Звери в природе

Глава восемнадцатая Филя

Каждый, кому приходилось держать у себя животных, рано или поздно с ними расстается, и это обратная сторона той радости, которую нам доставляет общение с живым существом. Среди животных, с которыми приходится иметь дело, есть такие, к которым относишься по-особому, и особенно остро чувствуешь потерю, когда лишаешься их. Среди моих зверьков таким был Филя, уссурийская летяга, прожившая у меня пять с половиной лет. Филю привез один из моих друзей-зоологов из заповедника Кедровая падь в Приморье. Зверек был пойман взрослым и прожил у него полгода, там же он был назван Филей за своеобразное «уханье», которое он издавал, когда его тревожили днем в гнезде. Филя был «представлен» мне как самец, и я считал его таковым почти четыре года — до тех пор, пока у меня не появились другие летяги и я не стал думать о получении от них потомства. Только тогда я сам проверил, так ли это, и Филя оказался… самкой. Но пусть простит меня читатель — у меня до сих пор не поворачивается язык называть его в женском роде.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я давно лишился своего Фили — он убежал, но меня долго не оставляла надежда, что зверек жив, что он не попал в лапы к сове или другому хищнику и что мне еще удастся увидеть его проносящимся в сумерках между деревьями. У меня после этого было много летяг, среди них были зверьки удивительной красоты, были совершенно ручные, многие из них родились в моих вольерах, но не было зверька, похожего на Филю. Филя не стал ручным за шесть лет, проведенных в неволе, он остался тем же настоящим диким зверем, каким попал ко мне. И именно в этом была его главная прелесть. Им нельзя было не любоваться, и этот крохотный зверек невольно внушал уважение.

Получил я Филю зимой, и почти год он у меня прожил в московской квартире. Первую неделю я продержал его в небольшой птичьей клетке, внутри которой был фанерный гнездовой домик. Но держать летягу в тесном помещении очень не хотелось — это лишало зверька возможности показать свои главные особенности, а я хотел увидеть и зарисовать по возможности все его характерные позы. В клетке же он или кружился по стенкам и потолку, или грыз прутья решетки, всегда в одном углу. И я решил попробовать выпустить Филю на ночь в комнату. Не без некоторого опасения, плотно закрыв окно и дверь комнаты, я открыл дверцу Филиной клетки. Оставив включенной небольшую настольную лампочку, я лег в постель и оттуда стал наблюдать за летягой. Почти до утра Филя не выходил из клетки и вел себя в ней как обычно, лишь иногда подходил к открытой дверце, но испуганно пятился и принимался снова кружиться или грызть решетку. Под утро я ненадолго задремал, но, как только открыл глаза, увидел картину, которая до сих пор стоит передо мной, как будто это было вчера. Филя сидел посреди комнаты на тускло освещенном полу и медленно озирался. Вся его напряженная поза выражала настороженность. Зверек не только преобразился сам, вся комната вместе с находящимися в ней предметами стала другой, в ней появилась таинственность таежной чащи в лунную ночь. Казалось, стены раздвинулись, а столы и стулья воспринимались, как стволы деревьев.

Пять бессонных ночей подряд провел я после этого, пять неповторимых ночей. Каждая из них была не похожа на предыдущую. Филя изучал свой новый мир, изучал медленно и основательно.

Первые две ночи он много спускался на пол и делал перебежки от одного предмета к другому. Самой интересной была третья ночь. Филя уже изучил свою новую «местность» и начал «работать по специальности» — он же был летягой и должен был делать планирующие прыжки. И Филя начал свои тренировки, как спортсмен. Избрав трамплином для прыжков карниз над окном, в конце этой ночи он сделал первый прыжок, прыжок необычайной красоты. Расправив свою перепонку, он бросился вниз с карниза и, сделав в воздухе поворот на 180°, сел на пол точно под тем местом, с которого прыгнул. Приземлился Филя на все четыре лапы, широко расставленные. Посидев на полу несколько секунд, он прыгнул на штору, помчался по ней обратно на карниз и снова повторил свой прыжок. Так он повторял его тринадцать раз подряд. После этого Филя нацелился на стоящий у стены в другом конце комнаты ящик. Первый прыжок был не совсем удачен — зверек ткнулся в стенку немного выше цели, но тут же исправил свою ошибку, прыгнув второй раз точно на край ящика. Это был уже настоящий полет. Затем был отработан прыжок с карниза на люстру. Этот прыжок, короткий, но красивый, остался у Фили любимым.

Одно лишь меня огорчало — утром Филя очень неохотно возвращался в свой домик, и мне подчас приходилось самому возвращать зверька в клетку. Но вскоре сам Филя показал мне, в чем дело. В комнате был старый письменный столик, у которого тумба с ящиками стояла на низких ножках и не имела дна. Подлезши однажды под тумбу, Филя обнаружил, что оттуда можно попасть в любой ящик. Найдя в одном из ящиков пачку старых писем, зверек разгрыз их на мелкие клочки и из них соорудил в ящике гнездо. Вот сюда-то Филя и стал направляться, как только наступало утро. Мне такой вариант не понравился — хотелось, чтобы днем он был в клетке; кроме того, выдвигая ящик, можно было задавить зверька. Поэтому я закрыл кусками фанеры все проходы к тумбе снизу. Три ночи подряд Филя буквально ломился в свою тумбу, обследовал каждый сантиметр ее поверхности. Он даже пытался грызть тумбу, и меня удивило, что грыз он не там, где я заделал вход, а там, где ближе было его гнездо. Так что зверек четко представлял в пространстве расположение своего жилища. Теперь я все понял: домик, который я предоставил Филе, не был жилищем и убежищем, с точки зрения летяги. И я соорудил новый домик — глубокую дуплянку, которую пристроил к клетке снаружи так, чтобы входить в нее можно было только из клетки. С этого дня кончились мои заботы о том, чтобы возвращать зверька домой. С рассветом Филя всегда уже был в своем новом доме.

Закончилось время изучения помещения, началась размеренная жизнь. Меня Филя воспринимал как элемент обстановки, когда я находился в постели. Здесь я мог двигаться, Филя на это не реагировал. Но стоило мне встать, зверек воспринимал меня как опасность, мигом взлетал на свой карниз и замирал там, готовый в любой момент к прыжку. Если Филю пытались поймать, становилось сразу ясно, зачем он так тренировался в прыжках. От преследования он уходил с такой быстротой, что была видна лишь сероватая тень, молниеносно мелькавшая то тут, то там. Прыгал он уже без всякого предварительного прицеливания, и чувствовалось, что каждое движение точно рассчитано и вымерено.

На следующий год я поселил Филю в вольере на биостанции под Москвой. Здесь он прожил еще четыре года. За это время у меня появились другие летяги — самка с тремя детенышами, которые выросли и сами принесли потомство. Филя так и не сблизился с ними, и их пришлось держать в разных вольерах; лишь последние полгода Филя прожил в одной вольере с летягой-самцом. Новые летяги были родом из Саян, они были крупнее, светлее и пушистее Фили. Может быть, они превосходили Филю красотой. Они были значительно общительнее мрачноватого Фили. Но никто из них не передвигался так легко и грациозно, ни в одной из них не было столько таинственности. Всякая летяга, проснувшись, некоторое время сидит, высунув голову из дупла, и лишь после этого выходит. Насколько же иным было выражение у Фили по сравнению со всеми остальными летягами, когда он так выглядывал из дупла! И вот эта таинственность дикого ночного зверя была в нем всегда, он жил в своем мире и создавал свой мир вокруг себя. В этом он за все шесть лет не изменился.

Никто не видел, как убежал Филя. Дня через два после того, как я последний раз видел его в вольере, идя за водой, я заметил на снегу следы летяги. Проверив своих зверей, я убедился, что Фили на месте нет. Увы, больше мне увидеть Филю не удалось. Три ночи я держал открытой дверь его вольеры, оставлял корм на кормушке в надежде, что хоть за кормом Филя придет. Но он не появился. Выпавший на следующую ночь снег засыпал следы, и новых следов тоже не появилось больше. Погиб он или ушел? Первые дни жизни на новом месте — самые опасные для дикого животного, и если в эти дни Филе удалось избежать когтей совы, он, вероятно, облюбовал себе жилье где-то в звенигородском лесу. Хочется надеяться, что это так. То, что я больше не видел следов, может означать разное — ведь летяга лишь в первые дни жизни на новом месте много ходит по земле, потом она начинает спускаться с деревьев гораздо реже.

Летяга — один из любимых моих зверей, и я думаю, что эта привязанность — на всю жизнь. А Филя — это не просто первая летяга, с которой я познакомился: я до сих пор в мельчайших подробностях вижу перед собой картину той ночи, когда впервые выпустили Филю из клетки. На всю жизнь запомню я этого замечательного зверька, принесшего с собой в московскую квартиру очарование ночного леса. И как ни жалко было, что он убежал, я все больше и больше думаю, что такой зверь, как он, должен был окончить жизнь на свободе, а ведь возраст его был преклонным для летяги.

После Фили у меня жили десятки летяг. Эти зверьки у меня регулярно размножаются. Я не буду здесь подробно рассказывать о них — мы готовим о летягах отдельную книжку, — но в нескольких словах надо рассказать.

Летяга — зверек с огромным ареалом: от севера Европы до Дальнего Востока. Она населяет практически всю таежную зону. Это зверек, похожий на белку; его и относили раньше к семейству беличьих, но в отличие от всех беличьих летяга — зверек ночной. Сейчас летяг выделяют в отдельное семейство, в котором более тридцати видов. И лишь один из них живет на территории нашей страны. Летяга питается, главным образом, листьями, хвоей, почками и корой деревьев. Входят в ее меню и семена, но большую часть времени зверек «пасется» в кронах, поедая зелень. Селится летяга в дятловых дуплах. Охотно занимает и искусственные гнездовья (дуплянки, скворечники). За весну и лето приносит один, а нередко и два помета.

Летяга способна совершать с высоких деревьев прыжки до 30–40 метров длиной, причем в полете может делать повороты. У нее несколько интересных приспособлений для таких прыжков. Это кожные перепонки по бокам тела, окаймленные бахромой из упругих волос. В передней конечности летяги развивается особая добавочная косточка, подвижно связанная с костями запястья. Эта косточка помогает шире расправлять перепонку и поддерживать ее в полете. Хвост летяги, благодаря пышному упругому опушению, плоский и как бы расчесанный на две стороны.

Детеныши родятся голыми и слепыми, но у них уже хорошо видны летательные перепонки (складки кожи по бокам тела). До прозревания детенышей проходит больше месяца: обычно оно происходит на 32-й день. Все это время детеныши малоподвижны. Прозрев, они начинают ползать внутри гнездового дупла, но наружу выходят не раньше, чем через неделю, обычно дней через 10–12. Добавочная косточка затвердевает лишь в эти дни. Зверек, впервые выходящий из гнезда, приближается по размерам к взрослым животным.

В Подмосковье летяга встречается лишь на самом севере области. Однако убегавшие из наших вольер летяги вполне благополучно жили в лесу. Одна убежавшая самка сама вернулась через полгода. Пришла она зимой и была в очень хорошем состоянии. Находили летяг и в птичьих дуплянках в окрестностях биостанции. Кстати, одна из этих летяг была удивительно похожа на Филю. Может быть, это был кто-то из его потомков?.. Во всяком случае, летяги в звенигородском лесу размножались. В «Мышином доме», о котором есть глава в нашей книге, однажды осенью нашли погибшую полуторамесячную летяжку, которая влезла туда через крышу, спрыгнула на пол, а выбраться не смогла.

В предисловии к своей неосуществленной книге «Звери в природе» Александр Николаевич Формозов писал: «Знаете ли вы, что значит увидеть дикого зверя на приволье, непуганого, полного естественного изящества и красоты? Это и взаправду чудо! Совсем не то что в зоопарке — темнице для бессловесных, где никакое животное не может проявить и сотой доли способностей, которыми наделила его природа. В этом звучит великая и никогда не смолкающая симфония жизни».

Вот это ощущение чуда и «несмолкающей симфонии жизни» никогда не оставляло нас, когда мы видели перед собой живущих своей жизнью диких зверей. В равной мере это касалось и моржей, и горалов, и волков, и в неменьшей степени — водяной крысы, проплывающей с роскошным листом таволги под замшелыми корягами на уединенном лесном ручье под Звенигородом.

Все, что описано в нашей книге, мы видели своими глазами, и мы счастливы, что нам это удалось.

В наше время от людей зависит, сколько еще поколений сможет видеть подобные картины. И хочется надеяться, что у людей хватит благоразумия, чтобы сохранить этот чудесный мир, источник не только неповторимой красоты, но и самой жизни на Земле.