Зов красной звезды. Писатель

Перевод В. Ивановой

ГЛАВА 1

Полночь миновала. Писатель по имени Сирак молча сидит за столом, уставившись в пустой лист бумаги. Нет мыслей, которые текут быстрой рекой, нет ярких слов и выразительных образов.

Ему кажется, что белый лист бумаги лениво дремлет, зевает, широко раскрывая рот, а пустые строки танцуют перед глазами, словно издеваясь над ним. Душа томится невысказанным, но… мучительно не пишется.

Сирак потирает лоб, виски, затылок. Чуда не происходит. Художественная правда не является. Слова не складываются во фразы, не заполняют пустых строк. Мысли где-то далеко, словно эхо в горах.

— Кто заставляет меня заниматься этим? — с досадой подумал Сирак. — Может, ревнивые ангелы вырвали у меня из рук факел творчества за то, что я слишком самонадеян, замахнулся на посильное только самому создателю?! Ну что ж! Я поздравляю их с успехом! Пусть простирают они свои крылья повсюду в небе, играя на флейтах и танцуя! Пусть сразятся они с войском сатаны, если пожелают, и прольют на землю кровавый дождь. Пусть искры их скрестившихся мечей затмят солнце и сделают его похожим на слабый светильник. Пусть меч святого Михаила, который промахнулся и не смог отрубить голову сатаны, разрубит пополам луну. Пусть копыта их лошадей топчут звезды, и пусть звезды, подобно каплям росы, опадут на землю. Пусть содрогнется мир от неслыханного доселе грома и наступит конец света!..

За окном дует сухой сильный ветер. Стонет и завывает. Рвет жестяные заборы, срывает с петель поломанные двери, рушит ветхие стены домов. Уж не вестник ли он грядущего светопреставления?

Надрывно воет собака в соседнем дворе. Она мерзко скулит, не лает, как все собаки. От ее страшного, какого-то потустороннего, как у гиены, воя замирает сердце.

В соседнем домишке — жестяной хибарке — живет больная старуха. Она тяжело кашляет, сотрясаясь всем телом, кажется, слышишь, как гремят ее старые кости. Сухой кашель не затихает ни на минуту, бьет старуху так, что она начинает задыхаться.

Все вокруг кашляет и страдает вместе с этой старухой. Все воет вместе с соседской собакой, свистит вместе с ветром, грохочет вместе с небом, чихает вместе с писателем, храпит вместе с его женой и сладко посапывает во сне вместе с его маленьким сынишкой.

Вот проснулась жена — Цегие Хайле Марьям. Вошла в комнату. Сирак взглянул на нее, она — на него. Оба молчат. Косынка сползла с ее черных гладких волос. Никогда не держится на голове. Цегие вовсе не темнокожа, но сейчас, при тусклом свете лампы, она показалась ему почти черной. Глаза ярко блестят — огромные, как у святых на иконах. Она постояла немного и, ничего не сказав, снова ушла в спальню. Сирак в душе позавидовал тем, кто может спокойно спать ночью, и пожелал ей хороших сновидений.

Он всматривается в лежащий перед ним лист бумаги, белый, пустой. В этой пустоте ему мерещится дьявольская усмешка, будто сам сатана вознамерился поиздеваться над ним. Схватив лист бумаги, Сирак с гневом рвет его в мелкие клочки.

Где-то завыла одинокая гиена. В сарайчиках по соседству встрепенулись уснувшие куры. Собаки в ответ на вой гиены залились злобным лаем. Старуха опять закашлялась. Молния ярко осветила небосвод. В электрических проводах сверкнули искры.

Местный пьяница по прозвищу «добрый господин Бырлие»[46] орет во все горло, вспоминая былое величие Гондарского замка и кощунственно понося его святые стены. Грозится выпить целое море вина, призывая на помощь ангела сегодняшней власти. У соседа Хаджи Мустафы в полном разгаре веселье. Там чествуют хозяина, пьют за его здоровье.

Далеко разносится аромат свежего кофе. Писатель вдыхает его. Ему видятся курящийся ладан, пол, устланный тростником, кучки зеленых стеблей чата.

Добрые духи благословляют дом Хаджи. Но вот благословенье сменяется проклятиями. Сирак прислушался.

Сирак подумал, что эти проклятия относятся и к нему. Ах, если бы добрый дух вернул ему вдохновение, если бы он помог ему писать! Он подошел к столу. Пустой лист бумаги по-прежнему таращил на него слепые глаза. Сираку захотелось уйти подальше от этого стола, от ненавистного белого листа, мучителя и соблазнителя, которому нет дела до его мук. Уйти. Отвлечься. Бывает ведь, что временное отступление становится залогом будущей победы.

Он согнулся, словно пеликан, и отошел от стола. Так нагибается человек, который ищет на земле потерянную вещь. Через мгновение Сирак поднял голову и увидел себя в зеркале. Боже, он ли это? От некогда пышущего здоровьем мужчины осталась только тень. Он подошел к зеркалу вплотную.

Сквозь узкие щелки век на него смотрели маленькие, покрасневшие глаза. Открытый лоб прорезали морщины. Волосы с проседью, напоминавшие густой дикий лес, стояли дыбом, как у колдуна, который забыл тайну своих заклинаний. Линия скул стала резкой. Кожа высохла и потрескалась. Нос заострился, он был похож на старую саблю, отслужившую свое и потому нелепую. Да, постарел! «Время посылает свои стрелы только в одном направлении. Люди не могут вечно оставаться молодыми», — с грустью подумал Сирак.

Он вспомнил молодость, как утреннее солнце, которое так недавно светило ему. Молодость сверкала яркими звездами, подавала столько светлых надежд, дарила красоту, веселье, радость. А сейчас она расправила плечи, протянула ему на прощание твердую руку, готовая умчаться прочь, словно резвый теленок, который счастлив и которому тесно оставаться на голой равнине. А на смену ей ковыляет старость. Он видел лысеющую седую голову, беззубый рот, подслеповатые, болезненно сощуренные глаза, морщинистую кожу, напоминающую плохо выделанную шкурку ягненка. Спина согнулась, тело ослабело. Мысли блуждают, отказывает склеротическая память. Дряхлое тело трясется, непроизвольно дрожат губы, сомкнуть их нет сил. Ноги не подчиняются, не чувствуют земли… Такова старость. Она ковыляет к нему, вот ее холодная, высохшая рука. Сирак с ужасом вскрикнул:

— Прочь! Я не подам тебе руки!

Но она уже рядом, обнажила беззубые десны в злорадной ухмылке. А молодость там — по ту сторону реки, все дальше и дальше, ее смех доносит слабеющее эхо.

— Нет, я не сдамся! Уйди! Довольно!

Писатель очнулся от собственного вскрика. Он, видимо, на миг задремал или грезил наяву. Его лихорадило. Он нервно рассмеялся, точно его защекотали, даже слезы выступили на глазах. Смех и слезы… Радость и печаль… Вот они, муки творчества. «И я сам выбрал эти страдания! — думал он. — Зачем мне эта призрачная жизнь, как эхо далекого ущелья?» А собака в соседнем дворе продолжала надрывно выть. «Может, она чует недоброе? Я стал похожим на героя своей будущей книги Агафари Эндэшау, такой же мнительный».

Сирак задумал Агафари шестидесятишестилетним старцем. Этот неугомонный человек скитается по белу свету, пытаясь обмануть подстерегающую его смерть. Что поделаешь? Вместе с ним скитается и сам писатель. Он восхищен неугомонностью, находчивостью своего героя. И в то же время Агафари, верящий в то, что сможет одурачить смерть, вызывает в нем жалость. Ведь смерть совсем уже близко, чего ж от нее прятаться?..

В каждой деревне, что попадаются ему на пути, Агафари перво-наперво спрашивает, не умер ли здесь кто, не болен ли безнадежно? И, когда слышит в ответ, что вот-вот преставится какая-нибудь старуха, он тотчас же срывает с места своего осла, понукает лошадь, нагруженную мешками с провизией. Смерть опять остается позади. Поищите дураков, а ему здесь не место!

Агафари, поди, сам не знает, почему хочет жить вечно. Попробуй разберись в его душе. Старик одинок. Все его друзья уже умерли. Но он никогда не бывал на похоронах. Смерть, кладбище, тело покойного, тление, могила, надгробие — зачем ему все это видеть? Он не хочет ощутить веяние смерти. Избегает всего, что так или иначе напоминает о ней. Агафари давно оставил деревню, где родился и вырос. Теперь на ее месте большой город с асфальтированными дорогами, многоэтажными домами, сверкающими витринами и вывесками. Все в жизни меняется. Там, где были когда-то горы, теперь лежат равнины; где были равнины, пролегли ущелья; где были леса, теперь зеленеют хлеба; где были поля, появились заросли кустарников. Там, где была деревня, поднялся шумный город, а на месте шумного города дремлет заброшенная деревенька. Даже реки со временем меняют свои русла. Все в мире подвержено переменам. Рождение, рост, старение, дряхление и смерть. Из бытия в небытие — таков закон жизни. Но Агафари не хочет ему подчиниться.

— Да, я вдруг понял тебя, Агафари. Ты не хочешь умирать потому, что не можешь смириться, с тем, что кому-то другому будет светить солнце и кто-то другой будет дышать чистым воздухом, любоваться красотой природы, первым лучом восходящего солнца и вечерним закатом. Кому-то другому будут мигать звезды и светить луна. Кто-то другой увидит детскую улыбку, удалую стать юноши, спокойствие, зрелость мужчины и мудрость старика. Кто-то другой будет любоваться приливом и отливом волны, быстро бегущими причудливыми облаками, слушать журчание ручья, видеть, как раскрываются бутоны цветов в весеннюю пору, как наливаются колосья пшеницы осенью, как разбухают реки в сезон дождей. Кто-то другой будет радоваться жужжанию пчел, порханию бабочек, щебету птиц. Кто-то другой услышит гимны Яреда[47] и шутки Гебреханны[48]. Кто-то другой будет видеть развитие человечества, его надежды и печали. И все это без тебя! Кто-то другой насладится свежим теджем из изящного бырлие, прозрачным ячменным телля[49]; кого-то другого будет обжигать куриный вотт, кто-то другой будет вкушать инджера из белого тефа.

Эфиопия — прекрасная страна. Она простирается от Красного моря, гордо вздымая к небу горные цепи. Бог, разгневанный гордостью и величием гор, ударил по ним рукой, создал плодородные долины, и теперь они напоминают горбы идущих караваном верблюдов. Прохладный целебный ветерок колышет колосья пшеницы, проса, тефа — в этом движении танец самой земли. Спрятавшись в таинственных, девственных ущельях и долинах, бегут серебристые ручейки и речки. Жизнерадостны голоса лесных зверей, ликующие песни птиц. Кажется, ангелы резвятся в этих долинах, играя на флейтах, и яркое солнце согревает их на склонах гор. Невозможно нарадоваться жизни, надышаться первозданной красотой этой земли.

— «Так как же можно уйти из этого мира? Жизнь прекрасна, я не успел ею насладиться, — думаешь ты, Агафари. — Кто же может сказать мне — с тебя довольно! Я должен жить. Дорога каждая секунда и минута моей жизни. Я ищу убежище… Я не умру, нет!» Ты это хочешь сказать, Агафари?..

Старик только хихикнул в ответ, показав желтые расшатанные зубы.

— Что ты смеешься?

— Да, ты говоришь… жизнь…

— Агафари, ты хочешь отделаться шуткой. Бытие и небытие — понятия, которые существуют друг через друга. Жизнь человека — это мгновенная искра в темноте двух вечных миров. Жизнь и смерть — две стороны одной медали. Но это не главное. Главное то, что закон природы — развитие. На свете нет ничего неизменного. Мы не можем противиться законам природы. Жизнь кончается смертью — это неизбежно, и потому может показаться, что все в нашей жизни жестоко и бессмысленно. Зачем думать, надеяться, творить, любить? Не так ли?

Агафари опять хихикнул, поглаживая седые усы.

— Что ты смеешься?

— Смешно слушать твои рассуждения. — Агафари так захохотал, что затряслись его большие уши.

— Да, я повторяю, жизнь человеческая — мгновенная искра в темноте двух вечных миров. Мгновенная. Но в этой искре есть все: радость и горе, счастье и страдание. Жизнь — это счастье. Смерть — страдание. Любить — это радость. Терять — это боль. Рождение уже означает неизбежность смерти, и все-таки смысл жизни в счастье, радости, борьбе с бедами и несчастьем. Приумножить счастье, уменьшить страдание — таково предназначение человека. Разве не говорится, что погибает тот, кто трясется за себя? Надо бороться за жизнь, а не бегать от смерти. Ты же стал мнителен, страх перед неизбежной кончиной преследует тебя, потому ты несчастен.

Старик ухмыльнулся.

— Вижу, тебе не нравится мой разговор. Конечно, жить — это не просто существовать. Трава и звери тоже живут. Смысл человеческого бытия не только в том, чтобы дышать и двигаться, а чтобы жить осмысленно, полноценно. Ты должен понять, что природе дела нет до отдельных людей — тебя или меня. Природа оберегает человеческий род. Рождаются и умирают отдельные люди. Но человечество в целом вечно молодо. Поколения сменяют поколения. Солнце восходит и заходит. Жизнь продолжается. Вечен род человеческий, а не отдельные люди. Поэтому нелепо пытаться избежать смерти.

— Нелепо. Ты говоришь, что все проходит. Нет ничего вечного. Значит, небо, земля, солнце, звезды, луна когда-то не существовали? Или их нет и сейчас? Или они исчезнут? Или только человек уходит из этой жизни? Ну и чудеса!

— А кто сказал, что они не исчезнут?

— Никто из людей не видел, как они исчезают, — возразил Агафари.

— Может, ты хочешь стать звездой или луной и в таком воплощении взирать на смерть?

— Не спеши столкнуть меня в могилу. Тебе это ничего не даст. Смерть не сможет меня одолеть. Я ей не сдамся. Я ее перехитрю.

— В мире все идет по своим законам. Движутся звезды, вращается земля, меняются времена года, развивается человечество. Но жизнь одного человека не похожа на жизнь другого. У каждого свое место в жизни, свои мысли, чувства. И каждый отстаивает свои права и желания, не всегда понимая при этом другого, а иногда и самого себя. Никто из нас не знает своего конца. Мы похожи на пассажиров корабля, который волны моря бросают из стороны в сторону. Мы заканчиваем наше плавание по жизни в одиночку. Одинокий полет в вечность. А ты боишься этого одиночества, да?

Старик ничего не ответил.

Писатель удивленно посмотрел по сторонам и снова подошел к столу. Он показался себе похожим на Агафари Эндэшау. Он так и не смог облечь в слова свои рассеянные мысли. Перед мысленным взором мелькнула Себле. Ее удивительная улыбка согревает сердце.

Он не знал, какие воскурить благовония, какому ангелу или злому духу поклониться, на какой горе или возле какой святыни возложить жертву. Молиться богу или сатане? Кого призвать на помощь, чтобы свеча творчества осветила ему путь?

В голове было пусто. Ни одной мысли больше. Он не знал, что еще делать с Агафари Эндэшау.

— Почему я не знаю судьбы героя, которого придумал? Может быть, он забыл, что я его сотворил, или оказался сильнее меня? Что же делать дальше?

Он опять вспомнил Себле. Она весело улыбалась ему, махала издали рукой, словно звала к роднику жизни. Себле Ворку… Да, она часто является ему вот так, на листе бумаги, между строк. И тут же исчезает. Мелькнет, и нет ее.

— Оставь меня. Почему тебе не спится в объятиях мужа? Что тебе надо в заповедных уголках моей души?

И в ответ опять улыбка. Рот полуоткрыт. Зубы словно жемчуг. Да, а что она думает о его книге? Зачем он просил ее прочесть рукопись?

Однако Сирак не смог поговорить с Себле даже в своих мыслях.

Снова проснулась Цегие и вошла в комнату. Теперь она была какая-то другая. Косынка сползла, волосы растрепаны, виднеется грудь. Кожа на ней блестит, словно свежеочищенная луковица.

— Сам не спишь, так хоть бы нам не мешал.

— В чем я провинился? — спросил он хрипловатым голосом.

— Слышишь, какой жуткий ветер? Пошел бы успокоил сына.

— Чего ты тревожишься? Ветер его не унесет. Или боишься, что крыша обрушится?

Дернуло его упомянуть о крыше! Теперь жену ничем не остановишь. Не зря говорят: «Если рот набок, бесполезно растирать его маслом». Он съежился, готовый к упрекам.

— Крыша протекает. Штукатурка на стенах от сырости отваливается. Двери и окна не запираются. Очередь в уборную длиннее, чем за хлебом. Полы бы перестелить, уж не отмываются, хоть сломай о щербатые доски руки. Все сточные воды квартала стекают под нашу дверь. Этот дом вытянул из меня все силы. Мальчик постоянно простуживается. Однажды его наверняка унесет оспа или холера… Ты этого ждешь, наш писатель! Нет чтобы построить новый дом. Ни мне, ни моему сыну не дождаться такого счастья. Где уж нам мечтать о собственном доме, откуда, соблюдая обычаи, вынесли бы наши бренные тела. Даже шакал имеет свою нору, а птица — гнездо. У нас же нет места, где мы можем спокойно приклонить наши головы. Хотя бы поискал другое жилье. Что нам от твоей писанины — одни беды и страдания. «Не шумите! Уведи ребенка!» — только и слышишь от тебя. Живем в тесноте, духоте. Как в могиле.

Сирак знал все это наизусть. Ну, что еще она скажет, в чем упрекнет? Может, начнет жаловаться на здоровье, говорить, что хорошо бы ей показаться врачу или пойти к источнику святой воды, который творит чудеса? Он низко склонил голову и настороженно ждал.

Она молча протянула ему записку.

Он взял ее и, не читая, спросил от кого.

— Хаджи Мустафа прислал.

Что может написать этот человек, Сираку было известно. Мало того, что он подстерегает его, когда Сирак выходит из дома и возвращается домой, так теперь еще начал писать письма. Ладно, посмотрим.

В записке говорилось:

Сирак порвал записку и выбросил.

— Я не уеду отсюда, пока не закончу книгу, — сказал он.

И тут разразилась гроза.

— А что плохого, если бы мы уехали? Ты ведь не венчан ни с этим домом, ни с этим кварталом.

Жена нервно надвинула косынку на голову.

— Венчан, — резко ответил Сирак.

— Чтобы погубить меня и сына? Если с нами что случится, какая тебе от этого польза?

— Да что может с вами случиться?

— Думаешь, кого Хаджи, возбужденный чатом, проклинает каждую ночь? Нас, конечно. Даже капля воды камень точит. Так же и проклятья.

— Если бог слышит просьбы Хаджи, а не мои, что тут поделаешь? Придется и мне жевать чат и изводить бога своими тяготами. Вот тогда и посмотрим, как нас рассудит всевышний.

Он сел за стол. Дал понять жене, что намерен еще поработать, но Цегие не унималась.

— Я вижу, тебе опостылела семья?..

«Ну пошло-поехало, эфиопская песня начинается с танца», — подумал он в сердцах, разглядывая кривой ноготь большого пальца, выглядывавший из сандалии, — лишь бы не смотреть на жену.

Вслух сказал:

— Счастлив тот, кто спит спокойно.

— Вот и я о том же. Давно вижу, что нет тебе покоя в этом доме. Не думай, что я настолько глупа, чтобы не заметить этого. Я давно все поняла. Я и мой сын — мы тебе мешаем. Но и мы несчастливы. Мало твоего пренебрежения, так еще Хаджи со своими проклятиями житья не дает. Ты хочешь, чтобы мы умерли. Не будет, видно, у нас мира. Не может держаться дом, который поделили на части. Не найдет покоя сердце, которое растерзано…

— Дорогая, ты неправильно поняла меня. Я хотел сказать…

— Ты сказал все, что хотел. Хватит. Как говорят, слово не воробей… Ты сказал то, о чем думал…

— Ничего ты не поняла, — нервничал Сирак. — Ты не можешь понять…

— Конечно, по-твоему, я глупа. Но только учти, я вижу тебя насквозь.

— Я не считаю тебя глупой… К чему упреки, давай поговорим по-хорошему.

— Как можно теперь по-хорошему? Поздно! Все кончено.

— Когда я говорил, что счастлив тот, кто может спокойно спать, я хотел сказать, что меня беспокоит мысль о том…

— Ну, твои мысли всегда далеки от семьи. Тебе наплевать на меня и сына.

— Помолчи ради бога. Не уподобляйся деревенскому старосте, который норовит запутать самое простое дело. Я пишу книгу, понимаешь ты или нет? Я должен ее закончить. Все мои силы уходят на нее, все мои мысли заняты ею…

— Ха-ха… книга! Это из-за книги ты не спишь по ночам, отказываешься от еды, приготовленной женой, не хочешь ложиться с ней в одну постель, всем недоволен, раздражен? Оказывается, книга виновата. Скажи кому-нибудь другому, а мне смешно слышать такие объяснения. Да ты и сам в них не веришь. Сказал бы прямо, что семья тебе опротивела, сердце твое не здесь, а с Мартой. Ты ведь вспоминаешь ее…

— Ничего не понимаю, о чем это ты?..

— Как тебе понять! Ведь душа твоя с Мартой. Но хватит, с меня довольно. Теперь я посмеюсь над тобой. Надоело молчать, безропотно сносить твои выходки. Помнишь клятвы, которые ты давал мне, когда мы поженились? Да как ты можешь помнить? Хотя это было и не так давно. В моей жизни нет ничего, кроме тоски и унижений. Разве я заслужила это? Я оберегаю наш дом, люблю мужа, забочусь о сыне. И какая награда? Ты ни во что не ставишь меня, я для тебя не дороже бруска дешевой соли. Но не ошибись! Не все ко мне так безразличны. Стоит мне надеть красивое платье, украшения… Ох, эти аддис-абебские мужчины…

Она говорила зло, все больше распаляясь, ей хотелось унизить мужа, отомстить за пренебрежение и обиды, которые он невольно — невольно ли? — наносил ей. И она достигла своей цели. Сирак болезненно морщился.

— Так в чем же дело? Дорога широка. Иди, куда хочешь. Мне нет до тебя дела. Или ты была девочкой, когда я женился на тебе? Если хочешь, я напомню тебе, где мы познакомились…

Цегие вызывающе смотрела на мужа, упершись руками в бока. В одной зажата косынка.

— Спасибо, дождалась. И это твоя мне благодарность? Хоть мы и встретились с тобой в этом квартале, я не умоляла тебя на коленях жениться на мне. Это ты, ты просил меня выйти за тебя замуж, прекрасно зная, что я не дочь министра, как Марта, и не образованна, как она. Ты знал, что я падшая, бедная женщина. Вспомни, я долго колебалась, но ты уговаривал, говорил, что о человеке нельзя судить по его прошлому. Ты уверял меня, что для тебя не имеет значения, что будут говорить о моей прошлой жизни. Я проклинаю свой язык за то, что тогда уступила тебе.

Цегие говорила жестокие слова, по ее щекам катились слезы. Писатель беспокойно зашагал по комнате. Ему было не по себе, с какой радостью он сейчас бы исчез, провалился хоть в преисподнюю. Взгляд его упал на лист бумаги, издевательски белевший на столе. Он схватил его, порвал на кусочки. Высоко поднял руку и рассыпал по полу целую горсть мелких обрывков.

ГЛАВА 2

Себле Ворку Таффесе не слышала, как стучали в дверь. Она лежала на диване и крепко спала. Во сне она чему-то улыбалась.

В гостиной горел свет. На груди у Себле лежала зеленая папка с рукописью Сирака.

Настойчивый стук в дверь не прекращался. Она наконец проснулась и не сразу сообразила, что происходит. Стучали так громко, что, казалось, наступил конец света и вот-вот разверзнутся двери в преисподнюю.

Себле недовольно поднялась, и рукопись рассыпалась по красному ковру. Она не стала ее собирать — некогда было этим заниматься. Протерла глаза и, зевая, пошла открывать дверь.

— Я уж думал, ты умерла, — сердито сказал муж, грузно надвигаясь на нее. Подозрительным взглядом он обвел комнату, но не нашел компрометирующих признаков чужого присутствия.

Себле молча стояла перед ним.

— Ты нарочно так долго не открывала? — ревел он, сжимая кулаки.

Она боялась, что он ударит ее, такое уже бывало. Земене Алему часто приходил вечером домой не в духе. Тогда ему под горячую руку лучше не попадаться. После революции он очень изменился.

— Почему не спрашиваешь, где я провел вечер?

По его дыханию было ясно, откуда он явился. От него разило виски. Глаза налиты кровью. Темная кожа блестит, как кунжутовое масло. Земене вызывающе осклабился. Она не ответила. Хотелось сказать: «Где бы ты ни был, какое мне до этого дело?» Но не решилась. Только прошептала едва слышно:

— Скажи сам.

Когда Себле волновалась, она немного выпячивала нижнюю губу. Земене словно угадал ее мысли.

— А почему ты меня не спросишь? Или тебе безразлично? — Он приблизился к ней вплотную.

Себле не могла оторвать взгляда от его рук. Неужели ударит? От него всего можно ожидать.

— Ты будешь ужинать? — поспешила спросить она.

— Что ты можешь предложить? Разве ты знаешь, что такое приличная кухня? Нет, у тебя на уме лишь тряпки, косметика да работа. Что тебе еще известно? Может, ты вспомнишь, что ели дети, что пили, как падали и ушибались? Дрянь! И зарплата твоя — чепуха. Если посчитать, сколько денег раскрадывают в доме служанки, то это намного больше, чем твой так называемый заработок. Да и что у тебя за работа?! Я знаю, что ты прикрываешь ею! — Он презрительно сплюнул и продолжал: — Ты распутничаешь. И больше ничего. Мне досадно, что я сам, как нанятый, каждый день отвожу тебя туда и тем самым потворствую твоему распутству. Не будь я мужчина, если однажды не сверну тебе шею.

Земене распалялся. Он выкрикивал ругательства, хрипел, как расходившаяся лошадь. После революционных перемен в стране Себле не слышала от него ничего, кроме оскорблений. Она привыкла пропускать их мимо ушей. Отмалчивалась, что только усиливало его злобу.

— Ты молчишь от презрения ко мне, да? Почему не отвечаешь?

— Что говорить? — сказала она устало.

— Дура!

— Что тебе от меня надо? Чем я провинилась? Ты срываешь на мне свою злость за то, что я до полуночи ждала тебя? Я не могу больше терпеть такого издевательства. Ты меня измучил, опомнись, пока не поздно. — Нижняя губа ее опять выпятилась, приоткрыв ровный ряд жемчужно-белых зубов. Локон упавших на лоб волос делал ее луноликой.

— Угрожаешь? — не унимался Земене.

— Ладно, хватит об этом. Ужин подавать? — произнесла она вяло. Зевнула, так что слезы выступили на глазах.

— А что у тебя есть?

— Тушеные овощи.

Лицо его сморщилось. Он предпочел бы тушеное мясо или еще лучше — сырое с острой приправой. Назло Себле, Земене готов был расхваливать любую недоваренную похлебку, приготовленную в чужом доме. Ее же стряпню он всегда хает. Раньше она обижалась, старалась готовить повкуснее, а теперь, видя, что ему ничего дома не по душе, махнула на домашнее хозяйство рукой. Делала все лишь бы как.

— Ты предлагаешь мне тушеную капусту?!

— То, что есть. И этому надо радоваться. Сколько людей нынче голодает! Цены на рынке подпрыгнули до небес.

— Если бы умела вести хозяйство, моих денег хватало бы — по крайней мере на еду. Ты транжира.

Она рассердилась:

— Не только твоей, моей зарплаты не хватает. Жизнь стала дорогая. И если ты думаешь, что трудности только в нашем доме, то ошибаешься. Всем нелегко. Подтяни пояс и оставь меня в покое. — Она повысила голос. — Вместо того чтобы подстегнуть осла, ты хлещешь поклажу, которую он тащит на себе. Может, я виновата, что тебя лишили отцовского наследства? Иди и спроси людей, что сейчас происходит. Ты не получишь обратно тех земель, о которых каждый день с утра до ночи говоришь мне. И не думай, что я очень жалею о твоем былом богатстве. Вот так-то. Я все тебе сказала. Теперь делай со мной, что хочешь. Можешь даже убить, если вздумается.

Она приготовилась ко всему. Но Земене стоял как вкопанный. Выпучил глаза, словно его ударили по голове.

— Если бы это богатство мы наживали вместе, ты бы так не говорила, — сказал он остывая.

Себле только плечами пожала.

— Ты за него тоже спину не ломал, а получил в наследство. Но если бы мы и нажили его вместе, поверь, я все равно не расстраивалась бы. В жизни главное — любовь и согласие, а не богатство. Если живешь в мире, знаешь, что тебя любят, не хвораешь и имеешь интересную работу, то чего еще нужно?

— Все философствуешь? — оборвал он ее резко.

— Это не философия, а то, чем мы сегодня живем.

— Эти откровения ты почерпнула из газеты «Аддис Зэмэн» или из тех книжонок, которые постоянно читаешь?

— Неважно откуда, но это так и есть. Наступило время, когда, чтобы жить, необходимо трудиться.

Он покачал головой.

— Ох ты, работница! Грамотей! Мыслитель! Лучше бы отбросила свои дешевые книжки и подмела в доме полы. Занялась бы домашними делами. А то еще рассуждаешь о рынке! Знаешь ли ты, что такое наследственные земли? Я даю тебе денег достаточно, каждый месяц. Мы живем в собственном доме, за квартиру не платим. У нас только двое детей. И ты мне предлагаешь тушеные овощи, да и то пригорелые! А ведь тысячи людей получают гораздо меньше, платят большие деньги за жилье и живут в десять раз лучше нас. Ты думаешь, почему бы это? Потому что в доме есть хозяйка! А ты палец о палец не ударишь. До сих пор ты жила роскошно. Только и знала, что баклуши бить на работе да флиртовать с парнями, которые к вам приходят. Вспомнила ли ты хоть раз о доме? Распутница!

Он сплюнул и опять подошел к ней.

Себле отвернулась, боясь пощечины. Но он ее не тронул. Она посмотрела на него пристально и увидела на воротнике белой сорочки следы губной помады.

— Я-то не распутная… — сказала она.

— А кто же ты? — Он дохнул перегаром.

— Взгляни на свой воротник.

Муж развязал галстук, снял пиджак и сорочку. Он не носил майку и стоял голый по пояс.

— Ну и что? — сказал он, увидев пятно на воротнике.

— Может, это знак фирмы? — усмехнулась Себле.

— Дура!

— В другой раз, прежде чем целоваться с уличными девками, проси их вытирать губы. Да и чего целовать сорочку? Разве только для того, чтобы мне было труднее отстирывать?

Нижняя губа ее опять выпятилась. Других признаков волнения не было. Она не ревновала и потому не набросилась на него как кошка, не стала кричать, оскорблять, кидаться вещами. Просто смотрела презрительно. И он поежился от ее колючего взгляда. Ему не было стыдно, нет. Он досадовал на то, что жена не ревнует. Этого унижения он не мог стерпеть и ударил ее по лицу. Она отлетела к стене, но тут же вернулась на прежнее место. Стояла, даже руки не подняв, чтобы защититься, и молча смотрела ему в глаза. Ну вот, дождалась! Щека горела, но душевная мука была сильнее: с этим человеком она прожила пустые, бесплодные, никчемные годы. А ведь как поначалу все складывалось хорошо, сколько любви она ему отдала и сколько потратила усилий на то, чтобы принять его любовь. Но потом все пошло кувырком. Она проклинала свою судьбу. Скандалы, оскорбления, издевательства — вот что узнала она в его доме. Она до крови прикусила губу.

Были времена, когда не только мужчины восхищались ее красотой, но и женщины, скрывая зависть, любовались ею. А теперь красота ее увяла. Иссохли груди, которые раньше напоминали плоды дикого лимона. Нет былой свежести тела. Некогда ясный ум заржавел от домашней тупой жизни. Она напоминала себе стебель сахарного тростника, который долго жевали, высосали сок, а теперь выплюнули. Она чувствовала себя опустошенной, как изъеденный термитами улей. Жизнь над ней надсмеялась. Годы улетели безвозвратно, и сейчас слышно лишь эхо прожитых лет. Одиночество, вот что ожидает ее впереди.

Если бы она знала, как поступить. Разное приходило на ум. В сердце ее не было постоянства. Она завидовала решительным людям, но сама никогда не умела принимать решений.

Не судьба определяет жизнь человека… он сам… Трус до смерти умирает десять раз, герой лишь однажды… Как научиться быть решительной — вот в чем главный вопрос.

Земене все еще злился. Без пиджака и рубашки ему стало холодно. Он оделся, не сводя глаз с жены. Она по-прежнему смотрела на него в упор.

— Шлюха! — бросил Земене, застегивая рубашку. — А это что еще здесь валяется? — Он пнул зеленую папку ногой. Потом наклонился и поднял ее. Взял первую страницу, прочел заголовок, написанный крупными буквами: «Агафари Эндэшау из Шоа». Глаза его искали имя автора. Сердце Сабле громко стучало. На первой странице внизу было имя Сирака Арая.

Земене злорадно посмотрел на жену:

— Кто этот Сирак?

Он скрежетал зубами. На висках набухли вены.

— Автор книги, — сказала она, сдерживая волнение.

— Это я понимаю. Грамотный. Кто он, спрашиваю тебя?

— Мне он никто, если тебя это интересует…

— Если никто, то как попала его рукопись к нам в дом?

— Он хотел знать мое мнение о повести. Вот и все. Каждому писателю интересно знать мнение других людей о своем произведении.

— И он выбрал именно тебя?

— Просто он знает, что я много читаю.

— Нашлась читательница! Умница! Любительница литературы, искусства! Пошла ты подальше со своим искусством! Наверное, любовью с ним занимаешься, потому и дает тебе читать свои рукописи. Знаю, чем вы занимаетесь! Поклонница литературы! Проститутка, дрянь! — кричал он, оскалив зубы, и опять угрожающе двинулся к ней.

Она инстинктивно схватила с буфета похожий на пилу громадный нож, которым резали хлеб. Земене остановился, не смея подойти ближе. В ее глазах было столько злобы. Казалось, сам сатана обжигает его огненным взглядом зеленых глаз и вот-вот плюнет ядовитой слюной.

Себле облизала влажным языком пересохшие губы. В нее и правда вселился сатана. Злой дух смотрел на Земене ее глазами. Сжимая в руке нож, она проговорила:

— Нет, я не проститутка. Во мне есть чувство собственного достоинства. Я не так глупа, как ты считаешь. У меня есть голова на плечах. И не так я безобразна, как ты хочешь меня изобразить. Для тебя я падшая, глупая. Но это не так! Я женщина. И у меня свои запросы. Я хочу, чтобы у меня был муж, который поддерживал бы меня, интересовался бы моей работой, который не считал бы меня вещью в своем доме. А ты пытаешься убить меня. Делаешь из меня служанку. Пользуешься мною, когда тебе вздумается. С меня довольно! Опротивела такая жизнь. — Слезы душили ее.

— Пусть Сирак утешит тебя, — размахивал папкой перед ее носом Земене.

— У меня ничего с ним нет. Отдай лучше рукопись!

— Вот тебе твоя рукопись! — Земене стал неистово рвать ее. Он не мог уничтожить сразу все страницы, хватал по несколько листов и раздирал на мелкие клочки. — Вот тебе твой Сирак! Вот тебе литература и искусство, которым ты поклоняешься. Думаешь, я не знаю, кто он, этот Сирак? Он такой же развратник, как и ты. Я слышал, что он пишет бесстыдные книги о похотливых распутниках, о пошляках и хулиганах. Ведь это он был мужем Марты? Теперь ему нужна новая Марта. Он называет тебя малюткой Мартой? Ты восхищаешься его писательским мастерством, а он твоим телом!

Себле пыталась остановить мужа.

— Умоляю тебя, ради моей жизни… Оставь, ведь это же чужое… Разорвать рукопись равносильно тому, что убить самого писателя…

Земене сжал зубы, кровь прилила к лицу, глаза вылезали из орбит. Он воевал с рукописью, как с живым существом, словно выдирал из нее нутро, а потом разбросал клочки по всей комнате.

Себле посмотрела на часы. Уже было далеко за полночь. Она не могла оставаться в доме. Какая-то сила гнала ее отсюда, но куда?.. Куда понесут ее ноги? В ад или в рай, в пропасть или… — ей теперь все равно.

Она смотрела на растерзанные листы с отчаянием. «Боже мой, есть ли у него второй экземпляр? Скорей бы рассвет. Больше нет сил. Довольно!»

И тут она услышала голос маленького сына. Он бежал к ней из другой комнаты, шлепая босыми ножками по полу.

— Мама, я боюсь. Дай мне пить!

Себле вспомнила, что держит в руках нож. Положила его на стол. Взяла на руки сына, обняла его. Он был мокрый до самой шеи.

— Я боюсь, — хныкал мальчик.

— Не бойся, мой милый. — Себле прижала его к себе и зарыдала.

«Жизнь — это западня», — подумала она, обливаясь слезами.

ГЛАВА 3

— У кого есть банки, жестяные банки? — звенит тонкий голосок.

— Бутылки, бутылки! У кого есть бутылки! — слышен чуть хрипловатый голос.

— Сдавайте старые шкуры! — словно в колокол бухает долговязый старьевщик.

— Перетягиваем матрацы! — блеет кто-то.

— Топливо! Кому нужно топливо? — звонко выкрикивает молодой парень.

— Предлагаем свежую рыбу! — зазывает пожилой торговец.

— Меняем вещи! Меняем! — кричит кто-то голосом молодого козленка.

— Тело мое разрушено. Я живой мертвец! Но живот мой требует пищи, — стонет прокаженный.

— Да не постигнет никого жалкая доля слепца, — взывает нищий. — Люди, не клянитесь глазами, говорю я вам, я, живущий во тьме, лишенный света. Подайте ради девы Марии бедному слепцу милостыню.

Сирак лежал в постели, ворочаясь с боку на бок. Он думало том, насколько сильна в людях воля к жизни. Ведь даже гниющий заживо прокаженный, слепец, обреченный на тьму, любой нищий калека — все изо всех сил цепляются за жизнь… Действительно, жизнь — загадка. Ведь неизбежно все мы превратимся в прах… Зачем же несем это бремя, страдаем? Или жизнь — шутка, которая сначала веселит нас, а потом заставляет плакать? Словно в ответ на свои мысли, Сирак вдруг услышал, как захихикал Агафари Эндэшау.

А нищий на улице монотонно бубнил:

— Добрые люди, подайте ради богородицы…

Этот нищий появляется здесь каждый месяц двадцать первого числа. Сирак встал и подошел к окну. Во дворе играли дети. Они распевали песню «Я готов погибнуть за родину». В последние годы появилось много новых песен, в которых воспеваются революционные преобразования. На музыку перекладываются стихи о борьбе с контрреволюцией, о кампании за ликвидацию неграмотности, о том, что будет в Эфиопии партия трудящихся. Дети пели о родине, о революции. Подражая взрослым на митинге, они выкрикивали лозунги, били в жестяные банки, которые были у них вместо барабанов.

Цегие тоже подошла к окну.

— Ты знаешь, — сказала она мужу, — сегодня спозаранку объявили, что будет собрание всех жителей нашего кебеле. Явка обязательна. Те, кто не выполнит своего революционного долга, не явится на собрание, будут лишены возможности приобретать товары в кооперативном магазине[50], — и махнула рукой, досадуя на ретивых руководителей кебеле.

«Грязный, пыльный район обездоленных и несчастных. Но и в нем появляются ростки новой жизни. Он преображается на глазах, этот Квартал Преданий», — подумал Сирак. Перед его мысленным взором возникли улицы и переулки населенного трудовым людом района. Вот площадь Теодороса[51], за ней дома «сатаны». Здесь раньше была скотобойня. Если подняться на холм, увидишь верхний Дворец, оттуда Квартал Преданий как на ладони. Внизу лицей, школа и дом раса Надеу. Еще ниже, широко распахнув двери и будто зевая, выстроились пивные. Около них обычно бегают ребятишки, предлагая прохожим свежеподжаренные зерна ореха коло. Сколько слез, если вдруг кто-то рассыплет этот драгоценный продукт. А сколько здесь обездоленных женщин! Двери их жилищ прикрыты, внутри таинственный сумрак. Сирак отчетливо почувствовал запах теджа. Что происходит там, на улице? Солнце ли светит? Или небо нахмурилось? Сегодня Сирак с трудом поднялся с постели, чувствовал себя неважно, все кости невыносимо ныли.

Агафари, возвращаясь, как всегда, спрашивает, нет ли в округе больных или мертвых. Убедившись, что ангел смерти здесь не пролетал, он спокойно идет домой. Вот он укладывается среди подушек и попивает сладкий тедж. При этом приговаривает, поглаживая длинные седые усы тонкими пальцами: «Древние мудрецы Матусала и Абрахам пили катикалу[52], чтобы продлить жизнь, но помалкивали об этом, ни с кем не делясь своей тайной. Ведь Адам увидел мир лишь после того, как Ева заставила его вкусить запретный плод. Он все понял и прикрыл свою наготу. Но бог узнал, прогневался и изгнал его из рая. Завистливый бог…» — усмехается Агафари.

Сирак вдруг отчетливо представил себе своего героя. Увидел его во плоти и крови. Неудержимо потянуло к перу и бумаге. Перед ним словно отворяются двери рая. Слышны песни Яреда. Порхают ангелы. Они напевают, бьют в барабаны. Играют на флейтах, свирелях и масинко[53]. Горят тысячи свечей, и пламя их то вспыхивает, то колеблется, затухая. Гебреханна слагает свои кыне. На одной ноге стоит Текле Хайманот. Он задумчив. Вдалеке сидит Гебре Кристос[54] и просит милостыню. Вот пролетает страшный ангел смерти. Раздается грохот барабанов. В зубах он держит тысячу жертв, в руках — тоже тысячу. «Пусть на земле будет мир!» — возвещает святой Петр и берет золотой ключ. Архангел с мечом в руках охраняет дорогу к древу жизни.

Сирак чувствует полет мысли. Легко льются слова, складываются в предложения. Они текут, как быстрые ручьи и реки, которые сливаются в море. Писатель переполнен чувствами. Он должен писать, но ему негде даже присесть.

В доме нет спокойного уголка. Иоханнес, его сынишка, носится по комнате. Капризничает, хватает все, что попадет под руку, бросает на пол надоевшие игрушки и, если они разбиваются, смеется. Беспокойный ребенок.

Цегие и молодая служанка Вубанчи, приехавшая из провинции Уолло, не дают ему ни минуты покоя. Они то подметают полы, то вытряхивают одежду, то без умолку тараторят, готовя еду, то распивают с соседями кофе. Словом, покоя нет. Было бы полбеды, если бы Цегие делала свои дела молча, но она постоянно пристает к нему с расспросами, дергает. Уже раз десять спросила, почему он не пошел на работу. Невозможно сосредоточиться.

На работе тоже нет возможности писать. Там ждет гора папок со срочными делами, да и отдельного кабинета у него нет Бесконечные телефонные звонки, кофе, чай, коктейли, пустая болтовня, сплетни. Ему не хочется даже думать о службе. Но Цегие напоминает о долге. Кто же еще прокормит семью. Только от него зависит судьба сына. Он вынужден идти в контору.

— Слушаюсь, шеф, — говорит Сирак, когда она подает ему чай. — Прости меня за вчерашнее, не обижайся. Я предпочту быть распятым, как Христос, только бы не видеть, что ты расстроена. Ты ведь прощаешь меня, моя Цегие? — умоляет он.

— Ничего не случилось. Лучше собирайся побыстрее. Уже много времени. — Она смиренно смотрит на него своими огромными, чуть навыкате, глазами.

— Сколько же в этом мире начальников! — ворчит он, лениво натягивая брюки. — Ох, Моисей! Если бы не спустился он с горы с десятью заповедями, не было бы столько запретов. Вот беда! Пока люди не освободятся от власти, они не смогут управлять собой.

— О чем ты говоришь? Мы едва дотягиваем до конца месяца на твою зарплату. А что будет с нами, если ты перестанешь ходить на службу? Ты постоянно опаздываешь. В конце концов тебя уволят. Вокруг столько завистников и недоброжелателей! Разве ты не замечал, что к нашим дверям постоянно подбрасывают какие-то тряпицы, завязанные узлом, дохлых мышей и всякую дрянь? Сын часто болеет. Я — тоже. Я вся больная. И почему ты держишься за этот дом? Поискал бы квартиру в другом районе, — опять раздраженно говорит она, вспомнив проклятья Хаджи Мустафы.

«Ну, начала», — думает Сирак. Когда она говорит о квартире и болезнях, он чувствует, как к горлу подступает тошнота.

— Ты полагаешь, что так просто сменить квартиру? Счастье, что мы смогли снять хоть этот домишко. Знаешь, сколько семейных людей скитаются по гостиницам! Приличный дом найти очень трудно. Может, ты считаешь, что нам следует снять угол? Теперь домов никто не сдает. Бог знает, куда они девались! — желая утешить Цегие, говорит Сирак. — Библейский Авраам прожил в этом мире сто семьдесят пять лет, не имея дома, в шатре.

— Ну и что? — тут же подхватывает она.

— Как что? Его спросили: «Почему ты не построишь себе дом?» И думаешь, что он ответил? «Зачем я буду заниматься этим для столь короткой жизни?»

— Я не говорю тебе о том, чтобы строить дом. Прошу только подыскать другую квартиру. И хочу спасти моего сына, пока его не убили проклятья Хаджи.

Она заметила по лицу Сирака, что он не воспринимает ее слов всерьез.

— Строить гнезда и копать норы — удел птиц и зверей. А мой дом — это сердца людей, — ответил он с улыбкой.

— Ну и спи в этих сердцах, если сможешь, — бросила она с презрением.

Цегие не была настроена шутить. Она даже не улыбнулась. Да и он болтал этот вздор через силу. Ему не хотелось покидать этот квартал. Он сжился с ним. Он чувствует его запахи, видит его жизнь, слышит его голоса. Квартал Преданий стал частью его судьбы, главой его будущей книги. В этом доме она была зачата. И что бы ни случилось, он не покинет его, пока не закончит книгу. Даже если наступит конец света, он останется здесь.

— Только нам никто не сдает квартир, другим сдают, — не унималась Цегие. — До какой поры наш сын будет жертвой проклятий в этой вонючей дыре? — продолжала она, одевая Иоханнеса.

— А почему ты не выпускаешь его гулять на улицу?

— Ты забыл о злых духах, колдунах, прокаженных! Кругом грязь, зараза! Ты что, хочешь, чтобы он умер раньше меня? На каждом углу его подстерегают несчастья. — Она била себя в грудь негодуя. — Ты только и знаешь что свою книгу. Любишь лишь самого себя. А для меня смысл жизни — мой сын.

Теперь Сираку хотелось бежать из дому. В спешке одеваясь, он спросил жену:

— Так чего ты все-таки боишься?

— И ты еще спрашиваешь? Разве не знаешь колдунов, не слышишь их проклятий?

— А что ты повязала ребенку на шею?

— Это от дурного глаза.

Сирак в гневе вскочил, сорвал шнурок с шеи сынишки.

— Я просил тебя не делать этого. Нельзя, чтобы мальчик верил в глупые предрассудки.

Цегие растерянно смотрела на валявшийся на полу талисман.

— Что же мне остается делать, если ты не хочешь уезжать отсюда?

Сирак отхлебнул остывшего чая, вытер лицо влажным полотенцем и, причесывая волосы, сказал:

— Послушай, дорогая. Эти обездоленные нищие, калеки, эти темные, невежественные бродяги — тоже люди. Запомни это. Наше существование неразрывно с их существованием. Глупо бежать от самих себя. Прятаться от жизни, создавать остров благополучия в море страданий, как другие? Не видеть прокаженных, не слышать стоны нищих, отгородиться от людских страданий стеной, запереть железные двери, развести розы во дворе, чтобы они радовали глаз? Ты предлагаешь мне сделать так, как делают другие? Они обманывают себя. Ведь взор обездоленного проникает не только сквозь стены, даже горы не могут помешать ему видеть. Этот нищий квартал — мой мир, мир моего сына. У нас нет ничего другого. Мы живем здесь. И я не построю моему сыну дом, который будет спасительным островком в реальном мире, не стану скрывать от него подлинную жизнь. И знай, я люблю моего сына. И меня ничуть не волнуют проклятия, которые посылает нам Хаджи. — Он бросил расческу и быстро вышел из дому.

— Не понимаю, ничего не понимаю! О чем ты? Видно, совсем сошел с ума, не иначе! — услышал он вслед крики жены.

Сирак вышел на каменистую пыльную дорогу, которая вела к старой скотобойне. Он брел, спотыкаясь, и думал: «Что же все-таки наполняет жизнь истинным смыслом?»

В ответ он услышал смешок Агафари.

ГЛАВА 4

После ухода Сирака Цегие заметалась по дому, как раненый зверь. Кусала тонкие губы, выкручивала длинные пальцы, проклинала судьбу.

— Наконец-то я нашла свою соперницу… теперь я до нее доберусь, уничтожу так, что и следа не останется!

Она открыла ящик письменного стола, но он был пуст. Подбежала к шкафу, там ничего, кроме одежды, не оказалось. Она стала выбрасывать все подряд — и напрасно… Рукописи нигде не было. Это привело ее в бешенство. Она разбрасывала подушки, одеяла. Полезла под кровать. И вдруг оттуда выскочила громадная крыса. Цегие взвизгнула от страха и, рванувшись из-под кровати, сильно ушибла голову. Ей было и больно и досадно. Сейчас она ненавидела Сирака. Может, ему помогают колдуны? Может, кто-то хочет разрушить их семейную жизнь? Она обыскала все уголки, но рукописи так и не нашла.

Заплакал Иоханнес.

— Несчастное отродье, замолчи наконец! — закричала она. Обида на мужа, тщетные поиски и шишка на голове до предела взвинтили ее нервы. На сына она редко повышала голос. Теперь же не могла сдержаться.

С Сираком они познакомились несколько лет назад. До революции и в первые месяцы после перемен Цегие жила в так называемом рабочем квартале. Зарабатывала на жизнь тем, что продавала напитки и самое себя — обычное занятие девушек Аддис-Абебы, единственным достоянием которых является молодость. Сирак стал захаживать к ней. Когда он приходил, она закрывала свою убогую лавочку и вечер они проводили вместе. Жевали свежий чат, пили вино, проводили бурные ночи в любовных утехах. Тогда ей казалось, что они на пороге рая. Она не раз даже слышала райскую музыку. Как давно это было… Цегие вернулась к реальности.

— Вубанчи, ты что, оглохла? Накорми малыша, умой! Не слышишь, что ли?

Передав служанке сына, она опять погрузилась в воспоминания. Время! Сколько огорчений оно приносит! В первые месяцы после революции Сирак надолго исчез. И вдруг однажды в декабре, накануне крещения, помнится, это был четверг, как говорят, счастливый день, он неожиданно явился. Мрачный, похудевший, сам на себя непохожий. По лицу видно, что чем-то озабочен. Она так обрадовалась его приходу, что забыла и о лавчонке, и о посетителях.

— Где ты пропадал?! — бросилась она к нему.

— Не пропадал. Здесь я…

— Что с тобой? Ты чем-то расстроен?

Она не дала ему ответить, стала целовать в губы, глаза. Тут же начала угощать, принесла чат, желая увести его в мир прежних радостей. Но он молча отодвинул угощение и сказал:

— Ты не откажешь мне в одной просьбе, Цегие?

— Разве я когда-нибудь отказывала тебе?

И вдруг совершенно неожиданно:

— Давай поженимся. Я хочу, чтобы с сегодняшнего, дня ты стала моей женой. Клянусь тебе в своих чувствах этими свежими ростками чата.

Сирак обнял ее и поцеловал.

Она засмеялась. Не могла понять, шутит ли он или говорит серьезно.

— Милый мой, как может муж дочери министра делать предложение падшей женщине? Нам хорошо вместе. Но жениться! Странно, что ты вообще сюда приходишь! Как оставляешь ты свою мадонну в ее раю на эти часы? Не понимаю я мужчин Аддис-Абебы. И что ты во мне нашел такого, чего тебе не хватает в жене, не понимаю.

Он посмотрел на нее серьезно и сказал:

— Нет у меня ни жены, ни сына.

Время было суровое, и она подумала, что их увели солдаты — так же, как и ее отца. Она не выдержала и вскрикнула:

— А что они сделали с ребенком? — Она знала, как Сирак любит своего сына, как беспокоится о нем, и заплакала.

— Нет, их не арестовали. Жена сбежала… в Англию…

Цегие не могла поверить своим ушам.

— Даже не посоветовалась с тобой? Тайно?

— Да, она ничего мне не сказала. Ведь она меня знает. Знает мое настроение. Она была уверена, что я никогда не оставлю родину. Куда бедняку бежать из Эфиопии? Где бы он ни был, сердце его с родиной. Может, и лучше, что она так исчезла. У нее не оставалось выбора.

Этого Цегие понять не могла. Как жена может оставить мужа, сбежать от него? Жена не должна оставлять мужа в несчастье. Ее судьба — умереть вместе с ним. Ну и времена наступили! Если, даст бог, поживем еще на свете, должно быть, много увидим непонятного. И все это принесла революция…

— Как говорят, классовая принадлежность сильнее всяких чувств, — продолжал Сирак. — Она выбрала то, что ей дороже. И пусть ей будет хорошо. А у меня в жизни свое место. Что было, то было. От прежней жизни у меня остались лишь воспоминания. Нельзя жить прошлым. Жизнь еще впереди. Я хочу прожить ее с тобой.

Они поцеловались.

Ей так хотелось вырваться из ада, в котором она жила, остаться с Сираком навсегда, жить достойно, но в сердце ее закралось сомнение. Ведь прежде, когда Цегие бывала с Сираком, она грезила об этом, но сейчас отказывалась верить тому, о чем могла лишь иногда помечтать. Может, это ей снится? Или, может, Сирак неискренен? И все же счастье было слишком велико. Она страстно целовала своего возлюбленного. У нее даже возникло желание подарить ему сына.

— Ты будешь помнить своего мальчика? — спросила она.

— Твоя любовь заполнит мое сердце… — Он нежно гладил ее лицо длинными тонкими пальцами, любуясь ее красотой.

Цегие почувствовала, что она сделает его счастливым, родив ему сына. Их сын будет зачат в большой любви. Он станет его и ее счастьем. Буря чувств поглотила их обоих…

Она часто вспоминала ту ночь. Как они были счастливы! А сейчас? Куда он спрятал эту злосчастную книгу? Она терялась в догадках. Сердце стучало, как барабан. Цегие взобралась на стул и стала искать на шкафу. Но там ничего не было, кроме толстого слоя пыли. Вдруг она услышала голос служанки:

— Вы только посмотрите на него, моя госпожа.

— Что он такое сделал?

— Вы видите, Иоханнес балуется с хлебом! Вы думаете, это понравится богу? Хлеб надо беречь! Не то наступит расплата!

Иоханнес крошил инджера и разбрасывал крошки по всей комнате.

Когда Вубанчи говорила, становилось заметно, что у нее увеличена щитовидная железа. Девушка была светлокожей, и татуировка шеи подчеркивала ее болезнь.

— Ты все вспоминаешь голод в провинции Уолло? — Цегие слезла со стула и, вытирая пыльные руки, строго добавила: — Не грози божьей карой моему сыну, слышишь? И не вспоминай в моем доме голод! С той поры, как ты появилась у нас, благополучие совсем нас покинуло. Что за скаредность! Подумаешь, крошки хлеба. Лучше бы развлекла ребенка.

Она говорила, а мысли ее были заняты книгой мужа.

— Хлеб — это все, госпожа моя. Вы рассуждаете так потому, что не видели голод своими глазами. Не видели, как младенцы сосут грудь мертвых матерей. Не приведи господи испытать такое: люди, как куры, разрывают пыльную землю в поисках пищи, как скот, обгладывают жалкие остатки сухой травы и мечутся в поисках листьев, стервятники летают, бросая на землю тень смерти, а люди пытаются вырвать у них кусок падали, сами уже готовые поедать друг друга… Вы не видели этого, моя госпожа. Хлеб — царь. — Она собрала с полу крошки инджера и поцеловала их, поклоняясь хлебу, как божеству. — Хлеб — это источник жизни. С ним нельзя так обращаться, иначе можешь лишиться его. Вы знаете, что заставило меня покинуть деревню, что в один день осиротило меня, отняв мужа и сына, отца и мать? Отсутствие хлеба, моя госпожа. Кто не видел голода, который обрушился на нас, тот не может понять цену хлеба!

Слезы навернулись ей на глаза. Она вспомнила свою прежнюю жизнь, уют домашнего очага. Вот она идет доить корову. За спиной у нее дремлет ее малыш. Стадо пасется в долине. Завидев ее, жалобно мычат телята и бегут к ней навстречу. Она вспомнила двор, огород. Вспомнила, как ходила к ручью за водой, в лес за хворостом. Перед глазами проплывали горы, долины, ущелья. Она плакала.

— Хлеб — на земле хозяин, госпожа моя, за пренебрежение к хлебу человека постигает возмездие, — приговаривала она, зажав в ладони крошки инджера.

— Ну, хватит, — недовольно прервала ее Цегие. — Лучше пойди свари кофе. Дай мне сына. Ох, как мне нездоровится. Голова кружится. Что-то мелькает перед глазами.

— Вы не пойдете на похороны госпожи Бырке? Было объявлено, что, кто не придет с ней проститься, будет оштрафован на два бырра, — спросила Вубанчи.

— Нет, лучше я уплачу штраф. Хватит с меня. Надоели все эти распоряжения.

— Нехорошо, госпожа. Ведь начальство предупреждало. Госпожа Бырке была заслуженным человеком.

— Не пойду. Я же говорю, что плохо себя чувствую. У меня нет сил идти.

— Я боюсь, что нам запретят пользоваться магазином и покупать хлеб.

— Господи, опять ты за свое! Я же сказала, пойди свари кофе! — прикрикнула Цегие сердито.

— Да кофе-то готов, но как вы будете пить его одна?

— Что ж теперь делать? Проклятья Хаджи закрыли для гостей наш дом. Появились завистники. Почему, мол, говорят, я живу лучше других, одеваюсь красивее?

— Не только это говорят, моя госпожа.

— А еще что?

— Наша соседка, тигре[55], знаете, что сказала, когда наш хозяин вышел в уборную? Она сказала, что такой образованный человек, как ваш супруг, мог жениться на вас, победившей своей любовью всех мужчин квартала, только потому, что вы его приворожили. Она сказала, что это по нему видно. Ходит как потерянный. На отшельника стал похож. И все время в руках книга… Я сама все это слышала.

— Ну пусть она женит его на своей дочери — старой деве, которая занимается контрабандной торговлей.

— А другие удивляются, почему вы не уезжаете из этого дома.

— Что это их так волнует?

— Потому что Хаджи покровительствует злой дух, который обитает в этом доме. Говорят, коли вы не уедете, то в вашей семье быть беде.

— И то правда. Я здесь места себе не нахожу, боюсь Хаджи, его языка, заклинаний, заговоров. И все Сирак, это он обрек меня на такую жизнь. Ведь я давно умоляю его уехать отсюда — из этого дома, из этого района. Но он и слушать не хочет — накличет несчастье! А что еще говорила эта распутница?

— Она каждый раз насмехается над господином, когда встречает его по дороге на работу и домой…

— Я однажды пристукну ее, — зло сказала Цегие и приказала позвать госпожу Алтайе, чтобы вместе пить кофе.

— Да она сама сейчас явится. Верно, слышала, как я толкла кофе, — уверенно ответила служанка и вышла во двор.

Когда Вубанчи принесла кофе, Цегие начала шептать заклинания.

— Пусть добрый дух благословит меня и покарает моих завистников. — Она пошевелила обуглившиеся веточки эвкалипта в жаровне и залюбовалась струйками ароматного дыма, поднимавшимися к потолку. В эту минуту появилась госпожа Алтайе, высокая женщина с тонкой, туго перетянутой широким поясом талией. Она улыбнулась, сверкнув золотым зубом, осмотрела комнату. Густые волосы, тронутые сединой, стояли дыбом. На ней было длинное, до пола платье. В руках, как всегда, Алтайе держала кофейную чашку, завернутую в красный платок.

Поздоровавшись с хозяйкой, она спросила:

— Ну, полегчало тебе?

— Что вы? Никак не отпускает. Всю неделю сердце болит, будто в нем пылает огонь. И никто не знает, что за болезнь мучит меня. От врачей никакого толку. Нынче они спрашивают не о болезнях, а о другом — как живешь с мужем, довольна ли своей жизнью, нет ли в доме ссор. Чудно, какие вопросы задают! По мне, хоть бы сгинули они все. Я к ним больше не пойду. — Цегие бросила в угол домашнему духу кусочки инджера. Вубанчи подала кофе. Не отпив и глотка, Цегие выплеснула кофе туда же. Госпожа Алтайе с аппетитом жевала инджера с острой перечной приправой.

— Да, какой толк от врачей? Они только и знают, что вымогать деньги, — сказала она. — От болезней лучше всего помогает святая вода…

Не успела она договорить, как в комнату вбежал Иоханнес. Он вытащил поднос из-под кофейника и стал носиться с ним по комнате. Госпожа Алтайе сердито сказала:

— Сестрица, почему ты не надерешь ему уши?

— Что вы, тетушка! — всплеснула руками Цегие. — Сколько знахарей и колдунов обошла я, сколько сделала пожертвований, сколько молилась ради своего сыночка. — Она нежно прижала Иоханнеса к груди.

— Не люблю, когда трогают кофейник, — буркнула госпожа Алтайе.

Она умела гадать на кофейной гуще и пробавлялась тем, что предсказывала будущее легковерным соседкам. В каждом доме тетушку Алтайе обильно угощали. А уж она старалась вовсю, недаром прослыла лучшей гадалкой в округе. Она всегда прислушивалась, не толкут ли где кофе, и являлась в гостеприимный дом со своей неизменной чашкой…

— Госпожа, — сказала Вубанчи, — теперь стало нелегко угощать домового кофе.

Госпожа Алтайе тут же откликнулась:

— И правда, чудеса творятся. В стране, где растет кофе, нынче его не стало. Они хотят поссорить нас с добрыми духами. Хотят, чтобы домовые ушли из наших домов. Если бог черного кофейника не получает свою долю, а бес не может понюхать кофейный осадок, добрый дух, хранитель жилища, сердится. Вот почему люди страдают теперь от голода, наводнений, войн и кровопролитий.

Она допила свою чашку и попросила налить еще. Вубанчи пошла снова варить кофе. Цегие качала на руках сына.

— Вы знаете, тетушка Алтайе, как трудно я живу, — пожаловалась она.

— Почему, дитя мое? С мужем не ладишь?

— Хаджи требует, чтобы мы освободили дом.

— Да, я слышала.

— А муж и слушать не желает. Точно прирос к этой лачуге. Не знаю, что делать. Я боюсь проклятий и заклинаний Хаджи, — горько сказала она, поправляя соскользнувшую с головы косынку.

— Не знаю, на что способен Хаджи, но по закону он не может вас выселить. Он ведь оставил себе тот дом, где сейчас живет, а в этом больше не хозяин, — тетушка Алтайе сверкнула золотым зубом. — Уж я-то знаю. Деньги, однако, многое могут…

— Мне бы только оградиться от его проклятий. Я все стерплю, только бы с моим сыном ничего не случилось.

— Да, проклятья — страшное дело. Лучше вам действительно съехать.

— О чем я и толкую, а мужу хоть бы что.

— В чем же дело, девочка моя?

Цегие стала рассказывать, что целые дни Сирак занят своей писаниной, ничего другого знать не желает. Задумал именно здесь закончить свою книгу. О ней и сыне не заботится. Только и слышишь: «Моя книга, моя книга». Прямо наваждение какое-то. Совсем свихнулся.

— И правда наваждение! — удивлялась Алтайе.

— Напасть, да и только. Как дебтера, сидит все ночи напролет и пишет. Одну книгу уже издал — на свои деньги! По сей день из долгов вылезти не можем. Что скажете, тетушка? Ведь он заколдован, не иначе. Часами сидит, пишет, ничего вокруг не замечает. Стали мы как живот и спина — такие же чужие. А я верю в него, как в бога. Дома все делаю, стараюсь, но он думает только о своей книге. Разве это муж, если на него опереться нельзя? О семье заботы никакой, с родственниками не общается — в чем же радость супружеской жизни? Переспать можно с кем угодно. Не так ли, тетушка? И все из-за злополучной книги. Извела она нас совсем. — Чтобы отвлечь сынишку, Цегие сняла с шеи золотую цепочку и дала ему поиграть.

— И о чем же он пишет? — спросила тетушка Алтайе. Она усердно жевала инджера, не забывая обмакивать его в красный перец.

— Кто его знает? Вроде о каком-то старце, который бегает от смерти…

— Как мой знакомый фитаурари Маналлебачеу! Да, вот это был господин! Светил, как солнце, но и его смерть не миновала. Как, бывало, торжественно восседает на своем муле Алемиту, едет куда-нибудь в сопровождении челяди! Видный был мужчина! В плечах широк, статный. А сколько величия, достоинства и благородства! Где бы ни появился, всегда спрашивал: «Не умер ли кто? Не заболел ли? Нет ли печальных известий?» У меня в ушах и сейчас звучит его голос. Я помню, он все интересовался, нет ли лекарств, продлевающих жизнь. Но, дитя мое, никому не избежать тлена. В конце концов всех нас призовет к себе земля, — говорила Алтайе, чавкая. Перец обжигал рот, и она поспешно прихлебывала кофе.

— Именно об этом он и пишет, — удивленно сказала Цегие.

— Да, твой муженек просил меня рассказать об этом человеке. Но чтобы о нем можно было писать… Не знаю. От безделья это, моя девочка, Сирака надо исцелить от этого недуга. — Она немного помолчала. — Есть один знахарь в районе Кечение. Мой знакомец. Попрошу его помочь твоему горю, — сказала она и в который раз протянула Вубанчи чашку.

Цегие отхлебнула из своей чашки лишь для вида, остальное выплеснула в угол, пусть домовой пьет. На дне остался густой осадок.

— Ну давай сюда, посмотрим, что там у тебя. — Тетушка Алтайе вытерла губы тыльной стороной ладони.

Она вглядывалась в рисунок кофейной гущи и бормотала:

— Ты немного печалишься, дитя мое. Но ничего плохого в твоей жизни не предвидится. Надо принести в жертву черную курицу. Да… На сердце у твоего мужа есть какая-то женщина.

Цегие не выдержала и прервала ее:

— Близко она или далеко?

— Далеко. — Алтайе опять сверкнула золотым зубом.

— Так ведь это его жена! — Цегие бросило в пот.

— Да. Он о ней думает…

— Может, книгой-то она и заворожила его?

«И где же он ее прячет?» — опять с беспокойством подумала Цегие.

ГЛАВА 5

Из дома Сирак ушел недовольным и таким же явился на работу. Его настроению соответствовала погода. Было пасмурно и тоскливо. Казалось, небо нарочно опустилось пониже, чтобы тяжелее придавить землю. Темные тучи набрякли влагой, как вымя недоеной коровы. Они в любую минуту готовы были пролиться дождем. Веял сырой ветер, гоняя по улицам обрывки старых газет и пожухлые листья.

Было раннее утро. Бюрократия еще не зашевелилась. Чинуши еще не протерли заспанные глаза, не чистили пожелтевшие зубы, не влезали во все дела, даже те, которые их не касались, не сыпали соль на рану тем, кому и без того было худо. Сирак беспрерывно зевал, как голодный бегемот. Чтобы прийти в себя после бессонной ночи, хорошо бы выпить кофе или чаю. Иначе трудно остановить рассеянный взгляд на бумагах, понять, чего хотят от тебя просители.

Писатель был сейчас сердит на весь мир и на самого себя. Бессмысленно уставился на маленький столик, заваленный пыльными папками, и папки тоже равнодушно уставились на него. Рядом с ними даже дышать было тяжело. Укрыться бы куда-нибудь, сбежать от этой тягомотины. Его мучили дурные предчувствия.

— Доброе утро! — послышался знакомый голос.

— А, это ты, Искандер! Я даже не заметил, как ты вошел. — Сирак встрепенулся, словно его неожиданно разбудили.

— О чем грустишь? Поссорился с женой, что ли? Или влюбился? — Искандер улыбнулся, демонстрируя ровный ряд вставных зубов. В руках он держал что-то вроде папки.

— На то и жена, чтобы с ней ссориться, — неловко пошутил Сирак.

— Жаль мне вас, женатых. Добровольно надеваете на себя ярмо, лишаетесь свободы. По-моему, брак — это совместные мучения. Зачем обзаводиться коровой, когда повсюду полно молока? — убежденно произнес Искандер.

— Вот потому-то ты и сидишь в гостинице один, как отшельник, — съязвил Сирак.

— Каждому свое.

Искандер Ферреде никому не давал спуску. Если кто-то задевал его самолюбие, он платил сполна. Искандер был уже немолод. Гладкие волосы заметно поредели. Видно, недалеко то время, когда он совсем облысеет. Плохо пригнанные зубные протезы спадали, когда он говорил, доставляя ему немало хлопот. Приходилось поддерживать их языком, иногда и рукой. Поэтому Искандер шепелявил. Однако дефект речи нисколько не смущал этого хорошо сложенного, подтянутого человека. Он смотрел на Сирака умными, спокойными глазами, какие бывают у людей, уверенных в себе и слегка скептических.

— Как дела в конторе? — спросил он Сирака, желая, по правде, лишь одного — чтобы тот обратил внимание на его папку.

— Ничего. Душно только. Совсем не работается.

— А как твоя книга?

— Не разгорается огонек, вот-вот погаснет, — глубоко вздохнул Сирак.

— Я давно хотел спросить, зачем ты выбрал такую трудную тему?

— Что ты имеешь в виду?

— Жизнь и смерть, поиски смысла жизни… Разве ты не об этом пишешь?

— Это вечная тема. Она существует столько, сколько существует человек. Каждый писатель раскрывает ее по-своему. Вот и я пытаюсь. Видишь ли, как-то соседка рассказала мне об одном старце, который хотел избежать смерти. От него и пошел мой Агафари. Мне показалось, что сейчас, в период революции, вопрос жизни и смерти — главный и волнует всех. Революция всегда обостряет его. Непримиримая борьба, в которой одни гибнут, другие побеждают. Помнишь, у Хемингуэя «По ком звонит колокол»? Там каждый задает себе вопрос, в чем смысл жизни, и решается он всеми по-разному. Еще древние говорили: «Трус умирает много раз, а герой — единожды». А сколько раз умирал каждый из нас? Я много думал об этом, и мне захотелось написать книгу о смелости, о долге человека перед собой и перед обществом.

— Удивительно, — прервал его Искандер, — и ведь тебя давно уже занимает этот вопрос.

Сирак смотрел куда-то вдаль, мимо Искандера.

— Я считаю, что смелость и чувство долга — важнейшие качества человеческого характера. Именно они определяют его поступки. Если ему недостает смелости претворить в жизнь свои идеи, если он не следует своим убеждениям, разве он сможет защитить свое достоинство, честь, свободу? Не зря же говорят, смелый человек и дым всегда найдут выход. Безвольный и беспринципный человек — пустое место. Особенно это относится к писателям. Больше пользы в чистой бумаге, чем в той, что исписана рукой приспособленца. Э, говорю, говорю, а сяду писать — ничего не выходит.

— Изменило вдохновение?

— Наверное.

— Да, иногда огонек не хочет гореть, — Искандер посмотрел на гору запыленных папок на столе Сирака. — Особенно трудно совместить это писание со службой чиновника. — Он открыл свою папку. — А мой огонек вроде бы зажегся, но боюсь, что то, что кажется мне сейчас светом, вдруг обернется тьмой. Иногда мы не понимаем иронии судьбы и принимаем ее за истину. — Он закурил, глубоко затянулся и быстро добавил: — В общем, я закончил книгу, о которой тебе рассказывал раньше.

Сирак пожал ему руку.

— Поздравляю. Ну и какие ощущения? Словно гора с плеч свалилась?

Искандер ответил не сразу.

— Когда я изложил на бумаге то, что было в моем сердце, мне стало легко и радостно. Будто дитя, мое дитя, появилось на свет. Но, когда читаешь написанное, оказывается, что это совсем не то, о чем ты думал. Хочется исправлять, уточнять, выразить что-то иначе. А так можно написать новую книгу. Нужно же когда-то остановиться. Слушай, прочитай рукопись. Мне важно услышать твое мнение.

Сирак почувствовал неловкость. Он давно зарекся читать чужие труды и высказывать о них свое суждение. Мало кто из авторов любит слышать критику в свой адрес, хотя бы и справедливую. Большинству кажется, что им завидуют, вот и придираются. Сирак не хотел браться не за свое дело и попасть в положение мухи, завязшей в сметане. Хорошо ли это или плохо, но он не из тех людей, которые кривят душой. В отношении литературы он принципиален. Уж если высказываться, то начистоту. Но к чему это может привести? Как-то он уже обжегся, когда один начинающий писатель попросил его прочитать рукопись и высказаться по ее поводу. Сирак охотно согласился. Позже он пригласил автора к себе и сказал:

— Откровенно признаюсь, мне не понравилось твое произведение. К сожалению, ты не придерживаешься законов художественной прозы. Начинаешь повествование от лица автора, потом переходишь к третьему лицу. Это приводит к путанице. Герой твоей повести — подросток четырнадцати лет, а мыслит он словно профессор какой или человек, умудренный жизнью. Язык его лишен характерности. В книге много банальных нравоучений. Для того чтобы читателя заинтересовать и одновременно научить чему-то, требуется высокое писательское мастерство, которого, увы, тебе не хватает. Не зная, как поступить со своими героями, ты комкаешь концовку, она не логична, не вытекает из развития действия. Твои герои неживые. Вместо того чтобы наделить их яркими индивидуальными чертами, ты многословно… — Сирак не успел закончить фразы, как молодой писатель выхватил у него из рук рукопись и, даже не попрощавшись, исчез.

Через несколько месяцев он снова пришел к Сираку, важный, напыщенный, и, бросив на стол книгу, небрежно сказал:

— Вот она.

Сирак повертел книгу в руках:

— Ты издал ту повесть?

— Разве не видишь? — От молодого человека за версту несло самодовольством.

— Исправил ее или все осталось по-прежнему?

— Все как было.

Сирак заглянул в предисловие. Оно начиналось словами:

Сирак был ошеломлен.

— Что ж, я тебя поздравляю, — только и вымолвил он.

— Благодарю, — надменно ответил молодой человек. — Знаешь, эта книга не только издана, но она полюбилась читателям, и уже почти весь тираж распродан.

Тут уж Сирак не мог совладать с собой. Он бросил в лицо наглецу:

— Если книга разошлась, это еще не значит, что она имеет художественную ценность. На твоем месте я бы побольше читал, учился и повременил бы марать бумагу.

— Но, к счастью, я — не ты, — парировал молодой человек.

После того случая Сирак дал себе клятву впредь никогда не читать чужие произведения, а тем более высказывать о них свое мнение.

Вот почему сейчас Сирак колебался. Он не мог отказать Искандеру. Ведь эфиоп обижается, если не приласкать дитя, которое он родил, или отказаться от угощений, которое он предлагает. Поступить так — значит нажить себе в его лице врага.

Искандер заметил нерешительность друга.

— Что тебя смущает?

Ему было невдомек, что Сирак не знает, как от него отделаться. Искандер очень надеялся на приятеля. Кому же, как не ему, показать будущую книгу? Кто еще откровенно скажет о ее достоинствах и недостатках? Вокруг не так много людей, разбирающихся в литературе. Он вопросительно смотрел на Сирака.

— Нет… Ничего меня не смущает. Просто вспомнилась одна история, которая произошла со мной. Так, случай из жизни. — «Прочту, похвалю — и кончено», — подумал Сирак. — Ладно, давай. — Он взял рукопись, полистал. — Изрядная, однако, книга. Почитаем…

— Прошу только, прочти внимательно. С нетерпением буду ждать твоего мнения. Если мы не будем помогать друг другу, то кто нам поможет? Мы — и писатели, и издатели, и распространители собственных книг. Сами сеем, сами жнем…

Сирак не сдержал иронической улыбки. Он опять вспомнил того молодого писателя.

— Помогать друг другу надо, жаль только, кое-кто эту помощь понимает своеобразно. Почему-то у нас принято либо захваливать до небес, либо, наоборот, поносить что есть мочи. Небось слышал, как литераторы отзываются о произведениях коллег: «Это не стихи, а изъеденное вшами старье». Или еще хлеще: «Ох, пастух и есть пастух. Для него вся красота — в навозной куче». Готовы надавать друг другу по шее — вот и вся их взаимопомощь. А в среде художников: «Это не картина, а хилое подражание жизни», — говорит один. «Фотография лучше этого рисунка», — морщится другой. «Лучше бы не пачкал чистое полотно!» — добавляет третий. Вкусовщина, борьба эмоций, зависть, наконец. Разве все это имеет отношение к настоящей критике? Мы боимся критики, как острого копья. Не доросли до правильного восприятия ее. Где уж тут говорить о помощи друг другу, о движении вперед.

Сирак нахмурился. Искандер прикуривал следующую сигарету.

— Да, ты прав. Но, по-моему, многое зависит от воспитания. Детей с детства приучают завидовать, относиться ко всем недоброжелательно. Разве не говорят родители детям: «Если ты не скушаешь это, я отдам тому-то… Вот если бы ты был, как такой-то…» Немудрено, что при таком воспитании вырастают завистливые себялюбцы, неспособные воспринимать критику должным образом.

Сирак вытер платком вспотевшее лицо.

— Все имеет значение: и воспитание, и общая культура. Теперь нашим делом должна стать забота о том, чтобы помочь развитию всенародного искусства, а для этого необходимо создавать благоприятные условия для творческой интеллигенции.

— Мало все-таки у нас поддерживают людей творчества. Наша страна бедная. Народ в массе своей неграмотный. Трудно приходится писателям и художникам — бьются как рыба, выброшенная из моря на сушу. Отдачи от нас маловато. Мы как пламя свечи, которая горит в глиняном кувшине. Сгораем, а света так никому и не даем. Наша душа опутана бюрократической паутиной. Она еще не обрела подлинной свободы.

— Тем не менее без веры в будущее нельзя, — возразил Сирак. — Ведь жизнь творческой интеллигенции невозможно рассматривать вне жизни общества. Культурная революция — неотъемлемая часть революционного процесса. Согласись, кампания по ликвидации неграмотности приносит успехи. Появились миллионы новых читателей. Это не может не вдохновлять.

Искандер глубоко вздохнул.

— Сейчас именно и начинается упорная борьба. Искусство и литература всегда должны быть впереди как высшее проявление духовной жизни народа, как его совесть. Они должны выполнить свое великое предназначение.

— Мы победим! — ответил Сирак лозунгом, который звучал теперь повсюду.

— Несомненно, — в тон ему ответил Искандер и, взглянув на часы, заторопился. — Когда же мы увидимся?

Сирак обещал позвонить сразу же, как только прочтет рукопись. А она была объемистой. Такую быстро не прочитаешь. Досадно. Ему хотелось писать самому, а не тратить время на чтение чужих трудов. Но, раз обещал, ничего не поделаешь. Он на прощание пожал Искандеру руку.

Старые папки на столе. Чужая рукопись. Пасмурная погода. День начался так неудачно, да и почти пропал уже… Сирак почувствовал, что ему необходимо увидеться с Себле.

Сегодня он не узнал ее. На круглом личике нет приветливой улыбки. Может, это из-за погоды? Ох, если бы можно было разогнать тучи на темном небе и заставить ее улыбнуться, как весеннее солнышко.

Больше всего Сирака смутило не грустное выражение лица Себле, а то, что она отводила глаза, когда он на нее смотрел. Как будто в чем-то провинилась. Ему хотелось сделать ей что-нибудь приятное — вернуть солнце или хотя бы подарить цветок. Вот такую веточку нераспустившейся розы, что стоит в вазе на столе. Бросил взгляд на яркие губы Себле, и опять она опустила голову, только бы не встретиться с ним глазами. Волосы ее распались так, что Сираку показалось, словно на макушке виднеется маленькое как будто бы выбритое пятнышко.

— Куда пропала твоя улыбка? — спросил он.

— Чему улыбаться в этом мире? — ответила Себле и отвернулась.

— Многому! — Он взял ее за подбородок, легким движением повернул к себе.

Она сомкнула веки, не желая или боясь смотреть на него:

— Я ничего интересного не нахожу. А ты? И не думай, что я плохо знаю жизнь, не в этом дело… Нечему радоваться, вот и все.

— Ну, что ты? У тебя неприятности? Впервые вижу тебя такой, Себле.

— Да, неприятности. Большие. — Глаза ее были полны слез.

— Что случилось?

— Твоя книга… — только и смогла произнести она.

Сирак подумал, что ей не понравилась его повесть, и этим она огорчена. Однако после короткой паузы Себле сказала, что накануне вечером ее муж изорвал рукопись на мелкие кусочки.

Она разрыдалась. Положила голову на руки и не могла унять слез.

Сирак не поверил своим ушам. Фантасмагория какая-то. Чтобы успокоить Себле, он попытался через силу улыбнуться, но губы скривились в нелепую гримасу. Действительно, радоваться нечему. Он сидел и глупо молчал.

— У тебя осталась копия? — с надеждой спросила Себле. Она вынула из сумочки платок и вытерла слезы.

В горле у Сирака пересохло. Он едва слышно выдавил:

— Нет.

— Почему? — спросила она, не желая этому верить.

Сирак сказал, что пишет от руки, в одном экземпляре. Он не мог скрыть своего огорчения.

— Надо было писать под копирку.

— Я пытался, мне не понравилось. Когда работа идет, некогда думать о копирке.

— А много тебе оставалось?

— Ты видела первые десять глав. До конца еще далеко. Никак не могу сдвинуться с места.

Себле все еще всхлипывала. Сираку было тяжело это видеть. Угнетало сознание того, что из-за его рукописи она поссорилась с мужем. Злосчастная книга!

— Перестань плакать. То, что однажды написано, нетрудно восстановить. У меня остались черновые наброски, которые мне помогут.

— Но так, как было, уже не получится.

— Может, получится лучше. Это уж моя забота. Ты знаешь, Себле, не так уж плохо, что твой муж порвал рукопись. Вдруг это бог посылает мне манну небесную. Ведь я застрял на десятой главе. Видимо, мне суждено начать все заново. Обещаю тебе, я напишу эту книгу.

Он подошел к ней, взял в ладони ее лицо и нежно поцеловал.

Сирак не был уверен, что напишет что-нибудь лучше прежнего. Очевидно, повесть его пропала навсегда. Он это хорошо понимал, но не хотел огорчать Себле. Успокаивал себя тем, что, возможно, начнет другую книгу, которая и будет лучше… А сейчас главное — успокоить ее.

Себле взглянула на него, улыбнулась, потрогала щеку, которую он поцеловал. Все ее тело охватило волнение.

— Вот так лучше, моя красавица.

— Что ты сказал?

— Моя красавица.

— Меня никто так не называл.

— А муж?

— И муж.

— Значит, он слепой.

— Золото, которое в руках, не дороже меди. В браке так оно и есть.

Она коснулась руки Сирака, на душе немного полегчало. После вчерашней безобразной сцены, которую устроил муж, хотелось выговориться, услышать слова сочувствия. Она испытывала к Сираку полное доверие. Как он сказал: «Моя красавица». Впервые сегодня. Она невольно улыбнулась. Он смотрел то на ее полные губы, то на бутон розы на столе.

— Присядь, — она указала на стоявший рядом стул.

— Я тебя от работы не отвлекаю?

Уходить он не торопился. В конторе ждут старые, пыльные папки. Даже при воспоминании о них становилось муторно, хотелось глубоко вздохнуть.

— Пока ничего срочного. — Слезы на ее лице совсем высохли. Осталась лишь, небольшая припухлость под глазами.

— Начальника нет на месте, что ли?

— На собрании он.

— На собрании ли?..

— Он не докладывает мне, куда уходит.

— Скорее всего собрание вымышленное, — сказал Сирак, устраиваясь поудобнее.

— У него очень красивая жена.

— Ты же сама сказала, что, если золото в руках, оно ценится не дороже меди. А почему это так получается, ты не думала?

Она облизала припухшие губы.

— Видно, вы, мужчины, так устроены. В вас много эгоистического, как у детей. Вы становитесь стариками, так и не повзрослев.

— Подобно женщинам.

— О нет! — возразила Себле. — Ты ошибаешься. Женщины сохраняют верность своей любви. Когда женщина любит, для нее существует лишь один мужчина. Этим вы и пользуетесь.

Себле сделала нетерпеливое движение рукой. Сирак на мгновение закрыл глаза, вникая в то, что она сказала.

— Если люди женятся по любви, то они оба любят одинаково. Но многие вступают в брак по воле случая, поспешно, не проверив свои чувства. Последствия, как правило, печальны. Когда проходит первое очарование, обнажается суровая правда, но уже поздно что-либо изменить. Недаром говорят: «Что толку от собаки, которая лает после того, как гиена убежала». Не каждый в состоянии решиться на перемену. Вот и живут вместе равнодушные друг к другу. Жизнь не всегда справедлива. Счастливы обычно те, у кого хватает решимости исправить свою ошибку, изменить судьбу. Но чаще мы примиряемся с обстоятельствами — разве легко изменить жизнь? И вообще, возможно ли это? По моему мнению, идеал любви, так же как идеал искусства, недостижим. По мере того как мы к нему приближаемся, он удаляется от нас, как мираж оазиса в пустыне.

— Ты не спросил, почему мой муж изорвал рукопись.

— Почему же?

— Он думает, что у меня с тобой особые отношения.

— Я предполагал. Очевидно, он ревнует тебя. И за это его нельзя осуждать. Ты красивая женщина.

— Но он постоянно твердит о том, что я безобразна и глупа. А еда, которую я готовлю, — повод для его бесконечных оскорблений. Боже, как это все надоело.

Сирак сочувственно покачал головой.

— А почему, ты думаешь, он так себя ведет?

— Не знаю. Во всяком случае, причин для ругани у него всегда предостаточно. И еще его бесит, что я его не ревную ни к кому.

— Ревность — оборотная сторона любви. Может, ему кажется, что ты его не любишь?

— В моем сердце уже не осталось места для любви, — сказала Себле сердито, будто само слово «любовь» причиняло ей боль.

— Не наговаривай на себя. Нет такого сердца, в котором не было бы места для любви. Нужно только уметь подобрать к нему ключ.

Сирак неловко поерзал на стуле. Фраза прозвучала двусмысленно. Лицо Себле на мгновение погрустнело.

— Мое сердце оказалось запертым на ключ с раннего детства. Я очень любила мать и не расставалась с ней ни на минуту, буквально не выпускала из рук подол ее платья. Мне казалось, если я отпущу его на миг, мама ко мне не вернется. Она тоже была ко мне привязана… — Себле замолчала. Сирак терпеливо ждал. Человеку нелегко говорить о самом сокровенном. Наконец Себле опять заговорила: — К отцу я относилась не так. В общем, росла маминой дочкой. Я до сих пор отчетливо помню ее лицо. Она была довольно темнокожей, с маленьким носиком, а широко поставленные, огромные глаза напоминали две яркие звезды. Ее улыбка была ослепительна. Длинные волосы переливались на солнце. А как она смеялась! Умерла она внезапно… Сначала я не поняла, что потеряла ее навсегда, и даже не плакала. «Она обязательно вернется», — думала я и с удивлением смотрела на рыдающих возле маминого гроба родственников и соседей. Когда ее хоронили, меня не взяли на кладбище. Я осталась дома. Прошел сороковой день поминовения, потом год, два, три. Я смотрела на других детей, у которых были матери, и все ждала мою маму. Никак не могла поверить, что никогда больше ее не увижу. Только позже я осознала, что такое смерть и утрата любимого человека. Не хочу вспоминать, как я жила потом. В сердце моем больше не было любви, оно словно окаменело. Я выросла, но потрясение от смерти матери не проходило. Я боялась полюбить кого-либо, меня преследовал страх, что я буду снова покинута. Вот почему я сказала, что в моем сердце нет места для любви, оно заперто на ключ.

Сираку было жалко эту красивую молодую женщину. Почему она так одинока? Какие слова сочувствия в данном случае уместны? Ведь, в сущности, она рассказала самую обычную историю. На свете много одиноких людей. А Себле тем временем продолжала:

— Сирак, ведь ты знаешь, у меня есть все: муж, здоровые дети, дом, машина, хорошая зарплата. Так чего же мне не хватает? В чем дело? Я всего боюсь! Как мне преодолеть этот нелепый страх? Меня терзают сомнения. Я все время спорю сама с собой, со своей совестью. До какой поры это будет продолжаться? Ты правильно говорил, что надо думать о будущей жизни, а не о прошлой. Но мне не хватает силы воли переломить себя. Я восхищаюсь теми, кому это удается, а сама ничего не могу сделать. Я словно бы живу жизнью других людей, но не своей. Вот почему я так люблю литературу.

Себле возбужденно ходила по комнате.

— Кажется, я тебе надоела своими жалобами, — сказала она и снова села.

— Жизнь богаче книг, книги в сравнении с жизнью пусты, — говорил Сирак, пытаясь справиться с растерянностью.

Себле стало легче, ведь она впервые рассказала вслух другому человеку о том, что носила в себе много лет. Будто камень с души упал. Она посмотрела на Сирака, их взгляды встретились, и ей показалось, что рассыпались яркие искры. Теперь уже он отвел глаза.

— Говорю все о себе, а о твоей книге забыла. Я в самом деле очень тяжело переживаю случившееся. Мне стыдно, что я тебя подвела. Ты правда доведешь до конца начатое? — Глаза ее ярко блестели.

— Обещаю.

— И у тебя всегда будет три-четыре экземпляра? Я помогу с перепечаткой.

— Значит, мы будем писать вместе.

— Конечно. — Себле улыбалась. Мысленно она уже видела, как они сидят рядом. Он пишет, а она тут же читает, высказывает свое мнение, и они оживленно обсуждают рукопись.

Она смотрела в окно, а мысли ее были далеко, за горизонтом. «Как это было бы замечательно», — думала она.

— Между прочим, любимых часто теряют, — задумчиво сказал Сирак. Он вспомнил Марту. — Кто знает, возможно, любовь волнует и потому, что предполагает разлуку. Ведь и жизнь дорога, поскольку существует смерть. Не будь страданий, в чем люди находили бы счастье? Все бы приелось.

— Ах, если бы ты и писал так, как говоришь, — непроизвольно вырвалось у нее.

— Разве я пишу не так?

— Мы еще поговорим об этом, — уклончиво ответила Себле.

— Для меня литература — все. Если бы ничто не мешало мне писать, я был бы счастлив. — Он взял ее за руку. — А как было у вас с мужем раньше?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты вышла за него по любви?

— Кажется, да. Он был очень хорошим. Заботился обо мне, никогда не обижал. К спиртному не притрагивался.

— А теперь?

— Теперь он сильно изменился. Не могу поверить, что это тот же самый человек, с которым я прожила столько лет.

— Может, ты переменилась? Большинство людей не замечают в себе перемен.

— Нет, ничуть я не изменилась. Это он после революции стал совершенно не похож на себя. Особенно с тех пор, как у него конфисковали дома и земельные владения. Ведь он получил от родителей в наследство много земли и три виллы, которые давали большой доход. Раньше он не знал, что такое жизненные трудности. Когда его лишили земельных владений в провинции и крестьяне, обрабатывавшие угодья, перестали платить арендную плату, он отшучивался: «Теперь нет у меня трехсот издольщиков, не будет и кукурузы. Ну что ж, от этого только животу легче». Но когда объявили о национализации городских земель и доходных домов, он напился до полусмерти. Я спросила, что с ним. Он разозлился и, едва ворочая языком, выложил: «И ты еще спрашиваешь! Я потерял состояние, которое нажил мой отец, торгуя солью. Ты, видно, ничего не соображаешь. Деньги — это сила! Да, сила! Не будь у меня денег, ты бы и не взглянула на меня!» Услышав такое, я рассердилась, но смолчала. Он был не в себе. Я сказала ему, что вышла замуж за него вовсе не из-за денег, что мне нет до них дела. Ведь мы можем зарабатывать на жизнь собственным трудом. Земли, дома — зачем все это?! Нет ничего плохого в том, что его богатство будет служить народу. «Тоже мне защитница народа! — взревел он. — Кто имеет право жить в моем доме? А твоя зарплата? Это жалкие гроши! Я знаю, если что-то случится, ты ведь сразу сбежишь из дому и детей забудешь!» Я и на этот раз стерпела, видя, что он безумно раздражен. Но с тех пор мы постоянно ссоримся. Каждый день повторяется одно и то же. Он считает, что я вышла за него замуж потому, что он был богат. Он смотрит на меня, как на вещь, которую купил за деньги. Разве можно это вытерпеть?

На ее лице была написана горечь переживаний.

— Ты не совсем права. Не суди его строго. Может, ему кажется, что вместе с богатством он теряет и тебя. Такие ссоры возникают теперь не только в вашем доме. Бурное нынче время. Меняются основы жизни, расшатываются семейные устои. Но ведь ваш брак основан не на корысти. Когда революция достигнет главной цели, у вас все образуется. Не торопи время!

— Я много раз пыталась помириться с мужем. Устала. Надоело. Хочется покоя. Забыть бы этот кошмар. — Она опять заплакала.

Сирак не знал, как ее утешить, и молча смотрел на нее.

Себле вытерла слезы.

— Революция принесла всем нам много печального, но для будущих поколений она даст много благ, — продолжала она. — Не будет брака, основанного на имущественных и сословных предрассудках, а значит, не будет феодальной зависимости между супругами. Любовь и труд станут основой семейных отношений. Тебе так не кажется?

— Действительно, будущему поколению можно позавидовать, — согласился Сирак. Он опять увидел, как засверкали ее глаза. Они молча сидели друг против друга и думали каждый о своем.

ГЛАВА 6

Сирак не мог собраться с мыслями, которые разбегались, как необъезженные лошадки. Он не думал о пропавшей рукописи, о черновых набросках, которые у него остались, не думал о том, как будет восстанавливать текст. В голове его была пустота.

Перед ним все та же гора папок. Он их просматривает механически. Читает, но ничего не может понять. Перед глазами Себле. Он пытается заставить себя сосредоточиться на бумагах — тщетно. Он смотрит в одну точку невидящим взглядом. Сидит в оцепенении. В памяти всплывают обрывки разговора с Себле. С ней было легко. Но стоило вернуться к себе в контору, вновь одолевают тяжелые предчувствия.

Курьер положил к нему на стол кучу срочных бумаг. Ими нужно немедленно заняться. Бюрократическая машина в движении. Папки приносят и уносят. Скучные клерки лениво беседуют друг с другом. Просители, надоевшие им до ужаса, терпеливо ждут своей очереди.

Сирак не знал, что с ним происходит. Разве настоящий мужчина может каждые пять минут думать о женщине? Он засмеялся над самим собой. Засмеялся громко, не сдерживаясь, как человек, потерявший рассудок. Он хохотал, а в душе была печаль. Зачем он лгал Себле, будто судьба погибшей рукописи ему безразлична?

Сотрудники, услыхав смех, повернулись в его сторону. Просители, погруженные в свои заботы, даже не пошевелились. Один из клерков, лысоватый пожилой человек, сказал:

— Поделись с нами, что тебя так развеселило!

Сирак, перекладывая папки с места на место, со вздохом ответил:

— Над собой смеюсь.

Клерк, поглаживая лысину, ехидно заметил:

— То-то и видно, — только что пальцем не покрутил у виска, мол, ненормальный.

Сирак не желал продолжать разговор. Ему хотелось побыть одному, горько посмеяться и сладко поплакать над собой. К черту посторонних. Он жаждал одиночества. Но лысый не унимался.

— Нам теперь, брат, не до подобных шуток. Борьба за лучшее будущее продолжается, — и он подмигнул сидящим за соседними столами сослуживцам.

— А может, ты видишь, какое счастье ожидает человека за горизонтом, в будущем? — насмешливо сказал Сирак.

— О, так вот ты куда? Не с той ноги, видно, встал.

— Да с той, с той ноги я встал, — сердито буркнул Сирак и поморщился, как от зубной боли.

Сосед, насупившись, порылся в своих бумагах, потом вскочил из-за стола, грузно надвинулся на Сирака, погрозил пальцем:

— Слушай, терпеть не могу зазнаек, которые дуются без всяких причин.

— Разве я не имею права быть не в настроении?

— Имеешь. Да только если с тобой разговаривают в дружеском тоне, неприлично так вести себя. И как только живут с тобой твои домашние? Конечно, ты имеешь полное право быть не в духе, но лично я люблю людей жизнерадостных. С такими общаться приятно. А когда маячит перед глазами этакий бирюк…

— Неужто я произвожу впечатление мизантропа?

— Да ты, как пеликан, ходишь голову в плечи втянув. Лицо мрачное. На тебя смотреть тяжело. Хотя в душе ты, видать, добрый человек. Неужто у тебя друзей нет, только книги? — Он с наслаждением почесал лысину.

— Хорошая книга дороже иного друга.

— Не спорю. Твоя последняя, во всяком случае, мне понравилась. Не такая тоскливая, как твое лицо. Любопытно было прочитать. А то сидишь рядом с человеком, а что он из себя представляет, не знаешь. Так что давай, пиши дальше!

— Я еще за ту книгу с типографией не рассчитался, — с досадой сказал Сирак.

— Разве тираж не раскупили?

— Раскупили. Но доходы прикарманили торговцы, а мне ничего не досталось. Весь в долгах.

— Зато имя!

— Имя с пустыми карманами! Что за прибыль?

— Для человека главное имя. Что еще остается на его могиле?

— Не будем об этом говорить. Человеческая память коротка. Что думать о могиле? Мне бы сейчас расплатиться с долгами, а имя — пусть бы его и не вспоминали.

— А я-то думал, что вы, писатели, деньгу лопатой гребете.

Сирак рассмеялся.

— Какое там лопатой! Издать книгу очень дорого. А читатель покупает только недорогие книги, если он вообще их покупает. У нас в стране мало у кого есть привычка к чтению. Издателям наплевать на авторов, которые приносят им свои произведения. Это те же торговцы, их интересует только прибыль. И платят они автору лишь десять процентов от нее. Так что с одного бырра писатель получает всего десять сантимов, а из этих десяти сантимов сорок процентов платит налог государству. Вот и считай, сколько в конце концов получает автор? От того, что заботы о судьбе писателей нет, страдает отечественная литература.

— Ну и ну! Сплошная обдираловка, — посочувствовал лысый и вернулся к своему столу. Сирак с облегчением вздохнул. Ему до смерти надоел этот жизнерадостный чудак.

Он снова подумал о Себле. Они познакомились два года назад. Помнится, он пришел к директору по какому-то делу. В приемной сидели несколько человек, дожидаясь своей очереди. Себле читала на своем рабочем месте. Увидев Сирака, она улыбнулась ему, как давнему знакомому. На лоб спадали пряди чуть подкрашенных волос, кофейного цвета. Она показалась ему похожей на куклу. Розы, стоявшие на столе, были такие же алые, как ее губы.

От нее исходил чуть приторный, но приятный запах духов. Он спросил:

— Вы всегда читаете на работе?

Она покачала головой:

— Только когда нет работы.

— Вы любите художественную литературу? Почему?

— Так, узнаешь много нового. В романах жизнь совсем не такая, как наяву. Иногда хочется забыться или, вернее, отвлечься от собственной жизни. Я, между прочим, прочла вашу книгу.

— Ну и как? Понравилось?

— Очень. Название удачное — «Исчезнувшая, как тень». Сюжет занимательный. Правильно вы там пишете, что молодость уходит незаметно, как тень. Печально, но что делать! Я согласна, молодость — преходящий сон. Ее бурные чувства, любовь, самоуверенность — лишь временные привилегии. Хоть в книге много смешного, мне было грустно.

— А меня ругали за то, что я будто смакую секс, не больше, — заметил Сирак.

— Хотя бы и так. Только ханжи притворяются, что секса не существует, — сказала она, покачав головой и слегка выпятив нижнюю губу.

— В нем источник жизни, разве не так? — сказал он с дерзкой откровенностью.

Она засмеялась. Он продолжил:

— Все в жизни зарождается в любви. Человеку нужна любовь, как хлеб, вода и воздух. Только представьте, как миллионы людей каждый вечер, каждую ночь ищут любви! Любовь им приносит счастье. И как несчастны те, кто лишен этого светлого чувства и страдает от одиночества! Что же предосудительного в этой теме? Да, я воспеваю любовь.

Она опять засмеялась.

— А когда вы напишете новую книгу?

— Уже начал. Хотите прочесть то, что я уже написал?

— С удовольствием, — не задумываясь ответила Себле.

С этого дня он стал ей давать главы своей новой книги. Она читала с большим интересом, и это заставляло его работать. Иногда ей что-то не нравилось, и она говорила: «Здесь ты просто играешь словами. Ты не понимаешь психологию женщины. Она в этой ситуации поступила бы не так, а иначе…» Откровенность, вот что он ценил в их дружбе.

Сейчас Сирак не мог совладать со своим настроением. Хотелось подняться и бежать неизвестно куда. К ней? Но что он ей скажет? А почему, собственно, ему не увидеть ее сейчас же? «Ее муж изорвал мою рукопись, а я нанесу ему удар прямо в сердце, — говорил Сирак сам себе. — Неужели все это из мести?» В душе возникали сомнения. И однако, почему же она все время является ему? Появляется неожиданно, как залетная птица, и так же исчезает. «Почему я так много думаю о ней?» В душе Сирака звучала грустная мелодия. Она рождается в его сердце или в сердце Себле? Нет, этого ему не понять. «Может, эта мелодия звучит в наших сердцах одновременно?»

Он проехал на такси через площадь Теодороса до старой скотобойни, а оттуда пошел домой пешком. Погода немного улучшилась, солнце нет-нет да и выглянет из-за облаков. Было обеденное время, и все торопились домой. Сирак проголодался и прибавил шагу.

Он прошел мимо лавчонки, где на пороге сидел господин Бырлие. Этот пьянчужка целые дни проводит за швейной машинкой, не разгибаясь, латает старье, чтобы заработать на жизнь. Вечером же, после работы, отправляется бражничать и орать на всю округу свои песни во славу теджа и новой власти. Проходя мимо, Сирак поздоровался с ним.

Навстречу попался хромой нищий Мандефро. Он семенил мелкими шажками, опираясь на палку. «Здравствуйте, учитель», — с почтением поклонился Мандефро, он почему-то считал Сирака учителем.

— Ну, как дела в квартале, Мандефро? — спросил в свою очередь Сирак.

— Реакция разгулялась, — ответил тот не задумываясь.

Сирак дал ему монетку и направился к дому.

— Это мне на пиво, — сказал Мандефро вслед Сираку, а затем закричал: — Реакция будет обезврежена! Красный террор победит!

Мандефро криклив и непоседлив. Тех, кто отказывает ему в милостыне, он клеймит реакционерами. Его считают дурачком — с убогого какой спрос? — и предпочитают не связываться. А то ведь ему слово, а он в ответ десять, да еще на крик. Уж лучше отделаться медяком. Мандефро вечно воюет с мальчишками, которые дразнят его «прогрессистом». Это за то, что он к месту и не к месту сыплет лозунгами. Бедный калека грозит им палкой. Но догнать быстроногих мальчишек не может и потому удовлетворяется злобной руганью.

Сирак свернул с пыльной дороги и, подходя к дому Хаджи, увидел на жестяном заборе надпись, сделанную большими красными буквами: «В ответ на белый — красный террор». Надпись была свежая, краска еще не высохла. Из дома не доносилось ни звука, словно все в нем вымерли.

Неожиданно из-за угла появился слепой нищий, снял шляпу, поклонился. Он узнавал всех жителей квартала не только по голосу, но и по шагам. Сирак подал ему мелочь и хотел идти дальше, но старик остановил его:

— Как здоровье госпожи? Стало ли ей легче?

— Она здорова, — ответил Сирак.

— Да какое там здорова?! Ведь болезнь ее усилилась!

Нищий знал все обо всех. Непонятно, откуда только? Он ничего не выспрашивал, лишь здоровался с каждым, снимая старую соломенную шляпу. Просить милостыню ему не позволяла гордость.

Сирак не успел попрощаться с нищим, как увидел, что на пороге дома маячит высокая фигура Хаджи. Еще издали тот вежливо поклонился Сираку и пригласил его войти в дом.

Сирак остановился в тени, под крышей. Небо наконец очистилось, от облаков, и солнце нещадно палило. Хаджи — темнокожий старик с седыми волосами и прямым носом — напомнил Сираку героя его книги Агафари. Маленькие глазки и большие уши придавали особое сходство. Казалось, с лица его никогда не сходила двусмысленная усмешка.

— Вы получили мое письмо? — спросил Хаджи тонким голосом, прищуривая и без того узкие глаза.

— Да, получил, — ответил Сирак.

— И как же вы рассудили? Скажите, ради аллаха! — Он заискивающе ухмыльнулся. У него были желтые гнилые зубы.

«Потерпите, пока я закончу книгу, которую начал писать здесь, в этом квартале угнетенных и обездоленных. А потом я сам уеду отсюда», — хотел сказать Сирак, но передумал. Что Хаджи понимает в книге? Что ему известно о вдохновении писателя?

— Я не могу подыскать квартиру. Сейчас это довольно сложно, — ответил он.

Хаджи заморгал своими маленькими глазками, словно вот-вот расплачется.

— Вы получаете государственное жалованье семьсот бырров. Неужели не можете найти дом получше? Вам здесь не место. Разве вам приятно видеть меня, старого бедного человека, который стоит на краю могилы и терпит такую нужду? Ради аллаха, освободите мой дом.

— Хаджи, вы знаете о том, где я работаю, какую получаю зарплату, но и мне кое-что известно о вас. Не такой уж вы бедняк. У вас до сих пор остались три лавки. Когда был объявлен декрет о конфискации доходных домов, вы выбрали для себя дом, где сейчас живете. По новому закону вы не имеете права владеть еще одним домом. Вы саботажничаете, Хаджи. Именно такие, как вы, создают трудности с жильем. Из-за этого многие семьи оказались без крова. В последнее время даже стали подселять людей в чужие семьи. Это не жизнь! Ад кромешный! Все чувствуют себя стесненными в перенаселенных квартирах. Возникают скандалы, драки. Вы слышали, что один человек покушался даже на жизнь детей, которых ему подселили. Вот до какого кошмара дошло дело! Я уверен, что вы не станете выгонять нас из своего дома, нам некуда деться.

— О чем вы говорите, Сирак?! Пусть аллах поможет вам!

— Так что же мне делать, Хаджи?

— Ради аллаха, оставьте мой дом.

— Но ведь закон не на вашей стороне.

— Это уж другое дело. Пусть закон вас не волнует.

— Если мы освободим ваш дом, вы все равно не сможете ни сдать его в аренду, ни сами поселиться в нем.

Хаджи беспрестанно моргал. Большие уши его, кажется, стали еще больше. Он на минуту задумался.

— Я решил жениться, — вдруг сказал он.

— Так ведь у вас есть две жены, — удивился Сирак.

— Они уже не могут иметь детей. Этот дом я хочу подарить моей новой жене. Он будет записан на ее имя. Из-за вас я до сих пор этого не сделал. Вы не только мне мешаете, но гневите самого аллаха.

— Каким же это образом?

— Если вы покинете мой дом, я сразу же женюсь и подарю аллаху мое потомство.

— Вы, мусульмане, странный народ. Я не могу прокормить и одну жену. А вы на старости лет готовы взять себе третью.

— У нас все открыто, — улыбнулся Хаджи, обнажив желтые зубы. — А вот ваши дела становятся известны лишь после вашей смерти.

— Какие дела?

— Стоит умереть богатому человеку, сразу выискиваются женщины, претендующие на его наследство. И каждая утверждает, что была супругой покойного. Если бы вы делали все, как мы, по закону, то аллах был бы доволен. Прошу вас, освободите мой дом ради аллаха.

— Уж лучше вы ради аллаха потерпите немного.

— Сколько еще мне терпеть?

— Я начал писать книгу. Подождите, пока я ее закончу.

— Какую еще книгу?

— Я пишу повесть.

— Шутите вы, что ли?

— Да нет же.

Хаджи не мог понять, здоров Сирак или сошел с ума. Он всматривался в него своими маленькими глазками.

— И сколько же времени вы думаете ее писать?

— Может, год, может, два… Не знаю. Как получится, — спокойно ответил Сирак.

— А почему бы вам не писать ее где-то в другом месте?

— Я боюсь, что это отрицательно повлияет на меня. Здесь я начал свою работу, здесь и закончу ее. Потерпите, Хаджи, аллах учит верующих терпению.

Хаджи не мог поверить своим огромным ушам. То ли этот Сирак насмехается над ним, то ли он с ума спятил. Поди разбери, что у этих умников в голове.

Сирак отошел от него на несколько шагов и услышал, как завыла соседская собака. Остановился, размышляя, не зайти ли к соседям прежде, чем идти домой.

Возле самого дома на задних лапах сидела громадная черная собака с умными глазами. Задрав голову, она безудержно выла. На ушах и груди у нее виднелись белые пятнышки. Сирак остановился. Не укусит? Вдруг собака перестала выть и легла перед ним, добродушно завиляв хвостом.

Сирак позвал хозяев. Вышла небольшого роста темнокожая женщина. На ней была ярко-красная косынка. Женщина спросила, что ему надо. Ее пронзительный голос резал ухо так же, как косынка — глаза. Сирак не мог объяснить причину своего прихода, но и уйти так сразу было неловко. Соседка спросила:

— Здорова ли госпожа Цегие?

— Да, здорова.

— Я слышала, что она больна. Заходите в дом, что же вы стоите на солнце?

— Спасибо. Я тороплюсь.

— На таком палящем солнце находиться опасно, — сказала женщина.

— Не беспокойтесь, прошу вас.

— Заходите, пожалуйста. Что привело вас к нам? Может, случилось что?

— Ничего особенного. Я пришел… меня тревожит ваша собака. Почему она всегда воет?

«Жаловаться на собаку? Как глупо. Зачем я говорю все это? Наверняка она сочтет меня сумасшедшим или дураком!» — подумал Сирак и смутился.

Но женщина была смущена больше его.

— Я сама все время переживаю. Собака начинает выть, а я слезы сдержать не могу. Мы так устали от ее воя, что дважды хотели сдать на живодерню. Мы даже бросали ее неподалеку от бойни, а когда возвращались домой автобусом, она уже ждала нас во дворе, сидела и по-прежнему выла. Не знаем, что и делать.

— Я думал, она от голода воет, но вижу, собака сытая и здоровая, — сказал Сирак.

— Не голодна она. Она воет с тех пор, как муж ушел на фронт. Раньше она всегда ждала его с работы и принимала еду только из его рук.

На глазах женщины блеснули слезы. Сираку стало ее жалко. Собака тихо лежала, высунув алый язык. Ее как будто этот разговор не касался. Невыносимо палило солнце, но Сирак не чувствовал жары. Из дома неверными шагами вышел маленький мальчик. Малыш, видно, только-только научился ходить. Он схватил мать за подол и внимательно посмотрел на Сирака.

— Это ваш сын?

— Да. Ему было три месяца, когда его отца забрали в армию, — сказала она, гладя сынишку по голове.

Сирак подхватил малыша на руки и поцеловал. Тот не испугался, прижался к его груди.

— На каком фронте воюет ваш муж? — спросил Сирак.

— Вначале он был на восточном. С боями прошел от Федиса до Джиджиги.

Сирак мысленно увидел гору Кара Мара и ущелье Мардан, где герой защищал свою родину от сомалийских агрессоров.

— Сейчас он на северном фронте, в районе Массауа. Воюет с эритрейскими сепаратистами.

Писатель представил, как Красное море еще больше окрасило свои воды кровью защитников Эфиопии. Трудный путь прошли герои. Он проникся гордостью за них и одновременно почувствовал угрызения совести. Защитники родины каждую минуту рискуют жизнью, а он, никому не нужный писатель, тратит время на пустяки, бездельничает. Ему захотелось встать в их ряды. Он представил, как идет на штурм вражеского укрепления, слышит призыв «Революционная родина или смерть!». В решительную минуту боя судьба сама распорядится, жить ему или умереть.

Сирак почувствовал запах пороха. Услышал пушечные выстрелы и пулеметные очереди. Самолеты на бреющем полете атакуют противника. Ползут танки. Бой в разгаре. Вот упал тяжело раненный солдат. Он просит глоток воды и умоляет товарища положить конец его страданиям. Сирак увидел жестокую правду, судьбу истинных мужчин. «Если бы я мог отобразить эту жизнь!» — подумал он.

— Муж пишет вам?

Женщина ответила не сразу.

— Он прислал только одно письмо через типографию, где раньше работал. И больше вестей от него не было. Вот почему мы все плачем, когда наш Чило Мадер воет от тоски по хозяину.

— Жена героя не должна плакать, — сказал Сирак.

Он представил, как обрадуется соседка возвращению мужа-героя, как все придут поздравить его. Сирак отчетливо услышал возгласы ликования, увидел торжествующего победителя.

Он прижал к себе малыша, расцеловал его и положил ему в кармашек пять бырров.

Матери это не понравилось. Она выхватила бумажку и попыталась вернуть Сираку, но он уговорил ее взять эти деньги мальчику на конфеты.

— Мы не нуждаемся ни в чем, спасибо жителям нашего района. Нам помогают. Только бы скорее вернулся отец, а больше ему ничего не нужно.

— Прошу вас, возьмите, пожалуйста.

Сирак положил деньги обратно в кармашек малыша и заторопился к выходу. Пес пропустил его спокойно и молча. Женщина благодарила Сирака, желала здоровья его сыну. Надо было бы, конечно, оставить им больше денег, да он и так отдал все, которые у него были с собой.

Придя домой, он не успел даже поцеловать Иоханнеса, как Цегие тут же начала свои расспросы:

— Где это ты пропадал? Ты, наверное, не подумал о том, что мы голодные и ждем тебя к обеду.

Цегие никогда не обедала без мужа. Она говорила, что не может без него сделать и глотка, и не любила, когда женщины едят на кухне, готовя еду, а в присутствии мужа не притрагиваются к обеду.

Сирак увидел на столе острый нож. К ножке кровати привязана черная курица. На полу постелена свежая зеленая трава. Вубанчи подбирала крошки инджера и, охая, что-то приговаривала. Затем она принесла жаровню и поставила около стола.

— Надеюсь, курицу я должен зарезать не к обеду? — спросил Сирак.

— Это к вечеру.

— Курица к вечеру, а сейчас чечевичная похлебка?

— Хватит шуток. Лучше зарежь ее, — сказала Цегие и насыпала ладан в курильницу для благовоний.

Вубанчи отвязала курицу и протянула Сираку нож. Она хотела взять у него Иоханнеса, но мальчик закапризничал, не желая расставаться с отцом. Цегие прикрикнула на сына.

— Могли бы и без меня управиться, — буркнул Сирак.

— О, милостивый господь! — перекрестилась Цегие.

— А что такого? Разве женщина не может зарубить курицу? Грешно не то, что попадает в рот, а то, что выходит из него.

Цегие была явно не согласна с мужем. Ей даже говорить об этом было неприятно.

— Ты сама можешь справиться с курицей. Это предрассудки, что женщина не может загубить душу курицы, а с предрассудками надо бороться, — настаивал Сирак.

— Мужчины могут убить не только курицу! Что ты дрожишь?

— Разве ты сомневаешься в том, что я мужчина?

— Видели мы мужчин, которые наповал сражали врага, — сказала Цегие, успокаивая сына.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что о вас говорить!

— О ком это о вас?

— Об ученых мужах, о грамотеях. Не мужчина и не женщина, не священник, не дебтера — вот какие вы нынче!

— А тебе подавай героев, которые пиф-паф — и со всеми разделались. Только таких ты считаешь настоящими мужчинами. — Сирак расправился с курицей, бросил нож и пошел мыть руки.

— Нет, в мужчине главное — ум, — услышал он в ответ. Сирак не мог понять, какому бесу решила жена принести жертву в такой знойный день.

Цегие собрала кровь в глубокую тарелку, наклонилась над тазом, где лежала курица, постояла на одной ноге и вышла.

Вубанчи унесла курицу. В комнате было прохладно, ее наполнял приятный аромат ладана, сизый дымок клубился над курильницей. Сирак взял Иоханнеса на руки. Непоседливый ребенок извивался как уж. Отец отпустил его, и тот стал бегать по комнате, наклонился над раскаленной курильницей. Вошедшая в этот момент Цегие схватила его, испугавшись, что он может обжечься.

— Оберегаешь своего сына! Много жертв принесла ради него, — сказал Сирак.

— Да ведь он не сидит на месте. Не ребенок, а чертенок! — вспылила мать.

То, что сын склонился над курильницей, показалось ей плохой приметой.

— Ну что ж, он такой, каким ты желала его видеть…

— Как это?

— Ты ведь хотела, чтобы сын твой был шустрым. Слышала сказку: корова родила огонь и не могла облизать его языком, потому что боялась обжечься, но не могла и не облизать — все-таки родной. Так и у тебя.

— Ты только на словах отец. Поругал бы его хоть иногда: балуется и балуется.

— Оставь его в покое. Мальчишке и не порезвиться?

— Что только ты говоришь? Подумай! Разве это воспитание, если ребенку не дерут уши? Зачем тогда отец?

— Пусть растет, каким хочет. Наше дело о нем заботиться, а не притеснять: туда не ходи, этого не делай, не суй пальчик — обожжешься. Маменькиного сыночка нам не нужно.

— Ну тебя! — бросила Цегие и, взяв сына, вышла из комнаты.

Сирак почувствовал усталость. Тело его ослабело. Хотелось отдохнуть, но мысли не давали покоя. Голод прошел. Есть не хотелось. Он прикрыл глаза, и опять появилась Себле, но, как всегда, сразу исчезла.

Он стал думать о книге. Проклятая… Сирак уже жалел о том, что взялся писать ее. Еще недавно она ему не мешала, а теперь стала причинять адские муки. И дома из-за нее скандалы. А тут еще Себле. Он вторгся в чужой дом, в чужую жизнь. К чему это может привести? Сирак боялся своих мыслей, но не мог убежать от них. Ему стало страшно.

«Я не могу писать. Это неоспоримо. От этого никуда не спрятаться. Мне нечего сказать людям. Лучшие писатели уже сказали все, что возможно сказать, — я лишь попусту растрачиваю время. Когда же возникают мысли, я не нахожу нужных слов, чтобы выразить их, они словно насмехаются надо мной…»

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросила Цегие.

— Ни о чем.

— Все о книге?

— Как ты догадалась? — удивился Сирак.

— О чем еще ты можешь думать? — ответила она, стараясь не выказать досады.

Он не успел заметить, что она бросила в огонь листы бумаги, исписанные красными и черными чернилами.

— Лучше бы подумал о чем-нибудь полезном.

— Искусство нельзя измерить прямой пользой, — с раздражением сказал Сирак.

— Да, искусство измеряется только долгами, — ядовито парировала она.

Сирак вскочил со стула, нервно прошелся по комнате. «Ты не можешь понять, что такое творчество. Ты знаешь только пищу телесную, в духовной же не нуждаешься. Ты не лучше животного. Не твоя, правда, в том вина. Моя. Прежде чем жениться на тебе, я должен был подумать, все взвесить», — хотелось крикнуть ей в глаза. Но он нарочито спокойно, бесцветным голосом проговорил:

— Мы влезли в долги не потому, что моя книга плохая или ее не раскупили…

— А почему же?

Он махнул рукой.

— Знаешь ли, дорогая, я живу и пишу в стране, где все еще царит неграмотность. Даже грамотные и те книг не читают. Сытно поесть, выпить ареки, если завелись деньги. Вот это да! Но чтобы потратить несколько сантимов на книгу — увольте!

— Какая польза в том, читают люди или не читают? — спросила Цегие, продолжая бросать бумаги в огонь.

— Нет болезни более опасной, чем нищета духа! — сердито возразил Сирак.

— Что-то не видели мы до сих пор, чтобы кто-нибудь умер от того, что не читал книг!

— Что верно, то верно — потому что эти люди вовсе и не живут на свете!

Вубанчи явилась с ощипанной курицей, чтобы опалить ее на огне.

— Да с такими долгами и мы не живем. Висят они грузом на мне и сыне. Как говорят, не было нужды, так решил одолжить мешок тефа. — Цегие зажгла бумаги, которые держала в руке. Потом взяла курицу из рук Вубанчи, стала палить ее и что-то пришептывать, как колдунья.

— Я ведь не собирался влезать в долги. Меня подвели книготорговцы, которые присвоили мои деньги. Уверяю тебя, скоро я расплачусь со всеми долгами, — умоляющим тоном сказал Сирак.

— Ладно, пусть будет так, — ответила жена. — Что говорить о воде, которая уже пролита. Для прошедшей зимы дом не строят. Что было, то прошло. Меня удивляет другое — говоришь о неграмотной стране, где нет читателей, а сам продолжаешь писать еще одну книгу. По-моему, ты болен, и болен тяжко. Будь ты в здравом уме, разве стал бы ты снова затевать такое дело?

Она отдала опаленную курицу Вубанчи. Та вышла, уведя с собой Иоханнеса. Цегие сожгла все бумаги, закрыла жаровню и отставила ее в сторону. Сирак не мог понять, что она делала.

— Я не верю ни в подписи, ни в обещания, а верю лишь в человеческие отношения, — сказал он.

— Да, а в награду за это ты получаешь долги! — сказала она и придвинула мэсоб[56].

— Но это не лишает меня веры в людей.

— Да, людям верить можно, но только после их смерти. А твоя вера — это болезнь, ничего другого в ней нет. И терпеть все это я больше не намерена, — сказала она, приоткрыв мэсоб и вынимая миску с воттом. — У меня есть права! Господи, что же за напасть такая! — ворчала Цегие.

— А в моей жизни все напасти от тебя!

— Вот те раз! — возмутилась Цегие.

Он вспомнил, как она только что жгла какие-то бумаги, ходила кругами вокруг жаровни и колдовала.

— Тяжело мне с тобой, неприятно.

Она не ответила, но подумала про себя: «Злой дух сидит в нем».

— Слушай, дорогая, чтобы заставить меня бросить писать, твое колдовство совсем не нужно. Хочешь, я сам скажу тебе, что надо делать? Это так просто. Каждый день в течение месяца готовь куриный вотт, причем курицу режь сама. В вотт добавляй немного сметаны, можно и мяса. Не помешает этому блюду и холодное пиво. В этом и весь секрет. Желание писать пропадет само собой. Недаром говорят, когда желудок полон, голова пуста. Видишь, как все просто. Напрасно ты тратишь деньги на знахарей.

— Каких еще знахарей?

— Разных! Даже колдунами не брезгуешь. Тебе бы только идолам поклоняться. Тоже мне христианка!

— Несешь всякий вздор! — Цегие смутилась и выбежала из комнаты.

Сирак покачал головой. Предрассудки, суеверия… Да, без культурной революции тут не обойтись!

ГЛАВА 7

В июле, как всегда, пора гроз. Утром обычно небо хмурилось, исходило ливнями, а к вечеру дождь затихал. Небо становилось ясным, и тысячи звезд сверкали в иссиня-черном небе. Низко над горизонтом поднималась полная луна. Звезды весело перемигивались с ней, а она выглядывала из-за эвкалиптов, похожая на нарядную невесту, торжественно выходящую из свадебного дома.

К вечеру становилось прохладно. По земле стелился сладкий дым эвкалиптовых дров, на которых готовили ужин. Аппетитный запах вотта манил в дом. Тихий ветерок разносил тонкий аромат кофе и ладана.

В Квартале Преданий жизнь постепенно затихала. Разбредались по домам торговцы с базара, где днем шла шумная торговля. Лишь несколько старух все еще предлагают остатки инджера, да ребятишки бойко торгуют коло. В поисках пищи бродят бездомные собаки, обнюхивая каждый уголок.

Возвращаются домой рабочие. У многих в руках соломенные корзинки, в которых они приносят из дома обед. Некоторые останавливаются, чтобы купить инджера. Из домов торопливо выходят служанки и слуги, пожилые люди — они торопятся в школу. Из штаба кебеле доносятся возгласы, нарушающие тишину: «Неграмотность будет ликвидирована! Она — наш злейший враг. На могиле невежества мы построим здание научного социализма! Мы победим болезни и нищету! Построим новую жизнь! Да здравствует новая счастливая Эфиопия! Да здравствует процветание героического народа Эфиопии!»

Сирак снова вспомнил злосчастную книгу. Когда же наконец он ее напишет? Задумана она была, когда Цегие ждала ребенка. Трудное было время. Пришлось искать работу. И он ее нашел. А сколько времени ушло на поиски жилья! Тогда было не до литературы, и книгу он на время оставил. Когда же принялся за нее вновь, слова отяжелели, словно камни. Писалось трудно. Сколько страниц изорвал! А теперь оказалась изорванной в клочки вся рукопись. Надо начинать все сначала.

Спасибо Себле, после знакомства с ней работа наладилась. Какая нелепость, что именно из-за нее он лишился рукописи. Теперь все пошло прахом… И его творческая жизнь тоже…

— Добрый вечер, господин, — услышал Сирак голос Вубанчи.

— А, это ты!

— Что не заходите в дом?

Сирак залюбовался луной. Он взглянул на служанку, та застенчиво улыбнулась.

— Ты почему не ходишь учиться? — спросил Сирак.

— Работы много, — замялась девушка.

— Какой еще работы? — сказал Сирак и, не дождавшись ответа, поспешил уйти.

Как только он открыл дверь, Иоханнес бросился к нему навстречу, повис на шее. Сирак поцеловал сынишку и прошел к обеденному столу. Положил на стол рукопись Искандера и обратился к жене:

— Почему ты не пускаешь Вубанчи в школу?

Взгляд Цегие скользнул по папке с рукописью.

Набросив на плечи накидку и повязав, как обычно, косынку, она взялась разогревать куриный вотт, от которого шел дразнящий запах.

— Я тебе говорила, чтобы ты не вмешивался в мои отношения с прислугой. — Она сверкнула своими огромными глазами. — Уже успела нажаловаться? Видно, эта девочка еще себя покажет, твердым орешком будет!

— Да не жаловалась она. Я сам спросил только что на улице. Говорит, работы много. — Сирак сел на стул и, взяв сына на колени, стал играть с ним «в лошадки». — Но даже если работы действительно много, нужно, чтобы она обязательно училась, — строго сказал Сирак.

— А кто вместо нее дела делать будет?

— Она же, только после возвращения из школы.

— Ты, видно, хочешь из меня прислугу сделать. Только и твердишь: «Как она питается? Почему мало спит?» А теперь еще: «Почему не ходит в школу?» Посади ее себе на голову и перестань меня терзать. Тех слуг, что были до нее, ты так избаловал, что они в грош меня не ставили, и в конце концов в благодарность за хорошее отношение бросили работу и ушли. Да что попусту говорить — все равно что воду в ступе толочь. Лучше бы обо мне позаботился.

Она налила воду в кастрюлю. Сирак обхватил голову руками:

— Послушай, Цегие, не надо возвращаться к пререканиям. Я так устал от скандалов. Говорю тебе — она должна учиться.

По его виду и тону Цегие поняла, что он настроен решительно, и, однако, не могла себя смирить:

— Вспомни Буше и Дынке. Что толку от их учебы? Подумать только, грамотная Дынке!

— Они тоже люди.

— Думаешь, они учатся? Им лишь бы от работы отлынить. Собираются и болтают часами.

— Сплетни это!

— Ну, выучится Дынке, а что дальше? — упорствовала Цегие.

— Знания еще никому не повредили.

— Собираются шестидесятилетние старики и старухи и учат буквы! Пустая трата времени!

— Как ты не права! Вывести людей из тьмы — разве это пустая трата времени?! Это великая цель, — сказал Сирак, продолжая играть с Иоханнесом.

— Ну и цель!

— Неужели ты не видишь светлого будущего?

— Сны я смотрю, когда сплю.

Ирония в словах жены покоробила Сирака.

— Меня удивляет, что ты сама из бедной семьи, и так рассуждаешь.

— Опять попрекаешь меня бедностью!

— Да не о том я.

— А о чем? Будто я сейчас выбилась из нищеты, — кричала Цегие.

— Все мы выбьемся, но лишь вместе с народом. Не надо терять надежды, — убежденно произнес Сирак.

Цегие не отрывала взгляда от папки на столе.

— Надежды — не хлеб, ими сыт не будешь. Ты вот все надеешься, что твои книги будут читать! — зло рассмеялась Цегие.

— А почему мне не надеяться? Те, кто сегодня учит азбуку, завтра станут читать. Не ради же денег книги пишутся!

— Ради долгов, что ли?

— Опять ты за свое!

— Так ради чего ты пишешь?

— Таково мое призвание. Я чувствую, что должен писать. Каждое слово обновляет мой дух, каждая мысль обогащает меня. Понимаешь?

Вубанчи принесла мэсоб.

Цегие насмешливо улыбалась:

— Каждое слово обновляет твой дух, терзая при этом тело. К чему бы это? Дай тебе волю, ты и нас принес бы в жертву словам.

Сирак весь внутренне сжался. Гнев душил его. «Что я должен сделать, чтобы она меня поняла?» — думал он.

— Неужели я представляюсь тебе таким жестоким? Я писатель, но это не означает, что я равнодушен к своей семье. Четыре года прожили мы вместе, а взаимопонимания нет. Но ведь были же мы счастливы! А сейчас? Почему мы ссоримся? Что с тобой происходит? Наша жизнь превратилась в ад, — сказал Сирак с отчаянием.

Вубанчи принесла воду для рук.

— Не просто ад, но адский ад, — добавила Цегие.

— Ад не для тебя, а для меня. Я мучаюсь. Мне необходимо закончить книгу. Ни о чем другом я не могу думать. Мне нужно время и нормальные условия. Я скоро закончу. А потом, я обещаю тебе, у нас все будет хорошо, мы станем жить в мире и согласии. Дай мне немного времени, и я никогда больше не доставлю тебе беспокойства.

Сирак вымыл руки.

— Это ты уже говорил не раз, — возразила Цегие.

— Да, говорил, но…

— Закончишь одну книгу, начнешь другую. Ты же заявляешь, что литература — твоя жизнь. — Она взяла на руки сына. — А у нас с ним нет жизни. Мы для тебя ничто. Твоя жизнь в книгах. А мы должны радоваться долгам и нищете. Видно, так угодно господу богу, а сопротивляться воле божьей грешно, — продолжала она, помешивая вотт.

Сирак слушал молча. «В общем-то, она абсолютно права, — подумал он. — Всякая женщина заботится о благополучии семьи. Для нее главное — гарантия семейного блага, а оно всегда связано с деньгами. А мои желания? Моя жизнь? Мое предназначение в жизни? Вне литературы у меня нет жизни и нет желаний. Может быть, то, что я написал, никому не нужно. Может, и эта книга тоже окажется ненужной? Но я должен писать, чтобы выразить самого себя. Может, однажды мне это и удастся. Так в чем же моя ответственность? И перед кем? Перед литературой или перед этой женщиной и семьей? Вот главный вопрос. Литература ревнива. Она не любит делиться с кем-то другим. Она более ревнива, чем сам господь бог».

— Отведай, освяти, — сказала Цегие и достала кусок курицы, над которой произнесла молитву[57]. Оба съели по кусочку.

Сирак давно чувствовал, что Цегие ему не пара. Давно надо было с ней расстаться. Они так далеки друг от друга. Звезды их никогда не сходились. «Расстаться с ней — счастье и для тебя, и для нее, — нашептывал внутренний голос. — Оставь ее. Довольно. И до тебя люди расставались. Ты не первый. Бог не забудет ее. Ничего с ней не случится. Каждый сам борется за свою жизнь! Может, она еще встретит подходящего мужчину, который будет трудиться как надо, вовремя приходить домой и безмятежно спать ночью. Не медли, Сирак, не порть свою жизнь! Все, что связывает тебя с ней, — это кусок курицы, над которой она колдует. Цегие слишком проста, она выросла в бедной семье, ее запросы примитивны. А ты — писатель. У тебя свое предназначение в жизни. Не давай тянуть себя вниз. Ты должен быть свободным. Именно теперь ты должен обрести свободу. Ты сам связал свою жизнь с ее жизнью, и сам же должен порвать эту связь. Какое тебе дело, Сирак, что станут говорить люди. Свобода и еще раз свобода — вот что тебе необходимо…»

Но ведь Цегие поддержала его в трудное для него время, когда жена сбежала за границу. Она утешила его своей любовью, и так-то теперь он ее благодарит?! Разве можно забыть, что когда-то она продавала свое тело, чтобы помочь ему? А как тогда было тяжело. Он потерял работу, и мир словно потемнел. «Она жертвовала для тебя всем, чем могла. И до сих пор терпит твой характер. Ее душа добрее твоей…» — думал Сирак.

Иоханнес уснул на руках у матери. Она внимательно посмотрела на мужа и спросила:

— О чем размышляешь, дорогой?

К еде Сирак не притронулся — не было аппетита. Цегие спросила, можно ли убрать мэсоб. Ему было все равно. Сирак колебался, сказать ли ей все, что он думает об их жизни? «Отныне ничто нас не связывает. Нить, которая соединяла нас, порвалась. Довольно. Мы расстаемся, и каждый будет жить, как сможет. Пусть лопнет давно назревший нарыв. До какой поры можно мучить друг друга? Каждый должен найти свое счастье. Жизнь слишком коротка. И нельзя превращать ее в страдание». Слова эти готовы были уже сорваться с его языка, когда вдруг он увидел ее огромные, полные слез глаза и сладко уснувшего на материнских руках сына. Сердце его сжалось. Ему стало стыдно за свои мысли. Он резко встал, подошел к жене и поцеловал ее в лоб.

— Это за что же? — удивилась Цегие.

— За вкусный обед, который ты для меня приготовила.

— Ты даже к нему не притронулся.

— Тогда за то, что мне хорошо с тобой.

— Если бы так, ты не обращался бы со мной, как с ненужной вещью. Не думай, что я не вижу, насколько далеки мы друг от друга, живем как чужие.

В комнату вошла Вубанчи, унесла мэсоб и кастрюлю, а потом подала воду ополоснуть руки.

— Кроме книги, меня ничто с тобой не разделяет. Если бы ты могла понять меня и помочь мне, мы были бы счастливы.

— Как только ты заводишь разговор о книге, у меня начинает болеть голова, — сказала Цегие сердито, поднялась и пошла укладывать сына.

Его словно окатили холодной водой. «Почему она ненавидит мою работу? Никогда не подбодрит меня. Почему требует внимания лишь от меня, не отвечая мне тем же? Ох, женщины! Они хотят иметь верного раба, а не мужа». Взгляд его упал на пухлую папку, которая лежала на столе.

Трудно перейти от личных неурядиц к жизни героев чужой книги, трудно и неприятно — точно в дождливое время ложиться на влажную простыню. Он почувствовал озноб. Не хотелось не только читать, но даже видеть эту рукопись. И зачем он обещал Искандеру прочесть ее? Ну что теперь делать? Разбив глиняный горшок, нечего о нем горевать. Он взял рукопись и, недовольно ворча, стал перелистывать. Название сразу ему не понравилось. «Зажжен факел борьбы, над страной восходит заря». «Громкие слова, — подумал он. — Может, отговориться чем-нибудь и вернуть рукопись Искандеру? Если мне не нравится, как я ему скажу об этом? Готов ли он выслушать правду? Уже название книги говорит само за себя. Закончил, не успев начать. Как говорится, сорвала коза ветку, прежде чем до нее дотянулась. Ладно, выскажу все, что сочту нужным». Он наконец заставил себя сесть за стол — словно в могилу добровольно лег. Его неприятно поразил идущий от страниц запах духов. Рукопись была напечатана на светло-голубой бумаге и аккуратно переплетена. Может, это духи машинистки? Неужели Искандер надушил бумагу? «Распутство!» — буркнул Сирак и начал читать.

ГЛАВА 8

— Доброе утро! — Сверкая золотым зубом, появилась со своей неизменной кофейной чашкой прямо навстречу закипевшему кофейнику тетушка Алтайе.

Цегие обрадовалась.

— О господи! А мы собирались послать за вами.

— Кофейный дух сам призывает меня. Дай бог, чтобы день прошел хорошо, чтобы завистник наш сгинул… — пробормотала она и села.

Цегие радостно улыбнулась гостье. Крышка кофейника подпрыгивала, словно от нетерпения. В доме курился ладан, поднимаясь струйками дыма вверх, к потолку. Тетушка Алтайе была явно довольна.

— Все в порядке. Кофейный дух поднимается вверх. Да услышим мы только хорошее и не увидим ничего плохого! Пусть добрый дух подстережет нашего недоброжелателя у дверей и прогонит от нас болезни! Да пребудет он с нами вечно! — шептала она, сверкая золотым зубом и протягивая служанке чашку.

Тетушка Алтайе любовалась закоптевшим кофейником, предвкушая угощение. Увидев Иоханнеса, который получил горсть орехов коло и хотел всыпать их в кофе, она рассердилась и бросила Цегие:

— Не лучше ли убрать подальше от кофейника этого баловника?

Цегие потянулась, чтобы схватить Иоханнеса, но он увернулся и рассыпал полную тарелку коло. Тетушка Алтайе потемнела от злости. Она больно ущипнула Иоханнеса, и тот залился слезами. Вубанчи бросилась собирать зерна, приговаривая — «бог — это хлеб, хлеб — это бог». Цегие целовала Иоханнеса, пыталась его успокоить.

— Что это вы, госпожа Алтайе? — сердито сказала она гостье.

— Убери мальчишку от кофейника. Дух не любит, когда его пугают, — ворчала та.

Цегие не забывала духа. Она плеснула в угол чашечку кофе и бросила туда же горсть коло.

Тетушка Алтайе наконец успокоилась. Прихлебывая кофе, она вспоминала их с Цегие поход к знахарю:

— Ты все сделала, что советовал тебе знахарь из Кечение?

— А что нужно было делать?

— Как что, девочка моя?

— Колдун ничего мне не присоветовал.

— Оставь такие разговоры, Цегие. Это нехорошо! — испуганно сказала Алтайе.

— Лучше вы оставьте колдовство, тетушка. Все это обман!

— И ничего не сделал? — удивилась Алтайе.

— Черт, который сделал тебя дьяконом, сделает и попом. Вы это знаете, тетушка Алтайе.

Госпожа Алтайе на обратила внимания на настроение Цегие. Она была голодна и думала только о еде. Она не ела со вчерашнего дня. В животе слышалось голодное урчание.

Ее старые зубы не могли грызть зерна коло, и это раздражало ее. Алтайе думала, что у человека нет более злого врага, чем его живот.

— Не осталось ли чего на сковородке? — спросила она с надеждой.

Налив всем по второй чашечке, Вубанчи пошла опять варить кофе.

Тетушка Алтайе обмакивала инджера в куриный бульон и запивала кофе. Глядя в потолок, она благодарно приговаривала:

— Пусть ты будешь щедра, пусть будешь, жить в мире с добрыми духами матери и отца твоего.

— Что сделали для меня добрые духи матери и отца? Заставили бедствовать, скитаться, продавать самое себя любому пьянице! Пришло время, когда я от всего этого избавилась. А теперь снова… — сказала Цегие раздраженно в ответ на ее молитвы.

— Да что произошло, девочка моя? — с недоумением спросила Алтайе, не переставая жевать. — Нехорошо гневить судьбу без причин.

— Вы так ничего и не поняли, — с досадой сказала Цегие.

— Что тут понимать? Ревнуешь? — сверкнула Алтайе золотым зубом. — В молодости я чуть не убила первого мужа от ревности.

— Нет, это не ревность, тетушка, — едва сдерживая слезы, сказала Цегие. — Меня печалит моя судьба и судьба моего сына.

— Ну что же все-таки случилось? — аппетитно пережевывая инджера, удивилась тетушка Алтайе.

— Я чувствую, что он бросит меня, как старый пустой мешок.

— Не говори так, дитя мое. Ведь он добросердечный человек. Не сможет он поступить с вами жестоко. Не произноси таких грешных слов.

— Оставьте, тетушка. — Цегие глубоко вздохнула. — Я знаю, что он ждет возвращения своей жены. Мы с сыном для него пустое место. Временные мы в его жизни. Раньше я верила, что он с нами, а теперь вижу — нет. Иначе он заботился бы о том, чтобы улучшить нашу жизнь. А ему до этого и дела нет. Ведь он не живет в семье. Не зря говорят: не проводят допоздна вечер в доме, где не собираются ночевать. Он только пережидает время. А почему, вы думаете, он начал писать? Вспоминает жену и сына, вот и пишет. Я-то поняла это давно.

Тетушка Алтайе, вытирая руки, возразила:

— Как может вернуться женщина, которая сбежала из своей страны? Разве тело покойного вносят обратно в дом? Сама рассуди.

Вубанчи принесла еще кофе. Подала воду. Госпожа Алтайе вымыла руки. Цегие посмотрела в ее сторону и тихо сказала:

— Говорят, многие эфиопы, которые уехали за границу, теперь возвращаются домой.

— Что ты говоришь, девочка? Неужели ты настолько глупа? Не может предавший родину, сбежавший из дому, вернуться обратно открыто, через дверь! Если бы она любила своего мужа, она бы никуда не уехала. Значит, родня ей оказалась дороже. Она никогда не вернется. А вот мужчине, пока идет эта революция, трудно верить. Не сбежит ли он — вот в чем дело. Говорят, первая любовь зла.

— Он-то не сбежит, — уверенно возразила Цегие. — Не только от страны, он от Квартала Преданий оторваться не может. Жена ведь попыталась увезти его с собой, но поняла, что его разлучить с родиной может только смерть. Потому-то и уехала отсюда вместе с сыном. Сирак часто говорит: человек без родины — что дерево без корней. Как можно жить без национальных песен, сказок, шуток, без родного смеха и слез?! Я не сомневаюсь в нем. Кроме того, он от души поддерживает революцию. Я как-то спросила его: «Почему ты не уехал с ней? Хоть ты из угнетенных, но ведь она твоя жена». А он ответил: «Брак не может преодолеть классовую принадлежность… Я вижу, как угнетенные массы творят историю. Если я не сумею написать об этом, то должен сам принять участие в борьбе». Вот он какой. Нет, он никуда не уедет. Он и умрет здесь, на родине.

Госпожа Алтайе явно была в замешательстве. Она ничего не могла понять.

— Что же тогда тебя беспокоит? — опять удивленно спросила она.

Цегие вспыхнула:

— Почему он такой невнимательный ко мне? Сердце его где-то далеко.

— Так ты ведь сама сказала, что он поглощен книгой, — недоумевала госпожа Алтайе, — И я клянусь тебе, что он забросит свою писанину. А то, что у него есть другая женщина, видно на кофейной гуще.

— Как? — вскрикнула Цегие, и ей показалось, что сердце ее на мгновение остановилось.

Вубанчи пошла варить кофе в третий раз. Госпожа Алтайе, не отрывая взгляда от кофейника, тихо сказала:

— Вместе с ним работает одна девушка. Я хорошо ее знаю. И постараюсь через нее все узнать. Ее родители, царство им небесное, были моими соседями в итальянском квартале. Они давно уже почили. Все мы обратимся в прах однажды. Уж как пытался избежать смерти фитаурари Маналлебачеу, но и он ушел в землю. А какой был собой видный!

— Как ее зовут? — нетерпеливо спросила Цегие.

— Себле Ворку Таффесе. Отец ее, алека Таффесе, умный был человек. Она вся в отца. А какая красавица! Кажется, что бог все свое умение потратил, чтобы сотворить ее.

Цегие побледнела.

— Она замужем? Или…

— Замужем. И живет как в раю, — закончила тетушка Алтайе.

У Цегие отлегло от сердца.

ГЛАВА 9

У Сирака нет срочной работы. На столе все те же запыленные папки. Он рассеянно смотрит в окно. Дует легкий ветерок. Наконец-то августовские дожди и туманы уступили место ласковому сентябрю. Из-за гор величественно выкатилось утреннее солнце. Хотелось выйти во двор, понежиться в ласковых лучах.

Некоторые чиновники, изображая занятость, уткнулись носами в давнишние бумаги. Пять лет прошло после революции, но доставшиеся в наследство от феодального строя порядки еще живучи. Сколько их этих выскочек, приспособленцев, лицемеров, которые изображают бурную деятельность, а сами тунеядствуют, пользуясь трудом и заслугами других. Строят козни, не брезгуют никакими средствами вплоть до предательского удара в спину. Нет, борьба еще не окончена!

Сирак открыл рукопись Искандера. Недочитана лишь последняя глава. Он глубоко вздохнул, стал читать, но не мог сосредоточиться. Поскорее бы разделаться. Высказать Искандеру свое мнение — и с плеч долой. Книга ему не нравилась. Хотя конец был близок, ему казалось, что он до сих пор находится в непроходимом, густом лесу, из которого нет выхода. Стараясь не отвлекаться, он дочитал наконец последнюю страницу, взглянул на часы. Прошло только сорок минут. Сирак с облегчением вздохнул, но, подумав о предстоящем разговоре с Искандером, смутился. Попытался представить книгу в целом.

«В общем-то она неплохая, — убеждал себя Сирак. — Особенно некоторые главы. Отдельные страницы написаны ярко и выразительно. Но ведь этого мало. Форма сама по себе не определяет ценности произведения. Главное — содержание. А у Искандера это самое слабое место. Неясна основная идея. Искандер хотел рассказать о кампании по развитию страны и ликвидации неграмотности. Показать роль учащейся молодежи, которая превращает всю страну в школу для народа, встречая его понимание и поддержку. Молодежь помогает крестьянам приобщиться к политической жизни, делает многое для улучшения быта крестьян. Так и было на самом деле. А у него получается, что кампания проводится лишь для того, чтобы молодежь могла проявить свой геройский пыл.

Поступки персонажей лишены внутренней логики, слабо показан процесс становления новой жизни, воспитания новых людей. Картины перемен в жизни крестьян даны размыто. Герои теоретизируют, язык их невыразителен, они мало чем отличаются друг от друга. Читателю предлагаются абстрактные теоретические рассуждения участников кампании. Здесь нечему огорчаться или радоваться, плакать или смеяться. Если в книге нет художественных образов, то она не может называться романом. Скорее это брошюра на злобу дня. А в художественном произведении мало коснуться злободневной темы, нужно выразительно раскрыть ее, создать запоминающиеся образы. Показать борьбу прогрессивных сил с реакционными не так просто, один лишь выбор темы не гарантирует успеха произведения, — думал Сирак. — Если бы Искандер смог изобразить живую жизнь и живых людей в определенный момент истории, его роман, несомненно, был бы интересным. Ведь когда был объявлен декрет о проведении кампании, люди по-разному повели себя. Некоторые, чтобы удержать детей дома, не допустить их отправки в отдаленные районы, обивали пороги кабинетов ответственных руководителей, не гнушались и прямым подкупом. Они приносили справки от врачей, добивались, чтобы их дети оставались недалеко от дома, где-нибудь в соседнем городе или там, где жили родственники. Ничего этого нет в книге Искандера. Для некоторых слово «народ» означало болезни, эпидемии, грязь, голод, ад кромешный. И как они могли отпустить своих сынков на такое испытание? Были случаи, когда целый год их прятали по домам. Такие не верили в пользу ликвидации неграмотности и считали, что кампания проводится для того, чтобы погубить молодежь. А среди народа они распространяли слухи о том, что военное правительство посылает в деревню молодежь для того, чтобы разрушать церкви и мечети, уничтожить религию, надругаться над женщинами, разрушить лучшие национальные традиции, чтобы захватить земли и скот и вновь ввести ненавистную крепостную зависимость. Как можно было пройти мимо этого в романе?

Но это не единственный недостаток книги. Все участники кампании имеют одинаковые взгляды и представления. Однако в жизни не все они были прогрессивными и верно служили народу. Некоторые из них, вырвавшись из-под родительской опеки на свободу, весело проводили время. Целые ночи напролет кутили, соблазняли деревенских девушек, безобразничали. Среди молодежи были люди целеустремленные и умные, но встречались авантюристы и хвастуны. Большинство молодых людей бескорыстно и самоотверженно выполняли свой долг перед народом, а некоторые использовали это событие в своих целях. Среди участников кампании шла острая классовая борьба. А об этом в книге сказано расплывчато. Неясно, где происходит действие, что представляют собой банды помещиков. Чтобы достоверно отобразить такую сложную тему, требуется терпение, внимательное изучение вопроса. Его нельзя касаться вскользь». Сирак поймал себя на мысли о том, что со стороны легко судить и давать так называемую объективную оценку. Повесть Искандера вызвала в нем досаду и огорчение. Может, это зависть? Нет, чему здесь завидовать. Так или иначе, придется сказать Искандеру все, что он думает. Сирак поднял трубку, набрал номер.

Искандер пришел ужасно взволнованный. Пот градом катился по его лицу, вспотела спина, руки и губы дрожали, а глаза стали красными и непрерывно мигали. Он слушал Сирака молча, с видом человека, который предстал перед судом, чтобы принять смертный приговор. Время от времени Сираку казалось, что разговор надо прекратить: чувствовалось, что Искандер кипит, словно вулкан, готовый взорваться в любую минуту. «Может, лучше было бы сказать, что все хорошо? — спрашивал себя Сирак, но тут же отвергал эту мысль. — Если человек хочет стать писателем, он должен быть готов к нелицеприятной критике. Иначе ему нечего делать в литературе». Искандер был жалок. Он все время вытирал со лба пот. Толстые щеки его дрожали. Лицо потемнело.

Сирак взглянул на него украдкой. Посмотреть ему прямо в глаза он не мог. В душе он раскаивался, что так много себе позволил. Ведь Искандер примчался сюда вовсе не для того, чтобы его разгромили.

Пытаясь избавиться от тяжелого ощущения, Сирак, заканчивая разговор, сказал:

— В основном книга интересная. И, если ты учтешь мои замечания, она только выиграет.

Искандер нерешительно протянул дрожащую руку и взял рукопись. Он поправил зубной протез и сказал, обращаясь к самому себе:

— Все кончено.

— О чем ты? — спросил Сирак.

— Кончилось мое писательство. Рассеялись заблуждения, пустые надежды… Понимаешь ли ты, что я сейчас испытываю?

— Что же? — торопливо спросил Сирак.

— Полнейшую пустоту.

— Ты не прав, Искандер. Ты не должен отчаиваться.

— Замолчи, ради бога!

— У тебя есть способности.

— Но ведь ты же сам только что сказал, что их нет.

Сирак рассердился.

— Я не говорил этого. Я высказал лишь критические замечания. А принимать их или нет — твое дело. Между прочим, писатель должен стремиться к совершенству.

Искандер нервно втянул воздух и сказал:

— Как от несовершенного существа можно ожидать совершенное произведение? Это утопия. Ты меня уничтожил. Лишил надежд. — Он бросил рукопись на стол.

— Я не хотел разрушать твоих надежд. Такое не в моем характере. Зависть мне чужда. Если я обидел тебя своей откровенностью, извини. Любовь и уважение к литературе заставляют меня быть правдивым. Если ты хотел услышать от меня только приятное, то ошибся. Я говорил то, что чувствую. Сожалею, если наш разговор вызвал в тебе досаду. Творческие личности часто отличаются самомнением и самовлюбленностью. Они слишком чувствительны, капризны и обидчивы. Воспринимают все болезненно. Поэтому, думаю, лучше нам на этом закончить. Извини еще раз, — сказал Сирак и встал.

— Ты меня не понял, — возразил Искандер.

— Почему? — удивился Сирак, снова садясь.

— Если я добавлю то, о чем ты мне сказал, цензура роман не пропустит.

— Когда ты пишешь, тебя не должна интересовать цензура. Ее ножницы — не твоя забота. Задача автора в том, чтобы правдиво отразить жизнь. — Сирак нервно ковырнул прыщ на подбородке.

Искандер всматривался в Сирака покрасневшими глазами.

— Ты идеалист, Сирак.

— Не идеалист я. Я мечтатель. Мои мечты — это мечты народа. Моя душа живет чаяниями народа, его радостями и заботами. Я мучаюсь оттого, что мне не хватает слов, чтобы рассказать о судьбе человека в этом мире, его радостях и страданиях, рассказать о том, что жизнь не бессмысленна и не суетна. Человек должен быть счастливым, должен изменить мир. Он рожден для того, чтобы быть победителем, а не побежденным. Мне нужны такие слова, которые бы вселили светлые надежды в моего современника. Человек — это тема моих произведений, а слова — орудие, которым я работаю. Слова — дивные жемчужины, но мы не всегда с ними бережны. Может, в этом ты видишь мой идеализм?

— Да нет же, Сирак.

— Тогда что ты имеешь в виду?

— Я же сказал, если я буду писать откровенно о всех перегибах и ошибках, цензура меня не пропустит.

— Какое тебе до этого дело? Твой долг писателя состоит в том, чтобы писать.

— А разве писатель не должен хотеть, чтобы его читали? Какой тогда смысл в том, что он пишет? Это уже не писатель, а писарь. Если я пишу, я хочу, чтобы меня читали. И ради этого в чем-то себя сдерживаю. Такова жизнь… — закончил Искандер.

Сирак устроился поудобнее.

— Каждый писатель желает, чтобы его читали. Но это не может быть его главной целью. Наипервейшая его задача — быть правдивым в своем творчестве. Именно потому я и ошибся со своей первой книгой. Мною руководило желание напечататься, встать в один ряд с известными писателями, завоевать популярность. И сейчас я очень сожалею об этом.

Искандер смотрел в окно. Надежды его рассеялись, подобно туману в ветреную погоду. А он-то мечтал, как через месяц-другой выйдет книга с его именем на обложке. Он всем сердцем ненавидел Сирака.

— Для чего ты пишешь? — спросил Сирак, не отрывая от Искандера внимательного взгляда. — Какая у тебя цель?

— Я люблю писать.

— Но этого недостаточно. Литература имеет особое предназначение. Ты не сердись, послушай. Главное для каждого писателя — это человек. Ты согласен? Если да, то идем дальше. Как мы видим человека — в этом суть вопроса. Каков смысл жизни? Может, это западня, которая уготована человеку помимо его воли, с рождения? Является ли человек жалким существом, судьба которого предопределена? Или он сам строит свою жизнь, изменяет окружающий мир, сам распоряжается своей судьбой? Таковы две противоположные позиции. Третьей быть не может. Писатель должен разделять одну из них. Для того чтобы писать, мало взять перо и бумагу. Писатель должен видеть общее и частное в жизни и обязательно внести в нее что-то новое, свое. А для этого одних способностей недостаточно. Писателю нужны всесторонние знания. Он должен изучать жизнь, больше узнавать людей, их судьбы, взгляды. Писателем может быть лишь человек, имеющий доброе сердце и богатую душу. Писатель должен обладать способностью анализировать явления, сравнивать, уметь видеть противоположности. Лишь тогда он сможет отобразить действительность и красоту, отобразить жизнь такой, как она есть, не оглядываясь на других и не опасаясь, что его неправильно поймут. Нет более сложной и интересной задачи, чем постигать истину. Поэтому правдивый писатель, имея друзей, не всегда имеет поклонников.

Искандер опять поправил зубы и обратился к Сираку:

— Что же ты советуешь мне делать?

— Разобраться в себе и продолжить…

— Что? Эту же книгу? После двух лет работы?

— Над своей я работаю уже три года и, может, проработаю еще три…

— Я ни за что к ней не вернусь! — Искандер вскочил со стула.

— Я бы на твоем месте попытался. Тема интересная. И способности у тебя есть. Мы не должны терять надежды.

Искандер опять молча уставился в окно. Потом, повернувшись к Сираку, сказал:

— Желаю тебе долгих лет жизни, спасибо за все. С сегодняшнего дня я не писатель. Писатель Искандер умер. — Он ударил себя в грудь. Пот катил с него градом. — Его больше нет! — Мучительно захрипев, Искандер схватил со стола рукопись и начал рвать ее на мелкие кусочки…

ГЛАВА 10

— Что с тобой? — спросила Себле, как только Сирак открыл дверь.

Он попытался улыбнуться, но не смог. К ней он пришел не в силах справиться с собой после тяжелого разговора с Искандером.

— Ты выглядишь больным. Что случилось?

Он придвинул стул, сел около нее и стал рассказывать:

— Я чувствую себя так, будто погубил живую душу. И теперь раскаиваюсь, но… Мне кажется, я убил в Искандере писателя…

— Если он не хочет знать о себе правду, тем хуже для него. Чем ты можешь ему помочь? — сказала Себле, поправляя букет роз на столе.

Сирак взглянул на розы, потом на ее губы.

— Никто не хочет знать о себе правду… Но зачем быть мухой, которая лезет в сметану? Зачем вмешиваться в чужие дела? Какой прок от того, что я ему высказал? Уничтожил его — и все. Человек, потерявший надежду, живой мертвец. Каждому из нас надо на что-то надеяться. Иначе жить невозможно.

Сирак рассматривал волосы Себле. Они, как всегда, спадали на лоб. «А что, если бы она изменила прическу?» — подумал вдруг Сирак, отвлекшись от своих переживаний.

— Может, он обдумает твои советы. Напрасно ты так волнуешься. — Себле взглянула Сираку в глаза.

— Если бы ты видела, с каким остервенением он изорвал рукопись, ты бы так не говорила. Точно с ума сошел.

— Думаешь, он может над собой что-то сделать?

Эта мысль не приходила ему в голову, и вопрос Себле его ошеломил.

— А тебе кажется, что такое возможно? Я и не подумал об этом. Он очень одинокий человек, насколько я знаю. Иных радостей, кроме книг и вкусной еды, в его жизни нет. Если бы ты видела, как он ест! Тщательно, со смаком пережевывает каждый кусочек. Может сидеть за столом часами! И очень раздражается, когда кто-то быстро ест. Однажды он пригласил меня пообедать в итальянский ресторан на улице Черчилля. Рядом с нами, за соседним столиком, какой-то человек заказал спагетти. Он мгновенно накручивал их на вилку и тут же проглатывал. Искандер не мог этого выдержать. Встал, подошел к нему и спросил: «Куда так торопишься, брат мой?» Человек поднял глаза от тарелки. Он даже вспотел от спешки. Рот его был набит. Он растерянно смотрел на Искандера. А у того в глазах горела ненависть. «Я про то, как ты ешь!» — сказал он. Человек разозлился: «Тебя это не касается». А Искандер знай гнет свое: «Видеть не могу, когда так едят, у меня весь аппетит пропадает».

Я испугался, что торопыга затеет ссору, но он, облизнувшись, ответил с улыбкой: «Чтобы твой аппетит не пропал, отвернись. Ты ведь пришел сюда обедать, а не на людей смотреть». Но Искандер не унимался. «Люди отличаются от животных в том числе и тем, как они едят!» — сказал он в заключение и вернулся к столу. Но обедать уже не стал. Играя ложкой, он говорил уже мне: «Чтобы почувствовать красоту музыки, надо слушать ее внимательно. Чтобы наблюдать красоту природы, надо уметь созерцать. Все проявления жизни требуют к себе вдумчивого отношения. Так же и еда. На пищу нельзя набрасываться. Надо уметь почувствовать ее вкус, насладиться ею».

Видимо, сосед все слышал. Закончив трапезу, он подошел к нам: «Мне кажется, братец, ты пришел сюда не обедать, а философствовать. Сытый голодного не разумеет. Голодный желудок пустым словоблудием не набить», — сказал он и, не дожидаясь ответа, вышел… Так о чем я говорил? — вернулся Сирак к прежнему разговору.

— О том, что Искандер очень одинок.

— О да! Одиночество — опасное состояние.

— Мне казалось, что вы, творческие люди, любите одиночество.

— Это наша стихия!

— Так почему ты беспокоишься об Искандере?

— Я боюсь… В иные моменты творческие натуры, когда они не могут ничего создать, начинают разрушать. Когда они не справляются с жизнью, они ожесточаются. Одни начинают пить. Другие становятся чревоугодниками. И так далее и тому подобное. Иногда кончают жизнь самоубийством. Некоторые теряют рассудок. Разные бывают истории. Творческие личности — особые создания. Иногда они считают себя божьими избранниками и ставят себя выше других. У них преувеличенное самомнение. Критику они часто не воспринимают. Они вспыльчивы и легко ранимы. Одним словом, в них много детского.

— Какой путь выберет Искандер, как ты думаешь? — спросила Себле.

— Мне кажется, он отправится по ресторанам в поисках изысканной кухни. Хотя в городе нет ни одного, где бы он не знал шеф-повара. Искандер ведь живет в гостинице.

Себле легким движением поправила локон, спадающий на лоб.

— Я иначе представляла себе людей искусства. Мне казалось, что вы нуждаетесь в женах, которые понимали бы вас.

— Нет, совсем нет. Мы слишком погружены в себя, чтобы с кем-то ужиться.

— А я все-таки думаю, — продолжала Себле, — что писателю нужна жена, которая будет молчать, когда ему угодно, говорить, когда он пожелает, жена, которая будет вовремя укладывать детей спать, вкусно готовить еду, делать все, что нужно для того, чтобы он мог спокойно творить.

Сирак покачал головой.

— Никакая женщина не сможет обрести счастье с человеком, занятым литературой. Единственная радость писателя состоит в том, что из-под его пера бегут строки, как ручейки в сентябре, после сезона больших дождей. Мне жаль тех женщин, которые выходят замуж за людей, связанных с искусством и литературой. Они не смогут разделять их радости и страдания, не смогут жить общей с ними жизнью.

Сирак почувствовал, что настроение Себле внезапно изменилось. Исчезла улыбка. Пытаясь скрыть волнение, она наклонила голову, и он залюбовался ее волосами. Он не понял, что ее вдруг обидело. Может, ей надоели его скучные разговоры? Тут он заметил, что сегодня, против обыкновения, у нее на столе не было книги. И сам он почему-то сразу побежал к ней со своими переживаниями…

«Уж не влюбился ли я? — подумал Сирак. — Нет, это невозможно…» Он поднял глаза, и их взгляды встретились.

— Что это ты перестала читать, Себле? — спросил он, отводя взгляд.

— Сама жизнь стала для меня романом. Трудным романом… Теперь не до чтения. Если бы я могла, то сама начала бы писать. — Себле была взволнована.

— Что же не попробуешь?

— Не хочу быть плохим писателем. Ты ведь сам рассказывал, сколько страданий выпадает на его долю.

— Но ведь страдание является и источником радости.

— Ладно, хватит обо мне. Расскажи, что ты написал за это время.

— Подожди немного. Я еще не начал, вот начну, и тогда уж меня не остановишь. Всегда трудно начало, хотя не менее труден и конец. Я уже чувствую главную линию книги, однако не могу пока полностью ее уловить. Так оно и бывает. Вдруг все проясняется, и тогда я живу жизнью моих героев, не расстаюсь с ними. Правда, это длится недолго.

— Скорее бы ты начал писать! Как я жду этого!

— Не волнуйся. Непременно начну.

— Ты думаешь, что я такая нетерпеливая потому, что рукопись пропала по моей вине? Конечно, мне это неприятно. Но главное — я жажду увидеть страницы книги, где будет частица и моей души.

Она отвернулась, приложила прохладные ладони к зарумянившимся щекам.

— Ты возлагаешь на меня тяжелую ответственность, — сказал Сирак серьезно.

— Пиши скорее, пока мой муж не убил тебя. — Себле смотрела прямо ему в глаза. Сирак рассмеялся. Она даже не улыбнулась и с дрожью в голосе добавила: — Он считает, что ты мой возлюбленный.

— Ну что ж, я готов умереть. За такую женщину, как ты, не грех сложить голову.

Воцарилось тягостное молчание. Себле открыла сумку, делая вид, будто что-то ищет. Потом отложила ее в сторону. Хотела встать. Губы ее дрожали. Сирак готов был вырвать свой язык.

— Кто же тебе запрещает? — сказала Себле, прикусив нижнюю губу.

Он не мог поверить своим ушам. «До чего ты был глуп, Сирак», — услышал он свой внутренний голос.

ГЛАВА 11

«Какой сегодня день?» — подумал Сирак.

Утром, по пути на работу, он слышал голос нищего: «Ради святого Георгия, подайте, люди добрые». Нищий всегда просил милостыню двадцать первого числа каждого месяца. Значит, сегодня среда. До субботы ждать еще целую вечность!

Сирак привык считать время страницами, которые удалось написать. Смысл прожитого дня измерял тем, что сделал. Как дождаться субботы? Если бы можно было ускорить ход времени! Время властвует над нами. Мы освобождаемся от его власти, только когда умираем и переходим в мир иной.

Суббота! В субботу он встретится с Себле.

Сирак вспоминал ее последние слова:

— Или ты ждал, что я сама приглашу тебя на свидание?

— Когда же мы встретимся?

— В субботу, в два часа дня.

— Это так долго, еще три с половиной дня…

А сколько часов? Он стал считать часы и минуты. Три дня казались ему годами.

— Почему ты раньше не заговаривал со мной о встрече? Гордость не позволяла?

— Не хватало храбрости.

— Разве я внушаю страх?

— Совсем нет. Я молчал потому, что боялся неловким словом испортить наши отношения.

— Неужели? — Она засмеялась, сверкнув ровными, жемчужными зубками, и Сирак очнулся от этого сна наяву. Себле не было рядом с ним.

В час все ушли обедать. Он остался один. В комнате было сильно накурено. Сирак вдруг вспомнил, что они не договорились о месте встречи. Он помнил только одно — в два часа… Сирак решил пойти к Себле после обеда. Но куда им отправиться? И солнце так безжалостно палит!

Что за жизнь? Нет места, где можно писать, нет уголка, где можно побыть вдвоем с любимой. Идти днем в кафе, в кино? Нет, это невозможно. Вдруг в голову пришла мысль обратиться к Искандеру. А что, если он все еще обижается? И как-то неудобно просить его о таком одолжении. Однако ничего другого не остается. А что же женщины? Неужели, если они чего-то хотят, ничто не может их удержать, даже полуденный зной? Они смелее мужчин. Крепись, Сирак! Придется обратиться к Искандеру. Он вышел, остановил такси.

— До Пияцы довезешь?

Шофер запросил пятьдесят сантимов. «Это ведь рядом», — попробовал возразить Сирак.

— Машина не на воде работает, братец, — бросил таксист небрежно и хотел было захлопнуть дверцу машины. Сирак махнул рукой.

— Ладно, поехали.

Разбитый автомобиль едва тащился. Но что поделаешь? Надо исполнять волю шофера, жены, начальника на работе, председателя кебеле в квартале. С люльки и до могилы — зависеть от воли других людей. А свобода… есть ли она вообще? Остается ли у человека право выбора? Мы живем, не зная зачем, и умрем, не зная почему и когда. Вскоре машина остановилась на площади Пияцы.

Сирак вздрогнул от неожиданности, когда шофер сказал, обнажив испорченные чатом зубы:

— Что это вы так задумались?

— Да все размышляю о том, как подскочили цены, — ответил Сирак, доставая из кармана деньги.

— Можете и не платить…

Сирак протянул деньги:

— Ведь не на воде же действительно ездит твоя машина!

— Ничего мне не надо. Довольно вашей книги «Исчезнувшая, как тень». Она мне доставила много радости. Почему вы больше ничего не пишете? — Шофер узнал Сирака по фотографии в его книге.

Эта встреча взволновала писателя. Он всегда волновался, когда незнакомые люди узнавали его и высказывали ему свои восторги. Сердце радостно билось.

— Я пытался… — неуверенно сказал Сирак. — Но ничего, кроме долгов, это не дает. — Он снова протянул деньги.

— Оставьте, прошу вас…

— Ну что же, принимаю такой подарок в честь нашего знакомства. Спасибо.

Сирак вышел из машины. У него было хорошее настроение. Он чувствовал себя счастливым уже от того, что Себле назначила ему свидание. А встреча с шофером, который похвалил его книгу, еще больше окрылила его. Приятно быть популярным, хотя стоит это недешево.

Сирак подошел к гостинице, где жил Искандер. У самого входа остановился. Может, вернуться? Э-э, была не была! Вдруг не выгонит? Он решительно направился в восемьдесят первый номер. Поднялся на второй этаж. Гостиница была старая, построена еще итальянцами. Полы жалобно скрипели. Сирак остановился перед дверью и постучал. Ответа не было. Он постучал громче, опять никто не ответил. «Уж не случилось ли чего?» — подумал Сирак и постучал еще раз, уже настойчиво.

— Кто там? — донесся глухой голос Искандера.

Слава богу, жив.

— Это я, Сирак. К тебе можно? Почему не открываешь?

Послышались шаги. Искандер распахнул дверь. Комната была буквально пропитана запахом виски. На маленьком столике стояла недопитая бутылка. Мебель спокойного зеленого цвета хорошо сочеталась с желтыми занавесками.

— Слушай, с каких это пор ты стал пить виски днем? — спросил Сирак.

— Тебе-то что? Если ты пришел говорить о книге, ничего не выйдет. Довольно. Это дохлое дело, и его нельзя оживить. Ты абсолютно прав. Никакой я не писатель. Напрасно себя обманывал. Благодарю тебя за откровенность. Я глупо себя вел, прости. Но больше слышать ничего не желаю.

Искандер тяжело дышал.

— Раз ты в состоянии воспринимать критику, значит, с тобой все в порядке.

Сирак сел на зеленый диван, манивший мягкими, пухлыми подушками.

— Я же сказал, больше ничего не хочу слышать о литературе. В соболезнованиях не нуждаюсь, и кончено.

Искандер выпил виски одним глотком.

— Теперь ты ищешь правду на дне стакана?

Искандер налил себе еще виски, достал второй стакан.

— Как и где я ищу правду, тебя не касается. Если желаешь, выпей со мной, и к дьяволу всю эту писанину!

Сирак покачал головой, налил себе немного виски.

— Искандер, послушай меня, ведь я не говорил, что ты не можешь писать. У тебя есть способности, поверь мне. Но тебе надо еще много работать. Видеть свои недостатки трудно. Но когда тебе на них указывают, нужно не отчаиваться, а искоренять их.

Искандер хмуро смотрел на Сирака покрасневшими глазами.

— Оставь меня в покое!

— Я пришел совсем не для того, чтобы говорить о твоей книге, — разозлился Сирак.

— А зачем же? Увидеть мой труп? Да?

— Ты что, решил с собой покончить?

— Для этого воля нужна. А у меня ее нет.

— Скорее не воля, а сумасшествие. Но я пришел не для того, чтобы увидеть твое бездыханное тело. Я пришел… попросить у тебя ключ от твоего номера, если ты не возражаешь.

Искандер ничего не понял.

— Зачем он тебе?

Сирак пригубил виски и почувствовал, как алкоголь пошел по всему телу.

— Мне негде встретиться с женщиной. Негде писать. Негде любить. Вот почему я пришел к тебе.

Искандер выпучил глаза.

— Ты думаешь, у меня здесь дом свиданий?

Сирак поморщился, словно ему дали пощечину. Поставил стакан на низкий столик.

— Прости меня! — сказал он и пошел к двери.

Искандер расхохотался ему вслед.

— Представляю себе человека, который не знает, куда деваться со своей возлюбленной, ха-ха-ха!

— Не дури!

Искандер перестал смеяться.

— Когда тебе нужно?

— В субботу, в два часа.

— Хорошо, — только и сказал Искандер.

— Я приду чуть раньше, — предупредил Сирак.

— Знаешь, почему я согласился?

— Почему?

— Не хочу, чтобы ты с ней не встретился!

Сирак захлопнул дверь, но даже из коридора было слышно, как хохочет Искандер.

ГЛАВА 12

Наконец наступила долгожданная суббота. Сирак с волнением смотрел на улицу из окна комнаты Искандера. Ему не верилось, что с минуты на минуту здесь появится Себле.

Он взглянул на часы. Она опаздывала всего лишь на десять минут, а ему казалось, что прошла целая вечность. Сердце учащенно билось, словно подгоняя медленные минуты. Он радовался, страдал, волновался.

Придет ли? Или, может, что-то ее задержало? Он не мог смириться с мыслью, что она не придет. Приоткрыв занавеску, он не отрывал взгляда от дороги. Себле не появлялась. Пустота, оцепенение — вот все, что ему остается. Улица по-прежнему была пуста.

Моросил мелкий дождь. Небо нахмурилось. А Сирак изнемогал от жары. Он весь был мокрый. Он ненавидел свое сердце, которое стучало, как барабан. В горле пересохло. Он не мог справиться со своими чувствами. Вошел в ванную, выпил глоток холодной воды, умылся, развязал галстук. Посмотрел на себя в зеркало и поразился — на него смотрело молодое, свежее лицо.

Провел рукой по щекам. Сегодня он был особенно аккуратно выбрит и даже надушился одеколоном. Кофейного цвета брюки, черный пиджак, голубая сорочка, красный галстук в черную полоску — это был его праздничный костюм. Он ушел сегодня из дому с мыслью одержать победу над сердцем женщины, которая его волновала. Разве это не самая большая победа? Досадно только, что он так вспотел. Он снова посмотрел в зеркало. Ему улыбался совсем молодой человек. «Да, любовь омолаживает», — подумал он, поправил галстук и вышел из ванной.

Сирак боялся смотреть на часы, но сдержать себя не мог. Прошло еще пять минут. Он нервно ходил по комнате. Вдруг под журнальным столиком увидел недопитую бутылку виски. Налил немного и, обжигая внутренности, выпил залпом. Стало немного легче. Потянулся, чтобы налить еще, и в этот момент раздался стук в дверь. Сирак не мог поверить своим ушам. Он не шевелился. Стук повторился. Сердце остановилось. Не было сил вздохнуть. Попытался поставить рюмку на столик, опрокинул ее и одним прыжком оказался у двери. Резко распахнул ее. Он не узнал Себле. Она была в темных очках, в низко повязанной черной косынке. В длинном белом плаще.

Она смущенно улыбнулась, быстро вошла в комнату, как будто за ней гнались. Он резко захлопнул дверь, запер ее на ключ и не в состоянии удержаться на ногах, прислонился к двери. Себле сняла очки и бросилась к нему в объятия.

— Как бьется твое сердце!

— А твое!

— Каждая минута казалась мне вечностью. Я боялся, что умру, не дождавшись тебя. Нет слов, чтобы выразить, как я ждал этого дня, этого часа. — Сирак дышал часто и прерывисто.

— Не могла найти машину, потому опоздала.

Она сняла плащ, косынку. Бросила все на диван. Поправила волосы. На ней была белая кофточка, голубая юбка и белые туфли на каблуке. Сегодня Себле выглядела особенно очаровательной.

— Какой ты нарядный! — взглянув на Сирака с улыбкой, сказала она.

— И ты очень красивая, Себле.

Он привлек ее к себе. Она прижалась к нему, но тут же отпрянула. Ее пугали собственные чувства. Она стала рассматривать комнату, которая была разделена на спальню и гостиную бамбуковой перегородкой. У двери стоял письменный стол и книжные полки с французскими книгами. Там же лежали кипы старых газет. Сирак следил за ней. Он выпил еще виски.

В комнате был полумрак. Желтые занавески, слегка пропуская свет с улицы, делали ее золотистой и придавали особую интимность. Над полками, по всей стене, были расклеены различные дипломы и грамоты хозяина.

— Верно, твой приятель вечный студент. — Себле улыбнулась. — Всю жизнь собирал дипломы и похвальные листы.

— Да, пожалуй. Нет науки, которую он не пытался бы изучать, — ответил Сирак. — Как говорят: не пускайте на базар того, кто не может остановиться перед соблазном.

Себле его не слушала. Она рассматривала фотографии Искандера. Их было много: в военной форме, в гражданской одежде — самые разные.

— Разве он служил в армии?

— Да, переводчиком. Он был в Конго.

— Похоже, что он очень любит себя, — сказала Себле, продолжая рассматривать фотографии.

— Творческая натура. Кажется самому себе мессией.

Сирак взял Себле за плечи. Он почувствовал, что ее бьет мелкая дрожь. Он поцеловал ее в затылок. Она не пошевелилась. Ему хотелось увидеть глаза Себле, он повернул ее к себе и нежно сказал:

— Красавица моя.

Себле улыбнулась. Губы ее напоминали бутон расцветающей розы. Жаркое дыхание обожгло его. Он смотрел в ее глаза. Там сверкали мириады звезд. Сирак не мог справиться с собой. Она разделила его чувства…

Первой нарушила тишину Себле.

— Если бы этот миг мог продолжаться вечно! — прошептала она, подняв голову и поправляя волосы.

— Ничего вечного нет. Радость в том, что мы имеем сейчас. — Сирак нежно гладил ее лицо. — Ты прекрасна.

Себле положила голову ему на плечо.

— Если бы Агафари смог постичь тайну.

— Какую тайну? — спросил Сирак.

— Тайну вечной жизни.

— О, эту тайну! — Сирак усмехнулся. — Если бы Ева не заставила Адама отведать запретный плод, мы бы знали о жизни много больше. Адам вкусил незрелый плод и оставил роду человеческому незрелые знания. Теперь Агафари странствует в поисках древа жизни, в котором для человечества скрывается тайна победы над смертью. Произойдет чудо, когда он отыщет это древо и съест зрелый его плод!

Себле не понимала его. Глядя на нее, Сирак продолжал:

— За право обладать древом жизни начнется невиданная доселе борьба. Кому суждена долгая жизнь, а кто умрет молодым?! Рассудить это может лишь Страшный суд и кровопролитие… Для философа его жизни вполне довольно. А дурак не будет знать, что делать ему и с вечностью! — Сирак нежно поцеловал Себле в лоб.

— Когда же ты продолжишь историю Агафари?

— Может, даже сегодня.

— Значит, ты еще не начинал? Почему?

— У меня нет времени.

— Почему? — не унималась Себле.

— Ну что ты все «почему да почему», — засмеялся Сирак. — Занят был. О тебе все время думал!

— Знаешь, о чем я сейчас мечтаю? Мы с тобой сидим дома. Ты пишешь, а я рядом: читаю то, что ты написал. Мы обсуждаем твою работу. Мне так и представляется наша жизнь в спокойствии и любви. — Она смотрела прямо перед собой, как будто там на стене и была изображена эта идиллическая картина.

— Да, действительно прекрасно.

— Что? — очнулась Себле.

— Твои желания прекрасны, говорю.

— Разве ты не видишь, как мы сидим рядом и я опираюсь рукой на твое колено.

— Вижу, все вижу.

Себле продолжала мечтать вслух о том, как она подает Сираку кофе, обед, укрывает его накидкой габи, если станет прохладно. Сирак внимательно слушал ее и вдруг прервал:

— Но писателю этого мало.

— Мало преданности и любви, да?

— Не в этом дело, — сказал он и погладил ее руку. — Писателю необходима свобода. С той минуты, когда в нем зародится замысел его детища, и до того, как он его создаст, он должен быть свободным. Для него в это время ценно лишь творческое состояние его души. Он думает о своем произведении больше, чем о возлюбленной. Как сказал один из поэтов, влюбленный поэт в душе желает смерти своей возлюбленной.

— Значит, вам, людям творчества, нет дела до тех, кто вас любит?! — воскликнула Себле.

— Мы отдаем себя работе полностью и более всего нуждаемся в свободе.

— Если я буду понимать тебя, разве я смогу помешать твоей свободе? Я не стану отвлекать тебя от работы. И если увижу, что ты устал от книги, то пойму твое желание отвлечься. И буду ждать твоего возвращения в тени твоей любви. Какая еще свобода нужна тебе?

— Может, так и будет года два, а потом… — Сирак засмеялся.

— А потом?

— Потом? — повторил ее вопрос Сирак. — Ты будешь такая же, как все другие женщины. Станешь заботиться о детях, о благополучии семьи, о материальном достатке в доме. И тогда прощай, свобода, прощай, творчество, прощай все, чем живет писатель! Ведь писатели часто очень непрактичные в быту. Материальные блага не являются целью настоящего писателя. Он стремится к творчеству, к прекрасному… И вот тогда-то начинается немой поединок. Кончается взаимопонимание, место его наследуют ссоры и распри. И женщины правы в этом случае.

Себле слушала его внимательно, боясь пропустить хоть одно слово.

— Если ты так считаешь, почему же ты женился, и даже два раза?

Сирак не мог сразу ответить на ее вопрос:

— Не знаю. Жизнь полна парадоксов. Писатель обычно одинок. И он любит свое одиночество. Только тогда он может слышать свое сердце и писать. Мы стремимся к полной свободе. Но долг — это часть той же свободы.

— Как все-таки жестока жизнь.

— Может, когда-то человек и сможет постичь ее. И будет создан общественный порядок, который даст писателю все, что необходимо для того, чтобы он мог свободно творить. Наступят прекрасные времена, о которых сейчас можно только мечтать: все будут трудиться в меру своих возможностей и получать от общества то, что им необходимо. Я не думаю, что такое в принципе невозможно. Я верю, что человеческая натура изменится к лучшему. Но даже если на земле наступит рай, люди творчества не найдут в нем покоя. Чувству удовлетворения нет места в их сердцах.

Сирак смолк и долго смотрел на Себле, которой сказать уже было нечего.

ГЛАВА 13

Кончились дождливые недели. Наступил сентябрь, близился новогодний праздник[58]. Девушки надели нарядные платья, украсили волосы. Отварами трав выкрасили руки и ноги. Веселыми стайками, со смехом и пением спускались они к реке собирать к празднику тростник. У каждой на шее священный новогодний талисман. Светлой надеждой дышит все вокруг в ожидании Нового года. Просыхают после ливней дороги. Очистилась в реках вода. Небо стало голубым, как бирюза. Золотистая накидка желтых весенних цветов покрыла долины, горы, ущелья.

Сирак и Себле стали часто бывать в номере Искандера и, как беззаботные птицы, наслаждались радостью пробудившейся жизни. Их чувства были яркими, как первые лучи весеннего солнца, чистыми, как небо после тропических дождей, звонкими, как пение весенних птах, ароматными, как первые цветы…

Сирак еще лежал в постели и вспоминал свидания с любимой. Сегодня они встретятся. Он решил позвонить Искандеру, чтобы предупредить его.

— Если оплатите мою постель, то в чем же дело? — прозвучало в ответ с издевкой.

— Только в кредит! — в тон Искандеру ответил Сирак.

— Кредит запрещен.

— Как можно запретить то, на что есть воля божья?

— Что ты имеешь в виду? — недоуменно спросил Искандер.

— Разве сама жизнь не дана нам в кредит?

— Черт ее знает! — буркнул Искандер. Сегодня он был как будто не в настроении. Сираку некогда было задумываться над причиной этого. Он вскочил с постели, умылся, оделся и вышел к завтраку. Обнимая Иоханнеса, в комнату вошла Цегие. Вслед за ней — Вубанчи с большим подносом.

Сирак ел с аппетитом. Цегие посмотрела на него и как бы невзначай спросила:

— Не слишком ли ты франтишься в последнее время?

— Заметно? — сказал Сирак с усмешкой и поправил галстук.

— Еще как. Не только наряжаться стал, даже и характер изменился, — сказала Цегие, кормя с ложечки Иоханнеса. — Куда только девалось твое недовольство, обиды? Книгу совсем забросил. На работу ходишь вовремя. Что с тобой случилось, муж мой?

Сирак отхлебнул чай и спокойно ответил:

— Ничего. Чувствую себя молодым. Вот и все. Когда человек чувствует молодость, в его душе звучит музыка. Мир кажется ему прекрасным. Он забывает о мелких неурядицах. Его начинает волновать все вокруг. Ну, как тебе сказать? Человек влюбляется в жизнь.

Иоханнес не хотел есть, капризничал.

— Ну что за наказание такое! — приговаривала Цегие. И, обращаясь к мужу, продолжала: — А разве не ты говорил мне, что одежда и вообще внешний вид не определяют сущность человека? Смотрю теперь на тебя, вспоминаю твои слова и ничего не могу понять.

— Не корми ты его насильно, это плохо действует на Иоханнеса. Ребенок должен быть упитанным, иначе он не ребенок, так, что ли, ты считаешь?! — сказал Сирак и вышел из-за стола. — Да, конечно, одежда ничего не определяет в человеке, но она отражает его настроение.

— Так что же случилось с твоим настроением?

— Радуюсь жизни. Я же сказал тебе. — Он поцеловал Иоханнеса в висок, жену — в щеку и направился к двери.

— Желаю тебе доброго здоровья, — сказала Цегие.

Он вышел на улицу, напевая свой любимый марш «Революционная родина или смерть», и услышал, что у соседей снова завыла собака. Подумал, жив ли герой… Неожиданно, словно из-под земли, перед ним возник нищий, молча протянул шляпу. Поздоровался, справился о здоровье Цегие. Сирак дал ему мелочь. Тот благодарно принял и посоветовал жене Сирака поехать на святые воды. Не заставил себя ждать и хромой Мандефро. Опираясь на палку, он ковылял навстречу.

— Приветствую вас, учитель! — как всегда, поклонился он. Сирак дал и ему несколько монет. Только господин Бырлие не напомнил о себе. Видно, без устали строчил на своей машинке, латая старье.

Сирак шел к «дому сатаны», напевая все тот же марш. Там он надеялся поймать такси. Он спрашивал самого себя, что с ним происходит. Влюбился ли он в жизнь? Или сам влюблен?.. Но почему он с нежностью стал смотреть на жену? Разве можно любить одновременно двух женщин? Ну и загадки преподносит жизнь! Он так был занят своими мыслями, что не заметил, как над ним нависла тень Хаджи Мустафы.

— Каково ваше решение, скажите, ради аллаха!

Сирак поднял голову.

— Хаджи, оставьте меня в покое, ради аллаха, пока я не закончу книгу.

— Как только вы освободите дом, я женюсь на молодой девушке и подарю аллаху новые души. Что важнее, выполнить волю аллаха или написать какую-то книгу? Рассудите сами! Ради аллаха, рассудите! — вопил Хаджи.

Сирак разозлился.

— Вы никак не можете понять меня! Я бы рад уехать из вашего дома, но я должен выполнить свой долг. Я вижу, вы беспокоитесь не потому, что вам некуда поселить вашу будущую молодую жену, а потому, что в доме, который был вашей собственностью, живут другие люди. «Почему бы не передать его в наследство жене и детям?» — думаете вы. Вот что такое, по-вашему, подарить аллаху новые души. А почему бы вам, Хаджи, все-таки не подождать, пока я закончу книгу?

— Ради аллаха, выслушайте меня, господин Сирак. Этот дом для меня особенный. Ведь я построил его на деньги, которые заработал, торгуя углем. Сколько угля перетаскал я своими руками, чтобы накопить деньги на него. Вы правильно говорите, что я успокоюсь лишь тогда, когда моя кровинка, мое дитя, получит его. Ради аллаха, Сирак, прошу вас! Если не верите в аллаха, может, уважите мои седины? Если я смогу чем-то другим помочь вам, скажите!

— Наберитесь терпения, больше ничего от вас не требуется.

— Поймите, сейчас я в деньгах не нуждаюсь, спасибо щедрому аллаху. Жизнь моя — полная чаша. Мне нужен только мой дом и…

Сирак вопросительно поднял брови.

— И я готов дать вам тысячу бырров, только освободите его.

— Хаджи, мне не нужны ваши деньги!

— Хорошо, я добавлю еще пятьсот бырров…

Сирак вскочил в первую попавшуюся машину, и вслед ему еще долго неслись причитания Хаджи, который взывал к своему аллаху.

После работы Сирак решил отправиться к Искандеру. Сегодня тот был в добром расположении духа. В комнате чисто прибрано. Старые газеты и журналы, обычно валявшиеся где попало, аккуратно связаны в пачки. Сирак пожал руку Искандеру и сел в кресло. Заметив радость на лице приятеля, он спросил, что с ним произошло.

— Я снова живу. Добрый дух примирился со мной, — сказал Искандер.

— Какой еще дух?

— Дух творчества. Я опять засел за книгу. Теперь-то я уж напишу, как надо. Я словно ожил, работать хочется. — Он возбужденно потирал руки.

Сирак не без зависти сказал:

— Это замечательно. Мне бы так.

— Спасибо тебе. Ты мне помог. — Искандер подошел к Сираку и расцеловал его в обе щеки.

— Ну что ты? — Сирак смутился.

— Ты открыл мне глаза. А мне, глупцу, сначала показалось, что ты меня убил. — Он одним прыжком оказался у письменного стола и схватил пачку листов желтоватой бумаги. — Хочешь, я расскажу тебе содержание моей будущей повести?

Сирак посмотрел на часы, положил ногу на ногу и приготовился слушать, хотя все мысли его были с Себле.

Искандер включил настольную лампу, сел за письменный стол.

— Знаешь, какое название я решил дать повести? «Земля — пахарю».

— Замечательно.

— Тебе нравится? Начну с того дня, когда был объявлен декрет о земле. Помнишь, что творилось тогда?

— Такое не забыть. У меня до сих пор в ушах звучит голос диктора, который объявил по радио: «С этого дня вся земля становится собственностью народа Эфиопии!» Разве можно забыть день, когда заново родился придавленный эфиопский крестьянин, который был выше лишь разве что мертвых, но ниже всех живых?

— Я хочу показать, как по-разному восприняли декрет люди, — оживленно продолжал Искандер. — Крупные землевладельцы не верили в жизненность декрета. «Все это бред! — говорили они. — Декрет не продержится и пару дней». Некоторые в злобе даже разбивали радиоприемники. Сторонники ЭНРП считали, что до тех пор, пока не будет создано временное народное правительство, до тех пор, пока крестьяне не будут организованы и вооружены, объявление такого радикального декрета преждевременно. Декрет, по их мнению, мог только породить противоречия между крестьянами и солдатами, замедлить процесс передачи власти в руки гражданского правительства. Неподготовленное, неорганизованное крестьянство, считали они, не сможет защитить свои права. Объявить декрет в таких условиях равносильно тому, как запрячь лошадь позади телеги. И вот тут-то появляется главный герой повести Деджене…

Сирак опять взглянул на часы.

— Деджене — сын бедного крестьянина. В детстве он видел лишь коровьи хвосты. Учиться начал поздно и в колледже был старше других студентов. У него уже зрелый классовый взгляд на вещи. Он считает, что молодое поколение должно провести в жизнь земельный декрет, отражающий вековые чаяния крестьянства.

— Значит, появляется герой из народа, — перебил Искандера Сирак. — Надо умело показать его жизнь, характер. Его революционность не должна ограничиться лишь произнесением революционных фраз. Читатель должен чувствовать и размышлять вместе с ним. Деджене должен быть тем героем, неудачи и победы которого читатель полностью разделяет.

— Вот-вот. Мне кажется, я хорошо знаю Деджене, вижу его, говорю с ним, понимаю его. Если говорить коротко, содержание повести состоит в том, как Деджене будет участвовать в проведении в жизнь декрета о земле. Он всем сердцем поддерживает эту кампанию, живет чаяниями и жизнью простого народа, слышит биение его пульса. Многое ему предстоит узнать, но и сам он будет отдавать свои знания другим, делать все, чтобы помочь крестьянам осознать свои цели, организоваться. Деджене будет стойким и храбрым в жестокой борьбе с помещиками. Ему придется трудно, он будет отстаивать свою правоту. Его объявят контрреволюционером, арестуют по ложному навету. Многое придется ему пережить, прежде чем народ освободит его и оценит его заслуги. Вот так я представляю мою книгу. Закончить думаю тем, как крестьяне, объединенные кооперативом, празднуют первую годовщину декрета. — Искандер встал, прошелся по комнате. — Ну, как? — спросил он Сирака.

— Неплохо.

— Ты правду говоришь?

— Конечно. Но судьбу книги определяет не столько сюжет, сколько герои произведения.

— Ты думаешь, я справлюсь с темой?

— Это мы увидим, когда книга будет готова. Но в целом мне твой план нравится. Только не занимайся копированием действительности. Задачи художественной литературы сложнее. Знаешь, как их определяет метод социалистического реализма: правда жизни и социалистические идеалы как преобразующее начало общества, активность человека-творца. Ты хорошо продумал конец повести?

— Да. Прототипом моего героя является один из участников кампании. Его имя Таммене. Если бы ты видел его! Удивительно приятный парень! Между прочим, он читал твою книгу «Исчезнувшая, как тень». Она ему очень понравилась. Таммене мне подробно рассказал о кампании. Борьба была суровая. Он много пережил. Если бы ты слышал, как он рассказывал о том, как типы из ЭНРП объявили его врагом революции, посадили под арест, мучили, терзали и как потом крестьяне освободили его. Потом его обвинили в поддержке ЭНРП, потому что он был против лозунга «Демократические права эксплуатируемым — немедленно!». Страшно представить, что он был на грани гибели. Пережил немало испытаний, страданий и остался верным делу революции и полным уверенности в ее победе. Он говорит: «Нельзя делать выводы о революции в целом по тому, какие несчастья подчас она приносит отдельным людям. Нельзя шарахаться из стороны в сторону в зависимости от того, вверх или вниз несет тебя революционный поток в данный момент».

«Мы столько сделали для революции, горели и сгорали ради нее, а что получили?» — говорят некоторые и удаляются разобиженные. Это глубоко неверно. Дело не в том, получил ты назначение или оказался разжалованным, нашел или потерял. Я никогда не забуду, как он сказал: «Мое счастье в том, что горит, ярко пылает факел революции!» На будущей неделе мы собираемся вместе поехать в деревню Кофеле, где он участвовал в проведении кампании. Знаешь, он очень общительный и отзывчивый человек… Кстати, а как твои дела? — вдруг спросил Искандер.

Сирак только рукой махнул:

— Никак, топчусь на месте.

— Может, ты влюбился?

— Какая там любовь! — нарочито громко и небрежно ответил Сирак.

— Конечно, влюблен. — Искандер засмеялся. — Или все это забавы ради, чтобы развеяться? Мне кажется, ты намеренно построил себе убежище, чтобы спрятаться от действительности. Ты словно бы живешь в выдуманном мире.

— Откуда это видно? — сердито спросил Сирак.

— Да уж так мне кажется…

— Почему же все-таки? — настаивал Сирак.

— Ну… Я не думаю, что ты легкомысленно относишься к своему творчеству. У тебя есть жена и ребенок. Ты всегда представлялся мне сильным человеком.

— А что ж, по-твоему, любовь — это слабость?

— Я не это хочу сказать. Просто мне кажется, что ты по характеру своему не из тех людей, которые ищут убежище. А может, это получилось случайно? — Искандер слегка присвистнул.

— Что?

— Может, ты начал встречаться с Себле просто так, из легкомыслия или чтобы уйти на какое-то время от жизненной суеты. А если она тебя полюбит? Разрушит свою семью? Что ты станешь делать? Выгонишь жену и женишься на Себле? Ты несешь ответственность не только за себя, но и за нее. Я знаю, что ты не желаешь ей зла. Подумай, Сирак, мне кажется, тебе пора оставить развлечения и взяться за перо. От этого будет лучше и тебе, и ей. Прости, что влезаю в твои личные дела. Тем более, что Себле сейчас придет. Да и у меня тоже есть дело. Я пошел, — сказал Искандер и поспешно вышел из комнаты. Сирак мысленно выругался.

И однако слова Искандера заставили его задуматься. Ему стало неприятно. «Действительно ли я люблю Себле? Или?.. Может, Искандер прав?» К чему могут привести их отношения? Сирак не мог ответить на этот вопрос. Он стоял посередине комнаты, понурив голову, и чувствовал, что попал в западню. Но сейчас он больше думал о Себле, чем о себе. «Есть ли в нашей жизни на самом деле место десяти заповедям? Все мы их заученно повторяем, а сами не верим ни одному слову. Они не являются законами ни для кого из нас», — размышлял Сирак, когда в дверь постучали.

— Минута в минуту. — Себле обняла его.

— Как я соскучился! — Он нежно прижал ее к себе.

И опять запели птицы. Горы застыли торжественно, как на богослужении. Ярко пылают свечи в храме. Туманная дымка на горизонте поднимается, как струйки курящегося ладана. Вздымается и падает морская волна. Жизнь, которая медленно проплывала мимо, снова на мгновенье бросила свой якорь… Тишина. Молчание.

— О, что за жизнь! — сказала Себле.

— Прекрасная жизнь, — отозвался Сирак.

— Но слишком короткая.

— И прекрасно, что короткая.

— Почему же?

— Если бы она не была столь краткой, мы бы ее не ценили так.

— Удивительно, ничто тебя не огорчает! — чуть помолчав, сказала Себле.

— А что должно огорчать? — удивился Сирак.

— Я имею в виду твое отношение к любви и жизни.

— Вот потому-то писатели и не достигают зрелости.

— А как ты ко мне относишься? — спросила Себле.

Он помолчал.

— Ты представляешься мне теплым лучом утреннего солнца.

— Не завидую женщине, которая попадет в костер твоей любви.

— Почему?

— Сгорит. Ты ее сожжешь. Ты заставляешь себя любить, а сам, кажется, остаешься холодным.

Он молча поцеловал ее в лоб…

Она лежала на его руке. Он боялся пошевелиться. «Ну и что дальше? Жизнь действительно дана на радость нам или она насмешничает над нами? Что она — реальность или химера? Может, мы в раю для дураков?» — думал Сирак. Себле подняла голову и спросила:

— Ты знаешь госпожу Алтайе?

— Кого, кого?

— Госпожу Алтайе…

— А, тетушку Алтайе? — Ее золотой зуб мелькнул у него перед глазами. Он увидел, как она выжидает, навострив уши, прислушивается, где мелют нынче кофе. Увидел ее длинный нос, издалека улавливающий запах ладана. Едва успевают снять с очага закипающий кофейник, как появляется ее длинная фигура с неизменной кофейной чашкой, завернутой в красный платок. — Знаю, знаю. Это наша соседка. Кстати, своего Агафари я нашел благодаря ей. — Он немного приподнял подушку. — А ты ее откуда знаешь?

— Тетушку Алтайе я помню с детских лет, — сказала Себле. — Мы были соседями. Она приходила всегда, когда в доме садились пить кофе. И чашку свою приносила. Она и теперь иногда меня навещает. А как она говорит, шутит! Сколько в ней остроты! Знаешь, что она говорит, когда видит молодого человека? «Вот молодость и красота, что спешит в жизнь, а я, Алтайе, спешу к своей могиле. И пути наши пересеклись». И никогда не забудет поплевать, чтобы не сглазить.

— Да, интересная женщина эта тетушка Алтайе! Недавно весь квартал подняла на ноги. Не помню, чтобы когда-нибудь мое сердце было тронуто так, как в тот день. Я уже собирался уходить на работу, как вдруг раздался душераздирающий крик. Цегие узнала голос тетушки Алтайе. «Может, она получила печальное известие о смерти кого-нибудь из близких?» — сказал я. «О чем ты говоришь? У нее нет ни одного родственника», — ответила мне Цегие, и мы побежали к дому Алтайе. Около него толпились соседи. Тетушка Алтайе выла, схватившись за голову. «Ой, что я увидела сегодня! — причитала она. — Только теперь я поняла, что жизнь моя — жалкая горстка пепла…» И что же, ты думаешь, было причиной таких страданий? Увидев, что под крышей ее дома голубка вывела птенцов и кормит их, тетушка Алтайе подумала о своей одинокой, бесплодной судьбе, которую и стала горько оплакивать. Я удивился и спросил ее: «Неужели вы никогда не видели, как птица кормит своих птенцов?» — «Ну что ты, сынок! Видела, всю жизнь видела, но смысл этого поняла лишь сегодня», — сказала она и залилась слезами. «Какой смысл?» — недоумевал я. «Смысл моей жизни бесплодной, которая теперь в руинах. Что подарила я миру? Ничего. Ведь бог и мне дал чрево, а я осталась камнем бесплодным!»

Соседи пытались успокоить ее и сами начали рыдать… Да, кстати, когда она была у тебя в последний раз? — спросил Сирак.

— Вчера.

— Что-нибудь спрашивала обо мне?

— Да, но я не поняла, что именно она хотела узнать. Я сказала, что ты хороший писатель, что я тебя знаю, что мы часто видимся. — Себле говорила и поправляла волосы. — Больше она ничего не спросила. Но сказала, что твоей жене не нравится, что ты писатель. Ей хотелось бы, чтобы ее муж ходил на службу, как все, работал бы, как все, как все, приносил бы зарплату и содержал дом. «Ей не нравится, что он занимается тем, что переводит бумагу», — сказала мне тетушка Алтайе. И знаешь, о чем я подумала? Ах, если бы мы могли обменяться мужьями! — Себле обняла Сирака и спросила: — А почему все-таки твоей жене не нравится, что ты писатель?

Сирак рассказал ей, как попал в долги со своей первой книгой.

— Кроме того, она боится, что я влезу в политику из-за своих книг и меня арестуют. Она не раз говорила: «Время теперь ненадежное. Зачем ты себя раскрываешь? То, что написано, не смоешь. Не забывай, что у тебя семья и ты за нее в ответе. Если с тобой что-нибудь случится, мы тоже погибнем». Она не злой человек, просто для нее нет ничего дороже благополучия семьи.

— А твоя первая жена? — вдруг спросила Себле, низко опустив голову. — Какая она была?

— В каком отношении?.

— Во всех! — вдруг крикнула Себле в раздражении от того, что он ответил на ее вопрос вопросом.

— Что тебе до нее?

— Мне хочется знать!

Сирак удивился такой перемене в ее настроении.

— С чего же начать? — спокойно обратился он к ней.

— С начала, — резко сказала Себле.

Сирак не любил рассказывать о своей первой жене. Не потому, что досадовал на нее или надеялся когда-нибудь вернуться к ней. Просто потому, что задушил и похоронил в себе воспоминания о Марте навсегда. К чему оживлять мертвые страницы своей жизни?

— Наш брак был, что называется, неравным. Для меня, безродного бедняка, она была завидной партией, потому что происходила из богатого и знатного рода. Сколько аристократов добивались ее руки, обещая золотые горы, но она выбрала меня, чем, естественно, вызвала кривотолки.

— Как вы с ней встретились?

— На вечеринке. Она была с молодым человеком. Но он не очень-то уделял ей внимание, все заигрывал с другими девушками. Мы сидели рядом. Разговорились о книгах, да так увлеклись, что позабыли обо всем. Вокруг танцевали, а мы говорили о любимых произведениях. Оказалось, вкусы наши совпадали. Потом она сказала, что это самый приятный вечер в ее жизни, и дала номер своего телефона.

Спустя некоторое время я ей позвонил. Мы встретились. Раз, другой. «Я хочу увидеть, где ты живешь», — как-то заявила она. Мне не хотелось везти ее к себе. Мы жили в жалкой лачуге. Но она настояла. С каким трудом ехала ее роскошная машина по узким и пыльным улочкам нашего поселка! Увидев мой дом, она воскликнула: «Так ведь помимо книг у тебя ничего нет». Помню, я ответил ей тогда, что это самое большое богатство в мире.

Не знаю, сколько дней прошло. Однажды она снова приехала и увезла меня к себе. Познакомила с родителями. Когда мы беседовали, ее отец спросил о моем отце. «Вы его не знаете», — ответил я. «Как?» — удивился он. «Он не имеет ни титулов, ни званий. Он бедный крестьянин», — сказал я, чтобы закрыть эту тему. Стали говорить о политике. Он рассказывал, как много сделал для страны, для народа. «Что ты думаешь о сегодняшнем политическом положении?» — поинтересовался он, словно прощупывая меня. «У нас происходят радикальные изменения», — ответил я. «Какие же именно?»

Я стал говорить о земельной реформе, о ликвидации неграмотности, о развитии образования. Выслушав меня, он сказал: «Ничего-то ты не знаешь. Такой же пустомеля, как и все молодые. Вы хотите одним ударом уничтожить тот мир, который мы с таким терпением и мудростью создавали веками. Вы не понимаете ни своей страны, ни ее народа. У вас нет никакой основы. Вы, безродные, плаваете по поверхности, как коровий навоз». Я вспылил. «Почему мы не знаем страны? Знаем! Чтобы понять, что в нашей стране кучка феодалов эксплуатирует массы крестьян, не требуется проводить глубокие исследования. Это очевидно», — пытался я спорить.

«Дочь обучала мать рожать, — услышал я в ответ. — Я больше тридцати лет на высоком государственном посту, закончил Оксфорд, специализировался по политэкономии. Ты вот говоришь о крестьянах, а сам не знаешь, сколько у нас в стране различных видов землевладения и землепользования. Меня огорчает, что наша страна, которая подавала столько надежд, попадает в руки таких, как ты. Все мои старания на благо страны пошли прахом, вот что печально!» — кричал отец Марты. Я тоже вошел в азарт. «Что же тут печального, ваше превосходительство? Каждое поколение служит своему времени, и старое по законам развития должно уступить место новому». Лишь только я произнес эти слова, как сразу же понял, что сейчас меня выдворят. Это был уже не спор, а ругань, где не хватало только палки. К счастью, вмешалась Марта, а то неизвестно, чем бы кончился наш разговор.

Когда в следующий раз она пригласила меня к себе в гости, я сказал: «Ты с ума сошла! Я был так дерзок с твоим отцом, что, если еще раз появлюсь у вас, он прикажет высечь меня. А у ваших слуг тяжелые кулаки, так что не хотел бы я попасть им под руку». Она засмеялась. «Напрасно ты так думаешь. Папа остался о тебе хорошего мнения. Он так и сказал: «Где ты нашла такого упрямца? Он не из тех, которые только поддакивают и кивают. Такого ты ни разу не приводила в дом. Парень начитанный. Но взгляды его ошибочные. Я должен образумить его». Короче, я опять пришел к Марте и опять спорил с ее отцом. О чем мы только не говорили: и о Марксе, и о теориях буржуазных политэкономов и философов. Отец Марты никак не соглашался, что движущая сила исторического развития — борьба классов, что историю творит народ. «Что ж, по-твоему, мои тридцать лет на государственной службе — ничто для истории? Оставь ты свои разговоры о народе. Народ идет туда, куда его ведут. Элита определяет развитие общества. Но молодое поколение неблагодарно. Не знаю, право, откуда вы появились такие?» — шумел он. Но и я не уступал.

«Народ — творец истории, но это не означает, что личности не играют в ней своей роли. Главное, чем определяется их роль, — это какие классы они представляют», — сказал я.

«Кстати, а почему ты оказался здесь?» — неожиданно спросил отец Марты. Я не понял вопроса. «Я хочу сказать, что люди приходят сюда не без причины. Приходят, так сказать, в поисках материнского молока, как к кормилице. И этой кормилицей являюсь я. Сколько людей просят меня окрестить их детей! А ведь полно безработных священников. Одни обращаются ко мне для того, чтобы я покровительствовал им. Другие просят моей поддержки в продвижении по службе, в получении наград. Сколько людей обивают мой порог, чтобы я походатайствовал за них, защитил их! Но у тебя иная цель. — Услышав эти слова, я замер. Меня прошиб пот. — Ты приходишь, чтобы сердить меня. Не так ли? Ты лучше меня знаешь историю, особенно историю Эфиопии. Но упрямство и дилетантство еще не есть знания. Жизнь учит больше, чем книги. С этим-то ты должен согласиться. И я буду не я, если не смогу убедить тебя в этом».

Сирак замолчал.

— Прости меня! — вдруг сказал он.

— За что? — удивилась Себле.

— Я увлекся и слишком много тебе наговорил. Но я рассказал тебе о спорах с тестем, чтобы показать, как складывались наши отношения с Мартой.

— Я поняла: с отцом разгорались дуэли, а с Мартой — любовь. Ну, а что было потом?

— А потом мы с Мартой заговорили о женитьбе. Я спросил, читала ли она «Неравный брак» Мэнгысту Лемма[59], и предложил остаться друзьями.

«Почему же? Я ведь собираюсь замуж за человека, а не за деньги и титулы. Этот человек — ты. А деньги у меня есть. У нас будет свой дом. Ты будешь писать и… любить меня. Что может быть лучше? Ты, наверное, не сможешь любить равно меня и свои книги. Я понимаю, что литература будет твоей первой любовью, и мирюсь с этим. Я не настолько самовлюбленная и ревнивая, я не стану посягать на всю твою любовь. Надеюсь, что у тебя хватит времени на нас двоих». Так она говорила мне во время свиданий. Любовь наша крепла. Но было нелегко. Чего только не делалось, чтобы разлучить нас.

— Ее родственники мешали?

— Не столько они, сколько другие претенденты на ее руку. Они пытались поссорить нас. «Как ты можешь оскорблять себя и свою семью, появляясь повсюду с этим порочным человеком, который не раз ночевал в притонах Вубие Бэрэха?[60]» — говорили они ей.

— А ты действительно ночевал там? — удивилась Себле. Сирак усмехнулся.

— Бывало. Но не распутничать ходил я туда. Я писал книгу о жизни Вубие Бэрэха. А ведь чтобы писать о предмете, надо его знать.

— И эта книга вышла?

— «Ночь без конца»? Нет. Так и лежит в столе. Но когда-нибудь обязательно выйдет. Марта тоже спросила меня, правда ли это. Я не скрыл, рассказал, почему бывал там. Она меня поняла. Но отец, как она мне сказала, очень рассердился. И без того все настраивали его против меня. «Что он решит, как ты думаешь?» — спросил я ее однажды. «Он уже решил… послать меня учиться за границу», — сказала Марта вся в слезах. Меньше чем через месяц она уехала в Англию. Я не мог с этим смириться и решил немедленно ехать вслед за ней. Стал добиваться стипендии. Мое заявление приняли в Кембриджском университете. Я получил билет и отправился за паспортом. Сначала мне сказали прийти послезавтра, потом через неделю, потом еще через неделю… Я все понял.

— Что именно? — спросила Себле, прерывая рассказ Сирака.

— Что кое-кому не хотелось, чтобы я ехал в Англию.

— Ее отцу?

— Может быть.

— А как он узнал?

— Влиятельный человек всюду имеет глаза и уши.

— И что же ты сделал?

— А что я мог сделать? — Сирак пожал плечами. — Решил схитрить и поехать не в Англию, а в Америку. Получил стипендию от Мичиганского университета. На этот раз паспорт выдали в три дня. Но жить в Америке я не смог.

— Почему? — спросила Себле.

— Потому что сердце мое было в Англии. Попытался переехать туда — не получилось. И я вернулся домой.

— Без диплома?

— Меньше всего тогда я думал о дипломе. Для человека, который хочет стать писателем, диплом ничего не решает. Все, что ему необходимо, — это писать. Через год я отправился во Францию, тут мне тоже никто не чинил препятствий. Я жил в Эксе, — вспоминал Сирак с грустью. — Экс произвел на меня впечатление города, где старухи и старики, словно нарочно собравшись вместе, ждут свою смерть. Сидят, принюхиваясь к запахам тления, вглядываясь в разверстые перед ними могилы. Кажется, что старость здесь распространяется, как заразная болезнь. Но небо над Эксом всегда ясное. И кажется, что небосвод так низко над землей, что можно протянуть руку и коснуться звезд и луны. Правда, меня эта красота не очаровывала. Об учебе я тоже не думал. Радостью моей была близость к Марте. Между нами был уже не океан, а узкая полоса воды. Вскоре приехала Марта. Потом я стал ездить к ней. На каникулах мы отправились в путешествие по Италии, побывали в Генуе, Флоренции, Венеции. Я до сих пор вспоминаю эти дни, как самые счастливые в нашей жизни.

Себле переменилась в лице, но Сирак, не заметив этого, продолжал:

— Так прошло четыре года. Но едва ли год из них я провел в университетских стенах.

Когда мы вернулись на родину, Марта предложила мне работать в экспортно-импортной фирме, которую открыл ее дядя. Она обещала мне хороший заработок и говорила, что у меня останется время на то, чтобы писать. О чем можно было еще мечтать? Вспоминая ее дядю, я вспоминаю шестьдесят восьмой — семьдесят четвертый годы, дух этого времени, когда, как грибы после дождя, росли крупные фермерские хозяйства, а в городах преуспевали торговцы и адвокаты. Разве ты не помнишь?

— Да, тогда появилось много дельцов, наживших на спекуляциях миллионные состояния.

— Многие буржуа подались в провинцию, сгоняли с земли тех крестьян, чьи отцы были их арендаторами, а деды крепостными, и устраивали громадные фермы, которые стали приносить им огромные доходы. Мелкие собственники пытались поднять голову, но праздные богачи плодились, как мошкара в сезон дождей, и кто мог осмелиться помешать им? Само небо было их защитой. — Сирак погрузился в воспоминания. — Смешно подумать, как эти нувориши соперничали друг с другом. Пресытившись жизнью в зеленых долинах, они стали выдалбливать Энтото[61]. Поднимаясь все выше, строили виллы, которые казались летящими в небе кораблями, возвышались, как стены замка Фасилидаса[62]. Открывая окна своих зал, они вдыхали чистый, горный воздух, попивали виски со льдом, слушали музыку и смотрели с поднебесья на Аддис-Абебу. А о чем они говорили? «Ты видела виллу, которую построил господин… за сто пятьдесят тысяч? А его машину? Это же целая гостиная!» — «Ну, значит, ты не видела виллу господина… Не зря говорят, что тот, кто не видел Нила, восхищается его истоками! Это вилла стоила двести тысяч! Мебель из Италии! Сядешь в кресло — сразу в сон потянет! Цветы в доме, цветы во дворе — оранжерея, а не дом. А спальня! Рай, и только». — «А вы видели «мерседес» господина… последняя модель! А господин… заказал лимузин цвета морской воды!» — «А «ягуар» господина…» И так далее и тому подобное. — Сирак замолчал. — Дядюшка Марты был одним из таких нуворишей. Он был умен, находчив. Как и другие, подобные ему, он жил в поднебесье и мечтал торговлей завоевать жизнь.

Я согласился работать у него, хотя я не деловой человек. Но, думал я, опыт мне не помешает, а кроме того, я смогу писать — это главное.

Я оставил свою работу и перешел в фирму дядюшки Марты. Но все оказалось не так, как я предполагал. Свободного времени у меня не оставалось. Я понял, что попал в западню. Дядюшка, скорее всего, этого и добивался. Через год я решил все бросить, но он тут же пообещал мне повысить зарплату и продвинуть по службе. Я отказался наотрез.

Но тут ко мне явилась Марта и предложила пожениться. «Зачем торопиться?» — сказал я с удивлением. Я любил ее, но не надеялся, что она все-таки решится выйти за меня замуж. Зная, что у нее есть другие мужчины, с которыми я сам не раз видел ее и о которых много слышал, я мучился от ревности и готов был в любую минуту с ней расстаться. Она хорошо дала мне почувствовать, что такое ревность.

«Я и не тороплюсь, — ответила Марта. — Семь лет я ждала тебя. Или, по-твоему, этого мало?» Она сказала, что твердо решила выйти за меня. Мы поженились. Помню день нашей свадьбы. Я даже не сменил свой будничный костюм. Рядом со мной, в платье невесты, она была похожа на королеву. И окружали нас ни много ни мало принцы, князья, аристократы. Одним словом, сон наяву. Мне показалось, что отец Марты заметил мое смущение. Подойдя ко мне, он сказал: «Не волнуйся. Когда я женился, я был точно в таком же положении. — И добавил шепотом: — Знаешь, почему я отдаю тебе Марту?» — «Потому что она любит меня. И не вы мне ее отдаете, а она сама нашла меня», — ответил я. Он разозлился. «Не будь дураком. Это брак по расчету», — сказал он и отошел в сторону.

Назавтра я увидел в газетах сообщение о нашей свадьбе. Оно было кратким, но в нем угадывалась «политика». И действительно, вскоре до меня стали доходить разговоры о том, что отец Марты отнюдь не презирает бедняков: «Вот ведь выдал дочь замуж за неимущего, а мог и за принца! Хороший человек!» Тут-то я понял, что он имел в виду, называя наш брак «браком по расчету».

Фирма богатела и росла, но я все-таки пытался писать. Марта сочувствовала моим стремлениям и поддерживала их. Она верила, что когда-нибудь я стану хорошим писателем. Но у меня не получалось ничего толкового. Будто что-то мучило меня. Позже я понял что. Ты удивишься, но мне не хватало ревности. Она стала моей женой, и мне было этого уже недостаточно. Тебя не удивляют мои чувства?

— Болезнь это, а не чувства, так я думаю, — сказала Себле.

— А в общем-то, жили мы хорошо, — продолжал Сирак. — У нас родился чудный мальчишка. Он подрастал, и мы с ним становились друзьями. — В глазах Сирака блеснули слезы. — Хотя сейчас лучше о нем не вспоминать. В обществе я вращался самом аристократическом, где велись бесконечные разговоры о гипертонии и ревматизме. И хоть это меня утомляло, однако время, проводимое с Мартой, было целительным. Днем я работал. Вечером же начиналась светская жизнь: приемы, гости. Нужно было успевать на все поминки в знатных домах, на все похороны с их часовыми траурными церемониями. В конце концов я все это возненавидел. Слишком мало времени оставалось для себя.

Из-за этого мы стали постоянно ссориться с Мартой. Если я отказывался пойти на прием, в гости или на поминки, она не давала мне покоя. Я же стоял на своем. Особенно действовали мне на нервы эти вечные переодевания. Каждый раз мне казалось, что я надеваю саван. «Мы должны уважать нормы общества, в котором живем, — говорила Марта. — Мы ведь не одни на свете. Хотим мы этого или нет, мы являемся его частью. И ты не должен забывать о месте, которое занимает в этом обществе мой отец, о его имени». Меня, ясно, злили такие разговоры. «Я женился на тебе, а не на твоем «обществе» и хочу, чтобы у меня была свобода. Надоели мне ваши развлечения. Да и что ты называешь обществом? Загнивающий класс, изнемогший от ревматизма и гипертонии! Меня тошнит от этих ваших приемов! В бедной хижине душа моя была бы счастливей. Она смогла бы там отдохнуть», — кричал я. «Ну и ступай! Кто тебя удерживает? Торопись, не то хромая курица тебя обгонит. Что и говорить, мелкая душа имеет мелкие желания», — говорила Марта в ответ и, плача, отправлялась по своим «светским делам» одна.

Я тоже уходил из дому. Шел в кино. Однажды вечером мы сильно повздорили и разошлись, как обычно, в разные стороны. Но в кино мне идти не хотелось, надоело, и я отправился бродить по городу. Подумав о Вубие Бэрэха, воспоминания о котором были еще слишком живы, я решил пойти в этот квартал бедноты. Я долго слонялся по улицам, пока не заметил один притихший домишко. В комнате сидела одинокая молодая женщина и жевала чат. Она была хороша собой: темнокожая, с большими яркими глазами. Глаза ее были настолько велики, что вся она показалась мне одними огромными глазами. Косынка соскользнула с гладких волос. На плечах тонкая накидка. Кожа на груди настолько нежная и блестящая, что напоминала свежеочищенную луковицу. Она предложила мне чат.

«Что делать здесь такой красивой, молодой женщине, как ты?» — спросил я ее. «Такой молодой красивой женщине, как я, только здесь и место, если у нее ничего и никого нет». — «Разве грех наняться служанкой в чужой дом?» — опять спросил я. «Не грех, а ад! Сколько раз я это делала! Да ведь если до конца месяца не хватит муки, масла или перца, хозяева обрушиваются на служанку, объявляют ее воровкой. А по мне, легче умереть, чем так называться». — «А продажной называться легче?» — «Я продаю напитки, а не свое тело. У меня заведение, которое я открыла на деньги, накопленные, пока я была служанкой. Ну а если мужчина окажется мне приятен, что ж… Я ведь никаких обетов не давала».

Вот так я и познакомился с моей теперешней женой, — сказал Сирак и взглянул на часы.

— Уже поздно, Себле.

— Да пусть хоть до рассвета не расстанемся!

— Ах, если бы это было возможно! — сказал Сирак и поцеловал ее в лоб.

— А что было потом? — с нетерпением спросила Себле.

Сирак подумал, что сегодня она его не отпустит, и продолжал:

— Тут начались массовые выступления, взбунтовались некоторые армейские части. Однажды к нам примчался встревоженный отец Марты: «Что им надо, как ты думаешь?» — с раздражением спрашивал он. Он как-то сразу вдруг постарел. «Перемен, перемен», — ответил я. Он рассердился. «А мне-то представлялось, что ты человек умный, — сказал он. — Разве может народ добиться перемен, не имея вождя! Сейчас нам надо проявлять особую осмотрительность.

Вспомни, как в Англии правящие классы умело направляли народные движения! Мы должны обеспечить руководство и так же направить народное возмущение в нужное русло. Иначе все может плохо кончиться. Меня пугают не столько нынешние волнения, сколько дворцовые интриги. Император совсем одряхлел. Двор распадается. С одной стороны — императорская семья, с другой — министры. И все жаждут власти. Я боюсь, что, пока мы будем вести междоусобные распри, солнце уйдет за горизонт. Мы сами навлекаем на себя беды. Почему все так получилось? Ох уж эти незаменимые, чванливые министры! Я знаю их, как линии на своей ладони. Как только войска вернутся в казармы, все вернется на круги своя. А солдаты хотят только повышения жалованья, а вовсе не «перемен». Так что не смей больше говорить мне об этом!»

«Но разве вы не видите, что народ наконец открыл глаза? Не думаю, что можно снова скрыть от него правду. Что же касается вождя, то его рождает ситуация, вожди с неба не спускаются», — возразил я.

Отец Марты негодовал, кричал, что я ничего не понимаю в политике, называл меня пустомелей. Когда он ушел, Марта стала на меня нападать, упрекать в том, что я нарочно старался разозлить ее отца.

С того дня я долго не встречался с ним. Он был занят, дневал и ночевал во дворце. Я понял, что старик не на шутку решил спасать положение.

Через некоторое время солдаты вернулись в казармы. Положение стабилизировалось. Национальная комиссия безопасности делала свое дело. Была обещана новая конституция, которая якобы должна была спасти страну от всех бед. Наступила передышка. Был объявлен молодой наследник трона. Мне и вправду стало казаться, что правящие классы умело справились с беспорядками.

Однажды отец Марты призвал меня к себе: «Ну, что теперь скажешь, политик?» Я пытался защищаться. «Разве огонь, который притушен, не продолжает гореть? — говорил я. — Народ взвешивает свои силы и силу власти. Он не желает подчиняться, как прежде. Да и власть не может управлять по-прежнему. Режим ослаб. Если зуб расшатан, он обязательно выпадет. Солдаты, добившись своего, вернулись в казармы, но они не могут теперь смотреть в глаза народу. Они не отваживаются даже заходить в пивнушки. Смотрят лишь себе под ноги. Даже газеты смеются над ними».

«Оставь ты эти сплетни», — сказал отец Марты прощаясь. «А если они снова выйдут из казарм, но уже под влиянием народа?» — спросил я. Он от души рассмеялся. «Хочешь, я расскажу тебе одну историю? — спросил он. — Отец и сын отправились на прогулку. Поравнявшись с больницей Эммануила, отец объяснил сыну, что это больница для умалишенных. За забором было много больных. Сын удивился, что они так свободно разгуливают, и спросил отца, кто же их охраняет. Отец указал на двух охранников, которые стояли при входе. Сын удивился: «А как эти двое смогут справиться с сумасшедшими, если те объединятся?» Отец рассмеялся: «Сумасшедшие никогда не смогут объединиться — вот в чем дело».

Так закончился наш разговор с отцом Марты.

После февральских событий семьдесят четвертого года Марта не находила себе места. Она не раз говорила: «Однажды этот народ прикончит всех нас. И что им надо теперь, когда в конституцию внесены поправки? Зависть житья не дает. Все мы, люди, завистливы». Я возражал ей, объяснял, что дело не в зависти, что идет классовая борьба. Народу нужна не улучшенная конституция, а жизнь на принципах свободы, равенства и справедливости. Она не понимала.

Солдаты снова вышли из казарм. И это был знак, что старому режиму приходит конец, что винтовки, которые то поднимались, то опускались, больше не будут бездействовать.

И снова отец Марты позвал меня. Он совсем сдал. «Мне кажется, наступил мой конец, — сказал он. — Оставляю на тебя мою дочь. Береги ее. Вот они, наша глупость и интриги, которые привели нас к гибели!» — Он замолчал. Я тоже молчал. Мать Марты попыталась ободрить его: «Пока жив император, что может случиться?»

«Я не признаю арестованного монарха. Дело его кончено. И наше вместе с ним. Для Эфиопии тоже нет будущего. Я думал, что знаю народ, как себя самого. Но бог рассудил иначе: народ нас ненавидит. Печален удел человеческий!»

Так и провели мы эту ночь все вместе в его доме. А утром подъехали солдаты на танке. Я не заметил и следа страха на лице тестя. Он спросил лишь: «Зачем солдаты и танк? Или они решили, что мой дом крепость?» Накинув на плечи пальто, он вышел. Когда его сажали в машину, он махнул мне рукой и сказал: «Наступает время, когда и сумасшедшие объединяются. Хотя сумасшедшие-то скорее мы…»

С этого дня Марта не знала покоя. Она говорила лишь о том, убьют ее отца или нет. Я пытался утешить ее, как мог. Но она не унималась. «Он так много сделал для страны! Думал о бедняках, заботился о них, кормил, поил, одевал, помогал им. Свое богатство он заработал. Он ведь не воровал. Всему причина зависть», — твердила она, обливаясь слезами. Надежда вовсе покинула ее, когда были расстреляны шестьдесят государственных деятелей. Среди них не было отца Марты, но был муж ее тетушки.

Марта неутешно рыдала на поминках. «Разве я не говорила тебе, что они нас уничтожат? Что означают лозунги о том, что Эфиопия пойдет вперед без кровопролития? И ты называешь их честными? Сегодня они расстреляли этих несчастных, а завтра наш черед. Мне жаль нашу страну. Она погибла. Корона объединяла различные племена и верования. Корона была символом нашего единства, и вот теперь, когда она пала, когда расстреляны те, кто управлял страной, все рухнуло. Мы на грани гибели».

Я говорил, что все-таки нет оснований терять надежду. Что случиться может всякое. Сейчас идет борьба. Ничего страшного со страной не произошло. Основой ее единства является народ. Он начал революцию и приносит необходимые жертвы ради будущего. «Мы — дети завтрашней Эфиопии, а не вчерашней, — говорил я Марте. — Завтрашний день Эфиопии я вижу светлым», — пытался я ободрить ее.

«И ты вправду веришь тому, что говоришь? Ты жесток. Как ты можешь думать, что все хорошо, когда убивают людей без суда? Я столько лет прожила с тобой, но не знала, что ты такой зверь. Тебе дела нет до человеческой жизни. Ты думаешь только о своих книгах!» — кричала она, и я понял, что наш брак неминуемо приближается к концу.

Однажды нас пригласили в гости на ужин знакомые англичане. Хотя Марта и попросила меня пойти с ней, я заметил, что она не настаивала на этом, как бывало раньше. Желая сделать ей приятное, я согласился. Когда мы пришли, там оказался ее дядя.

За ужином начались разговоры о революции. Дядя стал подробно рассказывать о тех, кто покинул Эфиопию. Были среди них врачи, инженеры, архитекторы, государственные деятели, дипломаты. «Страна опустела, — с грустью сказал он. — Если и остался кто-либо из интеллигенции, то это люди безнадежные. Надо проявить благоразумие до того, как солнце скроется за горизонтом. Похоже, что здесь намерены насаждать коммунизм. Но кто же предпочтет муравьиную жизнь тому, как мы жили раньше? — Обратившись ко мне, он добавил: — Я лично эту жизнь не принимаю».

Хозяин заговорил о событиях на севере и юге страны. Он сказал, что если руководство страны не изменит свою политику и не станет законным, то Эфиопия не может рассчитывать на внешние займы и кредиты. Эфиопию ждет падение и гибель. Вот почему из страны уезжают представители иностранных торговых фирм. Экономика пришла в упадок. А кроме того, нет согласия между Дергом и армией. Стране тяжело было иметь и одного царя. А сто двадцать царей[63] — это вообще немыслимо. «Вы возвращаетесь к феодальной раздробленности, — говорил он. — Великую в прошлом страну ожидает разруха — порождение гражданской войны, в которой ее разорвут на части. Бедная Эфиопия!» — закончил он и посмотрел сначала на меня, потом на Марту и ее дядю. «Если бы я был на вашем месте, я стал бы искать путей, как бежать из этого ада», — сказал хозяин, немного помолчав. Его сразу же поддержал дядюшка. «Что ты думаешь об этом, Сирак?» — спросил он меня. «О чем?» — желая уклониться от ответа, спросил я его. «Да о том, как бежать из ада?» — сказал он.

«Во-первых, Эфиопия не стала адом и не станет им никогда. А если и станет, то лишь для немногих. Для большинства же она будет раем. Правда в том, что нет больше Эфиопии, угодной правящим классам и империалистам. И не думаю, что когда-нибудь она вновь станет такой. Но еще не родилась на свет та Эфиопия, о которой мечтает народ. А мы тут сидим и проливаем крокодиловы слезы. Что бы ни случилось, я никогда не покину мою родину. Судьба нашего народа — это моя судьба, гибель его — моя гибель, радость его — моя радость. Нет, друзья, я остаюсь здесь! Куда я уеду из страны, где предана земле моя пуповина? Я хочу быть писателем. И мне кажется, наступает время, когда я им стану. Сегодня вершится подлинная история Эфиопии, которая дремала в гордом сне три тысячи лет. У меня нет другого выбора, кроме как принять участие в созидании этой истории. Разве можно уехать из страны, где происходит революция? Из всех чудес, которые мне привелось увидеть у нас, самое большое чудо — революция. Я не думал, что она возможна. И вот наступило необыкновенное время — революция вспыхнула стихийно, стихия породила новый жизненный опыт».

Не успел я закончить, как Марта и дядюшка, будто сговорившись, в один голос спросили, серьезно ли я все это говорю. «Совершенно серьезно», — сказал я и хотел на этом прекратить разговор, но тут вмешался англичанин: «Значит, вы не думаете о дальнейшей судьбе сына и о счастье жены?» — «И жена, и сын не могут иметь судьбы и счастья, отличных от судьбы и счастья эфиопского народа», — сказал я и замолчал.

Назавтра дядюшка вызвал меня в кабинет и сказал, что я должен по срочному делу выехать в Авассу. Когда через неделю я вернулся, в доме было пусто. Я очень устал с дороги и, решив, что Марта с сыном уехала к своей матери, лег спать. Проснулся я около полуночи. Марты не было. Я подумал, что они остались там ночевать, и попытался снова уснуть, но сон не шел. Я долго ворочался в постели. Потом встал и, подойдя к письменному столу, увидел конверт, на котором рукой Марты было написано мое имя. Я прочитал раз, другой, третий. И начал хохотать, хотя слезы душили меня.

— О чем же она писала? — не выдержала Себле. Сирак украдкой взглянул на часы.

— «Прощай, мой любимый муж! Если есть бог, то, может быть, когда-нибудь мы и свидимся. Я прилагала все усилия к тому, чтобы мы вместе уехали отсюда. Но ты предпочел явную гибель. Поэтому я с сыном уезжаю, когда тебя нет дома…»

Я хотел позвонить ее родным, — продолжал Сирак, — но решил, что это бессмысленно. Взяв чемодан, я ушел…

— А как же дом? — спросила Себле.

— Разве теперь это был мой дом?

— Так что же, ты все бросил?

— Да, все бросил, — ответил Сирак.

— И куда же ты решил идти? — не унималась Себле.

— Я знал куда. Может, ты догадаешься? — спросил Сирак.

— Не знаю, — пожала плечами Себле.

— Прямо к той женщине, которая стала потом моей женой.

— С чего это ты о ней вспомнил?

Сирак снова посмотрел на часы и продолжал:

— С того вечера, как мы познакомились, я иногда вспоминал ее. И бывал у нее несколько раз. Ведь это она вернула меня с «небес» на землю. Бывая с ней, я не раз думал о том, как вызволить ее из той жизни, которой она принуждена жить. Поэтому, выйдя из дому, я сразу подумал о ней.

Себле помолчала немного и тихо спросила:

— А что же будет с нами? Как ты думаешь?

— Разве мало того, что мы любим друг друга? — помедлив с ответом, сказал Сирак.

На глаза Себле навернулись слезы. Но ему больше нечего было ей сказать. Он не хотел ее огорчить. Сирак действительно не знал, любовь ли то, что было между ними. Они желали видеть друг друга, ну и что? Оба они имели обстоятельства, от которых хотелось укрыться. Может, это и свело их? А может, вообще их отношения — мираж или, как говорил Искандер, — временное убежище.

— Ну и чем кончится наша любовь? — спросила Себле.

— Кто знает? — ответил Сирак задумчиво.

Не мог же он сказать ей, что эти приятные отношения не имеют будущего. Хотя и в этом он не был уверен. Он испытывал двойственное чувство. Себле посмотрела на него внимательно, словно пыталась прочитать его мысли.

ГЛАВА 14

Домой Сирак возвращался расстроенный. Он чувствовал раздвоенность души. Проклиная книгу, которая свела их, он в то же время радовался встречам с Себле, и мысль о том, что они расстанутся, приносила ему невыносимую боль.

Беда не ходит одна. Заболела Цегие. Она надрывно кашляла и жаловалась на головную боль, поминая при этом недобрым словом злой жребий, выпавший на ее долю.

Сын уже спал. Сирак почувствовал, что сегодня под этой крышей быть войне, в которой не останется ни победителей, ни побежденных. Жена явно искала повода для ссоры. В доме царило напряжение, точно вот-вот взорвется мина и разнесет все вокруг. Сирак поежился от мысли о том, как это будет. Разрушительный огонь охватит их жизнь. И она рухнет, как стены Вавилона. Все превратится в руины. С Цегие сейчас лучше не заговаривать. Не дай бог прицепится к какому-нибудь слову. Но и молчать нельзя. Это тоже повод для скандала. По всему чувствовалось, что надвигается буря.

Вдруг Цегие расхохоталась.

— Ну и дела! Сидит как на раскаленной сковородке. Чечевица сгорела, а он смеется!

Сирак даже глаза зажмурил. Началось. К счастью, в комнату вошла Вубанчи с тетрадями и карандашом в руках. Она теперь училась в школе. Сирак обрадовался ей, словно она была голубем мира.

— Как твои экзамены? — поторопился спросить он. Она раньше говорила ему, что у нее должны быть экзамены.

— Все в порядке, — ответила служанка.

— Ты молодец! — Сирак подошел к ней и пожал руку. Потом достал из кармана шариковую ручку и протянул в подарок. — С зарплаты куплю тебе платье!

Цегие взглянула на него пронизывающим взглядом.

— А как ею писать? — Вубанчи с любопытством разглядывала ручку.

— Очень просто! Вот смотри! — Он нажал на кнопку, показывая, как надо ею пользоваться.

Вубанчи радостно закивала.

— Тебе в школе нравится? — продолжал Сирак.

— Очень. Мне кажется, я становлюсь человеком.

Сирак потрепал ее по плечу.

— Скоро наступят времена, когда все будут грамотными. Ты старайся читать побольше. Я буду давать тебе книги, ладно?

Не успел он закончить фразы, как Цегие, насмешливо вытянув губы трубочкой, произнесла:

— Дынке научилась читать и тоже стала человеком! Матушка родимая, вот смех-то! — Потом, повернувшись к служанке, строго сказала: — Иди-ка лучше вытряхни угли из жаровни. И тесто целый день стоит, так и не подошло до сих пор. Думаешь, кого оно ждет? Не меня. И кофе надо купить… Вот тебе деньги, шевелись!

Отдав приказания, она постучала пальцами по столу и, обратившись к мужу, сказала:

— Из всех современных лозунгов особенно один я от души поддерживаю: «Труд сделал человека человеком».

Сирак промолчал. К чему отвечать на язвительные слова. Может, еще все обойдется и удастся избежать скандала. Из соседнего дома донеслись возгласы ликования.

— С чего бы это в Квартале Преданий и вдруг радость? Хотя радость ли это? Ведь даже смех наш напоминает плач, — сказала Цегие.

«А какое может быть горе?» — хотел спросить Сирак, но воздержался. В дом, запыхавшись, вбежала Вубанчи.

— Вернулся ато Беккеле!

— Кто это? — спросил Сирак.

— Сосед, который был на фронте.

— Неужели? — обрадовался Сирак. Он вспомнил вдруг, что собака не воет уже целую неделю. Он тут же решил идти поприветствовать его, а заодно и спастись от надвигающейся грозы.

— Куда это ты? — строго спросила Цегие, когда Сирак направился к двери.

— К Беккеле.

— Я хотела поговорить с тобой, — раздраженно сказала она.

— Что же тебе мешало до сих пор?

— Я не тороплюсь. Успеем, когда вернешься.

— Хорошо, — сказал Сирак, а про себя подумал, что сегодня жена сильно не в духе. Он не сразу пошел к соседям. Зашел в магазин, купил ареки и только тогда направился к их дому.

Еще издали он увидел, что там полно людей. Казалось, вся округа собралась у соседей. Конечно, не обошлось и без госпожи Алтайе, сверкавшей своим золотым зубом. Господин Бырлие был уже навеселе. Жена Беккеле с благодарностью приняла от Сирака угощение, не переставая приговаривать, зачем было беспокоиться. Хромой господин Мандефро, как всегда, с почтением приветствовал Сирака, называя его учителем. Заметил Сирак и посох слепого нищего. На земле, у ног хозяина, лежал Чило Мадер. Беккеле был в форме солдата народной милиции. Он оказался высоким, стройным мужчиной. На руках он держал сынишку. Сирак подошел к нему, поздравил с возвращением. Стали рассаживаться. Сирака посадили на почетное место, рядом с хозяином. Жена Беккеле, обращаясь к мужу, показала на Сирака:

— Это о нем мы сейчас говорили.

— Значит, это вас беспокоил Чило Мадер? — засмеялся хозяин, ярко сверкнув белоснежными зубами — так ослепляет остро отточенная сабля при свете полной луны. Беккеле очень шли густые черные усы. Волосы у него тоже были густые, хотя и редеющие уже на висках.

— Да, пес выл на весь квартал, — сказал Сирак, переводя взгляд с хозяина на собаку.

— Порой лучше вырастить собаку, чем человека, — значительно сказала госпожа Алтайе. Все дружно закивали ей в поддержку.

Вдруг мальчишка заплакал.

— Что с ним случилось? Все время капризничает, — сказал Беккеле, пытаясь его успокоить.

— Соскучился. Дети ужасно скучают, — сказала госпожа Алтайе.

Подошла мать, и ребенок сразу затих у нее на руках.

— Иди ко мне, Абьёт![64] — позвал его отец и протянул руки. Мальчишка снова потянулся к отцу.

— Я же сказала вам, что он соскучился по матери, — торжествуя, объявила госпожа Алтайе. Теперь жалобно завыл, будто заплакал, Чило Мадер. Сирак внимательно посмотрел на него — пес застыл, как изваяние, у ног хозяина. «Может, ревнует?» — подумал Сирак.

Беккеле, раскачивая на ноге сынишку, поблагодарил Сирака за подарок.

— Было о чем говорить! — возразил Сирак. — Мы все в долгу перед такими, как ты…

— Когда знаешь, что за тобой прочный тыл, то и воюешь хорошо! — сказал Беккеле, оглядывая гостей. — Удивительно, даже несчастный слепой нищий не раз, приходя в дом, предлагал помощь моей жене. Да и все остальные не оставляли моих домашних. Да за такой народ не только один раз, но и десять раз умереть не жаль.

Подали телля. Затем ареки и катикалу. Было и пиво. Каждый принес, что смог. Сирак был тронут словами Беккеле и спросил:

— Ты вернулся совсем или скоро опять на фронт?

— Я прибыл по делу и очень тороплюсь назад.

— Почему? — с недоумением спросил Сирак.

— Товарищи мои там, в окопах. Как вспомню о них, сердце, кажется, распинают. Я еще не выполнил свой долг, — сказал Беккеле.

— А как же семья? Им без тебя здесь трудно.

— Ради их счастья мы и боремся. Если я погибну за революцию и за единство нашей родины, то это ради того, чтобы их завтрашний день был светлым. А что я могу сделать для их счастья, оставаясь здесь? Мое отсутствие особенно не меняет их жизни. Благодаря народу и революционному правительству у них все есть.

— И твои товарищи думают так же, как ты?

Мальчик уснул на руках, и Беккеле позвал жену, чтобы та его уложила. Поцеловав сына, он с улыбкой ответил:

— Конечно, я говорю прежде всего о себе, но мне кажется, что большинство думают так же. Безусловно, есть и такие, кто говорит, что пора другим сменить их, что у других тоже есть долг перед родиной. Однако я думаю, что, когда речь идет о революции и защите страны, считаться грех. Каждый в меру сил на своем месте должен выполнять этот боевой долг. Не добившись победы, нельзя уходить с поста. Довести дело до победного конца или умереть — вот как я понимаю нашу общую задачу.

И тут господин Бырлие, уже порядком захмелевший, вдруг громко спросил:

— Все возвращаются с фронта с медалями, а где же твоя награда?

Он подливал себе ареки, катикалу, телля — все подряд.

— Ну и вопрос! — засмеялся Беккеле. — А что я сделал, чтобы мне дали награду?

— А что сделали другие? — не унимался господин Бырлие. Беккеле опять засмеялся:

— Совершили героические подвиги — вот что! Если бы ты знал, сколько достойных сыновей у Эфиопии! — сказал он, поглаживая усы. — Моя награда — это мощь революции. Другой я не желаю. И горжусь теми, кто получает награды за подвиги и мужество. Если потребуется, я тоже не подведу. Будь уверен.

— Долой всех выскочек-контрреволюционеров! — вдруг закричал Мандефро.

Сирак знал, что солдаты, вернувшиеся с фронта, любят прихвастнуть своими подвигами, и потому вопль Мандефро показался ему совершенно неуместным. Он даже испугался, что Беккеле рассердится. Но Беккеле был не только храбрым, но и добрым, скромным человеком. Он поднял стакан и протянул Сираку, предлагая выпить. Сирак пригубил ареки.

— А как оно там, на войне? — нарушил тишину слепой.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Беккеле.

Слепой повернулся на его голос и уточнил:

— Страшно небось?

Беккеле задумался и, помолчав, ответил:

— Когда услышишь свист первой пули и увидишь первого убитого, то… как это сказать, трепещущая плоть становится бесчувственной, словно деревяшка. А потом уже не думаешь о смерти. Забываешь о том, что можешь погибнуть, и бросаешься в атаку. В разгар боя совсем не чувствуешь страха, только потом, когда бой кончается, становится страшно. Да и то это лишь в первые два-три сражения, а дальше о смерти вообще перестаешь печалиться. Некогда. Лишь одно в душе — одолеть врага. Не знаю, как у других, у меня так.

Сирак подумал о том, что человек ни при каких обстоятельствах не желает думать о том, что смерть неминуема. Не допускает эту мысль в свое сознание. Он вспомнил своего седовласого Агафари. Ведь старик ничем не отличается от других людей. Каждый живет надеждой на лучшее и стремится отдалить свой конец. Да и сам Сирак разве не похож на своего героя? Он даже вздрогнул от неожиданности. Только теперь он понял, что мысли Агафари были его мыслями. И ему стало не по себе. В это время нищий слепой громко произнес:

— Братья мои, на этом свете нет ничего страшнее, чем прожить в вечной темноте. Не приведи господь! Прожить в вечной темноте и вечном страхе! Видеть своего врага и вступить с ним в бой — это не страшно. Намного страшнее не видеть ни равнин, ни пропастей и во всем зависеть от поводыря.

Сирак посмотрел в пустые колодцы его глаз и спросил:

— Отец, с каких пор вы не видите свет божий?

А сам подумал при этом: «Если человек не видит луч восходящего солнца, красоту вечерних часов, сверкание звезд, сияние полной луны, улыбки людей, красоту природы, разве это жизнь? Как же надо зрячим уметь ее ценить!»

— С раннего детства, — отвечал слепой, — когда я был еще младенцем и питался молоком матери. Оспа сделала меня слепым. И вот я ползаю во тьме уже шестьдесят лет. На том месте, где я всегда сижу и прошу милостыню, прошло сорок лет моей жизни. Когда я впервые сел у дороги, там жил француз месье Терет[65]. Кстати, именно тогда наш квартал стали называть Кварталом Преданий. Если бы в те времена с болезнями воевали, как сегодня, тьма не поглотила бы меня. Но что делать?! Само время было слепым.

— А как вы чувствуете природу, как ее представляете? — спросил Сирак старика, высказав давно мучивший его вопрос.

— Сын мой, разве можно тосковать по стране, где ты не бывал? Мой свет — это вы, зрячие. Свет человека есть человек, — сказал он задумчиво. — Не только свет, но и спасение.

— А разве вы не боитесь? — спросил Сирак.

— Чего? — не понял слепой.

— Тьмы?!

— Нет, я ведь не умер со страха. И разве я не живу, преодолевая все тяготы жизни?

Сирак подумал о том, что у него самого нет такой силы духа, как у этого несчастного. Он не успел ответить слепому, потому что господин Бырлие закричал:

— Да здравствует тряпье нашей округи, оно дает мне жизнь! А вы замолчите, заклинаю вас революцией и Дергом!

Все рассмеялись, а тетушка Алтайе, поджав губы, тихо сказала:

— О господи! Могила, видно, теплее, чем такая жизнь. Господин Бырлие не унимался.

— А ты что молчишь? — привязался он к Мандефро. — Прославляй свой костыль!

— Долой реакционеров! — раздалось в ответ.

— Ишь ты, какой передовой! — не отставал господин Бырлие.

— Славь свои лохмотья и сиди спокойно! — отрезал Мандефро.

— И то правда. Хоть бы раз в жизни повезло мне сшить что-нибудь из новой ткани! Только и знаю, что перешиваю обноски для всей округи. До чего ж надоело! Устал. Вчера, сегодня, завтра… каждый день одни лохмотья, — сказал он с досадой.

Беккеле грустно слушал его.

— Да кто же в нашем районе может сшить себе новое платье? — сказал он. — Кто, скажи? Или ты не понимаешь, что здесь живут бедняки из бедняков? Но ты не волнуйся. Наступит время, когда люди станут жить лучше и будут шить одежду из новых тканей. Между прочим, я привез жене и сыну из Асмары немного ткани. Как-нибудь зайду к тебе, — сказал он господину Бырлие, — и ты сошьешь кое-что для нас и для моего сынишки.

В это время появилась жена Сирака. Впереди нее шествовала с мэсобом в руках, покрытым красной накидкой, Вубанчи. Все сразу замолчали и привстали в знак приветствия.

— Ради бога, не беспокойтесь! — смутилась Цегие.

Слепой, услышав ее голос, приветливо сказал:

— О, пришла Цегие — Дева Мария, мать бедняков!

Цегие поздоровалась с Беккеле, спросила, где он воевал, и, услышав, что он снова отправляется на северный фронт, стала причитать:

— Да что ж это такое?!

— Я исполняю свой долг, — был ей ответ.

— До каких же пор…

— Пока не одержим победу, — снова спокойно сказал Беккеле и, указав на сидевшего рядом Сирака, добавил: — Вот об этом мы с ним и говорили. В такое трудное время каждый на своем посту должен выполнять свой долг перед родиной, перед революцией. В том числе и писатель!

Цегие бросила взгляд на мужа, потом на Беккеле.

— Я не успел сказать вам, — продолжал Беккеле, — что я познакомился с вами раньше, через ваши книги.

Цегие не выдержала и прервала его:

— Вот ерунда-то! Господи, опять о книгах! Что толку в том, чтобы пачкать бумагу!

— Не говорите так, госпожа, — возразил Беккеле. — Быть писателем — великое дело и очень уважаемое, оно требует таланта и особого терпения. Ваш муж потратил столько сил, чтобы описать для потомков жизнь несчастных и обездоленных. Его надо поддерживать. А вы что говорите?

— Слышишь? — взглянув на жену, сказал Сирак.

Но Цегие, словно копьем, пронзила его недобрым взглядом своих огромных глаз и, не желая продолжать разговор, обратилась к Беккеле:

— Поздравляю тебя с возвращением в родной дом, брат мой. — Потом отошла и села рядом с тетушкой Алтайе.

— Что это ваша жена так невзлюбила литературу? — спросил Беккеле Сирака.

— Долги поссорили ее с книгами.

— Долги? За издание?

— Да. Едва сводим концы с концами.

— Я не знал писателя, который бы не имел долгов. Когда я работал в типографии, все они были ее должниками, — сказал Беккеле, покачав головой. — Но отчаиваться нельзя. Напротив, нужно держаться. Особенно теперь, когда время подает большие надежды. Надо создать писательскую организацию, — сказал Беккеле.

— Мы пытаемся это сделать. Но нам необходима помощь государства. Главные наши трудности в отсутствии издательств. — Сирак глубоко вздохнул и продолжал: — А лично мой самый сложный вопрос жизни — это отношение жены к моему делу. Как только заходит речь о моих книгах, у нее буквально рога от злости вырастают, она насмешничает, попрекает долгами, настаивает на том, чтобы я бросил писать и занялся чем-нибудь другим. Когда я ей объясняю, что это мое призвание, предназначение, а не средство получения доходов, она взрывается. Так и живем в постоянных скандалах.

— Действительно, непримиримое противоречие, — улыбнулся Беккеле.

Сирак мельком взглянул на Цегие и продолжал:

— Да, такое противоречие между мужем и женой старо как мир. Еще Сократ страдал от того, что жена не понимала его. «Ты ведь не глупее своих друзей и мог бы жить в благополучии, как они. Так почему же ты босой в лохмотьях, подобно сумасшедшему, бродишь по дорогам со своими проповедями?» — докучала она ему днем и ночью. А Маркс! Как скромно он жил! Но жена понимала его и стойко переносила жизненные невзгоды, помогая ему во всем.

Между призванием и жизнью всегда возникает конфликт. С одной стороны, человек, который имеет призвание, должен уметь поступиться не только удобствами, но, если необходимо, пожертвовать и самой жизнью. А с другой стороны, люди, наделенные талантом, главным образом думают не о себе, а о тех, кого любят, об их довольстве. Но если писатель начинает думать о жизненных благах, он становится зависимым от них, начинает торговать своим талантом.

Я не хочу сказать, что люди творчества не нуждаются в деньгах. Но писатель ни при каких обстоятельствах не должен писать ради денег. Творчество — не товар, а предназначение человека.

Беккеле слушал Сирака очень внимательно.

— Всякое призвание, — сказал он, — требует решимости идти до конца. Ваша жена должна это понимать. У вас должна быть общая цель жизни. И ваша борьба, каковой бы она ни была, должна стать и ее борьбой. Разве не так?

Сирак согласно кивнул и попросил:

— Попробуйте ей все это объяснить!

— Попытаюсь… за ужином, — пообещал Беккеле.

Подали ужин. Беккеле завел разговор о литературе, о писателях, которые защищают угнетенных, помогают народу осознать себя, участвуют в ходе исторических событий. Он говорил о том, что для воспитания нового человека, который будет жить завтра, писатели делают очень много. Освещая путь другим, они сами часто сгорают, как свечи. Беккеле горячо говорил о том, что о талантливых людях надо заботиться, надо беречь их.

— Я сам мечтал стать писателем, — вдруг добавил он. — Мне кажется, что в сердце каждого человека живет эта мечта. Но для того чтобы стать писателем, нужно иметь талант, а он дается немногим.

Цегие слушала молча, и Сирак с нетерпением ждал, что она скажет. Конечно, он не очень-то верил, что от слов Беккеле жена по-иному взглянет на их отношения, но он знал, что порой именно случайные обстоятельства, а вовсе не важные события в корне меняют жизнь.

Сирак шел домой и чувствовал, что он иначе думает теперь о себе и о своей жизни. Казалось, обнажились те стороны его существа, которых раньше он не видел.

Впервые, может быть, он задал себе вопрос, есть ли в нем самом те черты: смелость, скромность, любовь, преданность, правдивость, прямота, самопожертвование, — которые он хочет видеть в своих героях?

Как прекрасна и радостна была бы наша, пусть короткая, жизнь, если бы человечество освободилось от угнетения, эксплуатации, слепой ненависти, зависти, ревности, бессмысленной гордыни, эгоизма, если бы принципами жизни стали свобода, равенство, любовь и справедливость!

И в этот момент перед ним появился его забытый герой Агафари Эндэшау.

— Я не трус, как ты думаешь! — вдруг сказал он.

— А кто же ты?

— Я не успел к сражению с итальянцами при Адуа[66], но я проливал кровь в битве при Май-Чеу[67]. Там мне раздробили кости, там я узнал последнюю грань между жизнью и смертью. Пять лет итальянской оккупации, полных несчастий и мучений, скитался я в лесах и ущельях, страдал от жары и холода, голода и жажды. Изнывал от мора и лишений. Каждый день я смотрел смерти в глаза.

Я свято чтил наше знамя, берег его честь, но те, кто, чувствуя приближение победы, примазались к борцам за свободу родины, опередили меня.

Я знал, что так будет. Ведь я был среди тех, кто пытался задержать поезд, на котором император покидал нашу страну. За все приходится в жизни нести ответ, и, когда император вернулся, я оказался в изгнании. Там прошли долгие годы моей жизни. Но мне рано уходить, говорил я себе, пока я не увижу расплату за все преступления.

— И что же? — спросил Сирак.

— Я увидел расплату! Мои глаза увидели истинные чудеса. Я увидел всю мою страну, которая поднялась из руин. Я услышал, как каждый крестьянин, выходя из тьмы, сказал: «Это моя страна!» Я увидел, что даже слабые руки, объединившись, могут стать могучей силой.

Того, что было, как не бывало, а то, чего не могло быть, становилось явью. И я снова сказал: «Мне рано уходить, пока я не увижу свершения этого чуда. Я не умру. Я буду жить. Я увижу, как чудеса, которые творит народ, воплотятся в жизнь. А потом я соглашусь на вечный союз со смертью». Друг мой, сердце мое, не надо быть строителем, чтобы строить воздушные замки. Я много прожил и понял, насколько жизнь коротка. Ибо сказано: «Аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Так же и человек. Если он живет, он должен умереть. Это закон природы. Но наша последняя в жизни чаша — это не смерть.

Люди пугаются, когда слышат о смерти, хоть она и неизбежна. Человека пленяет жизнь. Однако я жду своего конца спокойно. В жизни человека смерть — естественное событие, как несварение желудка. Так чего ее бояться? — хихикнул Агафари. — У каждого из нас лишь одна жизнь. И разве главной нашей заботой должна стать смерть? Мысли наши должны быть сосредоточены на жизни, а не на смерти. Жизнь побеждает смерть, так же, как новое всегда побеждает старое, не правда ли?

— Если вы все это знаете, дорогой старец, зачем же вы закрываетесь щитом от ангела смерти?

— Я же сказал тебе, смерть — не последняя наша чаша. Разве человек может умереть?

— А как же иначе?

— Человек живет в детях, внуках, в будущих поколениях, в своих делах. Жизнь — это зажженный факел надежды, который одно поколение передает другому. Вот почему можно говорить, что мы остаемся жить, когда уже засыпаны наши могилы. Мы и есть древо жизни. Древо жизни — сам человек…

— Ничего не понимаю.

— Не понимаешь, почему человек есть древо жизни?

— Да.

— Ну, тогда слушай, — сказал Агафари. — Это значит, что вне человека, вне его мира, нет никакой иной жизни. Нет в мире другого творца, кроме человека. Человек — часть мира, часть природы. Может, ты до сих пор не понял, что такое человеческое существование, бытие, реальность? Эти понятия вмещают в себя противоречащие друг другу начала: земля — небо, свет — тьма, жизнь — смерть, муж — жена, добро — зло, мир — война, верх — низ, быстрота — медлительность, рост — старение, цветение — увядание, личность — общество, любовь — ненависть. Мир держится на противоположностях.

— Я понимаю, — сказал Сирак, — что природа и человек не имеют творца, понимаю, что во всех явлениях есть две стороны, но я не могу понять, в чем же смысл жизни.

— Вот, вот! Именно об этом я и хочу поведать тебе. Все в жизни изменяется. Нет ничего вечного, неизменного. Человек страдает, мучается, но пытается изменить свою жизнь к лучшему. Он хотел бы жить вечно, сохраняя честь, достоинство, любовь. И поскольку этого не происходит, он начинает досадовать, раздражаться, искать смысл жизни. Некоторые, чтобы обрести этот смысл, избирают веру в царство небесное, в древо жизни, древо познания. Понимаешь?

Казалось, Сирак начинал понимать своего героя. Ему так хотелось услышать, в чем же причина человеческих страданий и радостей.

— Человек не может изменить законы природы, — продолжал тем временем Агафари. — Не может день сделаться ночью, и наоборот. Нельзя изменить законы жизни и смерти. Расцвета и увядания. Это неизменные законы. А если уметь их принимать, в этом можно обрести источник радости, что вовсе не означает безропотно принимать все, что есть. Человек должен бороться за то, чтобы, пока он живет, сделать жизнь лучше, уметь ей радоваться, уметь устранять то, что мешает этому. Для этого нужно иметь много сил. Цена человека меряется его способностью к самопожертвованию, а для этого нужно иметь большое сердце. Нужно уметь гореть, чтобы дать свет другим. Только в сердце своем человек должен черпать силы к жизни. Высшее знание — это познавание самого себя.

Познавая себя, ты познаешь других. Понимая свои желания, ты поймешь и других. Так ты постигнешь чувство доброты и любви к людям. Развив в себе это чувство, ты не будешь ждать благодарности и выгоды от других людей в ответ на свои благодеяния. Но если сердце твое будет занято лишь погоней за собственной выгодой, ты не познаешь духовной красоты.

Суть человека — его сердце. Человек благословляет и судит своим сердцем. Мерой и критерием всего является человек. Выше человека нет ничего. — Агафари тихо засмеялся.

Его смех заставил Сирака задуматься. Хоть он не понял пока разгадки всего, что тревожило его душу, он на мгновение почувствовал, что ему стало легче — будто вдохнул глоток свежего воздуха. Теперь он знал, как приступить снова к своей книге, с чего начать. Он улыбнулся, и в этот момент появилась Цегие.

— Опять не спишь! Что тебе мешает?

Ему не понравилось ее настроение, и он решил не отвечать.

— Когда знакомились, уже поссорились! — сердито сказала она.

— Что с тобой? — нарочито бесстрастно спросил Сирак.

— У того, кто лжет, сердце не бывает спокойным! Делаешь вид, что волнуешься, почему мы не спим? Любвеобильный какой! — Она захохотала. — Ах, любовь, любовь! Собирай-ка свои вещички и уходи отсюда, как пришел. Освободи меня, ради бога! Мне больше нет до тебя дела! Не думай, что у меня не хватит сил вырастить одной сына. Я травы собирать пойду, но не дам ему погибнуть. Уходи! К ней! Она любит писателей, как мне сказали. Будет восхищаться твоими книгами, и вы станете жить счастливо. А что тебе делать со мной, неграмотной женщиной! — кричала Цегие.

Сирак все понял. Он вспомнил, что рассказывала ему Себле о тетушке Алтайе. Видно, пришел час правды. Лгать больше не хотелось. Взяв себя в руки, он спросил:

— Ты говоришь о Себле?

— Не называй мне ее имя! Пусть его помянет священник! — что было сил выкрикнула Цегие.

— Ты хочешь знать правду? — громко спросил Сирак.

— Скажи, что любишь ее. Какая еще правда нужна? — сухо ответила она.

— Да, люблю. И знаешь почему? Я тебе скажу. Она дает мне минуты покоя. Мы встретились потому, что оба искали то, чего были лишены дома. Помнишь ли ты, Цегие, почему я когда-то пришел к тебе? Как ты только что сказала: явился с вещичками? Не потому, что некуда было деваться. Нет, я искал душевного тепла. Я думал, что найду в тебе не только любимую женщину, но и родную душу. Но ты так изменилась теперь. И не потому, что в тебе мало добра, любви и верности, а потому, что ты лишила меня необходимого мне душевного покоя. Я не настаиваю на том, чтобы ты непременно полюбила мои занятия литературой. Но почему у тебя нет к ним даже элементарного уважения? Больше всего мне хочется мира. Вот я и ухожу из дома, чтобы хоть немного отдохнуть душой. И никто и ничто не сможет помешать этому, даже ты!

Сирак задыхался от переполнявших его чувств. Тело его сотрясалось, голос стал чужим. Цегие даже не пыталась прервать его, как бывало всегда. Слушала внимательно и, когда он кончил, сказала:

— Так кто же, по-твоему, разрушил мир в нашем доме? Разве не я заботилась б нем в то время, как ты приносил лишь новые долги? Как же ты все перевернул! — Слезы, опережая слова, крупными каплями катились по ее щекам.

Сирак сидел, низко опустив голову. Молчал. И вдруг сказал:

— Да уж, видно, моя вина. Потому что не было мира в моей душе. Мне кажется, что с сегодняшнего дня я начинаю обретать его…

Он говорил, говорил, а в ушах звучали слова нищего слепого: «Свет человека есть человек…»

ГЛАВА 15

Утреннее солнце было ярким, воздух свежим, небо чистым. Но настроение Сирака не соответствовало этим прекрасным часам.

Выйдя из дома, он не знал, куда идти, не решался сделать то, о чем думал. Однако возвращаться было уже нельзя.

«Если мне действительно хочется мира в семье, то за него надо платить дорогой ценой», — думал Сирак, садясь в такси. Он ехал к мужу Себле. Прямо на работу.

Найти Земене оказалось несложно. Как только он назвал его имя, высокий седой курьер тотчас же взялся его проводить. Сирак глубоко вздохнул и тихо открыл дверь кабинета. Это была огромная комната. Он сразу почувствовал острый свежий запах аэрозольной жидкости, которой утром опрыскали ковер. Путь от двери до стола показался невероятно долгим. Ноги утопали в мягком зеленом ковре. Наконец Сирак добрался до громадного стола, за которым сидел Земене, и его пронзила мысль, что приход сюда бессмыслен и глуп.

Земене поднял глаза от толстой папки и официальным голосом спросил:

— Что вам?

Хотелось извиниться, сослаться на то, что ошибся, и бежать без оглядки. Но вместо этого Сирак назвал свое имя, которое, словно звук колокола, жутко отозвалось в ушах.

— Простите, кто вы?

Сирак назвал себя еще раз.

Земене явно растерялся, но, однако, в прежнем тоне спросил:

— Что случилось?

Бежать было поздно, и, хотя цель прихода самому Сираку все еще казалась не до конца ясной, он уверенно произнес:

— Я пришел поговорить с вами. Может, вспомните меня — ведь именно мою рукопись вы изорвали не так давно. Я не займу много времени. Дело несложное. — Сирак огляделся и попросил разрешения сесть.

Земене выглядел внушительно. Широкий в плечах, рука — львиная лапа. Могучая шея, которую разве что гиена смогла бы одолеть. «Не распотрошил бы он меня, как тогда рукопись», — подумал Сирак и сел на самый краешек стула.

Земене закурил сигарету. Руки его дрожали. Было видно, что ему нелегко справиться с собой. Глубоко затянувшись, он обратился к Сираку:

— Так в чем же состоит ваше дело? Хотите получить возмещение за причиненные убытки?

— Убытки невосполнимы, — ответил Сирак. — Творческая работа не измеряется деньгами. — Краем глаза он заметил на лице Земене вымученную улыбку. — Я пришел говорить не о книге, а о личном вопросе, который касается нас обоих.

— Что может быть общего между нами? — сказал Земене, положив дымящуюся сигарету в хрустальную пепельницу.

— Себле, — только и сказал Сирак.

Земене вскочил со стула:

— Ты грубиян или дурак!

Сираку показалось, что перед ним вырос сам великан Голиаф. Но где взять пращу Давида? Сердце замерло на мгновение.

— Наверное, и то и другое, — ответил Сирак и почувствовал, как по спине текут ручейки холодного пота.

— Что ты хочешь? — раздражаясь все больше, спросил Земене.

— Ничего… Но… — Сирак не закончил, потому что Земене перебил его:

— Посватать мою жену, что ли?

— Выслушайте меня…

— Ты просто бесишь меня! — кричал Земене.

— Послушайте! — сказал Сирак внешне спокойно.

— Я убью тебя! — Земене скрипел от ярости зубами.

— Ваше дело, — ответил Сирак и встал.

— Что тебе до моей жены? — надвинулся Земене на Сирака.

— Мне до всех есть дело, в том числе и до Себле, — ответил Сирак, также надвигаясь на Земене.

Оба в упор смотрели друг на друга.

— Что?! — ревел Земене, и, казалось, глаза его вот-вот вылезут из орбит.

— Если вы не слышали, то я повторяю: мне небезразлична жизнь Себле.

— Ты сумасшедший, что ли?

— Называйте меня как хотите: сумасшедшим, дураком, грубияном, но выслушайте, или я уйду!

Земене ударил по столу огромным кулаком и издал звук, похожий на лошадиный храп. Ярость его не остывала. Он размахнулся и ударил Сирака в подбородок. Тот упал на спину. Разъяренный Земене подбежал к Сираку и уже занес над ним ногу, как вдруг словно опомнился и, склонившись, стал пытаться поднять его. Через некоторое время Сирак пришел в себя. Из рассеченной губы текла кровь.

Увидев, что Сирак открыл глаза, Земене не своим голосом спросил:

— Ну что, жив?

— Жив, — тихо ответил Сирак. У него перед глазами кружились мириады красных звезд. Вытерев кровь на подбородке, он приложил к ране носовой платок и, покачиваясь, встал на ноги.

Земене было стыдно взглянуть ему в глаза.

— Прости меня. Я виноват.

— Ничего. Я тоже виноват, — возразил Сирак. — Не надо было сюда приходить. Хотя при всех обстоятельствах палкой спора не решишь.

Он хотел уйти, но Земене, взяв его за плечо, проговорил:

— Не уходи. Пожалуйста. Давай поговорим.

— Для того я и пришел, — согласился Сирак.

Оба подошли к столу и сели.

— Что ты от меня хочешь? — спросил Земене.

— Я хочу только одного — счастья тебе и Себле, — сказал, вытирая кровь, Сирак. — Больше ничего. Себле добрая, умная женщина. Она нуждается в понимании и признании ее красоты и чистого сердца. Ты, как никто другой, должен это чувствовать. Иначе, поверь мне, ты ее потеряешь. Она не из тех женщин, что любят богатство и роскошь. От мужа ей нужны лишь любовь и понимание. Ведь женщины не вещи. У них свои чувства. А свобода и равенство — это не просто слова. Мы, мужчины, должны это понимать. Если мы не уважаем женщину, то какого уважения мы можем от нее ждать?

Земене закурил новую сигарету. Рассматривая струйку дыма, спросил:

— Вы что, близки?

Сквозь дым было видно, как напряженно вздулись вены у него на висках.

— Да, — ответил Сирак.

Земене закрыл глаза, опустил голову. Сигарета в его руках дрожала. Оба молчали. Земене ничего не понимал. Минуты молчания тянулись, словно годы. Земене с трудом поднял голову и почти простонал:

— Зачем ты рассказываешь все это?

Сираку стало жаль его.

— Я пришел сюда только потому, что хочу видеть вас счастливыми. Только это желание руководило мною. — Сирак взглянул на часы.

Земене встал. Он пытался скрыть мелькнувшие в глазах слезы.

— Что ты за человек, Сирак? — только и мог он сказать в ответ.

— Сумасшедший, дурак, грубиян… Разве этого мало? — улыбнулся Сирак.

— Да, времена переменились. — Земене смотрел в окно.

— Перемен нынче много, это правда, и морали они тоже коснулись. — Сирак протянул руку Земене и, попрощавшись, пошел к двери. Остановился, словно что-то вспомнив: — Кстати, а как ты собирался убить меня?

— В другой раз расскажу, — улыбнулся Земене вымученной улыбкой.

— Ищи дурака, больше ты меня не увидишь, — пошутил Сирак и вышел…

ГЛАВА 16

Сирак оказался наконец на улице, голова у него раскалывалась. Нижняя губа опухла. Сев в первое попавшееся такси, он отправился не на работу, а прямо домой. Меньше всего сейчас Сирак думал о том, что он потерпевший, его радовала моральная победа, которую он одержал в поединке с Земене. «В жизни самое ценное — это правдивость», — думал Сирак.

Жена, увидев его избитым, всполошилась.

— Боже, что случилось! Кто это тебя так? Ты с кем-то поссорился? — запричитала она.

Сирак, не желая осложнять и без того сложные отношения, солгал, сказав, что ушибся о дверцу такси. Он разделся и хотел лечь в постель, но Цегие уже принесла теплую соленую воду и стала прикладывать ему к лицу мокрое полотенце. Предложила даже таблетку аспирина.

Сирак сделал все, как она советовала, потом закутался в одеяло и уснул крепким сном. Солнце уже клонилось к закату, а он все еще спал. Обеспокоенная Цегие решила разбудить его.

Он зевнул и спросил, который час. Было уже пять часов вечера. Сирак заволновался, что так долго проспал. Ведь в три он хотел поговорить с Себле.

— Мне жаль было будить тебя, — заметив его растерянность, сказала жена.

— Да, давно я не спал так, как сегодня.

Увидев, что он потрогал губу, Цегие сказала, что, хотя отечность еще не прошла, рана почти незаметна.

Сирак все еще не чувствовал себя отдохнувшим, ему хотелось спать, но Цегие принесла полную тарелку наперченного мяса с творогом и две бутылки холодного пива. Он съел все. Желудок был переполнен до того, что живот вздулся. Несмотря на икоту, Сирак тут же снова уснул и проспал спокойную ночь без сновидений.

Проснулся он в хорошем настроении, и первая мысль была о Себле. Он пришел к ней на работу веселым. Увидев Сирака, она не смогла скрыть свою радость.

— Где ты пропадал вчера? Целый день я трезвонила тебе по телефону. А ночью все прислушивалась, не воет ли гиена, которая тебя проглотила.

Он придвинул стул, сел рядом. Знакомый запах духов, как обычно, был очень сильным. Сегодня ее лоб показался ему более открытым, а лицо более узким. «Потому наверное, что волосы зачесаны наверх», — подумал Сирак. На Себле была белая в тонкую голубую полоску кофточка и синяя юбка.

Сирак стал рассказывать, почему исчез вчера. Объяснил, зачем поехал к Земене. Потом спросил Себле, как вел себя Земене вчера вечером и сегодня утром. Улыбка на лице Себле, которая только что так ярко сияла, погасла.

— Хорошо, — вымученно ответила она. — Вчера часов в пять он позвал меня прокатиться с ним по дороге в Дебре Зейт. Я даже испугалась. Доехав до церкви святого Иосифа, он свернул к кладбищу. Остановил машину и направился в тень акаций. Я пошла за ним. Спросила: «Разве кто-нибудь умер?» — «Да», — ответил он. «Кто?!» — испугалась я. «Земене… Нет больше Земене, которого ты знала раньше, — сказал он. — Я пришел сюда, чтобы его оплакать». Мне стало страшно. Уж не сошел ли он с ума? — подумала я. И тут он рассказал мне о вашем утреннем разговоре. Я от него тоже ничего не скрыла. «Ох, времена действительно изменились, — сказал он. — Мне кажется, я один остался такой. Во всем виноват я. Теперь нет больше прежнего Земене. Нас ждет другая, лучшая жизнь». Он плакал, просил у меня прощения. Думаю, что от души, — сказала Себле срывающимся голосом.

— Нет ничего неизменного на свете, — ответил Сирак.

Она молчала. Он тоже. Молчание поглотило их обоих. Они взглянули друг на друга. Ее глаза были полны слез.

— Так, значит, между нами все кончено, да? — спросила она. Слезы душили ее.

— Нет, это не конец. Мы начинаем новую жизнь. Я не хочу сказать, что сожалею о том времени, когда мы были вместе. Я всегда буду помнить каждую минуту тех дней, — сказал Сирак, подавляя волнение.

Себле вытерла слезы.

— Я знала и раньше, что нашим отношениям придет конец. Но не думала, что он будет таким. Но это хорошо. Ты открыл мне глаза. Ведь любовь определяется не продолжительностью прожитых вместе лет. Любовь может быть и часом, который не забудешь всю оставшуюся жизнь.

— Да, так устроен наш мир, — сказал Сирак, порываясь встать.

— Ты уже уходишь? — спросила Себле потупившись.

— Но я не говорю тебе «прощай»!

— Разве?

— Как только я закончу первую главу моей книги, я принесу ее тебе, — сказал Сирак.

— А все остальное тоже будешь давать читать? — Она сглотнула слезы.

— Всегда.

— Ну почему ты так торопишься? Давай поговорим немного, — робко попросила она.

— О чем?

— О твоих планах на будущее, — сказала Себле не задумываясь. В ее голосе опять послышались слезы.

— Ох, ну какие планы могут быть у писателя? — Сирак задумался. — У меня нет других планов в жизни, кроме того, чтобы жить. Цель жизни — это сама жизнь. И пусть в этой короткой и прекрасной жизни я не буду иметь дома, как не имел его Авраам, пусть моя могила останется неизвестной, как могила Моисея. Жить, писать, надеяться на будущее и уметь понимать прошлое — вот чего я хочу. Я не буду строить планов не только жизненных, но и творческих. И буду писать, лишь когда возникнет внутренняя потребность. Счастливо! — Сирак стремительно вышел из комнаты, даже не оглянувшись, словно боялся превратиться в соляной столб, как жена Лота. Себле проводила его глазами, полными слез.

ГЛАВА 17

Вернувшись домой после работы, Сирак увидел, что на месте старого стоит красивый новый стол, а рядом новое удобное кресло, обтянутое зеленой кожей.

Все в доме блестело и сверкало. Полы натерты воском, запах которого приятно освежает воздух. Сын уже уснул. «Просто чудеса какие-то!» — удивился Сирак. Цегие хлопотала по дому.

— Откуда мебель? — спросил он.

— Из магазина.

— А деньги? — недоумевал Сирак.

— Это из тех, что я берегла на саван, — ответила Цегие.

— Тебе сообщили, что теперь не будет смерти? — усмехнулся Сирак.

— А разве нынче не объявлена война болезням?! И разве не бывает так, что даже нищий не успевает истратить свои гроши? Надо жить сегодня, — сказала она.

Вошла Вубанчи в красной кофте поверх национального платья с нарядной, вышитой шелком каймой.

— Что это ты так нарядилась? — спросил Сирак. Вубанчи засмущалась.

— Госпожа подарила мне эта платье за то, что я хорошо сдала экзамены. — Она наклонилась, чтобы поцеловать колени хозяину, и Сирак успел поцеловать ее в щеку.

— Носи на здоровье! — сказал он, не переставая удивляться переменам, которые произошли с женой. Обратившись к ней, он похвалил вотт. На этот раз Цегие сама решилась зарезать курицу, потому что все трое мужчин, которые проходили мимо и которых она хотела попросить это сделать, не имели на шее амулетов.

— Наверное, потому так вкусно получилось, что это твоя работа, — пошутил Сирак.

— Но мне было очень страшно, — призналась Цегие.

— Не бойся, не обрушатся несчастья на дом, где женщина зарезала курицу. Все это предрассудки. И страх твой без причины. Человек, постигая свою суть и подчиняя себе природу, сам займет место творца.

— Боже праведный! — произнесла Цегие и перекрестилась.

— Бога сделал сам человек, потому что он слаб телом и оттого подвержен чувству страха, — сказал Сирак.

Цегие снова перекрестилась.

— Умоляю тебя, Цегие, — продолжал Сирак, — перестань креститься. Неужели ты действительно веришь в то, что существует бог-плут, который одних делает здоровыми, других — больными, одних — богатыми, других — бедными, кому-то дарует царство небесное, а кого-то посылает в ад?

Цегие опять перекрестилась и встала.

После ужина (который в этот день, кстати, был подан вовремя) Сирак сел к новому столу, в новое кресло. Он разложил бумагу и показался самому себе похожим на бойца, возвратившегося на поле битвы.

Он боялся, что трудно будет снова браться за тему, которую когда-то начал. Но он ошибся. Перо не хромало. Строки текли словно реки. Мысли рождали одна другую. Горели, словно свечи. Туман уступал место зареву, а зарево — свету. Появился Агафари — как и раньше, посмеиваясь. В руках он держал знамя борьбы с ангелом смерти.

— Хочешь чаю? — спросила Цегие.

— С удовольствием! А который теперь час?

— Двенадцать уже пробило, — услышал он в ответ.

Сирак просидел за работой четыре часа, но не чувствовал ни малейшей усталости. Цегие принесла чай и села рядом. Взглянув на нее, Сирак вдруг словно заново увидел ее красоту, давно им забытую. «Где мир и любовь, там и красота. В жизни так много прекрасного», — подумал он и явственно почувствовал вкус радостей и страданий, которые пережила Цегие.

— Как успехи? — вдруг спросила она мужа.

— В чем? — удивился он.

— Да в твоей работе.

— Все идет хорошо, — ответил Сирак и взял ее за руку.

Она сжала его пальцы и спросила:

— Скоро думаешь закончить?

— Жизнь коротка — творчество бесконечно, — задумчиво сказал Сирак. — Хочешь, я прочту тебе то, что написал?

— Если только ты не устал, — ответила Цегие.

— Любимая работа не может утомить. — Он с удовольствием прихлебывал чай. — Но читать я буду при одном условии: если ты согласишься…

— С чем? — спросила она, привычным жестом поправляя косынку.

— Переписать потом мою рукопись.

— От руки? — удивилась она.

— Да, мне нужны две-три копии…

— Может, ты научишь меня печатать на машинке?

Сирак не поверил своим ушам. Он взял ее за мизинец, как делают дети, когда мирятся, и нежно поцеловал его.

Допив чай, он внимательно посмотрел на Цегие.

— Значит, завтра и начнем?

— Я уже предвкушаю, как буду перепечатывать твою работу! — радостно сказала она.

— Как я счастлив! — Сирак крепко сжал руку Цегие.

А в доме Хаджи Мустафы не затихает праздничное веселье. Там продолжают призывать добрых духов. В доме по соседству старуху мучает сухой кашель. Затих сегодня Чило Мадер. Сирак вспоминает Беккеле. Вот это настоящий человек! Умолк господин Бырлие. «Может, ему принесли наконец заказы, о которых он мечтал?» — подумал Сирак.

Ах, этот остров обездоленных, средоточие трагедий и надежд, этот ад и рай — словом, милый сердцу Квартал Преданий!..

Сирак улыбнулся и начал читать жене свою повесть.