Зона

ПОСЛЕДНИЙ ЭКЗАМЕН

Многие учителя уже в отпуске. Ассистентом на последнем экзамене по химии сидела Нина Николаевна.

— Варвара Александровна, что это вы не торопитесь? — Везувия говорила возбужденно, с каким-то надрывом. — В санчасти у двоих надо принять, за зоной десять человек ждет. Со стройки народного хозяйства прибыли! Мы и у них должны принять химию. Не отдавать же проценты другим вечерним школам?

— Волнуется, надо же! Первый раз ее вижу такой, — отметила про себя Варвара. — Оказывается, и ей человеческое не все чуждо.

— Мы скоро! — улыбнулась Варвара. — Вот только Шурика опросим и пойдем!

— Что это у вас за жаргон, Варвара Александровна?

— Есть поговорка — с кем поведешься, от того и наберешься. Мы их воспитываем, они нас, — еще веселее заговорила Варвара. — Но его, действительно, звать Александром, то есть Шурой, Шуриком.

— Не к добру ты развеселилась! — угрюмо сказала Нина Николаевна, когда Везувия вышла.

— Ты же, Ниночка Николаевна, атеистка, историк, а приметам веришь!

— То-то и оно, с ней поработаешь, в черта поверишь.

— Ну ладно, ладно! «Еще одно, последнее сказание и летопись окончена моя», — наша. Сегодня же последний экзамен на зрелость — и в отпуск! Не верится даже. На целых два месяца.

Экзамен у приехавших со строек принимали в штабе, в кабинете политического самообразования. В дверь просунулась голова молодого практиканта из училища УВД:

— Учительница химии не ушла? — спросил практикант.

— А что? Еще у кого-нибудь надо экзамен принять? — весело отозвалась Варвара.

— Вам велено не уходить.

— Мы и не собираемся. У нас еще пять человек не отвечало.

Спрашивать было трудно по двум причинам. Во-первых, так хотелось узнать, как они, их бывшие, устроились на новом месте. Какие испытывают трудности? Возможны ли возвраты? Во-вторых, учащиеся отвечали плохо, позабыли даже то, что знали. Вот ее плоды — полуволи. Поэтому экзамен шел долго.

Как только все были опрошены, все вопросы выяснены и дверь закрылась за последним выпускником, уставшие, но счастливые учительницы с букетами цветов, полученными впервые от своих бывших учеников, поднялись, в кабинете появился Шурбинский.

— Товарищ Соколова, прошу прогуляться в зону!

Варвара почему-то густо покраснела, руки ее затряслись, ноги ослабли.

— Я с тобой! — подхватила ее под локоть Нина Николаевна.

— Вы, товарищ историк, свободны! Вам там делать нечего! — зло зыркнул маленькими глазками опер.

По территории зоны Варвара шла в сопровождении Шурбинского. Шли молча. В дверях химического кабинета стоял практикант с листом бумаги. В распахнутом настежь вытяжном шкафу, на нижней полке, лежал пакет. В старую пожелтевшую газету была завернута бутылка водки с этикеткой «Столичная», две пачки прессованного чая, плитка шоколада «Ванильный» и небольшая упаковочка, как оказалось потом, с наркотиками. На газете карандашом написана цифра 21, то есть номер Варвариной квартиры. Посреди демонстрационного стола разбросаны поздравительные открытки учащихся на имя Варвары, лежали засаленные карты, порнография.

— Как это понимать? — спросила Варвара.

— Это мы хотели у вас узнать! — с важной солидностью спросил Шурбинский.

— У меня? А причем тут я?

— Да, у вас! Все это найдено при досмотре химического кабинета.

— В кабинете? Этого не могло быть! — взволнованно заговорила Варвара.

— Не должно, а есть! — самодовольно ухмылялся Шурбинский.

Начальника внутреннего режима Шурбинского Варвара знала лет пять-шесть. Ранее он служил в тюрьме. Сначала показался требовательным, немного суровым человеком. И внешность соответствовала: лицо квадратное, широкий волевой подбородок. Вот только бегающие маленькие глазки как будто с другого лица. Потом пришло разочарование: мелкий, пустяковый человек. Однажды при разговоре в его кабинете Варвара хотела обратить внимание на то, что участились в зоне случаи полома левой руки у лиц, которых на время надо было изолировать от остальных. Варвара высказала предположение, что делает это какой-то опытный специалист-костолом, так как возникала только трещина, без крупной травмы кости. Неожиданно Шурбинский поднялся, и что-то за занавеской щелкнуло. Варвара догадалась: разговор записывался на магнитную ленту. Видимо, такая запись его чем-то не устраивала. Сколько раз, возвращаясь домой, встречала она оперативника пьяным. За зоной Шурбинский не церемонился:

— Свет-ты-Варварушка! Пригласила бы на чаек. Одна ведь живешь! Этим улыбочки, а нашему брату служивому одни формальности: «Разрешите войти! Разрешите выйти!» — передразнивал Шурбинский Варвару. — А ведь много знаешь? Сколько гранат тогда с одеколончиком через голову пролетело? Не считала?

— А на что мне считать, — насмешливо-резко отвечала Варвара, — на то есть Шурбинский. Вы и считайте. Мне хватает других цифр.

— Ну смотри, Варвара. Мы ведь с твоей Везувией одним телефонным проводочком связаны. Друг друга понимаем с мигания ресниц!

— Шурбинский, вы так рассуждаете, будто кроме вас никого нет на свете. Вы тут вся власть и управа. Не пугайте!

— До небушка-то высоко и до солнышка далеко. Переспала бы ночку, можно встретиться и днем. Что стоит? Везувию укусил бы так, что взвыла бы. Надоела она мне своими преподношениями и шу-шу-шу, — нагло ухмыльнулся Шурбинский.

— Действительно, сколько гранат тогда пролетело? — подумала Варвара. Гранат она не считала. А вот грохот падающих запаянных перебросов слышала. Через запретную полосу летели эти металлические птички и с грохотом ударялись о железную крышу. Одна из них упала в запретку — между высоченным забором с колючей проволокой и школой. В это время начинался урок. В класс неожиданно проскользнула маленькая юркая фигурка и стремительно пронеслась в сторону окна. В решетку форточки могла проскользнуть только такая человеческая змейка. Это был Пеночкин по кличке Шкет. Варвара узнала его по фигурке.

Повернувшись к доске, сделала вид, что ничего не заметила, стала писать тему урока. В классе возникла гробовая тишина. Мгновение — фигурка юркнула через форточку в запретку. Еще мгновение — показалась голова участника переброса. Краешком глаза Варвара видела это. Система научила ее чувствовать, ощущать все вокруг происходящее даже затылком. Но она не подавала вида. Когда посланец исчез за дверью, обернулась к классу и спросила:

— Что за хождение на уроке? Пора угомониться и сесть всем на места.

"Что делать? — лихорадочно билось в мозгу. — Взять с поличным?" Это мог сделать Шурбинский, контролеры, оперативники — аппарат внутреннего режима. Это считалось в зоне нормой. Такова у них работа. Если сделать это учительнице, прощения не будет. Значит завтра надо уходить с работы. Да и за зоной такое могут не простить. Доложить Шурбинскому? Это все равно, что взять Пеночкина и при всех отвести к оперативникам вместе с перебросом.

Варвара глубоко, с каким-то прихлипыванием вздохнула, вспомнив пережитое: "Точно так же ухмыляется, как тогда за зоной."

— Так как же, гражданка учительница, вас оценивать? — голос Шурбинского бил по голове кувалдой.

"Как же, как же, как же..." Варвара молчала. Что она могла сказать? Она просто ничего не понимала. Откуда это? Кто подложил?

Составили протокол досмотра. Подписать протокол Варвара отказалась.

Товарный состав стоял не двигаясь. Страшная боль, возникшая в левом боку, не отпускала. Варвара прислонилась к подножке вагона.

— Если бы правый, то аппендицит. А в левом боку что? Вот отпустит — перелезу. Но боль не проходила. Варвара Александровна не могла сдвинуться с места. Мимо прогудел другой товарняк. Вез на ТЭЦ уголь или торф. Машинист махнул рукой и выкрикнул что-то веселое. Прошло минут пятнадцать.

— Ну вот, стало чуть легче. Варвара отошла к обочине дороги, села. Закружилась голова, все пошло кругом. — Не отходя от кладбища, — пыталась развеселить себя Варвара. Мимо промчалась стайка подростков. Подростки покосились на Варвару.

— Не просить же помощи у ребятишек? — Варвара легла на траву. Душистые травинки касались Варвариного лица, щекотали нос. — Как хорошо-то кругом!

Солнце уже не пекло, клонилось к горизонту.

— Надо идти, скоро с работы базовские пойдут, — подумала Варвара. Она поднялась. Пути были чистыми, состав ушел. — Долежалась, дождалась, — усмехнулась Варвара и качнулась. — Ничего, самое главное не думать. Это у меня давление поднялось, пройдет. Не первый раз. А после такого — естественно. Сколько было «скорых» после стычек с Везувией? Сколько больничных листов? Да разве только у меня? — бок не болел. Болела левая нога

— Дойду, спешить некуда, — успокаивала себя Варвара, — младшая в лагере, скоро приедет. Конец первой смены. Старшая небось зубрит, в институт готовится поступать, в педагогический. — При воспоминании о дочерях добрая волна поднялась в сердце, отозвалась болью где-то под ложечкой.

— Вот и сердце о себе напомнило. Надо идти. И не только сегодня. Надо развязать этот гадючий узел. Доказать свою невиновность, и Кудрявцева тоже. — Это на несколько минут придало ей силы.

— Что-то со мной совсем нехорошо, подташнивает, — и Варвара осела на дорогу. Ее нашли идущие с базы рабочие, на «скорой помощи» отправили в больницу.

В зону проник слух, что Варвара умерла. Мастер производственного обучения шел по тропе с работы и видел, как бездыханную Варвару поднимали врачи. Один молодой в халате обмолвился:

— Безнадежна, конец.

В приемной замполита колонии Юрия Петровича Вахина толпились трое взволнованных осужденных. Это были Кудрявцев, Пеночкин и уборщик — «старый черт Василий». В углу молча стоял Хлебов,

— Нам на прием! Нам срочно!

— У Юрия Петровича совещание с начальниками отрядов, — сказал дежурный из осужденных.

— Мы можем и на совещании. Ты только скажи Юрию Петровичу, что так и так, рвутся.

— Организуй! — угрюмо приказал Хлебов. — И быстро!

В конце длинного полированного стола сидел Вахин, по бокам на стульях начальники отрядов. Кудрявцев оробел, когда тяжелая двойная дверь, пропустив осужденных в кабинет, закрылась.

— Что такое? Что за спешка? — тихо спросил Вахин.

— Вот Василий скажет.

Василий, переминаясь с ноги на ногу, произнес:

— Это все она, Везувия. Она позвонила Шурбинскому и велела «шмон» в кабинете химии сделать.

— Досмотр, — спокойно поправил Вахин.

— Ну досмотр, — угрюмо продолжал Василий. — Как Варвара Александровна ушла за зону экзамен принимать, директорша велела никого в школу не впускать. Всех выгнали, ворота закрыли. А сама в кабинет с сумочкой прошмыгнула. Сумку несла тяжеленькую, а назад пустую, легкую. Сами знаете, я — «щипач», мастер по дамским сумочкам.

— Варвара Александровна никогда ничего не приносила в школу, — взволнованно продолжал Кудрявцев. — Наши пацаны даже мне не верили: "Неужели флакушечку за работу не даст?" Я разве из-за чего-то работал? Хорошие они — учителя. — В глазах Кудрявцева блеснуло, — я человеком стал делаться. Говори, Шкет!

Пеночкин робко переминался с ноги на ногу.

— Говори прямо! Чего мнешься?

— Забрался я в кабинет перед приходом учительш, благо Куцего, то есть Кудрявцева, нет. Залез в демонстрационный стол. Думал, «сеансы» половлю, за женщинами посмотрю, спиртовочки повылизываю. Хороша хата, только пыль в столе, а так — ништяк.

— Хватит жаргонить, дело давай! — одернул его Кудрявцев. Начальники отрядов молчали, не мешали Пеночкину высказаться.

— Экзамен кончился, вроде все ушли. Лежу, уже надумал из стола вылезать, как слышу кто-то дверь открывает. Думаю — «шнырь» Василий, знаю — стукач. Затих. В столе темно, дыр нет. «Шнырь» подходит к столу. Все, думаю, вляпался. Слышу: рядом дверца заскрипела и что-то поставили в шкаф. Лежу ни жив ни мертв. Обнаружат — и в «шизо» упекут! И вдруг голос директорши: "Ты у меня попляшешь, носа никуда не высунешь." Я вначале не поверил, так на «шныря» настроился. "Узнаешь, почему петух всю жизнь поет!" — продолжала директорша.

— Ну и что? Пусть поет, — думаю, — жен много, а тещи — ни одной. Только к чему это она? Потом сообразил, когда узнал, что «шмон», извините, досмотр в кабинете был. Шея у меня длинная, долго доходит, — добавил он, как бы извиняясь. Пеночкин вытянул шею. Она действительно походила на гусиную. Шкет усмехнулся:

— В спиртовочках голяк был, а в вытяжной шкапчик тот пакетик-то Везувия вложила. И бутылек там был. Я проверил.

Вахин резко встал:

— Да ты знаешь, что говоришь?

— Знаю, — уверенно ответил Пеночкин. — Шкет да Шкет, а мне скоро двадцать пять стукнет! Говорила нам классная — Мария Ивановна, да и вы, — Пеночкин повернулся к своему начальнику отряда, — о явке с повинной. Вот я и пришел. — Он вытащил из-за пазухи лист белой бумаги, сложенный вчетверо, — вот моя повинная. Делайте со мной что хотите, но моя совесть чиста!

— Я тоже, — сказал Василий, — нацарапал, коряво пишу, вы уж извиняйте. Не хочу так больше жить.