Звери в природе

Глава вторая Картины пустыни

С пустыней у меня связано более 15 лет жизни, поэтому к этой зоне у меня отношение особое. Пустыне не повезло с названием: воображение людей, незнакомых с ней, сразу представляет нечто противоположное и враждебное жизни. В газетных и журнальных статьях, да и в книгах даже больших писателей о пустыне часто говорится в том же стиле. Человеку приходится ее только «покорять» и «преображать». При всем том, что жизнь в пустыне нельзя назвать легкой, зона пустынь — богатейший край, насыщенный своеобразной и кипучей жизнью. Как и на Крайнем Севере, сообщества в пустыне формируются очень долго, и природа ее легкоуязвима. Особенно беззащитна природа пустыни перед натиском техники, оставляющей на поверхности земли глубокие раны, которые очень трудно залечиваются. Верхние слои почвы, сцементированные благодаря жизнедеятельности многих поколений растений, очень быстро разрушаются автомашинами и неумеренной пастьбой скота, а в образовавшихся «язвах» начинает работать ветер, расширяя их и непрерывно вынося мельчайшие частицы грунта. В результате образуются участки голых песков, которые так любят снимать кинематографисты, желая показать весь ужас условий жизни в пустыне. На самом же деле чаще всего это один из видов «преображенной» пустыни. Неумеренное и непродуманное обводнение пустыни тоже не только приносит пользу, а приводит в ряде случаев к засолению почвы, позволяющему расти лишь немногим формам солевыносливых растений. Все эти процессы являются предметом специального изучения. О них написано и пишется много книг. Мне же хочется вспомнить здесь о наиболее ярких впечатлениях, которые мне дала жизнь и работа в пустыне, нарисовать по памяти особенно запомнившиеся мне картины этой жизни.

Рассказ о пустыне мне хочется начать с первых впечатлений. Они относятся к концу мая 1952 года, когда я студентом третьего курса поехал на практику в противочумный отряд, работавший в Северных Кызылкумах, к востоку от Аральского моря. Тогда я не знал и не думал, что с этими местами у меня будут связаны десять лет жизни и работы. Отряд служил тогда базой московской экспедиции, возглавляемой профессором Николаем Павловичем Наумовым, под руководством которого я впоследствии работал много лет. Утром мы приехали на станцию Джусалы. В конце дня за нами пришла машина из отряда. Вскоре после того, как мы выехали и переправились через Сырдарью, стемнело. Я ехал в кузове старой полуторки. В густых сумерках раздалась трель сверчка, в стороне — другая, и вскоре вся округа звенела песнями сверчков. Эти звуки, которые я привык слышать в доме или около него и, как правило, производившиеся одиночными насекомыми, здесь звучали отовсюду, заполняя пространство. А воздух был какой-то удивительно легкий, чистый. Так, под музыку сверчков, мы доехали до места. Наутро весь отряд погрузился на машину и выехал в долину Кувандарьи — дельтового протока Сырдарьи, пересохшего несколько десятков лет назад.

В то время дорог в пустыне было мало. Мы ехали по старой машинной колее, которая шла то по местам былого орошения, то через закрепленные пески, поросшие полынью, саксаулом и кустарниками. Когда солнце поднялось, на высоких кустах саксаула стали попадаться самцы степных агам, ослепительно белые, с синим горлом и лапами, со светящимся красноватым хвостом. Кто-то крикнул: «Джейран!» — и я увидел метрах в 150 легко взбегающую на склон песчаной гряды стройную антилопу. До этого мне приходилось встречать джейранов в зоопарке, но впечатление было совсем иным. В зоопарке это были маленькие животные, их ноги казались такими тонкими, что производили впечатление слабых. Животное, которое мы увидели с машины, совсем не казалось маленьким. Высоко держа голову с длинными ушами и вертикально поставив длинный черный хвост, зверь легким галопом поднялся по склону гряды и исчез за ее гребнем. В этот и на следующий день, до того, как мы добрались до места, мы встретили множество джейранов: видели и группы рогачей, и самок с совсем еще маленькими детенышами, которые в большинстве не начали еще бегать за матерями, а лежали, затаившись. Раза два мы видели джека (дрофу-красотку). Вспугнутая внезапно появившейся рядом машиной, птица поднималась и низко летела в сторону, медленно взмахивая длинными крыльями, у которых хорошо были видны белые концы. Затем, сделав поворот, планировала, мягко опускалась на землю, застывала, напряженно вытянув шею, потом быстро убегала. Меня сразу удивило, насколько мало животные боятся автомашины. В ближайшие годы им пришлось познакомиться с ней поближе, и отношение их стало меняться. Цена знакомства была дорогой: и джейран, и джек, и обычные тогда в пустыне орлы и канюки сейчас занесены на страницы Красной книги как редкие и исчезающие виды. А тогда именно в них было лицо пустыни, и с первых часов она стала для меня краем, не только наполненным напряженной жизнью, — эта жизнь была видна на каждом шагу, гораздо больше, чем удается увидеть в лесу.

На всю жизнь я запомнил нашу первую стоянку у колодца Ербай в русле Кувандарьи. Вода в колодце оказалась загнившей, пришлось его чистить, то есть полностью и не раз сменить в нем воду. Бóльшую часть этой работы проделал Николай Павлович, вытащивший не менее 250 ведер воды. По утрам меня будили печальные крики удода, сидевшего на ближайших развалинах. На дне и на склонах русла было множество колоний больших песчанок, которых здесь мне впервые пришлось видеть и слышать. В русле цвели тамариск и чингиль — густой колючий кустарник из семейства бобовых. Кусты чингиля, вооруженные страшными колючками, были покрыты нежными круглыми листочками и буквально усыпаны розово-красными цветами, внешне похожими на цветы душистого горошка. Да и размером они были, как цветы гороха. На песчаных буграх росли причудливые кусты кандыма. Невдалеке от стоянки на высоком саксауле у края русла было гнездо орла-могильника с двумя пуховыми птенцами. В стенках орлиной постройки тут и там виднелись аккуратные шарики воробьиных гнезд, хозяева которых деловито сновали тут же, составляя резкий контраст с медленной жизнью орлов. На дне русла кое-где попадались маленькие озера с невероятно соленой водой, к которым тем не менее ходили на водопой джейраны. Иногда на этих озерах можно было встретить выводок огарей — красных уток. Эти птицы тоже были мне давно знакомы по зоопарку, я хорошо знал их голос, но насколько иначе все звучало здесь! Вся местность была похожа на огромный цветущий сад. А к вечеру кругом появлялись пасущиеся джейраны. Стоило подняться на любой холмик и можно было увидеть их группами по 5–6 штук в поле зрения. Всюду поблескивали панцири пасущихся черепах.

Было самое начало лета, когда еще не выгорела весенняя растительность. У большинства животных появился молодняк. Конечно, не всегда и не везде пустыня выглядит так. Но всегда я воспринимал ее как край, наполненный жизнью. Все, что увидено за годы жизни и работы в пустыне, невозможно описать в одном очерке, да и боюсь, что такое обилие воспоминаний будет по меньшей мере утомительно. Ограничусь наиболее яркими впечатлениями.

В январе 1957 года я с небольшой группой ездил на участок, расположенный на юге Приаральских Каракумов, 30 километров к северу от станции Джусалы. Нам надо было отловить несколько десятков песчанок. Подробности этого дня плохо сохранились в памяти, но дорога туда и обратно запомнилась надолго. Как только мы проехали Джусалинский аэропорт, нам стали попадаться стада сайгаков. Количество животных в стадах было от нескольких десятков до нескольких сотен. Наконец попалось стадо, в котором было их около полутора тысяч. Хотя сайгак, как это хорошо известно, чемпион по скоростному бегу среди наших копытных, такое огромное стадо не может бежать очень быстро. Когда мы увидели животных, сайгаки паслись, и стадо широко расползлось по волнистой заснеженной равнине. Заметив машину, они сбились в плотную массу и побежали. Если авангард стада менял направление, животные, бегущие сзади, долго еще двигались в прежнюю сторону, и получалось, что передние тормозили движение задних. Вся эта масса зверей двинулась наперерез машине, и их удалось увидеть с близкого расстояния. Из кузова машины я пытался сфотографировать этот живой поток, причем в кадре помещалась лишь небольшая часть стада, несмотря на то что я снимал без телеобъектива.

Сайгаки были совершенно не похожи на тех, что я встречал летом. Обросшие густой, почти белой шерстью, они даже чем-то напоминали белых медведей. Носы их не казались такими громадными по отношению ко всей голове из-за того, что огромная шапка выросла на темени, густая шерсть покрывала уши, а щеки казались пухлыми от волос. Окраска зверей не была чисто белой: на спине и боках, а также на морде были серовато-желтоватые отметины. Поэтому на снегу сайгаки выглядели не белыми, а слегка сероватыми. От этого их тела казались полупрозрачными. Этот эффект был особенно силен, когда пробегали относительно небольшие стада. Тогда все стадо казалось легким облачком, стремительно несущимся над поверхностью снега, масса ног мелькала в невероятном темпе, а под ними клубилась полоска ослепительно белых снежных бурунчиков. Когда мы в сумерках ехали обратно, особенно эффектно выглядели стада против света — они смотрелись общим силуэтом, снег вокруг был синий, а полоска снежных бурунов под ногами животных светилась и напоминала пену под форштевнем стремительно идущего корабля.

На самом дальнем участке нашего пути, когда сайгаков не было видно, на гладкой заснеженной равнине появилась фигура одинокого волка. Зверь бежал неторопливым размашистым галопом, резко отличавшимся по рисунку от бега сайгаков, и казался невероятно громадным.

Вернувшись домой, я тут же кинулся с трясущимися от нетерпения руками проявлять пленки. Увы, это нетерпение все погубило! Я не довел растворы до нужной температуры, и пленки оказались недопроявленными. Из этих уникальных кадров ничего не вышло. Весь следующий день я просидел, рисуя виденные картины, пока они были свежи в памяти. Хотя с тех пор моя манера рисовать сильно изменилась, мне очень дороги сделанные тогда рисунки, так как именно они помогли мне сохранить в памяти картины этой грандиозной миграции сайгаков. Сайгаков — взрослых и молодых — я встречал во множестве и до того и после, но эта картина зимней миграции в моей жизни была единственной.

Сайгак — первый зверь, которого я рисовал в природе целенаправленно, а не случайно и путано. Это было в середине лета 1960 года, когда мы работали на одной стоянке в течение месяца. Стоянка наша была в районе, где тогда держалось множество сайгаков. Я имел возможность посвящать отдельные дни экскурсиям за сайгаками, чему помогала удивительная для середины лета погода. Был июль — время, когда обычно стоит убийственная жара, а тут целыми днями при ясном, солнечном небе дул мягкий прохладный ветерок. Можно было спокойно ходить по пескам с утра до вечера. Тогда я и понял по-настоящему разницу между рисованием и фотографированием животных. Человек с фотоаппаратом — тот же охотник; хотя он зверя и не убивает, все его поведение и последовательность действий аналогичны действиям охотника, а удачный снимок — его трофей. Работа его состоит из серии «выстрелов», каждый из которых нужно должным образом подготовить. Рисование — это не серия кадров, это длительный непрерывный процесс, когда человек должен прожить вместе со зверем какой-то отрезок жизни, измеряется ли он минутами или днями, месяцами. Несмотря на то что тут тоже делаются отдельные наброски, отдельные листы, каждый из них требует длительных наблюдений, а вся работа идет в течение дня непрерывно. В конце концов наступает момент, когда начинаешь чувствовать себя не наблюдателем, а участником этой жизни. Вот это ощущение я всегда воспринимал как какую-то вершину жизни, оно для меня и сейчас составляет ее наивысшую радость. И первыми мне подарили эту радость сайгаки на песчаных равнинах Приаральских Каракумов.

Рассказывая о сайгаках, невозможно не сказать об их беге. Он не только необыкновенно быстрый, он по ритму и рисунку не похож на бег никаких других знакомых мне животных. Независимо от аллюра корпус сайгака почти не отклоняется от направления бега. Даже на самом быстром галопе тело зверя летит по прямой. Голова его при этом опущена, рога стоят вертикально. Занятно, что это положение рогов приводит к стандартной ошибке большинство художников, пытавшихся изображать сайгака. Ему почти всегда рисуют рога, поставленные вертикально по отношению к голове. На самом деле они имеют заметный наклон, а вертикально стоят по отношению к поверхности земли при нормальном положении головы, которая всегда немного опущена. Когда сайгак бежит с максимальной скоростью, весь его корпус слегка наклонен и все время сохраняет это положение. При таком беге сайгаки нередко приоткрывают рот. Манера бежать рысью несколько напоминает волчью (тоже из-за опущенной головы).

Есть еще интересная особенность бега сайгаков. Она свойственна многим видам копытных открытых пространств, но у каждого выглядит по-своему, и вряд ли ее функция у всех и всегда однозначна. Я имею в виду высокие прыжки, которые животные часто делают на бегу. Их называют то разведочными, то сигнальными. О другом возможном значении обычно не говорят. Я не буду оспаривать упомянутые толкования, но главный смысл прыжков сайгака мне представляется другим. Это переход на другой режим бега: животное как бы «подстегивает» себя. По крайней мере два раза мне удавалось видеть, как происходит именно такая смена режима.

Первый раз это было, когда мы встретили самку с двумя молодыми на большом такыре^[1]. Животные уже перебежали дорогу в неторопливом темпе, когда наша машина вдруг оказалась близко. Молодые животные стали подпрыгивать, высоко подбрасывая переднюю часть тела и далеко выбрасывая вперед задние ноги. Два-три прыжка — и они переключились на быстрый галоп и вскоре исчезли из виду. Второй раз, подъезжая к краю такыра, мы увидели стадо, около сотни голов, быстро пересекавшее дорогу. Вскоре такыр кончился, и сайгаки начали взбегать на склон котловины, поросший биюргуном и покрытый плотными кочками. Сразу по стаду как будто пошли волны — животные стали высоко подпрыгивать. Было полное впечатление, что склон с биюргунником резко затормозил их бег и прыжками звери пытались восстановить потерянную скорость.

Сайгак на бегу, поскольку его корпус почти не делает движений в сторону от главного направления, развивает бешеную инерцию, и быстрые движения ног, по-видимому, главным образом поддерживают ее, — как у автомашины, идущей на прямой передаче. Когда стадо растягивается на бегу, вид его напоминает маленький поезд.

Лишь в пустыне мне пришлось увидеть волков на свободе. Случаев таких было четыре. Хотелось бы рассказать об одном из них, произошедшем в октябре 1968 года в Приаральских Каракумах. Мы остановились у края большого сора. Он лежал в котловине, окруженной закрепленными песками. Сор — это влажный солончак в низине, где относительно близко залегают грунтовые воды. Его поверхность плоская и ровная, как у такыра, но если глинистый грунт на такыре сухой и растрескавшийся, то на соре он влажный и покрыт отдельными так называемыми «соляными выцветами», а то и сплошным слоем соли.

Как только мы слезли с машины, я оставил бригаду облавливать ближайшие норы песчанок, а сам пошел по пескам, огибающим сор, подсчитывая песчаночьи колонии. Отойдя километра на два от машины, я оказался у небольшой лощины, спускавшейся к краю сора. Песок, покрывавший ее дно, был беловатым и на глубине одного сантиметра уже влажным. Песчаные бугры здесь были очень плотные, сцементированные. Обработанные водой и ветром, они имели вид странных усеченных пирамидок, на вершинах которых виднелись чахлые кустики саксаула. Пейзаж был каким-то доисторическим: силуэты бугров причудливо вырисовывались на фоне белой соли, покрывавшей гладь сора. Подойдя ближе к этим буграм, я нашел на песке между ними множество черепков древней керамики и великолепный каменный наконечник дротика. Весь песок был истоптан волчьими следами, четкими и абсолютно свежими — внутри отпечатков песок еще не успел подсохнуть. Что-то заставило меня поднять голову и взглянуть на сор. На его поверхности виднелись две фигуры, которые я с первого взгляда принял за людей. Удивившись, как могли мои ребята так быстро оказаться здесь, я вдруг сообразил, что это вовсе не люди, а те самые волки, следы которых я только что видел. Звери неторопливо уходили от меня, поэтому-то их фигуры казались вертикально стоящими, а масштаб на голой равнине сора понять трудно.

Схватив бинокль, я стал рассматривать волков. Они двигались неторопливым галопом. Длинные пальцы четко рисовались на белом фоне, слегка выгнутые пышные хвосты напоминали лисьи. Звери были одеты уже почти полностью отросшим зимним мехом и выглядели великолепно, особенно крупный зверь, бежавший справа. Пробежав десяток-два шагов, они остановились и посмотрели на меня. Описывая большую дугу по сору, звери направлялись к вдающемуся в него песчаному мысу, находящемуся от меня в 500 метрах. На середине этого пути к ним присоединился еще один волк размером с меньшего из первой пары. Продолжая свой путь втроем, волки вскоре достигли песчаного мыса и скрылись из виду. Больше ничего не произошло. Но подобные картины запоминаются надолго.

В первый год работы в пустыне я взял с собой велосипед, полагая, что он сильно облегчит мне учетные маршруты. Оказалось, что ветер — серьезное препятствие для езды, ехать против него нередко почти невозможно. Но я хотел здесь рассказать о ветре в связи с совсем другими обстоятельствами. При сильном ветре животные подчас подпускают очень близко, так как не слышат шагов, поэтому нередки неожиданные встречи. Однажды, идя по берегу сухого русла Кувандарьи, глинистому, прорезанному многочисленными водомоинами, я остановился у одной из них. Дождевые и талые воды прорыли здесь небольшой туннель. Я присел возле отверстия и заглянул внутрь промоины. Неожиданно из темноты появилась мрачная морда крупного степного кота. Зверь уставился на меня в упор — между нами было не более метра. На ушах кота отчетливо были видны маленькие кисточки. Несколько секунд мы остолбенело смотрели друг на друга, потом зверь с тем же мрачным выражением попятился в темноту. Вскоре он показался на дне русла, выйдя из нижнего отверстия туннеля, и побежал. Он казался таким огромным, что напоминал леопарда.

В другой раз, подойдя при сильном ветре к старому казахскому кладбищу, я увидел зайца, лежащего посередине могильника — захоронения, окруженного невысокой глиняной стенкой. Заяц со всех сторон был защищен от ветра и увидел меня лишь тогда, когда я подошел вплотную. Как отпущенная пружина, даже не встав предварительно на ноги, заяц взвился вверх, перелетел через стенку и, приземлившись как-то на бок, мгновенно умчался. Было хорошо видно, что поза спокойно лежащего зайца — это поза готовности к прыжку и бегу.

В тугаях и зарослях на берегу Сырдарьи в ветреную погоду удавалось вплотную подходить к фазанам, а в саксаульниках — к лежащим джейранам. Мелкие птицы жмутся к земле и стараются сидеть за укрытиями — летают они в это время с трудом.

Большие песчанки в ветреную погоду резко снижают активность. Поведение их в это время очень похоже на то, какое бывает в сильную жару. Зверек выбегает из норы, поспешно срезает кустик солянки и тащит его под защиту куста или бугра и только там поедает.

Работа ветра в песках производит подчас грандиозное впечатление. Я уже говорил, что ветер всегда начинает разрушительную работу там, где поврежден поверхностный слой песка, сцементированный в результате многолетнего вымывания солей из растительного опада. Вихревые потоки воздуха начинают буквально копать котловину Там, где старые караванные пути идут через закрепленные пески, тропа превращается в цепь огромных песчаных котловин, а вокруг колодцев образуются участки голых барханов. Эти протянувшиеся на десятки километров цепи котловин с сыпучим песком служат путями, по которым продвигаются к северу животные — обитатели южных барханных пустынь, такие как тонкопалый суслик, ушастая и песчаная круглоголовки.

В летнюю жару очень немногие пустынные животные способны выдержать длительное воздействие прямых солнечных лучей. Особенно убийственны они для мелких животных. Поэтому в пустыне важнейшее значение имеет любой предмет, который может давать тень. В старых школьных учебниках географии не раз повторялась фраза: «Саксауловый лес не дает тени». На самом деле множество животных прячется в тени, которой «не дает» саксаул. Птицы, зайцы да и более крупные животные в дневные часы отдыхают в тени саксаула. Даже в тени маленького кустика солянки или небольшого столбика можно нередко видеть сидящего жаворонка. По мере движения этой маленькой тени птичка перемещается, чтобы не уходить из нее.

Отлавливая больших песчанок для мечения, мы поражались, насколько быстро зверьки погибали в ловушках в дневные часы. Мы сразу поняли, что, если хотим сохранить их живыми, днем надо прерывать ловлю.

Для мелких зверьков в пустыне единственное спасение от убийственных лучей — уход под землю. Даже те из них, которые активны днем, прячутся в норы в жаркие часы, выскакивая на поверхность лишь ненадолго, чтобы схватить порцию корма. Маленькие зайчата, которые еще не могут быстро и далеко бегать, вынуждены держаться вблизи песчаночьих нор, где они прячутся и от жары и от хищников. Таким образом, этот заяц в детстве живет как кролик, хотя и не роет собственных нор. В норах большой песчанки укрываются от жары черепахи. В пустынях Средней Азии большая песчанка — строитель самых грандиозных подземных сооружений, но о ней будет рассказано в отдельном очерке.

Картины пустыни будут неполными, если не сказать о домашних животных. Лошади и верблюды пасутся в пустыне, пользуясь полной свободой. Потребность в воде заставляет их регулярно приходить к водопоям. Там, где много самоизливающихся скважин, животные сами выбирают водопои, которые регулярно посещают. Если источником воды являются колодцы, то животные приходят пить к ним, но поить их приходится людям. Чтобы напоить десяток верблюдов, нужно вытащить около сотни ведер воды. Верблюд может пить редко, но выпивает очень много. В 1952 году скважин в Кызылкумах было мало. Мы стояли тогда южнее сухого русла Жанадарьи. Там пасли скот каракумские колхозы. Колодцы приходилось рыть очень глубокие — около 20 метров. У пастухов для доставания воды из колодца была приспособлена растянутая на деревянной крестовине овечья шкура. В нее входило два ведра воды. Длинную веревку, перекинутую через блок, привязывали к седлу лошади или осла и таким образом вытаскивали воду. У колодца стоял человек, который переливал ее в длинные корыта-желоба, из них пили животные. Процедура занимала несколько часов. Около этого же колодца базировались две экспедиции, которые совершали в глубь песков пятидневные маршруты на верблюдах. Для себя они брали запас воды, верблюдов же во время маршрутов не поили. По возвращении же первым делом поили верблюдов. Однажды группа, вернувшись из маршрута, занялась выяснением каких-то хозяйственных дел, и о верблюдах забыли. Когда спохватились, что их не напоили, верблюдов у колодца не оказалось. Казахи-погонщики попросили двух верблюдов у соседней экспедиции и поехали разыскивать своих. Оказалось, что животные прямым ходом двинулись в поселок, откуда они были взяты. Расстояние, которое они прошли, было около 300 километров.

Сейчас не могу себе простить, что мало рисовал в годы моей работы в Аральске. Весной, когда животных перегоняли на летние пастбища, мы по многу часов простаивали у переправы — скот шел вне очереди. Было множество картин, каких сейчас уже не увидишь. Хозяйство животноводческой фермы — юрты и разную утварь — все грузили на верблюдов. Это была веками отработанная система. Кошмы укладывались на спине верблюда в виде компактного «гнезда», в которое сажали старух и детей. Вся юрта грузилась обычно на четырех верблюдов. Караван с имуществом фермы медленно плыл по равнине. На самом деле верблюд идет не так медленно, как кажется. Это особенно хорошо видно, когда верблюда ведет пеший человек. Человек идет быстрым шагом, а верблюд медленно-медленно переставляет ноги. Просто слишком неравная длина шага. Стандартный дневной переход верблюда с грузом — пятьдесят километров.

В Казахстане мало одногорбых верблюдов. Хотя одногорбый верблюд (по-казахски «нар») крупнее и сильнее двугорбого, последний лучше приспособлен к холодам. Обросшие на зиму двугорбые верблюды — косматые гиганты. Весной же, когда они линяют и с них снимают шерсть, они кажутся гораздо меньше. Верблюдов-самцов (по-казахски «бура») держат мало. Это великолепные звери, но нрав у них бывает тяжелый. Для работы используют верблюдиц и кастрированных самцов; очарователен маленький верблюжонок («бота»). У казахов много названий для верблюда (всех я их не помню), уже в этом проявляется значение этого животного в жизни кочевого народа.

Когда видишь пасущихся верблюдов с налитыми плотными горбами, подчас удивляешься, на каких с виду скудных кормах оба эти горба нагуливаются. Не менее удивительно смотреть, как верблюды забирают в рот целые кусты жантака (верблюжьей колючки). Растение это нежно-зеленое, но все усажено длинными шипами. Эти шипы сравнительно мягкие, пока растение не высохло, но кончик у них всегда твердый и острый, как игла.

Лошади сейчас чаще всего пасутся в окрестностях артезианских колодцев. Облюбовав участок, табун стойко придерживается его. Табунщики знают все водопои, около которых держатся их лошади. Периодически они объезжают верхом круг в несколько сот километров, проверяя водопои своих лошадей. Самих животных им видеть необязательно, обычно достаточно увидеть следы, чтобы понять ситуацию.

Настоящими пастухами у лошадей являются табунные жеребцы. Казахская лошадь плотного сложения, невысокая, выносливая и неприхотливая в пище. Жеребцы — животные очень выразительные и великолепные. Чаще всего они имеют гнедую масть, густую гриву и мрачноватый взгляд. Когда такой жеребец настораживается и смотрит на тебя в упор тяжелым взглядом, становится не по себе. У водопоя табун разбредается, но как только он отправляется на пастбище, жеребец начинает бегать кругами, сгоняя кобылиц и жеребят в кучу. Голова его низко опущена, уши прижаты, ноздри раздуваются, — в общем, вид довольно свирепый. Если два табуна встречаются у водопоя, кобылицы тесными группами останавливаются в отдалении, а жеребцы направляются навстречу друг другу. Сначала они бегут, иногда даже галопом, потом замедляют движение и переходят на степенный шаг. Последние шаги они проходят медленно, по-лебединому изогнув шеи и высоко поднимая ноги. Сойдясь, они замирают ухо к уху и с полминуты стоят неподвижно. Потом взвизгивают, встают на дыбы и бьют друг друга передними копытами. Как по команде, они вдруг поворачиваются и начинают награждать друг друга увесистыми ударами задних ног. Я видел, как после такой схватки жеребец подволакивал заднюю ногу. В конце концов один из жеребцов обращается в бегство или они расходятся. Кто-то из них уводит свой табун, другой табун подходит к воде. Иногда какая-нибудь кобылица пытается уйти к другому табуну, но жеребец преграждает ей дорогу. Однажды жеребец, рассвирепев, провел своей «даме» зубами кровавые борозды по спине. Это ее не остановило, и она все-таки присоединилась к другому табуну.

В жаркую погоду, когда лошадей донимают мухи, они подолгу отдыхают, встав в круг головами в середину. Так они помогают друг другу сгонять мух с глаз и носов. Вокруг этого кольца непрерывно машут хвосты. При таком построении животные меньше страдают. Среди казахских лошадок встречаются экземпляры с элементами «дикой» окраски: темный «ремень» по спине и поперечные полоски на ногах.

Чабанам, пасущим овец, в отличие от табунщиков приходится неотступно находиться при своих отарах в течение целого дня. В жару овцы тоже, подобно лошадям, сбиваются в круг и стоят, повернувшись головами к его центру и низко их опустив. Многочисленные отары овец сильно разбивают верхние слои почвы. Вокруг колодцев и артезианских скважин образуются из-за этого участки голых песков. Во время перегона отар можно иногда видеть эффектные бои баранов. Медленно, раскачивая рогами, они расходятся, пятясь, на 10–20 метров, затем мчатся навстречу друг другу и с разбегу стукаются головами. Как могут головы выдерживать такое?

Наконец несколько слов хочется сказать о собаках, охраняющих отары. Это крупные, тяжелого сложения степные овчарки, косматые, обычно с обрезанными ушами. Встречаются мощные старые кобели, похожие на львов своим мохнатым загривком и угловатой мордой. Нравы у них самые различные. Часто они относятся к постороннему человеку совершенно спокойно, но иногда могут заставить пережить и неприятные минуты. Однажды мы ехали по равнине в низовьях Сырдарьи. Невдалеке стояла юрта, около которой женщина сбивала масло. Остановив машину, я подошел к юрте, чтобы расспросить о дороге. У самой юрты лежала, свернувшись кольцом, белая собака. Она не реагировала на меня, пока я не подошел примерно на пять шагов. Тогда она медленно, как будто лениво, поднялась, потянулась. Все ее поведение не предвещало ничего угрожающего. Вдруг мгновенно она ощерилась и без единого звука кинулась на меня. Инстинктивно я заслонился руками. Собака ткнулась носом мне в ладонь, подоспевшая женщина отогнала ее. Этот случай был единственным в своем роде. Обычно собаки сразу обнаруживают свои намерения: одни не обращают внимания, другие лают издалека, третьи пытаются обойти и напасть сзади.

Кроме овчарок и совсем беспородных собак в некоторых юртах встречаются среднеазиатские борзые — тазы. Эти стройные собаки довольно изнеженные. Однажды геологи, уезжая, бросили около базы нашего отряда красивую золотисто-рыжую молоденькую собаку — тазы. Они ее взяли щенком и возили весь сезон с собой. Собака прижилась у нашей кухни. Когда осенью похолодало, она стала забегать в помещение общежития. Забравшись под чью-либо кровать, она свертывалась колечком, и ее не было ни видно, ни слышно. Общежитие было порядком перенаселено, и не всем нравилось присутствие в доме собаки. Особенно ярые противники ее выгоняли. Но выгнать ее было нельзя; можно было только вытащить. Оказавшись на улице, собака обходила дом, вставала на задние лапы у окна и начинала передними царапаться в стекло. Звук получался ужасный — какой-то скрипучий писк. Кончалось это тем, что тот самый человек, который ее выгнал, чертыхаясь, открывал дверь. Собака быстро проскальзывала в комнату, свертывалась на своем месте под кроватью и до утра «умирала».