара такая стоит.

Верно. Лагерь на удалении от стен Трои, но как ветер с востока, так не продохнуть от смрада.

Теламон долго сетовал, что мирмидоняне нахватались чужих обычаев, они с каждым днём всё меньше ахейцы. На куретов становятся похожи и на северных варваров македнов.

Менна слышал уже такие разговоры. Мирмидоняне рассказывали, будто Зевс создал их из муравьёв отдельно от остальных людей.

И действительно, всё меньше в них людского, сокрушался Теламон.

— Надо дубовую колоду взять, тело в неё уложить, залить мёдом. Упокоить следует на родине, в толосе, а не вот так.

Теламон замолчал. Как видно задумался, а где же у Лигерона родина? Есть ли она у него вообще?

Безвестный ублюдок, взращённый Фениксом в ненависти ко всему и вся.

Разве может зваться героем тот, кто сражался вот так?

Теламон уже был наслышан о перипетиях «поединка». Мирмидоняне явились убить троянского лавагета вчетвером на одного. В твёрдой уверенности, что тот сегодня будет волочиться по острым камням за колесницей. И ничто им не помешает это устроить.

— Во времена-то честные пристало один на один, — растерянно бормотал Теламон, — на колесницах съезжались и бились. Перед лицом богов и ратей. С уговором. Доспехи с поверженного снять — великая честь и доблесть. Никто бы не воспрепятствовал. Боги же смотрят. А вот так бесчестить, над трупом глумиться...

Менна молчал. Он даже не захотел вернуться и снова посмотреть на труп. Насладиться зрелищем.

Брат отмщён. Он, Аменеминет, отомстил. Чужими руками, но разве это важно?

Менна не чувствовал радости. У груди будто дыра бездонная зияла.

Он отстранённо слушал причитания Теламона, пока тот не посмотрел ему в глаза. Тогда басилей Саламина заткнулся и удалился из шатра.

Скорые похороны. Без чёрных одежд, без плакальщиц.

Феникс поначалу тоже что-то там бормотал про колоду, мёд и толос, но потом, посовещавшись с Эвдором, приказал складывать костёр. Огромный. Несколько брёвен из стены нижнего города для этого вывернули.

Менна ходил, будто в тумане и раз за разом задавал себе вопрос — это всё? Дело сделано? Или нет?

Какое ему теперь дело до Трои? Взойти на корабль, да взять курс к Священной Земле, подальше от этих диких нечестивых берегов. И никогда не возвращаться.

Он обещал Величайшему другое. Вовсе не убийство виновника смерти Анхореотефа.

Ну так и то, другое, сделано. Разве нет?

Земли союзника нечестивых хета разорены. Нескоро союзник приведёт своих воинов в войско царька Мур... как там его? Мерсера, вроде?

Может уже никогда не приведёт.

Менне чудилась тень брата. Анхореотеф качал головой неодобрительно. Менна злился, срывал злобу на слугах.

Что-то много всякого ему чудилось в этот день.

Но потом, когда на костёр возложили тело Безгубого, когда следом Феникс привёл на вершину девушку...

Вот тогда, после того, что случилось, Менне стало страшно.

— Не по-людски это, — бормотал Теламон, — не должны так богоравные биться.

Басилей Саламина слыл поборником старины. Всюду возил с собой щит одного из своих предков. Огромный, прямоугольный щит, по плечо совсем не мелкому Теламону[162]. Настоящая башня. Ахеец и имя своё получил в честь этого щита, вернее, ремня от него.

— Не по-людски... Разгневаются боги.

Мирмидоняне боролись под рёв толпы на фоне мятущейся стены огня. В два человеческих роста костёр сложили.

— Господин, — к Теламону приблизился молодой Нестор.

Подавлен парень. Лигероном он восхищался.

За ним, на пару шагов отставая, шёл Орфей.

— Чего тебе? — спросил Теламон.

— Там это...

— Ну чего ещё?

Басилей поднял раздражённый взгляд на кикона-певца, но юноша ответил сам:

— Там троянец пришёл.

— Что? — удивился Теламон, — лазутчика поймали?

— Нет, — ответил Нестор, — он сам пришёл. Даже оружия при нём нет. Лавагета видеть хочет.

— Лавагета? Ну так ведите сюда.

Нестор замялся.

Орфей сказал:

— Я попросил Иолая позвать лавагета. Иолай на троянца один взгляд кинул и сразу чего-то заторопился. Даже будто встревожился.

Теламон скрипнул зубами.

— Да не придёт Алкид. Даже ради погребения не вылез. Срать он на всё хотел. Сюда троянца ведите.

Орфей пожал плечами и удалился. Вскоре вернулся с Оиклом и незнакомцем со связанными руками.

— Сказали же безоружен, — удивился Теламон, — зачем связали?

— Ну, мало ли...

— Развяжите.

Хастияру развязали руки. Он потёр запястья, посмотрел на Теламона и хотел было заговорить, но тут из тени выступил Менна.

Хастияр, как его увидел, так на полуслове запнулся.

От удивления. Хотя, если подумать, чему удивляться-то? Нет, ничего удивительного здесь не было. Ведь с самого начала подозревал, что мицрим в этом всём замешаны. Вот и подтвердилось.

— Ты кто такой? — спросил Менна.

Хастияр хотел представиться, как посол, но передумал и сказал иначе. На языке ремту, конечно, которым в совершенстве владел.

— Я воин царя Солнце Мурсили, Хастияр.

Для Менны это прозвучало так:

«Аха бити ра мур... мер... сер... асти ару».

Менна нахмурился. Чушь какая. Нет, вначале понятно, где «воин царя солнце». А вот потом...

«Больной судья, обильный тростником»?

Бред какой. И что из этого его имя?

— Ра мер... — попытался выговорить Менна, споткнулся и кое-как закончил, — мер... су... Месу.

— Рамесу? — хмыкнул Хастияр, — ну пусть будет Рамесу. Хоть горшком зови, только в печь не сажай.

Ишь ты, честь какая. «Меч Ра». И на имя фараона похоже. «Рождённый Ра»[163].

Последнее обстоятельство заставило Менну скривиться, но ничего лучше в голову не пришло.

Какое интересное явление, однако! Нечестивый хета, наверное, даже не простой воин, а высокородный сидел в Таруисе! Стало быть, не зря всё было? Не ради одной мести? Правильное, государственное дело — сокрушить Таруису, подлого союзника нечестивцев.

Услышали бы сейчас мысли Верховного Хранителя Пентаура или Хаэмуасет, удивились бы. С чего бы союзник, который не предал, а все тяготы и горести с людьми Таруисы разделил — и вдруг «подлый»? Но Менна о таком даже не задумался.

Не зря. Всё было правильно им задумано и воплощено. Ну, может, не совсем всё по Правде Маат получилось. Но зло творили другие, а он действовал во благо. Во благо государства, Священной Земли.

Менна приободрился.

— Зачем пожаловал? Сдаваться надумали?

— Не дождётесь, — процедил Хастияр, — а пришёл я, чтобы просить...

Это слово далось ему с трудом.

— Просить вас. Вернуть тело нашего воина. Ваши люди нарушили все божеские и людские установления, от начала времён заповеданные. Вмешались в честный бой один на один. В спину ударили.

Менна скривился, но Хастияр продолжил речь.

— За боем сегодня боги наблюдали. Неужто не боитесь их гнева? Знаю я, и ваши боги не терпят подобных деяний. Отдайте тело воина, не умножайте бесчестья. И прошу вас, отдайте девушку. Если нужна вам жизнь троянца, возьмите мою.

— Какую девушку? — спросил Менна и тут же догадался.

— Палхивассену, — сказал Хастияр, — ту, что ваши воины угрожали в жертву принести.

— Кто она тебе? — спросил Теламон.

Хастияр повернулся было к нему, но тут негромко пробормотал Орфей:

— Девушку никто тебе не вернёт, даже если бы захотел, — сказал кикон.

— Девушка там, — мрачно мотнул головой Теламон.

В сторону костра. Хастияр посмотрел на мятущееся пламя и всё понял. Сжал зубы и зажмурился.

Они исполнили угрозу. Принесли жертву. Кому? Этому Безгубому... богу? Нелюди...

— Верните тело воина, — процедил он с ожесточением, — побойтесь богов.

— Ничего ты не получишь, — внезапно прошипел Менна, — убийцу брата моего я собакам кину, а ты убирайся! И радуйся, что отпускаю!

Хетт сжал кулаки и шагнул было к мицри, но вдруг почувствовал толчок. Земля содрогнулась под ногами. Он покачнулся и едва не упал.

«Что это?»

Послышались удивлённые встревоженные возгласы. И среди них оклик:

— Хастияр?!

Он обернулся.

Позади него стоял Палемон.

Некоторое время они молчали, глядя друг на друга. Потом лавагет шагнул вперёд и протянул руку.

Хастияр посмотрел на неё, но не сдвинулся с места. Палемон руки не убирал.

В душе Хастияра рушился мир. Исчезли все звуки, будто даже боги, затаив дыхание, следили сейчас за ним, ждали, как поступит.

«Людям лучше слушать песни, петь песни, держать в руках лиру, нежели меч».

«Зачем же боги наделили нас мыслью и способностью к речи?»

«Ты перестал верить в клятвы и договоры?»

Он шагнул навстречу и сцепил предплечья с Палемоном.

Лавагет не отводил взгляд. На скулах его играли желваки.

Все присутствовавшие не проронили ни слова. Даже Менна молчал.

— Пойдём за мной, — сказал Палемон.

Менна подался было вперёд, но Геракл так сверкнул на него глазами, что тот будто на стену налетел.

В шатре лавагета они остались вдвоём. Иолай встал у входа и сложил руки на груди, всем своим видом показывая, что мимо него никто не пройдёт.

— Если бы я знал... — проговорил Палемон.

— Что бы изменилось? — бесцветным голосом спросил Хастияр.

Алкид не ответил. Молча поставил перед хеттом чашу. Тот покачал головой. Палемон вздохнул, налил себе вина, поднёс к губам, задержал на миг. И опрокинул на землю.

Хастияр отстранённо следил за ним.

— Ификл и Автолик тоже здесь?

— Ификл мёртв, — негромко ответил Палемон.

Взгляд Хастияра изменился, Алкид заметил это и сказал:

— Не сейчас. И не здесь.

— Расскажи, — попросил Хастияр.

Алкид начал говорить. Хетт слушал молча, не перебивал. Лишь когда лавагет замолчал, сказал:

— Люди Чёрной Земли носят перед своими воинствами знаки богов. Значит ванакт для своих ратей придумал похожий знак. Только живой. Тебя.

Палемон кивнул.

— Но не более... — прошептал Хастияр.

Палемон не ответил.

Хастияр тоже надолго замолчал, обдумывая повесть Алкида. За время их долгого пути к Хаттусили, посланник смог оценить обоих братьев. Проник в души и увидел то, что не видели другие.

Палемон всегда был могучим воином. Непобедимым поединщиком. Но не полководцем. Он не обладал той остротой мысли, какой боги наделили его брата. Это Ификл был достоин жезла лавагета, да, по правде, он и был им. И когда Ификла не стало...

Вол могуч. Мало кто с ним сравнится мощью. Но вол — не бык. Вола и ребёнок может взять за кольцо в носу и вести куда угодно. И тот послушно пойдёт.

Хастияр видел — попроси он Алкида снять осаду, тот не сможет это сделать, даже если захочет. Обуздать тысячи волков, жадных до крови — не в его власти, хотя все, в том числе и сами волки думают иначе.

Он видел — Алкида тяготит эта война. Видел — после этой встречи, чем бы она не завершилась, лавагет утонет в вине.

Потому он не стал просить невозможного.

— Отдай мне тело Хеттору, Палемон. И... останки.

Лавагет кивнул. Ничего не переспросил. Знает, о ком речь.

«Всё он знает. Ничего они не делают без его ведома. Хоть и сидит в бездействии, но всё видит, знает и понимает. Как оправдать? Мы преломили с ними хлеб... А ведь могли бы их тогда... И ничего бы этого сейчас не было».

Хастияр провёл рукой по лицу. Он знал, что обманывает сам себя. Что поделать, такова людская природа.

«И всё же. Будьте вы прокляты, аххиява. Как и ты... друг».

— Идём, — сказал Палемон.

Они пришли к шатрам мирмидонян. Навстречу вышел Эвдор.

— Отдай тело троянца этому человеку, — приказал лавагет.

Эвдор не шелохнулся, лишь крепче стиснул рукоять меча. Выдержал паузу. Алкид молчал, повторять дважды не собирался. Сложил руки на груди.

Эвдор покосился куда-то в тень. Вновь посмотрел на лавагета и медленно кивнул.

— Веди, — приказал Геракл.

Менна выступил из тени и долго смотрел им вслед. Губы его беззвучно шевелились. Что он шептал? Молитву или проклятия? Кто знает.

Прошло несколько дней. Два? Три? Десять? Хастияр потерял им счёт. Давно остыли угли погребальных костров. Аххиява никуда не делись. Не уходили, на приступ тоже не шли.

На следующий день после встречи с Палемоном Хастияр разглядел со стены парус. Он удалялся и быстро исчез в дымке. В иное время хетт бы начал строить предположения, кто и куда мог отплыть, но сейчас в голове было пусто, никаких мыслей, только дикая усталость и апатия. События прошедших дней смешались в голове и, всплывая в памяти, уже не вызывали чувств.

Через некоторое время начала беспокоить одна простая мысль — надо спрятать записи. Прежде он не задумывался об этом даже когда размышлял о скорой смерти. Непозволительная небрежность для сына Первого Стража. Архив сейчас важнее всего. Он должен быть сохранён.

А чем он так важен? Ведь, по сути, большая его часть — это дневники. Мысли и переживания. Те, что казались ценнее — доверены глине. Другие, всякая скоропись, рваные фразы, которые может нужны, а может и нет — написаны на недолговечном воске, на деревянных табличках. Какова ценность и тех и других для аххиява и мицрим? Да никакой. Донесения шпионов о делах соседей ему задолго до осады перестали поступать. Никаких иных ценных документов тоже нет.

Но это не важно. Он не хотел гибели своих дневников. Ведь эти ублюдки обязательно разобьют хрупкие глиняные таблички, а деревянные спалят. Зачем? Да просто потому, что смогут. Иных мотивов он и не собирался выдумывать. Давно уже чувствовал, что тупеет на глазах. Не может сосредоточиться. Временами подолгу смотрит в одну точку, проговаривает про себя одну и ту же фразу, чаще всего какую-нибудь бредовую.

Надо спрятать архив. Как только это сделать так, чтобы аххиява не добрались, а хетты когда-нибудь нашли, он не придумал. Если никто не найдёт, что ж, на всё воля богов.

Хастияр достал мешок с табличками и положил внутрь две печати из лазурита, удостоверявших его статус царского посланника. Не стал дожидаться утра, взял факел и пошёл к подземному источнику. Ход к нему вёл из башни на восточной стене.

В колодце было темно и сыро. Свет факела выхватывал из темноты серые стены, воду, стекавшую по камням и жертвенник. Хетт поднёс к нему факел. Ничего примечательного. Грубо вытесанный камень, а на нём цветные нитки и лоскуты.

Троянцы молились подземному источнику, как божеству.

Странные они люди, подумал Хастияр. Ведь система подземных колодцев — явно дело человеческих рук. Её построили несколько поколений назад жители Вилусы.

Это, конечно, замечательно, что благодаря подземному источнику нет недостатка в воде, но поклоняться ему, как богу? Это необъяснимо.

Слышал бы его сейчас почтенный Пентесарис, наверняка разразился бы гневной тирадой о вреде учения, если это, конечно, не запоминание божественных гимнов. Наездятся по миру, насмотрятся всякого, а потом рассказывают, что, мол, не боги горшки обжигают. Горшки-то может и не боги, а, скажем зиккураты «черноголовых» тоже смертные что-ли строили? Или пирамиды мицрим?

Под ногами задрожала земля. Хастияр успел подумать, что вот и немедленная кара за крамольные богохульные мысли.

Толчок сбил хетта с ног, и он приложился головой о жертвенник. В глазах потемнело. Чудом факел в воду не выронил. Очухался, стоя на четвереньках, огляделся. И с удивлением разглядел в глубокой нише, на которую прежде не обращал внимания, дверь.

Пламя факела мерцало, осыпаясь искрами. Они падали в темноту и тут же гасли.

Дверь? Она была здесь раньше?

Ниша точно была. Почему же он раньше туда не заглядывал с его-то любознательностью?

Хастияр подошёл к двери, потянул за ручку. Она, неожиданно, открылась.

Он стоял на пороге необычайно длинного коридора. Тот уходил вперёд на полсотни шагов, и освещался не факелами, а... непонятно чем. Прерывистый мерцающий свет странных светильников с трудом разгонял темноту.

В коридоре было сыро и холодно, как будто на улице стояла зима, а не лето. Причём очень холодная зима, какой не бывает даже в Хаттусе.

Хастияр огляделся по сторонам. Здесь он был не один. Рядом со стенами стояли скамьи, на них сидели люди. Их было примерно два десятка, в основном пожилые, закутанные в одеяла. Дремали или тихо разговаривали между собой. Они смотрели сквозь него, не видя. Словно Хастияр стал призраком. Или призраками были они.

Стены вдруг задрожали. Штукатурка начала осыпаться со стен и потолка, крошась на мелкие песчинки. Похоже, началось землетрясение. Хетт понял, что коридор находится внизу большого здания, которое от землетрясения могло сложиться и завалить их.

Но это было не землетрясение. Он видел их несколько раз, но подобного не испытывал никогда. Одновременно началось что-то совершенно невообразимое. Будто снаружи вселенную сотрясал гнев Бога Грозы и его хенапи[164] сокрушала крепостные стены.

Люди смотрели вверх на потолок, на противоположную сторону коридора, а он смотрел на их лица и вдруг понял, что происходит вокруг. Подобное он видел в глазах троянцев на протяжении уже многих месяцев. Страх, гнев и чувство собственного бессилия. Он находился не в Вилусе, но точно мог сказать, что происходило снаружи этого странного коридора.

Там шла война. И эти старики, мужчины и женщины, прятались сейчас от неё.

«Вот так, значит, с ума сходят?»

Он заметил, что одна из женщин смотрит прямо на него. Другие скользили взглядами мимо и только одна смотрела прямо ему в глаза. Будто видела.

Она молчала.

Буря наверху не утихала, земля тоже ходила ходуном и очередной толчок снова сбил Хастияра с ног.

Поднявшись, он обнаружил себя стоящим возле закрытой двери. Попятился, позабыв свой мешок с табличками.

Наверху забрезжил рассвет. Атанору обходил дозорных на стенах. Хастияр направился к советнику. Вернее, уже царю, новому приаму Трои.

— Там дверь, — сказал Хастияр, — возле источника. Я, почему-то, раньше не обращал внимания. А за ней коридор. Что это?

— Подземный ход, — ответил Атанору.

— Подземный ход? Куда он ведёт?

— Сейчас никуда. Раньше выходил шагах в ста за восточной стеной. А сейчас он завален. Давно уже. Ещё до царя Кукунниса.

— Зачем его завалили?

— Кто ж знает? — пожал плечами Атанору, — один бог дал, другой бог взял.

— Бог?

— Ну да. Некоторые рассказывают, что строить Трою Богу Врат помогал Колебатель Земли, но как-то так получилось, что смертные в Вилусе его не чтят. Он бог аххиява, а мы с ними с незапамятных времён враждуем. Боги аххиява ревнивы, вот он и мстит. Бьёт своим трезубцем изредка.

— Землетрясение? — догадался Хастияр, — сейчас ведь тоже оно было?

Атанору медленно кивнул.

— Я же говорю, злится бог аххиява. Не иначе как на то, что смертные не могут стены Апаллиуны разрушить. А может наоборот, что они на них посягают. Кто их, богов, разберёт.

— Но этот грохот наверху. Будто с неба кто-то камни огромные кидал. Откуда он?

Атанору взглянул на хетта с удивлением.

— Ты там у колодца головой что ли приложился?

— Ну да, есть немного, — смущённо улыбнулся Хастияр и ощупал лоб и затылок.

— Иди, приляг. С этим шутки плохи. Сейчас тут многим видится... всякое.

Вновь потянулись дни.

Люди просто встречали утро, которое ничем не отличалось от утра прошедшего дня. День проходил, а завтра было то же самое. Бесконечное и бессмысленное ожидание конца.

Хастияр постоянно осматривал окрестности. Пусто. Аххиява не шли на штурм. Их колесницы время от времени появлялись на равнине. Одна-две. Огибая город, катились на восток и обратно. Чем они занимались? Кто знает. Тут уже и грабить-то, скорее всего нечего, на много дней пути.

В какой-то день в проливе вновь показались паруса и скрылись так же быстро, как и предыдущие.

Может они там разбегаются уже? Хорошо бы. Хотя лагерь ублюдков на вид меньше не становился.

К двери в помещении с колодцем Хастияр больше не подходил.

По вечерам, когда спадала жара, женщины садились вышивать.

Всё это не имело никакого смысла. Но только на первый взгляд.

Каким странным не казалось это занятие, оно позволило занять время и отвлечь от назойливых мыслей о приближении смерти. Лучше было сидеть и вышивать, чем бесконечно терзаться от собственного бессилия и гнева. Во всяком случае, троянки выглядели спокойными перед лицом опасности.

Один из вечеров застал его подле жрицы Великой Матери. Красные и жёлтые нитки мелькали в пальцах женщины, бронзовая игла проскальзывала сквозь кусок белой шерстяной ткани, блестела в багровом свете заходящего солнца, а потом пропадала, оказываясь на изнаночной стороне. Медленно, стежок за стежком, на ткани оживал венок из цветов.

Троя славилась разнообразием тканей, торговала ими и в ближних, и в далёких странах. В нижнем городе раньше располагалось множество мастерских ткачей. Любая здешняя женщина прекрасно обращалась с веретеном и иголкой.

Что теперь думать о будущих доходах? Потому ещё в начале осады царские слуги по воле приама опустошили кладовые и раздали женщинам отрезы тканей и запасы ниток. Вот те и проводили вечера за вышивкой, не зная, смогут ли закончить завтра то, что начали этим вечером.

Дворцовый двор теперь всегда был полон народу, Хастияр уже и не помнил его пустым. Он скользил взглядом по лицам, врезанным в память навсегда. До самого конца уж точно.

Пожилая жрица завязала узелок и отрезала нитку. Новую ей вдевать не хотелось, тем более что сгущались сумерки. Солнце почти скрылось за проливом. Красные нитки казались тёмно-бордовыми, сливались с кровоточащим небом.

Жрица посмотрела на запад, на заходящее солнце и сказала:

— А ведь сегодня праздник нашего бога. А мы о нём совсем забыли.

— Да, — подтвердил пожилой воин, — сегодня день Апаллиуны. Но я думаю, что он не оскорбится, если мы не отпразднуем его, как положено.

— Он и не помнит про нас... — раздался чей-то тихий вздох.

— А может, это надо сделать? — неуверенно спросил Хастияр.

— Почему бы и нет, в самом деле, — неожиданно согласилась с ним жрица, — только захотят ли люди?

Но люди захотели. Бог Врат, Апаллиуна, лучшим приношением в свою честь считал музыку. Песню предпочитал больше, чем жертвы и кровь на алтаре.

— Спой, Рута, — попросили троянцы.

У Хастияра сердце в груди замерло. Показалось, что эта простая просьба кощунственна. Рута, конечно, откажется. Вот уже много дней она походила на бесплотный призрак. Бледная и совсем прозрачная.

Хастияр ожидал что угодно. Гнев, слёзы.

Ничего этого не последовало.

Она не отказалась. Кто-то принёс лиру Хеттору. Они любили петь и играть умели многие.

— О чём же спеть?

Хастияр почему-то подумал о Килласе, великом поэте хатти, что пел о богах, о смене их поколений на небесах. О великанах и борьбе с чудовищами. О прекрасных богинях — соблазнительницах героев.

Но о богах он писал, находясь на царской службе. А в иное время сочинял другие песни. Их героями были простые люди. Благодаря ему их знали все. И во дворце лабарны, и в домах его подданных. И здесь, в Трое.

Киллас дарил людям бессмертие.

— Давайте споём его песню, — предложил кто-то из толпы.

Хастияр, погрузившись в свои мысли, не сразу понял, что значит «его». Килласа?

Нет, он ошибся.

«Его песню». Им не требовалось объяснять, кто имелся в виду.

— Какую? — спросила Рута.

— Ту, о троянце, который украл невесту.

— Нет, надо что-то другое, — не согласилась пожилая жрица, — надо, чтобы там случилось что-то хорошее, когда все уже потеряли надежду.

— Я знаю! — сказала Рута.

Она запела. Её голос, совсем недавно мёртвый, бесцветный, оживал на глазах, становился сильнее с каждым мгновением. Он парил над разрушенным городом, леча его раны.

Далеко, в чужие края уехал смелый воин. Далеко унесли быстрые кони его колесницу. Прошли годы, и уже позабыли его на родной стороне. Высохли слёзы матери. И лишь одна девушка не могла забыть.

«Зачем живёшь прошлым?» — говорили ей.

«Оглянись вокруг, посмотри на других», — говорили ей.

«Нет его среди живых. Он давно на Полях Веллу», — говорили ей.

«Он вернётся», — отвечала она, — «сколько бы не пришлось ждать, я дождусь».

— Колесницы! — раздался крик со стены.

— Что? — поднял голову Атанору, утерев слёзы.

— Колесницы! На равнине!

Хастияр вскочил и первый взбежал, нет, взлетел на стену. Откуда только силы нашлись.

Над проливом горел багровый полумесяц, отбрасывая длинные тени.

Тени двигались. Лишь с самой высокой башни было видно, что происходит там, за стенами разорённого нижнего города.

На равнину меж Троей и морем, огибая город с севера, выезжали колесницы. Их было много. А на востоке, над грядой холмов горела цепочка огней.

— Наши... — прошептал Хастияр.

После мимолётной стычки передового отряда Гасса с разъездом захватчиков Хаттусили понял, что останавливаться нельзя. Одна из колесниц смогла уйти, а значит враг будет предупреждён и подготовится.

Но люди устали.

Месяц похода, да не простого. Никогда ещё сарикува Верхней страны не передвигались с такой скоростью, да ещё и по горным дорогам, где иной раз колесница не могла проехать. Распрягали лошадей, повозку боевую на руках тащили.

Получив письмо Аллавани, он не раздумывал ни минуты, хотя решение ему пришлось принять непростое.

Сколько взять войска? Сколько сил у аххиява?

Всех своих воинов в поход он взять не мог. Северная граница оставалась немирной. Несколько лет назад наёмники аххиява помогли ему потеснить касков, но те снова поднимали голову. По весне уже приходилось браться за меч.

Взять двести колесниц? Да, пожалуй. Самое большее — двести пятьдесят. Больше не выйдет, хотя рискованно, ох как рискованно. Этот натиск может оказаться ударом соломинкой против топора.

С асандули[165] наместник Верхней страны хотел оставить Гасса, но тот возмутился и упёрся рогом. Пойду Хастияра выручать, мол.

Рога у Гасса сейчас действительно имелись. Шлем аххиява с рогами. Подарок Ификла. При расставании, отбывая на родину тот подарил.

Гасс злился. С сыном Амфитриона он сдружился. Не с ним ли теперь придётся скрестить меч? Но не только не отказался ехать — наоборот, самый первый рвался.

Как и Хартагга. Его Хаттусили тоже хотел оставить. «Внук медведя» всегда был очень полезен в делах с враждебными вождями. Друг друга они взаимно ненавидели, но... только Хартагга, по большому счёту и мог с ними разговаривать.

— Не твоя война, — увещевал Хаттусили, хотя и видел своё лукавство. С мицрим ведь тоже не его была.

Но тот стоял на своём:

— Как ты в добрую драку бэз Хартагги, генцувала? Никак нэлзя без Хартагги.

В глубине души Хаттусили ликовал.

Так сколько же сил у аххиява? Вот уж вопрос вопросов.

— Внезапностью возьмём, — сказал Гасс.

Хаттусили кивнул.

А теперь, какая внезапность? Один из вражеских разведчиков сбежал. Предупредит своих. Вот и нет внезапности.

Надо ударить сходу.

— Люди устали и лошади, — напомнил Гасс, — столько дней идём на пределе сил.

— Я знаю.

— Один переход ещё.

— Раз уж нас всё равно обнаружили, то встанем здесь на днёвку, — принял решение Хаттусили, — отдохнём как следует. А потом этот переход пролетим так, чтобы на закате ударить. Они тоже устанут. Нас ждать.

Хаттусили понимал, что предлагает нечто крайне рискованное. Удар растопыренными пальцами. Как при Киндзе? Ему было не по себе от воспоминаний, но другого способа он не видел.

— Сразу в бой, значит, — задумался Гасс, — а в сумерках не разглядят, что нас мало?

Хаттусили ждал, что он скажет. Гасс старше и опытнее. Однако энкур Верхней страны много лет воевал с касками. Тоже не новичок.

Гасс кивнул. Трудно будет, но лучше так.

Взглянув на пленных вражеских разведчиков, Хаттусили даже не удивился. Мицрим. Вот, кто заварил эту кашу.

Двести колесниц, да ещё по одной заводной лошади на каждую. Полторы тысячи легковооружённых пеших суту. Сотня ослов. Две дюжины колесниц потеряли в дороге, не перенесли они горных троп и каменистых речек. И это ещё легко отделались.

Но далее всё вышло, как решил энкур Верхней страны. Хетты ворвались в лагерь аххиява с последними лучами заходящего солнца и началось избиение.

Хаттусили работал копьём и не верил своим глазам. Их не ждали. А как же разведчики?

В войске аххиява не обнаружилось тех, кого хетты называли ауриялла и вохеската[166].

Уже никто не заботился о дозорах и разведке. Кроме Хранителей из свиты Менны. Ремту исправно объезжали окрестности на колесницах. Остальное войско аххиява, изначально составленное изо всякого сброда, в котором царских людей было не больше трети, за всё время долгой осады совершенно разложилось. Аххиява пьянствовали, маялись бездельем, насиловали пленниц. Воевать уже никому не хотелось. Они бы уже разбегаться начали, да вожди всё ещё находили нужные слова, сулившие богатства цитадели. Напоминали, как много народу туда сбежалось. С добром разным, конечно.

Всего этого Хаттусили, разумеется, не знал. Как и того, что разведчик доложил о подходе противника кому следовало. Вот только разведчик был ремту и «тем, кому следовало» считал, конечно, не Геракла с Теламоном, а Менну.

Аменеминет раздумывал недолго. Перспектива рубки с нечестивыми хета с неясным исходом теперь после того, как месть свершилась и вся Вилуса превратилась в пепелище, никакого воодушевления у него не вызвала. Никому ничего не объясняя, он приказал прибывшим с ним Хранителям грузиться на корабли и отбыл незамедлительно.

Хеттские колесницы ворвались в лагерь аххиява, сметая всё на своём пути. Факелы и зажжённые стрелы полетели в шатры и палатки. Аххиява не озаботились возведением палисада, не вырыли ров, не насыпали вал. Обозными телегами огородились, но за несколько месяцев уже и эта «стена» во множестве мест прохудилась. Телеги стояли как попало. Когда захватчики осознали, что у троянцев нет сил на вылазку, они совсем расслабились.

И теперь за это расплачивались.

— А-а, бей-убивай! — орал Хамс-Хартагга, работая топором, — намуваи ваштай! Умрите, сыны греха!

— Кто это? — орали ахейцы.

Они метались с криками, избиваемые копьями и топорами. Гибли под копытами лошадей, под колёсами.

— Бабы это! Смотрите!

— Точно, братья, из бабьего царства это войско!

— Амазонки!

Хаттусили, прикрываемый верным Наттаурой с ходу насадил на копьё очередного аххиява. Три года проведя бок о бок с Алкидом и Ификлом, он изрядно нахватался слов на языке аххиява и теперь хохотал, не забывая работать копьём. Бабы! Да, они самые! Волосы почти у всех длинные и лица бритые. А у страха, как известно глаза велики.

— Чего обосрались?! — перекричал паникёров Теламон, — когда это бабы были сильнее мужей!

— Так-то ж непростые...

— Чего у них непростого? Смотри, ссыкло! Кровь-то красная!

В шатры шардана в южной части пришёлся удар Гасса и Хартагги. Они увязли, но устроили такое обильное кровопускание, что люди вождя Талзы продержались недолго, обратились в бегство. Бросились наутёк вдоль берега на юг.

Одни ахейцы, не разбирая, кто напал и сколько врагов, в панике кинулись к кораблям. Другие пытались спешно организоваться. И то тут, то там у них это получалось. Всё же они были воинами, а не овцами на бойне. И их было вчетверо больше, чем хеттов.

Пришло время аристии и её сумел выстроить Теламон с микенцами возле кораблей. Тоже самое в северной части лагеря сделал Эвдор и мирмидоняне.

Хаттусили, в отличие от Гасса сумел удержать свои колесницы от втягивания в ближний бой. Они описали дугу и удалились от лагеря, восстанавливая порядок для новой атаки.

В этот момент открылись ворота Трои и измученные осаждённые начали выстраиваться снаружи, чтобы дать последний бой. Среди них было множество женщин, зачастую вооружённых чем попало.

Хаттусили их заметил.

— Хастияр!

— Я здесь! — крикнул посланник, поудобнее перехватив щит. Тот казался совершенно неподъёмным.

Тем не менее Хастияр шёл в первом ряду.

— Ты жив, хвала богам!

— Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! — голос Хастияра дрожал, — каких богов мне благодарить?

— Потом разберёмся! Давай ещё одно усилие сделаем!

— Я принесу жертвы всем! Всей тысяче богов!

— Благодари свою шпионку! — крикнул Хаттусили, — вперёд! Поможем Гассу!

— Вперёд!

— Ярри!

Солнце село, а луна не спешила показываться из-за облаков, но факелы и пылающие шатры рвали тьму в клочья. Уже горели несколько кораблей.

Хастияр шёл вперёд, колол копьём, часто не видя, куда бьёт. Чья-то оскаленная рожа впереди? Жри!

Теламон собрал вокруг себя лучших воинов и на небольшом рукотворном холме, кургане, который пленники-троянцы насыпали над урной с прахом Лигерона, выстроил небольшой, но несокрушимый островок, ощетинившийся копьями. Хетты и троянцы, совершенно разметав к полуночи лагерь захватчиков, не могли взять эту крепость.

Видя, что сломать стену щитов не выходит, Хаттусили приказал прекратить атаку. Воины откатились на три дюжины шагов.

— Сейчас, сейчас, — Хаттусили шёл вдоль строя, ободряя воинов.

В голове пульсировала предательская мысль:

«Как тогда... Как при Киндзе... Сил не хватит...»

Он увидел Гасса. Хвала богам, живой. Вся гурпису в бликах пламени чёрная. Кровь? Хоть бы чужая.

— Что там?

Вопрос был о южной части лагеря.

— Там вроде всё. Бегут, сукины дети. Преследовать невозможно. Темень, хоть глаз выколи.

— Отбегут и снова вернутся, — с опаской предположил один из младших гал-картаппа[167].

— Нэт, — возразил Хамс-Хартагга, — до утра у них медвежья болэзнь будет.

Хаттусили усмехнулся. «Внука медведя» некоторые не самые достойные черты «деда», как видно, не смущали.

— Добро. Значит только эти остались.

Хастияр отчаянно всматривался во тьму, пытаясь разглядеть, сколько же перед ними осталось аххиява. Тут, как по заказу над головой разлилось серебро — луна показалась из-за облаков.

Хастияр сжал зубы. Микенцев было довольно много, и они бежать не собирались.

— Ну что? — проговорил Хаттусили, — двинули.

Но тут со стороны врага раздался крик:

— Хаттусили! Есть ли среди вас царевич Хаттусили?

Энкур остановился. Он узнал этот голос.

— Чего? — переспросил Орфей у Оикла, — как он сказал?

Ахеец и кикон всё ещё были живы. Орфей пока-что отделался легкой раной руки, а Оикл и юноша невредимы.

— Я не разобрал, — ответил Оикл, — Пен-те-сели? Так, что ли?

— Пентеселия, — пробормотал Нестор, который так же уцелел в предыдущей мясорубке.

— Царица что ли их? — спросил Орфей, — баб-воительниц, этих?

— Да хер его знает.

— Это ты, Мелеагр? — крикнул Хаттусили.

— Он самый! Мелеагр, сын Ойнея!

— В скверный, недобрый час твои боги привели тебя сюда, — крикнул Хаттусили и добавил с издёвкой в голосе, — друг...

Он вышел из строя вперёд.

Орфей морщился, разглядывая вождя кетейцев. Да вроде бородат. Какая ещё «царица амазонок»?

Хаттусили и верно, так и не брился, в отличие от большинства своих воинов.

Мелеагр вышел навстречу.

— Палемон и Ификл тоже здесь? — спросил Хаттусили.

— Ификла давно среди живых нет, — ответил Мелеагр, — а Палемон, скотина, нас бросил и уплыл. Сразу, как с Хастияром свиделся.

Хаттусили удивлённо оглянулся на друга. Тот поморщился и мотнул головой. Дескать, «потом расскажу».

— Чего хочешь-то, Мелеагр? — спросил энкур.

— Жить, вестимо, — честно признался курет.

— Так и жил бы себе за морем. Чего сюда-то припёрся? Второй раз. А раз на раз не приходится. Теперь-то точно сдохнешь.

Мелеагр сжал зубы.

— Твоих-то за собой мы немало утащим.

— Он прав, — негромко проговорил Гасс, — их много ещё.

Хаттусили поджал губы. Он это понимал.

— Хочешь, чтобы я вас отпустил? Вот так, просто?

— Отпусти, — кивнул Мелеагр, — мы всеми богами поклянёмся, что сюда больше не придём. И сыновья наши не придут. А не отпустишь... Что ж, продадим себя дорого.

Хаттусили обвёл взглядом своих воинов. Они молча ждали его решения. Посмотрел на Хастияра, на стоявшего рядом с ним Атанору. Троянцы смотрели исподлобья. Они готовы были умереть, но не отпускать аххиява живыми.

И в этот момент началось началось нечто странное. Невообразимое. Чудовищное. Земля начала дрожать, уходить из-под ног. Будто сейчас шла огромная волна — из глубин, с востока на запад, поднимая и опуская земную твердь, что казалась незыблемой.

Земля раскачивалась, будто желая стряхнуть с себя собственное порождение — род человеческий. И сейчас люди, застигнутые стихией врасплох, чувствовали себя не хозяевами жизни, а всего лишь малой песчинкой, жалкой и слабой перед лицом разгневанного бога.

Лошади бесились. Хастияр бросил щит. Вместе с Хаттусили и его возничим они пытались удержать коней. Втроём никак не могли справиться с упряжкой, пока на помощь им не пришёл Гасс. Он спрыгнул со своей колесницы и вместе с возничим, ценой огромных усилий им удалось сдержать лошадей.

Многие воины падали, обезумевшие лошади топтали их, ломали кости. Строй, что хеттов, что аххиява рассыпался. Все куда-то бежали, не разбирая дороги во тьме. Сталкивались, падали, вскакивали и снова бежали, в неописуемом словами ужасе. Оба войска превратились в бессмысленно мечущуюся толпу людей.

Аххиява бросились к кораблям. Они уже не думали о том, что враг не слишком многочисленен и только богам ведомо, как пошла бы последняя схватка. Ещё мгновение назад загнанные в угол крысы скалили зубы, но вот, стоило обрушиться на них гневу Посейдона, как крысы бросились врассыпную. На самом деле они давно, задолго до этого боя утратили волю к борьбе.

Землетрясение длилось совсем недолго, но наступивший за ним хаос хетты и троянцы смогли преодолеть только к рассвету.

Хаттусили отступил к нижнему городу. Аххиява стаскивали в воду корабли. Некоторые уже ставили паруса. Они бросили всё. Шатры, награбленное добро, пленников. Гнев бога наполнил их сердца неизбывным животным страхом и ничего они не желали сейчас больше, чем убраться с этого проклятого берега, что обещал так много, но забрал всё.

Им не препятствовали. Хеттам и троянцам было не до них.

Едва просветлело небо на востоке, как стало видно — слепая ярость бога не пощадила никого, не разбирала, кто прав, а кто виноват в дрязгах смертных.

Землетрясение разрушило Трою.

Стены цитадели, так и не взятые пришельцами, обрушились во многих местах. А в иных покрылись трещинами. Рухнула привратная башня. Над руинами дворца поднимался серо-бурый дым. Дома в нижнем городе, сложенные из кирпича-сырца, большей частью просто рассыпались.

Из города неслись стоны, плач, проклятия. Там оставалось много людей, и большая их часть теперь была погребена под обломками. Троянцы и хетты бросились на помощь. То, что они увидели внутри, заставило содрогнуться даже бывалых воинов, повидавших множество смертей.

Когда последний уцелевший корабль аххиява отчалил, Хаттусили и Гасс с несколькими десятками воинов вошли в брошенный лагерь. Бродили среди заваленного трупами пепелища.

Возле одной из палаток, на земле Гасс нашёл женщину. Она была ещё жива. Он наклонился к ней, приложил к губам флягу.

Женщина лежала на каких-то тряпках, окровавленных и прилипших к телу. Должно быть, когда-то они были её одеждой. Лицо её представляло собой кровавое месиво. Кровь текла из разодранных губ. Всё тело покрыто ссадинами, кровоточащими и успевшими затянуться.

Подошёл Хаттусили. Гасс поднялся на ноги и грустно покачал головой.

— Помрёт.

Он посмотрел на удаляющиеся паруса. Губы его дрожали.

— Никого мы не спасли...

— Проклятие может какое на мне? — негромко спросил Хаттусили, — второй раз не пойми что. Вроде победа, а хуже поражения.

— Могло быть гораздо хуже, если бы мы пришли на день позже, — сказал Гасс, — кстати, помнишь ведь, тот врач из мицрим, который лабарну пользовал, рассказывал, будто Риамасса повелел в камне записать, как он нас при Киндзе в одиночку разгромил? Единолично сотни тысяч поверг.

— Ты к чему это вспомнил? — спросил Хаттусили.

— С этими тоже так будет, — сказал Гасс, указав на запад, в сторону Аххиявы, — тоже скажут, что победили именно они.

— Да насрать мне на них, — Хаттусили устало опустился на землю, — пусть выдумывают, что хотят.

Гасс на это ничего не ответил. Воины переминались с ноги на ногу позади на почтительном расстоянии.

Никто не знал, что делать дальше.

Незаметно подошёл Хастияр и сел рядом с Хаттусили. Посланник молчал, не смотрел ни на друга, ни на Гасса. Просто глядел вдаль.

— Ладно, надо делами всех занять, — сказал Гасс, — дел невпроворот.

Хаттусили почувствовал в его словах укор, но не сдвинулся с места. Хастияр смотрел на горизонт.

— Гасс, — сказал Хаттусили, — пришли кого-нибудь. Пусть вина притащат.

Военачальник взглянул на него с неодобрением. Потом посмотрел на Хастияра и кивнул.

Ушёл с воинами.

— Что там? — спросил друга энкур.

— Плохо, — только и ответил Хастияр, — наши завалы разбирают, а я стою, как истукан и даже кирпич поднять не могу, руки трясутся. Последними словами себя обругал, а будто оцепенение какое. Вот и пришёл сюда, чтобы на виду у всех не срамиться.

Он чувствовал, что, сбежав от беды, поступил низко. Но уже не осталось сил смотреть на всеобщее горе. От воинов Хаттусили, хотя они тоже были измотаны переходом и сражением, сейчас было больше пользы.

К ним подошла женщина. Её платье была ещё недавно ярким и пёстрым, а сейчас измазалось в пыли и золе. Ни слова не говоря, она подсела к Хастияру, и прежде, чем он успел что-то сказать, обняла его и расплакалась.

Прибежал посланник от Гасса с кувшином. Хастияр протянул его женщине. Троянка выпила изрядно, но даже в лице не изменилась. Разве что перестала рыдать. Только тогда Хастияр и спросил её:

— Скажи что-нибудь, Элисса, не молчи. Твой сын жив?

— Да, и мой сын, и сын Руты, и она, живы. Чудом каким-то. Почти все, кто от нас близко был — погибли.

— Кто она? — тихо спросил Хаттусили у друга.

— Это невестка покойного приама, мать наследника, — ответил ему Хастияр.

— Ясно. Госпожа, всё уже закончилось, — Хаттусили понял, что женщина уже собой не владеет.

— Элисса, если хочешь, поедем со мной, — внезапно предложил ей Хастияр.

Но она только покачала головой.

— Нет, я никуда не поеду. Мои предки когда-то давно сбежали с Крита от войны и землетрясения. И вот теперь снова война, снова землетрясение. Но я никуда не побегу, я останусь здесь. Просто эти развалины — это мой единственный дом. Я здесь, в Трое родилась, и никуда отсюда не уеду.

Так они и сидели втроём на берегу. Молчали или обменивались малозначительными фразами. Передавали друг другу кувшин.

А за спинами их Богиня Солнца поднималась на свой полуденный трон.

Глава 21. Дважды рождённые

Троянец замолчал. Он не любил прерывать историю, дабы подогреть любопытство слушателей, как делали некоторые его собратья по ремеслу, но нынешняя повесть вывернула душу наизнанку.

Душа таилась в плотном клубке обыденных забот, в переплетении нитей, что слой за слоем оборачивали и скрывали воспоминания о далёком и, теперь казалось, уже и не существовавшем никогда прошлом.

Год за годом, день за днём истончалась его нить, что свивала Пряха. Недалёк уже миг, когда рассекут её ножницы Неотвратимой. И теперь, на закате жизни так мало у него осталось сил, чтобы заглянуть туда, в глубину клубка, в самое его начало, где сплелись в одну две нити, что протянулись с востока и запада навстречу друг другу. Так мало сил, чтобы прожить непрожитое, не разорвав своё сердце.

— Эй, старик, послушай, так не годится! — сказал щербатый парень, — откуда ты это взял?

— Что? — Троянец поднял на него недоумевающий взгляд.

— Разве такое было — наш лучший воин не в честном бою победил вашего, а подло, предательски, в спину! Нарушил все божеские и человеческие законы! Так не могло быть!

— Почему же не могло, это было на самом деле, это правда, — не согласился с ним Троянец.

— Нет, этого быть не может! Ты нам приврал, старик! Не обижайся, я тебя не виню. Просто вам, троянцам, обидно, что ваши проиграли тогда, вот вы и сочиняете небылицы, что, мол де, ахейцы победили нечестно!

Троянец вздохнул. Что и говорить, обидно, что когда-то твои предки проиграли. Но обвинять во вранье, это было уже слишком. Потому он просто сказал парню:

— Да, мы проиграли, и ахейцы разрушили Трою. А разве ваши выиграли тогда?

Он указал козопасу на развалины, в которых они сидели сейчас. Даже обломок былого величия был много лучше, чем нынешние дома, что простолюдинов, что вождей, всё едино. Ничего в нынешней жизни разрушителей Трои не говорило о том, что они одержали блестящую победу. Наоборот, ахейские города разделили судьбу погибшей Вилусы. Никаких преимуществ у победителей перед побеждёнными не было.

Парень не нашёл, что ему ответить. Верно, по рассказам деда он знал о прежней жизни, насколько жизнь в разрушенных ахейских городах была сытнее и легче, чем нынешняя. Но принадлежать к победителям было всё же лестно, потому он не унимался:

— Наш великий герой, Ахилл, был самым лучшим воином! Ему не было нужды прибегать к хитрости или бесчестить себя нарушением правил поединка! Так что, либо ты, старик, присочинил лишнего, либо тебе наврали те, кто об этом рассказывал!

— Мне не могли соврать, всё это правда, — тихо сказал Троянец.

Но среди ахейцев у него образовался неожиданный заступник. Плешивый нашёл, чем поддеть приятеля:

— Много ты понимаешь! Твой Ахилл и виноват во всём! Это с него между ахейскими вождями распри начались! Это он с Агамемноном из-за троянских рабынь рассорился, и с того времени всё наперекосяк пошло!

— С каким Агамемноном?! — вскипел Троянец, — ты чем слушал? Не мог Лигерон, по прозванью Ахилл, с Агамемноном поссориться, это намного раньше было!

— Ах, да... — спохватился плешивый поклонник Агамемнона.

— В одно ухо влетело, в другое вылетело, — усмехнулся рыжий, — я и то всё запомнил.

— Ага, — поддел товарища плешивый, который судорожно соображал, как оправдаться, и лучшей защитой счёл нападение, — памятливый ты наш. Третьего дня, как со свиньями в обнимку проснулся, так и не вспомнил, что вечером делал.

— Враньё! — возмутился рыжий, — не было такого!

— Слушайте, а ведь и у нас сказывают, как великий Геракл Трою брал, — вспомнил щербатый, — так что в этих-то слова старика нет вранья. Верно, до Агамемнона дело было.

— Да я про свиней, а не про Геракла!

— Брал, да... — тихо сказал Троянец, — и этот тоже.

— Только вроде стены Трои чудище разрушило, что Посейдон наслал, — заметил щербатый.

— Да нет, — возразил рыжий, — он не рушил. Он же сам их построил. А чудище людей жрало.

Троянец не смотрел на них. Сидел и задумчиво вёл пальцами по изгибу рога лиры.

Они слышат лишь то, что хотят, и нет силы, способной перевернуть их представление о минувшем. Правда давно стала сказкой. Впрочем, даже в том, что «известно всем» нет ныне согласия, хотя дела эти не столь уж давние, всего-то четыре поколения минуло, да пятое народилось. События, казавшиеся поначалу высокой белой скалой, видимой издалека, прочной опорой для этих поколений, поросли мхом из небылиц, покрылись глубокими трещинами, будто морщинами, что к старости искажают, часто неузнаваемо, черты лица.

«Не было этого!»

Вот и весь сказ.

— Я понял, дед! Я знаю, откуда ты это взял! — воскликнул щербатый, хлопнув старика по плечу, — есть тут в наших краях ещё один сказитель, слышал я его однажды, только мне не понравилось. Ты, верно, его песен наслушался, вот с его слов и говоришь. Вот в прошлом году, как виноград собрали, заходил он к нам в деревню. Я-то сразу ушёл, как понял, что не моё это. Не внушил он мне доверия своими песнями. А ты, выходит, веришь ему.

— Это который? — спросил рыжий.

— Ну этот, на которого корет наш по весне псов спустить грозился, за то, что воет, будто великая слава данайцев прахом рассыпалась, царей хулит и даже богов. Говорит он складно, но больно тоскливо выходит. Хоть иди и помирай сразу. Его уж не позовут никуда, с голодухи дурень загнётся.

— И поделом, — сказал плешивый.

Рыжий покосился на старика и сказал:

— Ты бы, дед, тоже перед коретом не пел, как наши Гектора исподтишка убили. Не то что вина не поднесут — помоев не плеснут.

— О чём же вам милее слышать? — раздражённо спросил старик, — как Ахилл ваш в одиночку войско троянское гнал, а те в город бежали подобно испуганным ланям? Как Гектор три раза вокруг стен Трои обежал, обуянный страхом. А за ним, будто робкой голубкою гордой, сокол, меж всеми быстрейшая птица, с криком пронзительным мчался?

Последние слова он пропел насмешливым тоном, будто кого-то передразнивал.

— Ну-у-у... — неуверенным тоном протянул рыжий, — ты же сам нам пел, как ванакт Чёрной Земли приврал, будто в одиночку разбил многотысячное войско.

— Ну хоть что-то запомнили, — усмехнулся Троянец, — на войне все врут. А уж как после неё завирают... Одни говорят, что победили бесчисленные рати одним махом, другие, что против них весь мир сражался, оттого и в проигрыше остались. А правду не все готовы выслушать.

— А ты разве правду знаешь? — переспросил его плешивый поклонник Агамемнона.

— Я один, выходит, и знаю, — спокойно сказал ему троянский сказитель.

— Откуда? Боги, что ли шепнули? — усмехнулся плешивый.

— Нет, не боги. Предок мой. Записи его я читал. Он всё записал, что видел.

Старик посмотрел на щербатого неграмотного внука писца из Пилоса и добавил:

— Грамота полезна не только для счёта царских стад да припасов в дворцовых подвалах. Я же вам сразу сказал, что историю эту знаю по табличкам моего предка. Там всё и написано, что он видел. А ему врать нужды не было, он для своих наследников писал, его табличек почти никто другой не видел, только в нашем роду они и передавались.

— А кто же твои предки?

— Да разве непонятно ещё? — недоумевал Троянец, — я же вам про них с самого начала рассказываю.

Он похлопал рукой по изгибу черепашьего панциря, который неизвестный мастер много лет назад сделал драгоценной лирой.

— Дедушка, не обращай внимания на них! — вновь нарушил молчание подросток, — пой дальше! А то у одного всё плохо, всё пропало, другой десяток воинов одним ударом зашиб. У тебя лучше, там у всех правда, и у каждого своя.

— Что же, не конец это ещё был? — удивился рыжий, — вроде же всё, разрушил Трою бог.

— Нет. Не конец, — ответил Троянец.

Он глубоко вздохнул, поудобнее взял лиру, провёл плектром по струнам. Прикрыл глаза, вспоминая. И запел:

— В гору петляла тропа, меж кривых можжевельников вилась...

Тропинка шла в гору. Она петляла между валунами, временами пряталась между перекрученными, приземистыми и толстыми стволами многовековых можжевельников. По обеим сторонам тропики росли две низеньких пушистых сосны, напротив друг друга. Их ветки почти соприкасались, нависая шатром. Когда поднимался сильный ветер, шатёр из хвои качался, будто обе сосны хотели прикоснуться ветками, но не могли. Они были совсем рядом, но словно разделены невидимой пропастью. Как ни пытайся, вместе им не сойтись, чудес на свете не бывает.

Человек, что медленно брёл по тропе в гору, прихрамывая на левую ногу, остановился, опираясь на толстую узловатую палку. Постоял, немного, глядя на сосны, потом огляделся и сел на блестящий, будто кем-то отполированный ствол ближайшего можжевельника. Тот стелился по земле, будто не в силах противостоять невыносимой тяжести прожитых лет.

Человек вытянул вперёд левую ногу, вздохнул полной грудью. Стащил со спины мешок, развязал, оторвал кусок от лепёшки и сунул в рот.

Громко стрекотали цикады. Предвестники лета. Вроде ведь жару любят, а сегодня что-то не жарко. А вот поди ж ты, распелись.

Дома их называют «друзьями земледельцев». А троянцы считают цикад особо угодными своему богу Апаллиуне, за что и одарил он их звонким голосом.

Когда он это слышал, от кого? Не очень-то знался с троянцами. Разве что в Пагасах.

Да, скорее всего в Пагасах, в Иолке и слышал. Как раз накануне её приезда...

Мимолётное видение пронзило сердце не знающим жалости клинком.

«Боги, зачем вы мучаете меня?»

Провести бы остаток жизни там, в забвении. Поначалу он воспринял эту мысль жестокой карой, но теперь она виделась недостижимой более милостью.

Каждую ночь она приходит к нему. Каждое пробуждение он стирает зубы до корней, чтобы не закричать.

Пробуждение. Даже тогда, самое первое пробуждение в темнице полусна, на полях асфоделей, вышло не очень-то приятным. А теперь-то и подавно.

Что сложнее вытерпеть? Боль телесную или душевные муки? Зачем он вернулся? Ради чего?

Законченным пропойцей себя чувствовал, которому сначала протянули полный кувшин, а затем отняли.

Чтобы посмеяться? Полюбоваться за его трепыханиями?

Биридийя назвал это чудом. Ну... такое себе чудо...

Куда как краше смерть, чем такое чудо.

...Какой-то бородатый верзила с оскаленной рожей...

...Вот прямо в неё...

...Ах ты, с-с-ука... А вот так...

Что-то податливое на конце клинка... Мягкое... Чавкающий звук.

...Ха! Жри!

...Лязг. В бедре пульсирует боль. Слева-справа мечутся тени...

...Вот сейчас кто-то из них, ка-ак...

Как всё случилось, тени успели его достать или верзила оказался проворнее, он так и не узнал. Это ведь из тела здоровяка напился его клинок, но тот, кажется, и не заметил. Живучий, гад... Его секира летела слева. Не отразить. Но нога подломилась и отточенная бронза, в ладонь шириной, что должна была снести полчерепа, лишь коснулась волос.

А через мгновение удар справа в висок швырнул его в объятия тьмы.

Лепешка кончилась. Автолик достал из мешка флягу-долблёнку, отпил. Вставать не хотелось. По телу растекалось тепло.

Нет, надо идти. До города ещё и здоровому долго топать, а с его-то ногой и подавно.

Он встал, поморщившись от боли. Не отпускает. Бедро рассечено косо. Зарастало долго, гноилось. И как Биридийя сумел его, чужака, отмолить? Дотопать бы до Тидаина, наведаться в храм Эшмуна, принести жертвы.

А как в голове прояснилось, едва не оскорбил Автолик Эшмуна, бога врачевания, чтимого не только в Стране Пурпура, но и многих иных местах. Хотел ножом по венам полоснуть, дабы вся милость бога псу под хвост. От отчаяния.

На смену телесным мукам пришли душевные. Но не сразу. Да, не сразу. Сперва он с остервенением сжимал зубы, чтобы унять головную боль. Пару раз едва не захлебнулся рвотой. Долго балансировал на тонкой грани меж светом и тьмой, раз за разом срываясь в забвение. Спасительное забвение, где не было ни мыслей, ни чувств, ни образов.

Сколько прошло времени? День, месяц?

Да, месяц. Тридцать два дня. Так сказал ему Биридийя, пастух. Он пришёл к алтарю, чтобы поклониться богам, принёс им нехитрый дар — сыр и лепёшки. Только алтарь оказался местом недавнего побоища. На земле лежали тела убитых, их кровь навсегда осквернила священное место. Пастух хотел оттащить мёртвые тела подальше от обиталища богов, но тут один из воинов застонал, пошевелился. Пастух кликнул помощь — внука своего. Вдвоём они дотащили воина до стоянки племени.

Потянулись дни. Автолик то приходил в себя, то вновь впадал в забытье. Не раз Биридийя уже думал, что боги призывают воина и тот не задержится среди смертных. Но Автолик цеплялся за жизнь. И с каждым днём всё сильнее.

Ведь его ждала она. Он не мог сгинуть здесь. Он обязан был вернуться к ней. В их дом на берегу великой реки.

Биридийя был молчалив, а если и говорил, то больше ворчал по-стариковски. Никогда ничем не был доволен. Перевязывал раны чужака и брюзжал, клял убийц, клял его самого на чём свет стоит, что позволил себя этак искалечить. Богов поминал скопом и каждого по отдельности. Их-то имена Автолик слышал, они и были долгое время тем единственным, что он понимал.

Вот Кариак оказался куда разговорчивее. Парень просто-таки фонтаном из себя слова изливал.

Их языка Автолик не знал. За время походов в страже фараона он мало сталкивался с местными, кого ремту называли с нотками превосходства — хазетиу. А то и вовсе с презрением бросали — аму[168]. И нередко добавляли: «возлюбившие овцу пуще жены».

Кариак, смышлёный парнишка лет тринадцати стал его учителем. Учиться пришлось долго.

Первое время Автолик и двух слов связать не мог, а уж что-то запомнить и подавно. Голова кружилась, гудела, шумело в ушах, волнами накатывала тошнота. Каждый удар сердца отзывался в ноге тупой болью. Скверная рана никак не хотела заживать. Даже месяц спустя Автолика ещё лихорадило по вечерам.

В первые несколько дней с тех пор, как он окончательно пришёл в себя и уже вполне осознавал, на каком свете находится, навалилась новая напасть — во сне являлась женщина. Часто он видел её обнажённой и это зрелище разгоняло в нём кровь по жилам так, что по утрам Кариак заливисто смеялся и сыпал словами, заставляя болезного морщиться от бессилия что-либо понять.

Женщина обнимала и целовала Автолика. Она была просто сказочно красива. Он чувствовал, что откуда-то знает её, но никак не мог вспомнить имени, пока, наконец, боги, наигравшись с ним, немного отдёрнули покрывало, что окутало его память.

И он вспомнил.

Ему сразу стало легче.

Имя жены потянуло за собой другие воспоминания. Нелюбимый дед-отец. Друзья. Ификл и Палемон. Сиванала. Менна. Недруги. Властители мира, с коими боги пожелали свести его.

И Амфитея.

Её было много, очень много. Поток воспоминаний захлёстывал, а душа ликовала.

Она ждёт его.

Ждёт в Пер-Бастет. Он застрял здесь, в Ханаане, в Ра-Тенну, на службе фараона. Он едва не встретился с богами, но теперь обязательно выкарабкается и вернётся к ней.

Но один неразрешённый вопрос всё же не давал покоя.

Как он здесь оказался, в этом шатре?

Автолик в деталях вспомнил тот ночной бой, в лагере под стенами Тунипа. Вспомнил, как бился спина к спине с Величайшим. Рамсес, одетый в одну лишь юбку-схенти, вооружённый хопешем и длинным кинжалом-сепедом, дрался, как лев. Вдвоём они продержались до подхода помощи.

Что было потом? Автолик помнил и это. Немногословную, но искреннюю благодарность владыки самого великого из земных царств.

А вот дальше зияла неприятная лакуна.

Тот бой, что швырнул его сюда, в шатёр бедняка, «Сам себе волк» никак не мог вспомнить. И уж, конечно, терялся в догадках, с кем была драка и где он теперь находится.

Каждое утро он слышал один и тот же звук — трущихся друг о друга камней. Помимо старика и его внука здесь обитали и другие люди. Он пару раз видел мельком женщин, одетых в длинные платья и платки, покрывавшие головы. Женщины, верно, мололи зерно ручными мельницами, отсюда и звук.

Он слышал голоса за пределами шатра, блеянье овец, временами пронзительные крики ослов. Ещё с тех самых пор, как мутное бурое пятно перед глазами начало проясняться и приобретать очертания внутреннего пространства шатра, он знал, что, очевидно, попал не к земледельцам-хананеям, а к кочевникам.

Шасу?

Так он первое время и думал, но потом по мере того, как в голове стало яснее, понял, что ошибся. Эти люди не походили на кочевников-шасу. У тех мужчины носили короткие одеяния, до колен, а его спасители Биридийя и Кариак рядились в долгополые рубахи. Автолик напряг память и вспомнил, что так одеваются амореи, сами себя звавшие сутиями. Некоторые из них обитали в городах, сея хлеб, а другие кочевали.

Но жили они намного севернее Аскаруни-Ашкелона, который осаждало войско Величайшего.

Главный город сутиев — Угарит. И из уст Биридийи Автолик действительно слышал пару раз это название. Но как он оказался на севере? Загадка.

День за днём солнце, как ему и положено, вставало на востоке и садилось на западе. В жизни стоянки сутиев ничего не менялось. Скрежетали жернова. Блеяли овцы. Лилось из кувшина молоко. Ветер трепал полог шатра. По вечерам до ушей раненого доносились протяжные песни женщин.

Понемногу он выздоравливал. Отступила лихорадка. Глядя на рану на бедре, Биридийя всё чаще удовлетворённо цокал языком. Стало легче и говорить. Кариак не затыкался, помогал себе жестами, и в этом нескончаемом словесном поносе Автолик мало-помалу начал кое-что понимать.

Он выяснил, где находится. Легче не стало.

Сутии стояли в дне пути от Угарита. Давно уже тут стояли и откочёвывать пока не собирались.

Так что же его занесло в Угарит? Может тайное дело какое?

Это было похоже на правду. Он вспомнил свои беседы с Величайшим, рассказы о своём приключении на западе, встрече с хатти. О Хастияре.

Уж не Хастияр ли причина? Автолик помнил и беседу с высоким чати. Ещё до похода под Аскаруни тот дал ему, простому воину стражи фараона понять, что заинтересован в нём. И в его знакомстве с сыном Теретсаба.

Наконец, пришёл день, когда Автолик попробовал встать. Далось это нелегко. Он заново учился ходить и делал успехи. Биридийя кивал. С обычной своей кислой рожей, но Автолик чувствовал — старик доволен.

— Где ты меня нашёл?

— На берегу, — отвечал немногословный сутий, — лихие люди побили твоих. Бросили помирать.

— Дед Баал-Хададу приношенье нёс, — влез без спроса Кариак.

— Цыц! — гневно сверкнул очами на внука пастух.

Но подтвердил. Да, так и было. Шёл с богом говорить, а тут такое непотребство, священную землю осквернили.

— Потом десять дней очищали и окуривали! — снова вылез Кариак, — молились и постились все. Из-за тебя.

— Простите, — пробормотал Автолик.

— Из-за лихих людей, — уточнил Биридийя.

— Кто они были?

— Те, кто ходят по морю.

— Пираты?

Через пару дней, уже довольно уверенно стоя с палкой, он попросил Кариака отвести его на это место.

Вот лучше бы не ходил. Лучше бы сдох там в шатре сутиев, в блаженном неведении.

Стоя на берегу, он оглядывался по сторонам и с затаённой радостью отмечал, что помнит это место. Вот весело журчит ручей. Вот здесь лежал наполовину вытащенный на берег корабль. Тут развели костёр. А вот на этой коряге он сидел, когда...

«К нам гости, похоже».

«Тревога!»

«Амфитея, беги!»

Волны плескались, разбиваясь внизу о камни. Их шум был слышен и здесь, наверху. Ветер нёс запах водорослей и хвои, нагретой солнцем. Казалось, на этой земле всё было так от начала мира. Пройдут ещё тысячи лет и ничего не изменится. Что же горевать человеку, зачем сетовать на судьбу?

Он кричал, рухнув на колени. Кричал в бессилии, а потом выл, как измученный голодом волк в зимнем лесу, сознающий своё одиночество.

Сам себе волк.

Кариак в ужасе попятился.

«Амфитея, беги!»

Он потом долго сидел там, на берегу. Немигающим взором смотрел на море, на безмолвные скалы. На равнодушное небо.

Позже, когда приковылял обратно на стоянку, расспросил Биридийю, не находил ли он там женщину. Нет. Среди мёртвых тел женщины не было. Она бежала вверх по тропе. К алтарю. Оттуда один выход. Он его видел. Скалы, волны.

Может она ещё жива? Женщины — всегда ходовой товар.

Он сжал зубы. Это вряд ли. Слишком хорошо он её знал.

Хоть и оставалась ещё ничтожная возможность, что она жива — где теперь искать? Он даже не знал, кто были те убийцы. Пираты.

Он идёт по тропинке, петляющей среди можжевельников, слушает, как поют птицы. Улыбается своим мыслям. За спиной слышны быстрые лёгкие шаги...

Несбыточная мечта. Насмешка богов.

Лучше бы принять смерть и отправиться к предкам, чем вот так вновь обрести память и ощутить жизнь во всей её горечи.

Как он удержался от того, чтобы перерезать себе вены?

Сам не знал.

Шло время. Он почти полностью поправился. Память вернулась. Снова помнил всё. Долго копался в голове, пытаясь выудить хоть малейшую зацепку — кто. Но так и не смог.

Попытался вспомнить, как получил тот удар. В этом преуспел больше. Помог и Биридийя, подробно описал рану.

— Крови много. Всё лицо в крови. Страшно смотреть. Но череп-то целый, не лезвием били.

Ну конечно, секирой тот верзила был способен быка пополам развалить. Как так вышло-то? Либо кто-то другой его приложил или тот верзила обухом. Обух тупой, но, если краем ударить да слегка по касательной — кожу сдерёт. Крови много будет. Так и вышло. Просто оглушили его, получается. А что не добили, так верно решили, что и без того готов. Этот здоровяк, верно, после удара мимо цели на противоходе секирой махнул. Может и сам не понял, что не лезвием попал, потому как ему от Автолика тоже досталось и боль сознание чуть притупила.

Автолика захлестнула апатия, но по мере того, как заживали раны, появилась и мысль, что этим людям надо отплатить за добро. Он начал помогать им в малых делах, что в многообразии своём и составляют каждодневный быт скотовода.

Наступила зима и сутии снялись с места, откочевали в Страну Кедра на укрытые от злых ветров пастбища. Он ушёл с ними. Уже довольно сносно говорил на их языке. Знал весь род. Женщины перестали его сторониться, а девушки посматривали с интересом.

После солнцеворота глава рода сделал ему лестное предложение — одну из своих дочерей. Автолик оказался в затруднительной ситуации — как не оскорбить отказом. Долго подбирал слова. Сказался, что обременён тайной службой могущественному царю, за что и убить его пытались. А поскольку умереть не вышло, то и службу не отменить.

Нужно вернуться.

Что ж, не обрадовал, но и настаивать не стали.

Он пробыл с сутиями до поздней весны, а потом засобирался в путь. Куда идти давно решил. Надо вернуться в Страну Реки. То дело, на которое намекал Пасер... Он с каждым днём всё больше убеждал себя, как оно важно.

«Та-Кем и Хатти никогда не договорятся».

«Всё в руках богов, а может и не всё. Может и мы, смертные на что-то способны. Зачем же боги наделили нас мыслью и способностью к речи? Не задумывался об этом, муж, преисполненный мудрых советов?»

Теперь он задумывался об этом каждый день

Ради её памяти.

Каким же путём идти?

Сушей долго. С его-то ногой он не один год ковылять будет. А жрать чего в дороге?

Или морем? Так заплатить за проезд нечем. Но была, не была. Может удастся на ладью какую наняться, хотя бы даже и гребцом.

Помогли ему припасами, как могли. Серебра у сутиев не было. Лепёшек дали, вяленного мяса. Распрощался он со своими спасителями сердечно, да двинул в путь-дорогу.

В гору петляла тропа, меж кривых можжевельников вилась...

Автолик встал, закинул за спину мешок и зашагал дальше на север. Чтобы в итоге попасть на юг.

Хастияр оглядел просторное помещение царского архива. Всё здесь было привычным и знакомым с юности. Длинные ряды полок, на которых разложены тысячи глиняных и деревянных табличек с законами хеттского царства, договорами и письмами владык иных держав хеттским царям, а также множество священных гимнов и иных премудрых писаний. Между полками сновали младшие писцы в поисках необходимых табличек. Порой в архиве появлялись и вовсе загадочные люди, чья истинная служба была известна только высшим сановникам Хатти.

Архив был сердцем державы, средоточием опыта, что накопило великое царство за века существования. Когда правитель собирался начать войну, заключить договор, а то и просто отправить письмо в сопредельную страну, он просил принести таблички, в которых было написано о прежних делах с предками нынешних иноземных царей. В старых записях обычно находили образец и сверялись с ним. Так опыт давних времён служил хорошим подспорьем, чтобы новые поколения правителей страны хеттов находили наилучшие решения для самых сложных вопросов. Ибо всё уже было в давние времена — и славные завоевания и позорные провалы, заговоры, цареубийства, смута и наивысшие успехи великой страны.

Да, архив был хорошо знаком Хастияру. Имелось только одно различие с прежними годами.

Теперь Хастияр стал в нём полновластным хозяином. Главой над писцами и посланниками. От него, Первого Стража, зависела безопасность страны Хатти, её явная политика и тайные дела.

Он сбрил бороду и начал отпускать длинные волосы, дабы походить на истинного хетта. Верно, не придётся теперь раскатывать по иноземным дворам.

Отец, Тур-Тешуб, отказался от прежней должности. Решил уступить дорогу сыну. Говорил, что за время опальной жизни в Аринне отвык от государственных дел. Да и годы брали своё. Но пообещал делиться опытом и всячески помогать сыну в новой должности.

Хорошо, когда все истории о несчастьях и злоключениях заканчиваются подобным образом! Так думал Хастияр, когда начинал в новой должности своё первое задание. Поручение великого царя надо было выполнить не просто хорошо, а с блеском, так, чтобы никто из подчинённых ему писцов не усомнился в талантах нового Первого Стража.

Хастияр начал набрасывать черновик. Рука привычно чертила знаки на вощёной табличке для временных записей, а мысли норовили умчаться в недавнее прошлое. В то время, когда жизнь казалась Хастияру чередой несчастий, что сыплются на голову. Где крупную неприятность готовы сменить настоящие горе и великие беды.

Он успел написать только первую строчку:

— Не поступай подобно Урхи-Тешубу...

Слова, которые он собирался передать для потомков, сразу сложились в уме. Но Хастияр не торопился записать их даже на черновик. Надо было хорошо обдумать сначала, как так вышло, что он сейчас сидит в царском архиве и носит титул Первый Страж. Обдумать и объяснить потомкам. И богам[169].

После землетрясения в Трое они задержались на месяц. Помогли наспех залатать стены, отстроили некоторые дома. Для этого пришлось полностью разобрать деревянную стену нижнего города, и так частично растащенную захватчиками.

Хаттусили отправил гонцов в Апасу и Милаванду и вскоре получил ответные послания. Оказалось, что троянские гонцы до соседей не добрались, должно быть по дороге их перехватили ахейцы. Но за время троянской осады тревожные слухи всё же начали доходить.

Купцы из Трои перестали появляться. Время от времени на границах появлялись беженцы с рассказами о пиратских набегах. Никто не знал, что на самом деле происходит, и что предпринять.

По требованию Хаттусили соседние города прислали хлеб, поделились с троянцами урожаем. Хеттское войско помогло троянцам пережить самые тяжёлые после землетрясения дни. После того, как Хаттусили убедился, что они уже позади, приказал отправляться обратно. Хетты покинули Трою, оставив позади полуразрушенный, но не сдавшийся город.

Хеттскому войску предстоял долгий и совсем непростой обратный путь, а Хастияра ждала ещё и полная неизвестность. Он понимал, что дорога в Хаттусу для него закрыта. Теперь вотчина друга — единственные земли в стране хеттов, где он сможет оставаться. Но семья-то в Хаттусе.

После того, как великий царь отказался помогать троянским союзникам, посадил в темницу Анцили, оскорбил Аллавани, Хастияр для себя твёрдо решил, что считать Урхи-Тешшуба своим повелителем более не намерен. Чрезвычайно опасное решение.

Поздней осенью, уже перед самыми холодами, войско Хаттусили вернулось в Верхние земли. Печальное то было возвращение. Они победили, враг изгнан с земель союзников. Но никто не радовался. Холодные осенние ливни сделали обратный путь невыносимым. Дороги размыло, колесницы то и дело вязли в грязи, лошади скользили по мокрой земле. На душе у Хастияра было так же мерзко, как и под ногами.

Кажется, в троянских землях осталась половина его сердца. Или даже большая его часть. Но об этом он не рассказывал никому, даже лучшему другу. Только мысленно сочинял всё новые и новые записи для собственного дневника. Те таблички, что он начинал писать в Трое, удалось найти даже после землетрясения. Вход в колодец завалило не полностью и, хотя взрослому мужу туда уже было не протиснуться, но подросток с масляной лампой вполне пролез и нашёл мешок с табличками. Тот так и лежал нетронутым, даже не запылился после разрушения города. Словно его оберегало божество подземного потока Вилусы. Сейчас Хастияр уже ничему бы не удивился.

Дома Хаттусили ждала беременная жена. Ожидали они первенца. После первых бесплодных лет брака, когда оба уже начали не на шутку переживать, наконец-то Великая Мать услышала молитвы Пудухепы.

За время отсутствия мужа она вся извелась, места себе не находила, но, к счастью, от этих переживаний ничего плохого ни с ней, ни с ребёнком не случилось. Да и дни тянулись, неотличимые один от другого. Разве что приехал гонец с письмом от Тур-Тешуба. Отец словно знал, что пишет для сына, хоть в письме обращался только к царевичу Хаттусили.

Отец по-прежнему жил в Аринне, вроде как от дел он отошёл. Но по письму ясно было, что Тур-Тешуб в курсе всего, что творится в хеттском царстве. Похоже, тучи сгущались над его родом. Многолетняя милость великих царей, начавшаяся ещё в дни великого Супиллулиумы, закончилась.

Аллавани с детьми тоже приехала в Аринну. Царь долгое время не желал отпустить её к родне. И вдруг согласился. Видно, решил, что и жену Хастияра следует держать подальше от столицы, пока беды не наделала. Не иначе, её поход к таваннанне стал тому причиной.

Аллавани переселилась к тестю, а с ней приехала ещё одна женщина. Тур-Тешуб в письме не стал упоминать её имени, написал только, что нашёл для внучек женщину, которая учит их языку и грамоте мицрим. Знатными дамами вырастут, не только с иголкой и веретеном должны уметь обращаться. Для Аннити и Карди грамота мицрим оказалась занимательной игрой. Весёлые картинки.

Отец сетовал на немилость, но даже он не знал, во что выльется для царя решение выпроводить из столицы семью Хастияра.

На зиму Хастияр остался в Верхних землях, гостем у лучшего друга. Но годы детства и юности давно прошли, наступило время, когда жизнь состоит из одних забот и тревог, а удачным считается не тот день, когда ты славно повеселился в компании приятелей, а нашёл выход из затруднительной ситуации. Ну, или просто вся твоя семья и друзья здоровы.

Зима выдалась беспокойной. Обычно, с наступлением холодов, жизнь на севере Хатти замирала. Пустели торговые пути, купцы зимовали под родным кровом, не рискуя отправляться в дорогу. Крестьянин отдыхал от работы в полях, а воины от дальних походов.

В ту зиму всё было иначе. По заснеженным горным тропам ехали гонцы с юга на север. А потом обратно, иной раз и не успевали отдохнуть от тягот дальнего пути. Чаще всего энкуру писал Тур-Тешуб, но иной раз приходили письма от наместников и управителей городов.

Новости приходили одна другой тревожнее. Хаттусили поначалу не разделял мыслей друга, ведь Хастияр считал, что дела в родной стране идут, чем дальше, тем хуже. Но после чтения писем из множества уголков страны хеттов мрачнел всё больше.

А потом приехал гонец от великого царя. Лабарна наконец-то проведал о троянской истории, в которую ввязался его дядя. В письме великий царь ожидаемо негодовал, возмущался своеволием энкура. Ближе к концу таблички немного умерил пыл и всего лишь укорял дядю, что тот мало прислал воинов и колесниц для новой войны с мицрим. Зато для похода в Вилусу он войск не пожалел.

Хаттусили прочитал табличку с письмом, да и с досады бросил её в стену, от удара она раскололась пополам. Ответ Хаттусили писать не стал, отправил гонца ни с чем обратно.

А потом наступила весна. Снег растаял, снова ярко светило солнце, снова зеленела трава. Только род человеческий не мог просто жить да радоваться. Не надейся, что череда неприятностей прервётся сама собой, коли масла в огонь подливаешь. Ждали, что всё образуется — дождались беды.

В конце зимы пришла весть о смерти матери Хаттусили, великой царицы Данухепы. Ходили слухи, что она рассорилась с царём, настроила его против себя. Данухепа частенько обращалась к нему, словно он был ещё неразумным подростком, и нередко поучала на людях.

Но она имела на это право! В её годах немудрено смотреть на внука, хоть и неродного, как на наивного ребёнка! А научить она многому могла, великая царица немало повидала в жизни, ей было чему поучить молодых. Да и не сыскать во всём мире, что с небес обозревала Богиня Солнца, другой женщины с такой властью и влиянием.

Письмо о смерти царицы прислал Тур-Тешуб. В нём он намекал, что таваннанна могла и не своей смертью умереть. То ли колдовством Данухепу уморили, то ли Урхи-Тешуб её изводил скандалами, отчего у неё сердце и не выдержало.

Смерть матери стала для Хаттусили последней каплей. До того он только размышлял, как ему следует поступить. После же начал действовать. Его решение стало началом долгого и опасного пути.

Путь этот был ещё очень далёк от завершения, но уже выходил чрезвычайно извилистым. Ещё месяц назад Хастияр даже и подумать не мог, что совсем скоро будет стоять здесь, в столице, в халентуве,[170] в царском архиве в качестве его главы. Первым Стражем царства. Однако, это случилось.

Так тревожно всё начиналось, но завершилось на удивление благополучно. Хотя нет, не стоит бежать впереди колесницы, ничего не завершилось ещё. Сколько раз уже бывало, что только порадуешься чему-то, как боги таких забот подкинут... Киндзу до смертного часа не забыть.

Так думал Хастияр, закончив первую табличку, которую пообещал сочинить для царя. Он перечитал ещё раз, полюбовался на собственную работу. Что же, выходит удачно.

Но одна мысль не давала ему покоя. Недавнее прошлое вызвало воспоминание и о давних делах. Самый насущный вопрос, кажется, решился. Ну, то есть, решение его не за горами. Теперь надо бы переходить и к государственным делам. Похоже, что пришла пора заняться старой-старой проблемой, что тянется уже десятилетия. А начинать сие дело следовало с того, чтобы точно выяснить, главным образом для себя, с чего всё началось.

Хастияр вызвал младшего писца. Он вошёл, поклонился новому Первому Стражу. Хастияр спрятал улыбку, постарался придать лицу самое серьёзное выражение. Он сказал писцу:

— Принеси мне записи лабарны Мурсили Великого. Ту часть, где речь идёт о неудачном сватовстве к вдове фараона и начале войны с мицрим. Табличка лежит на третьей полке сверху, помечена она печатью с орлом.

Писец со всех ног бросился выполнять приказание нового начальника. Неизвестно, что внушило ему усердие — желание заслужить милость или незаурядные знания и прекрасная память Хастияра.

Писец едва выбежал из комнаты, как тут же вернулся обратно. Вид у него был несколько ошарашенный. Он сказал, слегка запинаясь, будто стал свидетелем невиданного чуда:

— Пришёл великий царь! Он говорит, что если Первый Страж ничем сейчас не занят, и не имеет неотложных дел, а также есть желание говорить с ним, то просит лабарна Солнце его принять!

Хастияр только засмеялся в ответ, и писцу ответил:

— Что ж, как не оказать высочайшую милость великому царю! Зови сюда наше Солнце!

Морем быстрее не вышло. В Угарите Автолик застрял надолго. Был он чужаком, а таких брать в команду ни местные, ни иноземные купцы не спешили. Предпочитали если уж не родичей хотя бы и в десятом колене, то по крайней мере единоплеменников. Весной сезон мореходства только начался, купцы выходили в море «в полном комплекте». В чужаках не нуждались.

Автолик искал работу, готов был взяться за любую. За время своих странствий ко многим занятиям и ремёслам прислонился, но в Угарите ему не везло. Подмастерье-чужак опять-таки никому не был нужен.

Несколько дней последив за его мытарствами и послушав голодное урчание в животе, боги, наконец, сжалились. Угарит был большим торговым городом, стоял на перекрёстке многих дорог, морских и сухопутных. Автолик долго шатался по огромному рынку и в конце концов сговорился с одним купцом. Стал его приказчиком. Ахеец говорил на нескольких языках и, что особенно ценно, грамотен был тоже не на одном. Даже аккадскую клинопись быстро схватывал.

Купец на него нарадоваться не мог, но несмотря на это оказался прижимист до крайности. Оплаты Автолику едва хватало на прокорм. Накопить на проезд никак не получалось.

Купца-скрягу подвела похвальба. Не смог он не похвастаться перед собратьями, какого ценного и при этом простодушного и невзыскательного работника послал ему Благой Господь Баал-Хамон. Автолика тут же сманил другой купец. Ахеец принял его предложение без колебаний.

Это решение возымело неприятные последствия — два богатых дома немедленно поссорились и сцепились. Автолик очутился в самом центре свары. Закрутило его в водоворот из мелких интриг, ночных засад с попытками убийства, и даже драк стенка на стенку, где враждующие купцы выставляли по паре дюжин крепких парней с дубьём дабы намять бока противной стороне.

Автолик быстро понял, что дела складываются скверно, но долго не мог разорвать эти невидимые путы, привязавшие его к Угариту. Сбежать удалось лишь по осени на последнем корабле, шедшем в Тидаин-Сидон перед наступлением сезона штормов.

Во время краткой остановки в Гебале он опять слонялся по рынку, видел множество ремту и сразу же возникла мысль обратиться к ним. Но не решился.

За время своих мытарств он не переставал думать над тем, кем же были те, кто отнял у него Амфитею, и среди многих предположений подозревал и Менну. Этот вариант числил среди наименее вероятных, ибо хоть и знал, что Менна им недоволен и другом уже не считает, но, чтобы снаряжать погоню убийц... Это как-то перебор.

Тем не менее, связываться с ири он не стал, хотя и немало помучился, принимая этот решение. Помогло его принять то обстоятельство, что в порту не обнаружилось ладей из Та-Кем. Стало быть, местные ремту жили в Гебале оседло, это не приезжие. Добраться до Страны Реки они бы не помогли.

Толкаясь на рынке, он услышал знакомое имя. Кто-то окликнул Ибирану. Автолик вспомнил угаритянина, с которым играл в сенет у папаши Снофру. Покрутил головой, высматривая, тот ли это. Но не увидел. Обознался, видать. Мало ли народа с таким именем. В Угарите даже несколько царей его носили.

Так и разошлись они, как в море корабли.

По рядам работорговцев ахеец бродил особенно долго. Расспрашивал, несколько раз описывал Амфитею, но всё напрасно. В последние годы фараон активно и довольно успешно воевал в Ханаане. Пленников и пленниц было много, рынки переполнены, а цены на рабов упали. Красивая женщина? Ха, да тут на какую ни глянь — красавица. Выглядит чужестранкой? Ну а какая? Чёрная, может? Бледная? Рыжая? Волосы вьются? Да тут у всех они вьются.

Автолик назвал её имя. Оба имени. Ни про какую Амфитею никто не слышал. А вот когда прозвучало имя Миухетти, работорговцы сразу стали шарахаться, как от огня. Мицри? Нет-нет, знать не знаем, ведать не ведаем. Связываться с мицрим себе дороже.

На следующий день он покинул Гебал на нанятом судне и прибыл в Тидаин. Здесь задержался. Погода ухудшалась, в море никто не хотел выходить. Послонявшись по городу несколько дней, снова потолкавшись по рынку и посетив с приношением богу храм Эшмуна-врачевателя, Автолик решил, что нечего дальше тут торчать. Заработанное в Угарите серебро не бесконечно.

Он отправился пешком в Тир, он же Цор, он же Тисури. Тут расстояние было небольшим, но Автолик по-прежнему хромал, так что этот поход выдался для него большим испытанием.

Добрался до Ушу, Старого Тира, стоявшего на берегу, напротив Града-на-острове, он уже в середине осени.

На остров переправился без особых хлопот, в поясе ещё оставалось несколько серебряных колец. Но, качаясь в лодке посреди пролива, понял, что в этом году Страны Реки уже не достигнет. Штормило изрядно.

Так и вышло. Местные моряки вытаскивали суда на берег, укрывали в корабельных сараях. До весны.

Совсем недалеко отсюда до Пер-Амен, тростников Итеру-аа. Дня четыре-пять морем. Но видит око, да зуб неймёт. А берегом идти — места малолюдные, после Хазеты вообще пустыня. А ну как воды найти не удастся? А потом ещё болота Страны Тростника.

Он остался в Граде-на-острове зимовать. Снова попытался наняться к какому-нибудь купцу в приказчики, хотя история в Угарите прямо-таки взывала держать в этом деле ухо востро.

Но здесь вышло сложнее. Тир, как торговый город, был куда больше и могущественнее Угарита. Купцы влиятельнее, богаче и даже некоторые слуги их держали себя, как вельможи. Доказать свою ценность оказалось делом непростым.

— Есть у меня уже приказчик, что письмо мицрим знает, — сказал ему тканеторговец Баалзор, — так что иди своей дорогой, парень.

Автолик уже считать устал, который это по счёту отказ.

— Так может я для другого сгожусь?

Баалзор смерил его взглядом. Одет не бедно, на нищего попрошайку не похож. Не подаяние просит, а работу.

— И что ещё делать умеешь?

— Людей зазывать могу, как никто другой.

— Ишь ты, — скептически прищурился Баалзор, — ну так удиви меня. Сделай так, чтобы я купил то, что мне не нужно.

Автолик широко улыбнулся.

— По рукам! Прогуляемся по рядам, почтенный?

Вскоре Баалзор стал счастливым обладателем амулета для увеличения мужской силы, а также дюжины микенских горшков, расписанных дельфинами и осьминогами, ибо «крепче и красивше по всём мире не сыскать». А собравшаяся толпа зевак прослушала увлекательную повесть о том, как эти самые дельфины изображаются.

— Ну даёт! — восхитился хуррит из Киццувадны, перепродававший микенские горшки, — слушай, парень, иди ко мне!

— Э, нет! — запротестовал Баалзор, — я первый его приметил!

И потащил Автолика за локоть прочь. Приметил, ха!

— Да у тебя и верно дар, парень, — рассмеялся купец, — ты, посреди моря кувшин солёной воды продашь. Или песок в пустыне.

Сейчас, когда ладьи спали в сараях, а Йам баламутил море, торговля замирала, хотя и не совсем. В Тисури продолжали прибывать караваны по суше и рынки переезжали в Ушу, Старый Тир. Многие иноземные купцы знали, что цены на пурпур зимой падают, и стремились урвать подешевле, хотя сушей много не увезёшь. Тиряне в это время начинали стремительно проигрывать Сидону-Тидаину, докуда из северных стран ехать ближе. Выход был один — не снижать насыщенность цвета. А конкуренты в Сидоне снижали безо всякого стеснения. Бледноватый «зимний» пурпур ценился куда меньше летнего, но стоил дешевле и расходился лучше. Тирянам-красильщикам их честность всё равно не помогала.

Баалзор отвёз Автолика обратно в Сидон и тот всю зиму сманивал покупателей в Тир, ежедневно рискуя получить по башке от местных.

Однако обошлось, а Баалзор озолотился.

По весне Автолик с нетерпением ждал кораблей с севера. Ждал новостей.

Новости оказались так себе. Да, повоевали Аххиява и Таруиса. Кто там победил? Да кто ж их знает. Вроде боги землю трясли. Это вот примечательно, да. Не каждый же год такое бывает.

— Говорят, Таруиса, совсем разрушилась.

— Уважаемый, а Таруиса, это вообще где?

— Говорят, на западе. На краю земли.

— Ну так и плевать на неё, лучше скажи, добрый человек, что про Митанни-то слышно?

— Да-да, про Митанни давай!

— Ну а что, говорят — совсем Ашшур решил себе Митанни заграбастать!

— А Хатти что?

— Да им и дела нет.

— Как так-то? Всегда было дело и вдруг нет?

— А вот так. Какая-то смута там зреет.

Про смуту в Хатти Автолик и рад бы послушать, да приезжие купцы и сами пока толком не знали ничего. А что же до Таруисы... Ну да, край света. Кому до неё дело здесь, в Цоре?

Автолик стал собираться в дорогу. Баалзор долго уговаривал его остаться, каких только благ не обещал и честно намеревался все их обеспечить, но всё же когда Йам позволил смертным без опаски поднимать паруса, Автолик уже стоял на борту ладьи, шедшей на юг. Четыре дня пролетели незаметно и вот уже в дымке показались стены крепости Пер-Амен.

Ладья вошла в рукав Великой реки. Потянулись бесконечные поля папируса. Скоро показались пилоны храма Бастет. В городе, который мог стать ему домом, Автолик даже на берег не стал сходить. Здесь всё напоминало о ней...

Вот уже вторая весна, как её нет, а он всё ещё зачем-то коптит небо.

Наконец ладья достигла столицы. Город за прошедшие годы разросся ещё сильнее, стал ещё многолюднее. Поистине, именно здесь располагался пуп земли,[171] куда уж там Утробе, как бы не морочили головы ахейцам жрецы Апаллиуны.

Он не пытался скрываться, но во дворец не пошёл. Заявился в дом чати, в надежде, что его вспомнят слуги. Так и случилось. Пасер отбирал себе в домашнюю прислугу людей незаурядных, как и он сам. А одно из важнейших качеств привратника — запоминать посетителей.

Автолика не впустили, чати не было дома. На службе он, конечно, во дворце. Но хвала богам, что не в отъезде.

— О тебе будет доложено, акайвашта, — сказал привратник, — где тебя найти?

Автолик объяснил, что остановился у папаши Снофру.

— Ступай и жди.

Он повиновался. Ждать пришлось недолго.

Питейный дом папаши не был гостевым, но для Автолика по старому знакомству разыскали угол.

Менна здесь, конечно, давно не появлялся. Да и вообще никого из знакомых Автолик не встретил. Сидел в тёмном углу с кувшином пива и думал, что приближается момент истины. Если чати не заинтересуется, то... Непонятно, зачем дальше жить. Кому он нужен в этом мире? Да и ему самому никто уже не нужен.

Предательски дрожали пальцы.

— Ты акайвашта именем Атарик? — раздался негромкий голос над ухом.

Он обернулся. Как в зал вошёл обратившийся к нему человек, он не заметил, хотя только и делал, что смотрел на дверь.

— Иди за мной.

Уже была поздняя ночь, но Пасер ещё не ложился спать. Предложил ахейцу кресло и вино и кратко приказал:

— Рассказывай.

Автолик начал рассказ, ничего не утаивая.

— Н-да... Такой подлости я не ожидал, — пробормотал чати, когда Автолик закончил.

— Какой подлости? — не понял ахеец.

— Это ведь его рук дело, — сказал Пасер, — Верховного Хранителя. Всё он вызнал. Почти. Думал, что мои люди с вами поедут, потому и решил не подставлять ири, а провернуть дело так, будто это нападение пиратов-фенех. И спасибо Анхореотефу, да будет голос его правдив, в нечестивых странах всегда есть, кого для такого дела запрячь.

— Ты знаешь это точно, господин? — нахмурившись, спросил Автолик.

Пасер встал, прошёлся по комнате, вышел на открытую террасу. С реки несло ночной свежестью.

— Нет. Не точно.

Он вернулся и снова прошёлся туда-назад, заложив руки за спину.

— Ты ведь вернулся не просто так? Не просто рассказать мне о подлости Верховного Хранителя.

— Да, господин. Я подумал, что ещё могу быть тебе полезен, как знакомец сына Теретсаба.

Пасер внимательно посмотрел на него. Ничего не сказал.

— Слышал ли ты о делах в Хатти, господин? — осмелился спросить Автолик.

— Мало ныне сведений о делах царя Мерсера, — признал Пасер, — тебе что-то интересное известно?

Автолик покачал головой.

Пасер снова походил по комнате. Остановился и сказал:

— Вот что, парень. Езжай-ка пока в поместье жены и там сиди. Понадобишься — призову.

Он открыл сундучок и извлёк кожаный мешочек. Протянул ахейцу. Мешочек был увесистым.

Аудиенция завершилась. Автолик повиновался и уехал в Пер-Бастет.

Узнав о гибели хозяйки, слуги Миухетти очень горевали. Автолик же, переступив порог дома, не находил себе места. Всё здесь внезапно стало чужим. Да и было ли когда-то своим?

Он пытался просто жить. Вновь вникать в дела поместья. Тянулись дни. Прошёл месяц, за ним другой, третий. Чати будто забыл о нём.

Одна из рабынь, осмелев (или обнаглев), начала вертеться перед хозяином голой. Тут, в Стране Реки, обыденное дело. Женщины низкого положения себя одеждой не обременяли. Даже высокородные дамы иногда одевались так... будто не одевались вовсе. Вспомнил он сетчатые платья цариц.

Эта рабыня прямо ходила за Автоликом хвостом и сетовала, что господин ведь может заболеть. Вредно это — столько времени без женщины.

Он усмехался. Её-то поведение понятно. Хочет под бочок подкатиться и возвыситься. А вот он что? И верно ведь, давно без женщины.

Нет, он знал, что мужскую силу не утратил. И без всяких амулетов всё в порядке. Но... нет.

Он не мог забыть Амфитею. Даже смирившись с потерей, чувствовал себя предателем, когда кровь по жилам бежала быстрее при созерцании обнаженного женского тела. Глупость, конечно. Ни в одном из подлунных царств таким не заморачиваются. Кроме Хатти.

Но как представил эту рабыньку в своих объятьях... Противно почему-то стало. Уж лучше без затей кормой развернуть, да вжарить.

Он не сделал и этого.

Не могла ушлая рабыня сравниться с Амфитеей. Ни в чём. Всё одно что мочу ослиную пить после превосходного пива папаши Снофру.

Однако, когда он размышлял об этом, посетила другая мысль. Есть незавершённое дело.

Он пригласил каменщиков и объяснил им, что хочет построить.

Работа не заняла много времени и уже через несколько дней в саду, в самом красивом и укромном его уголке, где они любили бывать вдвоём под звёздами, появился кенотаф[172].

— Вот и всё, любимая моя. Прощай...

А на следующий день его вызвал Пасер и когда Автолик явился в столицу, к нему домой, снова тайно, сказал без предисловий:

— Что-то непонятное происходит у хета. Я должен знать. Величайший должен знать. Но Верховному Хранителю у меня нет веры. И людей хоть сколько-то надёжных в стране хета нет. Тебе ехать.

Глава 22. Престол Льва

Весна выдалась ранней. Снег давно растаял, на склонах холмов расцвели тюльпаны и крокусы. Богиня Солнца снова явила милость человеческому роду, принесла надежду на обновление жизни. Снова дул тёплый ветер, он сулил грозовые тучи, что прольются ливнями и напоят влагой поля. Будут дожди, вырастет и новый урожай. А поможет в том великий Бог Грозы.

Чтобы заслужить милость бога, каждую весну хетты устраивали праздник в его честь. В этом году всё проходило, как положено, как заведено встарь. Дни Бога Грозы, праздник вуруллия[173] отмечали в его священном городе, в Нерике.

Долгое время он стоял в запустении, ведь округу разоряли разрушительными набегами каскейцы. Но вот уже несколько лет, как Хаттусили прогнал подальше воинственных горцев, заселил окрестности и заново отстроил храмы. Теперь Нерик встречал праздник Бога Грозы во всём великолепии.

Серебром сияли священные сосуды на алтарях. Из них лились душистые масла, ароматный дым поднимался вверх, к небу, старался дотянуться до обители богов. Золотом и драгоценными камнями блестели одежды жрецов и жриц. Храмовые танцовщицы кружились в плясках, под напевы флейт и лир. Музыканты старались изо всех сил, играли так, что и на небе было слышно.

Этот праздник в Нерике был особенным. На него собрались наместники и управители городов, недовольные властью великого царя. И ничего крамольного, на первый взгляд, в их собрании не было. Вроде ехали просто почтить Бога Грозы в его священном граде. Принести жертвы. А что лабарны Солнце не было среди этих хазанну, как и верных ему людей, так это уже само собой вышло, случайно.

Но, конечно, не сами по себе такие совпадения не случаются. Приезжали они по приглашению Тур-Тешшуба, который скрытно разослал гонцов с письмами.

Хаттусили горевал о смерти матери. Но каким бы не было его горе, он постоянно думал о том, что великая царица Данухепа умерла не своей смертью. Всё указывало на вину лабарны, именно он больше всех выиграл от её смерти. Ведь таваннанна всякий раз отстаивала интересы своего рода, не раз и не два спорила с внуком, не признавая за ним решающего слова.

Да, вина Урхи-Тешшуба виделась ясно. Словно грозовые облака, что висели сейчас над Нериком. Ветер нёс их над крепостными стенами, над крышами храмов, откуда доносились песнопения жрецов в честь Бога Грозы. Дул свежий ветер, он нёс надежду на перемены. Которые были и желанными, и опасными.

Пока ни Хаттусили, ни наместники хеттских городов не предлагали решительных действий. Они собрались, чтобы получить ответ богов на свои вопросы. По правде ли поступает лабарна, не нарушает ли он законов Хатти. Хоть вслух об этом и не говорилось, только тихим шёпотом, среди доверенных людей. Но все знали, зачем сюда приехали.

Пусть боги рассудят, подадут смертным знак, как следует поступить. Ведь великий царь хоть и назывался Солнцем, не был живым богом для собственных подданных. Наоборот, любой из знатных людей страны хеттов мог прийти к царю и сказать ему, как следует поступать. Даже указать своему Солнцу на неправоту.

Воспоминания о давних временах, о годах смуты, переворотов и древних вольностях витали сейчас над Нериком. Они подогревали желание собравшихся поступать только по своей воле. Но и остужали особо ретивых. Ведь за своеволием знати следовала череда тёмных времён, едва не погубившая хеттское царство в прошлом.

Словом, собиралась буря, как на небе, так и на земле. В главном храме города Хаттусили окружали самые знатные, доверенные и надёжные люди.

Хастияр как обычно, не отходил от него. Но в отличие от юных лет, он всё больше помалкивал. Не шутил, не развлекал лучшего друга придуманными им самим историями. Нередко просто смотрел в одну точку, будто видел там невидимое для всех остальных. Хаттусили всё чаще думал, что во время осады Трои друг получил такую рану в душе, что заживёт она нескоро.

Тем временем церемония в храме шла своим чередом. Жрецы принесли в жертву Богу Грозы овец из стада, принадлежащего храму. Далее следовал рассказ о том, как Бог Грозы победил Змея.

Жрецы Бога Грозы читали священный текст о великой победе, что одержана была в давние времена над злом. А победили Змея не только бессмертные боги, но и смертный, простой человек из несили.

Словно отвечая молитвам жрецов, небо пополам разрезало молнией. Вспышка света на миг разорвала темноту. А потом загремел гром. Вслед за ним по крыше храма застучали первые дождевые капли.

Жрецы и прихожане разом охнули. Бог Грозы услышал их, он знает о молитвах смертных, он услышит просьбы людей.

В дверях храма появился человек. Его одежда была в пыли, видно, что он проделал далёкий путь, прежде чем попасть в Нерик. Он сходу подошёл к Хаттусили и что-то шёпотом сказал ему. Хаттусили тут же вышел с ним на улицу.

Вернулся он совсем скоро. Подошёл к Хастияру и негромко сказал ему:

— Выйдем отсюда. Есть важные новости.

Хастияр подчинился и пошёл следом за ним. Они вышли из храма на улицу. Хаттусили притворил дверь, дабы никто из прихожан не видел их.

— Только что приехал гонец из столицы. Верные люди сообщили, что Урхи-Тешшуб идёт на нас. Он узнал о нашем собрании, и идёт походом на Нерик. Сказал, что разрушит город Бога Грозы, но помешает нам!

— Идёт самолично? — нахмурился Хастияр.

— Нет. Послал Сиппацити.

Хастияр стиснул зубы. Сиппацити, сын Армадатты, нынешний «главный виночерпий», главнокомандующий царским воинством, правитель города Самуха, был давним недругом Хаттусили. Ещё при жизни Муваталли интриговал против него, даже судился, но суд проиграл и был сослан на Алаши.

Урхи-Тешшуб вернул его, как возвращал всех обиженных отцом и дядей. Возвысил.

Дождевые капли превратились в сплошной поток воды. Он заливал под кровлю храма, брызгал на одежду, тёк по щекам, словно слёзы. Хастияр подставил лицо под струи дождя. Стало холодно. Гроза разбудила в нём воспоминания об ужасе, пережитом однажды в подземном святилище Вилусы.

Тогда Хастияр спросил:

— Что ты намерен делать?

Друг детства стал непохожим на самого себя. Он внезапно отбросил осторожность и сомнения, ответил Хастияру с несвойственным ему ожесточением:

— Я поставил нашим царём этого сына шлюхи, чтобы не нарушать законы предков. Я же его и свергну!

Хастияр на мгновение решил, что сейчас Бог Грозы поразит их молнией. Нет, ничего не случилось. Наоборот, у Хаттусили словно крылья за спиной выросли. Будто гроза придала ему сил, сделала способным на необычные поступки.

Он положил Хастияру руку на плечо и сказал:

— Пойдём со мной.

Тот не успел ответить. Скрипнула дверь. Хаттусили непроизвольно вздрогнул, будто уже ждал убийц, подосланных лабарной.

На пороге храма появилась Пудухепа.

— Почему вы сбежали? И под таким ливнем стоите? Что случилось?

— Давай зайдём, — усмехнулся Хастияр.

Хаттусили быстро пересказал жене донесение вестника.

Несколько месяцев прожил Хастияр в одном доме с семьёй лучшего друга. Но иной раз не понимал, как ему следует относиться к Пудухепе. Как к жене друга, при которой не обо всём поговоришь? Может, в ней стоит видеть просто родню жены, и вести семейные разговоры?

Но нынешние бурные события навели его на мысли, что Пудухепа стала просто ещё одним его другом, третьей в их компании. Иной раз они оба что-то вспоминали из детства и юности, а потом удивлялись, почему это Пудухепы там с ними не было.

Он внимательно следил, как она воспримет весть. По лицу женщины на мгновение пробежала тень, но она осталась спокойной.

Хаттусили рисковал не только своей жизнью и жизнью собственных воинов. Но и семьёй и всем родом. Проиграй он, и родня тоже пострадает. Ведь человеколюбие хеттских законов имело свои пределы.

«Кто воспротивится приказу царя, у того убьют всю семью»

Так говорили законы. Иной раз победитель в междоусобной борьбе щадил родню проигравшего, отпуская их с миром. Но далеко не всегда случалось так. Немало царских родичей лишились жизней в борьбе за Престол Льва.

Все эти тревожные дни Пудухепа поддерживала мужа в его решениях, помогала поверить, что он делает правое дело, потому ждёт его только победа. Ведь на его стороне боги. Сама Шаушка, которую она знала, как Иштар, не раз являлась ей во сне и предсказывала, что Хаттусили станет новым великим царём хеттов.

А теперь не только воины ставили на кон свои жизни, но и их жёны.

— Решение за тобой, — сказал Хаттусили, — я не стану ничего предпринимать, если ты не одобришь. Ты рискуешь и своей жизнью и жизнью нашей дочери, и другими детьми, которые у нас родятся.

Пудухепа только рукой махнула, будто ей неприятна стала даже сама мысль, что она обладает обычными женскими слабостями. Она стала похожей на хищную кошку, что готова через мгновение прыгнуть на добычу, не убоявшись оленьих рогов.

— Я не желаю ни сама жить, ни чтобы мои дети жили в стране, где правит бездарный и бесчестный человек, такой, как Урхи-Тешшуб. Что толку в такой жизни? Урхи-Тешшуб погубит царство. Как потом жить на развалинах, будет ли в том смысл?!

Буря над Нериком затихла, скоротечный весенний дождь прекратился, грозовые облака развеялись. Ночь уже заканчивалась, приближался рассвет.

Слова жены устранили последние сомнения.

— Пусть Сиппацити идёт на Нерик, — сказал Хаттусили, — а мы пойдём на столицу, и будем в Хаттусе раньше, чем сын шлюхи успеет опомниться!

День прошёл в скоротечных сборах, а следующим утром небольшое войско Хаттусили отправилось в поход. А Пудухепа вместе с новорожденной дочерью, всеми домочадцами и слугами, женами и детьми младших военачальников уехала в Хакпису, ибо в Нерике оставаться было опасно без защиты воинов мужа.

И вот теперь она одна отвечала за их жизни, всех кто последовал за ней.

Перед мужем и его людьми она держалась спокойно. Старалась показать, что раз уж она, слабая женщина, страха не ведает, то им, мужам, и вовсе стыдно бояться врагов.

Но вот она одна, а муж с войском уходят всё дальше. Кто знает, что ждёт их, победа или неудача?

Мало человеческих сил, чтобы вынести эту ношу, испытания иной раз бывают слишком тяжелы. Потому и обращается к богам человек, просит защиты у бессмертных.

Перед выступлением войска Пудухепа провела весь день в храме Богини Солнца, молилась, приносила жертвы. Так сами собой начали складываться строчки её молитвы к Богине Солнца, бессмертной покровительницы Хатти.

— О Богиня Солнца города Аринны, царица всех стран! В стране Хатти тебя зовут именем Богини Солнца города Аринны. Но в той стране, которую ты сделала Землей Кедров, тебя зовут именем Хебат. Я, Пудухепа, издавна твоя служанка, я тёлка из твоего коровника, я камень в основании твоего храма...

Она молила о здоровье мужа, об успехе его в начинаниях. Она объясняла богине неправоту и подлость лабарны.

— Богиня Солнца, госпожа моя. Богиня исполняет желания женщины, когда она просит её о милости. По воле твоей я стала женой твоего слуги Хаттусили, так яви и ему милость свою...

Она произнесла молитву вслух, а потом слова эти были записаны на табличке и возложены на алтарь вместе с другими приношениями. Пудухепа молилась и исполняла обряды, а в мыслях у неё было совсем иное.

Если бы боги сотворили чудо, она бы и птицей полетела за войском. Пусть и ветер внемлет её молитве, отведёт от воинов мужа вражеские стрелы. Горы разойдутся и пропустят войско, а река сама поднесёт воды напиться. Светлое солнце осветит дорогу, прогонит тьму и бесчисленных врагов с их пути.

Ведь известно всем издавна, возвращаются с войны только те, кого дома ждут и за кого богам молитвы возносят. Тем и победу дадут бессмертные боги.

В близком к морю Нерике уже месяц гордо шествовала весна, а здесь, в Хаттусе, в глубине земель Хатти, на плоскогорье зима всё еще цеплялась за власть, ещё стегала землю холодными ветрами.

Воины стучали зубами, зябко кутались в шерстяные плащи и натягивали на глаза тёплые шапки. С завистью отзывались о своих более привилегированных собратьях, «сынах дворца», охранявших внутренние покои халентувы. Те несли службу в тепле, щеголяли до блеска начищенными шлемами, украшенными высокими волосяными гребнями.

Однако на студёном ветру безопаснее торчать в шапке, а иначе велик риск снять потом бронзовое ведро с головы вместе с примёрзшими к нему ушами, и подшлемник не очень-то поможет. Надевать доспехи никто не рвался, но приказ есть приказ. День назад примчался гонец на взмыленной лошади. Не на колеснице, верхом! Привёз вести, которые повергли лабарну в глубокий шок — на северной дороге замечено войско Хаттусили. Оно бодрым маршем идёт к городу. И никаких вестей от Сиппацити. Неужто разбил его проклятый дядюшка? Или воинства разминулись?

Он не знал, что так и случилось. Пока обозные телеги царского войска вязли на дорогах, размытых весенним половодьем, Хаттусили прошёл другим путём, налегке без обоза и с малым числом колесниц.

Первый Страж поднял по тревоге воинов-асандули и погнал на стены. Сейчас он суетливо бегал в бронзовой чешуе и шлеме, проверял посты лично, что всех удивляло — обычно такими делами занимались начальники рангом пониже.

Несколько постовых-ауриялла стояли у подножия широкой лестницы, ведущей к главным вратам Цитадели. Крепостная стена с двадцатью башнями заключала в себя царский дворец и возвышалась в западной части Хаттусы на рубеже между Верхним и Нижним городом. Цитадель имела несколько ворот.

Простые воины, что стояли на страже у врат, как чаще всего бывает, не знали подробностей происходящего и удивлялись:

— А Первый Страж сегодня какой-то дёрганный, — поделился наблюдением один из воинов, — бегает, рычит на всех.

— Может, съел чего-нибудь не то, — лениво ответил его товарищ, — или жена отказала.

— Да не, это, наверное, оттого, что антахшум[174] на носу, — объяснил третий, — больших начальников съедется туча.

— А-а... Но всё равно странно, — ответил первый.

— Антахшум... — протянул второй, — так-то всё уже зеленеть должно, а тут вон какой ветер злющий. Весна с зимой местами поменялись?

— Зато год будет хлебный, — успокоил товарища первый.

— Эй, смотрите, начальство едет! — предостерегающе окликнул их второй.

К лестнице подъехали на колеснице два человека. Одним из них был Хантили, гал-нимгир, «начальник вестников». Второго воины не знали. Первые слова, что донеслись до из ушей, он и произнёс.

— Хантили, даже если боги нам помогут, эти мерзавцы запрутся в Цитадели.

— Не беспокойся, усамувами, мы всё сделаем быстро и без шума. Разве ты забыл, что брат моей жены — помощник кравчего?

— «Сыны дворца» не пропустят внутрь и самого кравчего, не говоря уж о его помощниках, — покачал головой собеседник.

— Если только кое-кто из них не должен помощнику кравчего услугу.

— Вот как? Этот «кое-кто» твоему шурину в кости проигрался?

— Нет, просто любитель марнувы,[175] — усмехнулся Хантили, — и на службе отринуть свои постыдные привычки не может.

— Смотри, не подведи меня, на тебя вся надежда.

— Эй, Хантили? — раздался оклик.

Они обернулись на голос.

По улице, что вела к вратам в Цитадель катила ещё одна колесница. Одним из трёх людей, что стояли на ней, был Гасс. Рядом с ним и возницей за поручень держался хазанну города Тагерамма. Гасс был облачён в доспехи. Воины-стражи опешили. Они знали, что Гасс должен сейчас находиться в Верхней стране. Да и хазанну здесь быть не следовало.

Колесницу сопровождала дюжина воинов. Их тёплые, белые с синим узором по подолу рубахи доставали до середины икр. Воины были вооружены копьями и продолговатыми щитами с вырезами по бокам. Доспехов они не надели.

За колесницей, на некотором отдалении двигалась толпа людей, обычных горожан. Они тоже приближались к воротам Цитадели.

Гасс спрыгнул на землю. Хазанну сошёл следом за ним и преисполненным достоинства жестом перекинул через левую руку отделанный бахромой плащ.

— Хантили! — крикнул Гасс, — ты ещё не начал?

— Нет ещё, — ответил тот, — сейчас начнём.

— Не надо. Не спеши.

— Гасс, мы потеряем время, дойдёт до большой крови, — сказал спутник «начальника вестников».

— Не дойдёт, — ответил военачальник, — Нижние врата уже наши.

— А Верхние?

— Там тоже всё закончилось. Энкур уже в городе.

В это время внимание всех привлёк человек, что бежал к воротам, но не со стороны приближавшейся толпы, а откуда-то сбоку. Все его знали, это был «человек жезла», гал-сашала Арнуванда.

— Э, смотрите! — не сдержали улыбки воины.

Действительно, бег человека, который привык важно шествовать или ехать на носилках, чаще всего вызывает улыбку у простолюдинов.

— Вы гляньте, какие люди! — всплеснул руками Гасс.

Арнуванда замедлился, подслеповато сощурился, а когда разглядел военачальника, фальцетом взвизгнул:

— Гасс!

Попятился, грохнулся на задницу, вскочил и понёсся в противоположном направлении.

Гасс и хазанну заржали.

— Надо бы отловить его, — сказал хазанну.

— Нет, — возразил Гасс, — приказ энкура — не трогать.

— Они запрутся в Цитадели! — воскликнул Хантили.

— Да не, — расслабленно махнул рукой Гасс, — ну сколько там «сынов дворца»? Три сотни? Что они сделают? Весь город уже наш.

В подтверждение своих слов он повернулся к толпе. Она скандировала одно имя:

— Хаттусили! Хаттусили!

— Видишь? — улыбнулся Гасс.

— А с лабарной что делать? — спросил Хантили.

— Та дверь, что должен был нам открыть твой шурин? Помнишь?

Тот кивнул.

— Вот через неё пускай и драпает. Там его и колесница ждёт.

— Отпускаете его? — нахмурился Хантили, — он ведь к Сиппацити удерёт. Страну раскол ждёт.

— Энкур знает, что делает, — сказал Гасс.

Толпа расступалась перед третьей колесницей. На ней стоял Хаттусили, а впереди шёл и вёл лошадей Хастияр.

— Ну что, парни, — Гасс подмигнул воинам-асандули, — власть переменилась!

...Двери открылись, и на пороге появился Хаттусили. Хастияр поднялся, чтобы встретить лучшего друга. Хаттусили затворил за собой двери и уселся в кресло напротив него.

— Ну, что за представление ты тут устроил? — спросил у него Хастияр.

— А, не одному же тебе устраивать всякие шутки. Может, я тоже кое-что умею! — хвастливо заявил Хаттусили, — ты бы видел сейчас их лица! Клянусь, они тут все разом лишились речи и стоят, словно окаменели!

— Да, ты их здорово перепугал, не скоро опомнятся. Это обязательно было, вот так просить о встрече?

— Ну, конечно! Ведь ты же Первый Страж, и по праву занимаешь свою должность, — Хаттусили внезапно стал серьёзным, отбросил шутки, — а вот мне, чтобы назваться великим царём, надо будет немало сделать. Есть ещё множество препятствий. Хоть я и занял Хаттусу и Престол Льва, но хочу, чтобы не было сомнений ни у кого, ни в Хатти, ни за её пределами, что я законно стал великим царём. Что, сложная задача?

— Непростая, — согласился Хастияр, — но мы с тобой решали и сложнее!

— Ну как, написал уже? — спросил у него Хаттусили.

Вместо ответа Хастияр протянул ему табличку. Хаттусили бегло просмотрел аккуратный ряд знаков, а потом медленно, прочитал её вслух, словно смакуя каждое слово:

— Не поступай подобно Урхи-Тешшубу. Этот Урхи-Тешшуб был великим царём в стране Хатти. Но поступал не по закону. Когда лабарна Муваталли заключил договор с Вилусой, люди Вилусы поклялись давать воинов и колесничих для войска лабарны. А Муваталли поклялся перед тысячей богов защищать Вилусу. Лабарна Муваталли воевал с мицрим, и люди Вилусы по договору прислали воинов и колесницы. Когда Муваталли стал богом, сын его Урхи-Тешшуб по закону стал великим царём. Но договором он пренебрёг. Когда люди Аххиявы напали на Вилусу, Урхи-Тешшуб не послал воинов и колесничих на помощь Вилусе. Так и нарушил договор, чем явно навлёк на себя гнев богов. Не поступай подобно Урхи-Тешшубу. Не нарушай договоров, не предавай тех, кто был тебе верен.

Хаттусили ещё раз перечитал табличку и повторил последние слова:

— Не нарушай договоров, не предавай тех, кто был тебе верен. А то свергнут!

Он помолчал немного, обдумывая табличку с нравоучительным рассказом, которую сочинил Хастияр. Сейчас, спустя несколько месяцев, после начала событий, они представлялись простым и естественным исходом. Казалось, что сама судьба шла им навстречу, проложила прямой путь и открыла перед ними только одни двери. Хаттусили и его соратникам оставалось только идти вперёд до самой цели, и остановиться здесь, в столице. Сесть на Престоле Льва и стать великим царём по праву.

Но в самом начале он сомневался, верен ли его путь, не обманывают ли его собственный разум и чувства. Ведь исход борьбы за власть в Хатти был неочевиден. Состязание за престол не завершилось даже сейчас, а тогда никто не знал, как выйдет. Победа казалась сомнительной или вовсе невероятной. Надеяться на благополучное разрешение ссоры с царственным племянником Хаттусили мог, лишь целиком положившись на волю богов.

Этой мыслью он тут же поделился с другом:

— Знаешь, я думаю, всё, что мы совершили, это воля богов! Не иначе сами боги помогали нам, по-другому бы ничего не вышло! Мы выступили за правое дело, оттого с нами были боги. А особенно, Шаушка, госпожа моя! С юности она словно стояла рядом и вела меня за руку. Значит, такова была цель богини — провести меня через жизненные испытания, чтобы я выполнил волю её. Ведь наша победа — это чудо! Самое настоящее чудо Шаушки!

Хаттусили с довольным видом оглядел обстановку. Да, вот теперь, когда он поставил Первым Стражем Хастияра, дела пойдут на лад. Что же, он имеет право порадоваться.

— Я прямо вижу, как сидит сейчас племянник в Самухе, в этом грязном городишке, как свинья в свинарнике.

— А ведь ты прекрасно сказал! — Хастияр сразу схватился за таблички с сырой глиной, — подожди, я запишу! Свинья в свинарнике![176]

Он тут же стал записывать слова Хаттусили, знаки заполняли табличку. Сначала строка шла слева направо, доходила до края таблички, и шла обратно, справа налево.

— Сидит и не знает, что ему дальше делать! — продолжал Хаттусили, — а как высунется за ворота, да поедет по другим городам, так и поймёт, что теперь везде держат власть наши люди!

Хаттусили даже по колену себя хлопнул, настолько явно он представил себе растерянное лицо племянника.

— А ты сам-то знаешь, что дальше делать? — спросил Хастияр, — у Урхи-Тешшуба в стране есть ещё немало сторонников. Да, мы его обхитрили, но просто так, без боя, он не сдастся.

— Ну, пусть попробует, — Хаттусили чувствовал себя, словно мчится на колеснице, запряжённой самыми быстрыми лошадьми. А любые преграды для него значат не больше, чем полевые мыши и суслики под копытами, — клянусь тысячей богов, я никакого зла племяннику не сделал! А он первый начал со мной вражду. Ни во дворце, ни в поле я не восставал против него. Вот так и запиши.

— Давно записал уже, — ответил Хастияр, не вполне уверенный, что боги согласятся с последним утверждением.

— Я же и ныне не хочу причинять ему вред, — продолжал Хаттусили, — но пусть племянник тихо сидит в Самухе, и не вздумает замышлять против меня заговоры. Потому, что и судьба, и правда на моей стороне!

Сражения с царским войском так и не случилось, хвала богам. Сиппацити даже Нерик не взял. Догнали его вести о том, что столица оказалась в руках мятежников, а следом и лабарна догнал. Был он жалок и перепуган. Сиппацити предложил идти в свою вотчину, Самуху. Так они и сделали, да по пути треть войска разбежалась, напуганная тревожными слухами. А ещё одна треть дала дёру позже, когда оказалось, что нет у лабарны, Солнца, серебра на содержание сарикувы. Просто не прокормить войско.

Рассказывали, будто Хаттусили себя сразу лабарной объявил и в этом качестве совершил великий объезд на антахшум, во время которого две трети страны ему присягнули.

Урхи-Тешшуб боялся нос высунуть из Самухи, города, порченного колдовством, как провозгласил и богам объяснил Хаттусили.

Во время объезда к нему и Хастияру присоединились жёны. Обнял Хастияр, наконец-то Аллавани и дочек. А они приготовили ему удивительную встречу.

— Вот уж воистину, чудо Шаушки, — только и вымолвил Хастияр, увидев Амфитею.

Предаваться воспоминаниям приятно, когда на ум приходят счастливые события из прошлого. Победа, которую одержали без лишней крови и огромных усилий, это одно из самых желанных воспоминаний. Потому, надо сделать так, чтобы память о славных событиях прошлого принадлежали не только одному тебе. Для того и существует архив.

Потому они начали новую табличку, да не одну — целый ящик завели. И Хаттусили принялся диктовать писцам:

Я говорю о божественном чуде Шаушки. Да услышит о ней человечество. И в будущем среди богов Моего Солнца, сына, внука и потомства Моего Солнца да будет оказываться почтение Шаушке.

Отец мой Мурсили породил нас четверых детей. Из них всех я был самым младшим. И когда я ещё был ребёнком и у меня была придворная должность конюшего, богиня Шаушка, госпожа моя, Мурсили, отцу моему во сне послала брата моего Муваталли с такой вестью: «Года Хаттусили коротки. Не жить ему. Но мне отдай его. И да будет он моим жрецом. Тогда он останется в живых». И мой отец взял меня ещё ребенком и отдал меня богине в услужение. И, служа богине, как жрец, я совершал жертвенные возлияния. И Шаушка, госпожа моя, взяла меня за руку, и она мне являла свое божественное чудо.

Когда же отец мой Мурсили стал богом и мой брат Муваталли сел на трон своего отца, я перед лицом своего брата стал военачальником. И брат мой поставил меня главным над мешеди, и он мне дал в управление Верхнюю страну. Но передо мной Армадатта, сын Цидасы, правил ею. И оттого что богиня Шаушка, госпожа моя, оказывала мне милость и брат мой Муваталли был ко мне расположен, когда люди увидели милость ко мне Шаушки, госпожи моей, и расположение брата моего, они мне позавидовали. И Армадатта, сын Цидасы, и другие люди начали строить козни против меня...

Он повелел записать историю своей жизни от детских лет, когда из-за слабого здоровья даже его собственный отец не верил в сына. Позже последовали и множество иных преград, которые ставили на его пути недоброжелатели. И его военные походы, в которых он защищал хеттские земли. И войну с фараоном. А особенное место заняли в ней воспоминания о том, как Хаттусили счастливо женился, решив на обратном пути после великой битвы почтить богов в священном городе.

И во всех его делах Хаттусили покровительствовала богиня Шаушка, только её усилиями он и возвысился. Ведь только правому, тому, кто защищает благое дело, покровительствуют боги. Так он объяснял богам и потомкам, что восстание его было праведным.

А нравоучительный рассказ об Урхи-Тешшубе решили записать на деревянную табличку, и читать её на празднествах отдельно от иных записей Хаттусили. Потому, что в ней было наиважнейшее поучение для потомков, о том, как следует и как не следует поступать настоящему правителю с верными ему людьми.

Но воспоминания о прошлом день за днём отступали всё дальше. Насущные заботы теснили их. Слово за слово, строку за строкой писцы закончили анналы Хаттусили, вернее довели их до сегодняшнего дня.

К тому времени умы лабарны и Первого Стража давно уже были заняты делами не прошлого, а настоящего и будущего.

В Царском архиве соорудили большой стол, на котором резчики изобразили очертания хеттских земель и иных царств.

Надолго в покоях Первого Стража обосновались таблички с воспоминаниями Мурсили Великого о начале затяжной войны с мицрим, а вместе с ними целые горы отчётов наместников и управителей городов. Послания надёжных людей о делах в сопредельных царствах и исконных землях Хатти.

Дела, вообще-то, шли скверно.

Хаттусили долго рассматривал карту, сверялся со старыми записями, а потом сказал:

— Поистине, мы прогнали племянника в подходящее время, ещё пару лет, и поздно было бы. Он бы таких дел наворотил, вовек не исправить. Вот, поглядите! На западе — Аххиява положила глаз на земли наших союзников. Чему их поход на Трою научит?

— Может пока больше не полезут? — осторожно предположил Хастияр.

— Уверен?

— Нет.

Действительно, кто их знает. Может поведут себя, как собака, у которой кусок мяса прямо из пасти отобрали, да веником прогнали. Но веник — не палка.

— На севере — каски, — продолжал Хаттусили, — на горцев походом пойдёшь, притихнут. А потом год, другой прошёл, и снова к нам лезут. И на востоке теперь новая беда — Ашшур.

— Да, Ашшур обнаглел до чрезвычайности, — подтвердил Хастияр.

— Митанни отхватить, это уже слишком, — согласилась Пудухепа.

— Но со всеми этими бедами можно справиться, — продолжил размышлять Хаттусили, — если бы не юг! Мне эта война с мицрим, хуже, чем рыбья кость в горле! Сколько можно с ними воевать! С времён деда моего воюем, воюем, а толку нет.

— Ну, не проиграли, же, — Хастияр обошёл стол с другой стороны, начал разглядывать карту, где изображена была Страна Реки.

— Но и не победили! Пусть всё несут сюда, все записи о войнах с мицрим, — распорядился Хаттусили.

Через некоторое время писцы соорудили на столе гору из табличек. Царственное семейство и Первый Страж стали сверять карту с записями о походах и войнах прежних лет. Вспоминать, как сами воевали при Кинзе.

И всякий раз у них выходило, что граница между владениями хеттов и мицрим перемещалась то на север, то на юг. То одно царство добивалось успеха, захватывало новые земли. Но следом усиливался противник, отбивал захваченные города. А потом шёл в новый поход, чтобы в недалёком будущем быть отброшенным на прежние рубежи.

Тянулось это со времён Великого Супиллулиумы.

— Да, бесполезным делом занимаемся, выходит, — сказал Хаттусили, — признаться, надоело мне оно. Вот если бы слова Амфитеи подтвердились. Если бы на самом деле нашлись вблизи фараона люди, которые убедили бы его, что нас ему не победить. Может, мы бы и вправду смогли с ними договориться. Каждый поступился бы малым и выиграл бы в главном.

— Ну не просто же так чати Пасер прослал Амфитею и Автолика, чтобы предупредить о походе на Трою, — сказал Хастияр.

— Если это не было просто интригами между придворными фараона, — заметила Пудухепа, — как знать, насколько он желает мира. А может, просто хочет опорочить соперника, который призывает фараона к войне.

— Что же, — Хаттусили поднялся из-за стола, — сегодня мы много сделали. А предстоит во много раз больше. Не мне вам говорить, насколько опустела казна после того, как мы наградили верных людей. Потому, Престол Льва для нас будет не наградой, а самым беспокойным местом на всём свете. Но царская власть, это не золото, это ответственность. Не дары, а тяжкий труд. Не для того я сюда пришёл, чтобы с недругами счёты сводить. А для того, чтобы в нашей стране дела на лад шли.

Хаттусили, новый лабарна, Солнце, вдруг сбился с торжественной речи. И сказал, смущаясь, будто снова стал юношей, которого от болезней ветром шатало:

— А я очень рад, что у меня есть друзья, которые помогут разделить со мной эту ношу.

До Киццувадны Автолик добрался поздней осенью. Он путешествовал под видом купца с небольшой свитой, которую дал ему Пасер. Шесть человек, все хурриты, уроженцы этих мест. Автолик с первого взгляда оценил, что парни это серьёзные и ежели кому надо кровь пустить, то это они всегда пожалуйста и в лучшем виде. Пасер так, похоже, извинялся перед ахейцем за то, что в прошлый раз отправил их с Амфитеей без охраны.

Шестеро, конечно, тоже ни о чём, если нарваться на серьёзную разбойную ватагу, но, в конце концов, не брать же с собой войско, привлекая ненужное внимание.

В Тархунтассе Автолик задержался на полмесяца. Торговался на рынке, всякий раз собирая красноречием толпу зевак. Иногда думал, что, возможно, излишне отсвечивает, но городская стража здесь не выглядела настороженной. Косых взглядов на своей персоне он не ловил, а потому вскоре успокоился и расслабленное поведение только на пользу пошло.

На золото, что выдал ему чати, Автолик накупил украшений и амулетов из бирюзы, папирусов и ароматических масел. Не хотел тащиться с телегами по горам — всё добро разместилось во вьюках ослов. Выбирал ахеец самый лучший, самый дорогой товар, который могли купить только состоятельные люди. В разговорах с богачами он и надеялся узнать что-то ценное.

В Стране Кедра делами в Хатти ныне мало интересовались, всех куда больше заботило, куда дальше посмотрит «вселенский царь» Адад-Нирари после того, как он навалял касситам в битве при Кар-Иштар, пленил царя Миттанни Шаттуару и послал царю Мурсили письмо, полное скрытого пренебрежения.

В Тархунтассе удалось узнать побольше. В первый же день в городе Автолик поинтересовался на рынке:

— Скажите, люди добрые, а какие новости у вас в столице? Стоит ли с товаром ехать, будет ли торговля?

Все отвернулись, только один сплюнул на землю и досадливо проговорил:

— У нас два царя теперь! Вот такие новости!

— Как два царя? — не понял Автолик, — что вдвоём на троне сидят?

— Нет, оба на разных, — сказал хетт, — и столицы разные.

Вскоре Автолик выяснил, что местный хазанну Тиватапара мечется и вертится, как уж на сковородке. Он поддержал царя законного, а верх вроде мятежник берёт.

Впрочем, новостей о смуте даже здесь было не так уж много и Автолик решил, что непременно надо ехать в Хаттусу.

Однако легко сказать — «надо ехать». Из Киццувадны на север вела всего одна дорога через горный проход, именуемый Врата Тешшуба[177].

В начале зимы горная речка, протекавшая по дну длинного и узкого ущелья, вспучилась от затяжных дождей, что не прекращались почти месяц. Ни проехать, ни пройти.

Вскоре после Солнцеворота Автолику и его людям, наконец-то удалось миновать Врата Тешшуба и они въехали в Катпатуку[178], Нижнюю страну, лишённое растительности плоскогорье, усеянное каменными столбами, похожими на грибы из мягкого камня с базальтовыми шляпками.

Ахеец примкнул к каравану из нескольких купцов и теперь на стоянках, ежась от холода, кутаясь в тёплые плащи, они развлекали друг друга байками. Автолик тоже не отставал.

— Говорят, — рассказывал он, — эти столбы возникли от того, что где-то здесь, в одной долине бог наш Приап победил говорящего осла Диониса, состязаясь с ним в длине своего...

«Говорят». Ага. Только что сам и придумал.

— Прошу тебя, давай оставим этот разговор, — смутившись и поморщившись, перебил его собеседник, пожилой хуррит, ехавший из Алалаха в Куссар. Он в Нижней стране впервые оказался и сам всему дивился.

Однако, как не гнал хуррит из головы непристойное сравнение, все же вынужден был признать, что огромные столбы действительно очень уж на срам торчащий похожи.

В Куссаре снова пришлось задержаться. Пошёл обильный снегопад, дороги замело. Вот так и получилось, что в Хаттусу Автолик прибыл ранней весной, прямо накануне вуруллии, Нового года хеттов.

Хаттуса встретила его прохладной погодой, свежим ветерком, что дул с окрестных гор. Он подумал, что непременно стоит выкроить время и побродить из праздного любопытства по улицам города, не похожего ни на древний Уасит, ни на новую столицу Пер-Рамсес, ни на Микены. Хаттуса казалась горной твердыней, городом-крепостью, что господствовал над окрестностями. Как только Автолик въехал в город, тут же понял — первое впечатление обманчиво. За крепостными стенами скрывались роскошные дома знати, шумные рынки и многолюдные улицы.

Уже в Куссаре прояснилось, что происходит в Хатти. Автолик выяснил, что прежнего царя сверг его дядя.

В Киццувадне народ старался лишний раз имя мятежника не произносить, мало ли что. Вдруг побьёт его лабарна, Солнце. Здесь же все превозносили до небес Хаттусили. Дескать, он и воин отличный и правитель справедливый.

Выходит, что власть в Хатти поменялась, оставалось найти Хастияра. Это оказалось самым простым делом. Первого Стража знали в Хаттусе все, и первый встречный тут же показал его дом Автолику.

Ахеец ощутил некоторое волнение. Как никак вот она, цель, к которой он так долго шёл. Пасер отправил его сюда, как лазутчика, но из разговоров с высоким чати Автолик знал, что тот надеется на большее — найти кого-то, кто сможет склонить давних и непримиримых врагов к миру, выгодному для всех. Хоть и рассчитывал ахеец, что Хастияр за минувшие годы не слишком изменился, но мало ли... Заробеешь тут, от такой ответственности.

Впрочем, колебался он недолго. Не для того он проделал этот далёкий путь, чтобы стоять, как истукан, возле ворот у дома Хастияра.

Хозяина дома не оказалось. Это Автолику объяснил его слуга, весьма приметный парень. Молодой, длинные волосы до плеч, как часто носят хетты. Но волосы наполовину седые. И ещё хромал, видно, что сильнее, чем сам Автолик. Парень начал объяснять ему, как найти во дворце Хастияра, но потом сам оборвал объяснения. Как только увидел, что чужеземец хромает тоже.

— Давай я сам тебя отвезу к господину. Тут недалеко, но так будет быстрее, и я сам проведу, куда надо.

Так Автолик доехал до дворца в хозяйской колеснице. По дороге удивлялся праздничному настроению местных. Многие оделись нарядно. По всему городу слышались песни. Гимны богам не только из храмов доносились. Нос дразнили изысканные ароматы, повсюду что-то жарилось, шкворчало. Автолик уже убедился, что вкусно с выдумкой поесть хетты любили едва ли не больше, чем любой другой народ. У них и названия должностей придворных все крутились вокруг еды.

В помещении архива Хастияр сидел один. Слуга зашёл к нему, Автолик остался стоять за дверью. Ждать пришлось недолго, из-за двери он услышал голос Хастияра:

— Зови его сюда, Анцили!

Автолик переступил порог. Хастияр всматривался в лицо гостя недолго. Просиял и вскинулся навстречу, протянув руку и всем своим видом демонстрируя радость и искреннюю приязнь. Хотя с чего бы ей возникнуть? И знакомы-то мельком, да и обстоятельства были так себе.

За прошедшие годы они оба изменились, хотя Хастияра узнать сложнее было. Он теперь бороду брил, и волосы длинные отрастил. Настоящий хеттский вельможа, он больше не пытался стать похожим на всех чужеземцев сразу, чтобы в любом краю его бы приняли за своего.

Хастияр кликнул слуг, чтобы принесли вина.

— Ну, рассказывай, дружище.

«Дружище». Ничего себе.

Автолик начал говорить, прямо с момента прошлой встречи повёл рассказ. Хастияр слушал очень внимательно. Иногда переспрашивал, но как-то так, что Автолику показалось, будто хетт всё это уже знает. Откуда только?

— Вот так, значит... — вздохнул ахеец, — ехали предупредить, а вышло...

— Я всё равно должен тебе сказать спасибо, — ответил Хастияр.

— Чем там, в Трое, дело-то кончилось? Слухи всякие ходят, непонятно чему и верить.

Хастияр помрачнел и рассказал, что довелось пережить. Когда он поведал о своей встрече с Палемоном, на скулах ахейца заиграли желваки.

— Вот ведь... — сказал Автолик, глядя в полупустую чашу, — добился своего, значит, Верховный Хранитель.

— Верховный Хранитель? — переспросил Хастияр.

— А ты не знал, с кем из ремту тебя судьба свела? Это Верховный Хранитель Аменеминет был, собственной персоной. Больше некому. Из того, что я от чати наслышан, да и насколько сам его знаю — всё указывает, это он.

— Ты знаешь его? Насколько хорошо?

— Когда-то думал, что хорошо знаю, когда он простым возницей фараона был. Теперь не уверен.

— Простым возницей фараона... — усмехнулся Хастияр, — сдаётся мне, у фараона-то как раз возница навряд ли прост.

Помолчал немного, переваривая услышанное, потом спросил:

— Насколько он близок к Рамсесу?

— Они друзья детства, — ответил Автолик.

— Зараза... — пробормотал Хастияр.

— Я понимаю, о чём ты думаешь сейчас, — сказал ахеец, — ты хочешь знать, слушает ли его Величайший?

— Да, — подтвердил догадку ахейца хетт, — насколько мысли фараона являются его собственными царственными мыслями? Или обдумывать и даже порождать их помогает кто-то другой?

— Это очень интересный вопрос, — загадочным тоном проговорил Автолик, — собственно именно из-за него я здесь. Видишь ли, ушей Величайшего достигают разные речи. И некоторые из них удивительно похожи на те, что я слышал от тебя там, под Милавандой.

Хастияр поднял голову.

— Продолжай, дружище.

Говорили они долго. Слуги принесли им обед, к которому оба едва притронулись, хотя у ахейца с утра во рту маковой росинки не было. Захватила беседа. Хастияр и вовсе в Автолика вцепился, будто утопающий за соломинку. И спрашивал, спрашивал.

Не заметили, как начало смеркаться.

На пороге появился Анцили.

— Господин, время.

Хастияр посмотрел на него сначала удивлённо, а потом хлопнул себя по лбу.

— Как же я забыл?! Солнце меня живьём сожрёт!

— Что случилось? — обеспокоился Автолик.

— Завтра вуруллия, Новый год, — объяснил хетт, — праздник начнётся перед восходом солнца. Затемно царь и царица поедут за город к месту упокоения предыдущих царей. Здесь будут принесены жертвы, проведено «кормление богов», произнесены молитвы о дожде и защите страны, дабы процветала и покоилась. Потом будет пир.

Он посмотрел на Анцили. Тот терпеливо ждал.

Да, будет пир, много музыки и танцев, без которых немыслим ни один праздник хатти. На праздник и панкус, великий совет знати, съехались высокородные со всей страны. Ну, почти со всей, кроме тех, кто держит сторону одного обитателя свинарника.

— Но всё это завтра, — продолжил Хастияр, — а сегодня, вот уже скоро, царю предстоит умереть и воскреснуть.

— Как это? — удивился Автолик.

— Перед подданными должен появиться новый правитель, — объяснил Хастияр, — годы которого боги пересчитали и обновили. А всё зло следует удалить из державы. Пойдём со мной. Надо спешить. Как бы не опоздать, Хаттусили рассердится.

— Куда мы идём?

— Во дворец. Послы всегда присутствуют на этой церемонии.

— Но я же не посол.

— Ты, друг мой, — ответил хетт, — ещё более важный посол, чем мне самому приходилось когда-либо быть. Поверь мне. Даже если Рамсес, да живёт он вечно, об этом не знает.

Автолик улыбнулся присловью ремту. Вот уж воистину, знаток иноземных обычаев перед ним.

Идти пришлось недалеко, ведь царский архив как раз во дворце и находился. Правда Автолик быстро понял, что один он в лабиринтах халентувы непременно бы заблудился.

Наконец, они вошли в большой зал. Ну как большой... Ремту бы высокомерно скривились. Здесь было полно народу. Нарядные, преисполненные достоинства мужи и даже женщины, что, например, в Микенах было немыслимым.

Перед Хастияром все расступались и Автолик, следуя за ним, вышел в первый ряд. Они прибыли вовремя.

Из-за колонн появился «человек жезла».

— Великая таваннанна! — объявил глашатай.

Вперёд вышли люди аланцу[179] с музыкальными инструментами, а следом за ними Пудухепа.

С появлением таваннанны хлопальщики ударили в ладоши и воскликнули:

— Аха!

Перед членами собрания провели человека, одетого в царские одежды. Один из жрецов помазал ему лоб маслом.

Пудухепа торжественным голосом начала речь:

— Смотри! Это лабарна! Имя царствования я на него возложила, в одежды царствования облачила!

Автолик удивился. Почему-то он представлял себе царя иначе.

— Это Хаттусили? — шепнул он Хастияру.

— Нет, — так же шёпотом ответил тот, — наблюдай, всё поймёшь.

Пудухепа, как ни в чём небывало, продолжала:

— ...И отметьте его укороченными годами, укороченными днями!

Человек в царских одеждах стоял спокойно, на лице его не отражалось никаких эмоций.

— Отведите его в нечестивый город Самуху! — сказала Пудухепа.

Вот теперь весь панкус зароптал. Творилось нечто странное. В ритуале «замены царя» прежде использовался пленник, которого сразу после церемонии отвозили в страну, из которой он был взят в плен, чтобы на неё обратился уговор с богами об «укороченных днях». В древности пленника убивали, теперь настали более человеколюбивые времена. Но сама идея сохранялась — лже-царь должен отправиться в земли врагов и там «умереть», привлекая бедствия на их головы. Ранее такими землями избирались горы касков или иных зловредных племён, но теперь Пудухепа указала на город, где сидел Урхи-Тешшуб, коего многие ещё считали лабарной.

— Неужто Солнце наше решил пойти-таки войной на Урхи-Тешшуба? — спросил какой-то вельможа подле Хастияра.

— Свинопас замечен в сношении с Бабили, — ответил Первый Страж, — Солнце решил, что довольно терпеть сие.

— Ох, беда... — испугался вельможа.

— Да не беда, наоборот, — возразил Хастияр, — сегодня надежда родилась, что царство наше и верно будет процветать, о чём сейчас Солнце у богов и пойдёт испрашивать. И пребудет царство Хатти в мире и братстве с соседями.

— Твои слова богам бы в уши, Хастияр.

— А я вот думаю, что как раз сегодня они волю свою явили, — ответил Первый Страж.

— Что же, неужто Солнце решил Урхи-Тешшуба умертвить? — спросил другой высокородный хетт, — плоть от плоти брата своего?

— Нельзя так поступать. Сказано было Телепину: «Никого из рода не убивай — это не к добру», — напомнил кто-то сзади.

— Верно, — согласился Хастияр, — Солнце наш не таков. Вспомните, усамувами, что Телепину в анналах своих записал: «И доставили мятежников, и панкус назначил их смерти. Но сказал я, царь — зачем им умирать, пусть скроют лицо. И я, царь, отделил их и сделал людьми плуга и забрал с бедра их оружие и дал им ярмо».

— Верно, верно! — раздались голоса, — правильно!

— Истинно так говорил благородный Телепину! Призывал он не проливать кровь, а щадить врагов своих!

— Пусть Урхи-Тешшуб скроет лицо!

— Сделал людьми плуга? — переспросил Автолик.

— Ну, Солнце-то наш к свинопасу не столь суров. Пусть и с мечом у бедра удалится. На ту сторону моря[180].

— Да вы же вроде не разбили его ещё, — осторожно заметил Автолик.

— Побьём, — уверенно заявил Хастияр.

Тем временем лже-царя увели и в зале появился царь настоящий. Автолик увидел его впервые.

— На вид достойный муж, — проговорил он негромко.

Хастияр подмигнул ахейцу.

Заиграли музыканты, люди аланцу запели гимны богам, а дворцовые слуги внесли в зал множество блюд с дымящимся жареным мясом. Начиналось «кормление богов», а Автолик подумал, наконец, что готов прямо сейчас сожрать зверя абу.

К счастью, Хастияр угадал его состояние и утащил за собой из зала.

— Это надолго. Идём ко мне домой. Тебе отдохнуть с дороги надо.

— Тебе разве не следует здесь находиться до конца? — удивился ахеец.

— Мне нет. Это вот лабарне и таваннанне сегодня нелегко придётся. Всю ночь проведут на ногах в молитвах, а завтра ещё целый день праздновать. Не хотел бы я быть Солнцем, — усмехнулся Хастияр.

Они вернулись к дому Первого Стража.

— Детям пора бы спать, — сказал Хастияр, — да знаю я их, в постель не загонишь. Пошли, посмотрим на них.

— Уместно ли? — осторожно спросил Автолик.

Гостеприимность хетта начинала ему казаться чрезмерной. Странно как-то.

— Уместно, уместно. Будь, как дома.

Внутри их встретила хозяйка.

«Красивая», — отметил про себя ахеец.

Хастияр представил жену и назвал ей имя гостя.

— Это Автолик из Аххиявы.

Аллавани вдруг закрыла рот ладонями, а глаза её как-то странно распахнулись. Автолик ощутил себя ручным медведем, веселящим народ на празднике.

Хастияр провёл его в одну из комнат и зачем-то пропустил вперёд.

— Вот, заходи, посмотри на них.

Автолик озадаченно переступил порог.

В комнате на большой красивой циновке сидела женщина с двумя девочками лет шести и восьми на вид. Ни на вошедшего ахейца, ни на хозяина дома девочки не взглянули, обе увлечённо рисовали на вощёных табличках, а женщина тихим мелодичным голосом что-то говорила им... на языке ремту.

Рядом с ними мальчик лет трёх или около того, катал по полу игрушечную колесницу, «запряжённую» парой искусно вырезанных деревянных лошадок.

Женщина обернулась к вошедшим. Увидела Автолика. Схватилась рукой за сердце.

Автолик будто окаменел. Весь мир вокруг него разом куда-то делся, осталась только эта женщина.

Он не видел, как Хастияр и Аллавани довольно переглянулись.

На щеках Амфитеи заблестели мокрые полоски и невидимые путы, сковавшие ахейца, рассыпались в прах. Он бросился к женщине, рухнул перед ней на колени.

— Что же ты, солнышко? Зачем плачешь?

— Это от счастья, — сквозь слёзы улыбнулась Амфитея.

Глава 23. Серебро

Десятки свитков, растянутых на деревянных рамах разрисованы сотнями фигур людей и лошадей. В правой части огромного полотнища изображена крепость. Её штурмовали воины Священной Земли, взбирались по лестницам. Защитники наверху отбивались копьями, заливали врага дождём стрел. Несколько колесниц неслись к крепости. В них удирали нечестивцы, в страхе смотрели назад, прикрываясь щитами от гигантской фигуры на колеснице, что занимала всю левую часть полотнища. У ног гиганта были нарисованы молодые воины с локонами юности — сыновья фараона. Они тоже участвовали в сражении.

Величайший Усермаатра Сетепенра Рамсес Мериамен Канахт Меримаат поражал жалких нечестивцев из лука. Он оттянул тетиву дальше уха и казалось, что огромная стрела его просто снесёт крепость хананеев с престола Геба. А ведь Дапур был мощно укреплён. Два кольца стен возвышались на скалистом холме. Но не устоял. Никто не способен устоять перед Мощным Быком, да живёт он вечно, хвалимый отцом своим, Аменом.

Аменеминет задумчиво прохаживался вдоль огромной картины, повествовавшей о славном деянии прошлых лет. Это просто набросок для обсуждений и утверждения Величайшим. Сейчас картина уже наполовину воспроизведена в камне на стенах заупокойного храма Его Величества в Уасите, что много лет возводится под бдительным надзором Верховного Хранителя и близок к завершению.

Здесь, в одном из залов дворца в Пер-Рамсес выставлено много других набросков к будущим величественным памятникам. Некоторые из них уже высечены на стенах храмов и радуют взор Ра, ежедневно освещающего их яркие краски своими лучами.

Много походов, десятки битв, осад, штурмов. Нет числа памятникам.

Двадцать первый год царствования Величайшего. Шестнадцать лет прошло с той неудачи при Кадеше, воспетой, как великая победа. Девять лет, как вернулся Верховный Хранитель Аменеминет из-под проклятых стен Таруисы.

Лишь спустя несколько месяцев он узнал, чем закончилась та осада. Ощутил ли радость от того, что неприступные стены всё же пали, разрушенные гневом демона Дуата? Презренные акайвашта звали сего демона богом, не ведая Истины Маат, не ведая Триединого Владыку, что на рассвете Хепри, в полдень Амен-Сокрытый и старик Атум на закате. Что ему, Верховному Хранителю вера жалких акайвашта? Он надеялся более не слышать о них. Всё реже стали направляться ири в Пер-Атум. Ни один посол не прибыл более в Мукану, ко двору нечестивца Эварисавейи. Менна утратил всякий интерес к этой земле. Он не сдержал своего обещания расширить торговлю с акайвашта и залить их благами Страны Реки.

Он был разочарован.

Но почему? Разве не сбылось то, что он хотел? Месть свершилась и проклятый город разрушен.

Но кто о том вспомнит?

Менна медленно шёл вдоль огромных папирусных полотен с картинами побед Величайшего. Вот их будут помнить. Даже если истлеют папирусы, камень простоит до конца вечности.

По возвращении Менны Рамсес выслушал его рассказ совершенно бесстрастно. Выразил надежду, что Верховный Хранитель удовлетворил, наконец, свою глупую и дорогостоящую блажь.

— Есть дела поважнее, Менна. Я жду, что ты займёшься ими немедля.

Он, конечно, повиновался и вновь как в водопад шагнул, приняв на плечи бесчисленное множество забот. Послы, шпионы, подготовка к войнам, заупокойный храм, вновь послы, вновь шпионы. Замкнутый круг.

До какого-то момента дела шли неплохо. Нечестивец Мерсер оказался так себе полководцем, не то, что отец его, Меченра. Много городов захватил Величайший из тех, что раньше покорились хета или хотя бы заявляли о дружбе с ними.

Сожжены дворцы в стране Кеда, на самых подступах к землям непримиримого врага, но оттуда пришлось уйти. Взять — ещё не значит покорить.

Бет-Анат, Канах, Мером, Катна, Аак, Иеноам взяты и разграблены, но все эти города лежали южнее Страны Кедра. И в какой-то момент и Рамсес и Менна почувствовали, что подступили к пределу. Продвижение их застопорилось и так и не достигли они границ земель, некогда отмеченных обелисками Величайшего Менхеперра.

Обелиски гласили, что здесь правит Истина Маат, но в тех покинутых ремту пределах пасут своих овец презренные аму.

На стены заупокойного храма нанесены горделивые надписи о владычестве над Арвадом и Кефтиу, но кому, как не Верховному Хранителю знать, как именно были «покорены» эти царства? Их послы принесли ко двору Величейшего богатые дары, говорили о дружбе. Боевые ладьи Страны Реки не появлялись у тех далёких берегов.

Тревожные вести приходили с востока. Правитель Ашшура, ещё совсем недавно жалкий вассал Бабили, ныне гордо и непреклонно восходит по лестнице могущества. Он, небывалое дело, назвал себя «царём вселенной». Проучить бы наглеца, но как?

Наглец взял Вашшуканни. Как когда-то Величайший Менхеперра. То есть сравнился с самым могущественным из ремту?

Нет, конечно, Рамсес понимал, что этому нечестивцу идти до Вашшуканни просто несравнимо ближе. Но всё же его задело это известие.

Рамсес начал чувствовать, что устаёт от войн. Он всё чаще стал слушать Пасера, который советовал обратиться взглядом внутрь Священной Земли. Говорил о выгодах мира с хета.

Пять лет назад чати признался, что тайно ведёт переговоры с новым царём Хетесером. Спустя ещё два года ему удалось убедить Величайшего даровать, наконец, покой землям Ра-тенну. Джахи и Яхмаду. И теперь Менна регулярно видит довольную улыбку на лице Величайшего, когда Пасер докладывает о наполнении государственных кладовых, о доходах Дома Золота и Серебра. В Пер-Рамсес не протолкнуться от купцов со всех краёв света.

Вот уже три года Величайший отзывается о делах царя Хетесера с возрастающим уважением. Несколько раз уже человек Пасера ездил к северному брату Величайшего. Долго стороны согласовывали каждое слово в будущем договоре, но, наконец, это дело завершено.

Послы Хетесера уже в пути.

А Менна понял, что проиграл. Высокий чати оттеснил его от друга детства и далее эта удалённость Верховного Хранителя всё более увеличивалась.

Рамсеса ныне более заботили дела на юге, пару раз заикался он, что подумывает назначить Менну «царским сыном Куша». На этой должности некогда состоял и Пасер. Это одна из вершин милости Величайшего к своим верным сподвижникам. Полновластный наместник. Любой бы в лепёшку расшибся, дабы заполучить её.

Но не Менна. Он видел в том угрозу ссылки.

Сегодня ему донесли, что в столице появилась Миухетти. Да что там в столице, уже во дворец заявилась, как к себе домой! И тут же шёпот, шёпот из-за каждого угла — беременная не побоялась ехать за тридевять земель. Сорок лет уже ей, в этом возрасте женщины внуков нянчат, а она рожать придумала.

Менна был бы рад её не видеть и ничего о ней не слышать, да разве спрячешься здесь от пересудов? Наверное, весь Пер-Рамсес уже знает, что заявилась она, дабы за беременностью и родами следил давний друг, придворный врач Ассуапи. И Величайший позволил. Даже и не подумал возразить!

А она сразу в женский дом, с подарками и письмами. Письмами! От царицы Пудухепы к царице Нефертари. Две царственные бабы переписываются уже год и даже мужей своих не считают нужным о том в известность ставить.

Несколько дней назад Аменеминет посетил по некоему незначительному делу царевича Хаэмуасета, но не застал и некоторое время ждал его в покоях. Молодой человек, страстно любивший старину, превратил своё жилище в склад древних папирусов. Как умудрялся разбираться в этих завалах, уму непостижимо. Менна бесцеремонно заглянул в один из свитков, тот, который Хаэмуасет, как видно изучал. Папирус лежал на столе развёрнутым, края придавлены скарабеями, вырезанными из янтаря.

Это была повесть о временах правления Величайшего Мааткара[182] и о деяниях Верховного Хранителя Хорсиантефа.

Здесь рассказывалось, как Хорсиантеф отравил нечестивого царя Тисури, разделив с ним чашу вина. Царёк отправился на корм Стражницы Амет, а отравитель каким-то образом выжил.

Аменеминет задумался. Его уже не первый раз посещала мысль накормить Пасера ядом, но чати, как видно, подозревал такое развитие событий и был чрезвычайно осторожен.

Аменеминет несколько раз перечитал папирус. Когда явился хозяин покоев, Верховный Хранитель вёл себя странно, рассеянно как-то, будто позабыл, зачем пришёл.

Вернувшись в свои покои, он затребовал приготовить для себя копию того папируса. Когда это было сделано через пару дней, вызвал слугу:

— Пригласи ко мне Сетинахта.

Слуга кивнул и вышел.

Призванный явился через час. Склонился перед Верховным Хранителем.

— Скажи мне, — спросил Менна, — можешь ли ты приготовить такой яд, чтобы человек от него утомился спустя несколько месяцев, и чтобы ничто не указывало на то, что он был отравлен, чтобы выглядело просто как болезнь?

— Могу, господин, — снова поклонился Сетинахт.

— А сделать так, чтобы яд выпили двое, но один остался невредимым?

На лице Сетинахта появилось озадаченное выражение.

— Н-не знаю, господин... В-возможно.

— Так «не знаю» или «возможно»?

— Да, такое возможно, господин, — чуть увереннее проговорил Сетинахт.

— Ты должен приготовить яд, который выпью я и ещё один человек. Если всё пройдёт, как задумано, осыплю золотом. Но если я почувствую себя плохо или даже не успею ничего почувствовать и умру даже спустя год — по-моему заранее отданному приказу тебя всё равно покроют золотом. Только расплавленным.

Сетинахт сглотнул.

Менна протянул ему свиток.

— Вот, держи. Прочитай. Ступай и действуй.

Составитель ядов с поклоном удалился. Ноги его держали с трудом.

Обдумывал неприятный и опасный приказ он два дня. Перечитал не только этот свиток, но и иные, составленные предшественниками. Колени дрожали всё сильнее. Наконец, решился посоветоваться с кем-то, кто жизни не отнимал, а продлевал. Направился к Ассуапи.

Врач в последние годы никуда не выезжал из столицы и пользовал почти исключительно женский дом Величайшего.

Когда Сетинахт, запинаясь и заикаясь от волнения, чрезвычайно уклончиво обрисовал ему суть проблемы, Ассуапи нахмурился. Сетинахт описал дело, как задачу спасти некоего человека от отравления, но при дворе многие его знали, как отравителя. Причём был он не самым лучшим в Та-Кем знатоком ядов. Таких людей в Доме Маат хватало, но обращаться к ним Менна не рискнул, ведь речь шла не об отравлении нечестивого царька. Самый опытный из отравителей был причастен к устранению одного из правителей страны Моав. Это было то самое дело, кое в своё время рекомендовал провернуть Пасер. Менна опасался, что тот отравитель вхож к чати. А Сетинахт был предан лично Менне.

Ассуапи краем уха был наслышан об этих раскладах и дело, с каким к нему пришёл Сетинахт, врачу сразу не понравилось и насторожило.

— Ответить непросто. Надо хорошо знать, кого следует спасти. Лучше бы заранее осмотреть и опросить его о здоровье. Следует оценить соотношение четырёх телесных соков.

— Навряд ли это возможно, — пробормотал отравитель.

Ассуапи задумался.

— Если яд медленный, очевидно он не слишком быстро поглощается телесными соками, а стало быть, его можно удалить из желудка, если вовремя принять средство, что вызовет обильную рвоту.

Сетинахт вспомнил, что в том папирусе описывалось, как Хорсиантеф позеленел лицом и долго блевал, но выжил.

— Благодарю за совет, достойнейший, — отравитель поспешил откланяться.

Ассуапи этот визит изрядно обеспокоил. Он потерял покой и сон, раздумывая, кого же собрался отравить Менна. То, что это замысел Верховного Хранителя, врач не сомневался.

Он стал находить предлоги, чтобы являться в Дом Маат и вообще почаще пересекаться с Верховным Хранителем.

Постепенно, подозрения приобретали всё более чёткие очертания, ибо близился день, который обещал стать поистине великим.

В сей день, когда Его Величество был у города Пер-Рамсес, воздавая хвалу своему отцу Амену, к владыке Обеих Земель, Рамсесу Мериамену, великому силою, пришел царский посол хета Теретсаб и второй посол Рамесу. Принесли они Величайшему, да будет он жив, невредим, здрав, серебряную дощечку царя Хетесера — дабы просить мира у Его Величества Усермаатра Сетепенра Рамсеса Мериамена, которому дана жизнь вечно, подобно его отцу Ра.

Рамсес вошёл в зал, уже полный придворных, под руку с Нефертари Меренмут. В зале присутствовала и Исетнофрет, но она скромно стояла среди жён высших чиновников. Всё же роль главной супруги надлежало исполнять матери наследника.

Рамсес уселся на трон. Нефертари устроилась на кресле слева, чуть ниже Величайшего. По правую его руку встал Аменеминет с узким опахалом из перьев сокола.

Рамсес обвёл взглядом выстроившихся сбоку сыновей. Экие красавцы.

Голову фараона венчала Двойная Корона, на груди и плечах лежало тяжёлое и роскошное ожерелье усех. К Рамсесу на блюде поднесли жезл-хека и плеть-нехех, он взял их в руки, скрестил на груди и застыл с прямой спиной, как статуя.

Едва это случилось, вперёд выступил Пасер. Он был облачён в длинные белые с золотом одежды, через плечо переброшена шкура леопарда. Голова ничем не покрыта и обрита наголо. В руках он держал посох-уас. Им и ударил о полированные мозаичные плиты пола. По этому знаку музыканты забили в барабаны, заревели трубы.

— О, Величайший, да живёшь ты вечно! Ныне прибыли высокие послы великого царя хета, Хетесера!

— Пусть войдут послы брата моего, великого царя! — ответил Рамсес.

Пасер вновь ударил о пол жезлом, простёр руки к дверям зала и провозгласил:

— Высокие послы хета — Теретсаб и Рамесу!

Вновь взревели трубы, отворились тяжёлые двери зала и внутрь вошли Тур-Тешшуб и Хастияр. Их сопровождало две дюжины мешеди.

Тур-Тешшуб приветственно вскинул руку со скипетром. Было ему уже больше шестидесяти лет, тяжело далась дальняя дорога, но старик держался подтянуто, прямо, как юноша.

Он не имел отношения к составлению мирного договора. Всю работу сделал его сын. Хастияр несколько раз встречался сначала с одним Автоликом, который, как челнок ездил взад-вперёд по морю и по суше между двумя великими царствами. А после того, как Пасер открылся фараону, Автолик стал лишь одним из посланников Страны Реки. Отошёл в тень, уступив важным чиновникам-ремту, но то была лишь видимость. Именно он продолжал обсуждать с Хастияром самые важные вещи — кто кому в чём уступит, где пройдёт граница, какие слова будут записаны в договоре.

Уже через пару лет переговоров Пасер начал доверять ахейцу больше, нежели любому из своих людей, чистокровных ремту.

Да, договор был выстрадан Хастияром и, конечно, именно он должен был возглавить это судьбоносное посольство, которое окончательно скрепит его. Но он сам упросил отца стать первым послом и ему вторил Хаттусили. Была в этом преемственность поколений. Самый опасный враг протягивал руку дружбы. Искренне, от всего сердца.

Старик согласился. И вот он его звёздный час, неожиданный и величественный.

Однако следовало оказать честь и истинному герою дня. Церемонно поприветствовав фараона, Тур-Тешшуб протянул сыну серебряную табличку.

Хастияр сделал два шага вперёд и поднял её так, чтобы видели все.

Его называли здесь именем, которое он счёл забавным. Тем самым, которое он услышал в заикании Менны в тот страшный роковой день в Трое. Рамесу. «Меч Ра». Это было весьма символично, ведь, по сути, он, Первый Страж Хатти и был мечом лабарны, Солнца. Ну не называться же, в самом деле, именем, которое для ремту звучит странно и вызывает улыбки — «асти ару», «обильный тростником»?

Так и запомнят его потомки, как посла Рамесу.

К нему подошёл Пентаура. Все действия, перемещения и речи давно были оговорены заранее. Хастияр протянул Пентауре серебряную табличку. На ней аккадской клинописью, посольским языком мира был записан великий договор. Версии хатти и ремту различались в мелочах и это тоже согласовали заранее.

Привезённая для ремту табличка была составлена в расчёте на то, чтобы доставить удовольствие жителям Страны Реки. Договор для хеттов, что остался в Хаттусе имел отличия. О них знали и фараон и Пасер. Они согласились с ними, дабы и брат Хетесер выглядел в договоре достойно.

Пентаура бережно, будто новорожденного ребёнка принял табличку, повернулся в сторону Величайшего и громким голосом принялся читать:

— Договор, составленный царём Хетесером, могущественным сыном Мерсера,[184] правителя хета могущественного, внуком Сеперера[185] могущественного, на дощечке из серебра для Усермаатра Сетепенра, великого властителя Священной Земли, могущественного, сына Менмаатра[186] могущественного, внука Менпехтира[187] могущественного. Превосходный договор мира и братства, дающий мир вплоть до вековечности!

Все имена в договоре произносились, как удобно было ремту. Подобным образом поступили со своей копией и хетты. Там Рамсес назывался Риамасса Майамана, сын Минмуарийя, внук Минпахтарийя.

Во время Меченра, царя хета, моего брата, он сражался с Рамсесом Мериаменом, великим властителем Священной Земли. Впредь, начиная с сего дня, смотри, Хетесер, правитель хета, заключил договор, устанавливающий образ бытия, который сделали Ра и Сутех, как для Та-Кем, так и для страны хета, чтобы не случилась вражда между ними вековечно.

Смотри, вступил я, Хетесер, правитель хета, в договор с Усермаатра Сетепенра, великим властителем Та-Кем, начиная с сего дня, чтобы был добрый мир и доброе братство между нами, вековечно: он в братстве со мной, он в мире со мной, и я в братстве с ним, в мире с ним вековечно.

Когда Меченра, правитель хета, мой брат, последовал своей участи, то сел я, Хетесер, в качестве правителя хета на престол своих отцов. Смотри, я оказался вместе с Рамсесом Мериаменом, великим властителем Та-Кем, а он вместе со мной в мире и братстве. Это лучше прежних мира и братства, бывших на земле.

Хастияр скользил взглядом по присутствующим и видел знакомые лица. Здесь был и Ассуапи. Автолик и Амфитея составляли свиту Пасера. Они улыбались.

Смотри, я, Хетесер, правитель хета, вместе с Рамсесом Мериаменом, великим властителем Та-Кем, пребываю в мире добром и в братстве добром. Да будут дети детей правителя хета в братстве и мире с детьми детей Рамсеса Мериамена, великого властителя Та-Кем, причем они будут в нашем состоянии братства и нашем состоянии мира. Да будет Та-Кем вместе со страной хета в мире и братстве, как мы, вековечно. И не случится вражды между ними вековечно. И не нападет правитель хета на Священную Землю вековечно, чтобы захватить что-нибудь в ней. И не нападет Усермаатра Сетепенра, великий властитель Та-Кем, на страну хета, чтобы захватить что-нибудь в ней, вековечно.

Пасер оставался невозмутим, но Хастияр по одним глазам его видел, как тот доволен.

Что касается засвидетельствованного договора, бывшего во время Сеперера, царя хета, и равным образом засвидетельствованного договора, бывшего во время Меченра, правителя хета, моего отца, то я следую им. Смотри, Рамсес Мериамен, великий властитель Та-Кем, следует ему вместе со мной одновременно. Начиная с сего дня мы следуем ему.

Царственная Нефертари улыбалась. Хастияр ещё не знал, что предстояло ему поработать письмоношей, ибо заготовила царица послание для сестры своей, Пудухепы.

Если выступит другой враг против земель Усермаатра Сетепенра, великого властителя Та-Кем, и он пошлет сообщение правителю хета, говоря: «Иди со мной в помощь против него!», то придет правитель хета и повергнет врага.

Если не будет желания правителя хета прийти самому, то он даст незамедлительно свое пешее войско и свое колесничное войско, и пусть оно повергнет врага Та-Кем.

Если же выступит другой враг против земель правителя хета и он пошлет сообщение правителю Та-Кем равным образом, то Рамсес Мериамен, великий властитель Та-Кем, придёт к нему на помощь, чтобы повергнуть его врага. Если не будет желания Рамсеса Мериамена, великого властителя Та-Кем, прийти самому, то он даст незамедлительно свое пешее войско и свое колесничное войско, и пусть оно повергнет его врага.

Далее произносилось много слов о том, что стороны обязались выдавать друг другу перебежчиков и уважать границы, что теперь будут установлены до конца вечности.

Хастияр смотрел на Менну. У того на лице играли желваки, хотя он и старался выглядеть спокойным.

Пентаура подходил к финалу:

Что касается слов, что на этой дощечке из серебра, для страны хета и Та-Кем — если кто-нибудь не будет блюсти их, — тысяча богов страны хета вместе с тысячью богов Та-Кем отрешат от него его дом, его страну, его подданных. Что же касается того, кто будет блюсти слова, что на этой дощечке из серебра — то тысяча богов страны хета и Та-Кем дадут, чтобы он был здоров, дадут, чтобы он был жив вместе с его домом, вместе с его страной, вместе с его подданными.

Он закончил читать. По знаку Пасера к нему подошёл разодетый, как вельможа слуга с подносом, на который Пентаура положил табличку. Слуга приблизился к Величайшему, склонился до земли, а потом встал рядом с троном возле Верховного Хранителя.

Рамсес встал. Он не делал этого ни для одного посла прежде.

— Да исполнится в точности всё сказанное! — объявил Величайший, — во славу всех богов хета и ремту! Да живёт вечно брат мой, великий царь Хетесер!

Тур-Тешшуб и Хастияр с достоинством поклонились.

— Что же, — добродушно, даже как-то не по-царски воскликнул Рамсес, — слова сказаны и великое дело сделано! Разве не повод устроить пир?

— Воистину! — улыбнулся Хастияр.

И был великий пир. Вино лилось рекой шире, чем Итеру-аа. Вереницы слуг сновали туда-сюда, разнося яства. Одних быков иуа забили и зажарили столько, что у Хастияра глаза на лоб полезли. И каждый бык был отменно откормлен так, что перед тем, как закончить свою жизнь уже не мог ходить от ожирения.

Жареные гуси и журавли чередовались с антилопами и газелями. Подавали мясо гиен, чему Хастияр особенно удивился. Его уверили, что оно чрезвычайно ценится на столах вельмож и каждый ремту мечтает есть гиен, когда окажется на Полях Иалу.

Подавали пироги, сыры, фрукты. Столы ломились от роскошной снеди. Ритмично гремели барабаны, звенели струны арф, пели флейты.

Присутствующих развлекали и танцовщицы, вся одежда которых состояла из золотых поясков и браслетов. Тур-Тешшуб, захмелев, неодобрительно хмурил брови. Для хеттских строгих нравов нагота была чем-то из ряда вон выходящим.

Начавшись чинно и величественно, пир постепенно превращался в буйное веселье. Рамсес порывался продемонстрировать Тур-Тешшубу и его сыну своё владение луком. Это он рассказывал, как сражался при Кадеше и через слово поминал, как храбро бились там хетты.

Хастияр, сам немало выпив, рассказал, как дважды пронёсся мимо него воин в синей короне хепреш, но, хвала богам — они уберегли фараона для дел более великих, и стрела и копьё Хастияра пролетели мимо цели.

Фараон, услышав эту отповедь, лишь добродушно смеялся.

Пасер всегда отличался умеренностью и сейчас намеревался соблюсти скромность в питие, но устоять было, поистине, невероятно сложно. Он почувствовал необходимость прогуляться на террасу, глотнуть вечерней свежести.

Ассуапи весь пир очень внимательно следил за ним и Верховным Хранителем и от него не укрылось, что Менна тоже наблюдает за чати. Когда тот удалился, Верховный Хранитель щелкнул пальцами, кого-то призывая.

Ассуапи немедленно встал и двинулся за чати. Нашёл его на открытой террасе. Путь врачу преградили слуги чати, но тот жестом разрешил ему приблизиться. Ассуапи сказал шёпотом:

— Мой господин, я подозреваю, что тебя хотят отравить.

Пасер нахмурился.

— Если Верховный Хранитель предложит тебе выпить с ним, прошу тебя, мой господин, по окончании пира выпей вот это.

Ассуапи протянул Пасеру маленький флакончик из синего стекла с крышкой в виде головы Анпу.

Пасер взял флакончик, тот целиком поместился в его ладонь.

— Тебе станет плохо, мой господин, — предупредил Ассуапи, — но так и должно быть. Доверься мне. Яд покинет тело.

Пасер, не говоря ни слова, опустил веки. Понял.

Ассуапи поклонился и удалился с террасы.

На выходе увидел Хастияра, тот беседовал с царицей Нефертари, рядом стоял Автолик, а среди девушек царицы обнаружилась Амфитея.

— Достойнейший Рамесу, — говорила Та, Для Кого Сияет Солнце, — прошу тебя, передай сестре моей сие послание.

Она дала знак одной из девушек, и та протянула Хастияру резную шкатулку из лакированного кедра. Тот с поклоном принял дар.

— И завтра в ваши покои доставят ещё дары для моей царственной сестры Педехеп, да живёт она вечно.

Хастияр с достоинством поклонился, поблагодарил от имени царицы.

Нефертари Меренмут улыбнулась и удалилась под аккомпанемент мелодичного звона серег, сверкая самоцветами в короне в виде головы коршуна. У Хастияра и так голова от вина кружилась, а ароматы царских духов его и вовсе чуть не уронили.

— Знаешь, что там? — улыбнулся Автолик, кивнув на шкатулку.

— Откуда же?

— А я знаю, — ахеец подмигнул и покосился на свою жену.

— И что? — Хастияр не удержался от любопытства.

— Царственная Наптера выражает своей сестре глубочайшее удовольствие от того, что они, наконец-то, заключили мир. И теперь ничто не мешает двум царицам предаться любимому занятию.

— Какому? — спросил Хастияр.

— Обсуждать тряпки, конечно-же! — прыснул Автолик.

— Прямо тряпки?

— Ну нет. «Превосходный лён». Тончайший. Там двенадцать платьев из оного вам доставят. И ещё золотое ожерелье.

— Тончайший? Прозрачный что ли? Что-то я сомневаюсь, что Пудухепа такое наденет.

— Достойнейший Рамесу! — раздался голос Верховного Хранителя.

Хастияр и Автолик обернулись. Менна приближался к ним, держа в руке кувшин. За ним слуга нёс поднос с серебряными кубками.

Тремя кубками.

Ассуапи похолодел. Он подозвал своего слугу.

— Стрелой лети в мои покои. Там на столике увидишь маленький такой сосуд из синего стекла. Крышка в виде головы Анпу. Неси скорее сюда. И заклинаю тебя благими нетеру — не разбей!

Менна тем временем произнёс короткую речь о примирении и братстве. Хастияр с достоинством кивал. Менна, казалось, не обращал внимания на его сдержанность. Прямо-таки источал дружелюбие. Сетовал, что знакомство состоялось при не слишком приятных обстоятельствах, но теперь-то, когда все разногласия в прошлом, обе державы непременно ждёт процветание. Предложил выпить. На пороге террасы появился Пасер. Менна благодушным жестом привлёк и его. Сердце Ассуапи билось часто-часто.

Слуга разлил вино по кубкам.

— По древнему обычаю предлагаю сдвинуть чаши! — предложил Менна.

Хастияр улыбнулся. Он знал обычай. При соударении кубков вино расплескается и попадёт из одного в другой. Дескать, сплошное доверие, никакой отравы. Как в рукопожатии — безоружная рука.

Пасер медленно кивнул. Кубки звякнули, встретившись. Все трое отпили немного.

— Что-то я устал от этого шума, — Менна кивнул на музыкантов, — может удалимся в более спокойное место? Я предлагаю сыграть в сенет.

— Я не умею, — признался Хастияр.

— Это просто! — с воодушевлением заявил Верховный Хранитель.

— Я слово верное знаю, — шепнул Автолик на ухо хетту, — с ним завсегда победишь.

— Уж ты-то да! — усмехнулся Менна.

Ассуапи двинулся за ними. По дороге его нашёл запыхавшийся слуга. Ассуапи придержал за локоть Автолика, шедшего последним, и сунул ему в руку флакончик. Коротко объяснил, что происходит.

Автолик сразу посерьёзнел. Кивнул.

Они прошли в небольшую уютную комнату. Здесь тоже была терраса. Слуги принесли столик для игры. Ассуапи остался снаружи. Его не пригласили.

Время для врача остановилось. Он огляделся по сторонам. Неподалёку на посту стояли два воина шардана, будто статуи. Туда-сюда сновали слуги с подносами и кувшинами. Шатающейся походкой до ветру прогуливались придворные.

Врач подумал, что излишне привлекает внимание и нехотя удалился, хотя его прямо-таки съедало беспокойство.

Снаружи уже совсем стемнело, но во дворце было светло, как днём. Тьму разгоняли сотни факелов и масляных светильников.

Сколько прошло времени? Много. Хастияр постепенно втянулся. Сначала он играл с Менной, а Пасер лишь комментировал передвижение «танцоров» по доске. Иногда слово-другое вставлял и Автолик.

Играли «на интерес». Начали с малых ставок, но потом разошлись. Хетт проиграл упряжку прекрасных молочно-белых коней из Ассувы, но потом удача повернулась к нему лицом, он отыгрался, а вскоре стал обладателем превосходного панциря, сработанного в Димашку[188]. Ни коней, ни панцирь, конечно, не предъявляли, но людям знатным и живущим по чести принято верить на слово.

Постепенно азарт одолел и Пасера. Он тоже включился в игру.

Серебряный лик Хонсу безмолвно двигался по ночному небосводу. Бог бесстрастно обозревал землю, где отныне и до конца вечности наступил мир и братство между двумя великими державами. Так загадали смертные.

Что думал он, тот, кого они звали «Писцом истины» об их чаяниях? Удержатся ли они в рамках клятв? Или преступят их, как уже не раз приходилось видеть ему, бессмертному небесному страннику?

Верно только богам и было сие известно.

Глубоко за полночь усталость настигла самых стойких. Придворные и послы с помощью слуг удалились в свои покои. Некоторых пришлось нести.

Стихла музыка. Погасли факелы и светильники.

Дворец погрузился в сон, в покой.

Завтра вновь на востоке взойдёт Хепри и принесёт новый день, но будет он не такой, как прежние.

Первый день нового мира. Нового братства, что продлится до конца вечности.

Но это будет завтра, а пока Странник продолжал свой еженощный путь по небу. Он заглядывал в окна, разливал бледный свет по дворцовым террасам. И на одной из них, возле столика для игры в сенет блестел в серебре забытый стеклянный флакончик с крышкой в виде головы Анпу.

Два нетеру, небесный странник и шакалоголовый служитель Зала Двух Истин безмолвно смотрели друг на друга.

Белоснежное пёрышко Владычицы Истин легло на весы.