Зона

КРИЗ

В конце марта Варвара Александровна заболела. Гипертонический криз затянулся. Варвару положили в больницу. Приходили учителя, приносили фрукты, соки, цветы. Варвара волновалась. Дома дети одни, в школе заканчивается самая большая третья четверть. Как-то там ее воспитанники? Все ли сдали зачеты? Она понимала, что надо лечиться, но никак не могла взять себя в руки. Давление держалось. Назначили курс лечения самыми сильными препаратами.

Однажды из зоны коллеги принесли Варваре записку. Записку написал самый отчаянный лодырь, противник любой общественной работы. И вдруг этот самый ученик прислал записку следующего содержания: «Варвара Александровна, ваше письмо класс получил и сразу пишем ответ: вы за нас не беспокойтесь, все зачеты будут сданы». К записке был приложен список должников с пометками: «Детуров — физика, Морковкин — дал слово. Королев — скоро сдаст свои два «хвоста». Два фанатика, что сидят в углу, пока не сдают, но мы их наверняка заставим взяться за ум». И подпись: староста класса Печуркин.

— Ну, слава богу, сдвинулось!

— Что, давление упало? — спросила соседка по палате, жена начальника пожарной охраны.

— Нет, ученик. Знаете, у меня в классе есть такой. Сидит за убийство, срок — двенадцать лет. Парень огромного роста, хорошо физически сложен. Но лодырь — нет слов. В школу пошел учиться без желания. Свое поведение объясняет так: «Пока сижу, вашу школу успею окончить два раза, жаль, что нет здесь институтов!» Сам не работает и другим мешает. Мы его вызывали и на совет коллектива отряда, и на совет коллектива воспитателей, и всевозможные взыскания накладывали. Не работает и только. Вырос в хорошо обеспеченной семье, отказа ни в чем не получал, школу бросил. Лень, презрение к труду, праздность, пьянство привели к преступлению. Паразитический образ жизни его вполне устраивает, он так и заявляет: «Меняться не собираюсь, готов нести наказание». И даже бравирует: «Лучше быть стройным тунеядцем, чем горбатым стахановцем».

— Вот фрукт! — возмутилась соседка.

— Да уж! К тому же — флегматик, значит «натура, обладающая твердой волей, упорством, настойчивостью, способностью к длительному сопротивлению», — процитировала Варвара майора Петрова. — Вот я и взялась с ним возиться. Целый год все капаю. Похоже, сдвинулось. Вот счастье!

— Счастье? — удивилась соседка. — Вы так говорите о них, о своих зеках, будто их любите. Будто они этого стоят. Напреступничали и пусть сидят, гниют там. Чего с ними возиться!

— Странно вы рассуждаете, а вроде бы и правильно, — продолжала Варвара. — Да... Советское общество ведет с преступностью решительную борьбу. Одна из форм ее — уголовное наказание. И в то же время надо заботиться о судьбе наказанного, чтобы стал он полезным человеком, чтобы бывший преступник вернулся в общество способным работать и жить в коллективе, создавать семью, детей растить. Известно ведь, какова семья — таковы и дети! «Ребенок учится всему, что видит у себя в дому». Значит, от того, как мы будем работать с ними, зависит и будущее их детей.

— И верно, — вздохнула соседка, — а я как-то и не думала над этим.

— Перевоспитывать труднее, чем воспитывать, порой даже невозможно. Ведь приходится ломать, переделывать привычки и в целом все поведение человека. А насчет любви, — вздохнула Варвара, — я вам скажу вот что. Откроешь в спецчасти дело, волосы дыбом встают, а работать с таким надо. Потом и человек меняется. Он уже не тот, который свершал преступление. К тому же в каждом, даже страшном человеке, есть светлое пятнышко. Надо только разглядеть это пятнышко. А как увидишь, начнешь его растирать, меняется человек. У меня в прошлом выпуске одних передовиков производства в одиннадцатом классе было десять человек. Пять — со званием «Лучший по профессии». Петров получил первую степень исправления. Это значит почти вылеченный. А вначале были — возьми и брось, стадо лодырей и разгильдяев.

— Скажите, Варя, — спросила другая соседка по палате, — а есть такие, которые не поддаются исправлению?

— К сожалению, есть, — вздохнула Варвара Александровна. Перед ней возникли крупные, похожие на переспелую вишню глаза Громова. — Лишить жизни иного подонка не жаль!

— Какая трудная у вас работа! Потому и давление не спадает.

— Давление? — не хотела Варвара рассказывать этим больным женщинам, что с давлением ей помогла администрация школы. Это никому не понять да и не нужно понимать.

То ли записка подействовала, то ли лекарства делали свое дело, но давление вдруг нормализовалось.

Варвара Александровна неторопливо вышла из школы и направилась в сторону вахты. Ее догнал Хлебов.

— Вы домой? — спросил ученик.

— Домой.

— А когда в отпуск? — голубые девичьи глаза Хлебова налились грустью. Варвара и раньше замечала, что на уроках Хлебов стал вести себя иначе. Он не стремился высказываться, чтобы продемонстрировать свои познания по предмету. И даже порой молчал, хотя знал материал. Стеснительность — вот, пожалуй, то новое, что появилось в поведении Александра.

Некоторое время Варвара и ее ученик шли молча.

— Хлебов, а вы скоро освобождаетесь? — спросила Варвара, не зная о чем вести разговор. Сама подумала: — Личное дело знаю, все в тетради рабочей записано.

— Еще пятьсот семьдесят три дня и один час. Это скоро и не скоро. Варвара Александровна, а когда вы в школе будете в последний раз?

— Вот еще три экзамена, с двадцать пятого в отпуск.

— Значит, двадцать четвертого придете?

— Приду, надо аттестаты заполнить, а на вручении не буду.

— А как же? — растерянно проговорил Хлебов.

— Как-нибудь переживете. У меня путевка в дом отдыха с двадцать третьего, решила съездить.

— До свидания. Значит, я вас еще увижу!

Через несколько дней, подходя к вахте, Варвара снова увидела Хлебова. Он вырос словно из-под земли.

— Я вас жду! — сказал Александр и протянул Варваре письмо. — Прочтите, пожалуйста, вечером. — Хлебов резко повернулся и побежал в сторону своего сектора.

— Вот тебе и локальные зоны, — подумала Варвара, — а проход, вроде, и возможен. Вечером вскрыла конверт, прочитала послание:

«Добрый вечер, Варвара Александровна!

Пишу вам в первый и, вероятно, последний раз. Возможно, вы индифферентно отнесетесь к моему письму, но я все-таки решил высказать на сей раз все, что не мог сказать в вашем присутствии. Тем более, что занятия кончились, и вы на длительный срок покинете эти презренные пенаты. Вручаю вам это письмо почти в последний день, ибо, получив подобную эпистолу несколькими месяцами раньше, вы наверняка восприняли бы ее аллегорически, то есть усмотрели в ней определенную тенденцию, которую подозревают многие люди, имеющие какое-либо отношение к пенитенциарной системе. Мое же письмо имеет чисто эмоциональную основу, и мне хотелось бы, чтоб оно было воспринято так же искренне, как и написано. Конечно, очень трудно излагать на бумаге все, что чувствуешь и ощущаешь, но я все же попытаюсь передать то чувство, которое владело мной все эти месяцы. Вы знаете, что я почти четыре года провел в «крытой тюрьме». В конце ноября прошлого года меня перевели в этот лагерь, и первой женщиной, которую я увидел, были вы. Не знаю, может быть, ваша импозантность произвела на меня первое глубокое впечатление, только после этого меня почему-то стало тянуть в школу. Я начал почти каждый день приходить, заглядывать в классы, надеясь просто лишний раз увидеть вас. Получив разрешение посещать ваш класс, я был счастлив впервые за последние годы. Я с огромным наслаждением ждал ваших уроков и с каким-то благоговением созерцал, как вы проводите урок. Прошу вас, только не поймите это превратно. Просто мне было приятно видеть вас, сознавать, что есть вроде бы обыкновенная и вместе с тем необыкновенная женщина, которая так проста в обращении с людьми. Нет, это не лесть, не комплимент вам. Действительно, когда я встречал вас, то только от одного взаимного приветствия у меня сразу светлело на душе, и от лагерной меланхолии не оставалось и следа. Несколько раз я даже отважился проводить вас до вахты, обмениваясь несколькими ничего не значащими фразами, которые являлись для меня оптимистическим зарядом. И почти каждый вечер я выходил на крыльцо, провожая вас взглядом, как вы уходили домой. Помните, однажды на уроке у вас сильно заболела, закружилась голова? А мне было ужасно приятно сбегать для вас в санчасть за таблетками. Понимаю, что это звучит парадоксально. Но тем не менее это так. Все это время только ваше присутствие скрашивало в какой-то степени мои арестантские будни. Вы были маяком во мраке лагерной жизни, в этом хаотическом нагромождении всевозможных пороков. Правда, однажды чувство мое было низвергнуто вами до ранга утилитарности. Вы, конечно, и не подозревали каким образом. Вы представить себе не можете, насколько одним предложением, вернее, одним словом вы оскорбили мое к вам чувство. Я долго избегал вас, старался не встречаться, я пропускал занятия. Потом понял, что вам несвойственно унижать людей, вы просто были чем-то в тот день сами унижены. Обида улеглась, и я по-прежнему с тайным уважением думал о вас. Я, кажется, многословен. Мне не хочется прощаться с вами, но я прощаюсь. Потому скажу короче. Современные умы утверждают, что любовь — это высший плод на дереве человеческих чувств. Может быть, я и не имею права называть свое чувство к вам именно таковым, но поверьте, мое чувство к вам настолько пиитно, что выходит за рамки обычной вежливости и эстетики поведения. Знаете, я никогда не был женат, хотя в. сентябре мне исполнится уже тридцать три. И если мне когда-нибудь придется связать себя узами Гименея с женщиной, то я страстно желал бы иметь супругой женщину именно такой сердечной простоты и такого душевного склада, как вы. Я благодарен вам за то, что вы такая, за то, что вы излучаете тепло, за ваш благородный характер, да и вообще за то, что вы есть. До свидания. С искренним уважением к вам Хлебов Александр.

P. S. Мы с вами вряд ли увидимся. Если увидимся, мне кажется, что я не смогу к вам подойти, потому что буду испытывать чувство стыда, ведь я еще никогда никому не писал подобных писем. Будьте счастливы! Желаю вам всего, что только можно желать на этой грешной земле».

Прочитав письмо своего ученика, Варвара долго сидела молча. Ей тоже никогда не приходилось получать подобных послании, слышать объяснение в любви, о которых пишут в романах, показывают в кино.

— Конечно, — усмехнулась она, — столько лет без женского общества! Как говорят, «на безрыбье — рак рыба», можно и в козу влюбиться. — Варвара не считала, что способна кого-то взволновать. — А стиль? Весь Хлебов как на ладони! Но цинизма хватило на минуту. — Нет, это письмо не было объяснением в любви. Это было поклонение ей как женщине. Это был крик души мужчины, желавшего любить.

— А верно ли то, что в зоне работаем мы — женщины? — подумала затем Варвара. — Может быть, лучше мужчин привлекать к учительской работе? Да где их столько возьмешь? Нет, нужны женщины-учителя. Женское общество благотворнее влияет на и так грубый образ жизни обитателей этого запретного мирка.

Письмо Хлебова, рожденные им мысли всколыхнули прошлое, которое, как казалось Варваре, безвозвратно ушло в вечность. Жизнь у Варвары складывалась далеко не так, как мечтают в юности девушки. Училась в институте с парнем, привычка быть вместе перешла в привязанность. Вышла замуж, как ей казалось, по любви. Родила двух дочерей, была верна своему первому увлечению. В душе часто поднималось желание поговорить с мужем о чем-то возвышенном, светлом. Хотелось оторваться от земных забот и закружиться в легкомысленном вальсе чистого счастья. Поэтическая натура Вари уводила ее в мир мечты. Малоразговорчивый муж своим постоянным недовольством и требовательностью, даже в самом малом, в пустяковом, гасил светлые Варины чувства. Взвалив на себя всю ношу семейных забот, начиная с магазина и кончая покраской полов в доме, Варвара задолго до сорока убедила себя в том, что она не молодая женщина. В этом помогал ей муж. Не случайно говорят, каков муж, такова и жена. У хорошего — жена молода и красива. Варин же супруг нередко ей выговаривал: — Ты, я смотрю, совсем расплылась?! — Верно, Варвара была чуть полновата, но это ее не портило. Полнота пришла с рождением первой дочери да так и осталась на всю жизнь. Высокая, стройная, с гордой осанкой, она привлекала к себе внимание, не оставалась незамеченной. Мужу было неприятно, что на жену обращают внимание, и будучи эгоистом, тут же или потом, обязательно говорил ей очередную гадость, от которой портилось надолго настроение.

Незаметно для себя Варвара стала избегать быть с мужем на людях. Гордая страстная натура Варвары все же нашла отдушину в этом, казалось, беспросветном ярме. Светлая ее душа выливалась на дочерей. Муж отсутствовал все чаще и чаще. У каждого складывался свой жизненный путь. Все меньше и меньше делалась его зарплата. Разговор о деньгах сводился к одному: «Неприлично говорить об этом». Дети росли, расходы увеличивались. Варвара все больше нагружалась уроками. Материальное положение семьи зависело от ее зарплаты. Когда Варваре предложили перейти в систему образования УВД, она согласилась. За сложность работы с осужденными доплачивали двадцать пять процентов. Но не совсем это явилось причиной ухода из любимой комбинатовской школы, где работала с момента ее основания. Душа Варвары металась, искала выхода. Может быть в другом месте, в другом коллективе что-то изменится у нее? Наивные рассуждения. Но все оставалось по-прежнему. Муж приходил все позднее и позднее, а потом стал ночевать вне дома. Так опостылели Варваре черные проемы окон по возвращению с вечерних уроков. И это окно, глядящее на дорогу, по которой на рассвете идут разгулявшиеся молодые парни. Если бы не дочери, уехала бы куда глаза глядят.

В такие ночи исколесила Варвара все окрестности района, где они жили. С тех пор не стала бояться ни темной ночи, ни черного леса, ни таинственного кладбища.